Новый мир. № 8, 2003

Едва касаясь краешка стола

И спинки стула — то, что было раньше,

Ко мне вернулось и к виску примкнуло:

Сто лет назад я также здесь жила.

И апельсин в ладони был оранжев

Настолько же, когда ладонь бела.

Не знаю я, ладонь или ладья

В замедленном скольжении мгновенья

На краешек поставит бытия,

Как натюрморт, мое стихотворенье.

Вот очертания приобрела

Серебряного кораблекрушенья

Темно-коричневая палуба стола.

Сто лет назад я рядом с ней плыла

В размере головокруженья.

И все заведомо, над флотом небольшим

Командует обветренный, бывалый

Дух чаепитий. Это он кружит,

Витает и движения вершит

У спинки стула, словно у штурвала.

Плетет из нот несложный клавесин

Вдоль комнаты игру теней и света.

Я опускаю красный апельсин

Среди поставленных предметов.

И все во всем слегка отражено.

Заключено в фарфоровых узорах.

И апельсин в поверхности приборов

Затеплился цветным веретеном,

Кирпичной пыли мелким перебором.

Но в сочетания, затеянные кем-то,

Тем, кто ни мной, ни мне необъясним,

Для глубины необходима синь —

Взыскательна гармония акцента.

Ее старательной рукой ультрамарин

Одной из кружек чуть смещен от центра.

На фоне матовом фарфорового блюдца

Я по лимону лезвием веду.

Для сердца терпкую возьму беду,

Иголочные капельки прольются.

Здесь от Востока желтого и жаркого песка

Тончайшей ниточкой сокрытого истока

Смешалась с цитрусом туманная тоска

И воздух Рождества с лимонным соком.

Тончайшей хрупкости подвержен натюрморт.

В нем фиолет и снег и зной кифары.

В мой сахарный фарфор песок Сахары

Как из часов песочных перейдет.

У ложечек особые дела:

То лодочник в серебряном почете

В своем перенесении весла

Участвует, как будто бы в полете,

В рассеянном движении крыла.

Но мнимый распорядок не случаен,

Все по своим расставлено местам,

Как в шахматах. И чайник Notre Dame

В потертом лаке повторен печально,

И «натюрморт» отринул перевод,

По смыслу тот, что «мертвая натура»,

Гуляет норд меж башенками чашек,

И свято чтит невидимый народ

Лимонное колесико фортуны,

Настольный город кораблей и башен,

Обветренный штурвал у спинки стула.

Сей синеглазый мир и корки серпантин,

Контраст, пульсирующий в глянце,

Уж верно, знали малые голландцы

И век назад художник, что носил

Серебряное имя Константин

И в жизнь играл с трагедией паяца.

И если плоскость прочная светла,

То, словно в мраморе прожилки,

Опаловая палуба стола

Окружности посуды приняла,

Как белые на белом жизни.

Как чай и сахар перемешан мир.

И люди стол теснее окружили.

И стрелки ложечек, и золотой пунктир

Движение по кругу завершили.

И каждому казалось, что сюда

Явился он по собственному делу.

Тогда, когда над плоскостью стола

Дух чаепитий властвовал всецело:

Притягивал, рассаживал фигуры

И светом кружевным плутал по лицам,

И золотой полоской контражура

Спадал вдоль плеч, и синевой в ресницах

Ютился, любопытствуя прищуром

Во взглядах, расположенных друг к другу

В обыкновенье разговорных тем —

Всех тех, кого собрал сюда затем,

Чтоб завершить движение по кругу.

…Плету, плету не отрываясь,

Но доплести не успеваю.

Сейчас поднимут крылья братья,

Сейчас костры поднимут крылья

И люди гордо вскинут брови.

Надменной медью реет пламя,

Пустой соломы позолота

Мгновенно превратится в уголь.

Но превосходны переходы

В немом непроизвольном звуке,

От мук произрастая в радость.

И крылья переходят в руки,

И руки в круг объединенный…

— Ограждена ли от испуга,

И от костра, и от печали,

И от молчания, сестра?

— Едва ли мне не быть спасенной.

И лишь того не избежать мне:

Всю жизнь крапивные объятья

Плету, плету не отрываясь,

Но доплести не успеваю…

Тропой Лорелеи

Меж темными елями, словно в бреду,

Как только умею, едва, еле-еле

Над Рейном бреду.

У пепельной ели живет в подземелье

Мой хрупкий лесной стеклодув.

Под хвойною тенью, тропой Лорелеи,

В зеленую чащу иду.

Меж птиц и растений тропинка к тебе ли? —

Веду разговор на ходу.

Беду ли найду я в лесной колыбели,

Покуда тебя не найду?

Я буду шептать заклинанья, бледнея,

Чернея в огне и в аду,

А ежели губ разомкнуть не посмею —

Молчу, заклинаю и жду:

Явись предо мною, пред ясные очи —

Еловый, подземный, чудной,

Сквозной колокольчик, веселый стекольщик,

Прозрачный, как месяц ночной.

Явись предо мною,

На доброе сердце, тепла и стекла не жалей.

Дыханьем стеклянное сердце земное

Согрей, а захочешь — разбей.

Сквозь чистый и ясный осколок на свечку

Посмотришь — увидишь меня.

Там сердце на грани стекла, Человечек,

На грани стекла и огня.

В стеклянные реки увидишь, как руки

По Рейну сплавляют леса,

На выдох стекольное дело сквозь трубки

В сосуды всплеснет чудеса.

И спросишь: «Чего ты хотела у ели —

Понять, поменять, обрести?

Людские желанья, заветные цели

Просты, но не ясны, прости».

Тропой Лорелеи

Меж темными елями, словно в бреду,

Как только умею, едва, еле-еле

Над Рейном иду…

Когда, спускаясь по спирали,

Тоскуя, полдень смотрит шире,

Я вижу красоту детали,

О целом забывая мире.

И словно слышу об уходе.

На фоне графики рябин

Как ваш рисунок не свободен,

Как ярок осени рубин.

И снова рядом благороден

Ветвей орнамент не прямой.

Как ваш рисунок не свободен,

Как не свободен мой.