Нюрнбергские призраки. Книга 2

ПРОЛОГ

В середине сентября 1946 года самолет американской авиакомпании «Пан-Америкэн» летел над безбрежными водами Атлантики по направлению к Южной Америке.

В числе нескольких десятков пассажиров, преимущественно аргентинцев, уругвайцев и американцев, был немец — человек, которого с начала его жизни и до недавнего времени звали Адальберт Хессенштайн. Вместе с ним летела его жена Ангелика.

В течение последнего года Адальберт дважды менял свою фамилию — сначала он стал Квангелем, потом — Альбитом. Так, по документам, именовался он и сейчас: Хорст Альбиг. Этот человек, в прошлом бригаденфюрер СС, занимавший высокий пост в гестапо, — бежал от своего прошлого, от его теней. Он был худощав, на висках его проглядывала появившаяся в последнее время седина, и всем своим обликом он мало отличался бы от остальных пассажиров, если бы не его лицо.

Оно было страшным. Его бороздили глубокие шрамы. Так мог выглядеть студент-дуэлянт в старой Германии или солдат-фронтовик, получивший тяжелые ранения.

Адальберт и Ангелика летели в Южную Америку из Германии. Летели кружным путем. Решением Контрольного Совета побежденной и оккупированной Германии было запрещено иметь даже гражданскую авиацию. И, чтобы добраться до Южной Америки, бывший бригаденфюрер и его жена должны были лететь на самолетах иностранной авиакомпании и по пути сделать три пересадки.

Последняя была в Нью-Йорке.

…Стюардесса указала новым пассажирам места. Из трех кресел в одном из рядов крайнее, у окна, было занято, а два других оставались свободными. Адальберт-Хорст закинул на багажную полку два небольших чемоданчика, усадил Ангелику в кресло у прохода, а сам занял среднее.

Удобно пристроившись, он бросил мимолетный, но внимательный взгляд на соседа, сидящего у окна. Глаза этого человека были закрыты — он, видимо, уже успел задремать. На вид ему было лет сорок пять — пятьдесят. Холеное, гладко выбритое лицо. Никаких особых примет, если не считать очков в массивной золотой оправе.

Адальберту не хотелось иметь соседа — ведь это означало, что раньше или позже с ним придется вступить в разговор. Он помнил прощальное предостережение Гамильтона: "Никаких новых знакомств в пути". И в самом деле, любая беседа предполагает необходимость рассказывать что-то о себе. Но даже самая правдоподобная, тщательно отработанная легенда о своем прошлом внушала Адальберту опасения. Конечно, будет гораздо лучше, если сосед окажется американцем, бразильцем, шведом — одним словом, кем угодно, лишь бы не немцем. Если тот обратится к нему, Адальберт даст понять, что не знает его языка. А совсем хорошо будет, если он так и не проснется до посадки в Буэнос-Айресе. Адальберт снова взглянул на соседа. Тот улыбался и блаженно причмокивал во сне.

"Прекрасно!" — подумал Адальберт. Он прикрыл свою беременную жену пледом и тихо сказал:

— Постарайся заснуть, дорогая. Путь нам предстоит долгий…

Затем он откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. Ровное гудение моторов убаюкивало его. Ему стало казаться, что вокруг никого нет и он висит в воздухе, где-то между небом и землей. И по мере того как Адальберт погружался в сон, тени прошлого — далекого и совсем недавнего — обступали его плотным кольцом. Теперь ему уже казалось, что он снова лежит в берлинских развалинах в ночной тьме, среди таких же, как и он, бездомных немцев. То ему чудилась большая крыса. Он видел ее рядом с собой, видел ее злые хитрые глазки и острые хищные зубы. Казалось, она только и ждала, чтобы вонзить их в оголенную, из-под задравшейся штанины, ногу Адальберта.

— Прочь! Вон! Уйди! — закричал он во сне, проснулся и долго не мог понять, что находится в самолете.

Потом он заснул снова, и перед ним встала картина "черного рынка". Вот к нему подошел человек в темных очках, державший что-то в зажатом кулаке. Он разжал кулак, и Адальберт увидел несколько маленьких ампул.

— Что это? — недоуменно спросил он. — Морфий?

— Нет, нет, — полушепотом ответил человек в темных очках, — но это именно то, что вам нужно! Я научился разгадывать людей с первого взгляда. Впрочем, мой товар может пригодиться сейчас многим…

— Да что это, черт побери? — чуть ли не выкрикнул Адальберт.

— Цианистый калий, с вашего разрешения, — прозвучало в ответ. — Для тех, кто не приемлет сегодняшний мир. Никаких страданий — ампулу в рот, и спустя мгновение все, что было, останется позади. Верьте мне, я фармацевт, у меня была своя аптека…

— Подавитесь вы своими ампулами! — крикнул Адальберт.

Этот сон повторялся не раз. Увидев человека в темных очках, Адальберт уже знал, что будет дальше. И все повторялось снова и снова.

Адальберту хотелось задушить этого торговца смертью, но, когда он протягивал к нему руки, человек в очках исчезал. Нет, не сразу. Он как бы растворялся в воздухе. По частям… Вот остались голова и верхняя часть туловища. Потом — только ладонь с ампулами. Еще мгновение, и исчезали все следы торговца небытием, и только откуда-то издалека слышался его голос:

— Цианистый калий… Цианистый калий…

Наконец Адальберт проснулся. Он чувствовал себя разбитым, тревожные мысли, как осы, жалили его сознание.

Адальберт бросил взгляд на жену. Она полулежала в соседнем кресле, укрытая шотландским клетчатым пледом, который принесла заботливая стюардесса. Ангелика дремала. Плед на ее вздутом животе тихо колебался в такт прерывистому, затрудненному дыханию. О, как Адальберт боялся преждевременных родов! Ни он, ни сама Ангелика не могли точно высчитать, сколько времени уже длилась беременность. По мнению врача, она приближалась к завершению. Значит, роды могли наступить в ближайшую неделю или даже в любой день…

Еще не так давно Адальберт считал, что с ребенком надо повременить. Сначала — потому, что отдавал все свои силы карьере в нацистской партии и в гестапо, а ребенок мог стать помехой, потом — из-за войны, перевернувшей жизнь в Германии вверх дном. Но теперь-Теперь, приняв по требованию Гамильтона и патера Вайнбехера решение покинуть родину, где после капитуляции над ним нависла угроза суда и многолетнего заключения, если не смертной казни, Адальберт жил надеждой на рождение сына. О дочери он даже не думал. Ему нужен был сын, которого он мог бы воспитать как подлинного национал-социалиста. А в том, что национал-социалистическая Германия возродится из пепла, Адальберт не сомневался.

Что же в конечном итоге побудило его воспользоваться предложением Гамильтона и выехать в Аргентину? Во-первых, страх, не оставлявший Адальберта ни на минуту: он боялся, что его опознают, несмотря на пластическую операцию. Во-вторых, его убедили заверения Гамильтона в том, что в Парагвае и Аргентине собирается сейчас весь цвет национал-социализма. Эти люди понадобятся Германии, когда пробьет час ее возрождения, а пока — пусть на расстоянии — они будут способствовать приближению этого часа.

И Адальберт принял условия Гамильтона, тем более что «Мастер» — патер Вайнбехер — распорядился отдать американцу хранившийся в тайнике список нацистской агентуры, работавшей в концлагерях. Гамильтон был щедр: он разрешил Адальберту взять себе золото и платину, припрятанные там же.

Настаивая на том, чтобы Адальберт немедленно отправился в Аргентину, Гамильтон не раз беседовал с ним об этой стране. Он рассказывал о поселениях немецких эмигрантов, о том, как успешно они занимаются ремесленнической и коммерческой деятельностью, об огромном влиянии пронацистских кругов на аргентинскую политику. Ведь еще в 1931 году в Буэнос-Айресе было создано объединение, назвавшее себя местной организацией НСДАП.

…И вот он приближается к неведомой стране, которая всегда казалась ему почти нереальной.

До сих пор для Адальберта существовало только два мира: немецкий, частью которого был он сам, и враждебный, ненавистный ему мир «красных». Теперь он приближался к миру третьему.

Адальберту было бы трудно сказать, сколько прошло времени, прежде чем он услышал тихое позвяки-вание и увидел в проходе стюардессу, катившую столик, уставленный бутылками и стаканчиками. У каждого ряда кресел стюардесса останавливалась. Адальберту не хотелось вступать с ней в разговор, и когда она подкатила свой столик к креслу, в котором дремала Ангелика, он закрыл глаза. Но было уже поздно — стюардесса успела увидеть, что он не спит.

— Что-нибудь выпить, сэр? — спросила она.

До сознания Адальберта не сразу дошла эта простая английская фраза, и он пробурчал в ответ что-то нечленораздельное.

— Не угодно ли выпить? — снова спросила стюардесса, на этот раз по-немецки.

— Нет, спасибо! — автоматически ответил Адальберт тоже по-немецки.

— А ваш сосед? — спросила стюардесса.

— Не знаю. — Он спит, — неприязненно ответил Адальберт.

— Я вовсе не сплю! — несколько обиженно произнес человек в золотых очках. — Двойное виски с содовой. Без льда, пожалуйста!

Он говорил по-немецки без малейшего акцента.

— Яволь, майн либер герр! — словно обрадовавшись, защебетала стюардессса. Она взяла со столика бутылку и стала наливать виски в высокий стакан.

— Немного простудился, боюсь льда, — неожиданно обратившись к Адальберту, сказал сосед.

"А ведь это немец!" — с опаской подумал Адальберт.

Минуту-другую он соображал, как ему поступить. Этот незнакомец, конечно, слышал, как он, Адальберт, обменялся немецкими фразами со стюардессой. Делать теперь вид, будто он не знает немецкого, было бы еще менее разумно, чем признаться, что это его родной язык. Все сомнения разрешила Ангелика. Она вдруг открыла глаза и спросила:

— Нам еще долго лететь?

— О-о! — воскликнул сосед, разбавляя виски содовой водой из маленькой бутылочки. — Фрау, стало быть, тоже немка? Рад познакомиться. Разрешите представиться: Хайнц Готшальк.

Он вынул из нагрудного кармана пиджака сигару и, чуть приподняв ее, спросил Ангелику:

— Вы не возражаете?

— Нет, нет! — ответила Ангелика.

Готшальк извлек из кармана брюк золотую зажигалку, закурил и, пригубив виски, сказал, обращаясь на этот раз к Адальберту:

— А вы напрасно отказались. Отличное виски! Немного помолчав, Адальберт решил все же представиться:

— Хорст Альбиг. А это моя жена — Ангелика.

— Очень приятно! Лететь нам еще долго, фрау Альбиг! — расплылся в улыбке Готшальк, мельком взглянув на свои часы. — Насколько я понимаю, мы соотечественники?

— Вы живете в Германии? — вместо ответа спросил Адальберт.

— О нет! Я живу в Аргентине. Адальберт ощутил некоторое облегчение.

— И давно?

— Можно сказать, с незапамятных времен, герр Альбиг! Родители переехали в Аргентину, когда мне было семь лет.

"Семь лет!" — мысленно повторил Адальберт, наскоро подсчитывая, когда это могло быть. На вид Готшальку было лет пятьдесят. Значит… если, скажем, сорок три года тому назад… тысяча девятьсот третий!.. Получается, все прошло мимо этого человека. И первая мировая, и рождение национал-социализма, и третий рейх, и разгром Германии…

— А вы? — спросил Готшальк. — Вы живете в Аргентине?

— Нет, но буду жить! — твердо произнес Адальберт.

— Вы… вы из беженцев? — пристально вглядываясь в лицо Адальберта, спросил Готшальк.

И вдруг Адальберт с тревожным чувством осо знал, что как-то незаметно для себя он подошел к "красной черте", к которой не следовало приближаться и которую уж во всяком случае нельзя было пересекать.

— Я раненый офицер вермахта, — торопливо произнес он, — лечу к родственникам в Аргентину… для продолжения лечения…

— Как я вам сочувствую! — проникновенным тоном произнес Готшальк. — Эта ужасная война! Сколько жертв, сколько лишений, сколько страданий!

"Черта с два ты страдал в своей Аргентине!" — со злобой подумал Адальберт.

— Я всей душой с моими соотечественниками! — растроганно продолжал Готшальк. — Бывали моменты, когда я хотел вернуться на родину и воевать.

— Но вы успешно преодолели это желание? — будучи не в силах сдержаться, иронически спросил Адальберт.

— Не надо корить меня, дорогой Альбиг! — чуть ли не жалобно проговорил Готшальк. — Поймите, на моих плечах огромная скотоводческая ферма. Она требует неусыпных забот. Но сердцем своим я всегда был с фюрером. Хайль Гитлер! — снижая голос, произнес Готшальк и слегка приподнял правую руку.

— Хайль! — буркнул Адальберт, все еще кипя злобой. Потом спросил с плохо скрытой издевкой: — Откуда же у вас такая ферма? Досталась в наследство?

— Вы не ошиблись. Но надо сказать, что после смерти родителей я значительно расширил ее.

— И как же вам это удалось?

— Что тут можно ответить? — пожал плечами Готшальк. — Немцы, с давних пор осевшие в Аргентине, имеют сильное влияние на экономику страны. Они вложили большой капитал в химическую промышленность, в сельское хозяйство, в городской транспорт… Словом, мне очень повезло. Меня поддержали соотечественники. Они знали мои убеждения…

"Ах, у тебя еще есть и убеждения! — подумал Адальберт. — Мы за свои убеждения платили кровью. А ты… ты значительно расширял свою ферму!"

Но, несмотря на неприязнь к Готшальку, Адальберт не удержался и спросил:

— А вы не боялись открыто высказывать свои симпатии, когда шла война?

— Почему я должен был бояться? — удивился Готшальк. — Аргентина — страна демократическая. У нас выходят газеты, все эти годы сочувствовавшие рейху. Я их выписываю и регулярно читаю.

Ангелика, внимательно прислушивавшаяся к разговору, неожиданно спросила:

— Простите, а немецкие школы там есть? Готшальк бросил взгляд на прикрытый пледом живот Ангелики, понимающе кивнул и ответил:

— Ну, конечно! И две из них — «Германиа-шуле» и «Гете-шуле» — знает вся Аргентина!

"Очевидно, этот преуспевающий тип не врет, — подумал Адальберт. — Все, что он говорит, совпадает с тем, что Гамильтон рассказывал об Аргентине".

Адальберту хотелось расспросить Готшалька еще о многом, но он промолчал. Многолетняя работа в гестапо приучила его к сдержанности.

— Рад был познакомиться с вами, — пробурчал Адальберт и, немного помолчав, добавил: — У нас еще есть время поспать.

Он откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. Готшальк повернул голову к окну.

"Обиделся! — подумал Адальберт. — Ну и пусть! Не могу же я идти на риск в конце концов".

Радость ожидания охватила его и тут же сменилась щемящим чувством тревоги. Ребенок… Мальчик, конечно! Теперь их трое. Теперь он должен думать о безопасности всей семьи.

"Но разве это зависит только от меня? — мелькнуло у него в голове. — Я же не знаю, что ждет нас в Аргентине. Смогу ли я там бороться за восстановление рейха? Если верить Гамильтону… Впрочем, к чему загадывать? Еще несколько дней, и все будет ясно. Нет, даже раньше! Как нас встретят, куда повезут, что скажут — все это уже будет ориентиром… А что, если Гамильтон обманул меня? Он любой ценой хотел заполучить списки агентуры, а добившись своего, отправил меня за океан, чтобы замести следы. Может быть так?…" Одна тревожная мысль сменяла другую.

Адальберт не заметил, как задремал. Проснулся он оттого, что Ангелика дернула его за рукав пиджака.

— Ади, Ади, смотри! — взволнованно проговорила она.

Адальберт открыл глаза. И увидел светящееся табло: "Закрепите ремни безопасности! Не курить!"

"Значит, скоро, уже очень скоро мы будем на месте!" — подумал он.

Подумал с радостью. И с горечью. С радостью — от сознания, что он уже недосягаем для русских, не-досягаем для немцев, которые предали Германию. Горечь порождалась сознанием, что от родной Германии его теперь отделяют тысячи и тысячи километров.

"Господа! — раздался усиленный репродуктором голос стюардессы. — Через несколько минут наш самолет приземлится на аэродроме в Буэнос-Айресе. Экипаж самолета сердечно поздравляет пассажиров с завершением долгого путешествия и надеется еще не раз увидеть их на нашем борту!"

…К самолету подкатили трапы, и человеческий поток устремился к двери. Адальберт понял, что ее уже открыли, ощутив дыхание раскаленного воздуха.

Стюардесса, стоявшая у двери, помогла Ангелике переступить порог. Следом за женой вышел на трап и Адальберт. Теперь лишь десять металлических ступенек отделяли его от аргентинской земли.

Адальберт взглянул вниз. Немного поодаль стояло несколько человек, всматривавшихся в лица пассажиров, которые медленно спускались по трапу. Время от времени то один из встречавших, то другой радостно взмахивал рукой и устремлялся к трапу. Объятия, поцелуи…

Адальберт понял, что среди пассажиров были very important persons [Очень важные персоны (англ.)], - иначе встречавшим не разрешили бы подойти так близко к самолету.

Неподалеку, у длинного застекленного здания аэропорта, стояло несколько автомашин. "Может быть, одна из них ожидает нас, — подумал Адальберт. — Как-никак все это машины немецких марок; «Мерседес», «БМВ», "Хорьх"…"

Взглянув на соседний трап, по которому тоже спускалась цепочка пассажиров, Адальберт увидел Готшалька. Сойдя вниз, тот уверенно зашагал по направлению к машинам. Шофер, стоявший около синего «Мерседеса», услужливо распахнул перед ним дверцу…

Адальберт понимал, что если кто-либо и встречает их, то сможет опознать его только по изуродованному лицу. Поэтому он стал поворачивать голову вправо и влево, чтобы его отовсюду могли увидеть.

Но напрасно. Судя по всему, никто его не встречал, никому он не был нужен.

И тут, как назло, Ангелика, чуть обернувшись, спросила:

— За нами кто-нибудь приехал, Ади? Ведь ты говорил… — Она умолкла.

— Наверное, ждут в здании аэропорта, — угрюмо ответил Адальберт. А про себя подумал: если и там их никто не встретит, то придется взять такси и поехать в какой-нибудь отель — деньги у него, слава богу, в избытке. А потом? Потом — полная неизвестность.

…Они влились в поток людей, направлявшийся к большим дверям аэровокзала. До Адальберта доносилась разноязыкая речь, но, к своему разочарованию, он на этот раз не услышал, чтобы кто-нибудь говорил по-немецки.

Очередь у застекленной будки с надписью "Паспортный контроль" выстроилась довольно длинная.

Зал, в котором находилась будка, был переполнен: туда и сюда сновали сотни людей — белые, желтые, черные. Гул стоял такой, словно все эти люди старались перекричать друг друга. Адальберт был близок к отчаянию. Их и здесь явно никто не встречал.

— У меня нет больше сил! — не поворачивая головы, еле слышно проговорила Ангелика.

— Милая, потерпи, нам осталось совсем немного, — вполголоса ответил Адальберт, — совсем немного, и ты сможешь прилечь…

Когда Ангелика и Адальберт приблизились к будке, он поставил чемоданчики на пол и, обойдя жену, протянул в окошечко два удостоверения Красного Креста.

Полицейский стал просматривать документы, время от времени поглядывая то на фотографии, то на Адальберта и Ангелику. Это продолжалось недолго — какие-нибудь две минуты, но Адальберту они показались вечностью. Нет, снимки были, конечно, в полном порядке: он сфотографировался уже после пластической операции. Аргентинские въездные визы выглядели весьма убедительно. Хорст Альбиг — и имя, и фамилия звучали вполне правдоподобно. Becпокоиться вроде бы не о чем…

И все же у него замирало сердце. Каждую секунду он ждал, что полицейский отложит удостоверения в сторону и сухо скажет: "Вам придется немного обождать! Ваши документы нуждаются в дополнительной проверке".

Но этого не произошло. Чиновник сделал какую-то пометку в большой тетради, взял со столика штемпель на длинной деревянной ручке и с лихим стуком поставил печати на удостоверениях Адальберта и Ангелики. Затем он протянул им документы и сказал по-немецки, хотя и с чудовищным акцентом:

— Аллее ин орднунг. Битте шен! [Все в порядке. Пожалуйста! (нем.)]

— Данке! — пробормотал Адальберт и добавил немного громче: — Данке шен!

За будкой тянулся довольно узкий проход, и туда устремлялись люди, прошедшие проверку паспортов.

По ту сторону барьера толпились встречающие. То один, то другой, расталкивая толпу, бросался к проходу и сжимал в объятиях кого-либо из только что прибывших. Поцелуи, слезы, радостные возгласы…

Адальберт замедлил шаг в надежде, что и к нему кто-нибудь обратится, но все было напрасно. Их никто не встречал. Что делать, что делать?! Бригаден-фюрер СС Адальберт Хессенштайн, привыкший отдавать приказы и внушать людям безотчетный страх, человек, который еще совсем недавно мог одним росчерком пера отправить кого угодно на тот свет, сейчас чувствовал себя как ребенок, неожиданно оказавшийся в чужом городе, одинокий и забывший в панике адрес своих родителей.

Усилием воли он попытался взять себя в руки. "Не надо терять голову! — сказал он себе. — Деньги у меня есть — это самое главное. Надо получить багаж, взять носильщика, выйти на улицу — у аэропорта наверняка есть стоянка такси. Доберемся до отеля и сразу же вызовем врача, чтобы он осмотрел Ангелику, а затем…"

Адальберт старался не думать о том, что будет «затем». Ясно одно: либо Гамильтон обманул его, либо не сработало что-то в бюрократической машине и в Буэнос-Айрес не сообщили об их приезде. И в результате он с беременной женой будет предоставлен самому себе… Тут он заметил еще одно ограждение. На большом щите, укрепленном на двух столбиках, было написано по-испански:

"ADUANA".

"Что это может означать? — подумал Адальберт. — Еще одна проверка?" У него не было опыта заграничных поездок. До сих пор весь мир был сосредоточен для него на Германии. Остальные страны он воспринимал как далекие звезды. Подойдя ближе ко второму ограждению, он увидел за ним нескончаемые полки-прилавки, на которых находились раскрыт тые чемоданы, и понял, что загадочная "ADUA-N А" означала просто «Таможня». По ту сторону полок стояли люди в униформах — не то военные, не то полицейские. Они склонялись над чемоданами и быстро осматривали их содержимое. Потом резко захлопывали крышки чемоданов, наносили на них мелком какой-то условный знак, и после этого пассажир, стоящий по другую сторону прилавка, забирал свой чемодан и исчезал с ним в толпе у выхода из аэропорта.

"Конечно, это таможня! — с тревогой подумал Адальберт. — Сейчас они начнут копаться в наших чемоданах".

Его вещи еще не пришли, хотя в стороне, у стены, росла груда чемоданов, которые доставляли туда носильщики. Пассажиры, окружавшие эту груду, выискивали в ней свои вещи и ставили их на таможенную полку.

Самое ценное — миниатюрные изделия из золота и платины — Адальберт с помощью Ангелики хитрое умно зашил в потайные карманы своего пиджака, в обшлага брюк, хотя до самого отъезда так и не узнал, что именно разрешается ввозить в Аргентину и за что надо платить пошлину.

И снова страшная мысль вонзилась в мозг Адальберта: "А что если меня подвергнут личному обыску? Отберут ценности, которые обеспечили бы нам безбедную жизнь по крайней мере в течение двух-трех лет-Правда, бумажник набит долларами. Но вдруг их постигнет та же судьба?"

Груда чемоданов постепенно уменьшалась. Опустел и таможенный прилавок.

— Ади! — услышал Адальберт голос Ангелики. — Вон наши вещи. Надо взять носильщика и…

— Помолчи! — одернул ее Адальберт. Он сделал несколько шагов по направлению к чемоданам, но в этот момент услышал негромкий, но отчетливый мужской голос:

— Герр Альбиг?

В первый момент Адальберт не обратил на этот вопрос никакого внимания. Но спустя мгновение спохватился: "Но… но ведь это я — Альбиг! За такую забывчивость можно и головой поплатиться".

Он приподнялся на цыпочки, напряженно вглядываясь в ту сторону, откуда раздался голос. И увидел… В конце таможенного прилавка стояли два человека в цветных рубашках с расстегнутыми воротниками. Один — высокий, в темных очках, с сединой в густых волосах, другой — пониже ростом, в соломенной шляпе. Встретившись взглядом с Адальбертом, человек в шляпе высоко поднял руку и, приветливо помахав ею, снова крикнул:

— Герр Альбиг! Подойдите к нам, пожалуйста! Он говорил на чистом немецком языке, и это очень обрадовало Адальберта. Чуть ли не бегом он бросился к дальнему концу прилавка… Все, что происходило потом, он видел как бы в тумане. Откуда-то появились носильщики, они подхватили чемоданы, на которые им указал Адальберт, и поставили их на прилавок. Таможенник, даже не заглядывая внутрь, сразу же сделал на них пометки мелком. Носильщики снова подхватили чемоданы… Адальберт начал отдавать себе отчет в происходящем только тогда, когда очутился в каком-то маленьком автобусе. Чемоданы были уже в багажнике. Человек в соломенной шляпе широким жестом указал на сиденье, предназначенное для двух человек. Адальберт заботливо и осторожно усадил Ангелику, сам сел рядом, а те двое разместились сзади. В автобусе их ожидал еще один незнакомец средних лет.

