Новый фазис революционного движения (без илл.)

Публичная казнь, совершенная 4 августа революционерами над шефом российских жандармов и главою царских шпионов[II], навела, как и следовало ожидать, панический страх на все консервативные элементы нашего общества; и, вероятно, под влиянием этот панического страха у них вырвалось роковое признание… они признали, что мы — сила, сила страшная, сила, с которою нужно считаться[III]. До сих пор они не переставали уверять и себя и других, что в крепостной вотчине русского царя никакой революционной партии не существует и существовать не может, что в ней все обстоит благополучно, все счастливы и довольны, всюду тишь да гладь, да божья благодать. Если в ней и попадаются иногда безумцы, — известно, в семье не без урода, — занимающиеся разными «превратными толкованиями» и играющие в конспирации, то они ни для кого и ни для чего не могут быть опасны, серьезным людям не стоит даже обращать на них внимание: это какие-то несчастные, недоучившиеся недоросли, безвредные мечтатели, глупые мальчишки, жалкие, микроскопические «моськи», лающие на несокрушимого слона самодержавия. Слону достаточно только захотеть, и он одним поворотом своего хобота сметет их с лица земли.

Так смотрели на нас еще вчера российские консерваторы из либералов. Сегодня, — сегодня вы их не узнаете: куда делось их олимпийское спокойствие, их самонадеянная уверенность в силе и несокрушимости охраняющего их слона самодержавия? Они совершенно потеряли голову, они перепуганы, они трепещут — и перед кем же? Перед вчерашними мальчишками, перед вчерашними «моськами», перед горстью недоучившихся недорослей и шалопаев!

«Отечество в опасности! — воскликнули они: — под ногами нашими клокочет огненная лава, нужно принять меры, нужно вырвать зло с корнем», — и они с мольбою обращают свои испуганные взоры к будочникам и иным блюстителям общественной тишины и спокойствия. Будочники и иные «блюстители», чувствуя на своей груди холодное лезвие революционного кинжала, перепуганы не меньше их, они мечутся, как угорелые. Усугубляются меры полицейской бдительности; сотни, тысячи людей обшариваются, заарестовываются, замуравливаются в каменные мешки императорских тюрем, устанавливаются повсюду военные суды, чуть не вся верноподданная Россия объявляется на военном положении и предается во власть обезумевших от страха третьеотделенских и жандармских баши-бузуков. Воскресают «муравьевские времена», снова воцаряется белый террор[IV].

Разумеется, для нас, революционеров, он нисколько не опасен. Напротив, мы с радостью приветствуем его, как нашего желанного друга и союзника. Возбуждая повсюду ненависть и недовольство, он создает наиболее благоприятные условия для нашей деятельности, он подготовляет почву для торжества наших идей. Правда, он грозит нам в то же время виселицей и расстрелом, он объявляет нас вне покровительства законов, охраняющих жизнь и свободу царских верноподданных… Но тем для нас лучше. До сих пор нас томили по несколько раз в разных «предварительных» тюрьмах, в крепостных казематах и острогах в ожидании правого сенатского суда; теперь же нам обещают столь же правый, но несравненно более быстрый военно-полевой суд. Что же? Нам остается только поблагодарить царя за его царскую милость. Прежде нас замучивали медленною смертью в сибирских шахтах, в шлиссельбургских подземельях, в виленских и харьковских централках — теперь нас хотят без дальнейших пыток вешать и расстреливать. Царские палачи, очевидно, предупреждают наши желания, большего снисхождения к себе мы никогда и не требовали. После того, что они заставляли и заставляют нас испытывать, разве мы можем страшиться смерти? Наш дорогой товарищ и наш славный мученик Ковальский[5] показал им, как мы умеем умирать[6]. И они знают, что Ковальский — не исключение. Знают это и господа либералы, и их начинают уже мучить тяжелые предчувствия: они смутно понимают, что мы неуязвимы для громов и молний белого террора, что эти громы и молнии целиком обрушатся на их же собственные верноподданнические спины. Науськав на нас царских палачей, они сами же первые и начинают их трусить. «Нет, поют они теперь на разные тоны и лады, — мерами строгости ничего с ними не поделаешь, чем больше их давят и преследуют, тем сильнее и отважнее они становятся!..»

Насилу-то догадались! Только не слишком ли поздно? Теперь уже никакими мерами, в том числе и теми, о которых вы платонически мечтаете в ночной тиши своих спален, но о которых вы никогда даже не решитесь намекнуть при свете дня, вы не остановите революционного движения. Оно вступает теперь уже в свой конечный высший фазис развития. Посмотрите, с какою поразительною, с какою неудержимою быстротою разрослось оно за эти последние годы.

