Новый мир. Книга 1: Начало. Часть первая

Глава 4

Папиным планам о моей скорой отправке на учебу в Австралию так и не судилось сбыться.

Зима с 73-го по 74-ый год оказалась необыкновенно суровой и тяжелой — как для всего Генераторного, так и для меня лично. Взрослые говорят, что таких холодов и метелей они не помнят с «темных времен» конца 50-ых. Температура по ночам опускалась до минус тридцати пяти — сорока градусов по Цельсию. Ураганный ветер постоянно обрывал линии электропередачи, а из-за снежных заносов ремонтные бригады сутками не могли добраться до места поломки. Замерзающие люди пускали в ход «буржуйки». В трущобах на Двенадцатой улице беднота жгла костры в палатках, из-за чего трижды за год вспыхивали пожары. Дорога в Олтеницу временами становилась совершенно непроходимой и люди днями не могли отправиться на работу либо вернуться домой. Комендант объявил «чрезвычайное положение», и весь народ выгнали на улицы, чтобы бороться со стихией. Но даже не это было самым худшим. Учеба и развлечения вдруг отодвинулись на второй план перед неожиданно обрушившимся на нашу семью несчастьем — маминой болезнью.

Родители долго скрывали от меня всю серьезность положения, хотя мама бледнела и худела на глазах. Я знал, что она, как и другие, в молодости сильно облучилась радиацией и смертельно боялся, что с ней происходит то же самое, что произошло с десятками людей в Генераторном. Но она упрямо твердила, что с ней все в порядке и ходила на работу как ни в чем не бывало, не желая обращать внимания на медленно съедающую ее болезнь.

В начале зимы положение ухудшилось. Впервые в жизни я слышал, как между родителями вспыхнула шумная ссора. Папа кричал, мама плакала. Помню, не в силах этого выдержать, я без спросу забежал в их комнату, обнял ее. Папа вначале прикрикнул на меня, чтобы я шел к себе в комнату, но затем как-то сник и осунулся, закусив губу, чтобы самому не заплакать. Лишь после этой бурной ссоры мама перестала упрямиться и согласилась на настойчивые уговоры отца взять больничный и всерьез заняться своим лечением. В конце декабря она поступила на стационар в госпиталь Олтеницы.

Никогда не забуду, как мы с папой пробирались к ней через метель, чтобы вместе отпраздновать Новый год. В кабине внедорожника, который папа взял из служебного автопарка, было страшно холодно, хотя печка и работала на полную мощность. Дворники едва справлялись с тем, чтобы очищать стекло от снега. А впереди медленно полз снегоочиститель, который председатель выделил по личной просьбе папы специально для того, чтобы маленькая колонна машин смогла пробиться к празднику в райцентр. Раз десять застревала то наша машина, то еще чья-то, и мы с папой, сцепив зубы и глубже закутавшись в куртки с меховыми воротниками, выскакивали наружу, в метель, чтобы подтолкнуть ее. Помню, папа в результате сильно простыл, а вот я нет — у меня всегда был хороший иммунитет.

То был не слишком веселый Новый год — в больничной палате. Мы с папой скупили в олтеницевском супермаркете продукты для праздничного стола, а еще купили искусственную елку, игрушки и гирлянду, чтобы нарядить у мамы в палате. Папа даже договорился с дежурной сестрой, чтобы вопреки всем запретам пронести туда шампанское. Мама очень обрадовалась елке, улыбалась и всячески изображала веселье, но мне было больно смотреть на ее худое лицо и коротко подстриженные волосы. На глаза, вопреки радужно мерцающей гирлянде, наворачивались слезы, но я душил их, чтобы не испортить праздник.

Курс лечения, оплаченный фондом Хаберна по маминой медицинской страховке, оказался неэффективным. Папа неоднократно звонил в фонд и в страховую компанию. Я слышал, как он терпеливо уговаривал бюрократов, приводя им тысячи аргументов, а иногда терял терпение и ругался с ними, не выбирая выражений. Но все — безрезультатно.

Это было ужасное время. К тому времени я утратил всякую надежду. По ночам я плакал, как сопливая девчонка, уткнувшись в подушку. Не мог сосредоточиться ни на чем. Утратил всяческий интерес к учебе. Не мог заставить себя выполнить домашнее задание, на уроках почти перестал отвечать. Учителя относились ко мне с пониманием и щадили. Кристина Радославовна вызвала папу на разговор лишь для того, чтобы выразить свою поддержку, но вконец изнервничавшийся папа, нервы которого были измотаны до предела, понял все превратно, пришел домой и первый раз в жизни устроил мне настоящий скандал. Правда, уже минуту спустя он зашел ко мне в комнату, извинился, обнял меня.

Мы с ним оба чувствовали себя совершенно потерянными. Все окружающие старались всячески выразить нам поддержку, кто-то искренне, а кто-то фальшиво, но от этого не становилось ни капельки легче. Из тех, кто сочувствовал искренне, была Клаудия, которая звонила нам чуть ли не каждый день, а однажды даже пришла вечерам к нам домой, чтобы приготовить на ужин что-нибудь получше скудного холостяцкого меню. Впрочем, папа отнесся к этой заботе с непонятной прохладой и после разговора, которого я не слышал, Клаудия ушла от нас бледная и несчастная, чтобы с этого момента больше никогда там не появляться. На курсах она осведомлялась у меня о здоровье мамы, но домой больше не звонила. Я тогда так и не понял, что произошло между ней и папой, да и не задумывался об этом — мои мысли были сосредоточены совсем на другом.

Мои друзья и приятели относились ко мне с большим вниманием и сочувствием, особенно Мей и моя подружка по переписке Дженни. Но никто из них не шел в сравнение с Джеромом, который буквально не отходил от меня ни на шаг. Тон его общения резко переменился, любые подначки и саркастичные шутки прекратились. Если кто-то в компании вдруг позволял себя хоть одно неосторожное слово в мой адрес, или ему просто так казалось (чаще последнее, ведь меня никто из знакомых старался не задевать) — Джером сразу же обрушивал на бедолагу свой гнев.

Я был благодарен другу за внимание и поддержку. Но подсознательно я чувствовал, что стоит за его поведением, и от этого мне почему-то становилось не по себе. Я чувствовал, что Джером начал относиться ко мне более трепетно из-за того, что в его понимании я переживал то же, что когда-то пережил он. Так, будто теперь мы с ним оба потеряли матерей. Но ведь я никого не терял! «Моя мама жива!!! И с ней все будет хорошо!!!» — хотелось мне закричать на друга, но я не мог так ответить на его заботу.

А в начале февраля ситуация вдруг переменилась.

Папин звонок одному из его влиятельных знакомых, который имел еще более влиятельного знакомого, имеющего, в свою очередь, прямой выход на исполнительного директора фонда Хаберна, возымел действие. Маму, состояние которой к тому моменту стало тяжелым, направили в ультрасовременный медицинский институт в Стокгольм, чтобы вне очереди произвести дорогую операцию.

