Новый Мир ( № 5 2004)

Жизнь и время Джона К

ЖИЗНЬ И ВРЕМЯ ДЖОНА К.

Дж. М. Кутзее. В ожидании варваров. Романы. СПб., “Амфора”, 2004, 463 стр.

Freedom’s just another word for nothing left to lose…1

Kris Kristofferson.

Про загадочную фигуру сотого лауреата Нобелевской премии по литературе написано уже немало. Полный свод элементов журналистской легенды о нем привел Андрей Степанов (“Дж. М. Кутзее: „идеальный” нобелиат?” — “Русский Журнал”, 2003, 14 ноября). Неулыбчивый вегетарианец без вредных привычек. Прессу не жалует, с английским журналистом, специально прилетевшим из-за океана брать интервью, пообщался в итоге по электронке. На светских тусовках бывает редко: дважды получал английского Букера (уникальный случай в истории премии) — и дважды не являлся на церемонию награждения. На нобелевскую церемонию, впрочем, прибыл и даже произнес речь — почему-то про Робинзона Крузо. Живет между ЮАР, Австралией и США.

Странности южноафриканского прозаика оказались заразительны. Начать с того, что пишущие о нем никак не могут определиться с его фамилией, называя своего героя то Кетце, то Кутзее (второе написание, правда, встречается намного чаще). При этом известного теннисиста, соотечественника и однофамильца писателя, спортивные комментаторы стабильно называют Кетце, и попыток превратить его в Кутзее вроде бы не было. Впрочем, люди, владеющие африкаансом, утверждают, что неверны оба варианта: Coetzee — одна из самых распространенных бурских фамилий, и произносится она как Кутцие.

Но если проблемы с фамилией более или менее объяснимы, то путаница с именем нового нобелиата выглядит и вовсе нелепой. Между тем и издатели, и критики расшифровывают Дж. М. как бог на душу положит, в широком диапазоне от Джозефа Максвелла до Джона Майкла. На обложках книг — что нынешней, “амфоровской”, что прежних, выходивших в “Иностранке”, — автор именуется Джозефом М. Хотя на самом деле Кутзее зовут Джон Максвелл (насчет Майкла всех, видимо, попутал первый его букеровский роман “Жизнь и время Михаэла К.”; происхождение “Джозефа” остается загадкой).

Не обошлось без неразберихи и в вопросе о переводах Кутзее. Долгое время считалось, что на русском издавались только “Осень в Петербурге” и “Бесчестье”. Потом выяснилось, что в 1989 году в каком-то специализированном “африканском” альманахе были напечатаны еще три его романа, но в книжно-журнальной перестроечной неразберихе их почти никто не заметил. Теперь именно те переводы переизданы “Амфорой” (отметим чрезвычайную оперативность питерцев — книга появилась на прилавках меньше чем через два месяца после того, как в Стокгольме назвали имя нового нобелиата). В сборник вошли “В ожидании варваров” (перевод А. Михалева) и “Жизнь и время Михаэла К.” (перевод И. Архангельской и Ю. Жуковой). Роман Кутзее “Мистер Фо”, повествующий об авторе “Робинзона Крузо” и также переводившийся пятнадцать лет назад, “Амфора” выпустила отдельно, объединив его с романом Мишеля Турнье “Пятница”.

Теперь у русского читателя достаточно материала, чтобы составить более или менее полное представление о творчестве нового нобелевского лауреата. Яснее становится и родословная Кутзее, из романа в роман развивающего и трансформирующего ключевые мотивы европейского модернизма. Наиболее очевидные его предшественники — это Кафка и Беккет (к последнему возводил литературную генеалогию будущего нобелиата Бродский, выступая в 1991 году на Нобелевском юбилейном симпозиуме Шведской академии: “Подумайте — ибо это великие дни южноафриканской литературы — о Дж. М. Кутзее, одном из немногих, если не единственном прозаике, пишущем по-английски, который целиком воспринял Беккета”. Однако даже на фоне европейской модернистской традиции произведения Кутзее выделяются непроявленностью смысла, открытостью самым разным интерпретациям, что становится особенно заметно по контрасту с внешней притчеобразностью его манеры (нобелевская лекция Кутзее своим обнаженным аллегоризмом и библейскими аллюзиями походит на пуританскую проповедь и заставляет вспомнить о Джоне Беньяне).

