Нью-Йоркское Время

– Мы должны отвезти его в госпиталь. Вы кем ему приходитесь? – спросил парамедик у Лизы.

– Женой.

– Тогда поедете с нами, – и пошел за носилками.

Негр распечатал упаковку шприца, воткнул иголку в ответвление капельницы и выдавил туда все содержимое.

– Морфий. Парень, сейчас тебе станет еще легче. Почувствуешь себя так, будто выиграл миллион долларов в Атлантик-сити, – пошутил он, снимая резиновые перчатки. Глаза его, однако, не улыбались.

...– One-two-three, – и парамедики подняли носилки с лежащим на них Алексеем. Под носилками металлические трубки крестообразно раздвинулись. Колеса покатили по полу.

– В какой госпиталь повезете? – спросил Алексей и, повернув голову, посмотрел на свой письменный стол.

…Чашка в нежных длинноклювых птицах. Исписанные страницы. Огарок свечи. Неужели?! Неужели?..

– Лиз?.. а?.. – он заплакал.

– В госпиталь «Ленокс Хилл». Там лучшее в Нью-Йорке кардиологическое отделение.

Носилки выкатились из распахнутых дверей. На улице было безлюдно, пасмурно. У бровки стояла машина с надписью «Ambulance». Завелся мотор.

...Над головою Алексея слегка раскачивалась на крюке бутылка с нитроглицерином. Зеленые линии на мониторе ползли и надламывались, раздавалось равномерное «пиу-пиу».

– Имя? Фамилия? Дата рождения? Какая у него медстраховка? – спрашивал у Лизы рыжеватый парень, все записывая в бланк.

Они сидели на низенькой скамеечке, рядом с Алексеем. Парень-парамедик, похоже, был новичок: дома суетился, а сейчас, когда ситуация более или менее под контролем, обрел уверенность.

– Нет медстраховки? Не проблема. В госпиталь его примут и так. Рассчитаетесь потом.

– Стив, как он? – спросил негр из кабины водителя.

– Все о`кей, – бодро ответил парень.

– Лиз, ты опять в черном. А обещала… Шубу мы тебе в этом году так и не купили, – тихо промолвил Алексей.

– Еще купим, – Лиза гладила его руку. Не хотела смотреть на его открытую грудь, облепленную наклейками с проводами.

– Родителям пока не говори. Я сам потом им скажу... Никому мой роман не принес счастья. Никому. Но ведь счастье – это не главное. А, Лиз?..

Он прикрыл глаза. От кончиков пальцев по рукам и ногам опять пошел холод. Страшная лавина снова обрушивалась на него. Нужно было собраться с силами, чтобы эта лавина не раздавила его. Он должен выдержать еще раз. Должен выдержать.

Черный грохот…

…И белый снег. Хлопья мягкие, тихие. И Алексей с Лизой – вдвоем. Идут по старому еврейскому кладбищу. Снеговые шапки лежат на склепах, на кубках скорби. И Лиза – белая и светлая. И Алексей – белый и светлый. И новая земля. И новое небо... Боже, как не страшно умирать…

В мониторе вдруг пронзительно запищало. Зеленые линии бешено запрыгали на экране.

– Рик! Проблема! – закричал парень-парамедик.

– Shock him! – распорядился негр.

Парень переключил рычаг. Случайно выдернул провод, долго возился, пока воткнул штекер обратно в гнездо. Нажал кнопку и в аппарате раздался резкий свист.

– Shock!

Алексея вдруг подбросило на носилках. Тело, перехваченное ремнями, судорожно изогнулось и стало медленно опускаться.

– Алеша! Алеша!..

ПОСЛЕДНЯЯ ГЛАВА ИЗ РОМАНА АЛЕКСЕЯ

Опустилось боковое стекло, из салона вылетела скомканная пачка «Мальборо». Упала на дорогу и вскоре скрылась под снегом.

Горели фары впереди стоящей машины. Уже второй час перед ним – все та же машина. И за это время проползли… Михаил взглянул на спидометр – всего лишь две мили. Этак не доберешься домой и до утра. В радиоприемнике диктор сообщал, что почти все шоссе засыпаны, власти графства предпринимают все меры.

