Новый русский бестиарий

Военные мемуары Голубя Мира

“- Что за вид, майор? – грозно нахмурил орлиные брови Куратор. – Где ваши наушники?

Я щелкнул каблуками и с ужасом обнаружил, что отсутствует также левая шпора, отсутствия которой Куратор пока не заметил, невзирая на свою орлиную наблюдательность. Дело пахло гауптвахтой…” – Никита перечитал написанное и решительно вычеркнул простецкое “дело пахло”.

“Гауптвахта! – тревожная стрела пронзила мою грудь…” Нет, тоже нехорошо. Получается, что испугался он, мужественный и честный офицер внешней разведки разреженных слоев (ВРРС), какого-то там наказания, в то время как драма заключалась в потере им бдительности, а также в преступной халатности по отношению к Службе.

Да, бдительность и халатность – вот ключевые слова конца главы. И, возможно, позор. “Не избежать позора за халатность и потерю бдительности!” – нацарапал Голубь. И продолжал: “Однако, великодушный Куратор не стал задерживать свое орлиное внимание на моей вопиюще неуставной форме и со свойственной ему стремительностью мысли перешел к содержанию. Случилось же, между тем, страшное…”

Никита с удовольствием воткнул три жирные точки и вывел под ними крупно: ГЛАВА СЕДЬМАЯ. Это нравилось ему больше всего – начинать очередную главу непременно прописью: вторая, пятая, седьмая… Цифры, на его взгляд, упрощали повествование, лишали его вдумчивой фундаментальности. Главы он любил заканчивать в зловещем и интригующем ключе: “Внезапно ублюдок… Взорливший было Куратор неожиданно вскрикнул… Я стремительно обернулся, и каково же было мое изумление… Но лаковые башмаки, только что торчавшие из-под портьеры, вдруг исчезли! От картины увиденного его невозмутимое лицо перекосилось…”

– Поленька! – весело позвал отставник. – Кушать не пора?

Амплитуда Андреевна Кузина, близкая женщина майора Голубя, вмиг проснулась в своей светелке, где дремала после обеда, ожидая, пока ее избранник завершит очередной этап труда. Добрая Амплитуда

Андреевна временно оставила всю квартиру жильцам – старику армянину и его пожилой дочери, у которой без вести пропал сын, но вместо него сама же Амплитуда Андреевна принесла ей чудесного подкидыша. За эту небывалую широту души Никита полюбил милую Амплитуду еще больше, хотя проект объединения двух квартир в единую жилплощадь с двойным комплектом мест общего пользования отодвигался в довольно неопределенную перспективу. Но тут как раз племяшка, Валька

Баттерфляй, бывшая “Секс по телефону” и популярная в прошлом девственница, вышла замуж за англичанина и уехала в Англию, неожиданно и внезапно, как любил выражаться мемуарист Голубь, разбогатев так, что многие невозмутимые лица перекосились. В благодарность за известное нам своевременное спасение мужа в лесу, общую воспитательную работу и идейно-политическую подготовку, а также и по личной доброте душевной, присущей русским блядям, каковой она, несомненно, по своему внутреннему составу являлась, Валька высылала теперь дяде порядочное содержание в фунтах стерлингов – с условием, что он никогда не будет ездить к ней в гости. В связи с чем Никита Голубь построил на своих сотках близ Оки еще один дом из красного кирпича, крытый металлочерепицей и обшитый изнутри полированной доской, с теплым клозетом и душевой кабиной, а в старом оставил разводить раков и по совместительству обихаживать усадьбу деклассанта Женьку. В этом дворянском гнезде Никита Голубь, став законным пенсионером, поселился на постоянное жительство вместе с близкой и любимой женщиной Амплитудой и начал писать мемуары, которые называл почему-то военными.

– Иду-у! – отозвалась Амплитуда Андреевна, она же Поленька в ознаменование естественной близости двух одиночеств внутри семейного, можно сказать, очага.

Однако, спорхнув по винтовой лесенке в кабинет близкого и дорогого ей майора в отставке, Поленька никого там не нашла…

…– Что за вид, майор? – нахмурился Куратор. – Где ваши наушники?