А уже в начале марта мама вернулась домой. Она выглядела лет на пять старше, чем в тот день, когда я в последний раз видел ее здоровой — болезнь измотала ее и добавила на голову седых волосков. Но перед новейшими достижениями современной медицины, недоступными для девяноста девяти процентов населения Земли, болезнь отступила. Я так и не узнал, чего это стоило папе и как он сумел вернуть эти долги. Но он сделал это — как он всегда делал то, что было нужно, не считаясь с тем, что это ему стоит и возможно ли это вообще. Если я и раньше относился к папе с беспредельным восхищением, то с этого момента стал просто боготворить.

Весна принесла мне освобождение не только от морозов, но и от безысходной печали — на мое лицо вернулась счастливая улыбка, я снова стал излучать уверенность в себе, с утроенным рвением взялся за учебу, принялся исправно исполнять обязанности старосты, начал снова встречаться с друзьями, весело болтать и шутить в компании. Помню, Мей даже призналась мне, что очень обрадовалась тому, когда я стал прежним.

А вот Джером, что странно, резко ко мне охладел и даже начал избегать. Поначалу, признаться, я даже не заметил этого, окрыленный своим счастьем. А потом слегка призадумался, но так и не понял до конца, что стояло за этими изменениями. Мне не хотелось верить, что он не разделяет моей радости. Не хотелось принимать всерьез неприятную догадку, что он злится на меня и завидует черной завистью из-за несправедливости, благодаря которой в моей жизни все сложилось иначе, чем в его.

Ведь его мама от такой же точно болезни умерла, а моя выздоровела и осталась со мной. Его папа лишь наблюдал за их горем и беспробудно пил, оставив сына практически круглым сиротой, а мой — напряг все свои силы и связи, чтобы спасти семью. И спас — направив маму на лечение, которое несчастный Седрик Лайонелл ни при каких обстоятельствах не смог бы себе позволить. Неужели это сравнение отравляет ему душу, не позволяя порадоваться за меня? Может ли быть так, чтобы он, называя меня своим другом, на самом деле жалел, что в моей жизни все сложилось благополучно и желал мне зла?

В какой-то момент я почти решился поговорить с ним начистоту, но в последний момент что-то удержало меня от этого объяснения. Может быть, это был страх, что предстоящий откровенный разговор полностью разрушит наши отношения. Я решил, что лучше уж терпеть холодок и недосказанность, чем навсегда сжечь все мосты и стать врагами.

Первая апрельская оттепель еще не способна была растопить завалившие обочины высоченные сугробы, но из плотной завесы облаков все-таки начали иногда пробиваться солнечные лучи, которые развеяли снедающие меня тревоги.

Физрук Григорий Семенович вернулся к идее похода в Храм Скорби, которая в прошлом году так и не смогла преодолеть бюрократической препоны в виде Маргариты Петровны, и на этот раз директриса наконец поддалась на уговоры. Детям из седьмых классов и старше, при условии письменного согласия родителей, было дозволено принять участие в походе, назначенном на 20-ое апреля. Перед походом всем предписывалось пройти специальный инструктаж, а также обязательный медицинский осмотр.

Помню, в пятницу, 18-го, как раз, когда был назначен осмотр, а на последнем уроке проходила еще и важная контрольная работа по истории. Я завершил письменную часть и ответил устно одним из первых, но задержался в классе, пока не ответят все, так как был в этот день дежурным и должен был вместе со случайно выпавшим напарником Констанцией Ионеску выполнить в классе влажную уборку.

Когда большая часть учеников с горем пополам «отстрелялась» и место перед учительским столом занял несчастный Серафим Флоря, пытавшийся пересдать предмет уже третий раз, педагог Александр Кириллович повернулся к дежурным, нетерпеливо дожидавшимся на галерке и сказал:

— Ну, вы это, начинайте. А мы с Флорей пока поговорим. Так-с, тяни билет, Серафим!

Пока одноклассник невнятно мямлил что-то имеющее отношение то ли к Тридцатилетней войне, то ли к Французской буржуазной революции, а учитель со стоически-страдальческим видом слушал его, временами покручивая седые и пышные, как у моржа, усы, мы с Костей принялись за дело, выметая из-под парт накопившиеся за день плоды жизнедеятельности побывавших в классе истории школьников.

— Как у твоей мамы здоровье? — когда мы сошлись в конце рядов, шепотом осведомилась Констанция.

— Спасибо, уже намного лучше! — улыбнулся я в ответ.

Вопрос был скорей данью вежливости, чем проявлением заботы — особенно близки мы с ней никогда не были. Я даже подозревал, что это Костя распускает слухи о папиной протекции, которая якобы служит причиной особенного расположения ко мне учителей. Не будучи особенно одаренной, румынка, тем не менее, прилежно зубрила предметы, подлизывалась к учителям и очень хотела стать круглой отличницей, что ей никак не удавалось — в отличие от меня. Я уже не раз убеждался, как людям иногда сложно совладать с завистью к более успешным — и на своем примере, и на примере родителей. Тем не менее у нас с Ионеску никогда не доходило до открытых перепалок — сохранялась видимость ровных нейтральных отношений.

— Мне очень жаль, что она заболела… — Костя сделала долгую многозначительную паузу, и в душу мне вдруг закралось неприятное предчувствие какой-то гадости. — … и что у нее так произошло с твоим папой.

— Как — «так»? — я ощутимо напрягся и сдавил веник в руке.

— Ой! — Костя картинно прикрыла рот ладонью — актриса из нее была хреновейшая. — Извини, может, я что-то не то ляпнула. Просто хотела сказать, что я искренне сочувствую…

В ее словах был оттенок какой-то мелкой пакостности, который неожиданно вывел меня из себя. Я почувствовал, как кровь в жилах начинает закипать.

— Спасибо за сочувствие, — прекратив мести, отчеканил я, вперив в лицо одноклассницы пристальный взгляд. — Только вот у моей мамы с моим папой никак не «происходило», так что я не очень понимаю вторую часть твоей фразы!

Я и сам не заметил, как тон моей речи заметно повысился, так что даже Александр Кириллович, усыпленный было бормотанием Серафима, встрепенулся и ласково пожурил меня:

— Войцеховский, ну что ты, имей совесть-то, мы же здесь еще не закончили.

— Извините, Александр Кириллович.

Глянув на Костю, я заметил, как она опустила глаза с нарочито невинной улыбочкой, под которой проглядывалось что-то желчное и жеманное. В этой улыбке читалось ядовито-ироничное: «Ой, ну конечно, конечно, у твоих родителей все в порядке. Как же!» В этот момент мне так захотелось пройтись метлой по ее лицу, что я едва совладал с собой. До самого конца дежурства я думал лишь о ее словах, но гордость и чувство собственного достоинства не позволяли мне возвращаться к этой теме и выпытывать у малолетней стервы детали мерзких сплетен, которые она насобирала. Плевать, что она там, где слышала! Мало ли гадостей мне доводилось слышать о себе и о своих родителях?! Будь хоть что-нибудь из этого правдой, люди бы произносили это в лицо, а не шушукались бы за спиной!

