Новый Мир. № 2, 2000

Валерий Черешня. Сдвиг СПб., Издательство «Абель», 1999, 116 стр

Сборники стихов «Пунктирная линия» Льва Дановского, «Сдвиг» Валерия Черешни, «Эдип» Владимира Гандельсмана издательство «Абель» выпустило отдельной серией, в привлекательных обложках цвета серебристого парашютного шелка. Из трех поэтов хорошо известен заинтересованному читателю лишь Гандельсман. Не исключено, что будущие литературоведы дадут имя этой эстетически цельной троице, сформировавшейся в дружеском общении и в стороне от неофициальных (тем более официальных) ленинградских литературных групп времен застоя. Лица вышеназванных поэтов отмечены «необщим выраженьем» и в сравнении с другими, и в сравнении друг с другом, но и общее выраженье, выраженье того, что связало троих, тоже наличествует. Родство их заметно — иногда в пластике языка, еще больше — в верности его тому, ради чего все это стихослагательство и затевается. Ради принятия реальности: для них «поэзия — форма принятия реальности» (В. Гандельсман). Для них реальность реальна, сколько бы вокруг ни стращали виртуальностью. В этом смысле они традиционалисты, витальные традиционалисты, как мне хочется их именовать: есть такая традиция — жизнь, где каждый живущий — новатор от рождения. Новаторство единожды живущего человека они всегда стремились передать своему языку и тогда, когда вокруг многие заходились от новейших языковых проектов. А тут и время вернулось личного языка, вернулось по спирали, закрученной концептуалистами. Точнее, закрученной диалектическим спором новаторов литературы и новаторов жизни — витальных традиционалистов. О стихах одного из них, чье существование в поэзии пока еще критики не тревожили, — этот отклик.

Новая книга Валерия Черешни «Сдвиг», в отличие от двух предыдущих[25], содержит не только стихи, но и прозу в жанре «мысли». Одна из них выполняет почти всю работу критика в его попытке описать язык поэта:

«Что такое поэтический язык? Инструмент для достижения чуда, того, что не должно происходить в нормальном языке: совпадения смысла, ритма и звучания слов. К искусству вполне приложимо высказывание Николая Кузанского: „Недостижимое достигается посредством его недостижения“. Недостижимое, то есть полное совпадение смысла и звучания слова, достигается его недостижением, то есть особенностью и даже слабостью поэтического языка, в котором должна быть только искренняя, своя попытка достигнуть этого совпадения, обреченная на неудачу. Но чуткий читатель в самой мере недостижения узнает образ недостижимого, а большего от искусства и не требуется…»

В. Черешня пускается торными и неторными подходами к своей недостижимой вершине. Чаще всего он полагается на испытанную технику речи. Новизна здесь не в форме, а в безошибочном ее выборе для поэтического поступка. Где еще мы слышали, например, такое:

Бесконечна здесь «мера недостижения» Недостижимого. Смирение и смелость человека в некой немыслимой гармонии даруют ему последнюю свободу…

Прозаические интерлюдии В. Черешни примечательны все той же выношенной глубиной, что и воспроизведенные только что «Вариации на вечную тему». «Несчастье — освобождение для тех, кто дорос до этого». Вчитываясь в стихи В. Черешни, родившиеся на границе страдания и свободы, веришь, что «дорасти» можно. Переход из одного состояния в другое иногда гарантирован верой в неокончательность приговора «Снег — это снег. Смерть — это смерть», догадкой об ином бытии, а иногда, напротив, силы для земной жизни поэт находит только в ней самой, в самой ее тяжести. И когда в нем одновременно и то и другое, звук его стиха особенно гулок («На тему Гамлета»).

Принятие мира как есть мало сказать доминирующий — исступленный мотив поэзии В. Черешни, тихо исступленный. Мира и с такими чертами, что предстают, например, в стихах о приюте престарелых, «где смерть, как малолетний хулиган, / скорее ищет повод, чем причину, / чтоб посетить кого-нибудь из них / (а остальные робко затихают)»…

Не во всех стихах В. Черешни так задевает каждая строчка. На совести автора или читателя неприметность некоторых из них. Заглянем в его прозу: «Бог не знает эпитетов. Вещь существует — и все. Эпитеты — это наша неспособность принять вещи в полноте их существования». Не потому ли принимающий мир «в полноте» В. Черешня иногда подбирает эпитеты спустя рукава: мол, невелика важность?! А серьезно говоря, его поэтика не работает на прилагательном, тем более — изысканном, того более — на оксюморонном, невротическом, самоотрицающем сочетании эпитета с существительным — сочетании, столь характерном для современного стиха. В. Черешня не боится быть «нормальным», неярким. Он боится только одного: быть ярким за чужой счет, то есть за счет средств, неорганичных для него. Он не форсирует стихию, все выбросы и заострения слова явно проходят контроль совести его ремесла.

Философ, то есть любящий мудрость, — в стихах он поэт, то есть конкретен. Стихотворение «Южанин» красноречиво представляет обе стороны монеты. «Расставив ноги, распустив мотню, / Он мочится привольно, орошая / Притихшую от ужаса траву / Под каменными стенами сарая…Он плоть от плоти этих грозных гор / И с ними бессловесно совпадает, / Покуда Замысла горячечный задор / В природу эту пышную играет». Обратите внимание на зависть поэта к бессловесному совпадению в его поисках словесного совпадения, оно тут ему удается — и не потому ли становится формой принятия реальности? Реальность принимается точностью речи о ней.

Книгу «Сдвиг» с эпиграфом-автоцитатой «…сдвиг — мертвого в живое» можно прочесть и как описание пути от состояния, когда «ты не готов еще принять / такую бездну безразличья», — к жесткой правде: «Твой мир — всего один из многих, / И вовсе он не в центре мира». Через попытку невозможного — видеть мир без себя, как в пейзаже с «золотистой молью» («Без меня»).

Такое гибкое «я», личное и безличное одновременно, — вещь сравнительно редкая в лирической поэзии, поэзии эгоцентрической по определению. Лиризм неуничтожим, и поэзия Валерия Черешни — еще одно живое тому свидетельство. Но она свидетельствует и о силе лирического слова преодолевать притяжение ко все тому же центру — эго:

Нью-Йорк.