Голубь щелкнул каблуками и с ужасом обнаружил, что отсутствует также левая шпора. “Дело пахнет гауптвахтой! – содрогнулся голубь в чине майора. – Не избежать позора за халатность и потерю бдительности…”

– Ладно, – махнул рукой Куратор и, по-орлиному дернув шеей, искоса метнул из-под гребня грозный взгляд на вопиюще неуставную форму дежурного офицера. – К делу. Я слышал, у вас имеется какая-то вельможная родня в Британии?

– Я никогда не делал секрета из этого факта… – голубь потупился.

– И это правильно, – усмехнулся Куратор. – Не завидую полушинелям, которые вздумают секретничать за нашей спиной – спиной тех, кто в моем лице стоит на страже мира и прогресса. Уж я-то не просплю, а, как думаешь, фраерок? – Куратор прищурился, выгнул грудь, задрал красную бородку и издал нехороший квохчущий смешок.

От страшного слова “полушинели” (за которым вставал образ вереницы разрубленных пополам людей в форме) и особенно от этой внезапно блатной и потому жуткой фамильярности голубь мгновенно облился холодным потом.

Куратор вышел из-за стола и принялся, раскуривая трубочку, вышагивать из угла в угол. Шпоры тусклого золота волочились за ним по толстому ковру, оставляя в ворсе белесые борозды. Голубь пугливо покосился на свою левую ногу и незаметно переступил в тень.

– Садись, чего стал, – буркнул Куратор, продолжая чертить по ковру свои диагонали. – Полетишь, короче, с особым заданием. – Голубь кивнул. – Почему не спрашиваешь, куда? Или знаешь уже? – опять прищурился страшный Куратор.

– Н-нет… – затрясся голубь. – То есть я…

– Э, да ты боишься меня, мой мальчик? – Куратор прокуренными желтыми пальцами взял голубя за подбородок и заглянул на самое дно души. -

Что вы все, как сговорились, честное слово! Я же весельчак, дитя добра и света, солнечный пацан! А? Что? Не веришь? Во-от… И жены мои, дуры, как увидят – врассыпную, догонишь одну, другую, оттопчешь, сидит, дура, клювом щелкает, в себя от счастья прийти не может – чего, спрашивается, улепетывала, как угорелая кошка? Гондон!

Голубь вздрогнул.

– Кто?

– Что “кто”, идиот?

– Кто, простите, “гондон”?..

Куратор опять запрокинул бородатую, увенчанную гребнем голову и визгливо закудахтал.

– Нет, майор, вы не просто идиот, вы абсолютный, чистопородный мудозвон! В Лондон, я сказал, в Лондон полетишь, город такой, столица туманного Альбиона!

Из “куратника”, как младшие стервецы-офицеры называли между собой кабинет Того, Кто Рано Встает, голубь выходил с тяжелым сердцем. Ему предстояло нанести неожиданный визит в Саутгемптонский замок зятя,

Артура МакКолина, и выманить родственника в Москву. Случилось страшное. Внешней разведкой разреженных слоев (ВРРС) раскрыта шпионская деятельность единорога на территории района Бибирево в качестве мужа известной Валентины Баттерфляй.

Мамаша Валентины в свое время померла родами, обессиленная алкоголизмом и всякими проститутскими болезнями, а папаши не было отродясь. Так что майор буквально с рождения заменил племяннице и отца, и мать. И что же? Сам же потом, вот этими своими руками впутал, значит, своего мотылечка, папильоточку свою в сеть шпионской паутины! Было же, было предчувствие, не обмануло профессиональное чутье, в первую же секунду пронзило тревожной стрелой… Не прислушался, слезу пустил, старая шпала, лохушник сердобольный!

