Новый Мир ( № 8 2007)

Шаль

Соловьев Сергей Владимирович родился в 1959 году в Киеве. Поэт, прозаик, художник. Создатель и куратор проектов “Фигуры речи” и “Речевые ландшафты”. Лауреат премии Бунина (2005). Живет в Мюнхене, Москве, Гурзуфе и в Индии. В “Новом мире” публиковался его рассказ “Сухая балка” (2007, № 3).

Они притворяются спешившимися облаками,

плывя в полуденном мареве, как земляные валы.

Они — лазари крайней плоти, обрезанной ледниками,

и глаза их мутные с недосыпа памяти солоны,

солоны и целебны, как море Мертвое, где не тонут

рукописи, где — куда ни глянь — зыблется псориаз

берега,

то есть тела их, на котором глаз —

то слепит, как Мертвое, то задернут, как грот Платона.

Они выгуливают себя в кургузых кафтанах кожи,

надетых на вздыбленные валуны.

(Будь на нашем лице глаза в таком же

соотношении с телом, были б едва видны.)

Они, как время, стадом идут, смеются

руиной рта полуоткрытого, как могила.

У них между пальцами ног — Конфуций

сидит, как мышь, и пишет вдали от дома.

Они смеются всей травоядной своей вагиной,

всем тишайшим развалом ее содома.

Они ходят на дом к деревьям, как у Толстого — доктор

старенький к юной княжне ходил.

(Кити стояла, прикрыв лицо, голая перед ним, куда

не зная деть себя от озноба девичьего стыда,

пока он фонендоскопом своим водил по ее груди.)

Ходят на дом и рвут одежду на них, смеясь

беззвучно, глядят в лицо, заламывая им за спину

руки. И отпускают. И снова тянутся, курясь

руиной рта, полуоткрытого в улыбке.

Стынет

сыновья кровь, в ней голова отрубленная дышит.

(Он, Шива, возвратясь из странствий дальних,

срубил любовника в объятиях жены. А это сын был,

тем временем подросший. Кровный, single.

Бог взял в сердцах и наживил, что ближе

всего лежало: два лопуха ушей и нос дуоденальный.

И встал уродец сказочный и на манер двуколки

пошел, куда глаза, впряженный в воз надежд

людских. Ганеша, бог, Николка

их чудотворный.)

Стыд, княжна в ознобе. “Ешь

меня”. Он ковшиком смеется, руки крутит, ест

ее глазами и головой кивает.

Башни Вавилона

на землю валятся, дымясь, и, за чалмой чалма,

растут, свиваясь языками. Трубит гора телес

над ними. И стыд горит сквозь трепетную крону

и гаснет, чуть чадя.

В траве — чалмы халва

слюдит. И скарабей—Озирис по скрученной чалме

бежит спиной вперед — как тот по книге мертвых —

и дом свой катит пяткой — как тот катил вовне

свой дом души, зовя ее, ища на всех неторных

и не найдя нигде.

Я в лес вошел, дойдя до середины,

и трижды, как велели, свернул налево: он

сидел, безгубый, с бородой, хной выкрашенной, ржавой,

переходящей книзу в медь Медины

и дальше — в глины колтуны, в тягучий сон,

и черепки зубов в раскопе рта, привстав, дрожали,

когда он произнес на хинди: намостэ!

Сидел он на пороге непробудно ветхой

своей хибары, оплетенной лианами, сидел—

дремал с открытыми глазами год за годом.

А та, его ровесница, ломала ветки

его дремоты и вверх подбрасывала хоботом. Глядел

один ее лукавый глаз в него, другой — погоды

ждал.

Им семьдесят исполнилось — ему и ей,

и от рожденья оба — здесь, меж ними — восемь

шагов (его, ее — один). Они друг друга наизусть

читают: он — в землю глядя, а она — чуть в небо косит,

перебирая ртом беззвучный монохромный куст

их жизни. И якорную цепь в траве перебирает

ногами задними, как четки, поневоле

чуть приседая, пятясь до ствола добра и

зла, раскачиваясь там, как на приколе

корабль. И, оттолкнувшись, наплывает снова

на тот шалаш, где дремлет, не смыкая глаз,

старик погонщик с неразлучной палкой

в руке разжатой.

Полдень, он оковы

с ноги ее снимает и в намаз

становится. Она, переминаясь валко,

кивает головой, поддразнивая. Он

к реке ее ведет, к священной Ганге,

тропой все той же и на тот же камень

садится у реки, и колокольный звон

воды сливается с ее трубою.

Ангел

сидит на камне, ворожа губами,

пока они, две Женщины, текут друг в друга —

до тьмы в глазах, до нежности ножей, и солнце

над ними вьется, как пчелиный рой.

И выбредает, на ногах едва, по кругу

идет и валится, встает с коленей

гора и валится, — и пыль, и пар горой.

И он подходит к ней и обнимает

ее дрожащий хобот, как березку

Шукшин. Она смеется в голос, и — держись! —

его возносит в небо, и сажает

себе на спину. Горизонт, полоска

света. За годом год. Как день один. Вся жизнь.

Я в лес вошел, дойдя до середины

ее, в лесу стоявшей, на цепи, у дерева добра

и зла.

Шел снег внутри нее, казалось,

когда она, в кулисах кожи цвета серой тины,

тихонько пела, лунная гора,

вздыхала и длинный свой посасывала палец,

на Магомета глядя.

Или играла в шахматы, фигуры

незримые переставляя на земле, как будто

чертила иероглифы, на выдохе руки…

Висит рукав —

пустой и дышит в мураву. И бабочка — Лаура —

садится на него и крылья теплые, в крови,

разводит, как женщина. Под ней с небес рука

течет и дышит в землю, АВ ВА рифмуя. А лесной раввин

во сне, как рыба воздух ртом, их ловит: аум, ом.

А та стоит… Ну да, как он писал еще до нашей

эры: сезон дождей играет в шашки

лягушками. Она стоит и водит рукавом

пустым у ног своих, метет, пылит и вяжет

на память узелок и в рот его кладет.

Был муж, но умер рано — в сорок

неполных. Бежал, пересекая просеку во тьме,

и ткнулся в столб высоковольтный, брызнул жар,

и оба рухнули, он трясся в том узорном

дефибрилляторе всю ночь под ливнем тем.

И стих к утру. Когда нашли — лежал,

открытыми глазами глядя в небо,

как на Машуке Лермонтов.

С тех пор

она одна. И он один, сидящий на пороге

своей лачуги. Лес. Лучина. Тишь. Как мякиш хлеба —

его лицо в ночи. Светает. Он подходит к ней

и что-то шепчет, ждет. Она подкашивает ноги,

ложась, и он на спину ей кладет помост,

коврами устланный, затягивает ремни и садится.

Они идут, его колени латами ушей

прикрыты — как бы лишайных, лепестками роз

усеянных.

Идут, как будто он — возница

и за спиной его — притихший воз гостей,

по сторонам глядящих — то на тигра,

лакающего зеркальце в траве, то на разводы

нулей на палевых сорочках олених

в просветах меж деревьев, то на титры

плывущей вспять реки, она с исподу

себя читает на санскрите. Они идут, им на двоих

земля, и день на ней стоит…

Как что? Со стороны —

как детство, как во сне, как девочка на шаре.

Они идут, плывут, под ним уже едва видны

края земли, она летит в бесплотной коже, в шали…