Михаил пригладил свои короткие волосы, зачесанные назад (ничего не осталось от тех его озорных вихров). Раскрыл автодорожную карту. Может, поехать окольными дорогами? В маленьких городках дороги наверняка расчистят скорее. Он решил съехать с шоссе при первой возможности.

Неделя, что он провел на спортивной базе в горах, никак ему не помогла. Катался на лыжах, не позволял себе ни глотка спиртного. Было все: шуршал комбинезон, ветер обжигал щеки, из-под лыж вылетал жесткий свист. А на третий день Михаил, хоть и заплатил вперед, за лыжами не пошел и на горке не показался. Оставшиеся дни валялся в кровати, спал, тупо смотрел телевизор.

Дело было даже не в физической усталости. Тело можно восстановить в короткое время. Ведь прежде ему хватало нескольких дней отдыха во Флориде, чтобы вернуться в форму, а потом снова войти в зал биржи и драться. Но сейчас он был не просто утомлен. Он был полностью подорван. Разорен. Выброшен на улицу. К счастью, не посажен в тюрьму. Не в наркологической лечебнице, как многие из его «золотой» команды. Но в сорок лет чувствовал себя развалиной, немощным стариком, выработанным до последней клеточки тела, мозга, души.

………………………………………………………………………………

...Джеффри Шед, тот рыжий Джефф, не обманул. Привел и показал Михаила менеджеру их фирмы. Состоялось короткое интервью, ему задавали самые общие вопросы. На биржу Уолл-стрит тогда потек капитал из России, открывались, правда, смутно, новые возможности и перспективы, и Михаил пришелся фирме ко двору.

Три дня в неделю он вкалывал на стройке, чтобы заработать на жизнь, остальное время учился. Однокурсники в группе его тихо презирали. За акцент. За то, что плебей, нищий. В лицо, правда, никто ему этого не говорил. Но он отлично понимал, что означают неприглашения на ленч и на party. Впрочем, на экзаменах они списывали у него с большой охотой.

Он окончил курсы, получил сертификат «floor-trader», но сначала работал как обычный бас-бой (мальчик на побегушках) у Джеффа: следил за котировками на экране и, когда нужные цифры менялись, мчался к Джеффу, докладывал и опять бежал к мониторам; относил и передавал из рук в руки какие-то пакеты так, чтобы никто не увидел; в конце сумасшедшей недели вытаскивал из обоих шкафчиков десятки потных рубашек – своих и Джеффа, и сдавал их в прачечную.

Потом ему выдали куртку со вшитой на спине сеточкой – для «вентиляции», вручили значок с его номером и биржевым прозвищем Russ и выпустили в зал биржи.

За все время своей работы на бирже Михаил так и не понял, становится ли он богаче или погружается в пучину долгов. Потому что нужно было соответствовать новым стандартам: квартира – не в Бруклине, а в Манхэттене; машина – не хуже «лексуса»; часы – «Роллекс»; одежда – обязательно из дорогого бутика. Однажды по старой привычке он купил на улице бублик с сыром и стакан кофе. Джефф случайно заметил и потом стыдил за «нищенские замашки»: «Откуда ты родом? Из еврейского местечка? Почему не купил кофе в «Cтарбаксе»? Пожалел пару лишних долларов?» Деньги утекали сквозь пальцы – на ночные клубы, бары, прогулки на кораблях, непонятно с кем, и непонятно на что. Порой в этой беготне и круговерти Михаила посещало странное ощущение, что он проживает чью-то чужую, а не свою собственную жизнь. Не раз он делал слабые попытки остановиться и коренным образом всё изменить, но словно какая-то могущественная сила все возвращала на круги своя.

Приходилось постоянно залезать в долги, подражать, всего себя перекраивать «под американца», перенимать чужие привычки, жесты, мимику. Больше всего его раздражала необходимость постоянно улыбаться – боссам, коллегам, случайным знакомым, брокерам, барменам, всем кому ни попадя. Дурацкая вымученная улыбка не сползала с его лица.