Путь Кутзее — это путь от абстрактности ранних вещей к жизнеподобию поздних. Но — еще один парадокс — самая абстрактная из его книг, “В ожидании варваров”, оказывается одновременно самой ясной и простой, а самая “реалистическая”, “Бесчестье”, — самой непрозрачной.

Название романа “В ожидании варваров” заимствовано из одноименного стихотворения Константиноса Кавафиса, мотив постоянного ожидания таинственного врага отсылает к роману Дино Буццати “Татарская пустыня”. С Буццати Кутзее роднит и то, что сама тема противостояния “двух враждебных рас” оказывается в итоге вовсе не основной: и там и там значим один лишь главный герой, все остальное — декорации.

В небольшой городок, расположенный на самой окраине безымянной Империи, прибывает с инспекцией полковник Джолл — один из сотрудников Третьего отдела Гражданской охраны, этих “стражей безопасности Империи, знатоков, выявляющих самые скрытые поползновения смуты, поборников истины, мастеров допросов”. Он уверяет, что племена, живущие в приграничной пустыне, намереваются пойти на Империю войной. Главный герой романа, от лица которого ведется повествование, городской судья, убежден в обратном (“Мои собственные наблюдения подсказывали, что каждые тридцать — сорок лет слухи о варварах непременно вызывают всплеск истерии”), но Джолл организует карательную экспедицию. Захваченные в ходе экспедиции пленные под пытками дают нужные полковнику показания, и тот отбывает в столицу за подкреплением.

После его отъезда судья встречает на улице девушку-нищенку из числа плененных Джоллом варваров. Отец ее погиб при допросе, у нее перебиты ноги и повреждены глаза. Судья берет ее к себе, превращает в объект полуэротического-полурелигиозного поклонения, а спустя некоторое время отправляется в пустыню, дабы вернуть девушку ее родному племени.

По возвращении в город он обнаруживает, что Джолл тоже вернулся и готов к широкомасштабной кампании против варваров. Судью обвиняют в сношениях с врагом, арестовывают и подвергают тяжким пыткам, детально описываемым автором (сочетание жестких натуралистических сцен и отвлеченной символики — фирменная черта манеры Кутзее). Горожане с нетерпением ждут начала похода, все охвачены патриотическим подъемом и предвкушением военных побед, “изменник”-судья в глазах своих земляков становится изгоем. Наконец начинается война, которую войска Империи проигрывают, так и не сойдясь с варварами в настоящем сражении (ожидаемого столкновения не происходит — мотив, общий для Кутзее, Кавафиса и Буццати). “Мы замерзали в горах! Мы дохли с голоду в пустыне!.. Они с нами не воевали — просто завели в пустыню, а сами исчезли… Они ловили тех, кто отставал, по ночам срезали привязь и разгоняли наших лошадей, а на открытый бой не вышли ни разу!” — рассказывает один из уцелевших солдат.

Остатки армии во главе с Джоллом бегут из города. Судья занимает прежнюю должность, город возвращается к обычной жизни.

Но ключом к роману, конечно, является не столько сюжетный, сколько символический уровень, выстроенный вокруг семантики зрения. Мотив искаженного зрения возникает в тексте практически с первой строчки, когда внимание повествователя фокусируется на темных очках полковника Джолла (позже эта метафора станет еще отчетливей — в романе промелькнет солдат, “глядящий вперед сквозь осколок закопченного стекла, который он прилепил к палочке и, подражая предводителю отряда, держит перед глазами”). У подобранной судьей девушки из варварского племени обожжены глаза. Самого судью преследует видение лица без черт, да и себя он ощущает “огромным темным пятном”.

С очками полковника, впрочем, связан и еще один важный мотив романа — мотив двойничества. “Охваченный ужасом, я вижу перед собой… лицо, прикрытое маской двух черных стеклянных стрекозиных глаз, из которых на меня смотрит не встречный взгляд, а лишь мой собственный, дважды повторенный образ”, — говорит судья, впервые понимающий свою неразрывную связь с Джоллом. Об осознании этой связи, об обретении истинного зрения и написан роман Кутзее. Если в начале герой отшатывается от открывшейся ему правды — “Я должен доказать, что между мной и полковником Джоллом лежит пропасть! Я не желаю страдать за содеянные им преступления!”, — то ближе к финалу, уже побывав в руках палачей, он понимает наконец, в чем состоит его истинная вина: “Хотя мне нравилось думать иначе, я вовсе не был этаким добродушным любителем удовольствий, прямой противоположностью холодному и жестокому полковнику Джоллу. Я был олицетворением лжи, которой Империя тешит себя, когда в небе ни тучки, а он — та правда, которую заявляет Империя, едва подуют грозные ветра. Я и он — две ипостаси имперского правления, не более того”.

