ЧАСТЬ ВТОРАЯ ЧЕРНЫЙ ПОНЕДЕЛЬНИК

Глава 6

Брет Клоусон был трусом. Его называли крутейшим парнем в профессиональном футболе, в игре, которую многие считают самым грубым и жестоким из всех силовых видов спорта, но при одной только мысли о взаправдашнем физическом контакте все нутро Брета начинало трястись, как подтаявшее желе.

Перед матчем его всегда выворачивало наизнанку.

В этом не было бы ничего необычного — со многими профессиональными футболистами происходит то же самое. Однако в большинстве случаев неукротимую рвоту вызывает нервное напряжение, а не страх.

С годами Брет научился психологической самоподготовке к играм; он грыз куда больше таблеток, чем дети леденцов, — и не только анальгетики, но и стимуляторы, все, какие мог раздобыть. В этом не было бы ничего необычного — многие игроки прибегают к таблеткам, но они поступают так в убеждении, пусть даже ошибочном, что это повышает их физические возможности во время матча.

Брет знал, что именно его страхи каким-то извращенным образом превратили его в самого устрашающего игрока в лиге. Беспристрастный наблюдатель может воспринимать это соображение как иронию или даже юмор, но сам Брет относился к нему слишком серьезно, чтобы оно казалось ему забавным. Еще в начале своей спортивной карьеры он обнаружил, что единственный способ обуздать терзавшего его персонального демона состоит в том, чтобы играть с необузданной, почти бездумной и свирепой жестокостью.

Вдобавок он также обнаружил, что если подсекаешь соперника первым и без пощады, то шансы пострадать самому значительно уменьшаются.

Все началось еще до школы, когда стало ясно, что Брет вырастет в особь необычных размеров. Причуда генов, должно быть, поскольку родители его по физическим данным были людьми вполне нормальными — отец ниже ста восьмидесяти, мать чуть выше ста шестидесяти. Ни один из его троих братьев тоже не дотянул до ста восьмидесяти сантиметров. Более того, все были довольно тщедушны и атлетическим сложением отнюдь не отличались.

В этом, возможно, и кроется объяснение. Отец Брета был страстным любителем спорта, а футбол обожал просто фанатично. Он из кожи лез вон, чтобы попасть в школьную команду, но потерпел позорный провал. Все три старших сына его в этом смысле также подвели.

Но самый младший стал сбывшейся мечтой во плоти — широкоплечий, обещающий вырасти с гигантский кипарис, стремительный в движениях, как кошка. Футболист от Бога. Шансов избежать уготованной ему участи у Брета не было никаких. Уже во втором классе он играл в первой линии схватки, каковая, как он потом узнал, на языке профессионалов называется «гадючником» — лоб в лоб и плечо в плечо не на жизнь, а на смерть. Несмотря на страхи перед физическими столкновениями, о которых он никогда не проронил ни слова, и внутреннее отвращение к самой игре, Брет был рожден для футбола.

Через два года игры в школьной команде он попал в сборную лиги, а когда стал выступать за университет Луизианы (где его перевели на линию защиты), его дважды включали в национальную сборную; среди селекционеров профессиональных команд его репутация была весьма высокой и прочной. Он заключил очень выгодный контракт с командой «Сейнтс».

С раннего детства Брет испытывал ужас перед болью, но быстро научился не подавать виду, перенося все мучения в стоическом молчании. Он жил в постоянном страхе перед травмой, которая могла либо искалечить его на всю жизнь, либо привести к гибели. По статистике, его шансы встретить смерть на футбольном поле были невелики; и все же ежегодно несколько человек погибает от полученных во время игры травм. Вопреки мучившим его по ночам кошмарам, у Брета серьезных повреждений пока еще не было, но это только усиливало его страхи. Чем дольше он играет, тем больше вероятность получить тяжелое увечье.

Брет, однако, попал в ловушку. Бросить футбол он не мог. Футбол стал всей его жизнью, ничего больше он не знал и не умел. В колледже каких-либо знаний, представляющих практическую ценность, он почти не приобрел. Он мог бы завершить свою карьеру на тренерской работе, но если он уйдет из футбола сейчас, на пике своей славы, вопросы «Почему?» будут неотступно преследовать его, как стая голодных стервятников. А это подорвет его шансы получить место тренера. Разве что в какой-нибудь Богом забытой школе. Если он бросит футбол сейчас, нечего и надеяться, что его пригласят тренировать профессиональную команду — а только там и можно рассчитывать на приличные деньги.

У явления, которое Брет привык считать своей трусостью, был весьма неприятный побочный эффект.

Брег стал проявлять пугающую склонность ввязываться в ситуации, чреватые именно физическим ущербом. Психиатры, возможно, классифицировали бы это как своего рода компенсацию. Как ни называй, но он продолжал поступать именно таким образом. Словно испытывал к этому неодолимую тягу. Стоило вспыхнуть ссоре между его приятелями или даже совсем незнакомыми ему людьми, Брет, как только дело доходило до драки, тут же вставал на защиту того или другого. Чаще всего ему после этого становилось очень неловко, и крайне редко его вмешательство оценивалось по достоинству. Но подобное свойство характера укрепило за ним репутацию отчаянного задиры.

А в нескольких случаях и на самом деле подвергало его реальной опасности. Дважды, например, когда его команда проводила игры в Нью-Йорке, Брет намеренно бродил ночью по Центральному парку, превращая себя в мишень для грабителей. С точки зрения коренного Нью-Йоркца, это было равнозначно тому, чтобы войти ко льву в клетку — по ночам Центральный парк становится излюбленным местом охоты грабителей.

К счастью, внушительные габариты пока спасали Брета от возмездия; обычно потенциальный противник хватался за любой предлог, чтобы пойти на попятную. Но вечно так продолжаться не может, и Брет это понимал. В один прекрасный день он сунет свой нос куда не следует, и кто-нибудь от души по нему врежет.

Сейчас, когда он на глазах у всех гостей протиснулся между сцепившимися сенатором и этим чернокожим малым, наступил, похоже, самый критический момент из всех, что ему приходилось переживать. Все равно что схватиться с судьей во время игры.

Брет прибыл на бал с опозданием. Его и Лину встретила Одри Фейн; остановив проходившего официанта, они взяли с подноса напитки и задержались на ступенях, ведущих вниз в бальный зал, и тут Брет замелил внушительную фигуру сенатора в другом конце помещения. Оставив Лину с Одри, Брет стал пробираться через переполненный зал к сенатору.

В колледже Луизианы сенатор Сент-Клауд учился несколькими годами раньше Брета, он также дважды входил в национальную сборную в качестве нападающего. У него, однако, хватило ума, способностей и всего прочего, чтобы расстаться с футболом и выбрать себе более благодарную и многообещающую карьеру. Брет встречал сенатора несколько раз во время традиционных вечеринок выпускников колледжа и проникся к нему восхищением с первого взгляда, сейчас они стали добрыми друзьями. Всякий раз, когда сенатор Сент-Клауд бывал в Новом Орлеане, он обязательно приходил на стадион поболеть за «Сейнтс», а после игры частенько оставался, чтобы повидать Брета. В последний раз такое случилось в Новый год после матча за кубок, который фаны. панибратски называли «Большой сахарницей».

Сегодня, когда Брет находился уже всего в нескольких шагах от сенатора, музыка внезапно смолкла, и на весь зал громко и внятно разнесся голое чернокожего в костюме дяди Тома:

— ..какой-то клейстер долбаный!

Даже не раздумывая, Брет тут же вмешался не в свое, как оказалось, дело и выставил себя полным дураком. Его, к счастью, спасла всеобщая суматоха, возникшая, когда гости принялись снимать маски, но Брет тем не менее был уверен, что Лина все видела и слышала. У него не было даже возможности извиниться перед этим чернокожим малым, который неожиданно исчез, оставив его один на один с Мартином Сент-Клаудом.

— Простите, сенатор. Болван я полный и больше ничего, — покаянно забормотал Брет. — Но я услышал эти его слова и подумал…

— Не бери в голову, Брет, — весело рассмеялся сенатор, — Время от времени Линкольна полезно ставить на место. Вообще-то я сам виноват. Не надо было его подкалывать.

— Все равно, сенатор, чертовски сожалею. Вас не затруднит при встрече передать ему мои извинения?

— Обязательно, Брет, если считаешь нужным. Но только он может исчезнуть на несколько дней, а то и недель. Есть у него такая привычка. К тому же уверен, что он не так уж на тебя и обижен, иначе бы он не смолчал, у него ведь что на уме, то и на языке.

Сенатор достал из кармана кожаный портсигар и протянул Брету. Тот, отказываясь, покачал головой.

Сент-Клауд выбрал сигару, отрезал кончик, чиркнул длинной серной спичкой и держал ее до тех пор, пока сигара не затлела ровным ярким огоньком. Потом потянул Брета за рукав.

— Пойдем-ка попробуем отыскать официанта и раздобыть чего-нибудь выпить. — Они начали пробираться через зал. — Читал, тебя включили в сборную профессионалов, Брет. Поздравляю!

— Тоже мне событие! — пренебрежительно фыркнул Брет. — Хотя какого черта я буду вам врать, сенатор? Конечно, для меня это все. Ну, вроде как вам победить на выборах, наверное.

— Только тебе для этого не надо целовать сопливых детишек, толкать речи и тому подобное. Сшиб противника с ног долой — всего и делов, так, Брет?

«Если бы ты только знал, — мелькнула в голове у Брета горькая мысль. — Если бы ты только знал!»

Сенатор остановил проходившего официанта и взял у него с подноса два последних бокала. Посмотрел на их содержимое с гримасой отвращения.

— Так и есть! Рекс и его чертов пунш! Впрочем, ладно, выпивка есть выпивка. — Он протянул Брету стакан и поднял свой. — Будем, дружище! Пусть «Сейнтс» больше везет в следующем сезоне!

— За это я выпью. И за ваше переизбрание, сенатор.

— А вот за это нельзя не выпить.

Брет с трудом проглотил донельзя приторную смесь.

К ним протиснулся багроволицый, обильно потеющий толстяк, который, ухватив сенатора за руку, принялся» трясти ее с преувеличенной радостью.

— Как поживаете, сенатор? Нельзя ли нам перекинуться словечком?

Сент-Клауд посмотрел на Брета, как бы прося извинения, пожал плечами. Толстяк, тотчас вцепившись в его рукав, повлек сенатора в толпу; тот, склонив голову, внимательно слушал многословного коротышку.

Брет быстро допил коктейль и обвел взглядом бальный зал. Музыканты собрали инструменты и удалились, некоторые из присутствующих тоже начали прощаться. Но большинство гостей еще оставалось, Брету было известно, что Рексфорд Фейн никогда не ограничивал свои приемы во времени. Если у гостей достает сил веселиться до утра, бесплатной выпивки и закуски всегда на всех хватит.

Атмосфера в зале стала более непринужденной. Свет в люстрах притушили, и некоторые гости начали разбредаться по многочисленным комнатам особняка.

Брет остановил проходившего официанта, поставил на поднос пустой бокал и взял себе стакан с настоящим американским виски — бербоном. Это последний, решил он. Голова у него на выпивку слабая: больше трех порции — и он готов ползать на четвереньках. Что-то там у него такое с обменом веществ, как ему объясняли. Очень странно, потому что стимуляторы он мог глотать целый день, и таблетки, кроме желаемого эффекта, на него никакого другого побочного действия не оказывали.

Он попытался отыскать взглядом Лину, но ее нигде не было. Тоже неплохо, поскольку говорить с ней он еще не готов. Даже если она и пропустила этот дурацкий инцидент, ей, конечно же, уже все рассказали. Брет вспомнил, что Одри обещала Лине показать особняк, и предположил, что сейчас их экскурсия в самом разгаре.

Прихлебывая по дороге из стакана, он направился к выходу из бального зала. От виски по жилам потекло приятное тепло, на душе немного полегчало. Брету надо было выбраться на улицу до того, как вернется Лина. Немного свежего воздуха, немного побыть одному — тогда, наверное, он наберется сил посмотреть ей в глаза.

Он взял с подноса у проходившего официанта полный бокал и поставил пустой. И вышел в теплую душистую ночь. Вокруг него в сгустках тени прятались парочки, доносились приглушенные голоса, полные едва сдерживаемой страсти. Освещение во дворе было выключено, свет падал только из окон особняка да неяркое мерцание пробивалось сквозь густую листву оттуда, где почти в пятидесяти ярдах стоял ряд построек. Раньше они, вспомнил Брет, служили жильем для рабов. Там также раздавались голоса и сдавленное хихиканье.

Брет наткнулся на дуб и прислонился к его могучему стволу. Где-то неподалеку нежно ворковали струи фонтана. Ноздри Брета втянули аромат цветов, тянущих свои напоенные живительным соком стебли к черному небу. Брету всегда казалось, что всего за ночь они могли бы оплести своей зеленой паутиной весь Новый Орлеан от подвалов до чердаков.

Он отхлебнул из стакана. Вот теперь виски начало действовать по-настоящему — очертания предметов расплывались, все его чувства притупились и одновременно обострились. В ушах стоял ровный приятный гул.

Он выпил до дна, нагнулся и поставил бокал на траву. Распрямляясь, услышал грудной голос:

— Еще хочешь?

Помаргивая, Брет вглядывался в возникший из темноты неясный силуэт. Судя по голосу и мускусному запаху крепких духов, женщина.

— А что, можно, — ответил он.

— Видела, как ты вышел на улицу. Следила за тобой, если уж честно. Прихватила пару порций, может, уединимся ненадолго?

— Можно, — тупо повторил Брет, с тревогой отметив, как вдруг сел его голос.

— Ты ведь Брет Клоусон, правильно? Звезда наша футбольная.

— Ага, он самый, — подтвердил он, ожидая, что незнакомка сейчас заговорит о трагикомическом эпизоде.

Однако она о нем, похоже, и не вспомнила. Вместо этого она сказала:

— Вообще-то я не очень увлекаюсь футболом. Но тебя на поле несколько раз видела. Сейчас я в разводе, и у меня есть сын, который считает, что лучше тебя не бывает. Думаю, надо бы попросить у тебя автограф — он бы с ума сошел от счастья. Только вот темно слишком, как по-твоему?

— Ужасно темно, — согласился Брет и отхлебнул из стакана.

— Но иногда это даже к лучшему. — Рука незнакомки нащупала молнию на его брюках.

У футболистов, как и у рок-певцов, — свои обожательницы. Всегда под рукой, ни в чем не отказывают.

Раз или два Брет не устоял перед соблазнительными предложениями. Но для такого сорта поклонниц эта женщина казалась немного староватой.

Потом до него дошло, что все происходящее — лишь часть фантастической ночи, причудливо вместившей в себя сочетание многих факторов. Марди-Гра. Атмосфера, создавать которую на своих балах, особенно в это время года, у Рексфорда Фейна, похоже, был особый талант. Чувственная, переполненная эротикой атмосфера, когда не остается никаких преград и ограничений. Все можно.

Но где-то в особняке он оставил Лину. А что, если она… Но если она стала свидетельницей его унижения, ей-то должно быть все более чем безразлично.

Рука незнакомки добралась до искомого объекта.

Под ее умелыми пальцами он моментально отвердел.

— Да чего там! — пьяно хихикнул Брет.

Женщина опустилась перед ним на колени, словно бы в умоляющей позе, и Брет, забыв обо всем, отдался во власть острого ощущения.

Глава 7

Мартин Сент-Клауд как в воду глядел. Уже через пятнадцать минут Эбон практически и не вспоминал о стычке с Бретом Клоусоном. Более того, он был даже благодарен, что тот вмешался и разнял их с сенатором. Эбон едва не утратил самообладание, а это было опасно и совсем ни к чему. Ни под каким видом. Нрав у него был крутой и злобный — только чуть отпусти поводья, и его так занесет… Эбон еще с раннего детства познал, что негритянскому парню, растущему в Новом Орлеане, лучше научиться сдерживать свою вспыльчивость. В противном случае рискуешь получить пробоину в черепушке, это как минимум. А повзрослев, он очень быстро понял, как легко неуправляемые приступы гнева заставляют совершать непоправимые ошибки.

Нет, бывали, конечно, моменты, когда он симулировал вспышки ярости — в тех случаях, когда ему было нужно утвердить свою власть над каким-нибудь чернокожим братом или застращать какого-нибудь белого пижона. Однако Эбон был уверен, что Мартин Сент-Клауд не из тех, кого так просто запугать, и сильно подозревал, что то же самое относится и к Джиму Бобу Форбсу.

Таким образом, Эбон был только рад, что вмешательство Брета и объявление о начале церемонии снятия масок дали ему возможность ускользнуть с места происшествия.

Он осознавал, что Мартин подкалывает его. Эбон уважал сенатора и, вероятно, мог бы относиться к нему с симпатией, если бы не цвет его кожи. Мартин исходил из ложных посылок — он верил, что все проблемы можно решить на выборах. Может, это и справедливо для большинства проблем белых, но когда и какие проблемы чернокожих были решены путем голосования?

Покинув сенатора, Эбон не ушел с бала, считая, что для этого еще рано. Он пробирался сквозь толпу, заносчиво вскинув голову, стараясь, чтобы его видели, чтобы его присутствие заметили. Он отвергал все попытки заговорить с ним, а заодно и все предложения угоститься напитками. Эбон не пил никогда. Для него алкоголь был равнозначен марихуане, героину, любым наркотикам. Алкоголь и наркотики он считал врагами своего народа, троянским конем, которого белые коварно внедряют в лагерь чернокожих. Алкоголь разъедает способность человека управлять своими разумом и плотью.

Он обошел все комнаты на первом этаже, с тем чтобы ни один гость не упустил возможности увидеть его в костюме дяди Тома Всякий раз, когда за его спиной раздавался изумленный или возмущенный шепоток, на лице Эбона появлялась довольная ухмылка.

Завершив турне по первому этажу, Эбон вышел в главный холл. Справа от него высилась огромная лестница, ведущая на второй этаж, сразу за ней виднелись все еще открытые парадные двери. По левую руку он увидел дверь во внутренний дворик, она тоже была приоткрыта. Он вознамерился было подняться наверх, но отказался от этой мысли Он уже насмотрелся на кричащую роскошь особняка Рексфорда Фейна, оплаченную потом и кровью чуть ли не дармовой рабочей силы — и немалую их часть пролили его чернокожие братья. Но уходить пока рано, еще не время.

Эбон свернул налево и вышел из особняка в ночь.

Он очутился на узкой веранде, идущей вдоль всей стены здания. Шагнув из пятна света, льющегося из приоткрытой двери, он прислонился к перилам и закинул голову. Набрал полную грудь упоительно свежего воздуха. Неожиданно услышав шаги, цокот женских каблучков по каменному полу веранды, он выругался про себя, поняв, что кто-то идет в его направлении.

Негромкий мягкий голос произнес.

— Вы тот самый, кого все называют Эбоном, угадала?

Эбон окинул ее взглядом. Высокая женщина, светловолосая, как викинг, со статной фигурой, обтянутой донельзя облегающим вечерним платьем. Она шевельнула бедрами, животик выпятился в откровенном приглашении. В тонкой правой руке зажат длиннющий мундштук с дымящейся сигаретой.

— Эбон — мое имя, мама, — резко парировал он. — А если все меня как-то и называют, то, думается, совсем по-другому.

— Правильно, совсем по-другому, — рассмеялась она, — Хочешь, повторю?

— Это лишнее. Наслышан.

— И что, не трогает?

— Ярлыки, которые клеют мне белокожие, меня вообще не трогают. — Он слегка усмехнулся. — К тому же я плачу им той же монетой.

Наступила короткая пауза. Женщина курила, а Эбон в бесстрастном молчании выжидал ее следующего хода в давно знакомой игре.

— Ты здесь в первый раз?

— В первый и, будь уверена, в последний.

— Значит, домики на заднем дворе еще не видел?

— Не видел. А что там, на заднем дворе, перестроенное жилье для рабов? А я-то надеялся, что Рексфорд Фейн выше подобных шуток.

— Если хочешь, могу показать.

— Ладно, мама, показывай.

Она полуобернулась к нему, левая рука приподнялась, словно женщина намеревалась взять его под руку. Но Эбон игнорировал этот жест и протиснулся мимо нее. Он уже успел спуститься до половины ведущей вниз лестницы, когда услышал торопливую дробь каблучков догоняющей его женщины. В полном молчании они пошли бок о бок по узкой, засыпанной гравием дорожке.

Теперь, когда его глаза привыкли к почти непроглядной темноте, Эбон обнаружил во внутреннем дворике других любителей свежего воздуха, мужчин и женщин, разбившихся на парочки. Открыто совокупляющихся среди них он не заметил, по на глаза попалось несколько, кто вплотную приблизился к этому.

Нормальная оргия на заднем дворе.

На мелькнувший у него в голове вопрос, знает ли Рексфорд Фейн, что здесь происходит, Эбон ответил положительно. Гости скорее всего уже бывали здесь, имели опыт и знали, как далеко могут зайти, иначе бы не стали так рисковать.

Употребленное его дамой слово «домики» действительности не соответствовало — на самом деле это была единая постройка. Комнаты в ней больше напоминали клетушки, тянувшиеся по всей длине огромного участка. Каждая имела отдельный вход и небольшое оконце. Из некоторых пробивался свет и доносились голоса и смех.

Блондинка выбрала клетушку с темным окном, открыла дверь и щелкнула выключателем. Зажегся свет, негромко зашелестел кондиционер. Женщина поманила Эбона внутрь.

Он вошел и окинул комнату взглядом. Размером не больше номера в дешевом мотеле, она только-только вмещала двуспальную кровать, два кресла, портативный бар с впечатляющим ассортиментом напитков и телевизор. Через открытую дверь виднелась тесная ванная. Однако в остальном дешевый мотель здесь ничего больше не напоминало. Обстановка была стильной и очень дорогой.

За его спиной послышался стук закрываемой двери, и Эбон обернулся.

Женщина тяжело дышала. Пухлые губы увлажнились, зеленые глаза горели пламенем порочного возбуждения.

— А знаешь, что здесь раньше было?

— Догадываюсь.

— В прежние времена здесь жили рабы.

— А масса Фейн мало-мало ремонтировать и превратить в бордельчик, ага?

— Что? — Она шагнула вплотную к нему, от тела повеяло жаром, словно из открытой духовки — Неужели тебя не возбуждает? Чернокожий стоит в комнате, где сто лет назад был бы рабом, а сейчас он хозяин.

— Так уж и хозяин?

— Можешь стать, — хрипло выдохнула она.

Стремительным движением блондинка завела руки за спину, шевельнула плечами и сбросила платье к ногам, как змея кожу. Под платьем на ней были лишь черные колготы. Полные упругие груди, соски уже напряглись и набухли.

Она положила ладонь на его руку.

— Такие разные, такая белая и такой черный! Господи! — По ее телу пробежала дрожь, глаза засветились нескрываемой похотью. — Все что хочешь!

— Правда все, мама?

— Все! Только прикажи!

— Не пойдет, белохвостая. — Он грубо стряхнул ее ладонь со своей руки. — Начнем с того, что ты меня не заводишь. А во-вторых… не пойдет и точка.

