Новые времена

10 сентября

Погода обычная, осенняя. С утра дождь и ветер, температура около двенадцати градусов, влажность. То ли из-за этой влажности, от ли от событий вчерашнего дня, но моя экзема, похоже, обострилась.

От Харона ни слуху, ни духу, зато Артемида как завеялась вчера с вечера с какими-то приятелями на пикник, так явилась только к обеду. Я не стал делать ей замечаний, но на ее «Привет, папочка», – ответил: «Доброе утро», – с максимальной холодностью, на которую был способен. Жаль только, что она не поняла этого. Нет, хоть и проработал я столько лет в школе, а воспитатель для собственной дочери из меня так и не получился. Нет пророка в своем отечестве – и нет учителя в учительской семье. Где-то я читал, что свои дети остаются загадкой даже для профессионального педагога.

Конечно, давно следовало бы поговорить с зятем. Но мне казалось, что все у них налаживается, о своем скоропалительном романе с господином Никостратом Артемида забыла. Да и что там за роман! Ну, постояли пару вечеров в саду, подержались за руки глядя на закат. Пусть даже поцеловались. Пусть даже господин Никострат какое-то время провел в нашем доме. Но ведь, с другой стороны, ее можно понять – время было ужасное, все словно летело в тартарары – и привычный уклад жизни, и маленькие радости – все затягивалось безумным водоворотом грозных слухов. Девочка, словно за соломинку, схватилась за ближайшего к ней человека, и лишь по вине самого Харона этим человеком оказался не он, а холостой и привлекательный секретарь мэрии.

И потом: как только Харон вернулся, все сразу же встало на свои места и стояло так два года. До позавчерашнего дня, когда Харон вдруг засобирался в командировку в Марафины. Слава Богу, он перестал принимать в доме сомнительных типов вроде бывших инсургентов. Однако взгляды его оставались прежними. Он так же стремился уязвить новые власти, так же насмешничал над складывавшимися патриархальными отношениями гражданин-общество. Да и на семейную жизнь Харон смотрел, по-моему, как на необходимое зло, не более того. Молодые женщины хорошо чувствуют, когда их молодостью и красотой, фактически, пренебрегают в пользу неких священных коров, как-то: профессиональному призванию, общественному долгу и прочим (по их мнению) мужским выдумкам. До поры до времени они еще терпят. Но потом…

А Харон впервые за последние два года уехал на день и третьи сутки не давал о себе знать.

Тут я некстати вспомнил слова Полифема насчет сожженных Марафин. Странная прослеживается зависимость: стоит Харону поехать в Марафины, как тут же разноситься слух, что город сожгли.

А следом за тем я вспомнил и о возвращении господина Лаомедонта. Кстати говоря, господин Никострат ведь раньше ходил в дружках с господином Лаомедонтом, и если последний вдруг попал у нынешних властей в фавор, то, боюсь, зятю моему может не поздоровиться, они с Никостратом терпеть друг друга не могут. После того, как Харон по-мужски поучил секретаря мэрии, застав его в саду с Артемидой. И опять выходило так, что виновата в будущих неприятностях моя дочь, а если уж совсем откровенно, то виноват я сам, поскольку не уделял девочке должного внимания да и сейчас, признаться, не в состоянии сделать ей ни одного замечания.

Гермиона весь день не выходила из спальни, ссылаясь на разыгравшуюся мигрень. Я склонен ей верить: эти резкие перемены атмосферного давления кого хочешь доведут до больничной постели. У меня тоже не было никакого желания покидать дом, я поднялся к себе в кабинет и занялся марками. Рассматривание коллекции несколько подняло мне настроение, хотя мне и было обидно, что последнее ценное приобретение я сделал два месяца назад, и с тех пор никак не мог себе позволить ничего подобного. Приобрел я тогда по случаю марку, выпущенную в 1931 году к 2010-летию основания Марафин. Особенность ее заключалась в том, что на части тиража по вине типографии не пропечатались первые две цифры, так что выходило, что юбилей не двухтысячелетний, а десятилетний. Марка была изъята из обращения и уничтожена, остались считанные единицы, так что выложил я за нее… нет, даже в дневнике не рискну признаться. Правда, Ахиллес клялся, что есть в этом выпуске марки еще эффектнее. По его словам выходило, будто Министерство связи сначала распорядилось просто допечатать недостающие цифры и вновь пустить марку в продажу. Но поскольку на некоторых экземплярах с самого начала получились все цифры, то в итоге некоторые марки сообщали о «202 010-летии Марафин». Не знаю, не знаю, мне это кажется маловероятном. Во всяком случае, весьма похожим на другие Ахиллесовы басни.

