Новый мир. № 8, 2002

В филологическом азарте,

где всяк коллегами тесним,

легко забыть об Александре

Сергеиче — и иже с ним;

довольно просто заиграться,

изгадить исподволь язык…

Но послевкусье деклараций

как стойкий перегар разит.

Язык не ведает закона

извне — он сам умрет в свой срок.

Не заглянув в глаза дракона,

не свяжешь вместе пары строк.

Уже не пушкинские санки —

свистящим полозом в строке, —

но клейстер аглицкой овсянки

как вязкий ком на языке.

…что не понял современник —

то оценят позже.

Я ведь не за-ради денег

так нелепо прожил

свой единственный огрызок,

разрушаясь телом.

Но зато, казалось, близок

был великим теням,

коим даже не наследник —

так, приблудный малый.

Слава Богу, быть последним

роскошь миновала.

Слава Богу: все, что было,

обернулось только

памятью о том, как било

наши пальцы током.

Жизнь провел — как на мякине

влюбчивая птичка.

Но последней не покинет

вредная привычка

говорить — как будто нету

дел иных на свете —

как положено поэту:

о любви и смерти.

Живу как будто не в стране

и не в эпохе — где-то обок.

Я не на дне — я просто вне

тусовки. Я недавно отбыл

в те допотопные края,

где душу ничего не держит.

Где сочиняют без вранья

и любят — даже без надежды.

Выпьем с горя — и пойдем,

разойдемся по отсекам.

Виктор Коркия.

Дожив до скончания века

и переступив за порог,

мы все разбрелись по отсекам,

как спьяну Платоныч предрек.

Фанаты расчистили сцену —

по дурости или со зла, —

и кодле партийной на смену

лихая тусовка пришла.

Не то чтобы новый порядок

не в жилу — я сам не из тех, —

но стал смехотворен и гадок

когда-то трагический смех.

Извечный закон победивших:

когда устаканен расклад,

забыть об истоках, родивших

намедни поверженный ад.

Разделена поровну слава,

изжит на корню пиетет,

и сладкое слово «халява»

ужо обещает фуршет —

являй же напор и сноровку,

о постмодернизме трепись…

Закон коммунальной тусовки

не слаще, чем бывший совпис.

У власти, как прежде, уроды,

а дружества круг поредел.

Ревнителю тайной свободы

в диковину сей беспредел.

И скушно, дружочек, и грустно,

и некому морду набить.

…Вот тут и спасает искусство

жестоко и вдумчиво пить.

…пусть птицы замирают на лету

и падают — пока ты человек,

пересекая (вплавь ли, на плоту)

единственную из великих рек, —

попробуй оглянуться. И она

останется с тобой — отдельно от

той плоти, что сегодня так нежна,

но послезавтра вытравит твой плод.

Страх, а не похоть к перемене мест —

смысл содроганья струн, стремленья строк.

Бог торгашей, услужливый Гермес,

я говорю спасибо за урок.

За чистый лист, с которого давным —

давно пора начать незнамо что, —

спасибо. Я стал злобным и дрянным

за эти годы самоуничто —

жения — не говоря о том,

что в этом деле таки преуспел.

Похоронил жену, оставил дом.

Пытался петь — и временами пел.

Теперь весь этот миф не про меня —

я слишком стар насиловать судьбу.

Нагие пляски бешеных менад

несут не смерть — но попросту сумбур

и пустоту. Для голоса вполне

достаточно звериного угла

и той, что в сонме пляшущих теней

вслед за тобою из Аида шла.

Сбывается исподтишка

все то, что смолоду накаркал.

И это — повод для стишка,

для бесполезного подарка —

вполне безадресного, без

амбиций. Так, ни за понюшку

истаяв, даришь сам себе

загадочную финтифлюшку

на день рождения, к иной

вполне неочевидной дате.

Не проживаешь путь земной,

но, собезьянничав у Данте,

буравишь время, словно крот.

Перемогаешь в легких клекот.

На смену тяжести идет

нечеловеческая легкость,

когда, мотор зажав в горсти,

преследуем эриний сворой,

ты к двери пробуешь ползти,

чтобы открыть ее для «скорой».