...На углу Уолл-стрит и Бродвея есть прекрасный бар «Империал». Бокал пива и пицца стоят там всего лишь десять долларов, а сигару за тысячу долларов покупать не обязательно. В уютном зале этого бара Михаил – по поручению Джеффа – встретился с менеджером конкурирующей финансовой группы и в совершенно пустом разговоре сказал ему, что их фирма завтра будет сбрасывать акции «N».

Через неделю после этого разговора на банковском счету Михаила появилось ровно сто тысяч долларов. Такой фокус они проделали еще раз, и на его счету появилось еще сто тысяч.

А потом его вызвали в просторный кабинет, где на стене в позолоченной раме висел портрет Бенджамина Франклина. Разговор с инспектором по спецнадзору длился три часа. Михаилу задавали весьма резонные вопросы. Показали документы с его подписью, где он обязывался не разглашать внутреннюю информацию их фирмы. Сообщили, сколько вкладчиков из-за него лишились своих вкладов. Какие расходы понесла фирма. Также напомнили о существовании Федеральной комиссии по биржевому надзору и о статьях Уголовного кодекса. И мудрый Бенджамин Франклин из позолоченной рамы сердито качал головой, cнова и снова повторяя, что тюрьма по-английски – jail.

Конечно, Михаил мог сослаться на Джеффа, который втравил его в эту авантюру и наверняка заработал гораздо больше. Но это не имело смысла – Джефф и инспектор были друзьями детства, виллы их родителей стояли по соседству.

Михаила лишили сертификата и выбросили на улицу, конфисковав все деньги на его банковских счетах. С ним обошлись так гуманно – не посадили в тюрьму – лишь потому, что фирма не хотела компрометировать свое имя. Впрочем, его бы вышвырнули в любом случае: на бирже начался обвал. О банкротстве едва ли не каждый день объявляли корпоративные гиганты и мелкие фирмы, их акции лопались, и такое большое количество брокеров уже никому не было нужно.

Он подписал все обязательства, сдал пропуск, ключи. В баре, куда зашел напоследок выпить коньяка, его заметил Джефф. Улыбаясь, похлопал его по плечу: «Майкл, ты – отличный парень, с тобой было приятно работать. Но, понимаешь, жизнь – сложная штука… Желаю удачи».

Что у него осталось после всего? Машина, десять тысяч долларов, которые он чудом спас, сумев перевести их на банковский счет дяди Гриши, и куча долгов. Он отказался от дорогой квартиры в Манхэттене и снова перебрался в Бруклин, сняв крохотную квартирку в старом доме.

Трудно поверить, что шесть лет назад он вкалывал на стройке, малярничал, не боялся физической работы. Были силы, воля. Помогала отцовская закваска. Все это растрачено. У него сегодня – в сорок лет – практически нет настоящей специальности. Нет хороших связей – с ним искали знакомства и поддерживали отношения лишь до тех пор, пока он был полезен, работая на бирже. Единственным в этой стране преданным ему человеком остался дядя Гриша – обещает похлопотать, устроить в бригаду маляров...

По своей натуре Михаил был человеком, которому нужна какая-то цель для достижения, и теперь этой цели не стало. Трудно было поверить, что этот высокий, хорошо сложенный, на вид – уверенный в себе мужчина, в действительности сейчас был растерянным, окончательно выбитым из колеи. Он цеплялся за внешние старые повадки и манеры, улыбался в разговоре, был вежлив, но все это было лишь фасадом, маской, скрывающей истинное лицо отчаявшегося человека. В последние недели смутно, помимо его воли, его даже стала посещать мысль о самоубийстве…

ххх

Машины впереди снова остановились. От красных фар, то вспыхивающих, то гаснущих, болели глаза. Михаил злобно выругался, ударил по рулю. Нервы его были разболтаны до предела. Ему опять захотелось напиться и завалиться спать.

Он съехал с шоссе и покатил по «проселочной» дороге. Вокруг – невысокие домишки, сломанные загоны для скота, разбитые трактора на заснеженных лугах. Во всем сквозит бедность, скудость. Глубинка «имперского» штата Нью-Йорк. Трудно поверить.