Итак, судья воздает должное своему врагу, делит с ним общую вину, судит уже не окружающих, а самого себя (сама профессия главного героя, конечно, тоже выбрана не случайно). Тем не менее он осознает, что находится только в начале пути. Автор оставляет его в тот момент, когда он ощущает себя “человеком, что давным-давно заблудился, но упрямо тащится по дороге, которая, возможно, не приведет его никуда”.

Человека, прошедшего по этой дороге до конца и достигшего цели, Кутзее выводит в романе с отсылающим к Кафке названием “Жизнь и время Михаэла К.”. Его главный герой — полуидиот с заячьей губой, живущий с больной матерью в Кейптауне. Мать мечтает вернуться туда, где она родилась, — на ферму в округе Принс-Альберт. Но разрешение на выезд из города получить практически невозможно: страна охвачена гражданской войной, в Кейптауне — комендантский час, дороги перекрыты патрулями. Тогда Михаэл сажает мать на садовую тачку и везет к местам ее детства. В дороге Анна К. умирает, ее кремируют, и Михаэл везет дальше коробку с ее прахом.

Он добирается до Принс-Альберта, селится на заброшенной ферме, хоронит неподалеку прах матери. После чего начинается бесконечная череда его столкновений с внешним миром: дезертиры, повстанцы, солдаты, полиция, карательные отряды, трудовые и исправительные лагеря… Михаэл пытается вернуться на ферму, к своему клочку земли, но его снова ловят и отправляют в лазарет. В конце концов он опять оказывается в Кейптауне, готовый еще раз отправиться в путь, еще раз попытаться достичь Принс-Альберта, где он сможет жить “от восхода солнца до заката”, потому что другого способа измерения времени там просто нет.

Вновь, как и “В ожидании варваров”, роман замыкается в кольцо. Герой возвращается туда, откуда начинал свое путешествие. Но композиционное кольцо у Кутзее не символ безнадежности и тщетности земных усилий, а знак удавшегося преодоления истории, возвращения к цикличности природной жизни. Ведь это только история состоит “из взлетов и падений, из начала и конца, из противоречий и катастроф”, — у природы нет ни конца, ни начала.

Центральный мотив этого романа возникал уже в предыдущем произведении Кутзее, где судья противопоставлял имперскому историзму естественный ход вещей и мечтал о “времени, отмечающем свой ход веснами и зимами, урожаями, прибытием и отбытием перелетных птиц”. Но судья лишь стремится “жить вне истории” — Михаэлу К. это удается. И встреча в финале со странным человеком по имени Декабрь — знак того, что герой прошел инициацию.

Идеальный герой Кутзее не сопротивляется социуму — он просто выпадает из него. Он живет вне круга обычных человеческих представлений, вне истории, вне морали. По сути, перед нами роман воспитания наоборот. К концу повествования Михаэл становится уже не вполне человеком, он может не есть и не пить — сон заменяет ему и то, и другое. Его сравнивают с дождевым червем, с насекомым (Андрей Степанов очень уместно вспоминает здесь бродское “сократиться в аскарида”). Он движется по “подвижной лестнице Ламарка” все ниже и ниже, превращаясь не в животное даже — в человекорастение.

Открытие Кутзее в том, что на нижней ступеньке этой лестницы героя ждет абсолютная свобода. Именно здесь в его облике начинают все отчетливее проступать черты святости, даже божественности — “существом, не рожденным смертной матерью”, называет Михаэла его “апостол”, врач лагерного госпиталя.

Кутзее переосмысляет важнейший образ модернистской культуры — образ “человека без свойств”. Расподобление, обезличивание, расчеловечивание оказываются спасением. Теряя индивидуальные характеристики, переставая быть личностью, человек обретает свободу. Собственно, Михаэл не столько полноценное живое существо, сколько функция свободы, вместилищем которой оказывается не его дух, а сам его организм, о чем свидетельствуют те же записки лагерного врача.