Не трахаю я сучек белохвостых.

Огромной ладонью он уперся ей в грудь и сильным толчком опрокинул на спину поперек кровати.

Она приподнялась на локте, глаза сверкали зеленым огнем. В уголках губ пузырьками вскипала слюна — Что с тобой, черный? Гомик, что ли? Или у тебя не встает? Я-то всегда думала, что у всех черных торчит постоянно!

— Думай что хочешь, сучка белохвостая! — оборвал он ее и направился было к двери, но обернулся и язвительно предложил:

— Откинься на спину и вообрази, что ты хозяйка плантации и прокралась в хижину к рабам маленько потрахаться по-черному. А если под рукой не найдется ничего подходящего, употреби свой беленький пальчик!

Рексфорд Фейн знал, что происходит во время приемов, в таких подробностях, о которых ни Эбон, ни его гости не могли и подозревать. Каждая комната в особняке и в жилой постройке для рабов прослушивалась. Необходимое для этого оборудование было установлено столь искусно, что только эксперту оказалось бы под силу обнаружить ловко спрятанные электронные «жучки».

Все дела, которыми Фейну приходилось заниматься дома, он якобы вел в кабинете на первом этаже.

Но это для непосвященных. Однако наверху у него была еще комнатушка, выходящая единственным окном во внутренний дворик. Дверь в нее постоянно находилась под замком. Прислуге заглядывать туда было строжайше запрещено, и даже Одри могла войти в комнату только в сопровождении Фейна. Ключ в единственном экземпляре хранился у него.

В комнате были письменный стол, кушетка, небольшой бар и две огромные картины. На одной была изображена принадлежащая ему ореховая роща, на другой — его ранчо в центральном Техасе. За одной из картин скрывался сейф. Денег обычно он хранил в нем немного — на мелкие текущие расходы, хотя иной раз доводилось оставлять там на ночь и крупные суммы или ценные бумаги.

За другой картиной в стенной нише прятался предмет его гордости — электронное устройство, по своей сложности не уступающее аппаратной крупной телестанции. Это был пульт управления подслушивающим оборудованием. Отсюда он мог, коснувшись пальцем соответствующей кнопки, ясно и четко слышать все, что происходит в любой комнате особняка.

Фейн не был извращенцем — хотя бывали случаи, когда он заслушивался особенно эротическими и громкоголосыми любовными забавами своих гостей и приходил в сексуальное возбуждение.

Электронные «жучки» служили другой цели.

Странно, как люди, весьма важные притом особы, под его крышей пускаются во все тяжкие, вытворяют такое, чего никогда бы не позволили себе в мотеле из страха быть застуканными.

После приемов у Фейна в его особняке оставались ночевать сенаторы, один вице-президент Соединенных Штатов, крупные администраторы, промышленные магнаты, и огромное множество из них не могло устоять перед исполнением сексуально-гимнастических упражнений. И все это фиксировалось магнитофонами. Пленки хранились в сейфе, что и было основной причиной его существования. Прибегать к записям в качестве аргументов для достижения своих целей Фейну пока приходилось, правда, крайне редко, но сам факт, что они у него есть, добавлял ему покоя и уверенности.

Угрызения совести Фейна никогда не мучили. Он был убежден, что в любви и на войне, и тем более в бизнесе; и политике, все средства хороши. К тому же он ведь не подкладывал девиц в постель к гостящим у него набобам. Они тащили их туда по собственной инициативе. Самому Фейну оставалось лишь обеспечить присутствие сговорчивых кандидаток.

Единственным, кого ему еще не удалось заловить в расставленные капканы, был Мартин Сент-Клауд. Либо Мартин сам заподозрил, что комнаты прослушиваются» либо Одри каким-то образом прознала об этом и предупредила сенатора. Фейну, естественно, было известно о романе его дочери с Мартином, как и о квартирке во Французском квартале. Если Одри полагала, что для него это оставалось секретом, значит, она считала своего старенького папку полным идиотом.

К счастью, необходимости шантажировать Мартина пока не возникало. Хотя Мартин был достаточно своевольным человеком и некоторые его поступки Фейн не одобрял, в общем и целом они придерживались одинаковых взглядов. Фейн не возражал против романа сенатора с Одри. Если Мартин сумел бы разлетись с женой без губительного для карьеры скандала и жениться на Одри, Фейн был бы только рад.

Он намеревался сделать Мартина Сент-Клауда президентом Соединенных Штатов, а иметь свою дочь хозяйкой в Белом доме было бы весьма приятным преимуществом.

Фейн сознавал, что сам в политике никогда не достигнет сколь-нибудь высокого положения. Для этого он слишком стар. Да и будь он помоложе, у него все равно ничего бы не вышло. На своем пути к богатству и власти он отдавил слишком много ног, нажил себе слишком много врагов, переспал с женами слишком многих влиятельных людей.

Что ж, роль «творца королей» его тоже устраивает.

Начинал Рексфорд Фейн в небольшом промышленном городишке в Нью-Джерси. Мать его сбежала со странствующим проповедником, оставив десятилетнего мальчишку на попечение хилого и слабовольного папаши, который после этой семейной драмы начал крепко пить. Старший Фейн трудился в механической мастерской. Через две недели после того, как Рексфорду исполнилось шестнадцать, он отправился на работу в стельку пьяный и угодил рукой в электропилу. Обильная потеря крови из перерезанной артерии убила его почти на месте.

Фейн в это время уже второй год учился в средней школе. Школу он бросил и подался на запад. В Техасе устроился подсобным рабочим к человеку, который на свой страх и риск искал нефть. Фейн не боялся тяжелой работы, обладал недюжинной физической силой и умом, впитывавшим в себя знания как губка. Детей у его хозяина не было, и скоро он стал относиться к юному Фейну как к сыну. Через два года им крупно повезло. Празднуя небывалую удачу, новоиспеченный нефтяной магнат сильно перебрал, полез на буровую вышку, извергающую мощный фонтан нефти, сорвался и разбился насмерть.

Так совсем молодая жизнь Рексфорда Фейна была омрачена двумя пьяными смертями.

На этот раз, однако, все было по-другому: Фейн получил в наследство найденное нефтяное месторождение. Через полгода он продал его за двести тысяч долларов и пошел в гору.

Заниматься поисками нефти Фейн посчитал слишком рискованным и решил заняться делами более надежными. К богатству он карабкался двумя путями.

Всякий раз, когда ему доставались крупные суммы, часть денег Фейн, страхуясь от инфляции или каких-либо других финансовых потрясений в будущем, вкладывал в земли; сегодня он владел несколькими ранчо, где разводили коров, садами, где выращивали орех пекан и персики, питомниками и заказниками, участками строевого леса. Но по-настоящему большие деньги текли из другого источника.

Он стал корпоративным пиратом, акулой, рыскающей в поисках предприятий, столкнувшихся с финансовыми затруднениями, но все еще действующих и располагающих достаточным имуществом и активами. Он вытягивал из них все деньги, какие только мог, и выходил из игры, оставляя такие компании банкротами. На подобное способен лишь абсолютно безжалостный хищник, инстинктивно чующий кровь.

Еще в самом начале он научился прибегать к шантажу для достижения своих целей. Он старательно изыскивал слабости у одного или нескольких руководителей попавших в беду компаний и использовал эти сведения. Скоро его стали называть «предвестником самоубийств» — несколько управляющих компаниями, после того как Фейн довел их до краха, наложили на себя руки. На ярлыки, однако, Фейн никогда и никакого внимания не обращал. Базой своей деятельности он, отрекшись от северного происхождения, избрал Юг, поскольку полагал, что лишь южане способны с искушенностью знатоков оценить богатство и власть по достоинству.

Где-то на этом своем пути он обрел жену, которая оказалась столь тактичной, что подхватила двустороннюю пневмонию и исчезла из его жизни через два года после рождения Одри.

Под конец Фейн утратил вкус к финансовому пиратству. Денег он нажил куда больше, чем нужно, и вся острота ощущений исчезла. В поисках новых сфер приложения своих талантов он решил, что займется избранием в президенты своего человека. Тот факт, что широкая общественность может никогда не узнать о его роли в этом деле, для него ничего не значил. Зато человек, которого он изберет, будет об этом помнить. Так же как и другие неглупые политики, а этого уже вполне достаточно.

На то, чтобы найти подходящего человека, каковым оказался Мартин Сент-Клауд, у Фейна ушло несколько лет. Сейчас до президентских выборов оставалось еще два года, но Фейн сознавал, что этого времени хватит только-только — в обрез! Предстояла огромная предварительная работа. Да и самому Мартину придется пересмотреть некоторые из своих идей.

Здесь, впрочем, Фейн никаких проблем не предвидел.

Первым большим шагом к поставленной цели, должен стать нынешний праздник, Марди-Гра, особенно парад Рекса. Фейн уже успел убедить Мартина принять в нем участие и прокатиться на одной из самых заметных платформ. Второй шаг состоял в том, чтобы парад обязательно прошел гладко и получил широкое освещение в прессе. Для этого он и нанял Джеральда Лофтина.

Как и во многом остальном в своей жизни, Фейн, устраивая этот парад, преследовал две цели. Во-первых, парад должен послужить Мартину трамплином к взлету в президенты. Во-вторых, Фейн хотел показать жителям Нового Орлеана, как надо проводить парады. Добиться своего избрания главой свиты короля Рекса Фейну затруднений не составило. Но когда стало известно, что в своем стремлении раздуть вокруг парада шумиху он не остановился даже перед приглашением специального режиссера, раздались голоса протеста — без грубостей, как и приличествует южной аристократии, но внятные и раздраженные: «Это просто неслыханно! Да так просто не делается!»

Для Фейна это стало испытанием его власти, авторитета и престижа. Он взял верх, хотя и признавал, что победа далась ему, мягко выражаясь, нелегко. В отношениях с другими членами королевской свиты стал ощущаться явный холодок. Многие грозили бойкотировать парад Рекса, выйти из свиты и даже бойкотировать его сегодняшний бал.

Что ж, из свиты пока никто не вышел, прибывшие на его бал гости набили особняк битком, а насчет парада говорить еще рано…

Фейн сидел в своей комнатушке наверху за пультом управления подслушивающим оборудованием и время от времени прикладывался к стакану с виски.

Гостей он всегда потчевал пуншем «Плантаторский», считая, что это обогащает и упрощает тщательно культивируемый им образ потомственного южанина. Сам же он это пойло терпеть не мог и в узком кругу всегда пил только американский бербон.

Для начала он прослушал несколько ранее сделанных записей. Среди них интерес представляла лишь одна, зафиксировавшая забавы Джеральда Лофтина с двумя девицами. Это надо запомнить, решил про себя Фейн, потом может пригодиться. Затем он проверил, что происходит в особняке в данный момент. В нескольких спальнях имели место весьма бурные любовные сцены, но никто из их участников ему интересен не был.

Он переключился на комнаты на заднем дворе.

Но и там тоже ничего интересного не обнаружил.

Тогда он вытащил из ящика письменного стола прибор ночного видения, подвинул кресло к окну и подрегулировал аппарат гак, что внутренний дворик предстал его взору в мельчайших подробностях. На несколько секунд он задержал взгляд на прислонившемся к стволу дерева футболисте, перед которым на коленях стояла какая-то женщина.

Потом Фейн принялся разглядывать дворик из конца в конец, словно военный стратег, планирующий ночную операцию.

Внезапно он замер — в поле зрения попала парочка, направляющаяся по дорожке из гравия к бывшим помещениям для рабов. Черномазый — как там его, Эбон, что ли? — и какая-то блондинка. Ее Фейн не узнал, но это и не важно. А вот на черномазого ублюдка заполучить что-нибудь — например, записать, как он трахает белую женщину, — было бы крайне полезно. Вот такое в один прекрасный день очень и очень бы сгодилось. Даже с учетом нынешнего, более либерального отношения к неграм секс между черномазым и белой женщиной в Новом Орлеане считался по-прежнему недопустимым!

Он следил за ними до тех пор, пока не удостоверился, в какую именно комнату они намерены зайти.

После чего нажал нужную кнопку.

Прихлебывая бербон, он с наслаждением вслушивался в их голоса. Нахмурился, когда до него дошло, что черномазый уступать ее домогательствам не собирается. Но вновь заулыбался, когда до него донеслись последние слова: «…употреби свой беленький пальчик», после которых раздался стук захлопнувшейся двери.

Женщину он теперь узнал по голосу. Хотя она и выглядела ледяной недотрогой, на самом деле была потаскухой, готовой лечь под любого мужика, только свистни, так что тот факт, что ее трахнул черномазый, мало кого удивит. Сам Фейн был уверен, что она давала не одному черномазому.

Он вновь обернулся к окну, приложил к глазам окуляры аппарата и опять поймал в них Эбона, с петушиной чванливостью шествующего по дорожке в этом его дурацком костюме.

Надо бы переговорить с сенатором по поводу его приятельства с этим сучьим сыном черномазым, с мрачной решимостью подумал Фейн.

Глава 8

В свой временный командный пункт на Кенел-стрит Джим Боб Форбс прибыл с опозданием на час.

Накануне он задержался на балу у Фейна, бесцельно бродя после стычки между Эбоном и сенатором Сент-Клаудом по особняку и дегустируя все подряд коктейли, которые предлагались в огромном изобилии.

Обычно он пил только пиво; от крепких напитков него на следующее утро всегда нестерпимо болела голова. А уж этот пунш…

Господи!

Поэтому сегодня он проснулся очень рано с жутким похмельем. Но что еще хуже, за завтраком он по глупости проболтался Мэй о том, что был на балу у Фейна. И за то, что он не взял ее с собой, супруга устроила ему славную взбучку. Утешить ее оскорбленные чувства не смогли никакие заверения в том, что он был на балу исключительно по делу.

Так что, когда он прибыл на работу с опозданием и обнаружил дожидающегося его полицейского с пухлым пакетом из управления, это, понятно, его скверного настроения нисколько не улучшило.

— В управлении посчитали необходимым передать это вам, капитан, — сообщил ему полицейский. — Доставили с утренней почтой.

Он вручил Джиму Бобу гроссбух и лоскут коричневой оберточной бумаги.

— В лаборатории и обертку, и книжку прогнали через все экспертизы. Никаких отпечатков пальцев, конечно. Сделали фотокопии почерка. Сейчас сверяют с образцами почерков каких-то там психов из нашего досье. Безнадежное занятие. — Полицейский поднялся. — Значит, дело за вами, капитан.

— Ну спасибо огромное, — кисло буркнул Джим Боб.

— Всегда готов помочь. — Не скрывая ухмылки, полицейский удалился.

Джим Боб с отвращением рассматривал гроссбух.

Наконец с тяжелым вздохом открыл его и принялся читать первую страницу. Тут же в нем пробудился такой интерес, что он даже начал забывать о похмелье. Сначала он пробежал дневник от начала до конца, а затем стал перечитывать его внимательно.

Закончив чтение, он погрузился в глубокую задумчивость. Теперь понятно, почему в управлении решили передать пакет именно ему. Он и прежде уже видывал подобные документы, обычно в форме писем с угрозами в адрес той или иной важной особы, которые посылали либо непосредственно тем, кому угрожали, либо в полицию. Приводились в исполнение такие угрозы крайне редко. А дважды он обнаруживал документы подобного рода у лиц, причастных к покушениям на убийство, уже после самого факта преступления.

В большинстве своем такие бумаги представляли собой не более чем безграмотный и бессвязный бред какого-нибудь обиженного на весь мир пустобреха и не содержали, как правило, никаких намеков на подготовительную работу, составление планов или даже наличие желания привести в исполнение кошмарные угрозы.

Здесь все по-другому, подумал он, набивая и раскуривая трубку. Пока он еще не мог точно сформулировать почему, но у него появилась твердая уверенность в том, что тот, кто писал этот дневник, весьма опасен и представляет реальную угрозу для сенатора Сент-Клауда.

А значит, и для парада, причем эта угроза была куда серьезнее, нежели все остальные, серьезнее даже, чем предполагаемая лежачая демонстрация. Убийство такого видного политика, как сенатор Сент-Клауд, во время масленичного парада может нанести непоправимый ущерб и празднику, и самому Новому Орлеану.

Возьмите Даллас. Упомяните Даллас, и все сразу начинают вспоминать Джона Ф. Кеннеди и тот черный день в ноябре.

На мгновение мысли Джима Боба переключились на Эбона. Мог ли этот дневник принадлежать ему?

Может, это он задумал убить сенатора? Джим Боб медленно покачал головой. Нет, Эбон не настолько глуп, чтобы записывать нечто подобное. Это кто-то другой, тронутый какой-то. И отыскать его будет еще труднее, нежели пресловутую иголку в стоге сена. В это время года Новый Орлеан просто кишит психами, как соломенный матрац блохами. Интуиция также подсказывала ему, что автор не из местных. Что-то такое в записях говорило Джиму Бобу, что тот приезжий.

Он еще раз тяжело вздохнул и потянулся к телефону. Надо предупредить сенатора Сент-Клауда. Может, удастся уговорить его отказаться от участия в этом чертовом параде.

Обнаружив пропажу дневника, Эндоу пришел в ужас. Неужели кто-то из посторонних шарил в квартире и наткнулся на гроссбух? Нет, такого быть не могло, в этом он был твердо уверен, поскольку Эстелл из дома никогда не выходит. Значит, это она.

Но как дневник попался ей на глаза? Он взял себя в руки и принялся перебирать в памяти подробности вчерашнего дня. Смутно припомнил, что вроде бы Эстелл позвала его в то время, как он делал очередную запись. И он сунул дневник под подушку. Ну надо же быть таким идиотом!

Тут его охватила неукротимая ярость. Когда дело касалось Эстелл, он очень редко выходил из себя.

Но как она посмела рыться в его вещах? Это его дневник, его — и только его — мысли! И записывал он их не для чужих глаз!

Он заставил себя не говорить с Эстелл до тех пор, пока полностью не возьмет себя в руки. Бедняжка Эстелл, ее так легко расстроить. После того как несчастный случай приковал ее к инвалидному креслу, малейшая тень недовольства с его стороны приводила Эстелл в полное отчаяние.

Машина сбила Эстелл, когда она выходила из бара, удар пришелся в спину. Больничные счета пришлось оплатить сполна, а вот денежной компенсации им никакой не выплатили. В полиции заявили, что она была пьяна и под автомобиль попала по собственной вине.

Однако дело было не в этом. Эндоу-то знал истинную причину: за рулем машины сидел какой-то воротила из политиков, а любому известно, что таким все с рук сходит.

Эндоу заставил себя не думать о прошлом. Каждый раз, когда он вспоминал об этом несчастье, у него перед глазами начинали роиться черные мушки, а грудь сдавливало так, что он едва мог дышать.

Наконец он вышел из комнаты. Эстелл была в кухне. Хотя время приближалось к девяти и они уже позавтракали, она с жадностью поглощала пончики, полный поднос которых умостился у нее на коленях.

Эндоу опаздывал на работу. Пропажа дневника огорчила его настолько, что он решил сегодня вообще не работать. И завтра тоже, если он собирается осуществить свой план. Да пусть увольняют! Трудно, что ли, найти другое место? Хорошие автомеханики на улице не валяются.

Эндоу подошел к жене и, — стараясь, чтобы голос не выдал его волнения, из-за ее спины спросил:

— Детка, у меня была такая тетрадь, дневник мой.

Записывал туда кое-что. А сейчас что-то никак не могу найти. Ты его не брала?

— Да, Френ. Я нашла его. И знаю, где он теперь.

Эндоу обошел кресло, чтобы видеть ее лицо. Резким от нетерпения тоном выпалил:

— Ну и где же? Мне он очень нужен!

— Я… Как бы это… — Эстелл звучно сглотнула, глаза ее метались, словно перепуганные мыши, затем она с трудом выдавила из себя:

— Я отправила дневник в полицию, Френ.

Его бросило сначала в жар, потом в холод, а сердце на мгновение буквально остановилось. Он грубо схватил ее за руку, пальцы утонули в рыхлых складках жира и плоти.

— Что… что ты сказала? Не может быть! Врешь ведь все! Зачем тебе это?

— Другого выхода у меня не было, неужели не понимаешь? Теперь ведь ты не рискнешь… сделать то, о чем писал. Полиция будет начеку.

Эндоу был настолько потрясен, что никак не мог собраться с мыслями. Он выпустил ее руку и рухнул на ближайший стул.

Эстелл любовно выбрала пончик, откусила и без всякого труда проглотила огромный кусок румяного теста. Одновременно она попыталась его успокоить:

— Да ничего страшного, милый. Я все проверила. В дневнике нет ничегошеньки, что могло бы указать на тебя. Обратный адрес я не писала, а пакет отправили за много кварталов отсюда. Так что ты в безопасности!

— Что?

— Да, милый. Ты же сам писал в дневнике, что собираешься убить какого-то сенатора.

— Убить? Я? Детка, ты же меня знаешь. — Он выдавил подобие улыбки. — Разве я способен убить человека?

Интересно, что бы она подумала, если бы узнала, что он уже убил двоих человек? Отныне ему придется тщательно проверять замки на чемоданчике. Если Эстелл на глаза попадутся оставшиеся два дневника…

Эндоу, импровизируя на ходу, горячо заговорил:

— Я книгу пишу, понимаешь, роман. А в дневник заносил черновые заметки.

— Роман? — заулыбалась она с видимым облегчением. — Но почему же ты мне ничего не рассказывал, Френ?

— Хотел сделать сюрприз, лапушка. А потом, могло ведь и не получиться, ни один издатель за него бы не взялся.

— Я просто уверена, что роман выйдет потрясный, милый! Расскажи скорее, о чем он?

Эндоу принялся на ходу выдумывать, однако мысли его потихоньку стали возвращаться к завтрашнему дни. Придется, видно, все отменить, отложить до лучших времен.

А может, и нет такой необходимости? Если Эстелл его не обманула, у полицейских нет никаких зацепок, чтобы связать дневник с его личностью. Он точно знал, что имя его в дневнике не упоминается, за этим он всегда следил. Можно предположить, что полиция теперь усилит охрану сенатора Сент-Клауда. Но что это им даст, в таком-то столпотворении во время парада?

Просто задача его немного осложняется. Но он никогда не допускал и мысли о том, что все будет легко и просто. С другой стороны, только подумайте, какой эффект произведет тот факт, что он совершил задуманное при таком скоплении полицейских!

Да вся страна замрет и ахнет! И другие не в меру прыткие политики, может, задумаются о своем поведении.

Эндоу смутно подозревал, что полученное в полиции предупреждение о его планах повышает риск быть схваченным. Или даже убитым. Однако он никогда не загадывал так далеко после самого акта убийства, никогда не задумывался о грозящих ему самому последствиях. Это было бы слишком эгоистично. Его деяние предначертано самой судьбой, ради него он и появился на свет. Поэтому всякий раз, когда он начинал прикидывать, что будет с ним в результате его акции, Эндоу старался гнать подобные мысли прочь…

— Что, Стелл? — очнулся он от раздумий.

— Роман, говорю… Чем кончается-то?

— Пока не знаю, — улыбнулся он. — Может, завтра придумаю. Точно, завтра я наверняка буду знать, чем кончается.