Черноволосый парень в пропотевшей — рубашке сел на шоферское сиденье и повернул ключ зажигания. Затарахтел мотор…

— Ну вот, герр Альбиг, — сказал за спиной Адальберта тот, кто был в, шляпе, — теперь мы наконец можем спокойно поговорить. Как вы перенесли столь длительный перелет? Фрау Альбиг, наверное, очень устала?

Адальберт все еще не мог прийти в себя от столь резкой перемены: только что он чувствовал себя одиноким и бездомным в чужой стране, где он никому не был нужен, и вдруг., теплая встреча, приветливые люди, удобный микроавтобус…

Однако зрелище, представавшее перед Адальбертом, с интересом глядевшим в окно, было не самым привлекательным: по обе стороны шоссе стояли убогие, покосившиеся домишки. Время от времени микроавтобус обгоняли грузовые машины. На заднем борту чуть ли не на каждой из них была намалевана краской какая-то надпись.

— Что там написано? — с любопытством спросил Адальберт, обернувшись к своим спутникам.

— Это все шутки, герр Альбиг! — ответил человек в шляпе. — Аргентинцы — веселые люди. Перевести вам? На борту вон той желтой машины написано: "Ищу невесту, новенькую, прямо с конвейера". А на той зеленой, которая ее обгоняет: "Верь в свою звезду, и счастье тебе обеспечено!"

Адальберт подумал, что эти слова могли бы сейчас стать его девизом.

— Извините, герр Альбиг, ведь мы еще вам не представились, — продолжил разговор тот, кто был в шляпе.

— Какие бы имена и фамилии вы ни назвали, мы бесконечно благодарны вам за встречу, — сказал Адальберт. — Вы даже не можете себе представить, что мы с женой пережили… Ведь мы уже подумали, что нас никто не встретит.

— Ну, что вы, что вы! Такого и быть не могло, — с легкой усмешкой проговорил человек в шляпе. — Итак, меня зовут Альфред Вайслер, а моего коллегу — Кальвай. Отто Кальвай.

— Вы, конечно, немцы? — спросил Адальберт.

— Еще бы! Такие же, как и вы, герр Альбиг. А мой друг — американец. Мистер Артур Крэймер.

Молчаливый незнакомец слегка наклонил голову.

"Вы связаны с мистером Гамильтоном?" Эта фраза чуть было не сорвалась с языка Адальберта. Но он осекся. "Такие вопросы не задают! — сказал он сам себе. — Я не в гестапо. И эти люди — не мои подследственные. Все надо предоставить естественному ходу событий. К тому же и так ясно, что эти ребята находятся в тесном контакте с Гамильтоном и его ведомством. Что ж, тем лучше!"

И все же он не мог удержаться:

— Простите, а куда мы сейчас едем? Может быть, мой вопрос несколько бестактен. Я понимаю, что должен во всем полагаться на вас. Но… вы же видите… моя жена… Меня, естественно, беспокоит, что…

— Перестань, Ади! — с неожиданной резкостью прервала его Ангелика. — Я не единственная женщина на свете, которая через это проходит.

— Хорошо, хорошо, — покорно проговорил Адальберт и, немного помолчав, снова спросил: — Но все же, если это не секрет, скажите мне, пожалуйста, куда мы направляемся?

— В вашу резиденцию, герр Альбиг. Одним словом, туда, где вам и вашей супруге предстоит поселиться, — ответил Вайслер. — Хочу заранее предупредить вас: это не отель, а, так сказать, частный пансион, который содержит наша соотечественница. Правда, он находится не в самом городе, а на одной из его окраин… Но, полагаю, вам будет там уютнее. Никаких любопытных и назойливых соседей. Это, собственно говоря, пансион, рассчитанный на одну семью. Мы очень обрадовались, когда узнали, что он недавно освободился. Насколько мне известно, материальных затруднений вы не испытываете?

— На первое время я обеспечен, — сдержанно ответил Адальберт.

— Думаю, что все будет хорошо. В районе, где находится предназначенная для вас вилла, живут и другие немецкие семьи. Должен сказать, что никто из них не нуждается. Аргентина — страна гостеприимная. Особенно, когда речь идет о наших соотечественниках.

Он бросил взгляд на Ангелику. Лицо у нее было восковое, глаза закрыты, голова откинута на спинку сиденья.

— Гели, родная, — наклоняясь к уху жены, прошептал Адальберт, — ты себя плохо чувствуешь?

— Больно! — Голос Ангелики прозвучал так, словно он донесся откуда-то издалека.

— Ради бога, не волнуйтесь, герр Альбиг! — наигранно бодрым тоном проговорил Вайслер. — Неподалеку от вашего пансиона есть маленькая, но очень хорошая больница. Если потребуется срочная медицинская помощь… — Сделав неопределенный жест, он умолк.

Адальберт перевел взгляд на американца. С момента их встречи тот не произнес ни слова. Судя по всему, он не знает немецкого.

— Насколько я могу судить, — сказал Адальберт, обращаясь к Вайслеру, — ваш друг не говорит по-немецки?

— Нет, почему же? — возразил Вайслер.

— Я говорю по-немецки, — вдруг сказал Крэймер и добавил: — Во всяком случае, достаточно хорошо, чтобы меня понимали друзья.

— Да вы отлично говорите! — воскликнул Адальберт, несколько покривив душой.

— Господин Крэймер представляет в Аргентине Американский Красный Крест, — вмешался в разговор Вайслер. — Я тоже сотрудник Красного Креста и, стало быть, в известной мере подчиняюсь мистеру Крэй-меру. А поскольку вы оказались в Аргентине благодаря заботам этой организации, все мы связаны друг с другом, так сказать, коллегиальными узами. Впрочем, мы поговорим об этом на месте, то есть на вашей вилле, герр Альбиг.

— А еще далеко? — поинтересовался Адальберт.

— Нет! Мы уже почти приехали. Адальберт прильнул к окну.

Машина свернула с автострады влево и теперь мчалась по узкой асфальтированной дороге. Еще один поворот, и за высокой металлической оградой показался двухэтажный каменный домик. К первому этажу примыкала крытая застекленная веранда. Шофер дал два резких гудка, и какие-то пестрые птицы в испуге сорвались с окружающих дом деревьев…

Машина затормозила и несколько секунд спустя остановилась у широких лестничных ступенек, ведущих на веранду. Тотчас же растворилась дверь, и на пороге появилась худощавая, немолодая женщина в пестром переднике. Голову ее прикрывала наколка, а на ногах были домашние туфли.

Шофер потянул к себе рычаг и открыл дверь микроавтобуса. Первым из машины выскочил Вайслер. Двумя прыжками он преодолел ступени лестницы и, очутившись на веранде, преувеличенно весело воскликнул:

— А вот и мы, фрау Вольф! Наступил конец вашему одиночеству! Познакомьтесь с вашими новыми постояльцами: фрау и герр Альбиг.

— Добро пожаловать, господа! — негромко по-немецки произнесла женщина. — Не могу вам передать, как приятно чувствовать себя среди своих.

У нее был типично баварский выговор, и это с радостью отметил про себя Адальберт.

А немка тем временем спустилась с веранды, подошла к распахнутой двери автобуса и, обращаясь к сидевшим в нем людям, сказала с легким поклоном:

— Вальтрауд Вольф к вашим услугам, господа!

И в это мгновение Ангелика громко застонала.

— Сейчас мы организуем перенос ваших вещей… — начала было Вольф, но Адальберт прервал ее:

— Ради бога! Прежде всего надо помочь моей жене перебраться в дом и уложить ее в постель.

Казалось, только сейчас Вальтрауд заметила вздувшийся живот Ангелики.

— О боже! — воскликнула она. — Как же это я, старая дура, не обратила внимания… Ваша жена может сама передвигаться?

Ангелика приподнялась было со своего кресла, но тут же со стоном упала обратно.

— Помоги мне, Ади, — еле шевеля потрескавшимися губами, проговорила она и протянула Адальберту руки.

— Разрешите мне, герр Альбиг! В конце концов это женское дело! — решительным тоном произнесла Вальтрауд. Затем она наклонилась к уху Вайслера и, говоря тихо, чтобы ее не слышала Ангелика, сказала: — Надо немедленно вызвать врача и акушерку. Такиин вещами не шутят."

…И через десять, и через двадцать лет Адальберт не забудет этого мучительного, хотя и короткого перехода. Осторожно приподняв Ангелику, они с огромным трудом помогли ей спуститься со ступенек автобуса и подняться на веранду.

Они медленно миновали столовую и приблизились к широкой лестнице, ведущей на второй этаж. Адальберт увидел стол с вышитой скатертью, буфет в стиле «бидермайер», этажерку с фарфоровыми пастухами и пастушками, старые гравюры. Над лестничной площадкой в небольшой серебряной рамке висел портрет Гитлера, и Адальберт задержал шаг, устремив свой взор. на портрет.

Это те прошло незамеченным для фрау Вольф.

— Осталось от прежних жильцов… Впрочем, если господа пожелают, я сниму портрет.

— Ни в коем случае! — отрезал Адальберт.

— Я вас хорошо понимаю, — вполголоса сказал Вайслер. И тут же, точно вспомнив о самом главном, спросил: — Ваш телефон в порядке, фрау Вольф?

— В полном порядке, герр Вайслер! Позвольте, я вас провожу.

Они ненадолго вышли из комнаты. А когда вернулись, Вайслер сказал:

— С медиками договорились. Врач и акушерка выезжают. До больницы тут каких-нибудь пятнадцать минут езды.

— Прошу вас наверх! — сказала Вольф.

Они молча поднимались по лестнице: впереди шествовала Вальтрауд, как бы указывая путь. За ней следовала Ангелика, которую с обеих сторон поддерживали Адальберт и Вайслер.

Они вошли в спальню. Посредине комнаты стояла широкая кровать, прикрытая кружевным покрывалом, у изголовья — старомодная тумбочка, а несколько в стороне — глубокое кресло, обитое темно-зеленым бархатом. У стены слева располагался дубовый платяной шкаф, а у стены справа — комод с широкими выдвижными ящиками, там же стояло трюмо.

Вольф шагнула к кровати, резким, энергичным движением сдернула кружевное покрывало, откинула одеяло и, повернувшись к Ангелике, сказала:

— А теперь в постель, моя дорогая. Я сейчас помогу вам раздеться… Полагаю, господа мужчины нас на некоторое время оставят.

— Я ни за что не уйду! — воскликнул Адальберт.

— Решение этого вопроса я беру на себя, — сухо проговорила Вольф. — Я мать двоих сыновей… Они погибли на Восточном фронте… В жизни каждой женщины бывают минуты, когда присутствие мужа, даже горячо любимого, крайне нежелательно. Как только фрау Альбиг немного отдохнет, я приглашу вас наверх.

— Пойдемте, Адальберт, — в первый раз назвав его по имени, сказал Вайслер. — Вы только помешаете. А у фрау Вольф достаточно большой опыт. Ради здоровья вашей супруги… пойдемте! — И он слегка подтолкнул его к двери.

— Ну, а теперь присядем, поговорим, — сказал Вайслер, когда они спустились вниз.

Крэймер сел за стол, рядом с ним расположился Вайслер, а напротив — Адальберт.

— Итак, герр Альбиг, — медленно и внушительно проговорил Вайслер, — чем же вы намерены заняться в Аргентине?

В этот момент у входной двери раздался резкий звонок, и они услышали голос спускающейся фрау Вольф:

— Врач!.. Я сейчас открою.

Звонок и слова Вольф как бы перенесли Адальберта из настоящего в еще более тревожное будущее. "А хорошо ли они знают свое дело, эти аргентинские медики?" — подумал он.

Адальберт стал вспоминать книги, которые он когда-то читал, — описания того, как женщины погибали во время родов.

В сопровождении фрау Вольф в комнату вошли врач, невысокий, лысый старик в белом халате, и молодая женщина в форме сестры милосердия. У старика в руках был небольшой черный саквояж, а сестра несла металлический ящик, на крышке которого был изображен красный крест.

Вайслер и врач обменялись несколькими фразами. Но, поскольку они говорили по-испански, Адальберт, разумеется, ничего не понял.

Вальтрауд Вольф указала медикам на лестницу и пошла вслед за ними. Адальберт устремился было туда же, но Вальтрауд резко обернулась и подняла руку с обращенной к нему ладонью, давая понять, что наверх сейчас никого больше не пустит.

Адальберт понуро вернулся к столу, за которым сидели Вайслер и Крэймер, и тяжело опустился на стул.

— Мы сделали все, что только можно было сделать, — с мягкой сочувственной улыбкой обращаясь к Адальберту, проговорил Вайслер. — На счастье фрау Альбиг — да и на ваше тоже — в больнице дежурил очень хороший гинеколог. Я доктора Хефтмана знаю, это опытный врач…

— Но почему вы не обратились в лучшую клинику города? Ведь я могу за все заплатить! — воскликнул Адальберт.

— Если бы мы обратились, как вы говорите, в лучшую клинику, то потеряли бы два-три часа. Едва ли это было бы разумно…

Адальберт отсутствующим взглядом, словно загипнотизированный, смотрел на лестничную площадку. Ему показалось, что до него доносятся тихие стоны.

Вскоре на площадке появилась Вальтрауд Вольф.

— Как она? Скажите мне правду: как она? — дрожащим голосом спросил Адальберт.

— Она рожает! — буркнула Вальтрауд и устремилась вниз по лестнице.

— Может быть… надо что-нибудь сделать, как-то помочь?

— Нужна вода, горячая вода! — крикнула на ходу фрау Вольф, скрываясь за дверью, которая, очевидно, вела на кухню…

Адальберт попытался взять себя в руки. Как странно устроена жизнь, подумал он. Сколько стонов и криков приходилось ему слышать за все эти годы. Но человеческие страдания оставляли его равнодушным. Он зверел, когда кто-нибудь из его лагерных агентов сообщал, что группа заключенных — чаще всего русских или поляков — готовила побег. Он выходил из себя, когда эти люди на допросе отрицали свою вину. Но ни их упорство, ни их страдания не трогали Адальберта… Ангелика? Да, ее он любил. И мысль о том, что она может уйти навсегда, приводила его в отчаяние.

Долюе время они молча сидели за столом. Наконец Вайслер нарушил тягостное молчание:

— А ведь вы так и не ответили на мой вопрос, герр Альбиг. Как вам представляется ваша дальнейшая жизнь в Аргентине?

Адальберт нахмурился. Вопрос, конечно, резонный, но бестактный. Сначала Вайслер должен был бы ввести его в курс дела, а не задавать вопросы.

— Я приехал сюда, герр Вайслер, — сдержанно ответил Адальберт, — чтобы продолжать борьбу за Германию, за страну, ради которой без колебаний пошел бы на смерть…

Он не мог не заметить, что глаза Вайслера иронически сощурились.

— Отлично! — воскликнул тот. — Но как вы намерены вести борьбу? Стрелять в новых хозяев Германии через океан?

— Вы хотите сказать, что борьба невозможна?

— Нет, нет, герр Альбиг, — вмешался в разговор Крэймер, — борьба не прекращается и прекратиться не может, пока на свете существует большевистское государство, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Но оказалось, что уничтожить Советскую Россию силой оружия мы пока еще не в состоянии. Пока мы даже не можем подмять красную зону Германии. Поэтому центр тяжести нашей борьбы следует перенести в сферу экономики. Советы сами живут впроголодь и, естественно, не могут поддерживать мало-мальски приемлемый уровень жизни в своей оккупационной зоне. Я уже не говорю о других странах Восточной Европы. Поэтому нашим оружием будет доллар и фунт. В соответствующей экономической системе, которую мы создаем, и для вас найдется подходящее место… Как бы вы посмотрели, герр Альбиг, на то, чтобы мы ввели вас… ну, скажем, в сельскохозяйственный бизнес? Для начала я имею в виду аргентинское отделение одного из немецких банков. Подумайте, какие возможности открываются на этом пути! Субсидирование подпольных нацистских организаций в Германии, закупка для них оружия, которое переправлялось бы куда надо…

— Но я не могу отличить рожь от пшеницы! — воскликнул Адальберт и невольно вспомнил фермера Готшалька.

— Это и не будет входить в ваши задачи. Мы хотим использовать ваш военный и разведывательный опыт для создания организационной базы, — назидательным тоном проговорил Крэймер.

"Кончена моя жизнь борца против коммунизма, — с горечью подумал Адальберт. — Из меня хотят сделать канцелярскую крысу".

— Я вижу, — сказал Вайслер, — что слова нашего друга Крэймера повергли вас в уныние. Но надо смотреть правде в лицо. Вспомните, как создавался третий рейх…

— Силой оружия! — прервал его Адальберт.

— А откуда мы его брали? Разве не закупали у крупных индустриалистов? И на какие деньги? Разве мы смогли бы создать империю без помощи Круппа и Флика? Без помощи Шахта и других?

— Они симпатизировали нам, потому и помогали!

— Не слишком ли это сентиментальная трактовка для бригаденфюрера СС? — усмехнулся Вайслер. — Однако шутки в сторону, герр Альбиг! Вас ждет ответственная работа, нужная национал-социализму. И главное..

В этот момент сверху донесся душераздирающий женский крик. Все вскочили из-за стола. Адальберт первым бросился к лестнице… И тут на площадке появилась Вальтрауд Вольф. Она протянула вперед руки с растопыренными пальцами, словно отталкивая приближающегося Адальберта. Все остановились.

— Ради бога, господа, пока сюда нельзя. Назад, пожалуйста! Это распоряжение врача.

Адальберт медленно повернулся. Страшный вопль все еще звучал в его ушах. Он остановился, мертвой хваткой вцепившись в перила лестницы. К нему обращались, его о чем-то спрашивали и Вайслер, и Крэймер. Но смысл их слов не доходил до его сознания.

Наконец дверь на верхней площадке снова раскрылась и послышался младенческий крик. Адальберт хотел броситься в спальню, чтобы увидеть, может быть, в последний раз свою Ангелику. Но тут из комнаты вышел врач. Его белый халат был покрыт кровавыми пятнами.

"Так приходит смерть", — подумал Адальберт. И хотел было закричать: "Ну! Говорите же! Если вы убили ее, я… я вас пристрелю на месте…"

— Ведь герр Альбиг — это вы? — негромко спросил врач, обращаясь к Адальберту.

— Я! Я! — оглушительно крикнул Адальберт. — Ну, говорите же! Ее больше нет?

— Их теперь двое, герр Альбиг. Вы отец. Поздравляю вас с сыном.

ПУТЕШЕСТВИЕ В БУДУЩЕЕ

…И снова все было так, как четверть века назад. Над шторами, прикрывающими вход в кабину пилотов, вспыхнула надпись: "Закрепите ремни безопасности. Не курить".

Затем раздался голос стюардессы…

Да, повторилось почти все. Но это уже был самолет не американской авиакомпании «Пан-Америкэн», а западногерманской «Люфтганза», и полет через Атлантику предстоял по маршруту: Буэнос-Айрес — Франкфурт-на-Майне. И стюардесса обращалась к пассажирам сначала на немецком языке, а затем на испанском и на английском.

…Этот самолет был почти вдвое больше того, на котором летел когда-то Хессенштайн-Квангель-Альбиг. Кресла были более мягкими, в отделении первого класса — по два в ряду, в туристическом — по три. Тихая музыка лилась из невидимых репродукторов, бесшумно струился прохладный воздух из вентиляторов над креслами — словом, если где-то в далекой, недостижимой высоте и вправду существовал рай, то здесь было создано его подобие: полный комфорт, блаженный покой, неземные улыбки ангелоподобных стюардесс.

В одном из салонов первого класса сидел Альбиг. Нет, не Адальберт, а его сын Рихард. Он положил на соседнее свободное кресло плоский чемоданчик из черной кожи, который отец подарил ему ко дню рождения. Рихарду было около двадцати пяти лет, но выглядел он старше. Худощавый, подтянутый, мускулистый, он был натренирован занятиями в военно-спортивном клубе.

С ленивым любопытством Рихард наблюдал, как люди занимают места. Внезапно его внимание привлекла высокая стройная девушка с голубой сумкой «Люфтганзы» через плечо. "До чего же хороша!" — подумал Рихард. Белокурые волосы, собранные в пучок, огромные глаза, слегка подкрашенные губы, осиная талия. Скорее инстинктивно, нежели сознательно, он быстро убрал с соседнего сиденья свой кейс и, наклонившись к проходу, громко сказал по-немецки:

— Пожалуйста, фройляйн! Здесь свободно!

Она улыбнулась, тихо ответила «данке» и направилась к Рихарду.

"Слава богу, она немка!" — подумал он. Латиноамериканцев Рихард не любил, как не любил метисов, индейцев и негров. Он придумал слово «пестромазые» и обозначал так всех людей черной, желтой или смешанной расы. К американцам же он относился с некоторым подобострастием.

— Меня зовут Рихард Альбиг, милости прошу! — сказал он, когда девушка подошла к креслу.

— Sehr angenehm! Ich heifie Gerda Wallenberg [Очень приятно! Меня зовут Герда Валленберг (нем.)].

Она закинула на багажную полку свою сумку и села.

Рихарду мучительно хотелось завязать с ней разговор, но он не знал, с чего начать. И тут в проходе возникли две стюардессы. Одна из них начала объяснять, как пользоваться спасательным жилетом в случае аварийной посадки на воду, а вторая стала демонстрировать, как с ним надо обращаться.

Когда стюардессы закончили свои объяснения и удалились, Рихард неожиданно для самого себя обрел дар речи и с усмешкой сказал Герде:

— Приятное напутствие! А как быть с акулами?

— Я не знаю их привычек, — тоже с улыбкой ответила Герда. — Надеюсь, что мы придемся им не по вкусу.

Слово «мы» как бы объединило Рихарда с нею, и он почувствовал себя увереннее.

— Может быть, вы хотите немного поспать? — вежливо осведомился Рихард. — Я сейчас достану плед…

Не ожидая ее ответа, он вскочил и снял с багажной полки один из пушистых клетчатых пледов.

— Спасибо, герр Альбиг! — поправляя на себе плед, сказала Герда. — Я и в самом деле попробую задремать. Целую ночь не спала…

— Прощальная вечеринка с друзьями?

— Да нет! — покачала головой Герда. — Я торопилась в Буэнос-Айрес из Парагвая, боялась упустить этот самолет. Следующего пришлось бы ждать три дня.

Теперь появились темы для разговора. Что она делала в Парагвае? Живет ли в Аргентине? Приходилось ли ей бывать в Германии?.. Но Рихард решил не быть надоедливым, только сказал: "Постарайтесь отдохнуть!" И при этом подумал: "Перелет долгий — успеем еще наговориться".

Герда закрыла глаза… Она, видимо, была очень переутомлена — теперь Рихард заметил синеватые круги под ее глазами.

"Ничего, время у нас будет! Перелет долгий, — повторил он про себя. — А что если и мне немного подремать?" Его клонило ко сну — ведь он встал очень рано, отец разбудил его чуть свет, мать тоже проснулась, и втроем они принялись упаковывать вещи. А их было много — Рихард отправлялся в Германию не на неделю, не на месяц, а навсегда.

Впрочем, слово «навсегда» не возникало в разговорах с родителями. Отец не раз — по различным поводам — произносил фразу: "Когда ты вернешься…" Но Рихард твердо знал: он не вернется. Никогда. Он обретет наконец подлинную родину и не покинет ее до конца своей жизни.

Рихард откинулся на спинку кресла и нажал кнопку под правым подлокотником. Спинка резко подалась назад. Он еще раз взглянул на Герду. Она безмятежно спала. Рихард тоже закрыл глаза.

В глубинах его подсознания проплывали, переплетаясь между собой, обрывки сновидений. Германия. Рихард знал ее по рассказам отца, по книгам и газетам, которые он усердно читал в университетской библиотеке. И вот теперь все это оживало перед его мысленным взором.

…Отец столько раз рассказывал ему о фюрере, о мюнхенском путче, о факельных шествиях штурмовиков, о стадионе, где тысячи и тысячи людей рукоплескали Гитлеру.

Картины реалистические сменялись видениями мистическими. Бесстрашный Зигфрид представал перед ним в красном тумане в мундире эсэсовского офицера…

Рихард родился в тот день, когда его родители прибыли в Буэнос-Айрес. Об этом ему не раз говорила мать. А отец — когда Рихард подрос — использовал чуть ли не каждый свободный вечер, чтобы рассказывать сыну о Германии. Он хотел, чтобы Рихард любил свою далекую родину, любил ее героическое прошлое, неразрывно связанное с подвигами нацистов — рыцарей третьего рейха.

Рихард жадно ловил каждое слово отца. Он только не мог понять, почему отец, занимавший столь высокий пост в гестапо, не оказался среди подсудимых в нюрнбергском Дворце правосудия. Хитрость? Изворотливость? Помощь верных друзей? Так или иначе, ему удалось спастись. Это хорошо. Но почему он после окончания войны покинул Германию? В глубине души Рихард не мог найти оправдания отцу, который лишил родины себя, жену и еще не родившегося тогда сына.