Впрочем, ее слова потому так меня задели, что ударили по больному месту. Ведь я и раньше чувствовал, что у мамы с папой произошла какая-то ссора. Просто старался не придавать этому значения. В последнее время мамино выздоровление отставило все прочее на второй план, в нашей семье царило полное благополучие, и я и думать об этом забыл. Но Костины слова разбередили старую рану. И что она могла об этом знать?! Скорее всего, подслушала что-то у себя дома. Ее мама вроде работает в нашей администрации — кажется, каким-то там бухгалтером или секретарем. Должно быть, это там курсируют какие-то слухи о личной жизни моих родителей. Но мало ли о чем судачат эти противные тетки, которым нечем больше заняться?!

Все это кипело во мне, пока я не завершил уборку. Но даже когда мы с Ионеску выходили из класса, с моего языка не слетел мучивший меня вопрос. Нет уж, я не обрадую сплетницу тем, что покажу, как ее слова меня уязвили.

— Пока! — помахала она мне рукой со всем возможным показным дружелюбием. — Хороших праздников!

— И тебе того же, — пробубнил я, когда спина одноклассницы уже скрылась за углом коридора.

Ее родители не разрешили ей принять участие в воскресной экскурсии, да и сама она не слишком туда рвалась, так что для нее на этом учебная неделя закончилась. Мне же предстояло еще пройти медицинский осмотр — сущая формальность, учитывая мое здоровье, но все-таки обязательная для всех.

Когда я подошел к нашему медицинскому пункту, там было практически пусто. Большая часть одноклассников уже прошла осмотр и отправилась предаваться пятничным развлечениям. В небольшой очереди остались Серафим Флоря, Карол Дэнуцеску и Вита Лукьяненко.

Вита, как всегда, сидела в одиночестве. В ее бирюзовых глазах застыло такое же задумчиво-отрешенное выражение, какое бывает у людей при просмотре видео через сетчаточник — только вот у Виты никогда не было сетчаточника.

Серафим и Карол, прислушиваясь к звукам из-за закрытой двери медицинского кабинета тихо шептались о чем-то и периодически давились приступами хохота. Флоря совершенно не выглядел расстроенным из-за очередной провальной попытки сдать историю — похоже, в его крошечном мозге просто не умещалось понимание причин и последствий своих действий.

— Над чем ржете? — поинтересовался я.

— Ой, не могу, — сгибаясь пополам, Карол махнул рукой в сторону двери. — Коваль там минут двадцать уже перечисляет свои болячки! Дебил! Его не то что из селения выпускать нельзя — надо прям сейчас в больницу отправлять!

— Тоже мне, хохма, — пожал плечами я, не разделив их веселья. — Ты-то, Флоря, чего ржешь? Чтоб ты не сомневался, тебя тоже сейчас забракуют. Или тебя в спецмедгруппу по физре из-за богатырского здоровья записали?

— Да я сам мамку попросил меня записать. Впадло мне напрягаться!

— Да что ты говоришь?! — с презрительной усмешкой передразнил его я. — Да ты задницу свою еле по коридору волочешь! Ладно бы еще ты был при этом зубрилой — так ты ж ни на одном уроке двух слов связать не можешь!

Серафим обиженно потупился, но вступать со мной в перепалку не решился. Даже не знаю, чего я на него так набросился — вообще-то в мои привычки не входит вымещать свою злость на слабаках и неудачниках. Это все из-за Кости, этой сучки с ее ядовитым языком!

Карол засмеялся пуще прежнего, с легкостью приняв своего приятеля за новый объект насмешек. Я посмотрел на него неодобрительно. Его сухощавое остренькое веснушчатое личико, обрамленное рыжими волосами, да еще и мерзкий непрекращающийся хохот — ну прям вылитая гиена. Мне захотелось сказать ему что-нибудь не менее обидное, чем Флоре. И уж я бы отыскал подходящие слова. Но как раз в тот момент, когда они готовы были сорваться у меня с языка, дверь медпункта открылась и оттуда грустно выбрел Боря. Своей медленной походкой вразвалочку и ссутулившимися плечами он напоминал мультяшного медвежонка.

— Как дела, дружище? — пока Карол поспешил шмыгнуть в медпункт, дружелюбнее обычного обратился я к однокласснику, потрепав его по плечу. — Чего пригорюнился?

Немного удивленный этим жестом, Коваль посмотрел на меня с благодарностью и, как обычно, с тенью смущения. Бедный Боря, наверное, испытывал смущение даже когда спал.

— Не пускают, — опустив глаза, шепнул он. — Я ее как только не пытался уговорить — ничего не помогает. Говорит, что с моей астмой и аритмией мне туда нельзя.

— Не расстраивайся. Думаешь, это прямо так сильно интересно — пройтись туда-назад строем под дудочку физрука и посмотреть на старые развалины? — попробовал утешить его я, хотя заверения мои прозвучали, пожалуй, без должной искренности. — Мы наснимаем там видяшек — увидишь то же, что и мы, но не придется плестись по бездорожью под горку!

— Вообще-то нельзя так говорить про церковь, — неожиданно прошептала Вита, по-прежнему сидя рядом с остекленевшим взглядом. — Вы разве не знаете, что это дом, в котором живет сам Господь Бог? У него даже стены священные, каждый кирпичик. А вы говорите — «развалина».

— Какой такой там живет бог? — глупо ухмыльнулся Флоря. — Старый Прохор там живет, да и только! Не знаем мы, что ли?! Ты, Вита, совсем прибацаная!

— Это ты глупый и ничего не понимаешь!..

Мы какое-то время наблюдали за развитием спора между двумя по-своему выдающимися личностями, одну из которых все считали чокнутой, а второго — непроходимым тупицей, но вскоре отвлеклись от этого зрелища. Коваль еще раз вздохнул — так печально, что этот вздох мог бы разжалобить камень.

— Спасибо, Димитрис, — Борис выдавил из себя улыбку. — Знаю, что ты это говоришь только для того, чтобы мне было не так обидно… но спасибо.

— Держись, дружище, — я еще раз дружески потрепал его по спине. — Зато ты историю сдал. В отличие от некоторых.

— Ну да, — с несчастным видом тот пожал плечами.

Вряд ли мне удалось поднять бедняге настроение — так он и ушел на выходные, повесив нос. Провожая Коваля взглядом, я искренне ему посочувствовал и дал себе твердое обещание всерьез попробовать убедить школьного врача допустить-таки его к походу. Но вскоре мои мысли сами собой отдалились от Бори и вернулись к теме, которая донимала меня после услышанного от Кости. Так я и стоял, прогруженный, перебирая в памяти кое-какие неоднозначные семейные воспоминания, которые прежде старался лишний раз не ворошить, пока не прошли медосмотр Серафим (отрицательно) и Вита (положительно) и раздавшийся из-за двери окрик «Следующий! Или все уже?!» не вывел меня из ступора.

— Здравствуйте, Габриэла, — поздоровался я, заходя в кабинет.