В своем номере гостиницы «Рузвельт» сенатор Мартин Сент-Клауд положил телефонную трубку на рычаг и задумчиво уставился на дымящуюся в пепельнице сигару. От нее к потолку поднималась тонкая и прямая, как карандаш, струйка дыма.

— Кто звонил, Мартин?

Он взял сигару и обернулся к вышедшей из спальни Ракель. Ее прелестная фигурка тонула в длиннющем халате; волосы спутаны в обворожительном беспорядке. Ракель была босиком, и покрытые лаком ногти на ногах словно подмигивали Мартину, то появляясь, то исчезая вновь под подолом ее халата.

В нем шевельнулось горькое раскаяние. Что же с ними случилось? Ведь было время, когда он, расставаясь с ней на какое-то время, не мог дождаться, когда вернется к Ракель и ощутит в постели ее потрясающее тело. И она тоже ждала этого, желала и всегда была готова. Однажды она призналась ему:

— Иногда ты только взглянешь на меня, Мартин, пусть даже народ кругом, а я начинаю истекать — да так, что кажется, будто я в трусики написала.

Все прошло. Когда же они в последний раз соединялись в порыве любви, страсти, вожделения? Ох давненько. И кто виноват? Он сам по большей части.

Это Мартин должен признать.

После того как она застукала его несколько раз с другими женщинами. Ракель твердо заявила ему:

— Я не ледышка, Мартин. Бог свидетель, ты это знаешь. Но объедков мне не надо. И я не потерплю, чтобы ты лез на меня, воняя другой бабой. — В моменты гнева Ракель не чуралась простонародных выражений.

— Так кто это звонил, Мартин? — переспросила она.

— Капитан из полиции. Просил зайти, к нему.

— Зачем?

— Не сказал. Что-нибудь насчет завтрашнего парада скорее всего.

— Опять! — презрительно фыркнула Ракель.

— Может, все-таки передумаешь и прокатишься со мной на платформе?

— Не передумаю.

— Знаешь, общественность как-то ждет, что жена сенатора, стремящегося к переизбранию, всегда рядом с ним…

— Тебе прекрасно известно, что я думаю о твоей общественности и о твоем переизбрании тоже. Мне вообще сюда приезжать не следовало. Надо было остаться в Вашингтоне с детьми.

— С ребятами все в порядке, Ракель. Разве что миссис Мандей вконец их избалует.

Они оставили своих детей Бренди и Бетти Джо, девяти и десяти лет соответственно, в своем вашингтонском доме на попечение миссис Мандей, пятидесятилетней негритянки, которая явно переигрывала в роли чернокожей «мамки».

— Они у нас не избалованы! — вспылила Ракель.

— Да я этого и не говорил! — Мартин успокаивающим жестом протянул к ней руки:

— Мир, лапушка. Стоит лишь слово обронить о твоих детках, как ты прямо в медведицу какую-то превращаешься. Но ведь они и мои дети, не забыла? Ладно, мне пора.

Обещал капитану, что приеду к нему немедленно. — Он обошел Ракель и достал из шкафа галстук.

— Надолго?

— Не знаю. У меня еще деловой завтрак назначен, так что, возможно, придется поехать туда сразу после встречи с капитаном.

При этих словах Мартин ощутил укол совести: у него было назначено свидание с Одри в ее квартире.

Посматривая в зеркало на отражение Ракель, стоявшей у окна и мрачно разглядывавшей улицу, Мартин чуть было не решил отменить это рандеву. «Ладно, определимся попозже», — подумал он. Надел пальто и повернулся к Ракель:

— А у тебя какие планы?

— Не знаю, — равнодушно повела она плечами. — Может, пройдусь по магазинам… А чем еще здесь заняться?

Он подошел и чмокнул ее в щеку.

— Ладно, развлекайся, дорогая.

Мартин вышел из гостиницы через боковую дверь и остановил проезжавшее такси. В Вашингтоне у него был автомобиль, да и здесь ему как сенатору предоставили бы, конечно, лимузин. Однако Мартин считал это ненужной показухой и чаще всего пользовался услугами такси, это к тому же обеспечивало ему анонимность. Поездки в длинном черном лимузине предназначались просто для демонстрации своего высокого статуса и, как всякая реклама, привлекали внимание публики. А этого Мартин всячески избегая, за исключением тех случаев, когда начинал охоту за голосами избирателей.

Мартин был немало удивлен, обнаружив, что временный командный пункт капитана Форбса расположился в пустующем магазине. Помещение было разделено хлипкими перегородками на отсеки, и за наспех расставленными тут и там столами сидели полицейские, большинство из которых не отрывались от телефонов. Сам капитан обосновался в дальней части магазина за последней перегородкой. Форбс сидел за столом и сосредоточенно попыхивал закопченной трубкой, отчего его крошечная клетушка уже заполнилась сизым табачным дымом.

— Доброе утро, капитан, — приветствовал его Мартин. Форбс жестом пригласил его занять единственный стул, установленный прямо перед столом. — Чем могу служить? Вы дали понять, что дело важное и срочное.

Капитан поднял со стола гроссбух и протянул его Мартину:

— Думаю, вам следует ознакомиться, сенатор.

Мартин взял увесистую тетрадь и раскрыл ее на первой странице. Пробежав пару абзацев, он достал сигару и раскурил ее; вскоре объем клубов дыма в клетушке удвоился. Форбс встал и открыл небольшое оконце.

Мартин продолжал читать, теперь уже ни на что не отвлекаясь. Закончив, он в сосредоточенной задумчивости вновь перелистал дневник.

— Никаких указаний на личность автора, — пробормотал он словно бы про себя.

— Никаких, — подтвердил капитан.

Мартин оторвался от дневника и взглянул на полицейского.

— Полагаю, надлежащая проверка уже проведена?

— Да. И ничего не дала. Правда, по одной линии у нас нет окончательного результата. Мы пытаемся по почерку найти автора среди известных нам подозреваемых в причастности к политическим убийствам.

Работа еще не закончена, но у меня сильное предчувствие, что и она ничего не даст.

Мартин закрыл гроссбух и осторожно положил его на стол.

— За всю свою политическую карьеру я получал множество угроз, капитан… Но не в такой, должен признать, форме. Обычно это были письма или телефонные звонки, либо информация через третьих лиц, случайно подслушавших чей-то разговор в баре. Да не в этом дело… Важно то, что ни одна из таких угроз не была приведена в исполнение.

— Сдается, сейчас совсем другой случай, сенатор.

— Это почему же?

— В том-то и дело, что не знаю. Интуиция…

— Интуиция? Да будет вам, капитан. — Мартин улыбнулся и выдохнул клуб дыма. — Мне известно, что даже опытным полицейским частенько приходится полагаться на интуицию, но… — Мартин сделал паузу и продолжил весьма бодрым тоном:

— Очень признателен, что поделились со мной этой информацией, однако моя интуиция… — Мартин рассмеялся. — Простите. Однако подозреваю, что вы намеревались не только немного припугнуть меня…

— Да не припугнуть, а запугать вас я надеялся как следует, сенатор, — перебил его Форбс. — Чтобы убедить отказаться от участия в параде. У нас и без того проблем хватает. А тут еще покушение на убийство на нашу голову.

— Ничего не выйдет, капитан, — решительно заявил Мартин. — Знаю о ваших проблемах и сочувствую, но обеспечение безопасности во время Марди-Гра есть часть вашей работы. Войдите и в мое положение — средства массовой информации на протяжении уже недель трубят о моем участии в параде И что люди… хорошо, хорошо, избиратели! Что они станут обо мне думать?

— Скажите им правду.

— Нет. У нас нет ничего, кроме непонятно откуда взявшегося дневника, если это дневник. Представьте мне более убедительные доказательства, и я, может быть, обдумаю ваше предложение. Поймите меня правильно. Я не из тех героев, что бьют себя в грудь и орут на каждом углу: вот он, мол, я, ничего не боюсь, валяй, стреляй! Но если я сейчас дам задний ход, люди подумают одно из двух. Либо я трус, прячущийся при первом же намеке на опасность, либо все это рекламный трюк, а угроза сфабрикована для того, чтобы заполучить дополнительные голоса.

— А знаете, мне ведь это и в голову не приходило, — признался Форбс.

— Ну вот видите! — Мартин вновь рассмеялся и поднялся со стула. — Еще раз спасибо, я действительно понимаю ваши проблемы, но отказаться от участия в параде Не могу. Завтра буду стоять на платформе.

— Будь по-вашему, сенатор. Попытка не пытка.

Да я, честно говоря, и не надеялся… — Увидев, что Мартин направляется к выходу, капитан поспешно проговорил ему вдогонку:

— Полагаю, вы и понятия не имеете, кому мог бы принадлежать этот дневник?

— Ни малейшего, капитан, извините.

— А как насчет этого вашего приятеля, чернокожего борца за гражданские права? Может, он?

— Линкольн? Такое не в его духе, капитан Чтобы он оставил подобные записи? Только не Линкольн.

Хотя… Мне только что пришло в голову. Линкольн заядлый шутник. Вполне мог попросить кого-нибудь из своих сочинить весь этот бред и отправить вам в надежде потрепать нервы нам обоим.

— Это не шутка, сенатор. Держу пари, здесь дело серьезное.

— Тогда зачем же отправлять дневник вам? Не думаете же вы, что его автор совсем безмозглый?

— Ну, это просто. Жена или кто-то из близких родственников психа случайно обнаруживает дневник и отправляет его нам. Такое довольно часто случается. Но вот насчет Эбона… Вы не знаете, где его искать? Управление требует, чтобы я заставил его отменить лежачую демонстрацию.

— Не знаю, капитан. Линкольн мало кого ставит в известность о своем местопребывании. Сожалею, но помочь ничем не могу.

Махнув Форбсу рукой на прощание, Мартин вышел из клетушки. Полицейские по-прежнему терзали телефоны.

Ступив на тротуар, Мартин прикрыл глаза ладонью от слепящего солнца и взглянул на часы. Десять тридцать. До назначенной встречи за деловым завтраком у него еще есть время.

Он вновь вернулся мыслями к предположению полицейского о том, что дневник принадлежит Линкольну Карверу. Мартин был уверен, что его убийство в планы Линкольна не входит, однако в отличие от капитана Форбса допускал, что Линкольн мог сфабриковать дневник и направить его в полицию, с тем чтобы поставить их на уши.

Тут к Мартину пришло чувство некоторой вины, поскольку у него была возможность связаться с Линкольном. Однако становиться полицейским осведомителем он не собирался, во всяком случае, не по такому поводу.

Он огляделся в поисках телефона-автомата и обнаружил будку на углу улицы. Войдя в нее, нашарил в кармане записную книжку и отыскал самый последний номер телефона Лиги, номер, который Линкольн продиктовал ему лишь вчера вечером. Будет очень неплохо поговорить с Линкольном с глазу на глаз, а не среди толпы людей, прислушивающихся к их беседе.

Мартин опустил монету и набрал номер.

Глава 9

Эстелл Эндоу отчаянно хотелось верить мужу, Насколько она знала, Френ ее никогда не обманывал. Поначалу, когда он сказал ей, что записи в дневнике представляют собой наброски романа, над которым он работает, она не только поверила в это, но и пришла в радостное волнение. Ее муж, ее Френ — писатель, романист! В мыслях ее возникали приятные картины. Успех и слава, лесть почитателей, бестселлер, нашумевший кинофильм — в общем, все заученные ею клишированные представления о знаменитых авторах.

После ухода Френа она, однако, начала потихоньку возвращаться к реальной действительности. Френ никак не подходил к сложившемуся у нее образу писателя. Читал он исключительно газеты и журналы.

А вот романа у него в руках она не видела никогда.

Более того, Френ всегда глумился над романами, называя их кознями дьявола, смакующими убийства, секс и всяческие извращения.

Через полчаса после того, как они расстались, Эстелл вспомнила, что как-тo застала Френа за ч гением книги в мягкой обложке — случилось это около года назад. Как же она называлась? Название вспомнить ей так и не удалось, однако она была уверена, что в книжке рассказывалось об этом ужасном типе, Ли Харви Освальде, том самом, что убил президента Кеннеди.

Терзаемая сомнениями, Эстелл раскатывала в своем кресле по всей квартире, куря одну сигарету за другой. Раз или два она выезжала на балкон, такой крошечный, что ее кресло там едва умещалось, чтобы посмотреть, что происходит на улице. Вчера она была зачарована многоцветьем и веселым шумом масленичных гуляний. Сегодня она была слишком встревожена и растеряна, чтобы шествия могли отвлечь ее внимание.

Надо что-то делать. Вот только что?

Эстелл вернулась на кухню и достала остатки мятного мороженого, которое Френ принес ей вчера вечером. Она принялась есть его прямо из картонной коробки.

Холодок мороженого, таявшего у нее и горле, несколько ее успокоил.

И все же она по-прежнему чувствовала, что должна что-то предпринять. Но не может же она позвонить в полицию и сообщить, что ее Френ, ее любимый, который с такой заботой всячески за ней ухаживает, собирается убить какого-то сенатора. Если Френ говорит правду и действительно пишет роман, то ее поступок окажется страшнейшим предательством. И даже если он ей лжет, это все равно будет предательством с ее стороны. Она не может выдать Френа полиции Если бы она знала о его планах наверняка, она могла бы пригрозить Френу, что обратится в полицию, и тогда это его бы точно остановило Если бы она могла предвидеть будущее! Если бы она могла знать, что произойдет в ближайшие несколько дней!

И тут ее озарило, вот оно, возможное решение, или по крайней мере способ избавиться от тревог и страхов.

Она поспешно выкатила кресло на балкон и позвонила в колокольчик.

К тому времени, когда Донни Парке постучал в дверь, она успела вернуться в комнату и ждала его появления, в нетерпении куря сигарету нервными затяжками.

— Входи! — торопливо откликнулась Эстелл на его стук:

Не успел Донни войти, как Эстелл без лишних слов спросила:

— Помнишь, ты как-то рассказывал мне о какой-то шаманке, знающей колдовство вуду?

— Помню, мэм, — немного удивленно и даже испуганно подтвердил паренек. — Мама Селестайн.

— Сбегай к ней и приведи ко мне, а? Хочу, чтобы она предсказала мне будущее.

Донни замотал головой:

— Нет, мэм. Она не ходит по домам. Люди сами к ней приходят.

— А если я приплачу сверху? Ты же знаешь, как мне трудно куда-нибудь выбраться. — Эстелл указала на инвалидное кресло, прикидывая в уме свои финансовые возможности. У нее вошло в привычку время от времени откладывать кое-какие деньги. И вот уже несколько месяцев она не притрагивалась к своим сбережениям. — Как ты думаешь, если ты скажешь ей, что я прикована к инвалидному креслу, что заплачу ей втрое больше обычной платы, она захочет прийти ко мне?

— Можно попробовать, миссис Эндоу, — с сомнением ответил Донни. — Если я передам ей вашу просьбу, никакого вреда не будет.

— Так сделай это для меня, будь умницей! — обрадовалась Эстелл. — Скажи, пусть приходит утречком, как можно раньше. Я просто должна узнать будущее! А после этого я и с тобой расплачусь. — Она лукаво улыбнулась. — Говорю так, чтобы и у тебя был стимул.

Эбон вновь переехал — только сегодня утром.

Учитывая намеченную на завтра лежачую демонстрацию, это, по его мнению, было совсем неплохим решением. Он понимал, что в случае серьезных беспорядков, а он надеялся, что беспорядки будут серьезными, полиция сядет ему на хвост.

Он снял комнату в небольшой обветшалой гостинице всего в двух кварталах от Французского квартала. Лифта в двухэтажном здании, естественно, не было, но зато там был черный ход. Больших усилий Переезд не потребовал. Вещей он никогда не хранил больше, чем мог вместить один маленький чемоданчик. Сисси он ничего говорить не стал — она ему уже надоела. Помимо того, он будет настолько занят в связи с предстоящим завтра делом, что времени на нее все равно не останется.

Когда Эмбер передал ему, что сенатор Сент-Клауд хочет с ним встретиться, первым побуждением Эбона было ответить отказом. Однако ему было отчасти неловко, что он так вспылил вчера на балу у Фейна, и он чувствовал, что должен если не извиниться перед Мартином, то хотя бы поговорить с ним. Поэтому он распорядился, чтобы Эмбер сообщил сенатору его новый адрес, и строго предупредил при этом, чтобы тот пришел один.

Он сидел у окна, когда послышался стук в дверь.

Один тихий, две секунды пауза, один громкий — условный сигнал. Сам-то Эбон всегда потешался над всякими такими супершпионскими штучками, но на его соратников они производили впечатление, к тому же зачем делать исключение для какого-то клейстера?

Эбон распахнул дверь.

— Доброе утро, сенатор.

— Привет, Линкольн… Вижу, ты после бала жив и невредим.

— Да чего там! — ухмыльнулся Эбон.

Он тщательно закрыл дверь и запер ее на замок, потом нарочито услужливым жестом показал рукой.

— Добро пожаловать в мою конуру, Мартин. Посмотри, как живут обездоленные.

Мартин фыркнул:

— Это ты-то обездоленный. Линкольн? Чушь собачья. Обездоленный ты только потому, что тебе самому этого хочется.

Эбон пожал плечами, лицо его приняло бесстрастное выражение — маска, которую он всегда надевал для белых.

— Сами видите, — сенатор, условия у меня здесь весьма жалкие, — ерничая, продолжал он. — Могу ли я предложить вам стул? Ведь ваши избиратели будут шокированы, если узнают, что вы сидели на кровати чернокожего.

— Довольно этой чепухи, Линкольн, — раздраженно попросил Сент-Клауд. — Если собираешься задираться, как вчера, значит, я зря теряю здесь время.

— Это ведь вы пришли ко мне, — спокойно парировал Эбон. — Я вас о встрече не просил.

— Ну хорошо, хорошо! Давай хотя бы сядем.

Сенатор устроился на стуле, подождал, пока Эбон нехотя присел на кровать, и вкратце рассказал ему о полученном капитаном Форбсом дневнике.

Выслушав его, Эбон лаконично резюмировал:

— Издержки вашей профессии, сенатор.

— Знаю, знаю, согласен.

Сент-Клауд достал сигару и занялся ритуалом ее раскуривания, не сводя глаз с лица Эбона. Тот ответил ему непроницаемым взглядом.

— Ты написал этот» дневник, Линкольн? — решился наконец Сент-Клауд.

— Это низко и оскорбительно. Не потому, что допускаешь, будто я могу тебя убить, а потому, что считаешь меня… — Эбон дал волю гневу и сорвался на крик:

— За идиота полного меня держишь? Думаешь, я позволю себе написать такое и отдать легавым?

— Это мог быть кто-нибудь из твоей организации — наткнулся на дневник и отправил в полицию.

— В моей организации такого не делают.

— Может, ты просто решил пошутить? — спокойно заметил Сент-Клауд. — В прежние времена ты был мастер на всякие шутки.

— С шутками я покончил, когда завязал с вашими играми. С футболом, например. — Эбон поднялся на ноги, глядя на сенатора с высоты своего огромного роста.

— Спокойно, Линкольн, спокойно. Просто я решил тебя спросить. — Сент-Клауд тоже встал со стула и подошел к металлической мусорной корзине стряхнуть столбик пепла с сигары. — По-прежнему намерен устроить лежачую демонстрацию, как я понимаю?

— Можете смело держать пари, сенатор.

— Напрашиваешься на неприятности, Линкольн, — вздохнул Сент-Клауд.

— Только не я, сенатор. Если белый попытается остановить нас, то это он напрашивается на неприятности.

— Ладно, Линкольн. Уж я-то тебя достаточно знаю, чтобы понять, что все уговоры бесполезны. Валяй, действуй. Спасибо, что нашел для меня время.

Сент-Клауд уже подошел к двери, когда Эбон окликнул его:

— Сенатор… А вы по-прежнему собираетесь участвовать в параде?

— Конечно, — удивленно ответил Сент-Клауд.

— Смелый ты мужик, — с нотками зависти в голосе констатировал Эбон. — Впрочем, ты всегда таким был.

— Хорошо, капитан Форбб, спасибо, что позвонили. Весьма признателен, — произнес Рексфорд Фейн в телефонную трубку и положил ее на рычаг.

Несколько мгновений он сидел в мрачной задумчивости, постукивая короткими пальцами по крышке бюро. Потом достал и раскурил длинную черную сигару. Нажал кнопку аппарата внутренней связи и поинтересовался:

— Лерой, не знаешь, мистер Лофтин еще здесь?

— Думаю, да, сэр. Дверь у него закрыта, и к завтраку он еще не спускался.

— Кликни-ка его, Лерой. Скажи, чтобы быстренько явился ко мне в кабинет. Не будет через пятнадцать минут, уволю!

Не дожидаясь ответа, Фейн отключил аппарат и поднялся. Он подошел к бильярдному столу, выбрал свой самый любимый кий и разбил пирамиду. Играл он с яростным азартом, ежеминутно поглядывая на часы.

Лофтин уложился в десять минут. Небритый, непричесанный, с опухшими глазами, но уложился.

— Перешли на режим дня крупье, Лофтин? — язвительно осведомился Фейн.

— Простите, мистер Фейн. Подумал, что после бала… — с убитым видом промямлил Лофтин. — Тяжелая выдалась ночка…

— И денек будет не легче, — заверил его Фейн и стиснул сигару зубами так, что прокусил ее конец. С отвращением он выплюнул изжеванный окурок в направлении плевательницы. — Мне звонил капитан Форбс. Он получил по почте какую-то бумагу с угрозой убить сенатора Сент-Клауда. Неизвестный псих собирается прикончить его во время завтрашнего парада. Сенатор Сент-Клауд будет завтракать у Бреннана с одним журналистом. Давайте-ка быстро туда, разузнайте, что сенатору об этом известно и что он собирается по этому поводу делать. Но для начала неплохо бы вам привести себя в божеский вид. — Фейн критически оглядел Лофтина с головы до ног. — И еще попробуйте выжать из Мартина, где нам искать этого курчавого Эбона. Если это удастся, тогда разыщите и его и постарайтесь что-нибудь предпринять насчет их лежачей, черт бы ее побрал, демонстрации.

— Слушаюсь, сэр, мистер Фейн! Займусь немедленно.

— Посмотрите, что там можно сделать.

Фейн склонился над бильярдным столом, прицелился и вколотил восьмой шар в бортовую лузу. Прислушиваясь к стихающим шагам удаляющегося Лофтина (тот уже шагнул за порог), Фейн, хитро ухмыляясь, спросил:

— Эй, Лофтин! Ну и как вам Дейзи? А Эдна Мэй?

Незадолго до полудня Эндоу приступил к часовой тренировке в тире.

Свой пистолет он оставил дома. Ему пришло в голову, правда, несколько запоздало, что практиковаться с собственным оружием весьма рискованно.

Если полицейские извлекут пули из тела сенатора Сент-Клауда, они могут додуматься поискать в общественном гире, обнаружить пули в мишенях, по которым он стрелял, и сравнить их с теми, что убили сенатора Сент-Клауда. А на тренировки в тире Эндоу записывался под своим именем:

Поэтому сегодня он взял пистолет напрокат.