Да, отец преуспевал здесь, в столице Аргентины. Он занимал пост управляющего банком и поддерживал тесные связи с Германией — особенно после образования Федеративной Республики. Чуть ли не каждую неделю их дом посещали какие-то немцы. Рихард не знал их, но отец говорил, что это представители правления Баварского банка. Он запирался с ними в своем кабинете, а потом, за вечерним чаем, делился с Рихардом и Ангеликой последними новостями из Германии.

С одним из представителей Баварского банка у Рихарда сложились дружеские отношения. Звали его Клаус Вернер, и останавливался он почему-то не в отеле, как другие, а у них в доме.

Клаус был лет на пять старше Рихарда. Он охотно отвечал на все его вопросы о Германии, но в общении был резок и с первых же дней знакомства держался с ним, как офицер с солдатом. Рихарду это даже нравилось — у него возникало ощущение, будто он приобщается к повседневной жизни далекой родины.

Рихард не раз водил Клауса в военизированный спортивный клуб, организованный местными нацистами. Но когда он спросил своего нового друга, как ему там понравилось, тот презрительно скривил губы:

— Что толку размахивать оружием за десять тысяч километров от реального врага?

На Рихарда эти слова произвели глубочайшее впечатление. Он вспоминал их вновь и вновь всякий раз, когда отец — после очередного визита представителя Баварского банка — приглашал несколько человек из немецкой колонии Буэнос-Айреса и рассказывал им о политической обстановке в Германии.

Рихард нередко присутствовал на этих сборищах. Он сидел с книгой в руках в некотором отдалении от круглого стола, за которым беседовали взрослые. Но не читал. Он вслушивался в рассказы о стычках между подлинными патриотами Германии и еврейско-ли-беральными предателями, о боевых митингах, о взрывах бомб и о многом, многом другом… Да, партия Гитлера потеряла своего великого вождя, но она возродилась под другим названием. Ныне новая, национал-демократическая партия использует все возможности для того, чтобы заявлять о своем существовании и готовности к активной борьбе.

И снова и снова Рихард задавал себе мучительный, безответный вопрос: почему отец, безгранично преданный третьему рейху, не остался на родине, чтобы продолжать борьбу в подполье?

Однажды он спросил об этом Клауса. Тот усмехнулся, сощурил свои колючие глаза, пожал плечами и сказал:

— Наверное, твой отец надеялся, что ты продолжишь его дело…

И вот тогда в сознании Рихарда родилась мечта о переезде в Германию. С каждым днем мечта эта крепла и наконец захватила его целиком. Он знал, что предстоят выборы в бундестаг, и был уверен, что именно сейчас наступает роковой час для немецкого народа. Ведь, судя по газетам, социал-демократ Брандт в случае победы на выборах заключит предательские договоры с Москвой и со всем восточным блоком…

Когда Клаус после очередного приезда в Аргентину возвращался в Германию, связь между друзьями не обрывалась. Они вели оживленную переписку. Клаус сообщал — разумеется, не называя имен и фамилий — об очередных акциях, предпринятых членами национал-демократической партии, которой теперь руководил некто фон Тадден, и все более и более настойчиво звал своего друга в Германию.

Наконец Рихард решился поговорить на эту тему с отцом. Он зашел в его кабинет поздно вечером. Отец, как и всегда после ужина, сидел за своим большим письменным столом, заваленным бумагами. Не зная, как подступиться к делу, Рихард стал говорить о том, что мечтает о каких-то глубоких переменах в своей жизни. Неопределенность его высказываний вызвала у отца раздражение:

— Не мямли! О чем речь? Может быть, ты влюбился и собираешься жениться?

Рихард был не прочь поухаживать за сговорчивыми девушками, но вопрос отца был так далек от того, что его сейчас волновало, что он смешался и выпалил:

— Я хочу уехать в Германию! Минуту-другую Адальберт молчал, потом слегка развел руками и медленно проговорил:

— Что ж, это вполне естественное желание. Можешь поехать по туристскому маршруту…

— Нет! — порывисто воскликнул Рихард и, словно испугавшись звука своего голоса, произнес уже тише, но твердо: — Я хочу уехать в Германию навсегда.

От неожиданности Адальберт откинулся на спинку кресла, шрамы на его лице побагровели.

— Пойми меня, отец, — торопливо заговорил Рихард, — я не могу жить на краю света, когда Германии так нужны молодые люди, готовые бороться за ее возрождение. Я знаю, ты не можешь не одобрить моего решения. Именно ты!

Рихард даже не сознавал, в какое трудное положение он поставил отца. С одной стороны, Адальберта радовало, что сын хочет идти по его стопам, что его уроки — рассказы о героическом прошлом третьего рейха — не прошли даром… Но вместе с тем Адальберта охватывала тревога. Ведь у парня нет никакого опыта конспиративной работы, а в Германии сейчас разброд. Примкнув к партии фон Таддена, Рихард со своими максималистскими установками может легко попасть в руки предателей, исступленно рвущихся к власти. И тогда он действительно не вернется. А ему, Адальберту, остается уже не так много… Да и Ангелика не пережила бы потерю сына. После долгой паузы Адальберт произнес:

— Еще раз хорошенько все взвесь! Мы вернемся к этому разговору.

…И этот последний разговор Рихард помнил во всех деталях.

— Итак, ты не изменил своего решения? — с печалью в голосе спросил Адальберт. Он сидел в глубоком кожаном кресле и в упор смотрел на сына.

— Нет! — твердо ответил Рихард.

— Что ж, — тяжело вздохнув, сказал Адальберт, — у тебя было достаточно, времени все обдумать. Послушай, Рихард, — пристально всматриваясь в голубые глаза сына, проговорил он, — я все же до конца не могу понять: что тебя так тянет в Германию?

— Твое прошлое! — резко ответил Рихард.

— Мое прошлое? — переспросил Адальберт.

— Да! Точнее, вся твоя сознательная жизнь. Ты отдал ее национал-социалистической Германии. Не твоя вина, что немцы оказались недостойными своего вождя и своего отечеств а. -

Внезапно сновидения Рихарда оборвались. Перед глазами его возникли зеленые занавеси, прикрывающие проход в самолете, и погасшее табло над ними.

— Я не разбудила вас? — раздался участливый женский голос. Рихард посмотрел на свою соседку. Гсрда, видимо, уже давно не спала. Волосы ее были причесаны, губы чуть подкрашены бледно-розовой помадой. Она показалась Рихарду еще более привлекательной.

— Я не спал, — сказал он.

— Еще как спали! — с приветливой и слегка насмешливой улыбкой воскликнула девушка. — Я сидела не шелохнувшись, боялась разбудить вас.

Рихард немного смутился.

— Наверное, я и сам не заметил, как задремал, — виновато произнес он.

— Нет ничего лучше сна, когда совершаешь длительный перелет, — назидательным тоном проговорила Герда. — А вот мне заснуть так и не удалось. В моем кресле, видимо, что-то испортилось: спинка откидывается только наполовину.

— Давайте поменяемся местами, — с готовностью откликнулся Рихард.

— Нет, спасибо, теперь в этом уже нет нужды. Спать не хочется…

В этот момент послышалось тихое позвякивание, Зеленые занавеси, отделяющие первый класс от туристического, раздвинулись, и в проходе появилась стюардесса с катящимся столиком. У каждого ряда кресел она останавливалась, с улыбкой повторяя одну и ту же фразу: "Кофе, джин, пиво, виски?"

— Вот чашечку кофе я бы сейчас выпила с большим удовольствием! — сказала Герда.

— А чего-нибудь покрепче не угодно ли? — с добродушной усмешкой спросил Рихард.

— Не откажусь! — задорно тряхнув головой, ответила девушка и, обратившись к стюардессе, уже подкатившей свой столик, сказала: — Джин с тоником и кофе.

— Мне то же самое, — проговорил Рихард.

— Яволь, яволь! — отозвалась стюардесса. Приладив полочки-столики к креслам Рихарда и Герды, она поставила на них бутылочки с тоником, налила в высокие бокалы джин, а потом наполнила чашечки дымящимся кофе из большого термоса.

Рихард подлил тоник в стаканы и торжественно произнес:

— Прозит! За наше знакомство. За то, чтобы оно не прекращалось ни в воздухе, ни на земле. Вас зовут, кажется, Герда?

— Герда Валленберг. А вас — Рихард, не так ли?

— Рихард Альбиг к вашим услугам, фройляйн, — с улыбкой ответил он.

Они выпили по глотку.

— Вы живете в Аргентине? — спросил Рихард.

— Нет, нет! — ответила Герда, ставя свой стакан на столик. — Я живу в Мюнхене.

— Что же вас заставило отправиться в такую даль?

— Работа, — коротко ответила Герда.

— Как это понимать? — с любопытством спросил Рихард.

— Пишу книгу.

— Ах вот как! — полуиронически, полууважительно протянул Рихард. — Роман, я полагаю?

— Да нет, что вы! Это сугубо политическая книга. Я собираю материалы о происках американцев — в районах скопления немецких иммигрантов.

— И что же вы хотите доказать?

— Я хочу доказать, что американцы исподволь готовят нацистские резервы для Германии.

— Вы уверены, что у американцев нет других дел, более важных и интересных?

— Есть, конечно. Но и это для них немаловажно.

— Гм-м… Послушаешь вас, можно подумать, что вы живете в той Германии, которая оккупирована большевиками.

— Вы имеете в виду ГДР? Я там бывала. И, честно скажу, не заметила никаких признаков того, что вы называете оккупацией.

— А вы, может быть, коммунистка? — Рихард подозрительно сощурил глаза.

— Я просто хочу писать правду, — спокойно сказала Герда.

— Какую правду? — не без сарказма спросил Рихард. — Уж не о том ли, как в третьем рейхе сжигали ни в чем не повинных людей? Или пили кровь младенцев? Вы принимаете эти россказни всерьез?

— Меня удивляет ваш вопрос, — сухо ответила Герда.

— Не понимаю, чем он вас удивляет. Я как историк знаю, что на побежденную страну победители вешают всех собак. Так было в прошлом, и, надо полагать, так будет всегда.

— Вы, наверное, неонацист? — пристально взглянув на него, спросила Герда.

Рихард понял, что зашел слишком далеко.

— И как только эта мысль могла прийти вам в голову? — спросил он с наигранным возмущением.

— А почему же нет? — спросила Герда, пожимая плечами. — Ведь вы спросили, не коммунистка ли я.

"Боже, какой я дурак! — подумал Рихард. — Судьба свела меня с очаровательной девушкой, а я затеял никому не нужный политический спор!"

Герда демонстративно отвернулась. Это разозлило Рихарда. "Ну и черт с тобой! — подумал он. — Не хочешь разговаривать, не надо!"

Тут показалась стюардесса с катящимся столиком, на котором теперь лежали газеты и журналы. Когда она подошла ближе, Рихард громко спросил:

— Что у вас есть интересного?

— На каком языке? — осведомилась стюардесса. — На испанском, английском, немецком?

— На немецком, конечно! — буркнул Рихард, оглядывая стопки газет и журналов. Потом сказал: — Дайте мне, пожалуйста, «Штерн», «Цайт» и "Шпигель".

В еженедельнике «Цайт» внимание Рихарда привлекла статья о предстоящих выборах в бундестаг. Один из абзацев он перечитал дважды.

"Единственный вопрос, — говорилось в статье, — сводится к следующему: может ли наше государство примириться с существованием национал-демократов — партии, которая ничего не в состоянии предложить, кроме своих мелкобуржуазных эмоций. То, что она хочет перевернуть государство вверх дном, не доказано. То, что она могла бы перевернуть государство вверх дном, — мысль, порожденная бессилием демократической системы".

Слова «хочет» и «могла» были набраны курсивом. "Лихо написано!" — подумал Рихард. В «Шпигеле» его заинтересовало интервью парламентского статс-секретаря министерства внутренних дел Кеплера, высказывавшегося по вопросу о «социологии» национал-демократической партии: "Нельзя отмахиваться от мысли, — заявил Кеплер, — что с политической точки зрения едва ли было бы целесообразно разогнать партию, ядро которой, возможно, и состоит из нацистов, старых или новых, но которая в значительной своей части представлена недовольными, неудовлетворенными и, быть может, даже консервативными элементами".

На другой странице цитировался девиз НДП: "Мы — не последние представители вчерашнего дня, а первые представители дня завтрашнего!"

"Если ведущие западногерманские газеты и журналы так много пишут о национал-демократах, — подувал Рихард, — то это значит, что НДП — весьма влиятельная и активно действующая партия. Все, что говорил Клаус, — чистейшая правда".

А когда на второй странице партийного издания «НДП-Курир» он прочитал призыв "Помогайте НДП в ее тяжелой борьбе!", то решил сделать денежный перевод сразу же по прибытии в Мюнхен — адрес банка и номер текущего счета национал-демократической партии указывались на той же странице.

Сложив газету, Рихард посмотрел на свою соседку.

— Герда, дорогая, не будем ссориться! — мягко сказал он. — Я наговорил лишнего, вы наговорили лишнего… Словом, забудем это! — Он поднял стакан с недопитым джином и весело воскликнул: — За мир и дружбу, как любят говорить наши друзья-коммунисты.

Герда усмехнулась, но все же подняла овой стакан. Они чокнулись и выпили.

— Вы замужем? — как бы подводя черту под недавней размолвкой, спросил Рихард.

— А вы женаты? — спросила она вместо ответа.

— Был бы женат, если бы встретил вас раньше.

— Так уж и сразу5 — рассмеялась Герда.

— Не надо иронизировать. Я счастлив, что познакомился с вами. Вы только подумайте: я лечу в Германию, на свою родину, но у меня там нет ни друзей, ни родственников. И вдруг милосердный господь посылает мне вас! Вы учитесь? Или служите? — спросил он.

— Окончила университет два года назад, — ответила Герда.

— А какой факультет?

— Журналистики…

— Неплохо! — воскликнул Рихард. — Вы работаете в журнале или в газете?

— Я не состою в штате какой-либо редакции. Я принадлежу к категории "вольных художников", к числу тех журналистов, которых американцы называют «фри-лэнс». — Сотрудничаю в разных изданиях.

— У вас есть родители?

— Отец уже умер. А мать живет во Франкфурте-на-Майне. Преподает в школе математику. Я училась в Мюнхене, а потом осталась там жить. А вы в каком городе живете?

— А я… — нерешительно проговорил Рихард, — я всю свою жизнь прожил в Буэнос-Айресе.

— В Буэнос-Айресе? — слегка повысив голос, переспросила Герда.

— Да, — сказал Рихард.

— Значит, ваш отец… — начала было Герда, но тут же осеклась.

Рихард мысленно договорил ее невысказанный вопрос: "Значит, ваш отец был нацистом и бежал, когда Гитлер проиграл войну?" Чтобы предупредить возможность такого вопроса, он сказал:

— Мой отец был крупным специалистом по финансовым делам, и вскоре после окончания войны ему предложили работать в одном из аргентинских банков. Мне было тогда года два или три. Естественно, что отец забрал с собой меня и мою мать.

— А зачем вы едете в Германию сейчас? — спросила Герда.

— По служебному делу, — ответил Рихард. И, немного помолчав, добавил: — Я всю жизнь мечтал побывать на родине. Но отец удерживал меня под разными предлогами. А вот теперь я своего добился.

— Значит, вы даже не представляете себе, как выглядит страна, в которой родились?

— Как вам сказать… Я представляю себе Германию по фильмам… по книгам, по газетам и журналам. Использовал каждую возможность, чтобы расспросить о Германии тех, кто оттуда приезжал.

— И какое же у вас сложилось впечатление? — спросила Герда.

— Думаю, что Германия — лучшая страна в мире. Я, конечно, говорю о той части Германии, которая принадлежит немцам, а не русским… Скажите, как немка немцу, ведь я не ошибаюсь?

Он задал этот вопрос с особой, интимно-дружеской интонацией в голосе.

— Да, я, конечно, люблю Германию, — задумчиво ответила Герда, — хотя, если говорить откровенно, далеко не все там так уж хорошо.

— Не все? — переспросил Рихард. — А что именно вам не нравится?

— Я думаю, будет лучше, если вы увидите все своими глазами, а не моими.

— Но вы все-таки скажите! — продолжал настаивать Рихард.

Герда пожала плечами:

— Например, мне не нравится, что очень многие люди не имеют работы.

— Лодыри! Или коммунисты! — со злобой сказал Рихард и тут же стиснул зубы, поняв, что опять сорвался.

— Не думаю, что речь идет только о лодырях и коммунистах, — медленно проговорила Герда, как бы не замечая тона Рихарда.

В салоне самолета как-то разом потемнело.

Рихард взглянул в окно и увидел, что они летят сквозь тучи. Где-то в отдалении вспыхнул зигзаг молнии. Самолет тряхнуло. В течение нескольких секунд — они показались Рихарду вечностью, — самолет падал, точно потеряв управление. Рихард ощутил холод в груди.

Он не помнил, сколько прошло времени, прежде чем за окном снова появилось голубое небо: самолет преодолел облачность, "воздушную яму" и ушел от грозового фронта. Радостное чувство избавления охватило Рихарда, и он только сейчас ощутил плечо Герды, прижатое к его плечу.

— Успокойся, дорогая! — сказал он и провел рукой по ее шелковистым волосам.

Эти слова вырвались у Рихарда как-то неожиданно для него самого — несколькими минутами раньше он даже не решился бы обратиться к ней на «ты». Но именно эти слова вернули Герду к реальности. Она увидела себя как бы со стороны и, отпрянув от Рихарда, откинулась на спинку своего кресла.

— Боже мой! — проговорила она. — Мне показалось, что мы летим в пропасть.

Хотя Рихард был перепуган ничуть не меньше Герды, он проговорил небрежным тоном:

— Пустяки, Герда! Сама смерть вовсе не страшна. Страшно то, что из-за нее ты не сможешь осуществить свою жизненную цель.

— А какая у тебя жизненная цель? — тоже переходя на «ты», с легкой улыбкой спросила Герда.

— Моя цель? Борьба.

— С кем? Во имя чего?

— Я хочу выполнить свой долг. Долг немца, — ответил Рихард и тут же торопливо добавил: — Я имею в виду укрепление нашей республики.

Он умолк и нежно провел ладонью по руке Герды, лежавшей на подлокотнике, который разделял их кресла.

— Испугалась? — спросил он ласково.

— Немного, — ответила она. — А ведь ты мне так и не сказал, что будешь делать в Германии.

У Рихарда внезапно появилось желание сказать этой девушке все: и то, что его давно уже влечет земля предков, и то, что ему надоела жизнь в Аргентине, опостылели улицы с их цветным сбродом и крикливыми толпами.

Но все же он сдержался. Излишняя откровенность была бы сейчас ни к чему.

— Ты веришь в судьбу? — неожиданно спросил Рихард.

— В судьбу? — чуть насмешливо переспросила Герда. — В каком смысле? В мистическом?

— Сам не знаю в каком. Но я это представляю себе так. Существуют два человека, не имеющие никакого понятия друг о друге. Они разделены границами, физическими барьерами, политическими взглядами и кто знает еще чем… И в одном случае из десяти тысяч самые невероятные обстоятельства вдруг сводят этих людей. А встретившись, они сразу осознают, что предназначены друг для друга.

— Как это понимать? — удивленно вскинув брови и широко раскрыв голубые глаза, спросила Герда.

— Не знаю. Предназначены, и все тут! Может быть, им суждено стать верными друзьями… а может быть, и в ином смысле, если речь идет о мужчине и женщине.

— Мистика! — сказала Герда, негромко, рассмеявшись. — Все это чистая случайность, судьба тут ни при чем.

— Пусть так, — согласился Рихард, — речь идет в конце концов не о терминологии. Но я все же убежден, что есть какая-то необъяснимая закономерность в том, что мы оказались в одном самолете, что ты сидишь рядом со мной и что мы вместе пережили серьезную опасность.

— Боже мой, Рихард! — воскликнула Герда с нескрываемой иронией. — Ты, видимо, склонен все драматизировать. Да, действительно, рядом с тобой оказалась я, а могла оказаться и любая другая женщина. А насчет "серьезной опасности"… Неужели ты так мало летал, что до сих пор ничего не знаешь о всяких воздушных сюрпризах?

— Гм-м, — пробормотал Рихард. — А в Германии меня тоже ожидают сюрпризы?

— Какого рода сюрпризы ты имеешь в виду?

— Политические, конечно. Какие же еще?.. Газеты сообщают, что в Федеральной Республике развертывается борьба против восточных договоров. Как ты понимаешь, я говорю о договорах с большевистской Россией и ее сателлитами.

— Борьба? О какой борьбе ты говоришь? — слегка нахмурившись, спросила Герда.

"Стоп! — мысленно приказал себе Рихард. — Опять я болтаю лишнее!"

— Точно сказать не могу, — стараясь держаться спокойно, ответил Рихард. — Ведь я сужу о том, что происходит в Германии, лишь по прессе и по рассказам немцев, приезжающих в Буэнос-Айрес. Но у газет, как ты знаешь, разные политические направления… Да и люди, конечно, бывают разные. И я понимаю, что желаемое нередко выдается за действительное.

— Тогда воздержись от выводов, пока не приедешь в Германию, — назидательно проговорила Герда.

Пока что их связывала тоненькая ниточка, и достаточно было одного неловкого движения, одной необдуманной фразы, чтобы ее порвать.

Задумавшись, Рихард стал глядеть в окно с таким вниманием, будто там можно было увидеть что-либо, кроме белых и серых облаков, с которыми самолет, казалось, состязается в беге.

Потом он сунул руку в карман пиджака и достал пачку перехваченных широкой резинкой конвертов.

Это были письма от Клауса, и для Рихарда они служили талисманом, охраняющим его будущее… Всего он захватил с собой четыре письма. Теперь он стал вынимать их из конвертов и перечитывать. Клаус писал, что наслаждается атмосферой борьбы, давал понять, что состоит в нескольких неофициальных, хотя и не запрещенных властями, национал-демократических организациях, связан с военно-спортивными кружками и совсем недавно получил первый приз за "стрельбу по тарелочкам". Тысячи людей принимают участие в разного рода антикоммунистических манифестациях, требуют, чтобы Советский Союз, Польша и Чехословакия отдали Германии земли, принадлежавшие ей по праву до войны.

Последнее письмо, которое перечитал Рихард, содержало настоятельный призыв вернуться — не приехать, а именно вернуться в Германию.

…Перед вылетом из Буэнос-Айреса Рихард дал Клаусу телеграмму, в которой сообщил дату своего прибытия во Франкфурт-на-Майне и номер рейса. Он просил встретить его в аэропорту.

Аккуратно рассовав письма по конвертам, Рихард положил их в карман и вскоре услышал голос стюардессы, объявившей, что через двадцать минут самолет приземлится на франкфуртском аэродроме. Повернув голову в сторону Герды, он не увидел ее — кресло было пустым. Очевидно, она обиделась, когда Рихард демонстративно углубился в чтение писем, поняла, что тонкая ниточка, связавшая их, оборвалась, тихо встала и пересела на другое место.

Теперь же, после объявления о предстоящей посадке, нечего было и думать о том, чтобы найти ее в самолете. Не обращая никакого внимания на призывы стюардесс не покидать мест до полной остановки самолета, некоторые нетерпеливые пассажиры уже стояли в проходе и стягивали с полок свою ручную кладь. Рихарда охватило отчаяние. "Я потерял Гер-ду. Я потерял ее!" — стучало у него в висках.

Самолет уже катился по бетонной дорожке, постепенно замедляя ход. Потом мягко остановился.

Схватив свой кейс и буквально сорвав с вешалки пальто, Рихард ринулся в проход, ведущий к ближайшей двери. Он надеялся, что с площадки трапа можно будет увидеть всех, кто находится внизу. Но вместо трапа он оказался в примыкающем вплотную к двери туннеле, который уже был заполнен пассажирами. И тогда Рихард крикнул, сам испугавшись своего громкого голоса:

— Герда!

Какие-то люди повернули головы на крик, но Герда не отозвалась.

…Пройдет время, и Рихард попытается понять, почему эта девушка вдруг стала ему так дорога. А пока он знал только одно: ее ни в коем случае нельзя потерять!

Работая локтями и пытаясь протиснуться вперед, Рихард влился в туннель вместе с толпой пассажиров. Наконец этот поток вынес его прямо в зал аэропорта. Увидев человека в форме, подносившего ко рту микрофон «воки-токи», Рихард бросился к нему и, путаясь в словах, проговорил умоляюще:

— Ради бога!.. Я потерял свою родственницу… У меня ее деньги и документы…

Человек в форме опустил микрофон и спросил:

— Фамилия? Имя?

— Герда! — воскликнул Рихард. — А фамилия… фамилия — Валленберг!

Человек в форме поднес микрофон к губам и негромко, но отчетливо произнес:

— Фрау Герда Валленберг! Вас разыскивает родственник. Задержитесь у паспортного контроля!

Звуки этих слов, усиленные репродуктором; донеслись до Рихарда откуда-то сверху. ч

И тут он вспомнил, что у выхода его должен ждать Клаус. Но это там, по ту сторону таможни. А Герда?.. Где ему найти Герду?!