Немного непривычно обращаться просто по имени к этой взрослой, если не сказать пожилой женщине — ведь школьные порядки предписывали обращение по имени и отчеству. Но худощавая остроносая румынка никогда не признавала другого обращения, нежели просто «Габриэла». Ее называли так все, кто знал. А знали ее, пожалуй, все старожилы Генераторного. В селении не так много представителей медицинской профессии и все они ценятся на вес золота.

— О, надо же, Димитрис! Чего это ты сегодня последний? Не похоже на тебя!

На сухом, вытянутом, будто вырезанном из дерева лице школьного врача появилась едва заметная улыбка — если, конечно, я верно истолковал положение ее тонких губ. Габриэла Георге на первый взгляд выглядела чрезвычайно строгой женщиной — главным образом из-за тонких черт лица и высокого лба, совершенно неприкрытого русыми волосами, сплетенными сзади в тонкую короткую косичку. Но такое впечатление было не совсем верно.

Моя мама описывала Габриэлу как одну из самых добрых людей, которых ей доводилось встречать. Но, как это часто бывает у женщин, доброта в ней сочеталась с удивительной стойкостью и упорством. Эти последние качества за годы тяжелого и ответственного труда приобрели огромную прочность. Кто плохо ее знал, тот легко мог спутать ее невозмутимость с безразличием или даже с цинизмом — настолько спокойно и деловито румынка научилась принимать любые события, слова и поступки.

— Я дежурил в классе! — объяснил я.

— Понятно. Как здоровье у Кати?

— Намного лучше, спасибо! Она передавала вам большой привет!

— Хм. Спасибо, приятно. Передавай и ей тоже. Ну что ж, давай посмотрим тебя. Уверена, что это излишне, но таков порядок.

Габриэла мягко указала на угрожающего вида аппарат, находящийся в углу комнаты. В народе такие называли «кибертерапевтами», но я знал, что по-правильному это называется универсальная система контроля здоровья, сокращенно УСКЗ. Говорят, что в развитых странах современная модель УСКЗ едва ли не у каждой более или менее состоятельной семьи есть прямо дома. Не знаю, правда это или нет, но в Генераторном закупка четырех устаревших систем нескольких лет назад считается большим достижением.

Я где-то читал, что регулярные тесты на УСКЗ заменяют профилактические врачебные осмотры и позволяют зафиксировать наличие заболеваний или патологий в организме с вероятностью 99,7 %. Правда, кое-кто относится к этой информации с недоверием. Говорят, что эти данные распространяет всесильный консорциум «Смарт Тек», ведь основным производителем УСКЗ является его дочерняя структура.

Я не в первый раз проходил общий экспресс-тест, поэтому без дополнительных приглашений разулся, разделся до пояса, после чего стал босыми ногами на индикаторы в виде человеческих ступней на нижней платформе УСКЗ и привычным жестом поднял руки вверх. К моему лицу из специальной выемки выдвинулся перископ со сканером сетчатки глаза, и я устремил в него взгляд.

— Здравствуйте, Димитрис, — вежливо обратился ко мне женский голос, воспроизводимый искусственным интеллектом компьютера. — Желаете ли вы пройти тест на?..

— Желает, желает, — перебила компьютер Габриэла. — Так, приготовился?! Не двигайся, я сейчас помогу.

На голографическом экране во весь человеческий рост вместо хорошо знакомого всем живущим в современном мире герба «Смарт Тек» в виде земного шара, обвитого тремя синими кольцами, появились какие-то схемы и инструкции.

Я стоял неподвижно, пока врач деловито подключала к моему телу липкие «присоски» электрокардиографа и защелкивала на руке тканевый браслет тонометра. Последним движением она надела мне на лицо дыхательную маску со спирометром, и отошла в сторону.

— Пожалуйста, дышите ровно и постарайтесь не двигаться, — попросил меня компьютер. — Тест может занять от пяти до семи минут. Не волнуйтесь, это совершенно безопасно.

Несколько минут я терпеливо стоял и размеренно дышал, позволяя измерить свое артериальное давление, пульс, объем легких, провести экспресс-анализ крови и иные составляющие теста.

— Тест окончен, — доброжелательно оповестил меня компьютер некоторое время спустя. — Желаете ли вы?..

— Ничего, — отвечает за меня врач. — Отключение.

— Спасибо, что воспользовались оборудованием компании «Омикрон медикал». «Смарт Тек». Разум на службе человечества, — завершила свою работу система.

На высоком экране, расположенном напротив меня, появилась схема человеческого тела, органы, сосуды, кости и мышцы которого подсвечены разными цветами. Я с интересом уставился на схему, хотя ничего нового для меня там не было.

— Можешь одеваться, — вывела меня из задумчивости Габриэла, быстро просмотрев результаты теста, ловко оперируя экраном с помощью жестов рук. — Нечего тебе там высматривать. Сто баллов из ста возможных. У тебя одного во всей школе такие показатели. Тебе невероятно повезло. За двадцать лет медицинской практики я еще не встречала молодого человека с таким прекрасным здоровьем. Я не перестаю удивляться этому с того дня, как приняла у твоей мамы роды.

— Вы принимали мои роды?!

Еще секунду назад я стоял, гордо выпятив грудь и выслушивал похвалы о своей прекрасной физической форме, но эти слова меня отчего-то смутили. Неловко было думать, что эта женщина впервые увидела меня в виде липкого безобразного комка плоти, ворочающего крохотными ручками и ножками.

— Да, — с гордостью ответила она. — Я по специальности стоматолог, но в Генераторном никогда не было акушер-гинекологов. Помню это как сейчас. 10-го мая 2061-го, ровно на девятый месяц Катиной беременности ты появился на свет. Совершенно здоровый младенец, без единого отклонения. Такое нечасто встретишь в век загубленной людьми экологии.

Увидев, что я с интересом прислушиваюсь к ее словам, Габриэла грустно усмехнулась.

— Как бы ни старались генные инженеры и врачи, послевоенное поколение детей вырождается. Слишком много тысяч мегатонн приняло на себя человечество. Исключения редки. Как я уже сказала, за всю жизнь мне не доводилось видеть послевоенных детей таких же здоровых как ты.

Она была не первым врачом, кто говорил мне такое. Надо сказать, что хоть я был очень здоровым мальчишкой, родители носились со мной как с писаной торбой. Не менее двух раз в год меня возили на медицинские обследования в Олтеницу, где мной занимался целый консилиум докторов. Помню, я как-то спросил у папы, зачем это нужно, а он отшутился, что, мол, это мамина идея — все матери пекутся о своих чадах как курицы-наседки, а моя вдобавок еще и врач.

— Похоже, мне правда здорово повезло, — скромно кивнул я.

— Я не такая верующая, как мама Виты, — врач кивнула на дверь, из которой не так давно вышла Вита Лукьяненко. — Но готова поверить, что Господь Бог возблагодарил твоих маму и папу за перенесенные лишения. Я, как никто, знаю, сколько они выстрадали, перед тем как зачать тебя.

Взгляд Габриэлы остановился на какой-то точке на скромных обоях медицинской палаты, и я увидел по ее глазам, что румынка мысленно перенеслась в далекое прошлое.