– Вот наказание!

Дорогу перегородила снегоуборочная машина. Возле машины работали мужчины в комбинезонах.

Михаил пошарил по карманам и, не найдя сигарет, вышел из машины. Попросил у рабочих закурить.

– Такого бурана в наших краях не было лет пятнадцать, – сказал бородатый здоровяк, протягивая ему пачку.

Гремели молотки. Рабочие набивали на шины новые хомуты для цепей.

Михаил сделал пару затяжек, отошел в сторону. Присмотрелся. Впереди, метрах в двадцати, темнела фигура человека. Из-за снежной пелены сложно было распознать, кто – мужчина или женщина – лопатой разгребает сугробы. Кажется, поскользнулся и упал.

– Hi, – cказал Михаил, подойдя. – Do you need help? (Вам нужна помощь?)

– No… no… – ответила она не очень решительно.

– Do you speak Russian? – спросил он, почти уверенный, какой родной язык у незнакомки.

– Да, я говорю по-русски.

Одета она была во все черное: грубое пальто, длинная юбка. Непонятно: американская глубинка, убогие фермы, и вдруг – русская. Жена какого-то фермера, что ли?

– Я в церкви чистила подсвечники перед праздниками. Днем снег сыпал слабо, хотя и обещали буран. Я решила, что успею все сделать быстро. Вышла из церкви, а тут такое… Хорошо, что отец Лавр дал лопату. Он бы мне помог, но он болеет.

Все это она рассказывала, стоя чуть позади, а Михаил тем временем расчищал в сугробах путь к нескольким двухэтажным домам, в которых светились окна.

– Здесь что, есть русская церковь?

– Да. Здесь когда-то жила колония русских иммигрантов. Старики поумирали, дети разъехались, а церковь осталась... Может, вы отдохнете? – спросила она виновато.

Он вытер рукавом вспотевший лоб. Улыбнулся. Интересно, какое у нее лицо? Тонкие, ускользающие черты. Нос, кажется, с небольшой горбинкой. Узкие губы. Глаз почти не видно под отворотом шапочки.

– Вы здесь живете? – спросил он.

– Да. У нас здесь – сестричество, монашеская община.

Надо же – русские монахини на севере штата Нью-Йорк. И еще: в его представлении русские монахи и монахини – угрюмые, нелюдимые, старые. И вдруг… эта женщина, молодая, красивая, улыбчивая. Что-то трогательное в ее простых словах, в ее мягком голосе. Что-то беззащитное в ее жестах…

Заурчало, загудело – разметая лопастями снег, поехала уборочная машина. Они оба повернулись спинами к дороге, наклонившись, прикрыли головы от летящих на них снежных комьев.

– Настоящий обстрел. Но мы выжили, – пошутил он.

Она засмеялась.

– Погодите-ка минутку, я сейчас вернусь, – он решил, что не уедет отсюда, пока не поможет ей. Подошел к своей брошенной на дороге машине, завел мотор. Где же ее припарковать? А-а, черт с ним! – и въехал в сугроб на обочине.

– Как же вы потом выберетесь отсюда? – спросила она.

– Не знаю. Как-нибудь. Вас как зовут?

– Сестра Мария.

– А меня Михаил. Вы откуда родом?

– Из Киева.

– Надо же, земляки. То-то слышу знакомый говор.

Они уже продвинулись на треть, снег здесь был уже не такой глубокий, расчищать стало легче. Но Михаил зачем-то старался прорубить дорогу пошире и расчистить до самого асфальта.

– А мне этот буран нравится, – сказала она. – И знаете, почему? Потому что он нарушает заведенный порядок жизни. Напоминает человеку, что от него не все зависит, что на всё Воля Божья.

Он остановился – не столько, чтобы передохнуть, сколько, будучи удивлен ее словам: в снежном буране увидеть волю Божью?

А она, подобрав подол юбки, тем временем сделала несколько шагов к кусту. Сорвала пару веточек:

– Это калина. Хотите попробовать? – и передала ему веточку с красными ягодами.