И вдруг из большой группы людей, толпящихся у окошка паспортного контроля, до него донесся женский голос:

— Рихард! Я здесь!

Его охватило непреодолимое желание броситься навстречу Герде, обнять ее, расцеловать.

— Куда ты исчезла, Герда? — воскликнул Рихард, когда они наконец пробились друг к другу.

— Просто пересела немного вперед, ближе к выходу, — ответила Герда, пожимая плечами. — К тому же мне показалось, что ты больше не хочешь со мной разговаривать. Как это тебе пришло в голову вызвать меня по радио?

— Герда, ты останешься здесь, во Франкфурте?

— Да. На два-три дня. Хочу погостить у матери.

— А в Мюнхен ты приедешь?

— Конечно, приеду. Я ведь там живу.

— Мы увидимся? — с надеждой в голосе проговорил Рихард.

— А так ли уж это необходимо? Ведь познакомились мы случайно… Да и то едва не поссорились.

— Ради бога, не придавай этому никакого значения! Это я во всем виноват. Не сердись. Знать, что ты живешь в одном городе со мной, и не видеть тебя… Это просто невыносимо.

Они стояли в очереди к паспортному контролю.

— Ты явно преувеличиваешь, — усмехнулась Герда. — Там, в Мюнхене, ты быстро освоишься, приобретешь друзей…

— Десятки новых друзей не заменят мне тебя! Пойми, Герда, я ведь ни на что не претендую. Только хочу с тобой видеться, хотя бы изредка… Прошу тебя!

С минуту она молчала. Потом, видимо, приняв решение, сказала:

— Хорошо. Запиши мой мюнхенский адрес. Рихард поставил свой кейс у ног, сунул руку в карман пиджака и нащупал один из конвертов с письмом от Клауса. Он вытащил его, затем щелкнул шариковой ручкой и сказал:

— Пишу!

Герда снова немного помолчала, будто сомневаясь в правильности своего решения, потом сказала:

— Хартманнштрассе, 88. Это недалеко от Променаден-плац. А телефон 53-24-85.

— Меня должны встречать, — сказал он Герде. — А тебя?

— Очевидно, придет мама, я ей телеграфировала, — ответила она.

Рихард и Герда остановились у выхода, и тут Рихард увидел, как от группы встречающих отделилась коренастая фигура Клауса! Они бросились друг Другу навстречу. Клаус широко раскинул руки и сдавил Рихарда в своих объятиях.

— Наконец-то! Сейчас поедем! — радостно проговорил Клаус. — А где же твои вещи?

— Да вон там! — Рихард указал в сторону Герды. — Но прежде всего я хочу познакомить тебя с моей попутчицей. Мы сидели в самолете рядом и познакомились.

И вдруг он увидел, что на прежнем месте нет ни Герды, ни ее коляски. Почему она вдруг опять исчезла? Может быть, ушла, чтобы не мешать встрече друзей?

— Ну, где же твоя… как ее там зовут? — нетерпеливо спросил Клаус.

— Я… я не знаю, — растерянно проговорил Рихард. — Она только что была здесь… Наверное, ее встретила мать и…

— Ладно, забудь о своей девчонке! — с неожиданной резкостью сказал Клаус. — В Мюнхене найдешь другую. Скажи на милость, в самолете познакомились!.. Ладно, пошли к машине! — Он взглянул на часы и добавил: — А не то придется платить штраф. Тут со стоянками строго…

— Ну, подождем еще минуту, — умоляюще произнес Рихард.

Он не мог понять, куда делась Герда. Второй раз она внезапно исчезает. И сейчас это уже совсем непонятно. Наверное, все-таки она увидела в толпе свою мать и бросилась к ней. "Впрочем, — мысленно утешил себя Рихард, — я же знаю ее мюнхенский адрес и телефон!"

— Ты что, не слышишь? — окликнул его Клаус. — Вот уж не думал, что ты зацепишься за первую попавшуюся юбку. Пошли!

ДЕЙСТВОВАТЬ!

Несколько минут спустя они уже мчались в машине-малолитражке. Рихард неотрывно смотрел в окно, мысленно сравнивая Франкфурт с Буэнос-Айресом. Все говорило в пользу немецкого города. Здесь не было таких толп белых, черных и желтых прохожих, не было аляповато размалеванных лотков с дешевыми сувенирами, не было грузовиков с претендующими на остроумие надписями на заднем борту.

Франкфурт. Тихий и благопристойный город. По крайней мере так казалось Рихарду, хотя по улицам тянулись нескончаемые вереницы машин, временами создававших «пробки». Людей тоже было много, но в отличие от аргентинцев одеты они были не крикливо, а вполне прилично, если не считать молодых парней, щеголявших в коротких кожаных куртках и потертых джинсах.

"Как странно! — вдруг подумал Рихард. — Мы едем уже минут двадцать, а Клаус не сказал мне ни слова, даже головы в мою сторону не повернул… В чем дело? В конце концов я приехал сюда по его приглашению".

Наконец он не выдержал этого тягостного молчания.

— Что такое, Клаус? — спросил он. — Ты недоволен, что я приехал? Или что-нибудь случилось в последние дни?

— Нет, ничего не случилось, — по-прежнему не поворачивая головы, ответил Клаус. — Поверь, я очень рад твоему приезду.

— Так в чем же дело?

— Если хочешь знать правду, мне не нравится твоя дружба с этой девкой. Я видел, как вы вместе выходили из здания аэропорта. Кто она такая, ты хоть знаешь?

— Не понимаю, — пожал плечами Рихард. — Герда была моей соседкой в самолете. Она журналистка. К тому же она живет в Мюнхене. Как ты думаешь, о чем я мог разговаривать с хорошенькой девушкой во время многочасового полета?

— С хорошенькой девушкой беседовать не возбраняется, — сказал Клаус, — с хорошенькой девушкой, но не с врагом.

— Врагом?! — изумленно воскликнул Рихард. — Что это все значит?

— Ты знаешь ее фамилию? — спросил Клаус.

— Да. Валленберг.

— Вот именно! — сказал Клаус. — Как только я увидел твою Герду, мне сразу вспомнилось, что она не раз бывала на наших митингах.

— Ну и что?

— А то, что через день или два в какой-нибудь газете появлялась злобная статейка, подписанная инициалами "Г. В.",

Клаус искоса взглянул на Рихарда.

— Но послушай! Может быть, это просто совпадение!

— Поверь мне, — сказал Клаус потеплевшим голосом, — к тебе это не имеет ровным счетом никакого отношения. Ты мой друг, и, честно говоря, мне самому неприятно, что я не смог скрыть своего отношения к этой… Герде. Но я убежден, что не ошибаюсь. Герда Валленберг то и дело выступает в печати против нашего движения. Черт ее знает, в какой газете она работает! Во всяком случае, она нередко бывает на наших митингах, а потом поднимает визг о растущей фашистской угрозе. Теперь понял?

— Просто не верится! — нерешительно проговорил Рихард. — Мы провели с ней вместе столько часов… А о политике почти не говорили. Впрочем, кажется, Герда что-то сказала о росте безработицы в Германии. Вот и все Но мне показалось, что она настроена несколько критически…

— Надеюсь, ты ничем не выдал своих убеждений? И не говорил, зачем ты едешь в Германию?

— Да нет же! — неуверенно произнес Рихард.

— И правильно сделал! Иначе ты тут же оказался бы на крючке у наших противников… Значит, о своих симпатиях к НДП ты не упоминал?

— Конечно, нет.

— Ну и молодец! — уже совсем по-дружески сказал Клаус и добавил: — Если ты с ней где-нибудь случайно столкнешься, сделай вид, что не узнал ее. Договорились?

— Да, да, — поспешно ответил Рихард и, резко меняя тему разговора, спросил: — Как идет предвыборная кампания? Наши ребята уверены в победе?

— К власти мы на этих выборах не придем. Но в том, что наберем достаточно голосов, чтобы иметь свою фракцию в бундестаге, я не сомневаюсь.

Рихарду стало немного не по себе, когда он начал вспоминать свои разговоры с Гердой. Конечно, из его высказываний она легко могла заключить, что национал-социализм он не осуждает. Но Герда тоже не слишком скрывала свои политические симпатии. "Может быть, мне это только теперь кажется, после того, что сказал Клаус? — подумал Рихард и мысленно произнес: — Ладно! Как бы то ни было, все контакты с ней следует оборвать".

— А куда ты меня везешь, Клаус? — спросил он. — Где я буду жить?

— Я присмотрел для тебя в Мюнхене пансионат неподалеку от центра города. Довольно уютный и к тому же недорогой. Относительно, конечно.

Машина мчалась мимо худосочных рощиц, лугов, пестревших пятн-ами выцветшей прошлогодней (травы, деревушек, лепившихся вокруг церквей с готическими шпилями, мимо каких-то казематов за колючей проволокой. Читая названия населенных пунктов на дорожных указателях, Рихард понял, что автострада оставляет все города в стороне, и ему оставалось только читать надписи на указателях: Ашаффенбург… Ротенбург… Динкельсбюль… Нойбург… Дахау…

Последняя надпись вызвала у него прилив злобы и одновременно любопытство. Злобу потому, что слово «Дахау», сколько он себя помнил, употреблялось в газетах, журналах и книгах, которые ему доводилось читать, как своего рода символ зверств, приписываемых национал-социализму врагами третьего рейха. Сколько раз Рихард беседовал с отцом на эту тему и сколько раз слышал от него, что все россказни о газовых камерах, массовых расстрелах, печах для сжигания трупов — еврейско-коммунистическая клевета Отец объяснял сыну, что Германия не могла не изолировать своих врагов и поэтому лагеря были жизненной необходимостью.

— Дахау, — задумчиво проговорил Рихард, когда они проехали указатель с названием этого города. — Как ты думаешь, Клаус, есть хоть какая-нибудь доля правды в том, что утверждают наши противники?

— Сплошная ложь! — угрюмо отозвался Клаус. — Да, в лагерях наказывали провинившихся, иногда и расстреливали… А как прикажешь поступать с теми заключенными, которые бунтовали, готовили побеги, нападали на солдат охраны? Я тебе так скажу: мало врагов мы тогда истребили, очень мало!

— Верно! — с облегчением сказал Рихард.

Машина тем временем свернула с автострады и въехала в какой-то пригород.

…Пансионат находился в небольшом трехэтажном особняке. В холле их встретил портье — пожилой человек в серой форменной куртке.

— Комната для господина Альбига! — отчеканил Клаус и добавил: — Я зарезервировал ее неделю назад.

— Яволь, майн герр! — приторно улыбаясь, сказал человек в серой куртке и повторил вслед за Клаусом: — Комната для господина Альбига.

Он положил на стол маленький картонный квадратик — анкету, которую Рихард под наблюдением Клауса тут же заполнил. Слева на столе лежала кучка буклетов. Увидев, что это путеводители по Мюнхену, Рихард взял один из них и положил в карман.

— Вещи в машине? — осведомился портье и, не дожидаясь ответа, крикнул: — Ганс! Вещи господина Альбига.

Тотчас же из узкой боковой двери выскочил парень в синей блузе, крикнул «яволь» и бросился к выходу.

— Машина открыта! — успел сказать ему Клаус. Минуту спустя парень вернулся в холл, неся два больших чемодана.

— Второй этаж, комната двадцать восемь, — сказал портье, протянув ключ. И добавил: — Завтрак с семи до девяти утра.

По ковровой дорожке, устилавшей лестницу, они поднялись на второй этаж.

Отперев дверь, Рихард увидел просторную комнату с двумя окнами, выходившими во двор, — их можно было открывать, не опасаясь городского шума. Между окнами стоял массивный письменный стол, а на нем — несколько старомодный телефон и лампа под зеленым абажуром. Справа от двери сверкал никелем небольшой умыв-альник под круглым зеркалом в деревянной рамке. Сбоку от правого окна манила к отдыху кушетка, обитая зеленым бархатом. У левой стены стояла кровать, прикрытая пуховой периной. В середине комнаты возвышался круглый стол, а вокруг него — три стула с изогнутыми спинками.

— Что ж, пойдем перекусим, а потом на некоторое время расстанемся, — сказал Клаус. — Ты, конечно, захочешь вымыться с дороги. Здесь есть душ, по коридору направо. Буфет на первом этаже.

— Ты надолго собираешься покинуть меня? — робко и даже с какой-то опаской в голосе спросил Рихард. Комната показалась ему вдруг неуютной, и его охватило чувство безотчетной тревоги.

— Мне еще надо уладить кое-какие дела. А ты должен как следует отдохнуть после такого длительного перелета Советую тебе после душа сразу же завалиться спать. Смотри, какое роскошное ложе! — Он сел на кровать, похлопал по перине обеими руками и воскликнул: — У баварских королей такой постели не было! Завтра, — проговорил он, вставая и потягиваясь, — мы займемся твоими делами, зайдем в банк, погуляем по городу, пропустим по кружечке пива, а попозже, может быть, заглянем в какой-нибудь ночной бар… Все будет хорошо, Рихард, уверяю тебя. Ты тут быстро освоишься. Если денег хватит, купишь себе машину. Подумаем о твоей работе."

— Ты говоришь о службе?

— Ну, конечно. Тебе же нужен постоянный заработок. Ведь ты не собираешься жить на средства отца до конца своих дней!

— Подожди, Клаус, — решительно сказал Рихард, — присядем на несколько минут. — Они сели. — Я хочу поговорить с тобой серьезно. Ты знаешь, что я приехал в Германию не для того, чтобы протирать штаны в какой-нибудь конторе. Я должен действовать, понимаешь, действовать! Как? Где? Этого я еще не знаю. Но когда мы с тобой беседовали в Аргентине, ты обещал мне, что я смогу включиться в активную борьбу. Сразу же по приезде. Немедленно.

— Боюсь, что ты воспринял мои слова очень уж буквально, — покачал головой Клаус. — У нас еще нет гражданской войны. Схватить автомат и броситься в бой пока нельзя. Нет, дружище, сегодня наша борьба носит более будничный характер. Но вместе с тем она сложнее и изощреннее, чем уличные схватки, хотя без них дело не обходится… Сейчас, например, главный вопрос — это предстоящие выборы. Если ты хочешь принять участие в борьбе, ты должен сначала осмотреться, освоиться с нашими методами и тогда уже занять место в строю… Болтаться без дела ты не будешь! — твердо сказал Клаус. — И раз уж ты такой нетерпеливый, я тебе завтра кое-что покажу. Идет?

— Спасибо, ты меня успокоил!

— А теперь пойдем поедим. Тут неподалеку вполне приличный ресторан. Я его присмотрел, когда искал для тебя пансионат.

"Да, — подумал Рихард, — сначала, конечно, надо закусить и выпить пару кружек пива…" Сколько раз отец в Аргентине мечтательно вспоминал о баварском пиве!

В ресторане они провели не менее часа. Наконец Клаус встал и сказал:

— Значит, давай решим так: сегодня — тут уж ничего не поделаешь — ты будешь предоставлен самому себе. Прими душ, побрейся, поваляйся на диване, почитай газеты — кстати, киоск в двух шагах от твоего пансионата. И ложись спать пораньше. А завтра будь готов к девяти часам. Я за тобой заеду".

— И куда мы направимся? — нетерпеливо перебил его Рихард.

— Не торопись с вопросами. Всему свое время. А теперь я провожу тебя домой. Нет, нет, не возражай! Доведу до двери твоей комнаты.

На прощание они обменялись крепким рукопожатием, а потом — нацистским приветствием. Клаус ушел. Рихард остался один. Он открыл свои чемоданы, вынул вещи, аккуратно разместил их в шкафу. Потом стал раздеваться, предварительно вынув из карманов паспорт, деньги, чековую книжку, блокнот, письма Клауса. Взгляд Рихарда невольно скользнул по записи, сделанной на одном из конвертов. Это был адрес Герды: Хартманнштрассе, 88. И номер телефона

Сердце его учащенно забилось. Но он тут же сказал себе: "Забудь! С этим покончено. Ты получил приказ". В голове его мелькнула мысль: разорвать конверт и выбросить в мусорную корзину.

Он зажал конверт между пальцами и уже готов был сделать резкое движение, чтобы разорвать его, но на какое-то мгновение задержался. И подумал: "Нет, я все-таки оставлю конверт у себя. Но никогда больше не взгляну на него. Пусть это будет моим первым испытанием на родной земле. Испытанием на выдержку, на готовность беспрекословно подчиняться приказам…"

Приняв душ, Рихард после недолгих колебаний остановил свой выбор на темно-сером костюме в едва заметную красную полоску. Но сначала он не торопясь побрился, а потом надел голубую сорочку, темно-синий галстук. Потом взглянул на часы, которые отец подарил ему незадолго до отъезда, и увидел, что они показывают двадцать минут шестого.

— Что же мне теперь делать? — подумал Рихард. И вспомнил: — Ах, да, надо пойти купить газеты".

Он разложил по карманам документы и деньги, запер дверь ключом, на котором была выгравирована цифра «28», и спустился на первый этаж.

Положив ключ на стойку портье, спросил:

— Газетный киоск, кажется, за углом налево?

— Яволь, майн герр! — ответил портье и, взяв ключ, добавил: — Данке шен!

Рихард направился к двери, но вдруг остановился и, вернувшись к стойке, спросил:

— Скажите, пожалуйста, а нет ли здесь поблизости какой-нибудь читальни?

— Если вы хотите просмотреть подшивки газет или журналов, — услужливо ответил портье, — то для этого вам даже не надо выходить на улицу. Пожалуйста, по лестнице вниз! Там разложены подшивки…

И он указал на узкую винтообразную лестницу, на которую Рихард раньше не обратил внимания.

"Свежие газеты я просмотрел еще в самолете, — подумал он, — а вот почитать более ранние было бы любопытно…"

Рихард спустился вниз по лестнице и вошел в довольно большую комнату, где стояли три длинных стола. На них аккуратными стопками лежали газеты и журналы. В комнате никого не было.

Он вытащил номер «Штерна», перевернул несколько страниц, и ему сразу же бросилась в глаза фамилия канцлера Кизингера.

"Интересно, как его тут жалуют", — подумал Рихард и погрузился в чтение.

"Курт Георг Кизингер, бундесканцлер, за свое нацистское прошлое подвергся нападкам со стороны писателя Генриха Белля, — сообщал «Штерн». — В статье, опубликованной на страницах газеты «Цайт», Белль писал: "Она (моя мать) укрепила меня в ненависти к проклятым нацистам — в особенности к той их разновидности, к которой принадлежит господин доктор Кизингер: холеные нацистские бюргеры, которые не пачкают себе ни пальцы, ни жилетки и которые после 1945 года продолжают разгуливать с полным бесстыдством".

"Ничего себе демократия!" — подумал Рихард, невольно покрутив головой.

В «Шпигеле» было напечатано интервью с Адольфом фон Тадденом. На вопрос журналиста, поинтересовавшегося его реакцией на ругань по адресу НДП, которую допускает в своих речах кое-кто из людей, близких к правительству, Тадден ответил, что "против его партии ничего реального предпринять нельзя".

— Герр Альбиг! — раздался вдруг чей-то голос. Вздрогнув от неожиданности, Рихард повернул голову и увидел портье, стоящего на пороге.

— Герр Альбиг, — повторил он, — вас просят к телефону.

Рихард не сразу понял, кто ему мог позвонить. Потом сообразил: "Клаус! Конечно, это Клаус! Кто, кроме него, знает мой адрес и номер телефона?"

— Господин, который желает с вами поговорить, — продолжал портье, — сказал, что уже несколько раз звонил вам, но никто не ответил. А я вспомнил, что вы спрашивали про читальню, и решил…

— Иду! — воскликнул Рихард. — Откуда можно говорить? Подняться к себе в комнату?

— Нет, нет, герр Альбиг, не утруждайте себя! Телефон у меня на стойке. Прошу вас! — С этими словами портье повернулся и стал подниматься по лестнице.

На дальнем краю стойки Рихард увидел телефон. Взяв трубку, он сказал:

— Алло! Альбиг слушает.

— Здравствуй, мой юный друг! — раздался в трубке незнакомый голос. — Как долетел, как устроился?

— Простите, с кем я говорю? — в полном недоумении спросил Рихард.

— Это Арчибальд Гамильтон. Разве отец ничего не говорил тебе обо мне?

"Да, да, — вспомнил Рихард, — перед моим отъездом отец действительно назвал имя какого-то американца — кажется, Гамильтона, с которым он был знаком в сороковые годы".

"Наверное, какой-нибудь старикашка! На кой черт он мне нужен?" — подумал тогда Рихард.

— Что же ты умолк? — снова раздался голос, и только теперь Рихард уловил едва заметный иностранный акцент.

— Я слушаю вас, — торопливо ответил он, еще не решив, как обращаться к американцу, "герр Гамильтон" или "мистер Гамильтон". — Отец говорил мне о вас. Спасибо, что позвонили. Но откуда вы узнали мой номер? Ведь я только сегодня приехал.

— Интуиция! — словно избегая прямого ответа на этот вопрос, сказал Гамильтон. — Так вот, прежде всего запиши мой номер телефона…

— Минуту! — прервал его Рихард. — Я только возьму записную книжку.

Портье, стоявший в двух-трех шагах от телефона, услужливо протянул Рихарду листок бумаги и шариковую ручку.

— Слушаю вас, мистер Гамильтон!

— Два-два-восемь-шестъ-пять-девять, — четко произнес Гамильтон, а Рихард, записывая, подумал: "Чисто американская манера называть каждую цифру отдельно!"

— Спасибо, мистер Гамильтон, — сказал он, записав номер и возвращая ручку портье. — Я вам обязательно позвоню.

— Это не деловой разговор, — проговорил Гамильтон с оттенком недовольства в голосе. — Нам надо встретиться. Скажем, завтра.

"Но ведь завтра ко мне приедет Клаус, а я не знаю, какие у него планы", — подумал Рихард.

— Да, — промямлил Рихард, — но один мой аргентинский знакомый… завтра".

Он не решился упомянуть имя Клауса. Однако Гамильтон сам назвал его имя.

— Ничего с твоим Клаусом не случится! — сказал он. — Ну, ладно. Жду тебя послезавтра в семнадцать ноль-ноль. Машина — черный «мерседес» — будет у твоего пансионата в шестнадцать сорок пять. А пока до свидания. — И он положил трубку.

"ТОЛЬКО СПОРТ!"

На другой день, в начале девятого, Рихард спустился в буфет, сел за свободный столик и попросил подошедшую официантку принести ему омлет, булочку, вишневый джем и какао.

Без пяти девять он уже был наверху, в своей комнате, — Клаус обещал приехать к девяти утра. Ровно в девять в дверь постучали.

— Войдите! — громко сказал Рихард. Дверь открылась. На пороге стоял Клаус.

— Рад видеть тебя, — сказал он, протягивая обе руки навстречу Рихарду. Они обнялись. — Ты уже поел?

— Все в порядке, — ответил Рихард и добавил шутливым тоном: — Готов к бою!

— Не терпится? Должен тебя разочаровать: сегодня бой не предвидится. Мы лишь кое-что посмотрим. Поедем в военно-спортивное общество.

— В Буэнос-Айресе ты видел, как занимается такой кружок, и сказал мне тогда: "Легко размахивать оружием за десять тысяч километров от врага". Я запомнил эти слова… А заниматься гимнастикой под носом у врага, по-твоему, намного лучше?

— Любая армия занимается боевой подготовкой, — поучительно произнес Клаус. — Поехали!

Они уселись в машину Клауса, быстро миновали окраины города, выехали на шоссе, потом свернули на какую-то лесную просеку. Здесь в отличие от шоссе не было никакого движения — казалось, их машина была единственной.

Чем дальше, тем хуже становилась эта проселочная дорога, петлявшая в лесу. Машину изрядно потряхивало на рытвинах. Откуда-то донеслось эхо глухих выстрелов.

Наконец впереди показался высокий забор, затем — наглухо закрытые ворота. У ворот прохаживался какой-то парень в брезентовом плаще и надвинутой на лоб кепке. Неподалеку стояла полускрытая деревьями грузовая машина. Увидев приближающийся «фольксваген», парень быстрым шагом пошел навстречу, держа правую руку в кармане плаща.

Клаус опустил боковое стекло машины, высунулся и помахал приближающемуся парню, слегка откинув назад кисть руки.

Тот замедлил шаг, приветливо улыбнулся и, ответно взмахнув рукой, сказал:

— С приездом! Добро пожаловать!

Затем он повернулся, подбежал к забору, и минуту спустя ворота распахнулись. Клаус направил машину внутрь, за ограду.

На большой площадке несколько групп молодых ребят занимались каратэ и боксом. Еще одна группа стреляла по мишеням из мелкокалиберных винтовок. Слева от ворот Рихард увидел какое-то низкое деревянное строение. В центре площадки стоял человек лет пятидесяти в теплом мохнатом свитере. Он резко повернулся к машине, но, увидев высунувшегося из окна Клауса, приветливо улыбнулся.

Клаус поставил машину у забора, неподалеку от ворот, вышел из нее и жестом предложил Рихарду последовать его примеру.