Как стало известно внешней разведке разреженных слоев (ВРРС), единорог Артур МакКолин возглавлял московскую резидентуру британской военно-морской корпорации “Квинс оф Сиз”. Внедренный непосредственно в мозговой центр этого левиафана – в Совет директоров – русский разведчик Максим Филин (Фил Максвел) вероломно предал родину, ведя двойную и даже тройную игру. Ибо, помимо прочего, оказывал также небольшие услуги маленькой, но амбициозной шведской короне (из чистой любви к искусству, поскольку свое раздражение по поводу российских евро-окон карлсоны принципиально оплачивали в кронах). У

Куратора были к Филину старые счеты (еще со времен разведшколы в

Петушках, где красавчик курсант Петя Кочетков со своей болтливой бравадой совершенно, как говорится, не канал рядом с гением теневой интриги курсантом Максом Филиным). Поэтому с того самого дня, как член Совета директоров “Квинса” Фил Максвел исчез из поля зрения внешней разведки разреженных слоев, будто сквозь землю провалившись где-то среди вересковых пустошей Шотландии, тем самым недвусмысленно подтвердив свою причастность к гибели одной из атомных субмарин РФ,

Куратор поставил своей целью найти и лично растерзать негодяя. И для этого ему необходим был Артур МакКолин – близкий родственник и, будем откровенны, источник существования пожилого голубя мира, одного из немногих оставшихся в распоряжении ВРРС сизарей старой, андроповской закалки.

Ужасная миссия, думал голубь. Вернее, думал он немного иначе. Ну, думал он, вот это и называется – залететь, как мандавошка. Однако делать нечего, служба! Да, именно так он впервые с горечью и подумал

– служба, а не Служба, как думал всегда и привычно. Уже встав на крыло над самым замком МакКолинов – средневековым шедевром из серого камня, по двум смежным стенам сплошь затканного пунцовым плющом, посреди прекрасного парка с купами вязов, аллеями старых лип и отдельно стоящими на солнечных лужайках вековыми дубами; уже описав пару кругов над нынешними владениями Вальки и медленно планируя на позеленевшую от времени черепичную кровлю одной из боковых башенок; уже заглядывая круглым испуганным глазом в узкое, льющее персиковый свет окошко; уже зафиксировав курнопятый Валюхин профиль над книгой и даже ухватив не вполне понятное название на обложке, когда Валька со вздохом чтение свое захлопнула: “Artour McKolyn SEX BY TELEPHONE poems”; уже стукнув клювом в стекло, мирный майор ВРРС все еще надеялся, что – авось пронесет…

– Дядечка! – Валька тяжело поднялась, она была сильно беременна. -

Ну надо же! То-то мне вторую ночь помойка наша в Бибирёво снится…

Обнялись. Валентина совсем не сердилась, как боялся Никита, она соскучилась в деревенской глуши и была по-нормальному рада родной душе. Напольные часы в узком черном футляре пробили пять. В ту же минуту дверь открылась и пожилая дама (до изумления похожая на

Амплитуду Кузину) вкатила столик, сервированный под чай на одного.

Воскликнув: “Оу! Зе гест из хиар!” – дама проворно развернулась и унеслась. Через минуту на столике стоял еще один прибор (прозрачный фарфор, золотые щипчики, ложечка, все такое). Никита только кряхтел.

…Амплитуда же Андреевна тем временем совершенно сошла с ума. Она обшарила весь дом из красного кирпича, заглянув и в клозет, и в душевую кабину, и в гараж, и на “ферму” к Женьке, сбегала на берег

Оки, оглашая округу все более паническими криками: “Никита Петрович!

Никиша! Ника!” Близкий и дорогой мужчина пропал буквально бесследно.

Женька ходил за ней вялым хвостом, уговаривая: “Да будет вам,

Андревна, ну вышел погулять старичок, ну не слышит, ну задумался…” -

“Сам ты старичок, раковая шейка! – в слезах огрызалась Поленька. -

Он всем вам сто очков даст, пьянь ты бессовестная, иди, спаривай своих раков, чучело!” Деклассант Евгений Волынкин пожимал плечами и брел в свою баньку досыпать. В полном отчаянии Поленька вернулась в кабинет и обессиленно опустилась в кресло у стола, где красовались две аккуратные стопки бумаги – чистая и исписанная размашистым почерком инженер-майора в отставке. Застланный слезами взгляд бездумно перескакивал со строчки на строчку…

“…За обедом, который был подан ровно в восемь, я исподволь всматривался в двуличное лицо МакКолина, пытаясь прочесть на нем следы лживого и корыстного порока. Козлище, однако, держался приветливо, воспитанно ухаживал за мной, предлагая разные продукты и напитки. Кушали сперва различные салаты, потом суп с раковыми шейками, потом рыбу лосось и рыбу тунец, потом мясо телятины с брусникой и десерт в виде какого-то непропеченного пирога. “Это наш знаменитый Путин”, – объяснила мне Валентина с явной издевкой.