Ягоды были кисловатые, терпкие, с мягкими косточками.

И почему-то захотелось ему, чтобы она опять, утопая по колено в снегу, так же по-бабьи подобрав подол своей длинной юбки (есть в этом движении что-то волнующее), пошла к этому кусту…

– Вот и прорыли тоннель.

Они стояли у дома. Над запертой дверью горел подвесной фонарь.

– Спасибо, – она ступила на крыльцо. Замерла в нерешительности. – Подождите минутку. Мне нужно кое-что спросить у старшей сестры, – и скрылась за дверью.

Расчистка снега его хорошенько разогрела и взбодрила. Лучше всяких катаний на лыжах.

...Тишина. Вокруг ели, редкий кустарник. Наклонившись, он выковырял пальцем комки снега, забившегося в сапоги.

На втором этаже вдруг погасло окно. Михаил вздохнул. Все. Нужно откопать свою машину – и домой. Сделал доброе дело. Бог зачтет. Хмыкнув, он нахлобучил шапку на глаза. Но почему-то не уходил.

Скрипнула дверь за спиной:

– Входите. Старшая сестра разрешила. Да входите же!

В довольно просторной прихожей у стены стоял старый буфет, на вешалке висели женские пальто. Обстановка здесь чем-то напоминала дачную, если бы не иконы на стенах и не разложенные на столах коробки с крестиками и свечами.

– У вас, наверное, ноги промокли? – спросила она, снимая пальто. – Вот тапочки. А сапоги поставьте к батарее.

Тапочки были огромного размера, растоптанные, старые. Вообще, бедность здесь сквозила во всем: в допотопной мебели, в потертых ковриках, в оконных рамах с облупившейся краской.

Михаил нахмурился. Зачем он здесь? Он же спешил домой. Он с грустью припомнил свою роскошную квартиру в Манхэттене, на Парк авеню, в доме с бассейном, фитнес клубом, баром и услужливым швейцаром. Эх, ушла та жизнь, промелькнула, как в кино…

– Красивая икона. Это кто на ней? – он подошел поближе, вгляделся в небольшую икону на стене.

– Архангел Михаил, предводитель небесного воинства. Вам нравится? – она стояла рядом и тоже смотрела на икону.

– Да, очень, – он почему-то боялся шевельнуться.

И она тоже стояла молча и недвижно.

– Хотите супа? Горячего? – спросила, вдруг нарушив это странное – для обоих – молчание. – Только у нас сейчас пост. Суп без сметаны. Но очень вкусный.

………….………..…………………………………………………………..

– Познакомьтесь, это – моя мама: Раиса Ароновна.

– Очень приятно.

Перед ним стояла неприглядная женщина преклонных лет, в шерстяной вишневой кофте. Достаточно ей было улыбнуться и протянуть свою пухловатую руку, чтобы стало ясно: Раиса Ароновна – женщина очень милая, добродушная.

И вот, на столе – тарелка щей. И краюха ароматного хлеба.

– Мама думала, что я осталась у отца Лавра. Она не знала, что я решила прорываться сквозь буран. Если бы узнала, что я одна, с лопатой… Она бы подняла на ноги весь штат. Вам наши щи нравятся?

– Да, очень.

За окнами мело, мело. За окнами – ветер, мгла. А здесь – свет, тишина. У батареи сохнут его мокрые сапоги, на столе – тарелка горячего супа. И рядом с ним – две прекрасные женщины, мать и дочь. Семья… Он совсем отвык от этого…

– Ваши родители живут с вами, в Нью-Йорке? – спросила Раиса Ароновна. Похоже, в этой глуши она соскучилась по гостям.

– Нет, мои родители живут в Израиле. Так получилось, что я здесь, а они там.

– Передают, что в Израиле опять неспокойно. Ох-ох, а когда евреям было хорошо?.. Вы кто по специальности?

– Биржевой брокер. На бирже, знаете, сейчас обвал: скандалы, увольнения, – сказал он и запнулся.

Возникла неловкая пауза.