— Привет, герр Штольц! — сказал он человеку в свитере, — я привез вам заморского гостя. Знакомьтесь, герр Рихард Альбиг! Он приехал из Аргентины и теперь будет постоянно жить в Мюнхене.

На небритом лице Штольца появилось нечто вроде улыбки, но его приспущенные веки не могли скрыть настороженного взгляда.

— Считайте, что он свой человек, — продолжал Клаус. — В Буэнос-Айресе был связан с нашими ребятами. Скоро вступит в НДП. Я за него ручаюсь.

Штольц и Рихард обменялись рукопожатием. Рихард едва не вскрикнул от боли — с такой силой Штольц сжал кисть его руки в своей огромной ладони.

— Подполковник запаса Генрих Штольц! — гаркнул он, вытягиваясь и глядя прямо в глаза Рихарду. У него был голос человека, привыкшего отдавать приказы.

— Продолжайте, пожалуйста, ваши занятия, — сказал Клаус, — мы не хотим отрывать вас от дела.

Штольц молча повернулся и сделал несколько шагов в сторону каратистов. Рихард знал толк в этой японской борьбе и с удовлетворением спортсмена отмечал про себя каждый удачный удар.

Сначала Рихард попытался определить, настоящие ли это боевые схватки или только их имитация. В аргентинских военно-спортивных кружках происходили примерно такие же бои, но искусство заключалось в том, чтобы, правильно применив тот или иной прием, все же не причинить боль противнику. Подлинная борьба шла лишь на показательных соревнованиях.

Здесь же, судя по всему, удары наносились всерьез, и время от времени кое-кто из каратистов падал на землю. В таких случаях Штольц кричал:

— А ну, вставай, не прикидывайся!

Одни вставали после первого или повторного окрика и через две-три минуты снова занимали боевую позицию, но других приходилось уносить в дом.

— А что там, в доме? — спросил Рихард.

— Да ничего, — ответил Клаус, — обычная раздевалка. И аптечка есть. Кое-какие медикаменты для слабаков: нашатырный спирт, сердечные…

— И врач там есть? — поинтересовался Рихард.

— Врач? — удивленно переспросил Клаус. — Ты что, спятил? Это же боевая организация НДП, а не школа гимнастики для маменькиных сынков!

Клаус и Рихард еще с полчаса молча наблюдали за схватками. Потом раздался громкий и хриплый голос Штольца:

— Стоп! Все замерли.

— Теперь к ямам! — приказал Штольц.

Рихард только сейчас заметил, что у дальней стороны забора, куда направились все парни, возвышаются два земляных холмика.

— Подойдем поближе, — сказал Клаус, — это весьма занятное упражнение! Тебе понравится.

Когда они подошли вплотную к холмикам, Рихард увидел две свежевырытые ямы. На дне каждой лежало по лопате. Штольц тем временем скомандовал:

— Принести снаряды!

Какой-то парень побежал в дом. Через две-три минуты он вернулся с охапкой резиновых прутьев и положил их на краю одной из ям.

— Кто у нас сегодня на очереди? — спросил Штольц, вытащил из брючного кармана блокнот, раскрыл его и объявил: — Грюндель и Лисснер! Верно?.. Приступайте!

Два высоких парня вышли из цепочки, сняли с себя рубашки и спрыгнули в ямы. Они подняли лопаты и воткнули их в холмики свежевырытой земли. Потом встали, словно по команде «смирно». Ямы были им по грудь.

— Засыпай! — гаркнул Штольц.

И тут же двое из цепочки схватили лопаты и начали поспешно засыпать ямы. Вскоре над поверхностью земли остались только головы и плечи стоявших в ямах людей.

— Итак, — объявил Штольц, — Грюндель — это коммунист. Лисснер — еврей. На-чи-най!

То, что произошло дальше, показалось Рихарду невероятным. Цепочка людей медленно двинулась вперед. Каждый поочередно брал из кучки резиновый прут и наносил им резкий удар по шее, плечам и груди полузарытых парней. Сначала хлестали первого, потом второго. При этом плевали им в лица и выкрикивали: "Смерть красным!", "Долой Брандта и компанию!", "Бей жидо-масонов!", "Получай, рус!".

"Коммунист" Грюндель и «еврей» Лисснер лишь зажмуривали глаза, когда над ними заносился прут. А получив удар, резко откидывали головы назад.

"Что же это такое?!" — подумал Рихард. Он, конечно, понимал, что стоящие в ямах люди не имеют ни малейшего отношения к коммунистам или евреям. И все же подсознательно начинал ощущать чувство злобы к избиваемым. Рихард вспомнил рассказы отца о том, как разделывались в лагерях с коммунистами, евреями, цыганами, русскими, поляками. Под свист прутьев эти картины вставали перед его глазами.

И Рихарду стало казаться, что перед ним — закопанные в ямы враги. Те, кто в свое время готовил покушение на фюрера, те, кто сейчас хочет поражения национал-демократов на выборах, те, кто стремится уничтожить НДП, единственную истинно немецкую партию, и утвердить в Германии господство русских.

Руки Рихарда незаметно для него самого сжались в кулаки. Его охватило страстное желание принять участие в экзекуции, подбежать к ямам, схватить прутья и бить, бить, бить…

Наконец последний в цепочке нанес свои удары. Лица избиваемых стали неузнаваемыми: они были покрыты грязью и кровоподтеками.

— Пре-кра-тить! — скомандовал Штольц.

И тогда все — кто лопатами, кто руками — начали откапывать избитых людей. Их вытащили из ям. «Коммунист» Грюндель тыльной стороной ладони стер кровь с лица, пошатнулся, но удержался на ногах и, как показалось Рихарду, с вызовом оглядел избивавших его людей. «Еврей» Лисснер сделал два-три шага и упал, во весь рост растянувшись на земле.

— От-мыть! — приказал Штольц. Двое подхватили Грюнделя под руки, а четверо других подняли Лисснера за плечи и за ноги и направились к одноэтажному дому.

Десятки вопросов вертелись на языке Рихарда. Какова цель этой экзекуции? Не озлобляет ли она парней? Провинились ли в чем-нибудь эти Грюндель и Лисснер?..

— Ну что? — щуря свои злые глаза, спросил Клаус. — Производит впечатление?

И тогда Рихард стал задавать свои вопросы.

— Подожди! — прервал его Клаус. — Господин подполковник и так тебе объяснит, что к чему.

— Все очень просто! — сказал Штольц, пожимая плечами. — Это своего рода закалка, воспитание стойкости и выдержки. Мы готовимся к предстоящим боям — их время наступит. И вот представьте себе, что кого-нибудь из наших парней захватят враги. Думаете, с ними будут вести беседы на философские темы? Нет! Их будут пытать. И по сравнению с этими пытками наша закалка — невинная забава. Тем не менее, повторяю, это упражнение рассчитано на укрепление воли, на воспитание выдержки и готовности перенести любую боль. И прошу вас запомнить, герр Альбиг: официально мы занимаемся здесь только спортом.

— Понятно? — спросил Клаус.

— Да, — уже не раздумывая, ответил Рихард.

Он действительно многое понял. И прежде всего — то, что подготовка к грядущим боям ведется здесь всерьез. Рихард даже не спрашивал, почему эта «спортивная» база находится в густом лесу и так тщательно охраняется. Он представил, какой вой подняли бы левые газеты, доведись им узнать о том, что здесь происходит. На всякий случай он все же спросил:

— А если сюда сунется кто-нибудь из посторонних?

— Все предусмотрено, — ответил Штольц. — Если мы услышим какой-либо подозрительный шум за забором, я немедленно подам команду "Гимнастика!" и все перейдут к обычным упражнениям для белоручек.

— А если кто-нибудь нагрянет в момент испытания, которое я только что видел? — спросил Рихард.

— Вообще-то говоря, это почти невероятно. Во-первых, за два-три километра от ворот выставлена охрана. Она очень хорошо замаскирована. Вы кого-нибудь заметили, когда ехали сюда?

— Никого, — ответил Рихард. — Вот только у самого забора стоял какой-то парень.

— Вот видите! — удовлетворенно воскликнул Штольц. — О вашем приезде охрана была предупреждена. Если все же случится так, что незваные, гости нагрянут сюда в момент испытания, охрана затеет с ними длительные пререкания, а мы тем временем успеем извлечь наших ребят из ям.

…Все это произвело на Рихарда глубочайшее впечатление. На фоне этой подлинно боевой активности их сборища в Аргентине выглядели детскими играми. Но тут вдруг его обожгла неожиданная мысль.

— Скажи мне, Клаус, — спросил он, — а как потом складываются отношения между теми, кто был в яме, и остальными?

— Это нелепый вопрос, — ответил Клаус. — Каждый из членов группы побывал и внизу и наверху.

— Значит, по очереди?

— Разумеется.

— А ты… ты выдержал бы такое испытание? — Я его выдержал. Иначе и быть не могло.

— Стало быть…

— Стало быть, я прошел соответствующую подготовку в этом кружке. Иначе я не мог бы стать тем, кем стал.

— А кем ты стал, Клаус? — Рихард понизил голос. — Я об этом никогда тебя не спрашивал, так сказать, напрямую.

— Мог бы и спросить! Я руководитель боевой молодежной группы, сочувствующей НДП.

— И такие группы есть повсюду в стране?

— Нет. Если говорить откровенно, их пока еще немного. Это наша мюнхенская инициатива.

— И я стану членом твоей группы?

— Будущее покажет, — с загадочной усмешкой ответил Клаус.

— Когда мы опять увидимся? Завтра?

— Даже раньше. Я заеду за тобой сегодня вечером. А завтра ты пойдешь на митинг, один из предвыборных митингов НДП. Мы будем его охранять.

— Охранять? — удивился Рихард. — От кого?

— От коммунистов, социал-демократов и прочих лженемцев. Они пользуются любым случаем, чтобы срывать мероприятия национал-демократической партии.

— Погоди, Клаус! — воскликнул Рихард. — Я совершенно упустил из виду: завтра я должен встретиться с одним человеком. Извини, что я не сказал тебе об этом раньше.

— Что это еще за "человек"? — насторожился Клаус.

— Видишь ли… я сам толком не знаю, — сказал Рихард. — Когда я уезжал из Буэнос-Айреса, отец рекомендовал мне нескольких знакомых, к которым я могу обратиться в случае каких-либо затруднений. Среди этих знакомых он назвал некоего Гамильтона.

— Гамильтона? — пытливо всматриваясь в лицо Рихарда, переспросил Клаус. — Американца?

— Да. Отец говорил, что в свое время Гамильтон помог ему и моей матери перебраться из Германии в Аргентину. Честно говоря, я об этом американце не вспоминал. Но вчера вечером Гамильтон сам позвонил мне. До сих пор не могу понять, откуда он узнал, что я уже приехал, не говоря уже о номере телефона…

— Та-ак… — многозначительно протянул Клаус.

— Он предложил, чтобы мы встретились сегодня. Но, поскольку ты должен был утром за мной заехать, я решил сначала рассказать тебе о его звонке. Короче говоря, он пришлет за мной машину завтра в пять вечера. Но если состоится митинг, то я отправлю этого Гамильтона ко всем чертям.

— С чертями ты не торопись! — сказал Клаус. — Митинг начнется в двенадцать и больше двух часов не продлится. При всех условиях к пяти ты будешь свободен. С Гамильтоном тебе надо встретиться… Думаю, что твой отец не дал бы тебе плохого совета.

— А ты-то случайно не знаешь, кто он такой, этот Гамильтон?

— Совершенно случайно знаю. Американский журналист. Представляет здесь несколько американских газет… Итак, выясни, что он хочет. С моей стороны возражений нет.

— В тот же вечер Клаус привез Рихарда к себе домой. Это была удобная, хотя и довольно скромно обставленная трехкомнатная квартира. В гостиной стоял небольшой обеденный стол, слева от двери — узкий диван, у противоположной стены — телевизор. Между двумя окнами располагался застекленный сервант, заполненный пестро расписанными пивными кружками. В кабинете Рихард увидел письменный стол, заваленный какими-то бумагами, на одном его краю стояла пишущая машинка, на другом — телефон. На стене висел большой портрет Гитлера. На книжной полке справа от стола книг было немного — десятка два или три. В спальне стояла небрежно застеленная кровать.

— Вот так я и живу, — с несколько виноватой усмешкой сказал Клаус. — Квартирка, как видишь, неплохая, удобная, но порядка в ней нет. Нанять служанку не решаюсь — чужой человек в доме ни к чему. Да и спать ей было бы негде. В самом деле, не со мной же! — добавил он и рассмеялся коротким смешком.

В этот момент Рихард услышал звонки, доносящиеся из передней: три коротких и один длинный.

— Свои, — взглянув на часы, сказал Клаус. — Ровно восемь. — И, уже направляясь к входной двери, добавил на ходу: — Сейчас мои ребята начнут собираться.

И действительно, в последующие десять — пятнадцать минут то и дело раздавались условные звонки.

Клаус бегал открывать дверь и, вводя в гостиную вновь пришедшего, представлял его Рихарду: "Курт… Герман… Вольф… Макс… Герберт".

"Совсем молодые люди! Я тут наверняка старше всех", — с удовлетворением отметил про себя Рихард.

Когда все подошли к столу, Клаус достал из серванта пивные кружки, не торопясь расставил их, а затем принес несколько бутылок пива. Откупорив их, он сказал:

— Садитесь, друзья!

Когда все гости расселись, Клаус заговорил снова:

— Я хотел бы рассказать вам кое-что о нашем новом товарище. Он приехал сюда из Аргентины. Как вы знаете, многие достойные люди покинули нашу страну, когда русские ворвались в Германию. Большинство из них устремилось в Аргентину и Парагвай, потому что антикоммунистические правительства этих стран всячески способствовали такой иммиграции. За последние десять лет я не раз бывал в Аргентине, где и познакомился с родителями Рихарда. Отец его, несмотря на преклонные годы, все еще работает. Он ведает аргентинским отделением банка, с которым связан и я. Положение, которое он занимал в третьем рейхе, — надежная гарантия его преданности нашему делу… Рихард жил мечтой о возвращении в Германию — особенно с тех пор, как узнал о создании национал-демократической партии. Завтра он вместе с нами будет участвовать в охране митинга. Особых схваток я не предвижу, но, что ни говори, это будет для Рихарда своего рода боевым крещением. А теперь выпьем за его здоровье. Хайль!

Клаус встал и поднял кружку, наполненную пенистым пивом. Все остальные тоже встали и протянули к центру стола свои кружки.

Когда с пивом было покончено, Клаус сказал:

— Ну, вот… теперь я пойду и приготовлю кофе. А вы пока можете поближе познакомиться с нашим новым товарищем. — И вышел из комнаты.

Некоторое время за столом царило молчание. Рихард не знал, следует ли ему начать разговор или надо ждать, пока к нему кто-либо обратится.

Наконец рослый, широкоплечий парень лет двадцати, которого Клаус назвал Куртом, обратился к нему с вопросом:

— Значит, тебя зовут Рихардом? Что ж, хорошее немецкое имя! Сколько раз ты уже бывал в Германии?

— Ни разу, — ответил Рихард.

Ему трудно было преодолеть свою скованность — он чувствовал себя новичком среди этих ребят, явно уже видавших виды.

— То есть как это ни разу? — недоуменно спросил подстриженный почти наголо парень.

Рихард почувствовал, что краснеет. Он боялся, что сейчас последует вопрос: "Какой же ты немец, если ты родился на чужбине и никогда не был в Германии?"

Собравшись с духом, он сказал:

— Я родился в Аргентине вскоре после того, как мои родители прибыли туда Но то, что вам сказал

Клаус, — чистейшая правда. Я мечтал приехать в Германию. И вот наконец я здесь…

— А потом ты вернешься в свою Аргентину танцевать танго? — с насмешкой спросил белобрысый юноша в очках, сидящий рядом с Куртом.

— Погоди, Вольф! — осадил его Курт. — Откуда ты знаешь, что он делал в Аргентине? Ведь там есть наша организация…

Рихард был глубоко задет. Он так мечтал вернуться на родину, и вот теперь, когда его мечта сбылась, он от своих же слышит такое.

— Я не танцевал в Аргентине, — сказал Рихард, с трудом подбирая слова. — Я работал на благо Германии. Занимался в немецком военно-спортивном лагере. На протяжении последних трех лет через мои руки проходили деньги, которые мы собирали и пересылали в Германию для национал-демократической партии. Спросите у Клауса, он не раз приезжал к нам в качестве партийного курьера, и мы подружились. Я поставил целью своей жизни…

Рихард умолк. У него перехватило дыхание, и он не мог выговорить ни слова. А хотел он сказать многое. И прежде всего то, что он вырос в подлинной нацистской семье, что его отец лично знал Гитлера, Геринга и Гиммлера…

В это время дверь, ведущая в кухню, открылась, и на пороге появился Клаус с большим подносом в руках. На подносе стояли маленькие чашечки.

— А вот и кофе! — весело воскликнул Клаус. Он опустил поднос на стол и начал расставлять чашечки с ароматным кофе. — Думаю, однако, что сначала следовало бы опрокинуть по рюмочке шнапса.

Он снова вышел из комнаты и вернулся, держа в одной руке бутылку, а в другой — рюмки.

— Что ж, дорогие друзья, — торжественно произнес Клаус, наполнив рюмки, — прежде всего предлагаю еще раз выпить за здоровье нашего нового товарища Рихарда Альбига. Он услышал зов родины и вернулся в Германию, чтобы принять участие в нашей общей борьбе. Прозит!

…Алкоголь развязал всем языки. На Рихарда посыпались вопросы. Его стали расспрашивать об аргентинских военно-спортивных кружках и о целях, которые они перед собой ставят. Кто-то спросил, приходилось ли ему участвовать в стычках с коммунистами. Рихард едва успевал отвечать на вопросы.

Затем Клаус повелительным жестом призвал всех к тишине и сказал:

— Ну, довольно, друзья! Теперь займемся делом. Где будет происходить завтрашний митинг, вам известно, а Рихарда я привезу сам. Очень важно, чтобы каждый из вас привел с собой людей, сочувствующих нашему делу. Надо будет занять, так сказать, ключевые позиции: на улице, у входа, и внутри зала, у дверей. Как вы знаете, довольно широкий проход разделяет зал на две части. Наши ребята займут места по обе стороны прохода, чтобы в случае чего сразу же броситься к дверям и блокировать их. Я с Рихардом и двумя связными сяду в первом ряду. Мы будем охранять наших ораторов от коммунистов, евреев и прочих подонков, которые могут явиться на митинг, чтобы сорвать его. Предотвратить это невозможно — митинг открытый…

Клаус говорил еще долго. Обмакивая указательный палец в свою кружку с недопитым пивом, он чертил на столе различные схемы. Здесь ряды, здесь проход, здесь двери… Задавал вопросы и Рихард. Ему казалось, что он уже освоился в этой компании, которая еще недавно была такой чужой. Он снова вспомнил рассказы отца о ранних годах становления национал-социализма, о том, как его дед был среди штурмовиков, охранявших мюнхенскую пивную, в которой выступал Гитлер… Рихард чувствовал, как его обволакивает атмосфера конспирации. Вот она, подготовка к реальным делам, о которых он так долго мечтал!

…Расходились они поздно. Рихард попрощался с каждым из уходящих, с радостью ощутив крепкие, мужские рукопожатия. Он понял, что его «приняли», что в его преданности делу никто не сомневается.

МИТИНГ

Было уже около полудня, когда Рихард и Клаус подошли к большому зданию, похожему на ангар. Машину Клаус оставил на соседней улице. Рихард обратил внимание на яркие афиши, расклеенные на стенах домов. На первой же, которую он прочел, огромными буквами было напечатано:

Митинг! Кто мы, национал-демократы!

Чего мы хотим? И почему? НДП приглашает всех желающих на митинг, который состоится в помещении "Людвиг-Паласта"

У входа в «Людвиг-Паласт» толпился народ. Один за другим подъезжали автобусы. Люди, выходившие, из них, тотчас же устремлялись к дверям. Рихард стал внимательно присматриваться к участникам митинга. Он ожидал, что они в чем-то должны быть похожи на своих предшественников, — хотя бы носить сапоги и коричневые рубашки. Но он ошибся: никто — ни молодые, ни пожилые — своей одеждой не подражали ни штурмовикам, ни эсэсовцам.

Молодые напоминали скорее отпрысков состоятельных семей. Многие из них носили галстуки с традиционными узорами и вполне респектабельные пиджаки. Если внешне их что-то и объединяло, то лишь стрижка — короткая, как у армейских новобранцев.

Клаус, судя по всему, хорошо знал многих из тех, кто толпился у входа. Он обменивался с ними быстрыми рукопожатиями, приветливыми кивками и многозначительными улыбками.

Лицо одного человека средних лет, в плаще с поднятым воротником, показалось Рихарду очень знакомым.

"Кто это?" — подумал он. И тотчас же вспомнил: да это же Штольц, тот самый, который руководил "гимнастическими упражнениями"! За ним двигалась группа молодых людей, и Рихард понял, что это были ученики Штольца.

У самых дверей группа разделилась: одни, расталкивая толпу, вошли в зал, другие остались на улице.

"Охрана!" — догадался Рихард.

— Не отставай! — сказал ему Клаус.

Они прошли вперед, и тут Рихард заметил, что у самого входа, точно контролеры, стоят двое ребят из цех, с кем он познакомился накануне у Клауса.

Войдя в зал, Рихард осмотрелся. Он увидел высокий деревянный помост, сколоченный, видимо, на скорую руку. На помосте стояла довольно странная трибуна. Странная потому, что она была прикрыта большим стеклянным колпаком, хотя и без задней стенки. Сквозь стекло был виден микрофон на штативе, а над трибуной висело полотнище, на котором огромными буквами было написано: НДП — партия истинных немцев-патриотов!

Через весь зал тянулись ряды откидных стульев. Многие из них уже были заняты. Красочные плакаты на стенах зала взывали:

Вскоре после того, как они вошли в зал, к Клаусу подскочил молодой человек и, склонив голову набок, вопросительно поглядел на него.

— Привет, Франц! — тихо сказал Клаус. — Держись поблизости.

Франц молча кивнул и исчез. Рихард понял, что это тот самый связной, о котором Клаус упоминал накануне.

Они прошли вперед и сели в первом ряду, у самого прохода. На соседний стул Клаус положил газету — видимо, занял место для Франца. Рихард посмотрел на часы: двенадцать тридцать. Значит, до начала митинга остается еще полчаса.

Несколько минут спустя снова появился Франц. Он шепнул Клаусу несколько слов, тот скороговоркой пробормотал что-то в ответ. Рихард продолжал оглядываться по сторонам. Его особенно интересовали плакаты. На некоторых упоминалось имя Вилли Брандта, министра иностранных дел и потенциального кандидата в канцлеры от социал-демократов. Перед глазами Рихарда снова встала надпись, которую он увидел на стене дома, когда въезжал в Мюнхен: "Брандта к стенке!"

Клаус тронул его за плечо:

— Франц сказал, что к зданию приближается какая-то демонстрация. Очевидно, коммунистические подонки. Но полиция не допустит срыва нашего митинга. Наряды полицейских уже прибыли. Я дал команду закрыть двери и никого больше не пускать. Народу и так уже много.

Рихард обернулся и увидел, что в зале оставалось совсем мало пустых стульев.

— А это что за колпак? — спросил он, указывая на трибуну.

— Пуленепробиваемое стекло! — отрезал Клаус. Рихарда охватило волнение, он почувствовал себя, как солдат, к которому приближается незримый противник.

— Ты думаешь, будут стрелять? — тихо спросил он.

— Нет, — ответил Клаус. — Обычно на наших митингах стрельбы не бывает. Но надо предусмотреть любую возможность.

— У тебя есть оружие? — уже полушепотом спросил Рихард.

— Нет, — покачал головой Клаус. — Только вот это. — И он слегка приподнял над коленями сжатые кулаки.

— Значит… драка?

— Это тоже заранее неизвестно. Но когда выступает руководитель партии…

— Фон Тадден?! Но ты мне ничего не сказал…

— Во-первых, не кричи! — одернул его Клаус. — А во-вторых, я сам только что узнал об этом. От Франца.

— Но разве Тадден здесь, в Мюнхене? — не в силах унять свое волнение, воскликнул Рихард.

— Наверняка я сказать не могу, — ответил Клаус. — Он разъезжает по стране в своем бронированном автомобиле и на этот митинг может не поспеть. Будем надеяться, что…

Он умолк, потому что в это мгновение вспыхнул свет Нескольких прожекторов, установленных в углах зала. Их лучи были направлены на застекленную будку. Дверь в стене, к которой примыкал помост, распахнулась, и на трибуне появился пожилой человек величественной осанки.

Многие из сидевших в зале вскочили со своих мест и стали хором скандировать:

— Тад-ден!.. Тад-ден!.. Тад-ден!

Внезапно раздался чей-то громкий свист, но он был заглушён топотом ног и взрывом аплодисментов.

Рихард тоже хлопал в ладоши. Самозабвенно. Он никогда еще не видел фон Таддена, разве что на фотографиях в газетах и журналах, и теперь впивался в него взглядом, словно стремясь запомнить все — и его квадратную челюсть, и широкий с залысинами лоб, поблескивающий в лучах прожекторов, и седые виски, и черный костюм, и серый галстук, выделяющийся на белой сорочке…

Наконец фон Тадден поднял правую руку, а левой придвинул к губам микрофон, давая собравшимся понять, что он хочет говорить.