После неудачного исхода нечаевского заговора[a] оно на минуту как будто приостановилось; наступила временная реакция. Начались толки о невозможности революции в настоящем, о необходимости постепенной подготовительной работы, о мирной, словесной пропаганде, о выжидании того счастливого момента, когда сам народ сознает свои права и обязанности и т. д.[b] Вы радовались, вы с удовольствием потирали себе руки. «Ну, — думали вы, дело революции откладывается в долгий ящик; мы можем, значит, спокойно почивать на наших либеральных лаврах. Революционеры сворачивают на дорогу мирного прогресса, они становятся под наше знамя. Вместе с нами они затягивают достолюбезную песню о годеньи и выжиданьи… Мы победили!..»

Но вы радовались слишком рано. Прошло каких-нибудь два-три года, и от прежних, пришедшихся вам так по вкусу революционно-реакционных программ не осталось и клочка. Они всеми забыты, они сданы в архив; если о них теперь и вспоминают, то разве для того только, чтобы посмеяться над ними. Кто теперь из искренних революционеров решится говорить о выжидании, о развитии и революционизировании народа путем мирной, словесной пропаганды, о том, что меньшинство не имеет права призывать народ к революции, если большинство народа не доросло еще до сознания своих прав и обязанностей и т. п. Жизнь на первых же порах убедила нас в практической неосуществимости теории выжидания, и не только в ее практической неосуществимости, но и в ее глубокой безнравственности. Выжидать в то время, как нас и наших братий мучают, преследуют, убивают; безмолвно смотреть, как повсюду дикое самоуправство и грубый произвол топчут в грязь человеческие права и ругаются над человеческою личностью; заниматься разговорами и робкими внушениями исподтишка, когда кругом вампиры-эксплуататоры жадно упиваются народною кровью и вырывают из его рта последние куски черствого хлеба; смиренно принимать заушения палачей, утешая себя мыслью, что рано или поздно наступит минута, когда народ сознает свои права и по собственной инициативе восстанет на своих тиранов; голодному, ограбленному, забитому непосильным трудом рабочему советовать терпение и покорность, — да может ли быть что-нибудь гнуснее, бесчестнее, возмутительнее?

Благоразумные люди говорят, что «силу соломой не сломишь», что единичные протесты не приводят ни к каким полезным результатам, что они задаром только губят протестантов, что, пока нет силы сломить врага, нужно ему покоряться, нужно делать вид, будто ничего не видишь и не слышишь, а когда он бьет в одну щеку, с кротостью агнца подставлять другую. По их мнению, в этом-то именно уменьи сдерживать себя и заключается вся суть благоразумной нравственности. Но благоразумные люди забывают, что они имеют дело с живыми людьми и что живой человек лишь тогда только и может сделаться «благоразумным» по их рецепту, когда в нем окончательно будет забито и вытравлено всякое непосредственное нравственное чувство. Но люди с окончательно забитым и вытравленным нравственным чувством и не пошли бы никогда «в стан погибающих за великое дело любви», т.е. они не могли бы быть революционерами.

Революционеры, выразители передовой общественной мысли, воплотители высших нравственных идеалов, перестали бы быть революционерами, изменили бы своему призванию, пошли бы наперекор своей природе, если бы они, увлекшись советами «благоразумных» людей, сносили бы с кротким безмолвием и смиренномудрым терпением дикие расправы, наглое самоуправство над ними и кругом них, ежедневно, ежечасно совершаемые самодержавным произволом. Они должны были протестовать, и они протестовали. Среди повального раболепия, среди гробовой тишины обширной российской темницы раздался их теплый и энергичный голос: «Тираны, эксплуататоры, народные палачи, ненавистные тюремщики, вы богаты, могущественны и сильны; вы сильны народным невежеством, народною нищетою, раболепием общества; вы опираетесь на миллионы штыков, в вашем распоряжении миллионы преданных вам слуг и клевретов; мы — ваши невольники, мы скованы по рукам и ногам, у нас нет ни ваших богатств, ни вашей власти, ни войска, ни полиции, ни жандармов; у нас есть только безграничная любовь к народу, безграничное уважение к человеческой личности и к человеческим правам. И во имя этой любви, во имя поруганных вами прав человека, мы не позволим вам больше безнаказанно пить кровь народа, безнаказанно давить и мучить наших братьев. Око за око, зуб за зуб, кровь за кровь! Наши материальные силы далеко не равны: вас много, нас мало; вы вооружены с головы до ног, мы же выходим против вас почти с голыми, руками, как Давид против Голиафа. Но за нами великая нравственная сила, которой[V] нет у вас. Эта нравственная сила — глубокое сознание правоты и святости нашего дела — поддержит и укрепит нашу руку, обеспечит нам победу в нашей неравной борьбе. Довольно было протестовать на словах, мы будем протестовать фактами. Никакие убеждения здравого смысла не могли вас образумить, вы были глухи к самым справедливейшим и естественнейшим требованиям народа; своими казнями, своими насилиями, своими преследованиями вы убедили нас, что с вами нельзя говорить разумным человеческим языком, мы будем теперь говорить с вами кинжалом и револьвером. Насилие можно обуздывать только насилием же. Может быть, и кинжалы, и револьверы вас не образумят, но по крайней мере они отомстят вам за проливаемую вами кровь народа, кровь наших братий».