— Ты ведь знаешь, чем раньше было место, где сейчас стоит Храм Скорби? Как оно появилось? — врач устремила на меня такой внимательный взгляд, что я даже не решился ответить, и она продолжила: — Я могла бы рассказать тебе историю этого места от начала до конца. Ведь я видела все собственными глазами. Как и твои родители, впрочем.

— Они… мм-м… не очень-то любят такие истории, — с некоторым сожалением признался я. — Из своего прошлого. Мне кажется, им тяжело вспоминать неприятные моменты.

— Сложно их в этом винить, — кивнула школьный врач. — Но я убеждена, что ты, их сын, должен знать, как многое твои родители сделали. Что бы ты ни слышал о своей маме от разных людей и от нее самой, знай: Катя — настоящий врач. Она всегда делала свое дело добросовестно, с искренней страстью, даже если не получала от этого удовольствия. А твой отец… он рассказывал, как начиналась эпидемия?

— Немного.

Я вспомнил будоражащий кровь папин рассказ о людях, которых расстреливали из пулеметов со стен селения. Я не был уверен, что такое можно кому-то пересказывать.

— Это произошло в конце осени 56-го. Никакие карантинные меры не могли сдержать инфекцию. Рано или поздно она попала бы в селение, ведь поисковые экспедиции, несмотря на все меры предосторожности, все же иногда вступали в контакты с окружающими. Помнится, чтобы свалить на кого-то вину, полковник приказал расстрелять одного парня из поисковой группы, о котором говорили, что он… э-э-э… очень плохо поступил с одной девушкой во время рейда. Никто так и не знает, правда ли это — у нас тогда не было судьи и милиции, вердикты выносила разъяренная толпа. По такому вот вердикту несчастного и казнили.

— Это ужасно, — недоверчиво покачал головой я.

В Генераторном до сих пор была предусмотрена смертная казнь за особо тяжкие преступления, но последний такой случай был, кажется, лет семь назад — я его не помню. Поскольку тюрем у нас нет, преступников наказывали по-другому — штрафами, исправительными работами и лишением определенных прав вплоть до права проживать в селении.

— Всех зараженных поначалу изолировали в палатке, — продолжила рассказ Габриэла. — Немногочисленные медики, в числе которых я и твоя мама, прикрываясь респираторами, пытались оказать им посильную помощь. Вокруг «зачумленной» палатки образовалась зияющая пустота. Предводительница сектантов, «мать Мария», ходила вокруг нее и вещала, что это Господь наслал на их грешних эту страшную кару и что не будет никому спасения от чумы. Многие люди, страшась за свою жизнь, начали озлобленно толпиться у палатки совета, в которой заседал полковник со своим окружением, и требовать немедленно избавить селение от больных. С участниками этого «митинга» твой папа несколько раз пытался говорить, а один раз даже подрался, но так и не заставил их разойтись.

— И Семен Аркадьевич выгнал больных из селения?

— Наш полковник к тому времени очень ожесточился и окружил себя не менее жесткими единомышленниками. Они быстро приняли решение. Группе проверенных людей поручили «ликвидировать очаг инфекции». В буквальном смысле этого слова. Им выделили два десятка защитных костюмов, доставшихся в наследство от болгарских эмчээсников… и несколько огнеметов.

— Не могу поверить, что они действительно собирались сжечь людей живьем!

— Необязательно так, но оставлять их в живых они точно не собирались, Димитрис. Возглавить команду вызвался Марьян Наливайченко. Ты ведь знаешь, кто это.

— Лидер казаков, — кивнул я. — Которые живут на пустошах.

— Тогда он был активистом украинского ультранационалистического движения. Носил на голове чуб, называл себя «атаманом Задунайского казачества». Он был таким же суровым человеком, как Семен Аркадьевич, но более неистовым. В его глазах засела затаенная боль и ярость. Никто точно не знал, на что он способен.

— Но ведь народ не позволил такого сотворить, — выдал я, что финал этой истории мне известен.

— «Народ»? Хм, — покачала головой Габриэла. — Действительно, на пути этой жуткой «дезинфекционной команды» стала живая стена держащихся за руки безоружных людей. Но это было далеко не все население лагеря — лишь группа медиков-волонтеров, ухаживающих за больными, в числе которых мы с твоей мамой, и два десятка людей, которые пошли за твоим отцом. Куда больше было тех, кто шел следом за палачами в предвкушении скорой расправы. Но все же перед таким препятствием Наливайченко со своими людьми замер в нерешительности. Выступив вперед, твой отец предложил полевой госпиталь с больными перенести за пределы лагеря, на место одного из бывших «хуторов». Сказал, что убивать людей, у которых есть хоть призрачный шанс выздороветь — бесчеловечно и бессмысленно. Кое-кто из толпы, стоявшей за спинами «дезинфекторов», начал освистывать папу и призывать людей в комбинезонах «исполнить приказ». Но Наливайченко делать этого не разрешил. Сказал: «Мне все равно, куда больные денутся, лишь бы здесь их больше не было. Хотите — можете с ними нянчиться, сколько влезет!» И за это его решение я уважаю Марьяна до сих пор, несмотря даже на то, что произошло после.

— Хм. Никогда раньше не слышал этой части истории, — удивился я.

Атаман казаков представлен в местном фольклоре как некий «бабай», которым пугают на ночь детей. Ведь он возглавляет бандитов, которые нападают на ни в чем не повинных людей, грабят и убивают их. Странно, что он в свое время проявил милосердие. Впрочем, можно ли это назвать милосердием изгнание несчастных ослабевших людей прочь из селения?

— Так наш полевой госпиталь, который в селении нарекли «лепрозорием», был перенесен на выселки. Так же точно в древности люди изгоняли прочь из своей общины прокаженных.

— И вы, как и мои родители, отправились туда помогать больным! — это было утверждение, а не вопрос. — Я знаю, что вы пробыли там весь разгар эпидемии!

— Да. Нелегкие то были времена. Каждый день госпиталь пополнялся новыми больными. Вопреки протестам твоего отца, Катя продолжала там работать, невзирая на опасность заражения. А Володя во главе отряда добровольцев помогал охранять выселки и снабжал нас дровами для обогрева. Если бы не они — больные позамерзали бы раньше, чем их доконает болезнь. Холод и «мексиканка» были нашими самыми страшными врагами — другие враги зараженным не угрожали. Даже в январе 57-го, когда крупная ватага трое суток осаждала селение, несколько раз подбираясь под самые стены, бандиты не приближались к выселкам, над которыми был вывешен флаг со знаком «биологическая угроза», — опасались подхватить инфекцию.

— Как вы не боялись там работать? — подивился я невиданной смелости этой простой и скромной на вид женщины.

— Такая у нас, врачей, работа, Димитрис, — пожала плечами Габриэла. — Тяжелее всего было смириться с тем, что лечение не приносило заметных плодов. Эффективного лекарства тогда не существовало. Все что было под силу «сестрам милосердия» — облегчить пациентам страдания.