Получалось у него не очень. Похоже, он никак не мог приспособиться к стрельбе из пистолета. Два других убийства он совершил из винтовки, стреляя с определенного расстояния от цели. Винтовку Эндоу освоил еще пацаном в западном Техасе, охотясь с «мелкашкой» на кроликов по берегам реки на принадлежащих отцу участках земли. Пистолет, однако, оказался для него оружием слишком ближнего боя.

Он постоянно моргал перед тем, как нажать на спусковой крючок, и пули ложились в нескольких дюймах от цели.

Расстреляв обойму, Эндоу в унынии осмотрел отверстия в мишени, изображавшей силуэт мужчины, и повертел занывшим от отдачи запястьем.

— Мистер Эндоу, у вас при стрельбе стойка не правильная. Поэтому и мажете.

Эндоу крутанулся как ужаленный и увидел подошедшего к нему смотрителя тира, добродушного мужчину средних лет.

— Хотите покажу, в чем ваши ошибки?

Еще не придя в себя от испуга, Эндоу едва сумел изобразить некое подобие улыбки.

— Да… Хочу… Спасибо.

Смотритель покрутил ручку, приводящую в движение механизм установки мишеней, и подтянул к себе держатель. Закрепил в нем новую мишень и отодвинул ее вплотную к пулеуловителю. Взял у Эндоу пистолет.

— Значит, стоять надо так, видите?

Смотритель встал боком к мишени, расставил ноги и поднял пистолет параллельно земле — металлическое продолжение прямой линии, образованной сжавшей его ладонью и вытянутой рукой. Посмотрел вдоль ствола.

— Плавно нажимаете на спусковой крючок. Не дергайте его — иначе рука прыгнет до выстрела.

Пистолет коротко рявкнул. Рука смотрителя дернулась прямо вверх — не более чем на шесть дюймов. Он сразу же вернул пистолет в прежнее положение и выстрелил еще раз.

Взгляд Эндоу метнулся к мишени. В центре нарисованного на бумажном силуэте сердца появились две дырки.

Смотритель вернул пистолет Эндоу.

— И не закрывайте глаза, когда нажимаете на спусковой крючок. Многие делают это машинально.

И всегда нажимайте на спусковой крючок медленно и очень плавно.

Эндоу изо всех сил старался следовать полученным инструкциям. Принял показанную стойку, приказал себе держать глаза открытыми. Плавно нажал на спусковой крючок. Раздался выстрел, в мишени образовалось отверстие — не в самом сердце, но рядом с ним, не дальше двух дюймов.

— Вот видите, уже гораздо лучше, мистер Эндоу, — одобрил смотритель. — Продолжайте в том же духе.

Эндоу выстрелил еще раз. И попал в край сердца. В третий раз он мысленно представил себе сенатора Сент-Клауда на месте мишени.

И выстрелил.

Третье отверстие появилось в сердце вплотную с двумя первыми, оставленными смотрителем.

Глава 10

Одри Фейн в девятнадцать лет уже раз выходила замуж против воли отца. За человека, который ему был не по душе. Замужество ее длилось двенадцать месяцев, что, как впоследствии решила Одри, было на одиннадцать месяцев и двадцать девять дней дольше, чем следовало бы.

В первую брачную ночь она обнаружила, что ее муженек гомосексуалист. Женился он на ней исключительно потому, что Рексфорд Фейн был состоятельным человеком — еще богаче, чем он сам, а сам он был далеко не бедным. А также для того, чтобы использовать Одри как прикрытие. Беря в жены привлекательную девушку, он стремился даже не столько заполучить деньги ее папаши, сколько скрыть свои сексуальные наклонности.

Подобно множеству женщин до нее, Одри была уверена, что сможет преобразовать супруга-гомосексуалиста в гетеросексуала. Однако понадобилось не более двух недель, чтобы осознать, как она ошибалась. Но продолжала оставаться с мужем, поскольку была дочерью своего отца. Такой же несгибаемо упрямой, как Рексфорд Фейн: перспектива возвращения домой к папочке и признания своей ошибки ей просто претила.

В конце концов, однако, она вернулась домой, а в первую годовщину их свадьбы ее супруг покончил жизнь самоубийством. Многим в Новом Орлеане вообще осталось неизвестным, что она была замужем, а многие предпочитали об этом не вспоминать. В присутствии Фейна, во всяком случае.

Но сам папаша об этом не забывал никогда. И всякий раз, когда дочь выходила из повиновения, попрекал ее неудачным замужеством.

Со времени этого закончившегося катастрофой брака Одри встречалась со множеством мужчин, с некоторыми из них была близка. Но до тех пор пока не появился Мартин Сент-Клауд, в мужья ни одного из них не хотела. В постели Мартин о себе не забывал, но одновременно был очень чуток к ее потребностям и желаниям. Но что не менее приятно, он был на взлете — важная особа, которой уготовано еще более видное положение.

Тот факт, что Мартин женат, особого беспокойства у Одри не вызывал. Она знала, что в браке он не очень-то счастлив. Иначе зачем ему проводить все свое время в ее постели? К Ракель Сент-Клауд Одри не испытывала ничего, кроме презрения. Ее муж может стать президентом Соединенных Штатов, а она пытается вынудить его оставить политику и вернуться к добыванию хлеба насущного в качестве жалкого адвокатишки!

Развод им можно организовать запросто, Одри ничуть в этом не сомневалась. Тем более что сегодня развод уже не так пачкает биографию политика, как прежде.

После бала Одри проспала чуть ли не до полудня. Проснулась в хорошем настроении. Бал удался на славу. А днем у нее свидание с Мартином.

Она приняла душ, облачилась в розовый брючный костюм и пошла обедать с отцом, поджидавшим ее в солярии, выходящем во внутренний дворик.

Рексфорд Фейн начал с разбавленного водой бербона, Одри — с «Кровавой Мэри». Она подняла стакан и предложила:

— Давай за вчерашний роскошный бал, пап.

Фейн улыбнулся ей через стол и поднял свой стакан.

— Бал был что надо, клянусь Богом.

— А еще давай за такой же успех завтрашнего парада!

— За это грех не выпить. — Фейн одним глотком осушил стакан и озабоченно добавил:

— Правда, тут все не так просто.

— А что случилось?

За обедом из холодных блюд Фейн подробно рассказал ей о предстоящей лежачей демонстрации и о дневнике, содержащем угрозы убить Мартина.

Поначалу Одри встревожилась за Мартина. Поразмыслив, решила, что покушение на его жизнь — если оно не удастся, конечно, — может здорово поспособствовать политической карьере сенатора.

— Большинство из этих угроз никогда не приводятся в исполнение, — рассуждал в это время Фейн. — А если и предпринимается такая попытка, то это обычно какой-нибудь псих, который собственный палец от задницы отличить не может.

— Значит, ты считаешь, что для Мартина реальной опасности нет?

— Думаю, нет. Его же будет охранять куча полицейских. — Фейн пожал плечами и устремил на дочь пронзительный взгляд. — Знаю, знаю, о чем думаешь. Если случится покушение, но попытка эта сорвется, то такое событие привлечет всеобщее внимание и акции Мартина поднимутся, так?

— Просто не хочу, чтобы Мартин пострадал.

— А я хочу? Если он не споткнется, далеко пойдет. В связи с чем, кстати… Как там у тебя с ним?

— Не знаю, о чем ты, папа, — заносчиво ответила Одри.

— Черта с два ты не знаешь! Думаешь, мне не известно о вашем гнездышке во Французском квартале? Не возражаю, чтобы вы там лепили куличики на матрасе. Лишь бы не попались. Чтобы кандидата в президенты застукали в постели с другой женщиной — это уж никуда не годится, клянусь Богом! Полагаю, ты знаешь, что старушка Ракель пытается вынудить его оставить политику?

— Да, Мартин мне говорил.

Одри не особенно потрясло отцовское разоблачение их тайного места свиданий. Она всегда подозревала, не испытывая, впрочем, никакой при этом тревоги, что он знает о квартире во Французском квартале. Если от Рексфорда Фейна и можно было что-либо скрыть, то совсем ненадолго.

— Пап, а развод может погубить кандидата в президенты? В наше время, сегодня? — поинтересовалась она. , — Зависит от обстоятельств. Разведенного у нас еще никогда не избирали, но времена меняются. — Он уставился на дочь блестящими, как у птицы, глазами. — По-моему, прежде всего надо решить один вопрос… нет, скорее, два. Получит ли Мартин развод? Если получит, то женится ли на тебе?

— На второй вопрос ответ утвердительный, — без всяких колебаний заверила его Одри. — Что касается первого.

Думаю, получит… Правда, потребуется предпринять кое-какие ходы.

— А тут тебе и карты в руки, клянусь Богом! — хмыкнул Фейн.

Одри уставилась на него, задумчиво покусывая нижнюю губу.

— Пап, а что ты имел в виду, что многое будет зависеть… ну в смысле, повредит ли развод карьере Мартина?

— Все будет зависеть от того, как это будет обставлено, — объяснил Фейн. — Если вина за развод, ну хотя бы большая ее часть, ляжет на его жену, думаю, для него все обойдется.

— То есть если Ракель застукают с другим и представят неопровержимые улики?

— Можно и так. Но как тебе это удастся? Не слышал, чтобы Ракель с кем-нибудь путалась…

— А по-моему, это можно устроить. Она ведь приглашена к нам завтра на прием после парада Рекса, она и Мартин, так?

— Да. Они приглашены. Вместе с дюжиной других гостей.

— Уверена, что Ракель подозревает насчет Мартина и меня. Но точно ничего не знает. Теперь давай предположим, что завтра вечером я не оставлю у нее никаких по этому поводу сомнений. Как женщина, думается, могу предсказать ее реакцию. Она будет оскорблена, она выйдет из себя, она захочет отплатить ему той же монетой. Другими словами, будет готова броситься на первого же попавшегося мужика. А мы ей такого мужика подставим и позаботимся о том, чтобы заполучить доказательства ее… супружеской неверности.

— Может получиться, по-моему. Будет очень глупо с ее стороны, но я поверю тебе на слово, что она поведет себя имен но так. А мужик для нее у меня есть. Лофтин. Смотрится не хуже других, трахать готов все, что движется, а главное, беспрекословно сделает, что прикажут. Теперь надо подумать, как застукать их так, чтобы Мартину было с чем идти в суд. Если же он этого не захочет, а, зная Мартина, могу предположить и такой вариант, мы подкинем наш материальчик в газеты. Некоторые из этих нынешних листков напечатают что угодно.

— Ну, пап, эта-то часть, по-моему, самая простая. — Она подмигнула ему. — Запиши их на магнитофон, и все дела.

Лицо Фейна приняло такое выражение, что Одри не удержалась от самодовольного смеха.

— А ты считал меня совсем дурочкой, пап? Думал, я не знаю, что ты прослушиваешь все комнаты в доме? И те, что на заднем дворе, тоже?

Лофтин не стал буквально следовать полученным от Фейна инструкциям. У него уже был некоторый опыт общения с газетчиками. Тот, кто все время на виду у людей, никогда не станет обсуждать свои личные дела в присутствии репортера. Кроме того, до полудня оставалось еще два часа.

Поэтому Лофтин побрился, принял душ, оделся в течение пятнадцати минут и отправился в гостиницу «Рузвельт» на своем «фольксвагене». Этого «клопа» он терпеть не мог и предпочел бы более классную машину — что-нибудь обтекаемое с низкой посадкой и иностранного производства, но нынешнее состояние его финансов ограничивало его возможности «фольксвагеном».

Ему повезло. Кружа по кварталу в поисках свободного места для парковки, он заметил, как сенатор Сент-Клауд выскользнул из боковой двери гостиницы и остановил такси.

Лофтин последовал за ним, пропустив впереди себя два автомобиля. На протяжении своей пестрой карьеры ему как-то довелось работать властном сыскном агентстве. Девяносто процентов дел, которым оно занималось, было связано с добыванием улик для получения развода, что означало практически постоянную слежку за неверными мужьями и женами, так что Лофтин успел овладеть всеми тонкостями этого искусства. Уволили его из агентства после того, как застукали в постели с одной из неверных жен, за которой ему было поручено следить.

Лофтин преследовал такси вплоть до временного командного пункта капитана Джима Боба Форбса, где сенатор Сент-Клауд вышел и отпустил такси. Лофтин поставил «фольксваген» на противоположной стороне улицы и стал ждать, куря одну сигарету за другой.

Когда сенатор Сент-Клауд вновь появился на улице, Лофтин собрался было перехватить его прямо здесь и сейчас. Но пока он раздумывал, Сент-Клауд вошел в будку телефона-автомата на углу улицы.

Когда сенатор, быстро переговорив, вышел из будки и остановился на тротуаре, озираясь в поисках свободного такси, какое-то внутреннее чувство приказало Лофтину оставаться в машине. Сент-Клауд остановил проходящее такси, и Лофтин вновь сел ему на хвост.

Через некоторое время он начал подозревать, что интуиция его на этот раз подвела. Такси везло сенатора к Французскому кварталу, где находился ресторан Бреннана. Хотя для делового завтрака еще слишком рано…

Когда такси остановилось у старой-старой гостиницы, у Лофтина вырвался вздох облегчения. Сенатор вышел из машины и скрылся в ветхом здании.

Лофтин опять приготовился ждать.

Сенатор Сент-Клауд находился в гостинице около получаса. Покинув ее, он не стал искать такси, а пошел пешком.

Лофтин уже решил, как будет действовать дальше. Он был уверен, что на этот раз сенатор направляется на намеченную встречу за завтраком, поэтому преследовать его не стал. Он продолжал сидеть в машине и ждать, не спуская глаз с двери гостиницы.

Через несколько минут еще одна догадка заставила его тревожно заерзать на сиденье. Он включил двигатель и медленно тронул «фольксваген» с места. Догадка оказалась правильной. Он только успел въехать в узкий переулок, как из гостиницы черным ходом вышел высоченный бритоголовый негр и торопливо зашагал прочь. Вчера на балу Лофтин видел Эбона лишь мельком, но все же у него не было никаких сомнений, что сейчас перед ним тот, кто ему нужен.

Лофтин ехал за ним на приличном расстоянии, чтобы только не потерять Эбона из виду. Пройдя несколько кварталов, Эбон зашел в ресторан Холмса на Берганди-стрит. И вновь Лофтин решил ждать.

Он понимал, что переполненный народом ресторан не лучшее место для беседы с Эбоном.

Выйдя из ресторана, Эбон направился обратно в свою гостиницу. За два квартала до нее Лофтин резко прибавил скорость, нашел место, где оставить «фольксваген», и поспешил в гостиницу. В холле обнаружилась небольшая стойка, за которой, однако, никого не оказалось. Это Лофтина даже устраивало, поскольку он был убежден, что номер комнаты Эбона ему бы все равно не сообщили ни под каким видом. Гостиница была двухэтажной, без лифта.

Прикинувшись постояльцем, Лофтин поднялся наверх и пошел по безлюдному коридору. Тут он услышал, как кто-то поднимается по черной лестнице.

Лофтин пошел навстречу. С Эбоном их не знакомили, и тот в лицо его не знал. Они встретились посередине коридора, Эбон прошел мимо него с ничего не выражающим лицом, даже не удостоив белого взглядом. Лофтин замедлил шаг и навострил уши. Заслышав звук поворачиваемого в замочной скважине ключа, он украдкой оглянулся через плечо, чтобы увидеть, в какой номер вошел Эбон.

Лофтин осмотрелся, убедился, что коридор пуст, и прокрался к двери в номер Эбона. Она заперта на замок, в этом он был абсолютно уверен. Даже если и нет, вломиться сейчас к Эбону будет последней ошибкой в его жизни.

Лофтин ломал голову над тем, как ему поступить, чтобы дать знать Эбону: он ищет с ним встречи. И так на этом сосредоточился, что не услышал приближающихся по коридору шагов. Опомнился он лишь тогда, когда почувствовал боль в заломленных за спину руках.

Сдавленно вскрикнув, он в страхе посмотрел налево, направо. Два негра держали его мертвой хваткой.

Тот, что справа, поинтересовался:

— Случайно не знаешь, что этот прилипала долбаный делает у двери Эбона, Эмбер?

— Понятия не имею, — ответил тот, что слева. — Давай пригласим его к Эбону и попробуем выяснить.

Эбон частенько обедал в ресторане Бастера Холмса. Он любил красные бобы с рисом, считая это блюдо лучшим в своем роде во всем Новом Орлеане.

Вообще-то южную кухню он не жаловал, но красные бобы с рисом были исключением.

Вернувшись в гостиницу, он не пробыл у себя в номере и нескольких минут, как за дверью послышались какая-то возня, сердитый голос, показавшийся ему знакомым. Эбон прижался ухом к двери и прислушался. И тут раздался тихий стук… две секунды пауза, громкий стук.

Через тонкую филенку донесся голос:

— Эбон, это я, Эмбер. Мы тут с Грином.

Эбон открыл дверь, зло сощурил глаза, увидев перед собой Эмбера и Грина, в объятиях которых слабо барахтался белый мужик, тот самый клейстер, что встретился в коридоре несколько минут назад.

Он захлопнул дверь, запер ее на замок и обернулся к странной троице.

— Это еще зачем вы притащили его в мой номер?

— Подожди, Эбон, это не мы, — заторопился с объяснениями Эмбер. — Он сам пришел. А мы-то заметили его, когда он уже сшивался у твоей двери, и прихватили. Ты его знаешь?

— Никогда в жизни не видел. — Эбон пристально разглядывал незваного гостя. — А ну выкладывай, в чем дело, да побыстрее!

— Мы с вами не знакомы, я Джеральд Лофтин.

Работаю у Рексфорда Фейна. — Он судорожно сглотнул. — Отвечаю за освещение в прессе парада Рекса и за обеспечение его безопасности.

— Безопасности! Это же легавый, Эбон! — рыкнул Грин и еще сильнее заломил руку Лофтина.

Тот застонал и поспешно продолжал:

— Да нет же! Нет! Не полицейский я вовсе. Просто должен позаботиться, чтобы парад прошел гладко.

— Кто сообщил, где меня искать? — зловеще спросил Эбон.

— Я не могу раскрывать свои источники! — с неожиданной смелостью заявил Лофтин.

Эбон отвесил ему звучную оплеуху. На посеревшем лице Лофтина вспыхнула багровая отметина.

— А это только для пробы, липучка, — пообещал Эбон. — Говори, кто?

— Сенатор Мартин Сент-Клауд, — тут же выпалил Лофтин.

— Врешь. Мартин не мог тебе этого сказать. — Эбон нанес еще один удар, на этот раз куда более чувствительный. — Вторая попытка.

Лофтин попробовал было вырваться, но Эмбер и Грин держали его мертвой хваткой.

— А он и не говорил ничего, — сдался Лофтин. — Я его выследил.

— А вот это возможно, — задумчиво кивнул Эбон. — Мартину и в голову бы не пришло, что за ним могут следить. Теперь главный вопрос… зачем? Что нужно?

— Насчет завтрашнего парада и лежачей демонстрации… Ой, вы не могли бы сказать своим людям, чтобы меня отпустили? Мне больно.

— Отпустите его.

— Но, Эбон…

— Отпусти его, Грин.

Эмбер и Грин выпустили Лофтина, и тот принялся энергично растирать запястья.

— Ну? Я жду, — поторопил его Эбон.

— Что? А… ну, я уже сказал, что должен обеспечить, чтобы парад Рекса прошел без запинки, вот я и пришел попросить вас отложить демонстрацию или… — Лицо Лофтина внезапно засветилось. — Слушайте, а почему бы вам не провести демонстрацию во время парада Комуса» а? Ведь это же кульминация всего праздника!

Грин угрожающе шевельнул плечами и пробормотал:

— Ну ты, мужик, даешь…

Однако хватило лишь едва заметного жеста Эбона, чтобы Грин смолк. Эбон бесстрастно поинтересовался:

— А если не отложу?

Лофтин, похоже, пришел в замешательство.

— Ну, тогда я… Мистер Фейн, знаете ли, очень большой человек в Новом Орлеане. У него много влиятельных друзей.

— Это ты мне угрожаешь, что ли, клейстер?

— Угрожаю? Я? — Лофтин попятился, лицо, по которому катились крупные капли пота, задергалось от страха. — Просто хотел сказать… Мистер Фейн еще и очень богатый человек к тому же.

— Ага, значит, это ты мне взятку предлагаешь.

Сколько?

— Сколько?

— У моей мамули когда-то был попугай. Потеха!

Что ни скажешь, а этот попугай все за тобой повторяет. Ты попугай, Лофтин?

— Не могу же я назвать сумму, не переговорив с мистером Фейном, — заторопился Лофтин. — Но он, знаете ли, очень щедрый человек, очень. Останетесь довольны!

— Как насчет миллиона долларов? — ровным голосом произнес Эбон. — Настолько его щедрость потянет, как считаешь?

Лофтин растерянно заморгал. Потом понял.

— Вы просто надо мной издеваетесь!

— Давай замочим этого сучьего сына, Эбон, — предложил Грин. — Башку я ему откручу одной левой. Бросим в речку, труп унесет в море. Его никто и не хватится.

Лофтин побелел, глаза его метались по сторонам.

Внезапно он рванулся к двери, но Эмбер и Грин перехватили его на первом же прыжке. Грин опять резким движением заломил ему руку за спину, и Лофтин издал пронзительный вопль.

— Вышвырните его вон из гостиницы, — распорядился Эбон и полным угрозы голосом добавил:

— Если еще раз попадешься мне на глаза, Лофтин, шею я тебе сам сломаю. Без помощи Грина. И передай то же самое мистеру Рексфорду Фейну.

Когда Эмбер и Грин поволокли Лофтина к двери, Эбон тихо окликнул:

— Эмбер?

Тот оставил Лофтина на попечение Грина, закрыл за ними дверь и обернулся.

— Найди мне сенатора Сент-Клауда, Эмбер. У нас есть на него досье. Там должно быть отмечено, где он обычно останавливается. Хочу с ним поговорить.

— Есть, Эбон, сделаю.

— И не забудь, что днем у нас встреча с вожаками длинноволосых.

Оставшись в номере один, Эбон вскипел от ярости. Придется снова переезжать, вертелось у него в голове, нельзя же здесь оставаться, ведь липучка поганая разнюхал этот адрес.

Лофтин, конечно, не раз слышал, как мужики говорят, что испугались до того, что в штаны наложили, но всегда считал это преувеличением — так, присказка, чтобы приукрасить очередную байку.

Теперь он понял, как сильно ошибался. Еще никогда в жизни ему не было так страшно, как в том гостиничном номере. Дрожа всем телом, он уже готовился распрощаться там с жизнью. Каждый из троих чернокожих мог запросто пришибить его как муху, но один, тот, что стоял справа — Эбон называл его Грином, — на вид был смертоноснее шипящей гранаты. Лофтину даже показалось, что и пахнет-то от него, как от трепа недельной давности.

Изнемогая от охватившего его ужаса, Лофтин лишь огромным усилием воли сдержал себя, чтобы не обмараться.