Докатились! В самом конце обеда официант спохватился, что позабыл подать на закуску сыр, и принес круглую деревянную доску с разными сортами сыра, который не успели даже как следует порезать, а какой-то и вовсе плесневелый. Я сделал вид, что ничего не заметил.

После этого Валентина, уставшая по причине своего положения, ушла в спальню, а мы с Артуром перебазировались в курилку с кожаными креслами, куда нам подали кофе, коньяк и вино херец, которое при

Юрии Владимировиче пили в СССР одни алкаши (зачеркнуто) алконавты, хуже портвейна, тем более что я в общем и целом непьющий. “Так-то ты встречаешь старика! Ну погоди, будет тебе херец, будет и пиздец!” – подумал я шутливо, но в этой мысленной шутке была большая доля правды.

В этот момент в кармане МакКолина зазвонил сотовый телефон. “Йес, сэр”, – сказал он в трубку по-английски, словно ждал этого звонка.

Дальше я не понял, но заподозрил, что говорят обо мне, так как Артур бросил на меня несколько любезных взглядов, а в конце спросил вообще по-русски: “Хотите его видеть?”

И тут невероятная догадка пронзила стрелой мой мозг…”

…Ничего не соображая, Амплитуда Андреевна дико озиралась. Она шла по мягкому темно-голубому ковру длинным сводчатым коридором, стены которого до половины обиты были таким же голубым бархатом, вдоль огромных, в натуральный рост портретов господ и дам в старинных костюмах и седых париках, ярко освещенных скрытыми светильниками.

Через каждые пять-шесть шагов – высокие китайские вазы с живыми цветами: розами, лилиями, орхидеями самых элитных сортов – уж в этом-то Поленька разбиралась. Сама она в длинной коричневой юбке и розовой шелковой блузке с длинными манжетами на мелких пуговках, с плоским коричневым бантом поверх гладко забранных в пучок волос, в длинном кремовом фартуке с оборками на плечах (все это шло ей необычайно, как успела Амплитуда отметить в одном из зеркал) катила перед собой столик с серебряным подносом, на котором подрагивали в такт шагам высокий стакан с молоком и тарелочка с сухим печеньем.

Пройдя мимо ряда белых дверей, Амплитуда Андреевна почему-то уверенно остановилась возле одной и постучала. “Come!” – услышала она на незнакомом языке и вошла. В просторной спальне на широченной кровати сидела женщина в пеньюаре и расчесывала рыжие волосы, уложив промеж колен гулкую обитаемую бочку живота. “Валька!” – ахнула было

Амплитуда Андреевна, но вместо этого язык помимо ее воли выговорил совершенно непонятные слова: “Good evening, mam. Your milk, please”.

– “Thank you, Polly, – улыбнулась беременная Валька. – Can be free.

See you morning, darling”. И Амплитуда, слегка присев, с улыбкой отвечала: “Good night, mam. Have the nice dreams”.

Выкатясь в голубой коридор, Амплитуда стала перед зеркалом и громко сказала себе: “Я сплю”.

– Как бы не так, – вдруг ответил ей насмешливый мужской голос, глухой и гундосый, насморочный.

Кроме Амплитуды Андреевны и портретов, в коридоре не было ни души.

Голос явно принадлежал одному из них, а именно щекастому старику в черной шляпе и с цепью на груди, вроде как у новых русских.

