Новый мир. № 5, 2003

Багряным окроплен вином,

снежком январским оторочен —

шиповник замер за окном,

склонивши ветки у обочин.

И странно-беспокойный свет

от ягод лег в снегах окрестных,

как будто кровянится след

твоих, Господь, мучений крестных.

гуляет, мельтеша.

Глядишь, еще шевелится,

болит еще душа.

Заблудшая? пропащая? —

прохожим невдомек,

на самом дне таящая

небесный огонек,

что с силою нездешнею

несет бессмертный свет

сквозь плоть окоченевшую

и жизни этой бред,

чтоб совесть в ярком пламени

сияла, горяча, —

в пустой и зябкой храмине

последняя свеча.

Опять зима, зима, зима.

И снег сырой и грязноватый

укрыл озябшие дома,

как елки, прошлогодней ватой.

Опять друзья ушли в запой,

пичуги в гнездах притаились,

замысловатою резьбой

опять катки засеребрились.

Ну что ж! И ты себя уважь,

достань заветную заначку,

непозволительную блажь

осуществи, махнув на дачку

пустую…

Канет за лесок

грохочущая электричка

(так чиркает о коробок

последняя средь ночи спичка),

а здесь такие терема

возвел мороз — аж стынет в глотке,

и кажется — сойдешь с ума

от неба, звезд, любви и водки.

Уже ты, брат, заматерел:

легко и просто

глядишь на Божий мир в прицел

креста — с погоста.

Друзья и недруги лежат

в могилах рядом.

И птицы черные кружат

над гиблым садом.

Но не возьмешь нас на испуг,

мы терты, биты.

Вот здесь лежит мой лучший друг,

травой увитый,

а там лежит мой лучший враг

под толщей глины —

соединил один овраг

две половины.

Настанет день, настанет час,

подам им руку…

Ну а пока, ну а сейчас

стерплю разлуку,

налью горчайшего вина

в стакан до края

и повторю их имена,

с них пыль стирая.

Ты сбросишь платье, словно кокон,

прильнешь, забыв о суете, —

так бабочка у чьих-то окон,

быть может, бьется в темноте.

Ее страшат заботы утра,

ей нужен свет запретных свеч,

чтоб крылья цвета перламутра

на том огне беспечно сжечь.

Блаженна калеки улыбка —

он рад приближенью весны, —

рыдай, одинокая скрипка,

на злом пепелище страны,

рыдай в подворотнях московских

и на площадях городских

и вместо курантов кремлевских

рыдай в наших душах пустых.

Пусть робко, и жалко, и хрипло

играет калека-скрипач,

рыдай, одинокая скрипка,

по нищенке-родине плачь!

Сшивай небесное-земное

своими нитями, снежок,

воображение ночное

и тот, из детства, бережок,

где в синеве маячил парус

и обещал не то чтоб рай —

волны разбившейся стеклярус,

Тавриды богоданный край;

латай, затягивай потуже

все то, что сб`ылось — не сбылóсь,

кольцом январской лютой стужи

скрепляй, что сшить не удалось —

и обретенья, и утраты,

надежд цветные лоскуты,

накладывай зимы заплаты

поверх зловещей пустоты,

баюкай музыкой сознанье,

прикосновением лечи…

…Ложится снег, как подаянье,

в беззвездной нищенской ночи,

и под немое это пенье

все мается, едва дыша,

наивной верой в Воскресенье

заледеневшая душа.