Ряд казней, совершенных над шпионами в Одессе, Петербурге, Харькове, Киеве, Ростове-на-Дону[VI], казнь Гейкинга[VII], Мезенцова, выстрел в Трепова и Котляревского[VIII], вооруженное сопротивление при арестах в Москве и Одессе[IX], геройская битва на Садовой улице[X] — все эти и многие другие в этом роде факты доказали нашим врагам, что у нас, революционеров, слово не расходится с делом, они доказали также, насколько наша нравственность выше и чище нравственности буржуазного общества. В то время, как это жалкое, дряблое, раболепное общество с подобострастным трепетом лизало и лобзало душившую его руку, когда оно с кротостью агнца само обнажило свою изъязвленную спину и добровольно подставляло ее под новые и новые удары жандармской нагайки; в то время, когда оно с трусливым равнодушием взирало на эти муки и пытки, которым предавались его собственные дети, в это время всеобщего нравственного растления, унизительного холопства и невольного трепета, мы и одни только мы явились мстителями за поруганную личность, за втоптанные в грязь человеческие права.

«Что побудило вас стрелять в Трепова?» — спрашивали судьи Веру Засулич. «Я не могла допустить, — отвечала она, — чтобы надругательство над человеческою личностью осталось безнаказанным».

В этих простых и скромных словах торжественно был высказан тот высокий нравственный мотив, который побуждает нас в интересах общественной самозащиты взяться за кинжал и револьвер. Во имя этого мотива совершены были казни над шпионами-предателями, во имя этого мотива казнены были Гейкинг и Мезенцов. Какой же нравственный урод осмелится после этого называть эти казни гнусными убийствами, вроде, напр., убийства Ковальского? Кто может быть настолько тупоумен, чтобы не понять, что люди, действующие под влиянием подобного мотива, не простые заурядные убийцы из-за угла, что они воплотители и исполнители требований высшей народной справедливости, чистейшей, истинно человеческой нравственности?

Но оставим в стороне чисто нравственный характер совершенных нами казней[XI]. Помимо своего нравственного значения, они имеют еще и другое и с нашей точки зрения еще более важное значение. Указывая на высокое развитие нравственного чувства в среде наших революционеров, они в то же время указывают и на пробуждение среди них создания необходимости прямой, непосредственно-революционной практической деятельности. Подготовлять, развивать, мирно пропагандировать и выжидать, пока большинство народа подрастет до понимания своих прав и обязанностей, все эти и им подобные символы революционно-реакционных программ прошлых лет перестали, очевидно, удовлетворять современному настроению революционной молодежи. Она стремится встать теперь на чисто революционный путь и своим примером, своею смелостью увлечь за собою по этому пути и народ. Таким образом, вместо того, чтобы заниматься подготовлением средств для подготовления революции, они стараются вызвать непосредственный протест; иными словами, они снова возвращаются к нашим старым революционным традициям, тем традициям, которые на минуту были как будто забыты и на которые постоянно указывал наш журнал, традиции, с точки зрения которых задача революционера должна заключаться не в подготовлении, а в непосредственном осуществлении революции. Под непосредственным осуществлением революции подразумевается обыкновенно уничтожение всех органов государственной власти, упразднение современного государства, установление на место самодержавного, эксплуататорского самоуправства широкого свободного народоправства. Само собою разумеется, что эта конечная, высшая задача революционной деятельности может быть поставлена и с успехом разрешена лишь совокупными усилиями всех наличных сил революционной партии, действующих по одному общему плану, друг другу взаимно помогающих; одним словом, она может быть поставлена и разрешена лишь в том случае, когда все отдельные, изолированно стоящие революционные кружки и группы сомкнутся в одну стройную дисциплинированную организацию. Отдельному, изолированному кружку, из каких бы смелых и энергических личностей он ни состоял, такая задача не под силу; еще менее она под силу той или другой отдельной личности, стоящей вне кружковой организации. Подготовление и осуществление государственного переворота требует широкой и разнообразной деятельности в различных направлениях и в различных местностях; между тем каждый единичный кружок приурочивает обыкновенно свою деятельность к одной какой-нибудь местности, либо к одному какому-нибудь социальному делу. Вот почему революционная деятельность, ставящая своею целью непосредственное осуществление общественного переворота, только и возможна при полном объединении деятельностей всех или по крайней мере большинства единичных революционных кружков. И действительно история всех революций показывает нам, что такое объединение деятельностей единичных кружков всегда и повсюду предшествовало непосредственному насильственному перевороту.