И вот в притихшем зале раздались усиленные громкоговорителями слова фон Таддена:

— Соотечественники! Друзья! Спасибо вам всем за то, что вы пришли на наш митинг. Враги нашей партии — иными словами, враги Германии — утверждают, что мы не пользуемся поддержкой народа. Пусть они посмотрят на людей, собравшихся по нашему зову! Пусть услышат их аплодисменты! Это аплодируют не мне, а нашей славной национал-демократической партии]

Снова раздались аплодисменты.

Фон Тадден поднял руку и продолжал:

— Наши противники утверждают, что мы — фашистская партия. Ложь, ложь и еще раз ложь! Мы — демократическая партия. И мы докажем это не словами, а делом, когда на предстоящих выборах получим депутатские мандаты в бундестаг.

Рихард сидел с широко открытыми глазами. Он слушал Таддена, говорившего, что Германия никогда he примирится с потерей земель, которыми завладели ее враги. Он снова и снова повторял, что восстановление границ 1939 года НДП считает своей главной политической целью.

Оратор поносил коммунистов, именуя их агентами Москвы, а заодно и социал-демократов, легко смирившихся с расчленением Германии. Потом стал говорить о безработице. Он обвинял правительство в том, что оно открыло границы страны для инородцев, которые захватили рабочие места, по праву принадлежащие немцам.

Зал снова разразился аплодисментами. Неистово хлопал в ладоши и сам Рихард, не отрывая взгляда от Таддена. Ему казалось, что вот сейчас председатель партии бросит боевой клич, и немецкий народ, взявшись за оружие, сметет негодное правительство. Ему чудилось, что на улицах уже маршируют штурмовые отряды…

И вдруг произошло нечто совершенно неожиданное. Откуда-то из задних рядов зала к трибуне метнулся какой-то небольшой круглый предмет.

"Бомба!" — мелькнуло в сознании Рихарда, и он инстинктивно сжался, втянув голову в плечи.

Но это была не. бомба. Ударившись о стеклянную преграду, круглый предмет раскололся с едва слышным хрустом, и по стеклу потекла желтая струйка. И тут, как по сигналу, из разных концов зала на трибуну полетели тухлые яйца и перезрелые помидоры. Разбиваясь о стекло, они растекались на нем желтыми и красными струями.

"Позор!", "Долой!", "Прекратите!", "Таддена ко всем чертям!", "Хайль!", — все эти крики сливались в единый оглушительный хор. f

— Что происходит? — Рихард обернулся к Клаусу. Но тот куда-то исчез.

И вдруг из разных рядов взлетели пачки листовок. Рассыпаясь в воздухе, они падали на плечи и головы сидящих в зале людей. Пошарив по полу, Рихард поднял несколько листовок и сунул их в карман.

В это время со стороны входа в зал послышался какой-то гул и прожекторы погасли. Все, кто сидел на стульях, вскочили со своих мест и бросились к выходу. В проходе началась давка.

Растерянный Рихард тоже устремился к выходу, во застрял в плотной толпе людей. Внезапно он ощутил на своем плече чью-то руку и, повернув голову, увидел Клауса.

— Спокойно, не торопись! — отчеканил тот. И добавил скороговоркой: — Там, снаружи, идет драка. Тебе ввязываться нельзя, можешь угодить в полицию. У тебя иностранный паспорт! — пояснил он. — Могут выслать из страны за участие в беспорядках.

— Я его выкину! — воскликнул Рихард. — Мои родители чистокровные немцы!

— Ладно, ладно, — оборвал его Клаус, — веди себя осмотрительно!

Наконец людской поток вынес Рихарда на улицу. А там уже в разгаре была ожесточенная потасовка. Слышались выкрики: "Нацисты проклятые!", "Предатели Германии!", "Бей коммунистов!", "Фашистские палачи!", "Жидо-масоны!". Рихард порывался ввязаться в драку, но его удерживал то ли инстинкт самосохранения, то ли приказ Клауса.

Полицейские не пытались разнять дерущихся, они окружили их и, казалось, заботились только об одном: не допустить, чтобы в схватке приняли участие люди, сбегавшиеся со всех сторон.

Рихарда толпа вынесла за пределы полицейского окружения. Теперь он стоял в стороне, наблюдая за дерущимися. Время от времени перед ним мелькало окровавленное лицо Клауса. "Сейчас начнется стрельба!" — почему-то подумал он, прижимаясь к стене дома. Но никаких выстрелов не последовало. Кое-кто из участников схватки орудовал дубинками, велосипедными цепями, металлическими прутьями. Неожиданно к Рихарду подскочил Клаус.

— Проваливай отсюда! — крикнул он. — На параллельной улице стоит моя машина. Беги туда и жди меня!

— А как же ты? — спросил Рихард.

— Подчиняйся приказу! — гаркнул Клаус и снопа исчез в толпе.

"Приказу? — повторил про себя Рихард. — Не много ли он на себя берет?"

Вместе с тем какое-то шестое чувство подсказывало Рихарду, что Клаус играет здесь ведущую роль и ему надо беспрекословно подчиняться. Он дошел до ближайшего переулка, свернул на параллельную улицу и еще издали увидел машину Клауса.

До сих пор Рихард знал о столкновениях между неонацистами и их врагами лишь по газетам и письмам Клауса, но теперь он воочию убедился, что в Германии происходят настоящие схватки — вроде тех, о которых он читал в книгах, описывающих зарождение национал-социализма.

Прошло не менее получаса, прежде чем на улице появился Клаус. Вид у него был растерзанный, на лице виднелись кровоподтеки. Его сопровождали три рослых парня.

— Сейчас поедем! — сказал Клаус и, повернувшись к своим спутникам, отдал распоряжение: — А вы отправляйтесь по домам и приведите себя в порядок. Вечером я вам позвоню.

Он нащупал ключи от машины в кармане своих порванных брюк и открыл переднюю дверь. Ухватившись за руль, Клаус плюхнулся на сиденье, затем протянул руку к противоположной двери и потянул за рычажок на ней.

— Садись! — сказал он Рихарду.

Тот обошел машину, открыл дверь и сел рядом с Клаусом, который уже успел вставить ключ в замок зажигания.

Затарахтел мотор, и машина двинулась.

— Значит, митинг сорван? — с горечью в голосе спросил Рихард.

— Да, — угрюмо ответил Клаус. — Его сорвали социал-демократы и коммунисты. Впредь будем умнее.

Какое-то время оба молчали. Потом Рихард спросил:

— Куда мы едем?

— Отвезу тебя домой. Не забудь, — Клаус взглянул на часы, — через час с небольшим у тебя встреча с Гамильтоном.

"Дался тебе этот Гамильтон!" — чуть не вскрикнул Рихард. Было бы гораздо лучше, если бы Клаус заехал сейчас к нему, ведь у него столько вопросов!

Но Клаус был мрачен и неразговорчив. Рихард понимал, что его друг должен привести себя в порядок, промыть ссадины на лице, переодеться."

— Я позвоню тебе завтра утром, — сказал Клаус, когда машина остановилась у пансионата.

— Спасибо тебе! — взволнованно произнес Рихард, прежде чем выйти из машины. — Спасибо! Теперь я хоть представляю себе, как вы боретесь, какие трудности вам приходится преодолевать. Жаль только, что я сам не принял участие в."

— Всему свое время, — прервал его Клаус. — До завтра!

ГАМИЛЬТОН

…Машина остановилась у многоэтажного серого дома. Шофер снова выскочил из машины, обежал ее и, открыв заднюю дверцу, сказал:

— Мы приехали, герр Альбиг. Я провожу вас.

Он быстрыми шагами направился к высокой застекленной двери. Едва поспевая за ним, Рихард окинул взглядом медные таблички по обе стороны двери. На них было что-то выгравировано по-английски, но у него не было времени остановиться и прочесть надписи.

Шофер по-прежнему шел впереди. Они поднимались по узорной металлической лестнице, устланной красной дорожкой. На площадке второго этажа Рихард увидел две массивные двери. Шофер услужливо распахнул дверь слева. Рихард последовал за ним по широкому коридору. Из комнат, мимо которых они проходили, доносились дробь пишущих машинок и стрекот телетайпов, слышались обрывки телефонных разговоров… Видимо, здесь находилась какая-то редакция. На дверях поблескивали медные таблички с английскими фамилиями, которые, конечно, ничего не говорили Рихарду.

Наконец они подошли к плотно закрытой двери, й Рихард ощутил какое-то странное волнение, когда на табличке, прикрепленной к двери, прочитал надпись: "Арчибальд С. Гамильтон".

Шофер открыл дверь и сказал с порога:

— Герр Альбиг к мистеру Гамильтону.

— Минуточку! — сказала девушка, сидевшая за большим столом. Она встала, шагнула к двери, обитой красной кожей, и скрылась за ней.

Несколько секунд спустя она появилась снова:

— Прошу вас, герр Альбиг, мистер Гамильтон вас ждет.

Она оставила дверь открытой и отошла в сторону. Рихард перешагнул порог…

Он увидел немолодого мужчину, с сединой в висках, в сером твидовом пиджаке, из нагрудного кармана которого выглядывал уголок белого платка. Ему можно было дать и шестьдесят лет, и даже пятьдесят.

Не успел Рихард войти в комнату, как Гамильтон встал из-за стола и сделал несколько шагов ему навстречу. Они остановились посредине комнаты, друг против друга. Гамильтон положил руку на плечо Рихарда и, разжав тонкие губы, сказал: v

— Так вот ты, значит, какой!

Он смерил его взглядом своих, стального цвета, почти не мигающих глаз.

— По фотографии я тебя представлял несколько иначе. Правда, тогда ты был еще маленький… Твой отец прислал мне ее много лет назад…

"О фотографии он мне ничего не говорил", — хотел было сказать Рихард, но вместо этого спросил:

— На каком языке мне говорить с вами, сэр? Английский я знаю, но не очень хорошо.

— А я, как видишь, знаю немецкий, и, по общему мнению, весьма неплохо, — с улыбкой сказал Гамильтон. — Ведь я прожил в Германии в общей сложности лет двадцать пять, если не больше. Первые годы в Нюрнберге, а потом вот здесь, в Мюнхене…

Он произнес слово «Мюнхен» не по-немецки, а по-английски — "Мьюник".

— Что ж, присядем, мой молодой друг, — предложил Гамильтон и, не снимая руки с плеча Рихарда, подвел его к полированному круглому столику, стоявшему в углу кабинета. Он усадил его в кресло около столика, а сам еел в другое, напротив.

— Так, так! Очень рад тебя видеть, — сказал Гамильтон. У него была какая-то странная улыбка: улыбались только губы, а глаза оставались холодными. — Я получил письмо от твоих родителей. Они просят, чтобы я помог тебе на первых порах.

— Извините, мистер Гамильтон, — виновато проговорил Рихард, — мне следовало бы начать с того, что родители шлют вам сердечный привет. Отец велел мне обязательно разыскать вас сразу же по приезде.

Судя по всему, Гамильтону было приятно это услышать.

— Ты, наверное, голоден? — участливо спросил он.

Рихард отрицательно покачал головой.

— Что-нибудь выпьешь? Кофе, пиво, виски, джин? Не знаю, к чему ты пристрастился там, в Аргентине.

Пить Рихарду тоже не хотелось. Но из вежливости он сказал:

— Джин с тоником, если можно.

— О'кэй! — воскликнул Гамильтон, встал и подошел к полированному книжному шкафу, одна из полок которого была уставлена бутылками, стаканами и рюмками. Не отходя от шкафа, он наполнил бесцветной жидкостью высокие стаканы, захватив их пальцами одной руки, а другой взял миниатюрную бутылочку с тоником. Вернувшись к столику, стал наливать тоник в стакан Рихарда.

— That's enoughl Thank you! [Этого достаточно, спасибо! (англ.)] — сказал Рихард.

— А у тебя вполне сносное произношение, — одобрительно кивнул американец и подлил немного тоника в свой стакан. Вдруг он стукнул себя ладонью по лбу и воскликнул: — Проклятый склероз! Я совсем забыл про лсд. Подожди!

Он снова встал и подошел к тумбочке, стоявшей около книжного шкафа. Когда он открыл ее, Рихард увидел, что это холодильник. Гамильтон снял с полки хрустальную вазочку, наполненную кубиками льда, и поставил ее на столик. На краю вазочки висели серебряные щипцы. Рихард взял их и, захватив кубик льда, опустил его в стакан. Гамильтон положил себе три кубика.

— За твой приезд и за твоих родителей! Прежде всего — за фрау Ангелику. Ведь дороже матери нет ничего на свете. Прозит! — сказал он, поднимая свой стакан.

Они отпили по глотку.

— Послушай, — чуть наклоняясь над столом, проговорил Гамильтон, — ты ведь еще ничего не рассказал о твоих родителях. Ну, об отце я кое-что знаю. Старина Адальберт, судя по всему, процветает. А как мать? Сколько ей сейчас лет?

Этот вопрос застиг Рихарда врасплох. В самом деле, сколько же лет матери? Несколько неуверенно он ответил:

— Я думаю, лет за шестьдесят…

— Time flies [Время летит (англ.)], - задумчиво произнес американец, но тут же снова перешел на немецкий: — Она была очень красива, когда судьба свела меня с… с твоими родителями.

Немного помолчав, он усмехнулся и сказал:

— Ну, а теперь вернемся из далекого прошлого в сегодняшний день. Тебя не помяли в этой потасовке?

"Что он имеет в виду? Сегодняшний митинг? — подумал Рихард. — Но откуда он знает, что я там был?"

— Все в порядке, — неопределенно ответил Рихард.

— Насколько мне известно, — продолжал Гамильтон, — в аэропорту тебя встретили и доставили в пансионат… Так?

— Да. Спасибо. — Рихард глядел на американца в упор. — Вы имеете в виду Клауса? Да, он меня встретил. Клаус — мой старый приятель. Он несколько раз приезжал в Аргентину. И мы с ним переписывались. Он давно звал меня в Германию…

— Та-ак… — задумчиво протянул Гамильтон. — Что ж, Клаус неплохой парень…

"А вы-то его откуда знаете?!" — чуть было не воскликнул Рихард. И, хотя он сдержался и внешне не реагировал на замечание американца, разные мысли и предположения одолевали его, как рой растревоженных пчел.

"Почему Гамильтон так добивался встречи со мной? Почему он держится не просто вежливо и приветливо, а с какой-то затаенной радостью? Может быть, мне это только кажется?"

Но вопросов Рихард не задавал. Что-то его удерживало. Он ждал, что американец раскроется больше, и тогда будет ясно, как себя надо с ним вести…

— Год или полтора назад, — снова заговорил Гамильтон, — твой отец писал мне, что ты поступил в университет.

— Да. На исторический факультет, — ответил Рихард. — Но с тех пор прошло больше двух лет.

— И за это время ты успел окончить университет? — спросил американец, поднимая свои густые брови.

— Нет, — ответил Рихард, — я закончил только два курса.

— И что же ты собираешься делать дальше?

— Когда начнется учебный год, поступлю в Мюнхенский университет.

— А что привело тебя в Германию? Только честно!

— Зов предков, — коротко ответил Рихард.

— Значит, ты романтик? — прищурив глаза, спросил Гамильтон.

— Речь идет не о романтике, а о патриотизме.

— Отец говорил тебе, что со мной можно разговаривать откровенно?

— Да. Он говорил, что в свое время вы оказали большую услугу ему и моей матери.

— Назовем это так… Но тогда расскажи более конкретно о цели твоего приезда. Должна же она существовать.

— Она существует.

— Ив чем она состоит?

— Прежде всего я хочу стать историком, мистер Гамильтон.

— И поэтому ты бросил университет?

— Нет, не поэтому, конечно… Впрочем, может быть, отчасти и поэтому.

— Не говори загадками!

— Тут нет никакой загадки. Я хочу изучать историю моей страны, живя здесь, а не на другом конце света.

— Ты сказал «отчасти». А что еще?

— Для меня реальная история Германии начинается с Фридриха Великого. А продолжили ее Бисмарк и Адольф Гитлер. Коммунисты изувечили нашу историю. Так вот, я хочу бороться за возрождение Германии. В рядах национал-демократической партии. Как? Я еще сам не знаю. Могу сказать только одно: любыми способами.

— Ты думаешь, у НДП хватит сил, чтобы поставить Германию на рельсы, с которых ее столкнули? — спросил Гамильтон, глядя на Рихарда своими немигающими, точно стеклянными, глазами.

— Не знаю, — неуверенно ответил Рихард.

— А я знаю, — твердо сказал американец. — У расчлененной Германии сил не хватит. Ей нужны союзники. По крайней мере один мощный союзник.

— Союзник? — переспросил Рихард. — Вы имеете в виду. — Вот именно! Соединенные Штаты Америки, — подсказал Гамильтон,

— Но… но ведь Америка воевала против Германии! — воскликнул Рихард. — Какая же новая цель заставит ее теперь с ней объединиться?

— Борьба с коммунизмом! — четко произнес Гамильтон и слегка ударил кулаком по столу.

Теперь Рихард поверил, что американец говорит с ним вполне откровенно.

— Да. Я понимаю, — сказал он. — Вы, конечно, правы.

— В таком случае выпьем за взаимопонимание! — улыбнулся Гамильтон и поднял свой стакан с недопитым джином. — Итак, ты намерен вступить в НДП? — немного помолчав, спросил он.

— Конечно.

— И принять гражданство ФРГ? Ведь у тебя аргентинский паспорт и виза на три месяца?

— Да… Я даже не знаю, насколько трудно будет уладить все формальности.

— С божьей помощью все легко. Gott mit uns [С нами бог (нем.)], как любят говорить твои соотечественники.

— Вы не могли бы в этом случае выступить в роли господа бога? — с улыбкой спросил Рихард.

— Попробую, — сказал Гамильтон, — но при одном условии.

— Каком? — насторожился Рихард.

— Ты вступишь в НДП и займешься политической деятельностью всерьез. Я хочу, чтобы ты сделал карьеру в партии, которая, возможно, со временем придет к власти.

— Вы хотите, чтобы я стал политиканом, одним из тех, кто с утра до вечера чешет языком? — с раздражением воскликнул Рихард.

— Я хочу только одного, — чеканя слова, ответил Гамильтон. — Я хочу предостеречь тебя: никаких авантюр! Ты должен тщательно изучить политическую ситуацию в Германии. В результате выборов у власти могут оказаться социал-демократы во главе с Брандтом. И тогда правительство пойдет на примирение с Москвой и со всем восточным блоком. А задачей твоей партии станет борьба за то, чтобы оставить германский вопрос открытым, а положение на восточных границах считать лишь временным.

— Большое спасибо за ваши советы, — с несколько преувеличенной вежливостью проговорил Рихард. — Я их, конечно, учту. И если мне предложат участвовать в какой-либо схватке, я обязательно посоветуюсь с вами.

— О-бя-за-тельно! — с расстановкой повторил Гамильтон, сверля Рихарда своим взглядом. — Иначе отдашь богу душу где-нибудь под забором. Кстати, имей в виду: затеешь какую-нибудь глупость, я узнаю об этом еще до того, как ты успеешь ее сделать.

— Еще до того?.. — удивленно переспросил Рихард. — Каким образом?

— Считай меня пророком. Или ясновидящим. Впрочем, я, конечно, шучу! — Гамильтон встал. -

Что ж, на сегодня хватит. Не знаю, запомнишь ли ты мои советы, но об одном помни: ты мне дорог.

— Но чем я заслужил… — .начал было Рихард.

— Считай, что мне дорог каждый борец против коммунизма. А о моих давних связях с твоими родителями я уже не говорю.

Гамильтон подошел к письменному столу, черкнул что-то в блокноте и вырвал листок. Затем выдвинул верхний ящик и достал оттуда какой-то конверт. По-дейдя к Рихарду и протягивая ему листок, он сказал:

— Это мой телефон. Звони мне в любое время… И возьми конверт.

В большом незаклеенном конверте Рихард увидел пачку денег.

— Что вы, мистер Гамильтон!.. Зачем?.. Как можно?! — растерянно пробормотал Рихард, пытаясь вернуть конверт американцу.

Но Гамильтон, заложив обе руки за спину, сказал с усмешкой:

— В компанию, которую ты со временем возглавишь, я хочу войти на правах акционера. А пока я настоятельно рекомендую тебе сменить пансионат на собственную квартиру. Либо купить, либо снять на длительный срок. А это обойдется недешево.

— Но у меня много денег! — воскликнул Рихард, все еще пытаясь отдать конверт Гамильтону. — Отец об этом позаботился.

— Денег никогда не бывает слишком много, — наставительно произнес американец. — Особенно при здешней дороговизне. Я рад, что в свое время помог твоим родителям. А теперь я хочу хоть немного, помочь сыну… — И уже повелительным тоном добавил: — Положи деньги в карман. И прекратим разговор на эту тему!

Рихард понял: возражать бесполезно. Он сунул конверт во внутренний карман пиджака.

— Вот и хорошо! — улыбнулся Гамильтон. — Он подошел к Рихарду еще ближе: — А теперь попрощаемся!

Тот протянул было руку, но Гамильтон, обхватив его голову обеими руками, прикоснулся своими тонкими, плотно сжатыми губами ко лбу Рихарда.

Потом, слегка оттолкнув его от себя, сказал:

— А теперь поезжай. Машина у подъезда. И звони. Мы еще не раз встретимся.

По дороге в пансионат Рихард пытался разобратьея в том, что произошло. Он думал: "Что ему от меня надо, этому американцу? И кто он в конце концов такой?"

Выходя из кабинета Гамильтона, Рихард еще раз взглянул на медную табличку справа от двери. Там было написано:

Арчибальд С. Гамильтон "Америкэн Джорнэл".

Рихард знал о "Америкэн Джорнэл" — правда, больше понаслышке. Кажется, это была крайне правая газета, как и все издания Херста. "Но какое Гамильтону дело до меня? — размышлял Рихард — В том, что он говорил, явно ощущалась какая-то цель.

Но какая? Удержать меня от реальной борьбы? Склонить к так называемой политической деятельности, иными словами, пустопорожней болтовне? Может быть, отец просил американца "присмотреть за сыном"? Может, Гамильтон так старается потому, что и отец в свое время оказал ему какую-то услугу? И еще эга история с деньгами…"

Вспомнив о деньгах, Рихард вытащил из кармана конверт и заглянул в него.

"Нет", — подумал он, — отказаться от реальной борьбы меня не уговоришь. И деньгами тоже не купишь! Обо всем этом надо рассказать Клаусу. Ведь он знаком с Гамильтоном".

…Было около семи вечера, когда Рихард вернулся в пансионат. Он вдруг почувствовал, что очень голоден. Подойдя к стойке портье и взяв свой ключ, он спросил:

— Буфет еще открыт?

— Да, конечно, — ответил портье и добавил: — Для вас тут записка, герр Альбиг.

Не оборачиваясь, портье протянул руку назад, немного пошарил в одной из ячеек для ключей и вытащил оттуда сложенную вдвое бумажку. Не отходя от стойки, Рихард развернул ее и прочитал: "Звонил герр Клаус Вернер. Просил передать герру Альбигу, что уезжает на два дня в Дюссельдорф по банковским делам. Советует воспользоваться этим временем и осмотреть город. По возвращении немедленно позвонит".

"Так, так, — подумал Рихард, — значит, два дня я должен провести, как праздношатающийся турист".

В буфете он заказал сосиски с кислой капустой и кружку пива. Примерно в половине восьмого вернулся наконец в свой номер. Сев за стол, вынул из кармана конверт и стал пересчитывать деньги. Десять тысяч марок! "Завтра отнесу их в банк", — решил Рихард, засунул деньги в свой разбухший карман, но, увидев, что он очень оттопыривается, решил избавиться от ненужных бумаг. Вытащил из кармана смятые листовки, которые подобрал на митинге, потом несколько толстых конвертов с письмами Клауса.

"А зачем я таскаю их с собойН — подумал Рихард, бросив конверты на стол. На верхнем он увидел запись: "Хартманнштрассе, 88, тел. 53-24-85. Герда Валленберг".

Герда!.. За весь день он ни разу не вспомнил о ней.

Но теперь… Теперь Рихард стал вспоминать все… Вот она сидит рядом с ним в самолете… Вот она прижалась к нему, когда самолет провалился в воздушную яму…

Не отдавая себе отчета в том, что он делает, Рихард схватил телефонную трубку и, услышав гудок, стал медленно набирать номер, записанный на конверте: "Пять… три… два.." Наконец он набрал все шесть цифр. В трубке раздался продолжительный гудок. Сердце Рихарда колотилось так, что ему хотелось схватить его рукой и замедлить биение… Сейчас он услышит ее голос. Один длинный гудок. Пауза. Телефон свободен. Второй гудок… Сейчас она возьмет трубку. Третий гудок… Четвертый… пятый… седьмой… и девятый. После десятого Рихард положил трубку. "Ее нет дома, — подумал он. — Может быть, еще не — приехала в Мюнхен". На всякий случай он снова снял трубку и набрал номер. Первый сигнал… второй… третий…

"Нет! — Рихард тяжело вздохнул, — Бесполезно".