Когда же он пришел в себя на улице у жалкой гостиницы, каким-то невообразимым чудом свободный и невредимый, его охватило такое чувство облегчения, что он едва не потерял сознание. Затем на смену чувству облегчения пришло ощущение беспокойства и острого физического неуюта. Туалет найти необходимо сию же минуту. Он чуть ли не бегом припустился к ближайшей заправочной станции. Но если там туалет на замке, если ему придется искать ключ…

Дверь в туалет была приоткрыта. Лофтин ворвался в него, задвинул щеколду и содрал брюки. Извержение было вулканическим.

Покидать туалет Лофтин не торопился. По всему телу растекался холодный пот, сердце отчаянно колотилось в грудную клетку. Дважды кто-то стучал в дверь;

Лофтин оставил стук без внимания. Наконец он кое-как взял себя в руки. Привел в порядок одежду, плеснул в лицо холодной водой. В дверь теперь стучали беспрерывно, снаружи доносились жалобные стенания.

Лофтин, однако, не спешил. Насухо вытер щеки, посмотрелся в мутное зеркало. Цвет лица вроде нормальный. В нем всколыхнулась злость; пережитое унижение опалило все тело. Этот подонок Эбон еще ему заплатит! Никто, слышите, никто еще никогда так не унижал Джеральда Лофтина!

В дверь теперь стучали, похоже, ногами. Лофтин шагнул от умывальника, отодвинул щеколду и вышел из туалета.

Тщедушный человечек, на несколько дюймов ниже Лофтина, приплясывал, вцепившись в дверную ручку. Плачущим голосом он пропищал:

— О других думать же надо!

Лофтин скривил лицо в угрожающей гримасе» и рявкнул:

— Отвали, придурок!

Человечек испуганно отпрянул, обежал Лофтина, юркнул в туалет и захлопнул за собой дверь.

Чувствуя себя сейчас гораздо лучше, Лофтин бодро зашагал прочь. Взглянув на часы, решил, что сенатор Сент-Клауд в данный момент все еще завтракает, так что у него в запасе есть несколько свободных минут.

Лофтин зашел в будку телефона-автомата и набрал номер капитана Форбса. Он был уверен, что капитан будет рад узнать, где искать Эбона.

Капитан Форбс был и в самом деле очень рад. Он попросил Лофтина повторить адрес и сказал:

— Спасибо вам, мистер Лофтин. Нам действительно очень нужно потолковать с Эбоном. Сейчас пошлю кого-нибудь за ним. А кстати, как вы его нашли?

На мгновение Лофтин замялся в нерешительности, потом признался:

— Следил за сенатором Сент-Кдаудом, он и привел меня туда.

— Сенатор Сент-Клауд? — переспросил капитан Джим Форбс. — Ну, политики! А меня он уверял, что не знает, где Эбон.

Лофтин повесил трубку, в душе весьма и весьма довольный собой. Теперь этот Эбон вонючий будет знать, что с Джеральдом Лофтином лучше не связываться!

Выйдя из будки, он сел в «фольксваген» и направился в ресторан Бреннана. Сейчас его уже не волновало, что там себе подумает какой-то репортеришка.

Сенатор Сент-Клауд сидел в ресторане с репортером из новоорлеанской «Стейтс-айтем». С завтраком они покончили и пили кофе; сенатор курил сигару, а репортер усердно строчил в своем блокноте.

Лофтин подошел к ним и бесстрашно обратился к Сент-Клауду:

— Сенатор, не мог бы я с вами переговорить?

Всего несколько минут.

Сенатор уставился на него неузнавающим взглядом, потом с видимым усилием сложил губы в улыбку.

Наспех познакомил Лофтина и репортера, извинился перед последним и отвел Лофтина в сторону.

— Слушайте, Лофтин, — сердито начал Сент-Клауд, — какого черта? Вы же знаете журналистов. У этого репортера уже ноздри дрожат от запаха жареного. Он из меня все жилы вытянет, чтобы узнать, зачем вы приходили.

— Все понимаю, сенатор, — ответил Лофтин. — Но идея не моя, а мистера Фейна. Он распорядился, чтобы я поговорил с вами.

— О чем?

— Насчет этой угрозы. Ему звонил капитан Форбс, рассказал о дневнике. Вот мистер Фейн и захотел узнать, что вы собираетесь предпринять.

— Предпринять? А какого черта я могу предпринять? — фыркнул Сент-Клауд. — Буду участвовать в параде, если Рекса именно это интересует. Если я стану играть в прятки каждый раз, как получу угрозу… И передайте Рексу, что не дело подсылать ко мне холуев, когда я завтракаю с журналистом.

На сегодня с Лофгина было довольно. Никто, пусть даже такая шишка, как этот сенатор, не смеет подобным образом обращаться с Джеральдом Лофтином! Охватившая его злость заставила забыть об осторожности.

— Можете считать меня холуем, но этот холуй побеседовал-таки сегодня с вашим дружком Эбоном насчет завтрашней демонстрации! — горделиво выпалил Лофтин.

— Как же это вам удалось? — искренне изумился Сенатор. — Как вы его нашли?

— Выследи-'! вас до его явки сегодня утром, — похвастался Лофтин.

— Выследили? Вы за мной следили?» Господи Боже ты мой, подумать только… — Сент-Клауд внезапно осекся, глаза его гневно сузились. — Какое, к чертовой матери, вы имеете право… Так теперь Эбон решит, что это я навел вас! Башку бы расшибить вам на куски, как гнилую дыню, Лофтин!

Глава 11

Исполнение одной очень важной части своего плана Эндоу слишком затянул.

— Что же вы так поздно? — упрекнул его продавец. — На сегодня все уже запаслись нарядами.

Слово «все» он выделил, прихлопнув ладонями по прилавку.

Эндоу взглянул на продавца с нескрываемым недоверием. Он был убежден, что перед ним самый что ни на есть отъявленный гомик. Новый Орлеан, этот Вавилон двадцатого века, просто кишел сексуальными извращенцами — они, здесь повсюду, куда ни плюнь. Эндоу хотел было пойти в какой-нибудь другой магазин, но заявление продавца по поводу дефицита костюмов его насторожило и встревожило. Без костюма и маски ему не обойтись.

— Ну что-то же у вас осталось? — настаивал он. — Не могли же, на самом деле, разобрать все костюмы.

— Ничего стоящего, — разочаровал его продавец. — Пойдемте, покажу, если хотите.

Виляя пышным задом, продавец повел его в глубь магазина к вешалкам. Эндоу следовал за ним на безопасном расстоянии, чтобы ненароком не соприкоснуться с пороком.

Продавец брезгливо показал на несколько костюмов, сиротливо висевших на вешалках.

— Видите? Все, что осталось. Одна мура, никакого шика.

При чем тут шик, возмутился про себя Эндоу, он что, за бабу его принимает? Или за одного из тех, кому неймется разгуливать в бабьих тряпках?

И тут Эндоу высмотрел как раз то, что хотел. Он указал на одну из вешалок:

— А как насчет этого?

У продавца даже глаза на лоб полезли.

— Костюм Санта-Клауса? На масленицу?! Бог с вами, это же неслыханно! Не знаю даже, как он вообще здесь оказался в такое-то время года!

— Но он ведь сдается напрокат?

— Конечно, все, что есть у нас в магазине, сдается напрокат. А знаете… — Продавец склонил голову к плечу и жеманно приложил палец к губам. — Хотя на моей памяти никто не наряжался Санта-Клаусом на масленицу, в этом что-то есть… Потрясающе!

Пусть-ка поломают голову, что это может значить.

Правда, дружище, если хотите хотя бы отдаленно смахивать на Санта-Клауса, вам придется подвязать не одну подушку!

Продавец пронзительно захихикал, без стеснения тыча пальцем в тощую фигуру клиента. Эндоу в нетерпении повысил голос:

— Я страшно спешу! Не могли бы мы…

— Хорошо, хорошо, — тряхнул головой продавец. — Не будем так волноваться!

Он сдернул с вешалки костюм и краснощекую маску с, белой бородой и понес их к кассе у входной двери. Из-под прилавка он достал большую картонную коробку и принялся укладывать в нее костюм.

— Теперь нужно внести десять долларов в залог…

— Ладно, — согласился Эндоу.

— ..и предъявить водительское удостоверение.

Эндоу машинально потянулся было за бумажником, но тут же остановил себя.

— Водительское удостоверение? — переспросил он.

— Да, сэр. Простая формальность. Чтобы установить личность берущего вещи напрокат.

— Послушайте… Я приезжий, машины у меня здесь нет. А купить костюм можно?

— Купить?! Купить костюм Санта-Клауса в это время года? Нет, дружище, можно, конечно, но…

Эндоу вновь полез в карман за бумажником.

— Тогда скажите, сколько он стоит. Плачу наличными.

Одри поджидала Мартина в квартирке во Французском квартале и открыла ему, как только он постучал.

— Привет, малыш! — грудным голосом пропела она. На ней были эластичные брюки в обтяжку и почти прозрачная блузка с V-образным вырезом до пупка. Соски ее маленьких грудей были соблазнительно наставлены на Мартина.

Картина была подстрекательски возбуждающей.

Однако день, который для Мартина начинался так хорошо, складывался очень неудачно. У него невольно вырвался тяжелый вздох.

— Трудный денек, сенатор?

— И не говори. — У него мелькнула было мысль рассказать Одри о встрече с Эбоном, о стычке с этим придурком Лофтином и настырных расспросах репортера из «Стейтс-айтем», что это у них за секреты такие… Но стоит ли? Если он начнет объяснять все это Одри, придется и самому вновь переживать, а ему это совсем ни к чему.

— Ну иди, иди к своей Одри. — Она распахнула ему объятия. — Мамуля тебя утешит.

Мартину никогда не нравилось подобное сюсюканье, даже в самые интимные моменты, но из уст Одри оно звучало вполне терпимо. На людях она была такой сдержанной, уверенной в себе и далекой, что ее превращение в обольстительницу и одновременно в утешительницу только добавляло ей привлекательности.

Стягивая пиджак, он приблизился к ней и отдался в ее жаркие объятия. Она прильнула упругими холмиками к его груди и, словно медовым хоботком, раздвинула языком его губы.

Несмотря на всю усталость и подавленность, Мартин не смог остаться равнодушным.

Она потерлась животом о его восставшую плоть.

Откинув голову, торжествующе заявила с лукавой улыбкой проказливой девчонки:

— Убедился? Мамуля сразу заставит тебя забыть все невзгоды.

Ухватившись за его локоть обеими руками, она повлекла его в спальню. Двери на балкон были распахнуты, и через них с улицы доносились звуки масленицы: гулянье было в разгаре.

Им обоим, однако, сейчас было не до того. Стоя друг против друга, они торопились избавиться от одежды. Затем Одри взялась за Мартина Она ухватила его пульсирующий член маленькими ладошками и склонила голову к его груди, оставляя на ней языком влажные следы. Потом принялась покусывать его сосок.

Мартин издал громкий стон. Слабый внутренний голос попытался упрекнуть его: «Ты же только вчера имел ее. Дважды! Ты просто козел, Мартин! В твоем возрасте…»

К счастью или к несчастью, мелькнуло у него в голове, рассудок почти не властен над сексуальными реакциями.

Он обхватил ее тонкую талию, приподнял и, не выпуская из объятий, направился к кровати.

— Погоди! — отчаянно вскрикнула она. — Хочу твой член!

Одри стала карабкаться по его телу — словно стремящийся к вершине скалолаз, только вместо крючьев она вонзала в него пальцы рук и ног.

Потом она ловко изогнулась, и Мартин вошел в нее до самого конца еще до того, как они упали поперек кровати. Он навалился на нее всей тяжестью тела. Задохнувшись, Одри вскрикнула, и Мартин приподнялся на локтях, чтобы дать ей перевести дыхание. Но она в ту же секунду взметнула вверх ягодицы, не позволяя их соитию прерваться ни на мгновение.

— Давай, все в порядке, папуля! Трахай же, трахай меня! Только не останавливайся…

Мартин повиновался и могучим толчком погрузился в невыносимо сладостный жар ее влагалища.

И еще раз. И еще.

Она смиряла неистовую мощь его страсти, сжимая Мартина бархатными тисками своих бедер.

Потом она сквозь смех пропела ему в ухо:

— Пришла пора всем добрым людям помочь их парт… партнерше! Давай, папуля, давай же, черт тебя подери, скорее!

Через несколько минут они, скользкие от пота и влаги любви, нехотя выпустили друг друга из судорожных объятий, словно потерявшие последние силы противники.

Еще некоторое время спустя Одри шевельнулась, потянулась через него к пачке сигарет на тумбочке у кровати, щелкнула зажигалкой и обернулась к Мартину, выпуская через ноздри две тонкие струйки табачного дыма.

— Папа рассказал мне, что кто-то грозил убить тебя, Мартин, — внезапно сообщила она.

— За каким же чертом он это сделал? — подскочил Мартин.

— Полагаю, он посчитал, что я должна об этом знать. Тебе страшно?

— Страшно? — Он усмехнулся. — Когда такое произошло впервые, я перепугался до смерти. Но потом это случалось столько раз, что я просто перестал обращать внимание. По-моему, если начинаешь задумываться об этом, вот тогда может стать по-настоящему страшно.

— А ты говорил об этом своей… Ракель уже знает?

— Пока нет. Не вижу смысла ее тревожить. Для нее это будет еще одним аргументом в попытках заставить меня бросить политику. — В его голосе невольно прозвучали горькие нотки.

— Но ты ведь сам этого не хочешь?

— Нет. А чем я займусь? Не браться же опять за адвокатскую практику.

— Именно поэтому я и… — Она запнулась и несколько секунд курила в молчании. Потом произнесла вполголоса:

— Милый, я знаю, ты считаешь, что я извожу тебя, но ты все-таки не думаешь о разводе?

А почему бы и не признаться? — пришла Мартину внезапная мысль. Ведь в последнее время он все чаще и чаще задумывался над этим вопросом. И разрыв с Ракель казался неизбежным. Так больше продолжаться не может. Он не был уверен, любит ли он Одри, но по крайней мере они с ней ладят, в постели тоже, и жена для политика из нее выйдет что надо.

«Да и папуля в таком случае еще больше возжелает толкнуть тебя на самый верх, а, Мартин?» — поддразнил его внутренний бесовский голос.

— Да, Одри, я думал об этом, — выпалил он; — Похоже, все идет к тому, только ты не дави на меня.

Мне нужно время.

Она протянула руку и крепко сжала его ладонь.

— Все, малыш, ни слова больше. Обещаю. — Она расплылась в счастливой улыбке. — Теперь, когда я знаю, что ты не исключаешь…

В этот момент зазвонил телефон. Одри повернулась на бок и подняла трубку.

— Алло! Да это… — Она бросила на Мартина изумленный и испуганный взгляд. — Но как… Да, минуточку. — Она прижала телефонную трубку к груди. — Это тот чернома… тот тип, которого зовут Эбоном. Хочет с тобой поговорить.

— Боже праведный, почему же ты не сказала, что меня здесь нет? Ладно, теперь ничего не поделаешь.

Дай-ка. — Она протянула ему трубку. Мартин набрал полную грудь воздуха и проговорил в микрофон:

— Линкольн? Как ты узнал, что я здесь?

— Это мое правило — всегда знать местонахождение некоторых определенных лиц, сенатор, — объяснил ему Эбон. — Ты один из них. И ты меня здорово разозлил, Мартин. Ты привел этого фейновского холуя прямо на мою явку.

— Но я же ни словом не обмолвился ему о том, где ты скрываешься, Линкольн, клянусь! Этот негодяй обнаглел до того, что посмел за мной следить!

— Да знаю я все, знаю. Но ты должен был смотреть, кто у тебя на хвосте. Вполне мог быть легавый.

— Но мне и в голову не приходило, что за мной могут следить!

— Так вот теперь ты на своей шкуре испытай, что это такое. За мной-то слежка идет, похоже, еще с пеленок. — Эбон зло хохотнул. — Ладно, в следующий раз будь осторожнее. Хотя следующего раза у тебя не будет. Я уже переехал, но новый адрес тебе сообщать не собираюсь. А вдруг легавые станут пытать тебя?

— Очень сожалею, что так получилось. Линкольн.

Искренне и глубоко сожалею. Что я могу еще сказать?

— Извинения от синатора Соидийненных Штайтов, ни фига себе! — ерничая в своей манере, восхитился Эбон. — Не ждал, что доживу до такого дня!

Будь здоров, сенатор…

Эбон неожиданно бросил трубку, и Мартин обернулся к Одри:

— Господи Боже ты мой! Интересно, кто еще знает о нас с тобой? Я прямо-таки вижу газетные заголовки: «Сенатора США застукали в любовном гнездышке с видной представительницей высшего общества Нового Орлеана». Мне только этого не хватало!

— Я знаю еще одного, кто знает, Мартин.

Мартин напрягся всем телом.

— И кто же это?

— Папочка мой. Он сам мне признался сегодня за завтраком.

Эбон проводил встречу с лидерами хиппи на заброшенном складе в нескольких кварталах от Международного торгового центра. В нескольких ярдах от задней двери лениво несла свои мутные грязные воды Миссисипи.

Если, конечно, к ним применимо слово «лидер», думал Эбон, разглядывая сидящую перед ним компанию. Их было четверо, и видок у них был тот еще.

Длинные волосы, чахлые бороденки у двоих, у третьего висячие усы, как у предводителя мексиканских крестьян Панчо Вильи, и настоящая окладистая борода у четвертого, которая придавала ему некоторое сходство с Иисусом Христом. Весьма пестрой была и их одежда: заношенные выцветшие джинсы в живописных заплатах, рабочие комбинезоны, сапоги и матерчатые тапочки, а один, тот самый бородатый Иисус, заявился вообще босиком. Все четверо щеголяли замызганными рюкзаками. Воняли они неимоверно — тошнотворный приторный запах немытых тел и самой дешевой низкопробной марихуаны. Эбон не стал утруждать себя попытками разобраться, кого из них как зовут.

Молодых белых революционеров Эбон едва терпел и относился к ним с величайшим презрением. Он считал их пропащими выродками и наркоманами. Ведь это как нужно не уважать самого себя, чтобы напрочь забыть о чистоплотности, да и ленивы они, по его мнению, были настолько, что не желали даже почесаться, когда их грызли ползающие по ним вши.

Он готов был согласиться, что хиппи в свое время помогли делу чернокожего братства, иногда сами того не подозревая, иногда сознательно, когда в шестидесятые годы по Югу прокатились марши за гражданские права.

Однако, с точки зрения Эбона, время революционных хиппи прошло. Уж слишком долго они маршировали под набившими оскомину лозунгами вроде «Долой истеблишмент!» и «Долой свиней толстопузых!». Так долго, что надоели всем до тошнотиков.

Вопят «Долой конформизм!» во всю силу своих отравленных наркотой легких. А сами и есть конформисты — что в нарядах своих дурацких, что в своих лозунгах: вылитые роботы на несгибающихся ногах.

Да посмотреть хотя бы на этих четверых…

Тем не, менее Эбон без колебаний использовал хиппи, когда это было на пользу Лиге. Не допустить их шествия во время парада Рекса и было на пользу Лиге. Если хиппи выйдут завтра на улицы, это отвлечет какую-то часть внимания, пусть даже небольшую, от намеченной Лигой лежачей демонстрации.

Эбон намеренно не сел, по обеим сторонам его высились Эмбер и Грин. Жестом он пригласил четверку присесть на расставленные перед ним ящики.

Это давало ему выгодную позицию: смотреть на них сверху вниз и чувствовать себя полным хозяином положения.

— Мы с вами все революционеры, восстающие против существующего положения дел, — вкрадчиво начал он.

— В точку, приятель!

— Правильно говоришь!

— Обычно мы преследуем одни и те же цели, — продолжал Эбон. — Хотим низвергнуть толстопузых свиней и возвысить простой неимущий народ.

— Неимущий! Что верно, то верно, приятель!

— Но иногда мы путаемся друг у друга под ногами и только мешаем сами себе. Как вот в этот раз. — Голос Эбона зазвенел металлом. — Поэтому я и прошу вас отменить завтрашнюю демонстрацию.

— Погоди, погоди, приятель, мы как бы, понимаешь, уже все устроили, — вмешался «Панчо Вилья». — Все уже на мази. Дадим задний ход — легавые решат, что мы струсили. Они ведь нам уже как бы запретили. И подумают, что мы тормознули демонстрацию из-за того, что они нас припугнули.

— В принципе это не имеет значения, — возразил Эбон. — Еще не вечер. В другой раз проведете свое шествие. А мы вам поможем. Но завтра — наш день! Мне нужно, чтобы завтра вечером перед телекамерами была только одна Лига. А если ваши люди вмешаются, телевизионщики просто отмахнутся от еще одной демонстрации грязных хиппи, разве это новость?

— Хочешь сказать, что вас, чернокожих, никогда по телевизору не показывали? Брось, приятель, не смеши нас! — перебил его «Иисус Христос». — И не морочь нам голову всякой брехней про хиппи.

— Конечно, наши чернокожие братья устраивали демонстрации, но ведь не Лига. Мы сравнительно молодая организация. И для нас это единственная возможность стать заметными и быстро завоевать уважение. И я вовсе не хотел вас обидеть, когда назвал грязными хиппи. А сделал это умышленно, чтобы напомнить, как толпа будет вас обзывать. Более того, должен сказать вам, что наша лежачая демонстрация спланирована до» мельчайших деталей, как военная операция…

— Военная! — возмутился «Панчо Вилья». — Может, применишь напалм, как вояки во Вьетнаме?

— Нет! — рубанул воздух ребром ладони Эбон. — Просто объясняю вам, что ваши люди не столь организованны, как мы. И я не позволю всяким оборванцам сопливым срывать наши планы. — Тон Эбона стал жестким, если не сказать жестоким. — Более того, как и в любой военной операции, завтра будут потери. Кое-кто из наших братьев пострадает. А если еще вы впутаетесь, то и кое-кто из ваших тоже!

— Потери? Жертвы? Нет, ты что, приятель… — На лице «Иисуса Христа» появилось встревоженное и даже испуганное выражение.

Эбон уже вычислил для себя, что среди четверки именно этот бородач является заводилой. И сосредоточился только на нем.

— Именно потери и именно жертвы. Мы знаем, что это обязательно произойдет, и мы к этому готовы. А вы?

— Нет, мы как бы… Нет, мы не хотим, чтобы наши ребята пострадали. Пусть легавые, но не наши ребята… Нам бы помаршировать, попеть, может, несколько плакатов…

— Вот вам руки-ноги и переломают, а кого, может, и кокнут насмерть. К этому вы готовы?

— Чего же ты от нас тогда хочешь?

— Сидите завтра тише мыши. Никаких маршей, никаких песен, никаких пакетов с дерьмом, которые вы так любите швырять в легавых.

«Христос» задумчиво поскреб в бороде грязными пальцами.

— Мы выбрали парад Рекса потому, что это, понимаешь, самый такой заметный. Но ведь завтра будет еще один. Как он там называется? Комус, что ли?

А что, если мы махнем Рекса на Комуса, а?

— Нет, — твердо заявил Эбон, — завтра вообще никаких ваших демонстраций.

— Постой-ка, а кто ты вообще такой, чтобы нам приказывать? — вспылил «Панчо Вилья». — Мы, конечно, за вас, но что ты нам сделаешь, если мы сейчас пошлем тебя куда подальше, а?