— Я слышал, от «мексиканки» умер каждый десятый житель селения, — прошептал я.

— Никто точно не знал, сколько сотен жизней унес мор. Умерших хоронили ежедневно, и не всегда были известны их имена и причины смерти: болезнь, истощение или обморожение. Лишь очень немногие люди, с наиболее сильным иммунитетом, переживали недуг. Первым таким человеком как раз стал твой учитель физкультуры. После трех суток горячечного бреда, во время которых его попеременно опекали мы с твоей мамой, он начал идти на поправку, тем самым подарив людям надежду. Но еще очень долго после этого у нас не было лекарств и вакцин. Только в начале 57-го поползли слухи о работе над вакциной в австралийских и малайских исследовательских лабораториях, а серийно производиться она стала и того позже. Но, в конце концов человечество победило болезнь — как побеждало многие другие прежде. В феврале 61-го Патридж объявил о преодолении пандемии, которая, по его словам, за четыре года унесла жизни порядка миллиарда человек. Так вот, Димитрис. Знай, какими людьми были твои родители! Если кто и заслужил иметь здорового сына — то это они.

— Знаете, вы не первая, кто говорит мне это, — улыбнулся я. — Я ими очень горжусь! А вы — такая же героиня, как и они!

— Ой, ну перестань, что за глупости, — она скромно потупилась. — Ладно. Не стану больше донимать тебя нравоучениями. На экскурсии тебе все расскажут. У врачей тебе делать нечего, так что беги скорее домой, и маме не забудь передать привет.

— Спасибо! — я засобирался было к выходу, но замер в нерешительности. — И… э-э-э… я еще хотел спросить вас… не знаю, удобно ли это…

— Говори уже.

— Я о Боре Ковале. Знаете, он так расстроился из-за того, что не сможет пойти…

— Лучше бы Боря твой побольше занимался физкультурой, — строго нахмурила брови Габриэла. — У него проблем со здоровьем предостаточно, а он еще и нагулял лишний вес в таком раннем возрасте. Присматривал бы ты за своим другом!

— Я буду, обязательно! — пообещал я. — Может, вы все-таки разрешите ему пойти? Ну пожалуйста! А уж я прослежу, чтобы с ним все было в порядке, честно!

— Эх, — врач глубоко вздохнула и покачала головой, но секунду спустя на ее лице вновь мелькнула улыбка. — Ладно уж, Димитрис. Под твою личную ответственность! Пусть Борис скажет тебе спасибо. А точнее — твоим родителям. Нет у меня сил отказать в чем-то сыну Войцеховских!

Интересная беседа с врачом и новые факты из прошлого моей семьи отвлекли меня от неприятных мыслей о двусмысленных словах Кости, так что остаток дня прошел беззаботно. Боря едва не расцеловал меня при известии о том, что ему разрешили пойти в поход, и так долго рассыпался в благодарностях, что я даже смутился, так что Джером начал шутить, что этим вечером над Бориной кроватью появится еще один плакат его кумира.

Помню, возвращаясь тем вечером домой, мы с друзьями обратили внимание на группу из пары десятков мужчин и парней в гражданском, которые натужно бежали по улице трусцой под окрики мужчины в милицейском бушлате. Такое я видел и прежде — так по несколько недель в году тренировались «народные дружинники», к которым относились почти все здоровые мужчины в поселке. В случае чрезвычайных ситуаций они должны будут защищать селение вместе с милицией, поэтому им было предписано периодически освежать свои знания в воинском ремесле.

— Шевелитесь, пенсионеры! — донес до нас ветер гневный крик офицера. — Посмотрим, протащите ли вы свои туши хоть километр прежде чем вас хватит кондратия! Не сачковать там!..

— Неспроста их так гоняют, — прошептал Джером, глядя вслед бегущим мужчинам. — Назревает война.

— Что за глупости?! — возмутилась идущая рядом с нами Мей. — Их каждый год так тренируют!

— Не так часто и не так многих, — с присущей ему таинственностью ответил ирландец. — Похоже, даже комендант своей пропитой башкой допетрил, что с югославскими фашистами договориться не получится. Двинут они на нас, рано или поздно — и никакое Содружество не вступится, самим за себя постоять придется…

— Что, правда может такое быть? — испугался Боря.

— Не говори чепухи, Джерри! — возмутился я. — Эти твои «югославы» всю жизнь были двинутыми и остались, но никто ни на кого никогда не нападал. И не нападет!

— Старики говорят, в Третью мировую тоже мало кто верил…

Некоторое время мы поспорили на эту тему, но никто никого переубедить так и не смог. Ярик Литвинюк припомнил, что где-то неделю назад приезжал какой-то «спецназ» из Олтеницы и усиленно тренировался за городом вместе с нашей милицией. Своими глазами этого никто не видел, но все сразу поверили, и Джером сразу подхватил эту весть как «еще одно предзнаменование». Меня это разжигание паники начало уже изрядно раздражать, так что расстался я с ребятами резковато и остался в чуть недовольном настроении.

Папа в тот день задерживался на работе, а мама, все еще выздоравливающая, накормила меня ужином и занялась в своей комнате йогическими упражнениями. Так что я закрылся в комнате и минут двадцать болтал по Интернет-связи с Дженни.

Мне показалось, что специально перед моим видеозвонком девчонка накрасилась косметикой. Ее губы были необычного ярко-алого цвета, щеки необыкновенно румяные, линия бровей четкая и темная. Это выглядело необычно и даже странно (Мей, например, не красилась, и большинство девчонок в классе тоже), но при этом волнующе. Глубоко в душе я лопался от самодовольства от мысли, что она пытается мне понравиться. Дженни вела себя очень серьезно, старалась говорить так, как взрослые — и это у нее здорово получалось. Я сам не заметил, как невольно стал подстраиваться под ее манеру и тоже играть роль серьезного и взрослого мужчины. Когда она произнесла, что «постоянно думает обо мне» и ей «не терпится поскорее меня увидеть» я вдруг ощутил наплыв каких-то совсем новых для себя чувств, очень похожих на те, о которых любили судачить Джерри с Яриком, обсуждая свои похождения по порносайтам. Впрочем, таких вещей я тогда стеснялся, не знал, что делать дальше, поэтому постарался поскорее окончить разговор. Тем более, как раз в это время мне пришло уже второе сообщение со смайликами от Мей. Подруга начинала писать мне каждый раз, как я появлялся на видеосвязи — будто специально мешала мне общаться с Дженни, или, в ее версии, «со своей английской занудой». Ревнует она, что ли?!

Где-то в пол-одиннадцатого вечера, изрядно утомившись от общения с друзьями, я вышел из комнаты, чтобы умыться на ночь. Папа домой еще так и не вернулся. Мама к тому времени закончила со своими упражнениями и сидела на диване, делая перед собой плавные жесты рукой — очевидно, просматривала что-то через «сетчаточник». Выглядела она несколько озабоченной.

— Папа задерживается? — спросил я, так как дверь в ее комнату была открыта.