ГЕРДА

На другое утро Рихард проснулся с таким ощущением, будто его кто-то толкнул. Мелькнула мысль, что он не успел сделать что-то очень важное… Немного погодя, однако, он во всех деталях вспомнил вчерашний вечер, когда тщетно пытался дозвониться Герде.

Рихард взял с тумбочки часы. Десять минут девятого. "Если она в Мюнхене и вернулась поздно вечером, то сейчас наверняка еще спит", — подумал он. Герда говорила ему, что она журналистка «фри-лэнс» и, стало быть, не обязана торопиться с утра на работу. "Пусть поспит еще часок!" — мысленно произнес он.

Рихард снял пижаму, принял душ, оделся и спустился вниз. Поздоровавшись с портье, вспомнил, что где-то по соседству находится газетный киоск. Он выбежал на улицу, купил "Зюддойче Цайтунг", «Цайт», «НДП-курир» и вернулся обратно в гостиницу. В буфете он заказал свое любимое блюдо — яичницу с колбасой — и неторопливо накрошил туда хлеба.

Не успел он покончить с яичницей, как официантка принесла ему небольшой фаянсовый кофейник на белом никелированном подносике и молочник. Рихард наполнил чашку крепким кофе и разбавил его сливками. Потом взглянул на часы. Без четверти девять. Раньше, чем в начале десятого, звонить Герде неудобно.

Он стал просматривать газеты, прихлебывая кофе. Сначала он взял «НДП-курир», орган национал-демократической партии. На первой же странице увидел заголовок, набранный крупным шрифтом: "Красные срывают мирное собрание НДП".

Под заголовком был помещен большой снимок: здание с куполообразной крышей, толпа людей у дверей, несколько поодаль — полицейские машины и сами полицейские с поднятыми дубинками. Текст под снимком гласил: "Вчера разъяренные банды коммунистов и социал-демократов сорвали предвыборный митинг НДП и не дали говорить председателю партии фон Таддену. Вооруженные палками и велосипедными цепями, они прорвались в зал, где происходил мичинг, и устроили там крввавое побоище. Вызванные отряды полиции пытались навести порядок, но безуспешно. В целях самозащиты они были вынуждены пустить в ход дубинки Уже в самом зале им удалось утихомирить хулиганов, которые забрасывали трибуну тухлыми яйцами и помидорами. Виновность левых экстремистов не вызывает никаких сомнений. Ее подтверждают и разбросанные ими листовки, которые мы воспроизводим".

Тут же были помещены фотографии двух листовок, на которых четко выделялись лозунги: "Долой неонацизм!" "Да здравствует компартия!" "Москва с нами!"

Эти листовки, утверждала газета, выдают с головой тех, кто затеял беспорядки.

В памяти Рихарда ожила картина вчерашнего митинга. Да, написано все правильно.

Он стал просматривать другие газеты. Сообщения о митинге были в каждой, но они отличались друг от друга и по объему, и по тону. Покончив с газетами, Рихард посмотрел на часы. Было около десяти. "Пора!" Он быстрыми глотками допил остатки уже остывшего кофе, свернул газеты в трубочку и торопливо направился наверх, в свою комнату.

…Он протянул руку к телефону. А что, если и на этот раз никто не ответит? Что тогда делать? Позвонить еще раз вечером? Или завтра утром?

Но мысль, что ему придется провести весь день в полном одиночестве, была невыносима. "Впрочем, — подумал вдруг Рихард, — ведь это хорошо, что Клаус уехал! Если я и встречусь с Гердой, то с гарантией, что Клаус не увидит нас вместе".

Он услышал продолжительный гудок и стал набирать номер, который теперь уже знал наизусть: Пять… три… два… Перед тем, как набрать последнюю цифру, «пять», Рихард замер. Потом разом, словно бросаясь в холодную воду, повернул диск. Прошло несколько секунд. Один гудок, второй, третий…

И вдруг, после четвертого сигнала, Рихард услышал в трубке легкий щелчок, а затем женский голос:

— Да! Слушаю!

— Герда? — крикнул Рихард так громко, что сам испугался своего голоса.

— Да, я. Кто это говорит?

— Рихард!

— Кто?

— Рихард… Рихард! Мы вместе летели в самолете. Неужели ты не помнишь?

Он был готов к чему угодно, но не ожидал, что Герда не узнает его голоса.

— А-а, Рихард! — проговорила Герда, и ему показалось, что она произнесла его имя с радостью.

— Да, да, это я! Когда ты приехала? Я звонил тебе вчера вечером.

— Вчера и приехала. Еще в первой половине дня. А вечером была с друзьями в ресторане.

Последняя фраза слегка кольнула Рихарда. Он умолк.

— Куда ты пропал? — раздался недоуменный голос Герды. — Что-то с телефоном? Алло, Рихард!

— Да, да, я слушаю! — воскликнул он, испугавшись, что Герда положит трубку.

— А я уж решила, что нас прервали, — сказала она. — Ну… как ты устроился?

— Да вроде бы все в порядке. Пансионат небольшой, но вполне приличный.

— А где находится твой пансионат? Рихард назвал улицу.

— Что ты делал эти два дня? Осматривал город?

— Н-нет, — немного запинаясь, ответил он, — просто приходил в себя после длительного перелета.

— И даже не осмотрел Мюнхен. Почему? — с удивлением спросила Герда.

— Потому что ждал тебя! — выпалил Рихард. — Хотел, чтобы ты показала мне город.

— Что ж, — сказала Герда, — как-нибудь встретимся, погуляем…

— Нет, нет! Я хочу, чтобы мы увиделись как можно скорее! Что ты делаешь сегодня?

— Сегодня? — переспросила Герда. — Но ведь я только вчера приехала. Накопилась куча дел… Например, сейчас собираюсь пойти в редакцию.

— А потом?

Рихард понимал, что своей настойчивостью он может отпугнуть Герду, но желание увидеть ее во что бы то ни стало заглушало голос рассудка.

— Потом?.. — повторила Герда и, немного помолчав, неуверенно добавила: — Еще не знаю." Может быть, редакция даст какое-нибудь задание.

— А после этого? — не унимался Рихард.

— Послушай… — начала было она, но он прервал ее.

— Герда, — чуть ли не умоляюще проговорил он, — мы же все время друг друга теряем! Сначала в самолете, потом в аэропорту. Я и оглянуться не успел, как ты куда-то исчезла. Прошу тебя, давай встретимся сегодня! В любое время… когда ты сможешь.

— Ну, хорошо, — после короткого раздумья сказала Герда. И спросила: — У тебя есть машина?

— Нет. Откуда? — ответил Рихард, и его охватила тревога. Неужели из-за отсутствия машины сорвется их встреча?

— Хорошо, — на этот раз уже решительно сказала Герда. — У меня машина есть. Я за тобой заеду.

— Ну, если тебе нетрудно… — пробормотал Рихард,

— Ладно, — прервала его Герда, — давай договоримся так. Сейчас около десяти. Значит, в два часа дня я подъеду к твоему пансионату. Я буду в маленьком желтом "фольксвагене".

— Хорошо! Спасибо, Герда! — вне себя от радости воскликнул он. — Я буду ждать тебя у входа в пансионат с половины второго.

— Я же сказала: в два.

— Все равно! Я выйду раньше, чтобы не разминуться с тобой.

— Ну, ладно! У тебя, судя по всему, очень много свободного времени. Итак, я подъеду в два.

В ожидании заветного часа Рихард уселся в кресло, взял газеты со стола и положил их себе на колени. Но сразу же приступить к чтению он был не в состоянии. Его не оставляли мысли о Герде. Он пытался представить, как он увидит ее за рулем «фольксвагена», думал о том, куда они поедут и с чего начнется их разговор.

Но тут Рихард снова вспомнил, что Клаус запретил ему встречаться с Гердой. Она, мол, пишет статьи, направленные против НДП, и подписывается инициалами "Г. В.".

Рихард принялся поспешно перелистывать газеты. Он не глядел на их названия, не читал статей, его интересовало только одно: подпись "Г. В.". Но этих инициалов он так и не увидел. Подумав, что он мог их не заметить, Рихард стал уже более внимательно просматривать статьи и заметки, имевшие хоть какое-то отношение к НДП.

Но они были либо без подписи, либо под ними стояли фамилии, ничего Рихарду не говорящие. Убедившись, что Гсрда к ним непричастна, он со вздохом облегчения достал из кармана пиджака шариковую ручку и стал отчеркивать абзацы в заинтересовавших его статьях и заметках. Зачем? Он и сам не мог бы ответить на этот вопрос. Но его не оставляла смутная мысль об использовании этих материалов в каких-го дискуссиях или, может быть, в спорах с Гамильтоном, если придется с ним еще раз встретиться.

Рихард прочитал, что министр внутренних дел Мерк в своей речи в ландтаге заявил: "Хотя и нельзя сказать, что наше государство сотрясают беспорядки, тем не менее не следует упускать из виду, что все больше и больше приходят в движение силы, целью которых является насильственное свержение существующей государственной структуры".

"Кого он имеет в виду? — подумал Рихард, подчеркивая этот абзац. — Коммунистов? Нет, сейчас вся политика вертится вокруг НДП и ее возможных успехов на осенних выборах. Говоря о насильственном свержении существующей государственной структуры, министр, конечно, имеет в виду цели НДП — пусть до поры до времени скрытые".

Далее он прочитал, что мюнхенцам все еще угрожают не разорвавшиеся со времен войны бомбы: за последние двадцать пять лет на территории города их было обнаружено сто двадцать три.

Подчеркивая это сообщение, Рихард подумал, что можно было бы устроить хороший взрыв и отнести его на счет такой бомбы.

Статья о цветных и «полукровках» в Германии… Заметка о том, как чернокожего выставили из отеля… "Взломщики приехали на грузовиках"… "Ограблен во время богослужения"… "Цены стремительно растут"… "Главный вокзал — пристанище воров и уголовников"… "На крыше одного мюнхенского рыбного магазина — перед объективами американских кинокамер — писатель Гюнтер Грасс ругал последними словами бундесканцлера Курта Георга Кизингера, министра финансов Франца Йозефа Штрауса и издателя Акселя Шпрингера"…

"Хватит!" — устало проговорил Рихард. Его охватило гнетущее ощущение собственного бессилия. Он думал о том, что в стране идет борьба за власть — и отнюдь не только в стенах бундестага. С каждым днем она достигает все большего и большего накала. Где-то взрываются бомбы, министры опасаются свержения правительства, растет неприязнь к «полукровкам» и к иностранцам, захватывающим рабочие места, которые по праву принадлежат немцам. Время действовать! А Клаус даже не дал ему возможности вступить в схватку с коммунистами! Старик Гамильтон уговаривает его стать парламентским болтуном.

Да и сам фон Тадден не призывает партию взяться за оружие и устроить врагам Германии такую же "хрустальную ночь", какую фюрер в свое время устроил евреям. Нет! Он ограничивается пустопорожними политическими лозунгами, видимо, не понимая, что они ровным счётом ничего не стоят, если их не подкрепить силой.

И вдруг Рихард вспомнил о своем намерении, которое до сих пор не осуществил. Еще в самолете он прочитал газетное объявление: тот, кто хочет помочь НДП, может перевести деньги в банк — на текущий счет этой партии. Он тогда запиеал номер счета на одном из конвертов с письмами Клауса. И Рихард принялся перебирать конверты. Вот номер телефона Герды… Скоро, теперь уже очень скоро он ее увидит! Потом Рихард нашел нужный ему конверт. Там было написано: "т/с 9078450".

Может быть, использовать время, остающееся до приезда Герды, — узнать у портье адрес ближайшего почтового отделения и сбегать туда? Нет, пожалуй, не стоит. Вдруг там очередь и он не успеет обернуться? Лучше сделать по-другому. Ведь Герда заедет за ним на машине. Он попросит ее остановиться у почты или у банка и подождать, пока он…

"Какую же сумму перевести? — Рихард нащупал в кармане толстую пачку денег, полученных от Гамильтона. — Ну, скажем, тысячу марок".

Он придавал этому денежному переводу особое значение. Как-никак это первое реальное действие, которое свяжет его с НДП. Пусть пока еще формально, но все же свяжет…

Как Рихард и сказал Герде, в половине второго он уже стоял у входа в пансионат.

Движение на этой улице было односторонним, и автомашины тянулись нескончаемой вереницей. Останавливаться можно только на противоположной стороне, и Рихард с тревогой подумал, что в этом потоке машин он не разглядит «фольксваген» Герды. Он решил заблаговременно перейти на другую сторону, но полосатая дорожка перехода была довольно далеко. Чуть ли не бегом он устремился к ней и, дождавшись зеленого света, перешел на другую сторону улицы. Затем вернулся назад и остановился напротив пансионата.

…Время тянулось медленно. Рихард подумал, что следовало бы купить цветы для Герды, но тут же вспомнил, что небольшой цветочный магазин находился на той же стороне улицы, что и его пансионат. Однако идти обратно он не решился, тем более что его часы показывали уже без десяти два.

Герда приехала ровно в два. Он еще издалека увидел маленькую желтую машину. Не отдавая себе отчета в том, что он делает, Рихард поднял руку и бросился прямо в поток автомобилей по направлению к «фольксвагену». Со скрипом и визгом тормозили машины, пронзительно гудели клаксоны, но он ничего не видел и не слышал. Ничего, кроме желтого "фольксвагена".

Герда едва успела затормозить. Рихард рванул дверь и плюхнулся на низкое сиденье рядом с ней.

— Ты что? — возмутилась она. — Думаешь, ты у себя в Буэнос-Айресе?

— Герда, извини, ради бога! — тяжело дыша, пробормотал Рихард. — Я боялся, ты проедешь мимо… Давай на минутку остановимся… я… я хочу посмотреть на тебя…

Герда усмехнулась, слегка притормозила и, пропуская идущие справа машины, стала приближаться к тротуару. Когда «фольксваген» остановился, Рихард сжал руки Герды, все еще лежавшие на рулевом колесе. Она повернулась к нему. Светловолосая, голубоглазая, она смотрела на него с едва заметной улыбкой.

— Мы расстались так недавно, — сдавленным от волнения голосом произнес Рихард, — а кажется, что прошла вечность.

— Не преувеличивай! — сказала Герда, теперь уже широко улыбаясь. — Ты явно склонен к преувеличениям… Впрочем, я тоже о тебе вспоминала.

— Это правда? — воскликнул Рихард.

— Я всегда говорю правду, — ответила она, взмахнув своими длинными ресницами, и добавила: — Если особые обстоятельства не вынуждают меня лгать.

Эти слова она произнесла, словно думая о чем-то своем…

Рихард промолчал. Герда убрала свои руки, и у него возникло ощущение, будто она отдалилась от него.

И все же его захлестывала радость: Герда здесь, рядом!

"Сказать ей, как я провел эти два дня? — думал он. — Рассказать ли о митинге и о том, что там произошло? Впрочем, она наверняка знает об этом из газет. Все подробности, кроме одной: что я там тоже был… Нет! Не надо говорить на политические темы. И так из-за политики у нас была размолвка в самолете".

Молчание нарушила Герда. Она спросила:

— Так какие же у тебя планы на будущее?

— Сначала хочу осмотреться, — слегка пожимая плечами, ответил Рихард. — Увидеть нынешнюю Германию… как бы это точнее выразиться… в натуральною величину. Прежде всего, конечно, Мюнхен… А потом уже буду думать о работе.

— Имей в виду, что найти работу далеко не так просто, — заметила Герда.

— Да, ты говорила мне об этом в самолете. Но сейчас я думаю о временной работе. А осенью, возможно, поступлю в университет.

— Но ведь ты историк. Значит, окончил университет в Буэнос-Айресе?

— Если говорить откровенно, Герда, то не окончил.

— Почему?

— Как тебе сказать… Я выбрал себе узкую специальность — историю Германии. И решил, что лучше всего ее приобретать здесь.

— Ив какой же университет ты намерен поступать?

— В Мюнхенский. Или в Эрлангенский, это ведь недалеко от Мюнхена.

— Ну, ладно! — сказала Герда. — А пока мы теряем время. Поехали осматривать город. Только предупреждаю: по-настоящему осмотреть Мюнхен невозможно даже за месяц, не то что за несколько часов. По я надеюсь, что некоторое представление ты все же получишь.

— Это лучше, чем ничего, — ответил Рихард. — Да и к тому же мы будем вместе, а эхо для меня гораздо важнее любых достопримечательностей.

— Тогда поехали! — Герда повернула ключ зажигания. Тихо затарахтел мотор. Машина тронулась.

Рихард неотрывно смотрел в окно. Перед его глазами, казалось, оживали цветные фотографии из иллюстрированных журналов, которые он читал в Аргентине.

…Почему он остановил свой выбор на Мюнхене? Потому ли, что тут жил Клаус? Или потому, что город славился своим университетом? Или потому, что Баварию считал землей истинных немцев? Ведь не какой-нибудь другой город, а именно Мюнхен стал колыбелью национал-социализма!

Рихард смотрел в окно, даже забыв на какое-то время о сидящей рядом Герде. Мимо проплывали старинные дворцы, готические церкви, тенистые скверы, затейливые памятники. Попыхивая трубками или сигарами, на скамьях отдыхали старики в тирольских шляпах с перьями.

— Красивый город! — сказал Рихард, не поворачивая головы. — А как называется улица, по которой мы сейчас едем?

— Принцрегентенштрассе.

— А это что за громоздкое здание?.. Вон там, слева, мы его только что проехали.

— Хочешь посмотреть? — спросила Герда, выруливая к тротуару и останавливая машину. — Здание это, можно сказать, в какой-то мере историческое…

Они вышли из машины и вернулись к большому дому с колоннами.

— А почему оно вошло в историю?

— Гитлер задумал его как "Храм искусства". Но надо сказать, что фюреру не повезло с самого начала. Закладывая здание, он сделал три традиционных удара молотком, и рукоятка молотка сломалась…

— Тем не менее, — как бы возражая Герде, заметил Рихард, — здание очень красивое. Одни колонны чего стоят!

— Нам оно не нравится, — слегка передернув плечами, сказала Герда.

— Кому это "нам"? — настороженно спросил Рихард.

— Мюнхенцам, — ответила Герда, делая вид, что не замечает тона, каким Рихард задал свой вопрос. И добавила: — А насчет колонн… именно из-за них здание прозвали "Аллеей вареных колбас". Впрочем, о вкусах не спорят.

Рихарда резануло пренебрежение, с которым Герда говорила об этом здании. Но он промолчал. Какая, в сущности, разница? Осмотр города был для неге? лишь поводом увидеться с Гердой и пробыть с ней как можно дольше. Они вернулись в машину.

— Ay тебя есть какие-нибудь родственники в Мюнхене? — неожиданно спросила Герда, поворачивая ключ, который оставался в замке зажигания.

— Нет, — ответил Рихард, когда машина тронулась.

— А тот парень, который встречал тебя во Франкфурте… Он кто? Просто знакомый?

Этот вопрос удивил Рихарда. Значит, она все-таки успела увидеть Клауса перед тем, как исчезла?

— Да, и даже очень близкий. А ты что, знаешь его?

— Откуда мне его знать? — пожала плечами Герда.

— Видишь ли, — объяснил Рихард, — он довольно часто бывает в Аргентине. По делам банка, в котором работает мой отец. В Буэнос-Айресе мы и познакомились.

— Обрати внимание на этот дом, — торопливо сказала Герда, притормаживая машину. Тон у нее был такой, словно разговор о Клаусе уже не представлял для нее никакого интереса.

Рихард взглянул в сторону, куда указывала Герда. Они проезжали мимо массивного трехэтажного здания.

— А что в нем особенного? Что там помещается? — спросил он, когда Герда остановила машину.

— Сейчас? Обыкновенное музыкальное училище.

— Ну и что?

— Сейчас-то ничего! Но тебе как историку, наверное, интересно будет узнать, что именно в этом здании было подписано небезызвестное "Мюнхенское соглашение". Надеюсь, о нем-то ты слышал?

— Еще бы! — с обидой воскликнул Рихард. — Можешь не сомневаться! Англия и Франция удовлетворили тогда законные территориальные притязания Германии.

— За счет Чехословакии, — иронически проговорила Герда

— Я лично считаю, что за счет ликвидации несправедливости. Судеты — немецкая земля! — выпалил Рихард. И добавил: — А после войны снова восторжествовала несправедливость.

— И поэтому НДП требует восстановления Германии в границах тридцать девятого года? — спросила Герда, слегка прищурив свои голубые глаза.

"Стоп! — скомандовал себе Рихард. — Никаких разговоров об НДП!"

— Я, к сожалению, плохо представляю себе программу этой партии, — сказал он, разводя руками. — Но полагаю, что такую же позицию занимают очень многие немцы. Я, конечно, имею в виду патриотов.

— Честно говоря, мне не по душе патриотизм, который может привести к третьей мировой войне… Мой отец погиб в сорок пятом под Берлином.

— Прости меня, Герда! — Рихард дотронулся до ее руки. — Ты мне ничего не говорила о своих родителях.

— Отца я не помню. Но мать много рассказывала мне о нем. Он был типографским рабочим. Я его полюбила, так сказать, заочно. И возненавидела войну!.. Кстати, я до сих пор ничего толком не знаю о твоих политических взглядах.

"Осторожно, осторожно!" — мысленно приказал себе Рихард. Потом проговорил ни к чему не обязывающим тоном:

— Какие там взгляды! Просто я люблю Германию. А война… Нет, мне тоже не хотелось бы воевать.

— Если так, то мы с тобой единомышленники, — удовлетворенно проговорила Герда. — Но надо знать Германию, чтобы полюбить ее по-настоящему. Ты родился в Аргентине и прожил там всю жизнь. И Германия для тебя — понятие отвлеченное.

— Вот я и надеюсь, что ты меня просветишь, — сказал Рихард, улыбнувшись. — Между прочим, как ты думаешь, кто победит осенью на выборах?

— Трудно сказать… — уклончиво ответила Герда. — К тому же я не была в Германии больше месяца.

— Социал-демократы? Или, может быть, коммунисты? — не унимался Рихард.

— Будущее покажет, — коротко ответила она. — Не думаю, что коммунисты получат места в бундестаге.

— А НДП? — спросил Рихард.

— Возможно, — сказала Герда и, как бы прекращая разговор на эту тему, заключила: — Ладно, поехали дальше! — Посмотрела на часы и добавила: — У меня в распоряжении не так много времени. Как и полагается настоящим туристам, давай начнем осмотр с вокзала.

…Впрочем, у вокзала Герда даже не остановила машину. Когда они проезжали мимо этого мрачного здания, она сказала:

— Вот это и есть Главный вокзал. Если верить газетам, то после войны он стал пристанищем профессиональных мошенников, воров, хулиганов и прочих уголовников. Полиция не в силах с ними справиться.

Рихард, глядя в окно, мысленно отмечал названия улиц, по которым они теперь проезжали. Шиллерштрассе… поворот… Петтенкоферштрассе… поворот… Зендлингерштрассе… Слева промелькнула большая церковь с множеством башенок и барельефов. Герда только успела сказать: "Адамкирхе"…

Потом машина вырвалась на площадь, пересекла мост через Изар и оказалась на речном островке, название которого значилось на большой эмалированной табличке: "Музеумсинзель".

— Вот здесь находится знаменитый Немецкий музей, — сказала Герда. — Осмотришь его как-нибудь без меня, сейчас нет времени.

…От дворцов и церквей, мимо которых они проезжали, у Рихарда голова уже шла кругом. Неожиданно Герда остановила машину у тротуара.

— А здесь мы ненадолго выйдем. Вот это, — указала, она, — Мюнхенский университет. Я его выпускница… В годы после первой мировой войны у него, надо сказать, была дурная слава. И он ее заслуживал… В двадцать третьем многие студенты были сторонниками гитлеровского путча, а десять лет спустя восторженно отплясывали вокруг костров, на которых фашисты сжигали книги… Но были и другие страницы в его истории. При входе в здание ты увидишь мемориальную доску, установленную в память о "Белой Розе" — самой известной из мюнхенских групп Сопротивления. Во время войны члены группы — брат и сестра Шолль — разбрасывали антинацистские листовки. Их поймали и казнили. К вынесению смертного приговора Шоллям и ряду других студентов был причастен прокурор Вальтер Ремер. Но после войны он даже не был привлечен к ответственности. Более того, его назначили на высокую должность в Федеральном министерстве юстиции…

Рихард почувствовал, с какой злобой Герда произнесла последнюю фразу.

"Так кто же она, кто? — мучительно размышлял он. — Коммунистка? Или, может быть, всего лишь беспартийная либералка? Тогда это не так страшно".

…Они снова сели в машину и двинулись дальше. На углу Тюркенштрассе и Бриннерштрассе Герда указала на ничем не примечательное здание с вывеской "Банк".

— А вот здесь находился так называемый Виттельбахский дворец. В нем размещалось городское управление гестапо. Здание снесли, когда я была еще девчонкой, и на его месте построили другое. Впрочем, — усмехнулась Герда, — дом приобрел известность еще в девятнадцатом году, когда здесь была резиденция мюнхенского советского правительства… В Аргентинском университете вам об этом рассказывали? Нет? Еще живы немцы, которые в свое время называли этот дом Красным дворцом. Впрочем, может быть, его окрестили так потому, что фасад дворца был выложен красным кирпичом.