Эбон уставился ему в глаза твердым взглядом:

— А я тогда распоряжусь, чтобы мои люди дали по мозгам паре-другой хиппарей. Тогда вам достанется и от легавых, и от наших братьев.

Бородач заерзал на своем ящике.

— Ты что, серьезно?

— Будь уверен, черт побери! — Эбон решил, что настал момент слегка смягчить тон. — Слушай, а что вы теряете? Вы же протестуете против растранжиривания таких деньжищ на все эти парады, так? В этом я вас поддерживаю, но у нас куда более важные цели.

Нам нужно, чтобы нас признавали людьми, мы добиваемся прав, которые должны быть нашими правами от рождения. Усек? Так что, по-твоему, важнее?

— Усек, брат. — «Христос» с улыбкой поднялся.

Улыбка была неожиданной, ласковой и печальной одновременно, и Эбон даже заморгал, удивившись про себя, как же все-таки этот парень действительно похож на Иисуса Христа, по крайней мере на того, каким его изображают на всех картинках. А кому еще лучше знать про это, как не чернокожему мальчишке? Пока он не подрос настолько, чтобы воспротивиться, Эбона затаскивали в церковь при всякой возможности, там он и насмотрелся на белого Иисуса Христа, ободряюще взиравшего на него сверху вниз с выражением неиссякаемой доброты и сочувствия.

Остальные трое попытались было возроптать, но бородач в конечном итоге взял верх. Он повернулся к Эбону и вскинул руку.

— Мир, брат.

Эбон на его жест не ответил. Он в полной неподвижности молча наблюдал, как четверка гуськом потянулась прочь со склада.

Эмбер осторожно поинтересовался:

— Думаешь, они тормознут, Эбон?

— Шансы на это есть. И хорошие. По-моему, они совсем не горят желанием получить по башке. Правда, умелый агитатор смог бы расшевелить их на демонстрацию, но чтобы вот так, без подначки… Думаю, они ее отменят. Кстати, Эмбер, сегодня к вечеру тебе нужно сделать вот еще что. Собери как можно больше наших людей, только из тех, кто не участвует в завтрашней лежачей демонстрации, и отведи их к капитану Форбсу…

Грин издал придушенный не то хрип, не то стон.

— Это еще зачем, Эбон?

Эбон оставил его вопрос без внимания.

— У капитана есть альбомы с фотографиями известных полиции карманных воров. Пусть наши люди посмотрят их очень внимательно. А завтра пусть походят в толпе. Если заметят карманника, немедленно сообщать полицейским. Либо хватать его самим.

— Да ты что такое говоришь, Эбон? — взревел Грин. — Мы что, за легавых будем работать?

— Слушай, Грин, а почему это я должен тебе все рассказать, а? — с пугающим спокойствием осведомился Эбон. — Пора бы уже уразуметь, что в Лиге я царь и бог. Если бы в армии ты стал; обсуждать приказы начальства, тебе бы враз башку оторвали. Ладно, объясняю. На карманников я спущу наших людей по той же самой причине, по какой тормознул этих хиппи патлатых. Мне нужно, чтобы все внимание, как можно больше внимания, было завтра сконцентрировано на нас. Кроме того, только прикинь, ведь капитан Форбс мозги себе свихнет, когда узнает… — Эбон расплылся в улыбке, — что я приказал нашим людям помогать легавым ловить карманников. И когда ему доложат, что хиппи согласились отменить свою демонстрацию: Да он на уши встанет!

Лофтин, докладывая Рексфорду Фейну о событиях этого дня, предложил ему несколько смягченную версию. Он не стал рассказывать, как черномазые вышвырнули его на улицу и как разозлило сенатора Сент-Клауда его появление в гостинице.

Зато у него была припасена новость, которую он считал прямо-таки радостной. До прихода к Фейну он заскочил к капитану Форбсу и застал его в полном недоумении. Форбс рассказал ему, что чернокожие целый день валят толпами, чтобы посмотреть на фотографии карманников, и предлагают полиции свою помощь во время завтрашнего парада Рекса.

Форбс также сообщил, что ему донесли о том, что Эбон уговорил хиппи не проводить намеченную ими демонстрацию.

Лофтин передал эту информацию Фейну и возбужденно воскликнул: , — Видите, мистер Фейн, многие проблемы уже решены. С карманниками будет полегче, да и чертовы хиппи мешать не станут!

Взгляд Фейна, однако, оставался холодным и беспощадным.

— Но две крупные проблемы мы все же имеем, не так ли? Крупнейшие, я бы сказал. Эта лежачая демонстрация — раз. И угроза сенатору — два. И что вы предпринимаете по этому поводу?

Лофтин, сесть которому предложено не было, стоял перед Фейном, развалившимся за своим столом.

Переминаясь с ноги на ногу, он воскликнул:

— Бог свидетель, мистер Фейн, я делаю все, что в моих силах! Но что я могу предпринять — такими вещами должна заниматься полиция! Когда речь идет о покушении на убийство или о толпе черномазых, разлегшихся на пути платформ, — я-то здесь чем могу помочь?

— Я же говорил, что ваша работа здесь целиком зависит от того, насколько гладко пройдет завтрашний парад. И не только нынешняя, но и та, другая работа, что получше и поденежнее. Говорил ведь, так?

— Да, конечно, но… Я же хорошо поработал с прессой, согласны?

— В общем, ничего, я бы сказал. — Фейн пренебрежительно махнул рукой, потом решил сменить гнев на милость:

— А впрочем, может, ничего и не случится…

— Капитан полиции сказал мне, что такие угрозы редко приводятся в исполнение, — с воодушевлением подхватил Лофтин и сообщил, что расставит своих людей вдоль всего пути следования парада, чтобы они присматривали за чернокожими. Как только они станут бузить, он тут же их всех загребет. Он изо всех сил пытается установить, где именно будет устроена демонстрация. Если ему это удастся, он стянет туда всех своих людей и пресечет ее в самом начале.

Фейн раскурил сигару и затянулся, задумчиво разглядывая Лофтина.

— У меня для вас есть одна работенка завтра вечером, Лофтин. Кое-что в вашем вкусе.

— Что именно? — удрученно поинтересовался Лофтин.

— Не переживайте, вам понравится. — Фейн едва заметно ухмыльнулся и выдохнул клуб дыма. — Завтра вечером, после бала Комуса, я устраиваю вечеринку для узкого круга. Вы тоже должны быть. Гостей приглашено не больше пары дюжин, в их числе сенатор Сент-Клауд с женой. Вы ее помните?

Обратившись мыслями к предыдущему вечеру, Лофтин смутно припомнил привлекательную маленькую блондинку, стоявшую рука об руку с сенатором, и утвердительно кивнул головой.

— Сдается мне, что у нее возникнет желание уединиться с вами в одной из спален наверху, может, даже в той, где вы вчера развлекались с Дейзи.

— Супруга сенатора Сент-Клауда? Это же птичка высокого полета, мистер Фейн, — с сомнением протянул Лофтин. — И откуда вам известно, что ей этого захочется? То есть хочу сказать, если бы у меня было время, я бы мог ее уломать, но за один вечер…

Фейн отмахнулся зажатой в пальцах сигарой.

— Это я беру на себя. Вы же, главное, будьте в полной боевой готовности. А об остальном я позабочусь.

Лофтин погрузился в глубокое раздумье. В своей жизни он делал множество всяких вещей, однако в жиголо еще никогда не нанимался. И к кому? К супруге сенатора США! Лофтину вспомнилось данное самому себе обещание. Он сделает все, чтобы зацепиться за Рексфорда Фейна. Значит, отвергать его предложение нельзя. Тем более что эта сенаторша действительно потрясная бабенка. И почему не совместить приятное с полезным? И трахать супруг сенаторов ему пока еще не доводилось. Конечно, сам сенатор, если что-нибудь разнюхает, может чуток расстроиться, но Лофтин сильно подозревал, что Фейн учитывает и это. Лофтин не стал ломать голову над тем, зачем Фейну понадобилось все это подстраивать. Не всегда разумно интересоваться, какими мотивами руководствуются такие могущественные люди, как Рексфорд Фейн. И вслух он произнес:

— Буду в полной боевой готовности, мистер Фейн. — В предвкушении грядущего приключения он ощутил некое шевеление внизу живота, некий признак эрекции. — Можете на меня положиться.

Глава 12

Мартин сумел вернуться в отель «Рузвельт» лишь незадолго до ужина. Еще днем он позвонил Ракель и предложил поужинать у Антуана. Так что она уже успела переодеться и томилась в ожидании, когда он влетел в их номер.

Потрясшая его сегодня новость о том, что и Линкольну Карверу, и Рексфорду Фейну известно о его романе с Одри, навела его на мысль: а не знает ли этого также и Ракель? Она, несомненно, подозревала, что у него есть связь на стороне, поскольку прекрасно изучила его сексуальные аппетиты, но он все же не был уверен, что она прознала про Одри. Если бы это было так, она вчера вечером не пошла бы на бал к Фейну.

Для этого она была слишком горда.

Как бы то ни было, его беспокойство по этому поводу плюс тот факт, что они говорили сегодня с Одри о разводе, порождали в нем некое чувство вины, и потому, едва открыв дверь в номер, он торопливо заговорил:

— Прости, что опоздал, дорогая. Только проведу бритвой по щекам и надену свежую рубашку. Столик я заказал…

— Думаю, сначала тебе лучше позвонить капитану Форбсу из полицейского управления Нового Орлеана, Мартин. Он домогался тебя целый день. Что-то очень важное и неотложное.

Мартин был уверен, что знает, чего от него хочет капитан Форбс, и говорить с ним желанием не горел.

В то же время он понимал, что ему будет весьма затруднительно объяснить Ракель, почему он не хочет перезвонить полицейскому. Он покорно подошел к аппарату и набрал номер телефона капитана.

Все оказалось именно так, как он и думал. Капитан Форбс был вне себя от ярости, что Мартин скрыл от него, что ему известно местонахождение Эбона.

— Вы меня обманули, сенатор. И мне это чертовски не нравится!

— Да не обманывал я вас, капитан, — оправдывался Мартин. — Все не так, как вы думаете. После того как я ушел от вас, решил переговорить с Линкольном, если удастся. Позвонил в Лигу, и там мне сказали, где я могу его найти. Разве я виноват, что они отказались сообщить вам эту информацию? Есть ли моя вина в том, что я не полицейский?

— Ох уж мне эти политиканы треклятые, — еле слышно проворчал капитан Форбс.

— Капитан, я понимаю, как вы расстроены. Даже вашу антипатию, к политикам понимаю. Нужно ли вам напоминать, что сегодня множество людей испытывает такую же неприязнь к полицейским? Как они вас называют? Свиньями, если не ошибаюсь?

Форбс буркнул что-то нечленораздельное.

— К тому же я, по-моему, не совершил никакого преступления…

— ..сокрытие от полиции информации, крайне важной для следствия…

— Бросьте, капитан, — оборвал ею Мартин. — Когда я беседовал с вами, я еще не располагал такой информацией. А если бы я позвонил вам после того, как сам узнал, стал бы, по-вашему, Линкольн мне доверять? И потом, что вы так переживаете? Насколько мне известно, Джеральд Лофтин выследил меня до гостиницы, где скрывался Линкольн, и тут же донес вам.

— Когда мы прибыли туда, он уже исчез.

— Вот оно что. — Мартин с трудом подавил рвущийся смешок. — Да, Линкольна Карвера голыми руками не возьмешь.

До Мартина дошло, что капитан Форбс вновь заговорил, теперь легко и почти спокойно. В тоне его проскальзывали даже жалобные нотки.

— Просто ума не приложу, сенатор. Эти черномазые сегодня валом валят целый день. Требуют показать им фотографии преступников. Говорят, что Эбон велел им завтра хватать карманников или сдавать их полиции. Никак не пойму, в чем туг дело! Зачем этому психованному ниггеру потребовалось отдавать такие приказы? Он же меня ненавидит! Ведь даже если бы я неделю пролежал распростертый без капли воды в пустыне Сахара, он на лицо мне мочиться бы не стал! Ни черта не пойму, что он задумал!

А вот Мартин посчитал, что сам он смутно догадывается, в чем тут дело. Во-первых, Линкольн старался сделать все возможное, чтобы лежачая демонстрация Лиги оказалась завтра в центре всеобщего внимания. Во-вторых, он, похоже, достиг того, чего хотел, — сбил капитана Форбса с толку Цели Линкольна были рассчитаны на перспективу. Он собирался обосноваться в Новом Орлеане надолго и понимал, что ему придется частенько сталкиваться с полицией. И чем больше они будут ломать головы над его мотивами и действиями, тем лучше А капитан Форбс тем временем продолжал:

— И вдобавок ко всему этому мне донесли, что он встречался сегодня с вожаками хиппи и каким-то образом сумел уговорить их отменить завтрашнюю демонстрацию! Вы можете объяснить мне, в чем тут дело?

— Полагаю, вы по этому поводу должны бы прыгать от радости, а не жаловаться, капитан. Вам же завтра только легче будет.

— Не спорю, но никак не пойму, что он задумал.

Чую, за этим что-то кроется.

— Уповайте на милость Божью, капитан. — Мартин со смехом положил трубку на рычаг.

В этот момент он увидел лицо Ракель, и смех оборвался. Он совсем забыл, что она слышала весь разговор.

— Что ему нужно, Мартин?

Избегая ее взгляда, он достал сигару и принялся старательно раскуривать.

— Да ерунда всякая. Хотел обсудить кое-какие детали парада.

— Не лги мне, Мартин! Я ведь поинтересовалась, почему он тебе названивает, и в конце концов он сообщил мне о том дневнике, что получил по почте.

Без подробностей, правда, признался только, что в нем упоминается об угрозе убить тебя. Так сам расскажешь или мне пойти в полицию и расспросить капитана?

— Во г трепач, — в сердцах буркнул Мартин и удрученно вздохнул. — Ладно, Ракель, слушай. Только присядь пока, а я налью чего-нибудь выпить.

Он направился к небольшому бару.

— Не буду я ничего пить, — резко остановила его Ракель. — Не тяни время, рассказывай.

Мартин присел на стул и поведал ей все, что ему самому было известно о дневнике, не упустив и не утаив ни единой подробности.

После того как он закончил свой рассказ, Ракель долго в молчании смотрела на мужа.

— И ты по-прежнему намерен участвовать в параде? — спросила наконец она.

— Конечно. У меня нет другого выхода. Если узнают, что я пошел на попятный из-за какой-то вздорной и бездоказательной угрозы, я лишусь не знаю скольких голосов.

— Вздорной, говоришь? Да в наш век политических убийств ни одну угрозу нельзя считать вздорной.

Я против того, чтобы ты участвовал в параде, Мартин!

Мартину вспомнился ехидный вопрос Рексфорда Фейна: «Ты позволяешь жене командовать собой, Мартин?» И он резко заявил ей:

— Это не тебе решать, Ракель: Я буду завтра на параде, черт бы его побрал! — Он слегка сбавил тон. — Прости, радость моя. Совсем не хотел тебе грубить, но уж очень день сегодня выдался тяжелый.

— Значит, политическая карьера важна для тебя настолько…

— Важна, конечно.

— ..что ты готов рисковать жизнью, оставить меня вдовой, а детей без отца?

— Ох, Ракель, только избавь меня от мелодрам, пожалуйста Господи! Ты будто читаешь монолог из скверной пьески! — Он поднялся. — Не хочешь пить, дело твое, а мне глоток чего-нибудь покрепче не помешает.

— Вот что, завтра я буду рядом с тобой на платформе! — решительно заявила Ракель.

Мартин на полпуги к бару замер как вкопанный.

— Что?! — изумленно переспросил он.

— Что слышал, — твердо ответила Ракель.

— Да ты просто спятила, Ракель! — уже не выбирая выражений, вспылил он. — Ведь я неделями упрашивал тебя. Ты всегда отказывалась. А сейчас… Ах вот оно что! Думаешь, если ты припугнешь меня тем, что будешь рядом со мной на платформе, я сразу передумаю? Не выйдет, жена моя дорогая, ничего у тебя не выйдет!

— Сам убеждал меня, что во время предвыборной кампании жена сенатора должна быть рядом. Что я сейчас и предлагаю.

— Брось, Ракель! Подумай о детях, — перебил он ее с нескрываемым сарказмом. — Если ты настоишь на своем, они могут остаться не только без отца, но и без матери!

— А вот это удар ниже пояса! — возмутилась Ракель.

— Да, ты права, прости. — Он подошел к бару, щедро плеснул виски в стакан со льдом и жадно осушил его одним глотком. — Тем не менее твое участие в параде исключается абсолютно. В крайнем случае я обращусь в полицию с просьбой и близко к платформе тебя не подпускать.

— И что подумают твои… избиратели?

— Возможно, решат, что оградить женщину от опасности — это с моей стороны очень по-рыцарски.

— Значит, признаешь, что опасность все-таки существует?

— Ничего я не признаю.

В сузившихся глазах Ракель и быстро проступающих на ее щеках багровых пятнах он разглядел признаки приближающегося приступа гнева.

Она вскочила на ноги.

— Какой же ты негодяй, Мартин Сент-Клауд!

Иногда ты мне просто противен!

— Иногда я сам себе противен, — пробормотал он в пустой стакан.

Ракель торопливо прошла мимо него С некоторым запозданием Мартин обратил внимание, что она направляется к двери в коридор отеля.

— Эй, куда это ты собралась? — окликнул он ее.

— Куда надо! — отрезала Ракель.

— Но я же не успел переодеться.

— И не надо. Пойду одна — Но как же с ужином? Столик уже заказан!

— Заткни его себе в задницу! Да у меня сейчас в твоем присутствии кусок в горле застрянет!

Она шагнула через порог, захлопнула дверь, но тут же распахнула ее вновь.

— Первым же рейсом возвращаюсь в Вашингтон! — выпалила она.

— Ладно, Ракель, — тупо согласился Мартин, не поднимая на нее глаз, — делай как знаешь.

— Но это еще не все… Я попрошу адвоката заняться разводом Терпеть такое я больше не намерена.

Дверь с треском захлопнулась, и Мартин оторвал взгляд от пола. На этот раз она действительно ушла.

Навсегда.

Вот и все. Карты открыты. Конец…

Он налил еще виски и выпил И стал ждать, когда придет ощущение душевного подъема и свободы.

Тщетно. Вместо этого его внезапно пронзила боль огромной утраты.

Глава 13

— Новый Орлеан чуть ли не единственный в Соединенных Штатах город, который положил в основу своего существования принцип наслаждения жизнью, — провозгласил Брет Клоусон. — Новоорлеанцы — гедонисты по крови. Они любят вкусную еду и отменные напитки, первоклассный джаз и… — тут он запнулся, — любовные утехи. Причем не обязательно именно в таком порядке. Ну и конечно, чтобы у них была масса свободного времени наслаждаться всем этим.

Лина озорно усмехнулась.

— На данный момент я осмотрела достопримечательности, попробовала вкусную еду и отменные напитки, джаз мне обещан. Теперь очередь за любовными утехами… — И, притворно ойкнув, она залилась румянцем.

Брет в смятении отвел глаза, но все же должен был признать, что невольно вырвавшиеся у Лины слова привели его в смятение.

День они начали с кофе на Французском базаре, с горячего крепкого черного кофе, оставлявшего едва ощутимый горьковатый привкус цикория, а потом бродили по городу, любуясь его красотами. («Как туристы, — потребовала Лина. — Хочу, чтобы все было, как у туристов, по полной программе».) Программу они выполнили по всем пунктам. Утро провели на пешей экскурсии по Французскому кварталу, затем прокатились в кабриолете, начав поездку на площади Джексона, где генерал Джексон на вздыбившемся коне застыл в вечном приветствии своим воинам. После этого ели раков в ресторане «Бон тон» на Мэгэзин-стрит. В два тридцать они сели в экскурсионный автобус, который за три с половиной часа провез их почти по всему Новому Орлеану: они вновь побывали во Французском квартале, в центре и на окраинах, на кладбищах и в Садовом районе.

Садовый район Лину просто очаровал. Вчера, когда они были на балу у Фейна, было уже совсем темно, и она мало что сумела рассмотреть. Сейчас она даже повизгивала от восторга, когда автобус плавно катил под распростертыми ветвями древних дубов, обросших бородатым мхом. По обе стороны дороги виднелись старинные дома, усыпанные цветами газоны, высокие и изящные чугунные ворота. Стену одного из домов оплела цветущая бугенвиллея, сквозь решетку ограды тянули ветви гибискусы.

Не меньшее впечатление произвели на нее и кладбища.

— Совсем как города мертвых, — сказала она испуганным шепотом.

— Многие их именно так и воспринимают, — согласился Брет. — Говорят, что Марк Твен однажды заметил, что признаки архитектуры в Новом Орлеане можно обнаружить лишь на его кладбищах. Немногие новоорлеанцы с этим согласны: скажем, лично я категорически возражаю, однако в некоторой логике этому наблюдению не откажешь.

Действительно, кладбища, особенно старые, были настоящими городами мертвых. Хоронили здесь на поверхности земли… Сооруженные из того же материала, что и старинные здания — кирпич и цемент, — склепы теснились друг к другу, некоторые были окружены изгородями — совсем как дома за решетчатыми оградами.

— Знаешь, на какую мысль все это наводит? — прошептала Лина. — Что люди просто переехали из одних домов в другие, только куда меньших размеров.

— Понимаю, о чем ты говоришь, — ответил Брет и, понизив голос, пустился в объяснения, хотя их экскурсовод в это же время говорил то же самое скучным от многократного повторения голосом. — До самого недавнего времени из-за ливневых дождей и дренажных проблем в Новом Орлеане всех хоронили над землей. Видишь ли, грунтовые воды здесь совсем близко от поверхности. И раньше, насколько я знаю, ливни частенько вымывали трупы из могил…

Лина поежилась и прижалась к нему покрепче.

— А это вело к эпидемиям, — продолжал Брет. — И в конце концов горожане были вынуждены смириться с похоронами над землей. Слава Богу, теперь в этом необходимости уже нет…

Почти весь день город был залит ласковым золотистым солнечным светом. И вдруг небо заволокло серыми облаками, солнце скрылось, поднялся резкий холодный ветер. Внезапно залпом картечи сыпанул крупный град. В небесах бушевали молнии, предвещавшие настоящую бурю. И так же внезапно налетевший шквал стих, и вновь появилось солнце.

День уже клонился к вечеру, кирпичные фасады многих зданий засияли электрическими гирляндами.

К тому времени когда они возвратились в гостиницу, Брет еле волочил ноги. Хотя в ходе экскурсии они по большей части могли оставаться в автобусе, »

Лина при каждой малейшей возможности выскакивала из него и тащила за собой Брета.

Ему показалось забавным, что какая-то крошечная девчушка смогла так уходить громадного футболиста. Он, однако, уже понял, что таящаяся в ней энергия поистине безгранична. В связи с этим вспомнил он и о том, что, как вошло у него в привычку в конце сезона, забросил тренировки. Надо бы поскорее вновь взяться за работу.