– Какой уж тут сон, – добавил, неприятно ухнув, старик, и тут близорукая Амплитуда, вглядевшись в портрет, взвизгнула и в ужасе зажала себе рот обеими руками. С края золоченого багета из-под самого потолка, громко хлопая крыльями, обрушилась огромная сова и плюхнулась прямо на сервировочный столик. Мигнув желтыми глазищами, сова разинула клюв и гундосо сказала: – Для прислуги из хорошего дома, Полли, вы не слишком-то сдержанны.

Голубенькие глазки Амплитуды Андреевны закатились, и она медленно села на пол.

“…Одна из секций книжного шкафа медленно и беззвучно повернулась на оси… В приоткрывшуюся щель я успел увидеть часть какого-то светлого помещения и кусок позолоченной рамы, видимо, от большой картины, какие можно встретить в музее, а именно изобразительных искусств имени А.С.Пушкина. В образовавшийся проем вошел гражданин в сером английском пиджаке в крапинку и брюках полувоенного образца, обутый, как ни странно, в мягкие домашние туфли. О! Я сразу же узнал эти мясистые щеки, маленький крючковатый нос, эти коварные глазки, скрытые знаменитыми круглыми очками с огромными дымчатыми стеклами!

Сколько раз я видел эту личину на фотографиях в кабинете Куратора!

Мои руки, держащие ничтожно маленькую чашечку кофе, предательски задрожали, расплескав остатки и без того скупой порции напитка. “Что с вами, товарищ майор? – с наигранным участием спросил подлец

МакКолин. – Вы, кажется, взволнованы встречей?”

Я взял себя в руки и твердо перевернул чашку дном кверху, как меня научила Амплитуда Андреевна: гуща в этом случае стекает на блюдце, и по ней можно прочитать некоторую скрытую информацию. В народе это называется “гадать на кофейной гуще”. Я в шутливой форме объяснил свой маневр хозяину и гостю, и пока Филин, он же Максвел (а это был именно он!), раскуривал свою вонючую сигару, приподнял чашку, чтобы показать предателям результаты “гадания”. “Взгляните, господа: мы видим контур как бы поверженной совы с раскинутыми в предсмертном хрипе крыльями. На грудь ей, мы видим, наступает другая птица, с петушиным гребнем, ее голова гордо поднята, словно она издает свой ликующий победный крик…” – “Как же сие толковать, любезный Никита Петрович?” – с насмешкой прогундел Максвел (он же Филин). “А так, – не растерялся я, – что светлые силы мира и прогресса разорвут ночную тьму лживой пропаганды и вероломных измен, и мы не станем искать черную кошку в темной комнате, причем ее там нет!”

– А если так? – зловеще усмехнулся Филин-Максвел и повернул блюдечко на 180 (зачеркнуто)… сто восемьдесят градусов.

И я увидел нечто страшное. Птица филин простерла свои ночные крылья над петухом, задравшим лапки, и приблизила свой оскаленный клюв к беззащитному горлу Куратора…

В страшном волнении вскочил я на ноги, неловко опрокинув столик и заляпав ужасным “гаданием” Максвеловы брюки полувоенного образца. По старой привычке рука скользнула к заднему карману, хотя уже много лет я провожу свои миротворческие акции безоружным. В этот миг мой затылок ощутил холод пистолетного дула, который не спутаешь ни с чем иным. Другой ствол, кольта девятимиллиметрового калибра, был нацелен мне в лоб твердой рукой подлючего единорога, который, как было мне доподлинно известно, за годы своего проживания в Бибиреве получил первый разряд по биатлону. Что неудивительно, поскольку тренировал его на стрельбищах и трассах ЦСКА не кто иной, как я.

– Спокойно, дядя, – вежливо сказал Артур. – Мы знаем, зачем вы пожаловали. Наши парни ведут вас от самого “куратника”. Бросьте этот ваш птичий язык. Присаживайтесь, поговорим по-человечески…”

…Придя в себя, Амплитуда-Полли немедленно уперлась взглядом в глаза щекастого старика с новорусской цепью. Бедняжка не знала, что старые мастера владели целым рядом секретов. Наиболее популярный, но и загадочный из них – так называемый следящий зрачок: с какой бы точки мы ни рассматривали портрет, нам кажется, что изображенный глядит прямо на нас. Полли же сочла явление сверхъестественным, что на фоне остальных событий последнего часа казалось уже как бы и нормальным.

