Новый мир. № 11, 2002

Как никогда,

в этом году —

стужа, мой свет,

будто в аду…

Сдаться велит.

Слечь. Околеть.

Жрет изнутри

ветхую клеть…

Но и она —

не холодна.

Ибо душа

облечена

этой зимой,

вымысел мой,

шалью с плеча

Жизни самой.

Чья правота —

гробить ли, греть —

присно была,

будет и впредь.

Идеже найти

смысл неземной

с Вами — не мне.

Вам — не со мной.

…А счастье было так возможно,

так близко!.. — скажешь — и солжешь.

И в стопку сложишь осторожно,

и ниткой свяжешь аккуратно, —

и в топку кинешь, и сожжешь

плоды амурныя химеры,

тома рифмованной муры —

тому реальные примеры,

что не сподобишься обратно,

что выбываешь из игры.

И выйдешь биз дому, и дыма,

и обожаемых тенет

туда, где тема несводима

ни к ним, ни к имени (вестимо,

не упомянутому, нет),

туда, где все цветно и разно

и не сливаются слова

в одно созвучие «завишу»;

пусть в алом пламени соблазна

еще пылает голова,

но все — от звездности над нею

до вешней свежести шальной —

тебе покажется важнее,

и основательней, и выше

необоюдности больной.

И побредешь, едва живая,

в уже рождающийся день,

и до угла, и до трамвая,

уже всерьез исцелевая,

проводишь тающую тень…

Не земное наследье влекло —

вольный посох, пустая сума…

Притекали — брала под крыло.

Обогрев, отпускала сама.

Не блуждала по следу с тоски,

не выглядывала беглеца.

И в нужде не тянула руки —

сплошь батрачила в поте лица.

На виду — ни единого шва.

Не по-нашему ношу несла.

Где терпела — всходили слова.

Свирепела — музбыка росла.

Ни единого шва — на виду.

Обрекли — попеклась о петле.

Ей ли дня дожидаться в аду! —

весь свой ад отжила на земле.

…Это проходит: объятия настежь,

липы, июль… и уже человек —

не человек, а живое ненастье:

вьюжит из уст, моросит из-под век…

Слипшийся ворс, индевеющий ворот,

стужа, сквозящая из рукава…

Сам себе изверг и сам себе ворог:

поступь тверда, да тропа рокова.

Ликом — Архангел, а грезит о Звере

(свита немыслима, вид небывал).

Мглой грозовою врывается в двери.

Смотрит наотмашь, язвит наповал.

О, для того ли из ада взывали

Ула, Евлалия, Аннабель Ли

в дебрях у Обера, о, для того ли

лица пылали и липы цвели,

чтобы колечко с умершего пальца

жгло и велело — не жить, а жалеть,

чтобы гнала отовсюду скитальца

несовпаденья нелепая плеть,

чтоб ему, загодя вооружаясь

чуткою тростью, неведомо где,

словно слепому, бродить, отражаясь

тенью согбенною в гиблой воде,

чтобы потом одичавшею кожей

слиться с вот этою волглою мглой

мокрой материи в темной прихожей,

с мертвой возлюбленной, с болью былой,

чтобы, как с вещею, с голою веткой,

немо мятущейся там, за окном,

вечно беседовал юноша ветхий

в платье неглаженом, в тапке одном!..

Пойми — не беглая холопка

и не безродная раба!

И — вон она — прямая тропка

туда, на вольные хлеба!

И не с того колени слáбы,

а руки падают плетьми,

что не нашлось для вздорной бабы

дружка меж добрыми людьми…

Пойми — ушла б! (один из тыщи ж!

и хуже нет — чужое брать!) —

не мешкая! следа не сыщешь!

(так зверь уходит умирать) —

ушла б! — бесследно и беззлобно

(сам Бог с пути б уже не сбил!) —

когда бы ты не так подробно,

не так взыскательно и жадно,

беспомощно и беспощадно,

не так отчаянно ЛЮБИЛ!

Повеет высью… Ввяжешься, взовьешься,

спеша на зов заоблачной блесны…

И — что уж тут… — осваивайся, ежься

на сквознячке нездешней новизны.

Сиди себе и впитывай, как вата,

забвения живительную взвесь,

и сколь оно ничтожно, и чревато,

и суетно — оставшееся здесь.

И, свесив ноги с божьей антресоли,

рассматривай земную хохлому,

взрывоопасной доремифасоли

уже не адресуя никому.

А взблазнится последняя нелепость —

иллюзию опоры обойти,

и оперенье выпростать, и выпасть —

не медли, дефективная, — лети!

В ослепительно-пустых небесах,

в этой царственной Пустыне Пустынь,

я сойду с его ладони, как тень,

и ступлю на раскаленный песок…

И, робея, побреду, как дитя,

изумленное лицо опустив,

с Казнью Казней в окаянной груди,

с Песнью Песней в утомленных устах…

И — ни слова (даже смертно скорбя,

золотистые целуя следы), —

кто возвел меня сюда для себя

и оставил, не оставив воды…

Чтобы залежи — тяжеле — нельзя —

одолела на Господних весах

одиночества страстная стезя

в ослепительно-пустых небесах…

Холодно, милый, холодно!

Зимнее всюду, снежное.

Гладко отполированное.

Ладное, твердокаменное.

Умерло, милый, умерло

юное наше, нежное,

тайное наше, кровное,

ясное наше, пламенное…

Надо ли, милый, силиться —

перекликаться, мыкаться!

Еле живешь, израненный.

Еле хожу, усталая.

Некуда, милый, выплутать.

Незачем и аукаться.

Старчество твое раннее,

Блажь моя запоздалая…