Когда они выходили из автобуса, Лина крепко стиснула его руку и воскликнула:

— Спасибо, что показал мне Новый Орлеан, Брет.

Я просто в восторге!

— Это еще не все, но, честно говоря, я совершенно выдохся. А потому предлагаю зайти в бар и освежиться. Мне это сейчас совсем не повредит.

— Я — за! — с энтузиазмом поддержала его Лина.

Рука об руку они вошли в отель и направились через вестибюль.

— Знаешь, чего не хватает для полного счастья? — мечтательно произнесла Лина. — Вот бы проехаться завтра на платформе во время парада!

— Времени маловато, чтобы это устроить… — Брет запнулся, едва не столкнувшись с невысокой блондинкой, которая, низко опустив голову, спешила к выходу.

Блондинка остановилась и, не глядя на них, пробормотала:

— Извините…

— Миссис Сент-Клауд? Вы ведь миссис Сент-Клауд, правильно? Я Брет Клоусон, помните? Мы встречались пару раз, когда вы с сенатором приходили на футбол.

Она подняла на них глаза, и Брет с тревогой и смущением заметил наворачивающиеся на них слезы. С отсутствующим видом она произнесла:

— Брет Клоусон, ах да, конечно… Из команды «Сейнтс», так ведь? — На лице ее появилось странное напряженное и смятенное выражение. — Брет, его завтра убьют, я знаю!

— Убьют? Кого? — с недоумением переспросил Брет.

— Мартина! Мартина хотят убить! — В голосе ее зазвучали истерические нотки. — В полиции сказали, что ему угрожают убийством!

— Миссис Сент-Клауд, может, расскажете все по порядку? — Брет протянул было руку, чтобы поддержать ее, но Лина его опередила.

Она обняла Ракель за плечи и повела ее в укромный уголок, где пустовало несколько кресел.

Только тут Брет отметил про себя, как они похожи друг на друга.

Лина усадила Ракель Сент-Клауд в кресло и принялась хлопотать вокруг нее, поглаживая по плечу, шепча какие-то слова утешения. Потом она прикурила ей сигарету, и постепенно та успокоилась и пришла в себя. Брет взглядом поблагодарил Лину, она ответила ему мимолетной улыбкой.

В конце концов Ракель сумела взять себя в руки и рассказала им о дневнике и об отказе сенатора отменить свое участие в параде.

— Ну, это на него похоже, — заметил Брет, напряженно обдумывая услышанное.

Ракель в новом приступе возбуждения внезапно вскочила на ноги.

— Спасибо, что выслушали, большое спасибо» но я должна идти, мне надо торопиться… — выпалила она и заторопилась прочь.

Брет вознамерился было пойти за ней, но Лина ухватила его за рукав.

— Не надо, Брет. Оставь ее. Ей надо побыть одной.

— Может, ты и права. — Брет обвел взглядом вестибюль в поисках гостиничных таксофонов. — Пойдем-ка, мне надо позвонить сенатору.

— Зачем? — поинтересовалась Лина, едва поспевая за его размашистым шагом.

— Завтра буду рядом с ним на платформе, — угрюмо, но твердо заявил Брет, подходя к телефонным аппаратам.

— Я тоже, — откликнулась Лина.

— Тоже — что? — недоумевающе посмотрел на нее Брет.

— Я тоже с тобой, Брет. Это как раз то, о чем я мечтала: прокатиться на масленицу на платформе.

— Ты в своем уме, женщина? Не слышала, что сказала жена сенатора? Кто-то завтра собирается его убить!

— Тогда почему же ты сам собираешься быть с ним на платформе?

Хороший вопрос. От одной только мысли, что кто-то будет стрелять по платформе, на которой он будет стоять бок о бок с сенатором, у Брета внутри все начинало дрожать. И все же он знал, что и на этот раз все будет так, как уже частенько бывало в прошлом, когда он совершал глупейшие поступки.

Сенатор Сент-Клауд был его другом, сейчас его другу угрожала опасность. И Брет сказал ей:

— Мартин мой приятель, к тому же он сенатор Соединенных Штатов. Я должен сделать все, что могу, чтобы защитить его. — И добавил, правда, не очень уверенно:

— А потом, это, наверное, какой-нибудь псих придумал. Думаю, ничего вообще не случится.

— А почему тогда мне с тобой нельзя? — Уголки ее губ поднялись в лукавой улыбке. — У меня приказ всю неделю не отходить от тебя ни на шаг.

В этот момент она была такой обворожительной, такой чертовски соблазнительной, что Брету захотелось тут же заключить ее в объятия и целовать ее прямо здесь на глазах у множества людей. Однако вместо этого он поднял трубку телефона и заявил Лине:

— Нет и еще раз нет. На платформе со мной и сенатором ты не поедешь. Так что выкинь эту безумную идею из своей глупенькой головки.

В трубке раздался голос:

— Чем могу служить?

— Соедините с номером сенатора. Сент-Клауда, пожалуйста.

Сенатор ответил мгновенно:

— Ракель?

— Нет, сенатор, это Брет Клоусон.

— А-а… Привет, Брет.

— Только что встретил миссис Сент-Клауд, сенатор, когда она уходила из гостиницы. Она рассказала мне о дневнике и о тех угрозах, которые там содержатся.

— Вот тебе и секрет за семью печатями, — кисло прокомментировал сенатор.

— Дело в том, сенатор… — Брет помедлил и набрал полную грудь воздуха. — Завтра я хочу быть рядом с вами на платформе. Уверен, что вы можете это устроить.

— Устроить-то можно… — задумчиво протянул сенатор и замолчал на несколько секунд. — Но зачем, Брет? Насколько мне известно, ты никогда публично не поддерживал ни одного кандидата…

Мысли Брета лихорадочно заметались в поисках ответа. Он понимал, что, если назовет подлинную причину, его просьбу могут отвергнуть решительно и бесповоротно. И решил сказать полуправду:

— Я все чаще подумываю заняться политикой, сенатор. А почему бы и нет? У некоторых других спортсменов это неплохо получалось. Тем более что, если я завтра появлюсь на публике рядом с вами, это никому не повредит.

— Вот в этом я не уверен. Можешь подставить себя под пулю какого-нибудь психа.

— Да ну, одна болтовня все это, пустые угрозы, — усмехнулся Брет.

— Именно так мне все и говорят. Да и я сам себе именно это внушаю. Ладно, сочту за честь, если Медвежьи Когти будет рядом со мной на платформе.

— Спасибо, сенатор.

Внезапно кто-то вырвал у него телефонную трубку. Он даже не сразу понял, что это Лина.

А она уже говорила в трубку с бойкостью и обольстительностью продавца подержанных автомобилей:

— Сенатор Сент-Клауд, мы с вами пока не знакомы. Я Лина Маршалл. Спортивная журналистка..

Ах вот как? Читали и знаете? Спасибо огромное, сенатор, такое всегда приятно слышать… Я приехала сюда писать статью о Брете Клоусоне, лучшем профессиональном футболисте. Неделю повсюду хожу за ним по пятам, словно преданный щенок, караюсь увековечить для потомков каждую его мысль и поступок… — Рассмеявшись, Лина тонко увернулась от Брета, который попытался вырвать у нее трубку. Услышав доносившийся из нее веселый г мех сенатора, Брет пожал плечами в знак своей капитуляции.

— Что, сенатор? — переспросила Лина. — Да, Брет рядом, кипит, аж паром пышет, прямо сауна какая-то. Я вот о чем подумала, сенатор… Ведь если Брет завтра будет на платформе с вами, то и мне непременно надо быть рядом… Что? Но, сенатор… я… — Лина с убитым видом повесила трубку.

— Что он сказал? — поинтересовался Брет.

— Сказал «не пойдет» и повесил трубку. — Впервые за все время их знакомства Брет увидел, как ее лицо исказила злая гримаса. — Женоненавистники вы оба!

— Мне очень жаль, Лина… — он потянулся было к ней, но она упрямо отшатнулась, — но женщине на нашей платформе завтра не место.

— Вот это и есть старая песня всех женоненавистников. У вас женщине нигде места нет! Но я не отступлю, можешь не сомневаться!

Гордо вздернув голову, она направилась через вестибюль к выходу. Брет, улыбаясь, поспешил за ней.

— Верю. Знаю, что если ты приняла решение, то никогда не отступишь.

Они вышли из гостиницы. Брет внезапно встал как вкопанный.

— Черт побери! Мы же с тобой до бара так и не дошли!

Лина обернулась к нему, на лице ее играла улыбка, вся злость, похоже, уже прошла.

— Давай-ка покорми меня. А то я совсем оголодала. Там и выпьем. — Она взяла его под руку.

— Ладно, будь по-твоему, — согласился Брет Он махнул рукой швейцару, и тот подозвал такси. Садясь в машину, Брет предупредил Лину:

— Только сегодня без всяких изысков После такого денечка мне нужен только бифштекс с кровью, такой, будто его сию минуту из коровы вырезали.

— Согласна полностью, Брет! — беспечно воскликнула Лина.

Брет перегнулся через спинку сиденья и бросил водителю:

— В «Эмберс», пожалуйста.

В «Эмберсе», что располагался на Бербон-стрит, их препроводили в уединенный, освещенный свечами уголок. Брет заказал по мартини, и оба одновременно и с радостью ощутили, как спадает нервное напряжение. К его удивлению, Лина больше не заговаривала об участии в завтрашнем параде. Но к еще большему своему удивлению, Брет понял, что рассказывает ей о себе столько, сколько никогда до этого не поверял ни одной другой женщине.

Он признался Лине, что подумывает о какой-нибудь государственной службе.

— Всегда полагал: когда закончу играть, стану тренером. Теперь я в этом не столь уверен. Футбол ведь просто игра. И ничего стоящего и постоянного дать не может. — Он смущенно улыбнулся. — Надеюсь, мои слова не звучат слишком напыщенно?

— В устах великого игрока они звучат ересью! — рассмеялась Лина, но тут же протянула руку и, сжав его ладонь, продолжала уже с серьезным лицом:

— Нет, Брет, никакой напыщенности в твоих словах нет.

Вся моя жизнь связана со спортом. В хорошем исполнении он увлекателен и даже волнует. Лично я обожаю смотреть соревнования. Но жизнь — это не один лишь спорт, это нечто гораздо большее.

— Ненавижу футбол! — с неожиданной яростью воскликнул Брет. Встретив ее изумленный взгляд, он покачал головой. — Нет, футболу я обязан многим — деньги, престиж и все такое… И не настолько глуп, чтобы не понимать: если я достигну чего-нибудь в политике, то только благодаря футболу. Знаешь, Лина, я еще ни одной живой душе не признавался, но я… — Он запнулся и смолк. Он чуть не сказал ей, что считает себя трусом! Господи, он мог себе представить, как это на нее подействует!

Чтобы скрыть свое смущение, он поспешил заказать еще по коктейлю. Когда им принесли вновь наполненные бокалы, Брет поднял свой и предложил тост:

— За Новый Орлеан, за Марди-Гра и за Лину Маршалл, для которой все это впервые!

Они дружно выпили. Лина по-прежнему не сводила с него испытующего взгляда. Опасаясь, что она захочет продолжить тему, Брет торопливо предложил:

— Давай заказывать. Ты сказала, что голодна, а я, поскольку сегодня, похоже, день исповеди Брета Клоусона, должен признаться, что со спиртным не совсем в ладах. Если принимаю больше двух порций, валюсь с ног как подкошенный.

Они заказали бифштексы, печеный картофель и фирменный салат. Брет распорядился приготовить ему мясо с кровью и был немало удивлен, что Лина захотела того же. Для такой миниатюрной женщины, как она, ела Лина с завидным аппетитом.

Когда они покончили с ужином, был уже поздний вечер. Лина вопросительно подняла брови:

— А джаз?

— Я же тебе обещал, — ответил Брет, расплатился, и они вышли в теплую ночь. — Сначала попробуем какое-нибудь из знаменитых заведений. Пойдем-ка к Элу Херту, это здесь, на Бербон-стрит. Самого Эла там может и не быть, но в любом случае у него всегда отличная музыка.

Он взял Лину за руку и, оглядываясь в поисках такси, подвел ее к краю тротуара.

— Пойдем пешком, нам ведь недалеко, — предложила Лина.

— О Боже! У меня за эту неделю с тобой ноги напрочь отнимутся, — простонал Брет. — Ладно, пойдем.

Французский квартал вовсю праздновал Марди-Гра, вокруг стоял немолчный гул, словно в улье, толпами сновали гуляки в масках и без них.

Эл Херт в этот вечер был-таки в своем клубе. Еще бы — Марди-Гра!

Не позаботившись заблаговременно заказать себе места, Брет с Линой в клуб, конечно же, не попали.

Он был забит до предела.

— Ну и дурак же я! — сокрушался Брет. — О чем только думал… У Пита Фонтэна наверняка творится то же самое.

— Да ну тебя, Брет, — огорченно упрекнула его Лина. — Сам же обещал мне настоящий новоорлеанский джаз!

— Будет тебе джаз, женщина, — заверил ее Брет. — Попробуем пробиться к другому Питу. К Питу Делакруа. Мы зовем его Крошка Пит — в отличие от Большого Эла.

У клуба Крошки Пита они застали похожую картину: вокруг него толпились многочисленные желающие проникнуть внутрь. Лина окончательно сникла.

— Брет, нам туда ни за что не пробиться, — жалобно пропищала она.

— Не дрейфь, малышка, Великий Брет все устроит!

Брет переговорил со швейцаром, и тот передал его просьбу кому-то в зале. Минуты через три оттуда поступил ответ, и толпа расступилась перед ними, словно Красное море перед Моисеем. Прямо у входа их встречал обильно потеющий шарообразный коротышка с весело поблескивающими голубыми глазками и окладистой рыжей бородой.

— Медвежьи Когти! Привет, старина, давненько же ты не показывался, дружище!

Брет широко распахнул объятия, сгреб коротышку в охапку и поднял его вверх. Тот звучно облобызал его в обе щеки.

Расхохотавшись, Брет опустил приятеля на пол.

Потер ладонью щеки.

— Чертовски же колючая у Тебя борода, Пит.

Сбрил бы ты ее, что ли…

— Ни за что! Цыпочкам очень даже нравится, — возразил коротышка и бросил вопросительный взгляд на Лину.

— Лина Маршалл, познакомься с Питом Делакруа.

Пит в этих местах лучший после Эла Херта трубач.

— Что значит после? — возмутился Пит. — Я лучший трубач во всем мире! — Он склонил голову к плечу и пристально уставился на Лину. — Похоже, вы друг к другу неравнодушны, а?

Брет смущенно взглянул на Лину, ткнув Пита кулаком в плечо.

— Хватит болтать чепуху. Столик найдется?

— Для тебя всегда найдется. За мной, ребята!

Пит Делакруа направился в глубину зала, расчищая себе дорогу по-барски надменными жестами, локтями, тычками под ребра. Как ни странно, никого это не обижало. Все только влюбленно улыбались этому коротышке, явно польщенные даже таким проявлением внимания с его стороны.

— Он сопроводил их к маленькому столику у стены на полпути к сцене, что создавало хотя бы иллюзию уединения в битком набитом зале.

— Сейчас подошлю нашу девушку с напитками, — пообещал Пит.

— Мне спиртного не надо, — поспешил предупредить его Брет. — Чего-нибудь полегче.

Музыкант расхохотался:

— Вот тебе и Медвежьи Когти! Вырос на шипучке с сарсапарилем, а? А тебе что, Лина?

— Бренди.

— Сей момент будет бренди. А мне нужно на сцену. Отдыхайте, ребята!

В ожидании напитков Лина осматривала зал. Публика была пестрой, шумной и веселой. Однако, когда Пит шустро взбежал по ступенькам на сцену, в зале мгновенно воцарилась тишина.

Пит шагнул к микрофону и бросил в аудиторию:

— Готовы, ребята?

— Готовы, Пит! — взревел в ответ зал.

За спиной Пита появились и заняли свои места музыканты. Пит Делакруа взял в руки трубу и, взмахнув ею, как дирижерской палочкой, подал сигнал к началу выступления. Зазвучала всем знакомая мелодия «О, неужели он не нагулялся».

Через пару тактов Пит повернулся лицом к публике, воздел трубу к потолку и вплел свою партию в стройную полифонию ансамбля — негромкий, сипловатый и совершенно чарующий звук.

Брет через стол улыбнулся Лине, но она была полностью поглощена музыкой, отбивая ладонью ритм по столешнице. Не она одна — люди вокруг них с энтузиазмом следовали ее примеру, но ничто не могло перекрыть высокие и проникновенно чистые ноты солирующей трубы. Закончив первую мелодию, музыканты без паузы перешли ко второй — «Услада ночного гуляки».

Брет наблюдал за сменой выражений на лице Лины. И совершенно неожиданно для себя осознал, что влюблен в эту девушку. Мысль эта его глубоко взволновала и ужаснула одновременно. После стольких легкомысленных увлечений и двух плачевно оборвавшихся романов он наконец-то встретил женщину, которую так долго искал. Странно, но ему бы хотелось, чтобы любимая женщина была чужда спорту до такой степени, что не могла бы отличить пас рукой от удара ногой с рук Тот факт, что Лина тонко разбиралась в футболе, его просто пугал. А что, если она докопается, что Брета приводит в ужас эта игра с ее физическими столкновениями и травмами?

А не слишком ли он торопится? Вдруг она не ответит на его чувство?

Брет громко рассмеялся. Музыка в этот момент стихла, и Лина бросила на него удивленный взгляд.

— Хочешь, расскажу что-то забавное? С самого детства хотел стать не футболистом, а музыкантом.

Она ласково улыбнулась в ответ.

— Так почему же тогда все-таки выбрал футбол, Брет?

— Причин несколько. Поступи я иначе, отец меня бы убил Нет, мне удалось уговорить его на несколько уроков игры на пианино. Это был какой-то ужас, Лина! Просто кошмар Мне, видно, медведь на ухо наступил. Не мог запомнить ни одной ноты Она потянулась через стол и погладила его руку.

От ее прикосновения по всему его телу словно пробежал разряд электрического тока. Лина с участием произнесла:

— А ты посмотри на это по-другому, Брет Мир, может быть, лишился еще одного заурядного музыканта, но обрел великого футболиста.

— Повезло этому миру! — с целью откликнулся Брет.

— Перестань, Брет, — с упреком сказала Лина. — В наше время, конечно, модно выражать недовольство тем, как зарабатываешь себе на жизнь, но ты, по-моему, перегибаешь палку.

— Ты права, — покорно согласился Брет и посмотрел ей прямо в глаза. — А тебе нравится твоя работа?

— Я ее обожаю. У нее есть, конечно, свои неприятные стороны, но в общем я ее просто обожаю.

— И никогда ни на что не променяешь? Не бросишь ради того, чтобы… выйти, например, замуж?

В середине его тирады ансамбль заиграл «След ондатры». Внимание Лины переключилось на сцену, но через мгновение она обернулась к Брету и переспросила:

— Что ты сказал, Брет?

Он молча помахал рукой, жестом дав понять, что его вопрос не заслуживает такого внимания, и они дослушали мелодию, не проронив больше ни слова.

В перерыве Пит Делакруа спустился со сцены и направился прямо к их столику. Он утирал лицо пунцовым платком, пот тек с него ручьями, розовая рубашка была вся в мокрых пятнах. Зацепив стул носком ботинка, Пит придвинул его спинкой к столу и уселся верхом. Обмахиваясь платком, Пит усмехнулся.

— Я и старик Сачмо. Сачмо был почти., почти так же хорош, как я, — лукаво подмигнул им он.

— Я лично очень люблю Луи Армстронга, Пит, но, послушав, как ты играешь, вынуждена с тобой согласиться, — призналась Лина — Теперь видишь, дружище, видишь, как цыпочки меня ценят? — Пит радостно хлопнул Брета по плечу.

— Да все благодаря твоей бороде, — проворчал Брет. — Сам проговорился.

— Знаешь, Лина, я футбольный фанат. Игроков отличных повидал, поверь мне. Но лучше вот этого медведя, который прикидывается человеком, нет. — Пит с заговорщическим видом склонился к столику. — И еще, знаешь что? Я всю жизнь мечтал стать футболистом.

Ну все бы за это отдал!

Лина расхохоталась до слез. Между приступами смеха она сумела проговорить:

— Ну вы даете! Брет хочет стать музыкантом, а ты, Пит, хочешь стать футболистом!

— Он? Музыкантом? Ха-ха! Да у него дыхалки не хватит надуть детский шарик, не то что дудеть в трубу!

— А ты, малявка, даже вместо мяча на тренировке не сойдешь, — прикинулся обиженным Брет.

Пит весело подмигнул Лине:

— Ревнует. Завидует моему успеху у цыпочек. Но должен сказать… — Пит склонил голову к плечу и обвел Лину откровенно восхищенным взглядом. — Если когда-нибудь решишь бросить этого типа, приходи, малышка, ко мне.

Пит встал.

— Ну, мне пора пообщаться с клиентами. Они ведь денежки заплатили и любят, когда я щекочу их своей бородой.

Он пошел к сцене, останавливаясь у столиков. Брет украдкой посмотрел на Лину. Щеки ее залились румянцем. Их взгляды встретились, и она улыбнулась.

— Знаешь, Брет, а мне Крошка Пит понравился.

Очень!

— Рад, Лина. А я ведь с ним познакомился на похоронах под джаз. Он тогда классно играл «Когда святые нисходят».

— Похороны под джаз? Читала что-то, но смутно себе представляю…

— На похоронах под джаз оркестр провожает покойного до могилы, потом возвращается к его дому.

И все это время играет — псалмы по дороге на кладбище и новоорлеанский джаз на обратном пути. Обычно похороны под джаз устраивают неграм и музыкантам, но, бывает, и для белых тоже. Иногда даже для тою, кто музыкантом не был. — Брет помолчал, потом мрачно добавил:

— Я был бы счастлив, если бы меня на ту Последнюю игру на небесах провожали под джаз.

Лина поежилась.

— Прекрати, Брет, не надо об этом.

Музыканты в этот момент возобновили концерт.

Они исполняли старые джазовые номера, расцвечивая их порой импровизациями, — один начинал, другие подхватывали и увлекались так, что давно знакомая мелодия становилась неузнаваемой. Их музыка источала сексуальную истому, кровь жаром опаляла щеки, внизу живота пробуждалось знойное томление, и необузданный полет импровизаций повергал в пучину оргазма. Переживая эти ощущения, Брет боялся даже смотреть в сторону Лины.

— Безумие какое-то, просто фантастика! — пробормотала она во время короткой паузы. — А вокалисты здесь выступают?

— Постоянных в ансамбле нет, — объяснил ей Брет. — Иногда заходит певец, и Пит просит его исполнить песню-другую… — Он запнулся, заметив пробирающуюся между столиками к сцене высокую стройную негритянку. — Вот как сейчас. Кора Томлин. Почти не выступает — тяжело заболела два года назад. А была одной из великих джазовых певиц. Да ты сама убедишься.

Пит Делакруа тоже заметил негритянку и спрыгнул со сцены, чтобы помочь ей преодолеть ступени.

Подвел к микрофону.

— Уважаемая публика! У старика Пита для вас настоящий подарок. Похлопаем Коре Томлин, одной , из величайших во все времена!