Таких задержек с пенсиями не случалось давно. Все-таки, Гермиона – удивительная женщина. Ухитрялась эти две недели вести нормальное хояйство. Нет, я должен был давно уже узаконить наши отношения, в конце концов, она ждет столько лет. А что ворчит иной раз или покрикивает – вполне можно понять.

Что удивительно: словно злой рок довлеет над этим моим желанием! Примерно так же, как над привлечением к суду городского казначея. Стоит мне задуматься о необходимости пойти с Гермионой в ратушу, как непременно что-то происходит. Причем в те же сроки, что и с делом казначея.

Решено: как только приходит пенсия, мы с Гермионой отправимся в мэрию. В конце концов, при всех недостатках, она самоотверженная женщина, и вправе расчитывать на благодарность. После стольких лет совместной жизни… А с дочерью непременно поговорю. Немедленно. В смысле – завтра же. Или послезавтра.

Немного успокоившись, я отложил альбомы с марками в сторону, спустился вниз, за почтой. У подъезда стоял Миртил со всем сеймеством, правда, без вещей. О чем-то спорили вполголоса. Я склонился над почтовым ящиком и невольно прислушался. Речь у них шла о нежелании хозяина Миртиловой жены платить зарплату вовремя. Причем мотивировал он (хозяин) тем, что банк задерживает с выдачей наличных. У них там поставили какую-то новую систему обслуживания, которую теперь никак не могут наладить.

«Ладно-ладно, – ругался Миртил, – знаем мы их систему. У них вся система одна: кому бублик с дыркой, кому дырка от бублика…»

Странно, у меня отлегло от сердца, когда я услышал об этом. Выходило так, что не меня одного и не только пенсий коснулись несвоевременные выплаты. Слава Богу, а я уж думал, что опять оказался в числе неудачников.

Непонятно было лишь, почему бы не опубликовать в газетах причину задержки. В конце концов, любому должно быть понятно, что модернизация банка требует определенного времени, возможны и мелкие неполадки – все-таки, сложная современная техника. Успокоили бы людей, ничего страшного не произошло бы.

Впрочем, возможно в сегодняшней газете об этом и написано. Я вернулся к себе. Нет, о задержках выплат ничего не говорилось, зато на первой полосе была помещена большая статья «Санитары общества». Статья была подписана неизвестным мне именем. Речь в ней шла о неких полезных членах общества, вынужденных оставаться в тени в силу несовершенства законодательства, а также в связи с ложными доносами и клеветой.

Дураку ясно было, что в статье подразумевался не кто иной, как господин Лаомедонт. Не было у нас в городе никаких других «санитаров общества». Это с еще больше определенностью, нежели поведение моей дочери, означало одно: близкого возвращения Харона из командировки не ожидает ни жена, ни редакция. Остальные материалы этого номера газеты только укрепили меня в этом. Так например, в статье д-ра Марсия (по сути, продолжении вчерашней – о категориях желудочного сока), занимавшей примерно половину второй полосы, автор проводил сравнительный анализ ценности различных категорий. Против воли, я зачитался. Может быть, именно с этими исследованиями было связано временное закрытие стационарных пунктов. Не исключено ведь, что марсианам нужен не любой желудочный сок, а, скажем категории «А». Или «элита» (есть, оказывается, и такой. Интересно, к какой категории относимся мы? Конкретно – я? Помнится, врач как-то говорил мне что-то такое лестное о качествах моего желудочного сока…)

Пока я читал газету, Артемида опять куда-то завеялась. Я только и успел увидеть из окна сверкавшую никелем новую машину господина Никострата. Решение мое серьезно с ней поговорить, в очередной раз осталось невыполненным. Так я и не могу понять – в кого удалась характером моя дочь. Не в меня – это точно. И не в покойницу-мать – насколько я могу судить.

После ее ухода Гермиона принялась за меня.

«Где ты вчера нализался? – грозно вопросила она. – В каком кабаке и на какие деньги?»

Не мог же я объяснить ей, что меня угостили. Она бы в это все равно не поверила. Женщины вообще не верят в то, что на их мужей (или друзей) кто-нибудь кроме них самих рискнет хоть грош потратить. Поэтому я счел за лучшее сделать вид, что не слышу и снова углубился в газету. Но Гермиона не позволила. В ультимативной форме она потребовала или выяснить, наконец, причины задержки пенсий, или найти средства для поддержания хозяйства. Пришлось снять телефонную трубку и позвонить в мэрию.

