Новый Мир. № 11, 2000

Огонь тороплив, словно пальцы любовников

в застежках отныне излишнего платья,

ложатся бескровные ветви шиповника

к горящим березовым братьям в объятья.

В стаканах вино веселится согретое.

Согрейся и ты, моя сладкая Гретхен,

покуда за окнами лето раздетое

прикрыться пытается дождиком ветхим…

Как мне плотнее прижаться к тебе,

как подобраться поближе

к влажноизнаночной нижней губе,

к ямке ключичной, к холодной судьбе

в Риме, Берлине, Париже.

Может быть, где-то в Варшаве земной

или в небесной Варшаве

ты повстречаешься снова со мной,

чьей-то любовницей, чьей-то женой,

с девочкой чьей-то на шаре.

Если какой-нибудь город опять

нам подвернется и случай

где-то полжизни еще призанять,

крепче прижаться, надежней обнять,

ты подскажи мне, не мучай.

тебя я наверно совсем не любила

тебя я наверно совсем не хотела

иначе зачем я так скоро забыла

поющие руки прохладное тело

наверно тебя я любила не больше

чем рощи нежаркое солнце рассвета

чем эхо звенящий вдали колокольчик

чем август свое уходящее лето

Твоей, любовь, старинной жажды

Не утолить одним глотком.

Она уходит, чтоб однажды

Вернуться в облике другом,

Бегучий трепет узнаванья

В голодном теле запалить,

Всю кровь отдать в переливанье

И — никого не утолить.

Текут закатные огни,

Теряет небо позолоту.

Будь осторожен, не спугни

Звезду — и первую дремоту

Мою — но наклонись ко мне

И прикоснись во сне губами,

Пока в вечерней вышине

Все звезды не зажглись над нами.

Жил-был странный старик из Чертаново.

По утрам он вставал очень раново,

Умывался и брился

И обратно ложился.

И скажите мне, что же здесь странново?

Я, с тех пор как живу на Планерной,

Стала скверной, коварной и вздорной.

Позови меня снова,

Дорогой мой, в Перово —

Буду любящей, тихой, покорной.

Как и к боли в суставах, не легко и не сразу.

Но даже к собственной глупости со временем привыкаешь,

И к тому, что ум застревает, зайдя за разум,

И к тому, что кашляешь, и к тому, что икаешь.

Научитесь жить с этим — с энурезом и диабетом,

С диатезом, рожей и псориазом,

С долгой зимой, холодным летом,

Со своей женой, с пьющим соседом, танцевать с протезом

И дышать углекислым газом.

Ты видишь ее за моим плечом?

Она за моим плечом.

Она не с косой, она не с мечом,

Не входит в палату печальным врачом,

Не шарит в замке вороватым ключом,

Она не стоит за углом с топором

И вниз не летит кирпичом.

Можно делать вид, что она ни при чем.

Но она всегда за твоим плечом,

Она за твоим плечом.

Проживаешь жизнь — и она тебе не нужна.

Остаются даты, события, имена,

Номера телефонов, почтовые адреса,

Фотокарточки, тапочки, времени полчаса…

Проживаешь жизнь — и она уже не твоя.

Остаются любимые, родственники, друзья,

Сослуживцы, соседи, сограждане, вся страна,

Вся Европа, Америка, Африка… не нужна.

Проживаешь жизнь, и больше тебя в ней нет.

Ты проходишь насквозь, как сквозь пыльные окна свет.

И уходишь в себя, и там, глубоко внутри,

Открывается смерть и говорит: «Смотри!»…

А возле морга день осенний

Так солнцем радостно лучится,

Как будто это воскресенье

И не могло беды случиться,

Как будто есть еще надежда,

Лазейка, выдумка, уловка…

Но на покойнике одежда

Надета странно и неловко.

И все завалено цветами…

К рукам уже не подобраться.

Зато ботинки со шнурками…

И говорят: «Пора прощаться!»

Гроб закрывают осторожно,

Несут его в автобус ставить…

И оторваться невозможно,

И ничего нельзя исправить.

Дождемся дождя и поедем с тобой в Пирогово.

Людей там не будет. Из дуба мы выдолбим сами

Огромную лодку. Когда она будет готова,

Столкнем ее в воду и ветер возьмем парусами,

Как верхнюю ноту. И тронется наша пирога,

А мы неземными с тобой запоем голосами —

И дождь перед нами расстелется, словно дорога,

Ведущая вверх, где вода пополам с небесами.

Черно-белая ночь стрекочет свое кино,

белый мелется снег, превращается в хлеб зерно,

мертвые нас прощают, они вины

за нами не числят, даже не видят сны,

потому что как кровь легко превратить в вино,

так и наоборот, это, в общем-то, все равно,

и что бы там ни было, все оно просится в рот,

над равнинами снег, в городе новый год,

принесенные в жертву прощают своих убийц,

и мы плачем, обнявшись, над супом из голубиц;

хвоя, хвоя, стелись, мелется белый мел,

кинопленка пестрит помехами, кто успел,

тот свое получил, а кто нет, так тех

белый мех укроет, в поле один на всех…