Аудитория взорвалась аплодисментами, потом в зале воцарилась тишина. Ансамбль заиграл «Острую штучку». В безжалостном свете юпитеров были безошибочно видны знаки тяжелой болезни — неимоверная худоба взявшей в руку микрофон женщины, глубокие скорбные морщины на волевом лице. Но голос ее оставался чистым и сильным, неподвластным времени и недугам. Пела она, почти не двигаясь, только иногда, когда она брала высокие ноты, откидывала голову.

«Острая штучка», «Билл Бейли, вернись, пожалуйста, домой» и головокружительная версия «Сент-Луис блюза» в ее исполнении потрясли аудиторию.

Певице выступление далось нелегко — она обливалась потом, ее скромное облегающее платье липло к тонкой фигуре… Она слегка пошатывалась и, когда Пит после бурной овации, которой публика стоя благодарила певицу, галантно помогал ей спуститься со сцены, споткнулась и едва не упала.

В наступившей после этого относительной тишине Лина, сияя влажными глазами, воскликнула:

— Она просто великолепна! Ничего лучше в жизни не слышала!

Она вдруг широко зевнула и, судя по выражению ее лица, сама этому удивилась.

— Устала? — участливо поинтересовался Брет.

— Ты не поверишь, но, похоже, до полусмерти.

— С чего бы это? — усмехнулся он. — Пойдем?

Здесь будут гулять до утра, но…

— Мне здесь страшно нравится, но сил у меня уже нет никаких. Мы сможем еще разок зайти сюда как-нибудь на неделе?

— В любое время, когда захочешь.

Он встал из-за стола и протянул ей руку. Обернулся к сцене и помахал Питу, зная, что тот обладает невероятной способностью видеть зал даже в слепящем сиянии юпитеров. И точно — Крошка Пит прощальным жестом взметнул над головой свою трубу.

Они не без труда пробрались сквозь переполненный зал и вышли на свежий воздух. Вокруг клуба по-прежнему волновалась толпа, пытающаяся проникнуть внутрь. Протиснувшись сквозь нее, они подошли к краю тротуара.

Лина сжала его ладонь.

— Брет. А ты ведь никогда не упоминал, где живешь.

— У меня квартирка в нескольких кварталах отсюда. — Он пристально посмотрел ей в лицо, но она отвела глаза. — Хочешь взглянуть?

Она кивнула, потом вызывающе вздернула голову.

— Мне положено разузнать о тебе все… — Она наконец бросила на него застенчивый взгляд. — В том числе, где и как ты обитаешь…

Обитал Брет недалеко, в шести кварталах, так что они решили пройтись пешком. А как же еще? В предвидении того, что должно было произойти, Брет не рискнул предложить поехать на такси, опасаясь, что Лина может подумать, будто ему не терпится затащить ее в постель. По правде говоря, так оно и было, и Брету приходилось заставлять себя не спешить и замедлять шаг, приноравливаясь к ее походке.

Боялся он сейчас многого. Он осознавал, что в своих отношениях они уже перешли черту; он инстинктивно понимал, что Лина с ним не играет. Но насколько глубоко ее чувство? Любит ли она его, или это все продлится одну ночь, неделю? Она ведь женщина современная и искушенная. А другим женщинам подобного типа, что встречались до сей поры Брету, переспать с каким-нибудь мужиком было все равно что пропустить с ним по рюмочке. Подобного типа? Брета залила волна стыда. Лина не давала ему никаких оснований унижать ее такими сравнениями.

В данный момент он рассуждает как отъявленный женоненавистник — именно в этом она обвиняла его совсем недавно. Но дело в том, что, с другой стороны, она ни единым словом или жестом еще ни разу не дала ему оснований считать, что он для нее значит, больше, нежели просто компанейский парень. Ни разу не назвала его каким-нибудь ласковым словечком, например.

Тревожило его и еще одно обстоятельство. Существует древний миф о том, что коротышки оснащены мужским инструментом внушительных размеров, а верзилы — совсем наоборот. В случае с Бретом эти россказни были абсолютно беспочвенными. Он был крупным мужчиной во всех без исключения отношениях. А Лина такая крошечная…

Все эти противоречивые чувства, опасения и тревоги обуревали Брета с такой силой, что он целую минуту не мог совладать с трясущимися руками и вставить ключ в замочную скважину.

Его квартира с выходящим на улицу балконом с традиционной чугунной решеткой располагалась на втором этаже небольшого здания неподалеку от Кенел-стрит. Квартирка была небольшой, снимал он ее вместе с мебелью. Привыкший жить один, Брег часто переезжал с места на место: становясь слишком знакомым, непосредственное окружение начинало его удручать.

Потому он и не обременял себя лишним имуществом.

И все же для его требований квартира была достаточно просторной, а мебель по своим размерам соответствовала габаритам Брета. К обстановке он добавил несколько собственных вещей: солидную и массивную стереоустановку с роскошной дорогой коллекцией джазовых записей в исполнении Джелли Ролла Мортона, Кида Ори, Сачмо и других, множество книг, свидетельствующих о разнообразии литературных вкусов хозяина, и репродукции наиболее ярких работ Лотрека, Сезанна и Ван Гога.

Был там и еще один принадлежащий лично Брету предмет — гигантская кровать королевских размеров, которая занимала большую часть спальни. Но она была ему по росту, к тому же прекрасно подходила для любовных забав.

После недолгой экскурсии по квартире Лина заявила:

— Мне так нравится, Брет! Понимаешь, она такая… твоя, если это звучит не слишком банально.

Многие женщины, завидев кровать, рассматривали ее восхищенными глазами, с напускной застенчивостью отпускали комплименты интимного свойства и даже присаживались на нее, чтобы испробовать мягкость матраса. Лина же удостоила ее лишь беглого взгляда. Брета, напряженно ожидавшего ее реакции, это очень порадовало.

По дороге сюда Лина по большей части хранила молчание. Сейчас же она говорила с ним легко и непринужденно, не осталось и в помине той полузаигрывающей, полусмущенной манеры, к которой он успел привыкнуть за последние несколько дней. Она, казалось, перешла какой-то рубеж в их отношениях и доверилась ему полностью.

Брета тем не менее продолжали терзать тревоги и страхи. Он поставил старые джазовые записи, взбил подушки, поправил несколько книг и наконец сумел выдавить из себя:

— Может, хочешь чего-нибудь выпить, Лина?

— Брет… — Она улыбнулась ему, но лицо оставалось серьезным. — Успокойся, милый. Хватит хлопотать по хозяйству. Иди ко мне.

Лина протянула к нему руки.

Она назвала его милым! Брет подошел к ней и осторожно обнял.

— Можно подумать, ты меня боишься, — уткнувшись лицом ему в грудь, приглушенно проговорила Лина.

— Боюсь.

Она подняла голову и взглянула ему в глаза.

— Да почему же. Господи? Боишься сломать?

Женщины вовсе не такие уж хрупкие.

Она поднялась на цыпочки и поцеловала его». Ее теплые губы хранили привкус бренди. Язык Лины скользнул ему в рот. Брет изо всех сил стиснул ее в объятиях. Она не отшатнулась, с жаром ответив на его поцелуй.

Через несколько мгновений она слегка отодвинулась и невнятным голосом проговорила:

— Видишь? Я же не сломалась. А теперь… как насчет этой твоей гигантской Кровати?

Они перешли в спальню. Еще до того как Брет успел снять брюки, Лина сбросила с себя зеленое мини-платье, колготки и черный бюстгальтер. Пытаясь ставшими непослушными и неуклюжими, как сосиски, пальцами расстегнуть пуговицы рубашки, он замер, не сводя с нее глаз. Фигура у Лины была само совершенство — маленькие розовые груди, плоский, как у мальчишки, живот, курчавые светлые волосы на лобке, сквозь которые виднелись умопомрачительные губки, и длинные-длинные прелестные ноги, невероятно длинные, учитывая ее небольшой рост.

Брет с трудом перевел дух. Она со смехом подбежала к нему и расстегнула рубашку. Он отступил на шаг назад, чтобы снять трусы. При виде его взбухшего пениса глаза Лины расширились.

— Вот это да! — выдохнула она.

Прикрыв глаза трепещущими веками, Лина протянула руку и стала ласкать его. Брет застонал и понес ее к кровати.

Опасения его оказались напрасными. Стискивая его плечи крошечными ладошками, она, прижатая к кровати весом его тела, посмеивалась над его неловкими осторожными попытками проникнуть в ее лоно. Одним умелым движением бедер Лина заставила его войти в нее до самого конца, и они зашлись в неистовой дрожи соития. Лина отвечала на каждое его движение; впиваясь ему в спину, ее длинные ногти, словно шпоры, подстегивали Брета к еще более могучим усилиям.

В миг их одновременного оргазма Лина шепнула ему на ухо:

— Я люблю тебя, Медвежьи Когти! О Боже мой, милый, да, люблю, люблю, — и прикусила ему мочку уха. Охваченному неземным экстазом Брету боль от укуса показалась булавочным уколом.

После того как к ним вернулся рассудок и они в полном блаженстве растянулись бок о бок на кровати, Лина вытерла бумажным носовым платком кровь с его уха и прошептала в него:

— Теперь видишь? Нечего было бояться, понял?

— Но у меня такой чертовски здоровый… — Он запнулся и пристально посмотрел ей в глаза. Они были так близко, что он видел в них свое двойное отражение. — Так ты догадалась, что я, боялся сделать тебе больно?

— Да, милый. Но ведь эта проблема отпала, так?

Ты самый ласковый, самый нежный из всех, кого я знала. Думаю, именно в этом одна из причин, почему я тебя люблю. Одна из многих.

— Я тоже тебя люблю, Лина. Только вот не знал, как ты… ведь ты ни одним намеком…

Она перекатилась на него и прижалась лицом к курчавой поросли на его груди.

— Какие намеки, милый, я страстно тебя люблю.

И попробуй только не верить!

— Лина, помнишь, мы говорили, что я боюсь? Я хочу кое-что тебе рассказать…

— Все, милый. — Она пошарила пальцами по его лицу и закрыла ему рот ладонью. — Все, молчи. Не говори ни слова.

— Нет, мне нужно сказать тебе. Я просто должен сказать тебе.

Что-то в его голосе насторожило Лину, и она села в кровати.

— Ладно, Брет, если считаешь, что должен, тогда говори…

Лина устроилась поудобнее и прислонилась спиной к стене. Она, нисколько не стыдясь своей наготы, а возможно, вообще забыв о ней, даже не потрудилась натянуть на себя простыню. Открывшийся Брету вид не давал собраться с мыслями, и он заставил себя отвести глаза от соблазнительной картины.

— Слышала, что произошло на балу вчера, вечером, какого дурака я свалял?

— Говорили что-то такое… То есть не о том, что ты свалял дурака, а что случилась какая-то перебранка.

— Перебранка! Ничего себе!

Торопясь и путаясь в словах, Брет выложил Лине все о своих страхах, о том, что он трус и панически боится физических столкновений, о попытках восполнить этот недостаток чрезмерной дерзостью и о том, как по-дурацки он вел себя вчера вечером, опустив, впрочем, эпизод с перезрелой поклонницей в саду за домом.

Лина, не сводя глаз с его лица, внимательно выслушала Брета в задумчивом молчании. Когда он завершил свой рассказ, она убежденно проговорила:

— По-моему, ты просто чудо, Брет.

— Считаешь, это… Что? Ты что, женщина, меня вообще не слушала?

— Слушала. Не пропустила ни одного слова, — спокойно ответила Лина. — И считаю, что ты просто чудо. Много ли мужчин, чувствующих то же, что и ты, смогли бы заставить себя играть в футбол? Неужели не знаешь, что мы все боимся того или другого, но не находим в себе мужества признаться в этом?

Только настоящий мужчина может признаться в своих страхах. А еще большая храбрость требуется для того, чтобы вопреки нашим страхам поступать так, как должны. Допускаю, что в нашем мире существуют люди, не испытывающие страха ни перед чем… Ну и что? Кто лучше, скажи мне, тот, кто, не ощущая страха, идет на разъяренного бешеного слона, или тот, кто весь дрожит от страха, но все равно идет на разъяренного бешеною слона? Давай, скажи мне!

Брет слушал ее и не верил своим ушам, в душе у него росло ликование.

— Не могу поверить, правда не могу! Говорю же тебе, что я трус, а ты мне в ответ несешь невесть что!

— Трус? Чушь какая-то, — невозмутимо парировала Лина. — Милый, все, что я сказала, чистая правда, каждое слово.

Впервые за многие годы Брет ощутил, во всяком случае в присутствии других, как у него на глазах наворачиваются слезы. В попытке скрыть их, он притянул Лину к себе и прижал ее голову к своей груди.

— Я люблю тебя, Лина, — хрипло выдохнул он.

— И я тебя люблю. Брет… завтра ты хочешь быть на платформе рядом с сенатором… из-за того, что ты мне сейчас рассказал?

— Отчасти да. Но по-моему, я просто обязан это сделать. — Он весь напрягся в ожидании ее протестующих упреков.

Вместо этого Лина, поглаживая его мускулистое бедро, промурлыкала:

— Медвежьи Когти. Медведище мой. Я люблю тебя, медведище ты этакий.

Глава 14

В гостиницу Ракель Сент-Клауд вернулась довольно поздно. После встречи с Бретом Клоусоном и его подругой она зашла в кинотеатр и попала на сдвоенный сеанс. Ракель высидела оба фильма, потом еще раз посмотрела первую картину, но когда в конце концов вышла из зала на улицу, поняла, что не взялась бы пересказать их содержание. Ракель не могла даже вспомнить, как они назывались. По дороге в гостиницу она перехватила сандвич и две чашки кофе.

Но аппетита у нее не было.

Когда она вошла в свой номер, там горел только один светильник, а дверь в спальню была закрыта.

Ракель была уверена, что Мартин уже спит. Ей вовсе не хотелось будить его, чтобы, не дай Бог, не продолжилась ссора, которая случилась между ними перед ее уходом. Она на цыпочках прокралась к бару, смешала себе крепкий коктейль, выключила свет и устроилась у окна так, чтобы видеть ночные огни Нового Орлеана. Она по глотку пила коктейль, время от времени подходя к бару, чтобы приготовить новый, и курила одну сигарету за другой.

Мысли Ракель разбредались, она пыталась отыскать во времени тот момент, когда отношения между ними стали портиться. Определить его она не смогла: процесс распада их супружества происходил постепенно…

Когда Ракель Кемп встретила Мартина Сент-Клауда, он был начинающим адвокатом, борющимся за место под солнцем. Она влюбилась в него с первого взгляда. По уши.

Ракель, которой в то лето исполнилось двадцать два, приехала в Новый Орлеан погостить у школьной подруги Она родилась и выросла в штате Нью-Йорк и училась в Барнардском колледже. В то время до его окончания Ракель оставался еще год. Колледж она так и не окончила. Но и домой в Нью-Йорк не вернулась.

Она и Мартин Сент-Клауд поженились незадолго до ее предполагаемого отъезда из Нового Орлеана. Это была ее первая поездка на Юг, и Новый Орлеан произвел на нее двойственное впечатление. Ей понравился сам город, то, что она принимала за атмосферу добрых старых времен, южные галантность и гостеприимство.

Однако влажная духота летних месяцев, предрассудки и ограниченность горожан, склонность слишком многих из них жить прошлым пришлись ей не по душе.

(При этом она осознавала, что здесь противоречит сама себе, поскольку другие проявления традиций Старого Юга ей импонировали.) Но в ее чувстве к Мартину никакой двойственности не было. Она обожала его мужественность, зрелость и силу характера, его неотразимую чувственность, силу ума и целеустремленность, интеллект и амбициозность. И все это, как она позднее поняла, определялось одним словом, которое только начинало входить в моду. Харизма. Мартин обладал харизмой. В таком изобилии, что вскоре она возненавидела эту черту его характера. Именно харизма обеспечивала ему успех в политике и у женщин. И в конечном итоге Ракель стала ненавидеть и политику, и его женщин с одинаковым пылом.

Начало их супружества ничего подобного не предвещало. Мартин происходил из бедной семьи, а Ракель привыкла если не к богатству, то к материальному комфорту. Тем не менее она ничего не имела против трудностей и лишений, сопровождавших первые годы их семейной жизни. Они были счастливы друг с другом и с детьми, когда они появились. Мартин был доволен своей работой. Затем небольшие, но яркие успехи Мартина на поприще адвоката по уголовным делам привлекли внимание окружной прокуратуры, и ему предложили там место. Через пять лет его избрали окружным прокурором, и его крестовый поход против организованной преступности в городе, против коррупции в государственных учреждениях и непрестанные выступления в защиту обездоленных даже на посту окружного прокурора превратили Мартина в весьма популярную фигуру.

Все говорили, что его место в сенате. Ракель нравилась роль супруги окружного прокурора. Она находила ее интересной и захватывающей. Поэтому она не стала возражать против того, чтобы Мартин баллотировался в сенат Соединенных Штатов, хотя некоторые опасения и сомнения у нее были. Она и не мечтала, что его изберут. Она предполагала, что он выдвинет свою кандидатуру, потерпит поражение и навсегда выбросит эту идею из головы.

Скорее всего так бы и случилось, если бы Мартину не выпала удача. Или злой рок. Впоследствии Ракель предпочитала думать именно так.

Потому что, несмотря на его харизму и привлекательность в глазах публики, Мартину не удалось бы добиться избрания по одной простой причине — он не пользовался достаточной известностью в масштабах всего штата. Однако случилось так, что всего за неделю до предварительного голосования его соперника, сенатора, пожелавшего переизбираться на второй срок, поймали за руку. Вскрылось, что тот питает тайные, но не бескорыстные симпатии к некой строительной компании, которая за полгода до упоминаемых событий получила прибыльный правительственный контракт.

Ракель так и не смогла до конца разобраться в деталях этой темной истории. Как бы то ни было, избиратели не забыли о борьбе Мартина против коррупции, и он легко выиграл предварительные выборы. И конечно, нанести поражение на ноябрьских выборах кандидату от республиканцев труда ему не составило.

Возможно, именно тогда все и началось.

Ракель была уверена, что до этого момента Мартин хранил ей верность. Но постепенно все стало меняться. Ракель была занята обустройством дома в Джорджтауне и поглощена заботами о детях; Мартин также был очень занят. Вновь избранный харизматический красавец сенатор пользовался среди романтичных новоорлеанцев большим спросом. Его постоянно приглашали на радио и телевидение, просили выступить с речами по самым различным поводам.

И естественно, женщины липли к нему как кошки.

Слава ударила Мартину в голову. Он с грубоватой откровенностью признался Ракель в конце первого года их пребывания в Вашингтоне:

— Все это внимание не может не льстить деревенскому парнишке из глубинки.

— Только мне не надо нести чепуху про деревенских парнишек, Мартин! Ты за всю свою жизнь в деревне не больше двух выходных провел! Вполне мог быть Нью-Йоркцем, если бы по чистой случайности не родился в другом месте.

— А ты знаешь, как обидеть посильнее. Ракель.

Согласен, меня занесло. Постараюсь притормозить.

— А женщины, Мартин? Как насчет женщин?

Вероятно, тогда все и началось на самом деле. И вероятно, она напрасно доверилась женской интуиции, обвиняя его без каких-либо улик. Известный афоризм гласит: женщины, обвиняя мужчину в распутстве, совершают ошибку. В таких случаях обычно происходит одно из двух. Если он действительно волочился за каждой юбкой, то вероятность того, что он прекратит это занятое, крайне мала. Если же он неповинен, то весьма часто брошенные в плодородную почву семена прорастают, и он таки становится распутником.

Ракель так и не смогла выяснить, был ли Мартин неверен ей до того разговора, однако была убеждена, что вскоре после него все и началось. Ничего явного, просто косвенные признаки: не пришел к ужину, уклончивые ответы на вопросы о том, где был, загадочное молчание в телефонной трубке, когда ее поднимала Ракель, чужой волос на пиджаке, едва уловимый запах незнакомых духов, спад в их сексуальных отношениях.

С течением времени Ракель очень хорошо изучила сексуальные аппетиты Мартина. Мужчина, способный заниматься сексом как минимум раз в день, не станет ни с того ни с сего ограничивать себя одним разом в неделю, а то и в две-три недели, даже если ему далеко за тридцать. Как Мартин сам любил выражаться, «никогда и ни за что».

Ракель готова была согласиться, что часть вины лежит на ней. Хотя страсть ее не остыла, она стала больше внимания уделять другим вещам. В течение их первых лет в Вашингтоне она ко времени возвращения Мартина домой частенько уже крепко спала и всячески противилась его попыткам оторвать ее ото сна.

Однако она знала, что к настоящему разрыву их привело то, что, когда она получила неопровержимые доказательства его связи на стороне, она прямо заявила ему, что не пустит его к себе в постель «воняющим другой бабой». Начиная с того самого утра, она теперь могла пересчитать по пальцам случаи, когда они занимались любовью.

Ракель была уверена, что у Мартина и сейчас роман с какой-то женщиной из Нового Орлеана. Она не знала, кто эта сука, да и не очень хотела знать.

Пару раз ей приходило в голову, что женщиной этой могла быть Одри Фейн. На такие подозрения ее наводила та прохладная, почти недружелюбная манера, в которой Одри и Мартин обращались друг с другом в ее присутствии, но Ракель просто не могла допустить саму мысль о том, что Мартин может трахать их общую знакомую.

В общем-то, кто именно была эта женщина, особого значения само по себе и не имело. По большому счету.

А теперь еще эта дурацкая история с завтрашним парадом, где Мартин будет рисковать своей жизнью!

И ради чего? Из политических соображений. Но они-то, по разумению Ракель, как раз этого не стоили.

Она уже поняла, что Мартин никогда не оставит политику; он попал в полную зависимость от своих политических амбиций, как наркоман — от наркотиков.

Подумать только, во имя каких-то там дурацких политических целей он готов рисковать своей жизнью и будущим своей жены и детей!

Сегодня вечером Ракель пригрозила, что уйдет от него и обратится к адвокату по поводу развода.

Конечно, угроза эта вырвалась у нее в пылу ссоры, но Ракель чувствовала, что готова ее исполнить. Это было единственное, что она могла предпринять.

Самое ужасное заключалось в том, что она по-прежнему любила Мартина, любила отчаянно. Она догадывалась, что будет любить его всегда. Но одного этого мало. Порой одной лишь любви бывает недостаточно. Должны быть еще взаимное доверие и понимание, взаимная приязнь. Она не была уверена, что Мартин ей по-прежнему приятен — во всяком случае, таким, как он стал сейчас…

Из ее горла вырвался хриплый злой стон; Ракель поднялась на ноги и пошатнулась. Она бы упала, если бы в самый последний момент ей не удалось ухватиться за спинку дивана. Взглянула на часы. До полуночи оставалось всего несколько минут. Она просидела у окна почти час и весь этот час предавалась горьким воспоминаниям и беспрерывно пила, и сейчас почувствовала, что совершенно пьяна.

Ракель поставила пустой бокал и с большой осторожностью на ощупь направилась в спальню.

Там по крайней мере у них отдельные кровати. И слава Богу.

Загрузка...