— А? — мама сделала жест, приглушая, очевидно, звук в наушниках. — Что ты сказал, сынок?

— Я смотрю, папы все еще нет, — повторил я.

— Он сегодня встречается с людьми из Олтеницы, — мама поджала губы.

— У него какие-то проблемы? — я невольно сразу припомнил слова Джерри и Ярика о югославах.

— Нет, с чего ты взял? Просто, как всегда, какая-то важная встреча. Ты ведь знаешь своего отца. Можешь его сегодня не дожидаться. Тебе надо лечь спать пораньше перед завтрашним походом. Вас сегодня инструктировали?

— Вчера еще. Сегодня медицинский осмотр был, — ответил я. — Габриэла рассказала мне много интересных вещей. Ты не говорила, что это она принимала мои роды!

— Разве не говорила? — мама улыбнулась и пожала плечами. — Ну да, она. Больше было некому. Габриэла — замечательная женщина и хороший врач. Как видишь, роды приняла удачно.

— Она о тебе тоже очень хорошо отзывалась. Рассказывала, как вы с ней лечили людей от «мексиканки» в этом ужасном лагере на выселках.

— «Лечили» — это громко сказано, Дима, — на мамином лбу пролегла морщина. — Мы тогда мало что могли. Если бы я тогда заболела так, как сейчас — ты бы со мной сейчас не говорил…

— Не говори такого, мам! — запротестовал я.

— Ладно, извини. Я просто сейчас много об этом думаю… Но ты прав, это лишнее. Скажи лучше, как там твой осмотр? Ничего интересного не показал?

— 100 баллов из 100 возможных, — гордо ответил я, улыбнувшись. — Как всегда! Мне иначе и нельзя — я ведь космонавтом быть собираюсь. Габриэла сказала, что я самый здоровый из всех ее пациентов. Говорит, что это Бог наградил так вас с папой за все ваши подвиги.

— Бог, — мама протянула это слово, будто пробуя его на вкус. — Может быть, и так, Димитрис. Хочется верить, что где-то наверху есть кто-то, кто следит за нами и помогает нам в трудную минуту, когда кажется, что надежды нет.

— А это правда так?

— Я переживала в жизни несколько периодов — порой искренне верила, порой сомневалась. Тебя тоже это ждет, сынок. Каждый человек должен сам разобраться в себе и понять, верит ли он в Бога и каким он его видит. Вера должна жить в душе, ее нельзя унаследовать от родителей или заучить в школе.

— Я не знаю, что там у меня в душе, — признался я, призадумавшись. — Я знаю, что космос — невероятно большой и очень древний! Наша планета и вся наша Солнечная система, и даже наша галактика Млечный Путь — это просто песчинка во Вселенной. Если представить себе, что есть кто-то настолько могучий и старый, что он все это создал… сложно поверить, что ему есть дело до каких-то там людишек. А то, что говорит, например, Вита про Бога — мне кажется, это вообще глупости. Не может быть такого, чтобы у создателя космоса был сын, который выглядит, как человек, и чтобы он послал его на Землю учить людей уму-разуму!..

— Откуда тебе знать, что может быть, а чего не может, Димитрис? — не разделила моего убеждения мама. — Вера — непростая вещь. Наука всего не объясняет, и рано или поздно ты столкнешься с вопросами, на которые не найдешь ответов в Википедии. Тогда ты и вспомнишь о Боге. Но я не хотела бы навевать тебе какое-то представление о нем, как это делает мама Виты. Ты познаешь его сам, когда наступит нужное время. Я за свою жизнь насмотрелась на разные проявления веры. Фанатичная вера способна творить чудеса и придавать человеку невиданные силы и мужество. Но порой она способна нести зло вместо добра и невежество вместо просветления.

— Ну да, как все эти наши сектанты, — кивнул я.

— Наших сектантов — человек семь. Это безобидные и наивные люди, Дима, и никакого вреда от них нет. Зинаида Карловна — добрая женщина, познавшая много горя. Но она не всегда была их лидером. К счастью, ты не застал того, что повидали мы с папой, когда поселились тут.

— Я слышал об этой сумасшедшей «матери Марии».

— Хорошо, что только слышал, Дима, — заверила мама.

— Ты была знакома с ней?

Тяжело вздохнув, мама замолчала. Я запоздало пожалел о своей извечной любознательности, заставившей меня снова бестактно ворошить мамино прошлое. Но миг спустя Катерина Войцеховская ровным голосом завела речь:

— В темные времена мир представлялся таким мрачным, что многих охватила религиозная истерия. Был момент, когда я и сама упала духом. А в такие моменты хочется искать спасения в молитвах. Роль «церкви» в лагере исполняла обычная палатка. Люди собирались помолиться и послушать отца Прохора — большого, печального бородатого мужика средних лет, который называл себя батюшкой из Ровного. Но косноязычный добряк Прохор недолго продержался у алтаря. Очень быстро его оттеснила горластая и напористая пожилая женщина с горящими глазами, которую называли вначале «Марьей», а затем и «матерью Марией». Вспоминая теперь о тех собраниях, я ясно понимаю, что в них совершенно не чувствовалось истинного Бога, доброго и милосердного, в который мне хотелось веровать. Службы не приносили успокоения, которого жаждали люди — на них властвовали ужас и безысходность. В тесном и душном помещении, слабо освещенном несколькими свечами и заполненном людьми, слышались громкие бабьи рыдания и причитания. Резкий, обвиняющий голос «матери Марии» проникал людям прямо в души. У этой женщины была изумительная способность приковывать к себе внимание людей, держать слушателей в напряжении и повиновении. Став для отчаявшихся прихожан полновластным диктатором, она фанатично вещала о справедливости и неотвратимости Божьей кары, призывала к покаянию и самобичеванию. Она проповедовала, что христианам пристало вновь жить по всей строгости Ветхого завета, отринув любую ересь, и лишь тогда они получат шанс на спасение. Прихожане, в основном женщины, многие из которых приводили с собой детей, исступленно молились, часто падали на колени и набожно крестились…

Видимо, в этот момент описанная картина особенно ярко предстала перед мамиными глазами. Она сделала небольшую паузу, но я не осмелился перебивать ее своими вопросами или торопить.