Поэтому ее вовсе не удивило, что портрет с частью стены немного сдвинут по вертикальной оси и в щель между рамой и бархатной обивкой доносятся голоса. Амплитуда Андреевна подползла поближе: странно, все голоса казались знакомыми. Гундосый, несомненно, принадлежал говорящей сове. Ах, а это чей – с родной хрипотцой, срывающийся в минуты волнения на звонкий тенорок? Никиша! Полли едва не заплакала от радости. А вот – тоже совсем, совсем не чужой… Нежный, бархатный, как эта голубая стенка, пронизанный словно серебряными колокольцами…

Да это же Артурка Маколин, Валькин муж! Оно и понятно, раз она здесь, стало быть… Стало быть… я в ихнем доме, обалдела Амплитуда.

Это что же – выходит, Англия? Выходит, что так.

Амплитуда Андреевна повернула тайную панель еще на несколько градусов и заглянула в щелку. Видела в полумраке она плоховато. Но слышала все отлично.

– И разве вы сами, господин майор, – говорила сова, – не внушали вашим клиентам, что мировое зло находится в постоянном равновесии с добром и нарушить это соответствие нельзя никакими силами, ни темными, ни светлыми?

– Не передергивайте, сэр! – сердился Никита Петрович. – Почему, например, вы отказываетесь выдать нам чеченских эмиссаров и еще кое-кого? А? Не надо впутывать ваши политические и финансовые махинации в мотивацию религиозного сознания, где, кстати, дьявольская, разрушительная константа хотя и противостоит константе созидательной, божественной, если хотите, демиургической, однако именно в силу известной энтропии не способна ее преодолеть. На этом и строится, к вашему сведению, доктрина вечности – вечной схватки инь и янь, света и тьмы, жизни и смерти, солнца и луны, войны и мира, черного и белого…

– Только не горелого! – заухала сова. – Вы противоречите себе, любезный! Если ваша так называемая схватка носит вечный характер, из мирового чрева никогда не родится никакой новый плод, никакого нового качества мироздания мы не дождемся, сколько бы локальных, тактических изменений ни вносили в него любые политические силы, включая военные действия самого радикального характера! Поскольку равновесие, вы сами сказали, константно и нерушимо.

– А Страшный суд? – хрипло сказал майор, и Амплитуда Андреевна, побледнев, перекрестилась.

Гундосый:

– Что – Страшный суд?

Голубь:

– Да то – Армагеддон, Апокалипсис? А? Конь Бледный, разборка по всем статьям, со всеми вами. Как вам такая перспектива?

– Ах, дядя, – легкими колокольцами вмешался заскучавший Артур. – Это еще когда! А пока я бы на вашем месте задал себе вопрос: почему, например, мир до сих пор не взлетел на воздух? Почему ни международный терроризм, ни революции, ни американская “защита демократии”, ни ваши национально-освободительные нефтяные аферы до сих пор не вылились в какой-нибудь, так сказать, последний день Помпеи?

– И почему же? – насторожился Голубь.

– Да потому что мы с вами, дядя, стоим, как вы выражаетесь, на службе мира и прогресса. Именно мы с вами. Вы и мы. Следим друг за другом и не даем друг другу рыпнуться. И никому. Ни Китаю, ни Индии, ни красным, ни коричневым, ни зеленым, ни полосатым в звездочку.

– Что ты хочешь сказать? – Амлитуда со страхом услышала растерянность в родном голосе близкого и дорогого майора в отставке.

– Я хочу сказать, сэр, что нам с вами имеет смысл объединить усилия.

Мы ведь, по большому счету, занимаемся одним делом, все мы тут – и филины, и львы, и куропатки, – в сущности, голуби мира. Оставались бы, дядя, а?

– Да, Никита Петрович! – подхватила сова. – Таких закаленных парней, как вы, сумеют оценить в нашей конторе.

– Что-о? – страшно прохрипел Голубь, словно его придушил острый приступ бронхиальной астмы. – Что, негодяи?! Вы меня, меня, офицера

ВРРС, вербуете, что ли?