Свобода трактуется Кутзее как последовательное отсечение всех желаний, стремлений, привязанностей, отрешение как от абстрактных идей, так и от потребностей тела. Отсюда, кстати, постоянный интерес прозаика к образу Робинзона Крузо — человека, живущего на необитаемом острове одинокой минималистской жизнью.

В романе “Жизнь и время Михаэла К.” писатель нашел своего идеального героя. Теперь ему предстояло самое трудное — перенести этот идеал из условного мира ранних вещей в пространство реалистического романа. Попыткой такого переноса и оказывается самый значительный текст Кутзее — знаменитое “Бесчестье”. Именно здесь ключевые мотивы его философии — страдание, ведущее к отказу от себя прежнего и через это к свободе, имманентная виновность каждого человека, противопоставление цивилизации и природы — оказываются сведены воедино и испытаны реальностью Южной Африки в период после крушения системы апартеида.

О “Бесчестье” сказано уже достаточно много, однако, во-первых, любой разговор о Кутзее превращается рано или поздно в разговор о главной его вещи, а во-вторых, на фоне изданных “Амфорой” романов “Бесчестье” прочитывается несколько по-иному, чем раньше.

Писавшие о “Бесчестье” определяли его как “самый депрессивный текст конца девяностых” (Глеб Шульпяков) и “гениальную безнадежную книгу” (Дмитрий Ольшанский). Справедливость этих характеристик несомненна. Однако парадоксальным образом именно “Бесчестье” оказывается и едва ли не самым “оптимистичным” текстом Кутзее — по крайней мере постольку, поскольку это слово вообще применимо к его произведениям.

Для Михаэла К. свобода была врожденным инстинктом, окрепшим в предложенных историей экстремальных обстоятельствах. Герой “Бесчестья” профессор Дэвид Лури идет к своей свободе долго, мучительно борясь со страстностью собственной натуры, с неизбежной для интеллектуала склонностью к рефлексии, с творческими амбициями. Но он, как и Михаэл, проходит этот путь до конца, отказываясь от оправданий, надежд, поисков, превращаясь в человека, по-толстовски подчиняющегося бытийному потоку. Выпасть из истории в ЮАР середины 90-х не удается, зато можно приравнять историю к природе, научиться воспринимать ее как часть естественного порядка вещей.

В этом Дэвиду помогает его дочь Люси, многими чертами напоминающая Михаэла К. Отец видит в ней “атавистическое существо”. “Ты — уникум… ты последний из своего вида, доисторическое животное вроде целаканта”, — говорил врач Михаэлу. Сохранить свой “огород и дом с поблескивающей под солнцем крышей” — вот все, чего хочет от жизни Люси; так и Михаэл раз за разом возвращается к крошечному огородику с несколькими тыквами.

Пока отец пытается рационально осмыслить свое бесчестье, свести его к той или иной идее, объяснить через привычные абстракции, дочь просто учится жить с этим опытом. Поэтому Люси оказывается для Дэвида проводником на край ночи, как Леон Робинзон для Мишеля Бардамю у Селина.

В “Бесчестье” Кутзее подытоживает свой спор с Кафкой, а через него и с европейским модернизмом вообще. “Это то, с чем надо научиться мириться. Начать с нулевой отметки. С ничего. Нет, не с ничего. Без ничего. Без карт, без оружия, без собственности, без прав, без достоинства”, — говорит Люси после группового изнасилования. “Подобно собаке”, — констатирует отец. “Да, подобно собаке”, — соглашается она.

Конечно, это сознательная отсылка к знаменитой последней фразе “Процесса”: “Как собака, — сказал он так, как будто этому позору суждено было пережить его” (кстати, название романа Кутзее — “Disgrace” — может быть переведено и как “Позор”). То, что для Йозефа К. было унижением настолько невыносимым, что даже в момент смерти он помнит о нем, для героев Кутзее становится “хорошей отправной точкой, чтобы начать все сначала”.

Михаил ЭДЕЛЬШТЕЙН.

1 Свобода — просто другое слово для состояния, когда нечего терять ( англ.; из песни). (Примеч. ред.)