Ответила Тиона, юная секретарша мэра. Услышав ее веселый голосок, я немного размяк (черт возьми, вот уж не думал, что на меня до сих пор так действуют звуки нежного девичьего голоса!). Гермиона подбоченясь стояла в дверях и смотрела на меня с подозрением. Я спросил: «А что, господин мэр у себя? Нельзя ли поговорить с ним?» – на что Тиона ответила, что к сожалению, это невозможно: господин мэр, равно, как и его секретарь господин Никострат находятся сейчас в отъезде по очень важному делу. Как же, по очень важному! Я вспомнил автомобиль секретаря мэрии, несколько минут назад отъехавший от нашего дома.

По поводу задержки пенсий Тиона выразила сожаление и посочувствовала мне, поскольку и зарплату муниципальным служащим, оказывается, тоже задержали. Причины пока неясны, но ходят слухи, что готовится банковская реформа.

Я немного приободрился и снова встревожился: банковские реформы всегда били по моему карману. Во всяком случае, в прошлую реформы все отложенные деньги в течение одного дня обратились в прах.

«А почему второй день нет возможности сдать желудочный сок?» – спросил я. – «Это безобразие, – согласилась Тиона, – господин мэр, насколько мне известно, уже обратился с запросом в Министерство здравоохранения. Думаю, в ближайшее время все образуется. Предполагается, что в системе здравоохранения, точнее, в системе сбора желудочного сока, имели место некоторые нарушения. В частности, не проводились экспресс-анализы». – «Для чего?» – поинтересовался я. На это красотка Тиона ответить затруднилась. Я попрощался, повесил трубку. Гермиона молча смотрела на меня. Я красноречиво развел руками. Она хлопнула дверью.

Вдруг мне пришла в голову странная мысль. Я подумал, что все эти реорганизации – в банковском деле, в системе здравоохранения – имеют одну и ту же причину.

«Реформы», – подумал я.

Конечно. Реформы.

То самое, о чем все эти два года писали и говорили мой зять и иже с ним. Злоупотребления, реформы. Коррупция-кооперация, национализация-девальвация. Вот, добились.

Нет, я не против реформ. Любое общество без этого попросту задохнется. Но почему всегда и везде реформы начинаются с того, что бьют по мне? Не по мэру, не по Лаомедонту. Даже не по самому Харону, а именно по мне, отставному учителю астрономии! Какое-то узко целевое воздействие!

Впрочем, что толку рассуждать об очевидном? Остается надеяться, что, во-первых, отсутствие Харона связано с его личным участием в реформах и, во-вторых, что уж на этот раз он не окажется дураком и не позволит себя оттеснить от кормушки.

Сидеть целый день дома безвылазно оказалось выше моих сил. Я оделся, взял зонтик и потихоньку от Гермионы улизнул из дому.

Зашел к Ахиллесу в аптеку. Давненько я у него не был. Когда я вошел, он как раз продавал горничной мадам Персефоны «что-то понадежнее». Понадежнее! Завидев меня, он тут же выложил на стол альбом. Все-таки, человек не меняется. Сколько я его знаю, никогда еще Ахиллес не упустил случая похвастаться своими беззубцовочками. Всякий раз, стоит мне зайти в аптеку, как у него под рукой оказывается именно этот альбом. Будто нарочно. Я постарался сделать вид, что не заметил, попросил у него таблетки от головной боли для Гермионы и что-нибудь сердечное для себя.

«Знаешь, Аполлон, мне удалось найти ту беззубцовку, двадцать третьего года, – сказал он. – С надпечаткой и без дефектов. Вот, посмотри!»

Настроение у меня окончательно испортилось. Тем не менее, я взял у него пинцет и лупу, как ни в чем не бывало. Тем временем Ахиллес достал искомые лекарства, упаковал в пакет и положил на стойку. Я вернул ему альбом.

«Да, – сказал я беспечным голосом, – отличный экземпляр, поздравляю. Только вот кто-то выводил с них штемпель. Не знаю, не знаю, я бы не рискнул оставлять такую в коллекции.» Это можно было увидеть даже без лупы. Ахиллес что-то буркнул и спрятал марки под прилавок. «А что, – спросил он, – зять твой еще не вернулся?» – «Нет, – ответил я. – Он в Марафинах». Ахиллес покивал головой, потом сказал: «В столице, говорят, сейчас неспокойно.» – «С чего ты взял?» – спрашиваю. – «Шурин приезжал, – ответил он. – Говорит, какие-то законы должны принять. Новые». – «О чем?» Ахиллес пожал плечами: «Ясно о чем, – он скривился. – О желудочном соке».