Артур (неохотно):

– Ну, вербуем.

Гундосый:

– А с другой стороны, Никита Петрович, ну как, сами подумайте, не вербовать. У нас ведь выхода нет. Вы нам его не оставили, правда ведь? Что ж, шлепнуть вас прикажете? Это можно, но как-то, согласитесь, глупо. Что, в самом деле, вы летели, крылья били, а тут раз – и… Нет. И отпускать вас жалко. Потому что вы задания не выполнили и с вами на родине разберутся по всей строгости, безо всякого Страшного суда и Бледного Коня.

Артур:

– Соглашайтесь, дядечка. Мы вам тут работку подберем непыльную…

Гундосый:

– В Швецию слетаем, есть там один секторок…

Артур:

– А поживете пока у меня. Места хватит. Я добро помню…

Гундосый:

– Тысяч двести годовых – для начала…

Голубь:

– В фунтах?

Гундосый:

– А то. Surе, как говорится.

Голубь (озабоченно):

– Так у меня ж дом… И Поленька…

Артур:

– Пригоним тебе твою Поленьку, делов-то.

Тут Амплитуда не выдержала.

– Соглашайся, Никиша! – закричала отчаянно, прямо так, не вставая с колен, и вкатяся к мужикам. Стукнула лбом в ковер. – Англия все же, культура! Согласны мы, джентельмены! Когда и пожить, как не на пенсии! Одни колидоры – Третьяковки не надо!

…День, другой, третий ждал хозяев Женька Волынкин, деклассант. Но в милицию заявлять временно остерегся. Потому у нас – кто заявил, того и скрутили, чтоб не вякал. А покамест перешел пожить в господский дом, так как хоть и бабье лето, а ночи все ж холодные.

Хорошо было в доме, уютно, места навалом, камин… Евгений ездил на хозяйской “Окушке” до рынка в Кашире, торговал раками, цену брал немалую. От сытой жизни отчасти вернулись к нему былые ценностные ориентации, вспомнил Бунина, хотел было купить собаку (Барсика бывшая жена Нонка так и не отдала). Но ничего подходящего не нашел.

Вместо этого подобрал котенка, тот вырос в большого, толстого, кило на восемь, котяру, неуловимо похожего на поэта и просветителя

В.А.Жуковского. Стал рассказывать Женьке сказки по вечерам, а

Евгений, не будь дурак, записывал. Ну, и от себя что-то присочинит, поэт как-никак. Человек с пером и воображением. У Никиты в кабинете нашлась толстая пачка отличной бумаги, частично исчерканная майорскими каракулями, эту сжег, слава Богу, не читая.

По выходным другой раз залетит Владик Кирпичев из РЭУ № 12, огнедышащий дракон, что обогревал дома по улице Прямолинейной в

Бибиреве, захватывал другана Леньку Хератина. Соберутся втроем, накатят, шашлычки, то-се… Но без баб, господа, без баб, вот без этого! А после, к вечеру, затопят камин, тут уж и кот изготовился:

“Бон суар, камарады, жё ма пель Василий Андреевич…” Жизнь!

Перед тем как лечь в стационар к Шварцу – не полковнику, а брату его, тоже наркологу и большому жучиле, Женька передал мне записи котофеевых россказней на сохранение. Думал, я честная царевна-лягушка и буду его ждать (мало ему было одной земноводной).

Ну, а меня тут один нашел на болоте и поцеловал. И поцеловал-то чисто по-товарищески, потому как несмышленый паренек, мальчишечка совсем, тоненький, глаза синие, и локоны, как у голубого ангела.

Чернику собирал для мамы своей, очень хорошо от глаукомы. Но я после того поцелуя выправилась в очень классную девицу, только рот большой и пучеглазая, а так ничего. И сказочки-то Женькины я возьми да и напечатай под своей фамилией. Вот такое я говно.

Да, а Никиту-то Голубя с его Амплитудой так никто и не хватился.

Кому нужны в нашей сказочной стране пенсионеры несчастные? Да никому.