В подготовительный период кружки, разъединенные своими программами или какими-нибудь своими личными отношениями, ревниво оберегают свою самостоятельность и действуют каждый по собственной инициативе и под собственною ответственностью. Но чуть только у них является сознание необходимости непосредственно-революционной деятельности; чуть только они начинают сходить с пути подготовления на путь осуществления революции, они сейчас же чувствуют потребность в взаимном сплочении, в дисциплинировании своих единичных деятельностей, в подчинении их одному общему плану и руководству. Так было и в России перед восстанием декабристов, так было в Польше перед революциями 31 года и 1863 года, так было и во Франции перед революциями 30-го и 1848 года; так было и в Венгрии перед революциею 1848 года; тот же факт повторялся несколько раз и в истории революционных движений в Италии и Испании. Он необходимо должен повторяться теперь и у нас, раз наши революционеры сознают необходимость непосредственно-революционной деятельности. Казни, совершенные в последнее время над шпионами и их шефами, вооруженное сопротивление, оказываемое при арестах, уличные демонстрации и т. п., — все эти факты, как мы сказали выше, несомненно доказывают, что сознание это уже пробудилось среди наших революционеров. Бок о бок с его пробуждением должна идти организация революционных кружков, должно начаться объединение и дисциплинирование их единичных деятельностей. В противном случае оно никогда не [будет] в состоянии осуществиться на практике, силы революционеров будут тратиться на мелочи, и революционеры, несмотря на все свое желание непосредственно-революционной деятельности, по-прежнему будут заниматься лишь чисто подготовительною работою, дело по-прежнему будет откладываться в долгий ящик. Вот почему, признавая вполне все великое нравственное и агитаторское значение таких явлений, как казнь Гейкнига, Мезенцова, вооруженное сопротивление в Одессе и т. п., мы тем не менее утверждаем, что на подобные казни и демонстрации следует смотреть лишь как на одно из средств, а совсем не как на цель и главную задачу революционной деятельности. Для развития революционного дела в России будет в высшей степени вредно, если и это средство будет возведено в цель, как раньше были возведены в цель распространение запрещенных книжек, хождение в народ, местные бунты и другие более или менее частные эволюционные средства. Кто забывает за средством цель, тот тем самым удаляется от осуществления этой цели. К несчастию, однако, при отсутствии сильной дисциплинированной организации, при отсутствии единства и солидарности в деятельностях единичных революционных групп и кружков иначе и быть не может. Каждый отдельный кружок, приурочивая свою деятельность к осуществлению какой-нибудь частной специальной задачи, соответствующей вкусам, развитию и потребностям его членов, до такой степени увлекается ею, что в конце концов начинает смотреть на нее как на главную и единственную задачу революционной деятельности вообще. Казни наших врагов, местные бунты, вооруженные сопротивления нашим палачам — все это вещи в высшей степени полезные и необходимые как для удовлетворения нашего нравственного чувства, так и для революционизирования общества, но не они составляют конечную цель нашей деятельности. Мы стремимся не к уничтожению того или другого лица, воплощающего в себе те или другие функции современной государственной власти, мы стремимся к уничтожению самой этой власти, к освобождению народа не от гнета того или другого из слуг данного государства, а от гнета самого государства. Революционеры ни на секунду не должны упускать из виду этой своей основной задачи. Но для того, чтобы с успехом осуществить ее, они должны сомкнуться в тесную, солидарную, строго дисциплинированную организацию. Только объединение деятельностей единичных кружков, только подчинение их общему плану и руководству предохранит нас от смешения частных средств революционной деятельности с ее главною целью; только при таком объединении и подчинении мы приходим теперь к сознанию необходимости в непосредственно-революционной деятельности, вполне, всецело осуществится на практике[XII].

Потому нынче более, чем когда-либо, каждый искренний, каждый честный революционер должен употреблять все свои усилия к упрочению и расширению революционной организации. Несколько лет тому назад, когда большинство революционеров не сознавало еще необходимости непосредственно-революционной деятельности, потребность в организации не могла чувствоваться с такою силою, с такою настоятельностью, с какою она чувствуется теперь. Теперь же, когда это сознание пробудилось, на всех лежит обязанность утилизировать его в интересах скорейшего осуществления революции, — иными словами, мы все обязаны стараться о такой комбинации революционных сил, при которой они всецело могли бы быть направлены на непосредственное произведение государственно-социального переворота. Следовательно, вопрос о революционной организации является в настоящее время насущным вопросом минуты.