В трактире наши бурно обсуждали очередные новости. Оказывается, отныне стационарный пункт приема желудочного сока вновь открывается, и даже уже открылся (мэрия, как всегда, обо всем узнает последней), но только не как государственное учреждение, а как частное. Принадлежащее какому-то акционерному обществу «Марс Инкорпорейтед». Название никого не обманывало, все откуда-то знали, что на самом деле новым хозяином стал чудесным образом вернувшийся в город господин Лаомедонт. Одноногий Полифем, движимый любопытством успел посетить вновь открывшееся заведение и сообщил нечто действительно невероятное: теперь за стакан желудочного сока будут давать пять монет далеко не каждому. Новым владельцем (или владельцами) установлено нечто вроде тарифа: все сдатчики желудочного сока подразделяются на пять категорий. Первая, вторая и так далее. Так вот: только представители первой категории будут получать пятерку за стакан. Вторая – три, а третья – два. Сумму оплаты пятой категории, по-моему, невооруженным взглядом разглядеть невозможно.

Я не поверил. В конце концов, нельзя же принимать подобные решения вот так, ни с чего. И если уж изменять плату, то в сторону увеличения, а никак не уменьшения. Хотя, с другой стороны, появление статей доктора Марсия тоже о чем-то говорит.

«Вот-вот, – сказал Полифем. – Это ты ему скажи, Лаомедонту. Он тебе живо сопатку начистит».

Сколько я его знаю, кажется, лет тридцать пять, столько из него так и лезет унтер-офицер. Раньше, в пору нашей общей молодости, когда он ходил на двух ногах, это почему-то не так бросалось в глаза.

Тут в разговор влез Зет, двоюродный брат заики Калаида. В отличие от Калаида Зет не заикался, но понять его все равно с непривычки было трудно. Он высказался в том смысле, что, возможно, установили состав желудочного сока и признали его менее годным.

«Ну, каких-то элементов не хватает. Или наоборот – больше чем нужно. Потому изменили цену. Нужно спросить у Ахиллеса, может, надо какие витамины попить, чтоб, значит, сок был качественнее…» – «Заткнись, – посоветовал Полифем. – Тоже, нашелся знаток. А у самого Лаомедонта не хочешь проверить состав желудочного сока? – тут он оживился. – А что? Дерьмо штатское! Проверить состав и набить морду. В соответствии с категорией. Отполировать мослы и дать копоти…»

Но сказал он это, против обыкновения, не совсем уверенно. Что, в общем-то, было понятно. Все молча принялись раскуривать погасшие за время разговора трубки и сигары, а Япет вернулся за стойку и зачем-то тщательно протер и без того чистую поверхность прилавка.

Полифем некоторое время обдумывал что-то, потом положил костыль поперек стола и заявил:

– Вот что, старички. Тут надо всем быть заодно. Три монеты, ишь чего захотел! Он наш сок будет перепродавать марсианцам втридорога, а мы будем какие-то гроши иметь с этого, да еще и благодарить? Так не пойдет. Верно, Аполлон? – дурацкая у него привычка: чуть что, обращаться ко мне за поддержкой. И все только потому, что когда-то воевали вместе. Я промолчал, но Полифем, видимо, счел мое молчание поддержкой и сказал:

– Никто не должен идти в этот его поганый пункт. До тех пор, пока не даст нормальную цену. А что?

Кто-то сказал: «А можно написать мэру», – но этого предложения никто не поддержал: секретарь мэра наверняка восстановил дружеские связи с новым хозяином. Все молчали, пряча друг от друга глаза. Первым не выдержал Мидас. Решительно отодвинув рюмку, он поднялся со своего места и пошел к выходу. «Ты куда?» – спросил было я. Он остановился и ответил не оборачиваясь:

– Три монеты – тоже деньги. Не так, что ли? – и вышел. Мы внимательно следили, как он быстрыми шагами пересек площадь и скрылся за тяжелой дверью. Через некоторое время Мидас вышел, вернулся в пивную и, положив на стойку деньги, гордо сказал Япету:

– Всем пива! За мой счет.

– Я от штрейкбрехеров пива не принимаю! – заявил Полифем. Я тоже почувствовал себя неудобно. Действительно, поступок Мидаса нарушал нашу вроде как складывающуюся солидарность. В конце концов, рассуждения Полифема содержали рациональное зерно. Мы могли бы добиться от господина Лаомедонта повышение стоимости хотя бы до четырех за стакан – для минимальной категории. А так…

Но с другой стороны, Полифем с его прямолинейностью и привычкой все делить исключительно на черное и белое вряд ли способен был стать организатором настоящей общественной акции протеста. Его неспособность к компромиссам просто отпугнула бы возможных участников, и в итоге мы остались бы в меньшинстве, столь смехотворном, что с ним уже не посчитался бы не только господин Лаомедонт, но и любой здравомыслящий человек…

Тут оказалось, что пока я предавался рассуждениям, все наши спокойно приняли кружки с пивом, и даже сам Полифем уже выцедил добрую половину, хотя и отвернулся демонстративно от улыбающегося Мидаса.