— В какой-то момент я поддалась инстинкту толпы и едва не потеряла рассудок, растворившись в этом групповом помешательстве. Но какая-то внутренняя сила все-таки остановила меня на краю безумия. Людей в «церкви» становилось все больше, но я держалась в задних рядах и не чувствовала больше упоения от участия в мрачных молебнах. Вслушиваясь в увещевания безумной старухи о Великом Потопе и том, что грешное человечество заслужило свою гибель, я вспоминала вооруженных громил в балахонах, преследовавших нас по дороге из ПСП № 452 и называвших друг друга «брат». И до меня начало доходить, что устами полоумной Марьи говорит кто-то иной, а не Господь. Тогда, набравшись смелости, я вышла к людям и попыталась воззвать их к благоразумию. Я была тогда совсем юной, Дима. Не владея ораторским искусством, стесняясь и краснея, я простыми словами пыталась достучаться до отчаявшихся людей, вывести их из состояния безысходности, близкого к суицидальному. Я говорила о доброте, о прощении, которые лежат в основе христианства. Призывала людей помогать друг другу, не утрачивать надежды на спасение. Много я сказать не успела. Марья подвергла меня всем возможным проклятиям, назвала «глашатаем Сатаны» и «адовым отродьем». Обезумевшие бабки, стенавшие в первых рядах, набросились на меня, плевались в лицо, царапали лицо и руки. Их перекошенные лица напоминали хищные морды демонов, и сложно было поверить, что этими людьми движет христианская вера, которая зиждется на любви и милосердии. Под неприязненный ропот прихожан меня, заплаканную, вышвырнули из «храма», едва не покалечив. Мне еще посчастливилось, что не забили до смерти. Папы тогда не было рядом — он пропадал в нескончаемых экспедициях. Я часто вспоминаю о том дне с сожалением. Жалею, что не смогла найти нужных слов.

— О чем ты говоришь?! Ты поступила невероятно храбро! — восхитился я. — Я не за что не решился бы пытаться переубедить целое собрание сектантов, да еще и таких агрессивных!

— Спасибо, Дима, — Катя Шевченко улыбнулась. — Жаль только, что от моих слов не получилось толку. Паства матери Марии постоянно росла вместе с ее безумием. В пиковый момент сектантов стало нескольких сотен и мать Мария по своему влиянию едва ли не сравнилась с самим комендантом. Она, словно энергетический вампир, питалась человеческим отчаянием и страхом. Ошалелый от голода народ кормился ее мрачными пророчествами вместо еды и приходил в еще большее исступление, а она, наоборот, наполнялась силами, молодела на глазах. Никто не видел, чтобы она не спала, но она не выглядела от этого изможденной. Наоборот, ее переполняла неумная энергия, она отличалась прекрасной памятью и была дьявольски прозорлива, так что о ней шептались, что она может читать мысли. Никто не способен был выдержать ее взгляд — в нем словно пылал обжигающий огонь…

Глядя на мамино лицо, все еще худое после болезни, едва различимое в приглушенном свете ночного светильника, я различил на нем выражение настоящего страха. Это выражение стало для меня открытием — никогда раньше я не видел маму напуганной.

— Сейчас-то я понимаю, что была свидетелем психического заболевания. Но тогда… я считала ее ведьмой. Я боялась ее, Дима, как не боялась ни одного человека за всю свою жизнь. И даже до сих пор еще боюсь.

— Но ведь она умерла, да?

— Да. Ее нет, — кивнула мама. — Но сколько мы от нее натерпелись! Когда мы основали школу, а особенно после того как рядом несколько переселенок соорудили греко-католическую часовенку — адепты «матери Марии» объявили нам настоящую войну. Она никому не желала уступать в безжалостной битве за человеческие души. И борьба велась вовсе не духовная — доходило до избиений и поджогов, не говоря уже об анафемах и родовых проклятьях. Бойцам полковника Симоненко много раз приходилось разборонять противоборствующие стороны, чтобы не дошло до смертоубийства. Если бы не Маргарита Петровна, для которой это противостояние стало делом принципа, просветительские начинания никогда бы не получилось довести до завершения.

Задумавшись на некоторое время, будто решая, как будет лучше окончить эту историю, мама через какое-то время продолжила:

— Даже не знаю, чем бы все кончилось, если бы свои коррективы не внесла судьба. Безумная предводительница сектантов слегла от «мексиканки». Ее проводили бурной литургией и всенощными бдениями. Ее похоронили в огромном кургане за холмами на юге, где вместе с ней зарылись живьем несколько самых ярых последовательниц. Володя, помнится, всё порывался откопать их, уверял, что те наверняка передумали, но сектанты готовы были защищать курган с боем, чтобы не позволить помешать «спасению» своих сестер.

— Это все просто ужасно, — я тряхнул головой, прогоняя из него дурные видения о задыхающихся под землей сумасшедших тетках. — И через столько лет ее секта до сих пор существует? Люди даже сейчас не поняли, какое это было сумасшествие?

— Свою покойную настоятельницу они возвели в ранг святых. Сказали, что она оставила после себя «письмена с наставлениями и пророчествами», и среди них якобы было сказано, что она воскреснет через тридцать три года. Я боялась, что тень этой одержимой долго еще останется висеть над нами. Но, на удивление, после ее смерти истерия резко спала — будто рассеялись какие-то чары. Хотя у нее и нашлись подражатели, без вдохновленных проповедей основательницы ряды паствы постепенно начали редеть. Несколько десятков ортодоксальных сектантов решили покинуть поселок и основали свою общину за холмами, недалеко от гробницы своей «святой». Одни говорят, они там живут до сих пор, другие — что их вырезали бандиты. Давно уже ничего о них не слыхать — и слава Богу. Оставшиеся со временем присмирели и их сборище уменьшилось до небольшого кружка, ведущего свои собрания в подвале у Зинаиды Карловны. Люди судачат разное о том, какие обряды они там исполняют и кому поклоняются, но все это уже не важно. Без нее они не опасны. А она, я надеюсь, никогда не вернется.

— Конечно, не вернется. Она же умерла!

Мама как-то не очень уверенно кивнула и больше не стала продолжать эту тему.

— И зачем только люди творят такие безумные вещи? Неужели нельзя просто жить в свое удовольствие и не мешать жить другим? — с недоумением спросил я.

— Я живу на свете побольше лет, чем ты, сынок, но ответа на этот вопрос так и не узнала, — мама ласково привлекла меня к себе и поцеловала в лоб. — В тяжелые времена люди творят невесть что. Надеюсь, тебе не придется застать таких времен, и твоим детям тоже.

— Да уж точно! — искренне согласился я.

— Ну все. Иди умывайся и ложись спать, а не то проспишь завтра свой поход. И не думай, что я стану тебя будить! Не встанешь вовремя — останешься дома.

— Ладно, мам. Спокойной тебе ночи!

— Спокойной ночи, сыночек.

Мама вдруг привлекла меня к себе и обняла, что она делала не так уж часто. Она все-таки сильно изменилась после болезни. Если раньше она была неизменно уверенна в себе, полна планов на завтрашний день, то теперь стала робкой, беспокойной, напряженной — будто каждый миг опасалась, что на нее неизвестно откуда обрушится новый удар судьбы. Мне было искренне ее жаль, и я очень хотел, чтобы мама стала прежней — но такой я любил ее ничуть не меньше.

Интересно, я вообще говорил ей об этом хоть раз?

— Люблю тебя, мам, — прижимаясь щекой к маминой щеке, прошептал я.

— И я тебя тоже, — она ласково погладила меня по голове.

Я был уверен, что сон той ночью не пойдет — но ошибся. Водоворот мыслей, захвативший меня едва голова коснулась подушкой, быстро захватил меня и перенес в мир грез. Я и сам не заметил, как последняя осознанная моя мысль стала первой частью бесконечного ряда снов, ни одного из которых, впрочем, я следующим утром не помнил.