— А как называется эта площадь? — спросил Рихард.

— "Площадь жертв национал-социализма".

— А "Площади жертв коммунизма" в Мюнхене нет? — ехидно спросил Рихард. — Не думаю, что приход коммунистов к власти — пусть даже на короткий срок — обошелся без жертв.

— Возможно, не спорю, — ответила Герда, пожимая плечами, и задумчиво добавила: — А какая борьба обходится без жертв?

…Они молча подошли к машине. Перед тем, как включить мотор, Герда взглянула на часы:

— Не обижайся, во времени у меня в обрез. Успею только отвезти тебя в пансионат.

— Как? Уже? — воскликнул Рихард. Мысль о том, что они скоро расстанутся, была невыносимой. — Жаль, что ты так торопишься, — сказал он сумрачно. — Ты не поверишь, но иногда мне кажется, что я приехал в Германию только ради встречи с тобой! — И неожиданно для самого себя спросил: — Скажи все-таки, если не секрет, ты замужем?

— Хотя это и государственная тайна, но я охотно выдам ее, — весело проговорила Герда. — Нет, я не замужем. Может быть, ты хочешь сделать мне предложение?

— Ты, конечно, шутишь. Или даже смеешься надо мной, — с грустью сказал Рихард. — Нет, я не осмелился бы сделать тебе предложение. У меня еще даже нет работы. Я понимаю, что такой муж тебе не нужен. Но если бы ты захотела иметь настоящего друга… Если бывает любовь с первого взгляда, почему не может так же возникнуть и дружба? Она менее требовательна, чем любовь… Ты, очевидно, хорошо обеспечена?

— С чего ты это взял? — удивленно приподнимая брови, спросила Герда.

— Ну, а как же?… Летаешь по всему свету, у тебя машина."

— Нет, — серьезно ответила она, — ты ошибаешься. Мой отец погиб на войне, как я тебе говорила. Мать еле сводит концы с концами. Разъезды? Но ведь я журналистка и езжу не за свой счет. Машина? Это развалюха куплена в рассрочку.

— Так… понятно… — задумчиво произнес Рихард. — Прости меня за эти расспросы… Но все же как-то странно: мы ведь могли никогда не встретиться с тобой.

Некоторое время они ехали молча.

Рихарду не терпелось посмотреть на места, связанные с именем фюрера, — в первую очередь, конечно, на знаменитую пивную. Но он не решился попросить Герду повезти его туда. Он понимал, что она не питает особых симпатий к национал-социализму, и поэтому не хотел проявлять повышенного интереса к этой теме. Но внутренне он пытался найти какое-то оправдание Герде. Ведь рядом с ней не было такого убежденного национал-социалиста, как его отец, да и училась она уже в такие времена, когда история третьего рейха преподавалась тенденциозно, когда учителя пытались очернить, оклеветать фюрера…

— Послушай, Герда, — сказал Рихард, — в нашем распоряжении еще есть немного времени. Может быть, заедем в какой-нибудь ресторан или кафе?

— Сейчас я отвезу тебя домой, — твердо ответила она, — а насчет еды сама позабочусь. Да мне и есть-то сейчас не хочется.

— Хорошо, — покорно проговорил он, — подбрось меня домой.

…Он вошел в пансионат, взял ключ от своей комнаты, поднялся на второй этаж, открыл дверь. Комната была убрана, постель застелена, газеты, которые он разбросал, аккуратно сложены в стопку на столе.

Рихард сел в кресло и посмотрел на часы. Спуститься вниз и пообедать? Да нет, есть ему не хотелось. Он прикрыл глаза и стал перебирать в памяти все детали свидания с Гердой. Вот он увидел ее желтый «фольксваген» в потоке машин. Вот они колесят по городу, время от времени останавливаясь то тут, то там… Вокзал. — Университет… "Белая Роза"… Мутные воды Изара… Рихарду казалось, что и сейчас рядом с ним сидит Герда в своей синей кожаной куртке, ее светлые волосы собраны сзади в пучок и перевязаны ленточкой, длинные пальцы охватывают рулевое колесо."

Когда они возвращались, Рихарда охватило непреодолимое желание обнять Герду и поцеловать ее на прощание, но они попрощались, даже не пожав друг другу руки. Когда Герда затормозила свой «фольксваген» у подъезда пансионата, раздались нетерпеливые гудки идущих сзади машин. Они лишь успели перемолвиться двумя-тремя фразами, и Рихард выскочил на тротуар.

Да, за все время поездки не произошло ничего, что давало бы ему повод считать эту встречу каким-то новым этапом в их отношениях. Ничего! Герда держалась спокойно, даже несколько отчужденно, можно сказать, как добросовестный гид.

"Я увижу ее! И не раз! — стал успокаивать себя Рихард. — Конечно, несколько дней надо выждать". И тут его охватила тревога: "Да, но ведь к тому времени вернется Клаус! А он строжайше запретил мне встречаться с Гердой. Правда, Мюнхен — большой город. Можно найти такое место, где Клаус нас наверняка не увидит. И все же…"

И все же Рихарду тяжело было сознавать, что он не подчинился приказу Клауса. Он вспомнил, как отец, рассказывая ему о зарождении национал-социализма, не раз повторял, что одним из нерушимых законов организации была верность.

"А я здесь только четвертый день и уже нарушил этот закон! Может быть, повиниться Клаусу? — думал Рихард. — Нет, ни в коем случае! Это означало бы захлопнуть перед собой дверь, у порога которой я уже нахожусь. Клаус — человек непримиримый. Он сделает все, чтобы не допустить меня в боевую организацию НДП… Как же быть? Проститься с мечтой, ради осуществления которой я приехал в Германию? Нет, об этом страшно даже подумать. Но может быть, Клаус подозревает Герду без всяких оснований? Ведь в газетах, которые я просмотрел, не было ни одной статьи, ни одной заметки, подписанной инициалами "Г. В.". Правда, Герда в эти дни не была в Мюнхене… Нет, надо убедить Клауса, что он ошибается. Но как? Сказать, что Герда, прямая и решительная девушка, не стала бы скрывать, что она коммунистка?.. Хорошо, пусть у нее либеральные взгляды. Она их открыто высказывает. Наверное, таких людей в Германии немало".

"Разве чувство к ней может помешать мне выполнять свой долг? — убеждал он себя. — Да я расстанусь с ней немедленно и навсегда, если случится что-либо подобное!"

И тут он осознал, что Герда — пусть невольно — уже помешала ему выполнить свой долг. Ведь еще утром он решил, что воспользуется ее машиной, чтобы заехать в банк и перевести деньги в фонд НДП. Номер текущего счета фонда он переписал на листок из блокнота и сунул его в карман пиджака. Сунул и забыл… Рихард почувствовал, как кровь прилила к лицу. Он понимал, конечно: ничего не изменится, если деньги поступят в фонд НДП на один день позже. Да и к тому же какая-нибудь тысяча марок мало что изменит в бюджете партии… И тем не менее ему было неприятно сознавать, что он забыл о своем долге, пусть чисто символическом, именно из-за Герды.

Он вскочил с кресла, выбежал из комнаты и запер дверь. Не сдавая ключа портье, быстрыми шагами вышел на улицу и стал всматриваться в поток машин, пытаясь разглядеть в нем свободное такси.

Несколько минут спустя он увидел темно-красный «гольф» со светящимся «гребешком» такси.

Хотя Рихард по дороге в гостиницу уже успел побывать в этом банке, где у него был открыт текущий счет, он не очень четко представлял себе, далеко ли банк от пансионата.

Оказалось, что не так уж далеко. Минут через десять машина остановилась у знакомого уже подъезда, над которым красовалась надпись, выведенная золотыми буквами прямо по стене: "Коммерцбанк".

Толкнув застекленную вращающуюся дверь, Рихард оказался в большом зале. Он сразу же вспомнил, где находится окошечко, к которому подходил в прошлый раз. И узнал клерка, который обслуживал его тогда.

— Добрый день! — сказал Рихард. — Я хотел бы положить на мой счет девять тысяч марок. А на этот счет я попросил бы вас перевести тысячу марок. — И он протянул в окошко листок из блокнота.

— С удовольствием! — приветливо улыбаясь, ответил клерк. Он узнал своего клиента. — Вы желаете сделать именное пожертвование в фонд НДП?

На мгновение задумавшись, Рихард ответил:

— Нет, анонимное.

Само собой разумеется, он не боялся указать свое имя. Но считал, что будет гораздо скромнее выступить в роли анонимного сторонника партии. Ведь он просто выполнил долг сердца. И знать об этом будет только он один.

Вся банковская операция заняла несколько минут. "Теперь домой?" — подумал Рихард, засовывая в карман свою чековую книжку и квитанцию. Ему вдруг захотелось есть. Ведь с самого раннего утра у него и маковой росинки во рту не было. Но тут его осенила неожиданная мысль.

— Извините, — снова обратился он к столь любезно встретившему его клерку: — Вы не слышали о такой пивной.:, она называется "Бюргербройкеллер".

— О-о! — снова расплылся в улыбке клерк. — Кто же в Мюнхене ее не знает? Розенхаймерштрассе. Это в районе Мариенплатц.

— А Мариенплатц отсюда далеко?

— Нет, недалеко. Выйдя из банка, повернете налево, а затем — во второй переулок направо. Вскоре вы окажетесь на Мариенплатц.

— Спасибо, — сказал Рихард. — Теперь найду.

— Вы, очевидно, первый раз в Мюнхене? — спросил клерк.

— Почему вы так думаете? — поинтересовался Рихард.

— У вас отличный немецкий язык, но не баварский. А мы, как вы знаете, говорим на диалекте. Нас не всегда понимают в Берлине или, скажем, в Гамбурге.

— Да, я приехал совсем недавно, — почему-то смутившись, проговорил Рихард.

— Что ж, добро пожаловать! Мюнхен — самый гостеприимный город в Германии.

…Рихард довольно быстро добрался до Мариенплатц. Выйдя на площадь, он увидел Новую Ратушу и застыл в немом восхищении перед этим торжеством готики. Множество остроконечных башенок, каменные изваяния святых, окна, напоминающие амбразуры средневековых замков, ниша, в глубине которой, точно на театральной сцене, виднелись какие-то сказочные персонажи в причудливых национальных костюмах. По обе стороны взмывающей ввысь башни развевались государственные флаги, а на самой ее верхушке стояла величавая фигура Христа. Он раскинул руки, то ли стремясь обнять, то ли благословляя всех, кто находился внизу.

Вдоль первого этажа тянулась колоннада, из-за которой поблескивали витрины магазинов. Под окнами второго этажа стояли длинные ящики с красными цветами. На просторной площади перед ратушей автомобильного движения не было — она была целиком отдана во власть пешеходов.

Рихард подошел к дому, на фасаде которого выделялось название: БЮРГЕРБРОЙКЕЛЛЕР

С замиранием сердца он перешагнул порог. Он думал о том, что в свое время этот порог переступал фюрер. Да и не только он: все его соратники. У Рихарда было такое ощущение, словно он вступил в Прошлое, в героическое Прошлое Германии…

По большой комнате сновали официанты, державшие по две-три кружки пива в каждой руке. Справа и слева, перпендикулярно к стенам, стояли длинные деревянные столы. Десятки людей сидели за этими столами на таких же деревянных скамьях, склонившись над кружками с пивом и тарелками с едой. Все они говорили наперебой, гоготали, со звоном чокались кружками, чуть ли не заглушая хилый оркестрик, игравший где-то там, в глубине. Четыре оркестранта были одеты в национальные баварские костюмы.

Под окнами лежали, упираясь днищами в стену, большие бочки с блестящими медными кранами. Официанты то и дело подставляли под них пустые кцуж-ки.

Давно уже Рихард не ощущал такого радостного подъема. Конечно, и там, в Буэнос-Айресе, были хорошие немецкие пивные, и он их усердно посещал. Но сейчас он вспомнил о них как о бледном отражении "Бюргербройкеллера".

Рихард стал пробираться между снующими официантами, мимо столов в поисках свободного места. Но все скамьи были заполнены людьми, и, судя по всему, никто из них уходить не собирался.

И вдруг сквозь разноголосый гомон и звуки оркестра прорезался оклик:

— Рихард!

Но он даже не обернулся в сторону, откуда раздался голос, решив, что просто ослышался.

— Рихард, давай сюда!

Он оглянулся. С дальнего конца одного из столов ему махал рукой какой-то широкоплечий парень.

Увидев, что Рихард наконец заметил его, парень крикнул еще громче:

— Валяй сюда! Есть место!

"Да кто же это такой?" — пытался сообразить Рихард, продвигаясь вдоль стола и задевая лешем спины сидящих на скамье людей. И вдруг вспомнил. Это же Курт! Да, Курт — один из тех, кто был у Клауса вечером, накануне митинга.

— Здорово, дружище! — сказал Рихард с улыбкой.

— А ну, приятель, подвинься немного! — обратился Курт к своему соседу справа и даже слегка подтолкнул его в бок. — Этот парень приехал издалека. Он наш, окажем ему мюнхенское гостеприимство!

Рихард опасался, что возникнет перепалка, но ничего подобного не произошло. Люди за столом потеснились, и образовалось небольшое свободное пространство.

— Устраивайся поудобнее! — сказал Курт. Рихард перешагнул через скамью и кое-как уселся.

— Что будешь есть? Что будешь пить? — спросил Курт.

— Не знаю, — ответил Рихард, взглянув на пустую тарелку, стоящую перед Куртом. — А ты что ел?

— Сосиски. Только не говяжьи, а телячьи. Тут их готовят на славу. И, конечно, пиво. — Он ткнул пальцем в большую фаянсовую кружку с откинутой крышкой.

— Ну, тогда и я то же самое, — сказал Рихард.

— Разумное решение, — одобрил Курт и гаркнул на весь зал: — Герр обер!

Склонивщемуся над его плечом официанту в белой куртке он сказал, кивнув в сторону Рихарда:

— Телячьи сосиски и кружку пива для моего Друга.

Выпрямившись и приосанившись, официант сделал пометку в своем блокнотике и исчез.

— Ты бывал здесь раньше? — спросил Курт.

— Нет, — ответил Рихард и, немного помолчав, добавил: — Впрочем, да, бывал.

— Как это понимать? Бывал или не бывал?

— В мыслях бывал… Я очень хорошо представлял себе эту пивную.

— Знаешь о ней из книг?

— Да, из книг. И по рассказам отца о моем деде. А уж он-то бывал здесь нередко.

— Значит, еще до войны?

— Задолго. В двадцать третьем году.

— О-о, понимаю! — протянул Курт многозначительно.

— Я рад, что встретил тебя, — искренне сказал Рихард. — Часто бываешь здесь?

— Этого я не могу сказать… Когда карман пуст, особенно не разгуляешься.

— А "ты где работаешь? — поинтересовался Рихард.

— Спроси лучше, где работал! — с неожиданной злобой проговорил Курт.

— Бросил работу?

— Не я бросил работу, а работа бросила меня. Вот уже три месяца, как наслаждаюсь полной свободой. Раньше был шофером.

— Ты что же… безработный? — с сочувствием спросил Рихард.

— До чего же ты догадлив! — иронически вое кликнул Курт. И добавил с горечью: — Проклятая страна! Иногда хочется разбить ее вдребезги.

Эти слова отозвались острой болью в душе Рихарда. До встречи с Куртом его обволакивала царившая здесь атмосфера непринужденности и веселья. Но два слова, всего лишь два слова — "проклятая страна!" — повергли его в уныние.

Официант принес тарелку с толстыми сосисками и горкой тушеной капусты. Почти беззвучно он поставил на стол большую пивную кружку с откидной крышкой.

— А ты не хочешь повторить — указывая на пиво, спросил Рихард. — Я угощаю, — и, не дожидаясь ответа, обратился к официанту: — Еще одну кружку!

— Спасибо, друг! — потеплевшим голосом сказал Курт. — Тут у меня еще стаканчик шнапса. Это тебе обойдется…

— Деньги пока есть, — прервал его Рихард и поднял свою кружку: — Ну, за встречу!

— За встречу! — повторил Курт. — За то, чтобы идти рядом до самой победы.

Они чокнулись.

Появился официант, протянул руку между их головами и, подхватив пустую кружку, поставил перед Куртом полную.

— Спасибо, — сказал Курт, кивнув официанту. Обхватив кружку обеими руками, он обратился к Рихарду: — Я во время первой же нашей встречи распознал в тебе товарища, партайгеноссе, как говорили в былые времена… Ну, за что мы теперь выпьем?

— За борьбу! — ответил Рихард. — За борьбу решительную и беспощадную. И за верность!

— За верность! — повторил Курт. — А Брандта — к стенке!

Они снова чокнулись и поднесли кружки к губам.

— А где пропадает Клаус? — спросил Рихард. — Мне передали от пего записку: вроде бы уехал на пару дней по банковским делам.

— Не знаю, — ответил Курт, пожимая плечами. — Никаких сигналов от него пока не было.

— А между тем время не терпит. Мы должны провести какую-то решительную акцию. Акцию, которая произведет впечатление на всю страну. Ведь до выборов остались считанные месяцы… Кстати, как ты оцениваешь наши шансы?

— В стране, где бок о бок живут десятки тысяч зажравшихся бюргеров и сотни тысяч- безработных вроде меня, уверенным ни в чем быть нельзя, — махнув рукой, ответил Курт. — Мы должны раскачать страну. Пробудить в сердцах немцев стыд за проигранную войну, за потерянные земли… И разве можно мириться с тем, что разные турки, греки и прочие проходимцы отнимают у нас заработки?

"Он явно опьянел", — Рихард с опаской оглянулся на соседей. Но они были заняты своими разговорами и ни на кого не обращали внимания,

— Ты считаешь, — спросил Курт, заметив настороженный взгляд Рихарда, — что люди, сидящие за этим столом, думают иначе? Хочешь, я сейчас встану и крикну: "Хайль Гитлер!". Уверен, что они ответят "Хайль!"

Рихард понял, что Курта развозит все больше и больше.

— Потише, друг, потише! — предостерег он его. — Уверен, что здесь, как, впрочем, и всюду, достаточно предателей.

И тут произошло нечто неожиданное. Худой старик, сидевший напротив, метнул на Курта взгляд, полный презрения, и проговорил надтреснутым голосом:

— Значит, хочешь крикнуть "Хайль Гитлер"? А в морду получить не хочешь?

До сих пор он обхватывал своими узловатыми пальцами стоящую перед ним пивную кружку, но теперь положил сжатые в кулаки руки на стол.

— Уж не ты ли, старая рухлядь, дашь мне в морду? — прошипел в ответ Курт.

— Найдутся охотники и помоложе меня, — не отводя глаз, ответил старик. — Значит, по Гитлеру соскучился?

— Я соскучился по работе, а при нем безработицы не было. И поганых рож не было видно — ни черных, ни желтых, ни еврейских.

— Зато были концлагеря, а потом война, — сказал старик. — И миллионы убитых.

— Ты что же, из жидов будешь? Или из коммунистов? — подаваясь вперед, спросил Курт.

— Я немец. И коммунист. А войну просидел в Дахау.

— К черту предателей! А Брандта к стенке! — выкрикнул Курт так громко, что соседи стихли и повернули головы в их сторону.

"Мне надо уходить отсюда, немедленно уходить!" — подумал Рихард. Он вспомнил, как его предостерегал Клаус, как Гамильтон уговаривал его не ввязываться в стычки. Для владельца иностранного паспорта это очень опасно.

— Я должен идти, Курт. — Он достал из кармана двадцать марок и положил их на стол. — Надеюсь, ты извинишь меня. В доме, где я живу, рано запирают двери… Я рад, что обрел настоящего друга.

Не слушая протестов Курта, он перелез через скамью и быстрыми шагами направился к выходу.

Когда Рихард вернулся к себе в комнату, на Мюнхен уже опустилась ночь. Он уселся в кресло и посмотрел на часы. Было начало одиннадцатого. "Часок посмотрю телевизор и завалюсь спать", — решил он. И вдруг его обожгла мысль: а не позвонить ли Герде? Зачем? Просто из вежливости. Спросить, как доехала, как себя чувствует.

Рихарду очень хотелось услышать ее голос. Но он одернул себя: "Нельзя быть навязчивым!" И неожиданно вспомнил, как один аргентинский друг обучал его искусству завоевания женских сердец. Он сравнивал это с шахматной игрой. Надо тщательно обдумывать каждый ход. Особенно в начале и в середине игры. И все время помнить: обратно ходы брать нельзя. Только в конце игры, уже обеспечив себе несомненный успех, можно ринуться в лобовую атаку.

Верно! Приятель был прав. Надо выждать два-три дня, пусть она сама захочет встретиться. И тогда позвонить.

Рихард включил телевизор. Показывали какой-то мультфильм. Ему это было неинтересно, но он решил дождаться программы новостей — ~ она повторялась довольно часто. За свое терпение Рихард был вознагражден: программа открылась интервью с Адольфом фон Тадденом. Корреспондент телевидения беседовал с руководителем НДП на его квартире. Фон Тадден сидел у обеденного стола, покрытого белой кружевной скатертью. У стены стаял сервант, на нем — большой радиоприемник. Торшер с матерчатым абажуром подчеркивал неофициальность обстановки. Интервьюер сидел у стола, слева от Таддена,

— Добрый вечер, уважаемые телезрители, — начал передачу журналист, — меня зову Макс Келлер, и я представляю здесь баварское телевидение. Мы переживаем сейчас бурную предвыборную пору". Кто победит? ХДС/XCG? Социал-демократы.? Какие шансы у НДП? Во всяком случае, интервью, которое любезно согласился нам дать repp фон Тадден, заинтересует многих из вас. Итак, герр фон Тадден, в ряде своих выступлений — как на предвыборных митингах, так и в печати — вы высказывали твердую убежденность в том, что в результате выборов НДП получит места в бундестаге. А что будет, если ваши надежды не оправдаются? Ведь тогда вам, очевидно, придется уйти с поста, который вы сейчас занимаете? — Келлер произнес эту фразу с такой улыбкой, словно сказал своему собеседнику нечто очень приятное.

Тадден слегка пожал плечами, немного подумал и неторопливо проговорил:

— Недавно один израильский журналист сказал мне, что во всей Федеративной Республике он не встретил ни одного политического деятеля, который сомневался бы в том, что НДП пройдет в бундестаг и будет иметь там свою фракцию.

…Интервью продолжалось долго. Тадден утверждал, что многие рабочие, члены социал-демократической партии, уже перешли на сторону НДП. Он ссылался при этом на победу своей партии на земельных выборах в Рейнланд-Пфальце и Баден-Вюртен-берге.

Далее он сказал, что решительно отвергает договор о нераспространении ядерного оружия, выступает против признания ГДР и границы по Одеру-Нейссе…

Тут вдруг на экране появился диктор и объявил:

— На некоторое время мы прервем интервью с господином фон Тадденом, чтобы передать срочное сообщение: в Дюссельдорфе левые экстремисты пытались похитить оружие со складов бундесвера. Полиции удалось отбить атаку нападающих. Есть жертвы…

— Пресловутый Борх, — продолжал диктор, — о котором так много писали наши газеты, наконец предстанет перед судом. Этот террорист из "красной бригады" обвиняется в зверском изнасиловании несовершеннолетней девочки. Следственные органы долго искали свидетелей преступления, и теперь они найдены. Продолжаем интервью с председателем национал-демократической партии господином фон Тадденом.

И снова на экране возникли, Тадден и Келлер. Теперь разговор зашел о положительной программе НДП. На вопрос Келлера, правда ли, что в случае прихода к власти национал-демократическая партия восстановила бы "третий рейх", Тадден ответил резко отрицательно, всем своим видом как бы подчеркивая, что считает этот вопрос оскорбительным. "Наша задача, — сказал он в заключение, — состоит в том, чтобы заставить другие партии сдвинуться вправе.".

Интервью окончилось Диктор объявил, что сейчас будет показана вторая часть кинофильма "Дневник горничной". Рихард не видел первой часта и поэтому выключил телевизор. Снова усевшись в кресло, он стал обдумывать интервью, которое дал фон Тадден. Самому Ge6e он мог признаться, что оно его не удовлетворило. Никаких призывов к активным действиям. Намек, явно спекулятивный, на то, что, придя к власти, НДП фактически оставит в стране все без перемен.

"Ничего! — стал утешать себя Рихард. — Это лишь предвыборная болтовня. А настоящие боевики действуют. Взять, например, только что переданное сообщение о попытке захвата оружия в Дюссельдорфе!"

"В Дюссельдорфе… — мысленно повторил он, — в Дюссельдорфе… Почему мне запомнилось название этого города?"

Он вскочил, открыл шкаф, в который уже повесил свой костюм, решив, что завтра наденет другой, и стал рыться в карманах пиджака… Ага, вот эта записка, которую еще днем передал ему портье!

Он разгладил смятый листок и прочел:

"Уезжаю на пару дней в Дюссельдорф Клаус".

"Значит, он был в Дюссельдорфе! — проговорил про себя Рихард. — В Дюссельдорфе!.."