– Хотите еще супа? Тогда горячего чайку? – Раиса Ароновна забрала пустую тарелку и вышла.

– Мама, ты справишься cама? – сестра Мария посмотрела вслед матери. Затем пригладила свои волосы под платком. Лицо ее вдруг посерьезнело, красивые глаза расширились. – Что-то в мире изменилось. Все опять хотят воевать. И евреи обязательно окажутся в центре кровавых событий. Так было всегда в истории. Так предсказано и в Апокалипсисе…

Михаил внимательно присмотрелся к ней. Еще минуту назад она казалась ему такой простой. Но простота вдруг исчезла, и эта женщина скрылась куда-то, в область, для него неведомую.

– Трудно вам, еврейке, в русском монастыре? – спросил он.

– Нет. Отец Лавр говорит, что православный еврей – дважды избранный Богом.

– Когда-то я читал рассказ, не помню, какого писателя. Там описывалось, как отец – ортодоксальный еврей, оплакивает свою дочь, принявшую христианство. Оплакивает по всем иудейским обрядам: неделю сидит дома, посыпает свою голову пеплом и читает Кадиш – поминальную молитву по умершей дочери. Помню, мне тогда стало жутко – отец мысленно хоронит живую дочь только потому, что она стала христианкой!

– Да-да. Это – страшно. Это мировая трагедия – евреи, отвергнувшие Христа! Я сейчас читаю об этом много разной литературы, пытаюсь разобраться и понять, почему же такое случилось. Но, боюсь, что человеческий разум ответ на это не может дать.

Раиса Ароновна вошла, тихо поставила на стол стаканы с чаем. Села, слушала дочь.

– А на бытовом уровне, конечно, еврею в православии непросто. Вот, к примеру, у нас есть одна русская прихожанка, живет неподалеку отсюда. Ее сын погиб от наркомании. Она теперь много жертвует на нашу церковь. Но она – антисемитка: недавно стояла к причастию и, указывая на меня, говорила соседке: «Пропусти вперед эту богоизбранную жидовочку». А я по чину должна была причащаться перед ней, потому что я – монахиня, а она – мирянка. А вечером пришел отец Лавр, постучал ко мне в келью, опустился передо мной на колени и попросил прощения. Представляете? – старый священник на коленях просил у меня прощения. Говорил, что он – духовник той антисемитки и что он виноват, если она такая.

– Лиза, может, Михаил тебе поможет переставить стол? Чтобы ты свою спину не напрягала? – спросила Раиса Ароновна у дочери.

……………………………………………………………………………….

«Что же со мной происходит?» Лиза шла по коридору, впереди Михаила. Пальцы ее нервно перебирали четки. «Но ведь ничего особенного. Мужчина? Да. Но он помог мне разгрести снег и добраться к дому. Устал, промок. Старшая сестра разрешила его ненадолго впустить. Какие у него длинные ресницы. Такие же, как и… Нет, он совершенно другой. Алексей был утонченным, ранимым, страдающим. А этот – грубоватый, холодный, самоуверенный. Но почему-то ранняя седина в его волосах. Морщины у глаз. И какой-то он несчастный…»

Она знала, что Михаил, идущий сзади, сейчас смотрит на нее. Ее пальцы стали еще быстрее перебирать четки, губы беззвучно зашевелились: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя…» Она ожидала, что молитва придаст ей душевной крепости. «Но если я сейчас скажу ему, что мне его помощь не нужна, то буду выглядеть очень глупо. Он тогда подумает, что я чего-то испугалась, что имела какие-то тайные помыслы на его счет. А мне ведь бояться нечего. Я дала клятву Богу, я обручена Небесному Жениху, и никакие мужчины мне не нужны».

Она смелее пошла вперед. Поднялась по лестнице.

– У меня, знаете, произошел конфликт с моей наставницей. Давняя история. Наконец, все разрешилось, но нам пришлось разделить иконописную. Наставница осталась в прежней мастерской, а мне выделили новую. Вот этот, – она подошла к небольшому столу, взялась за его край.

– Я сам. А вы показывайте дорогу, – сказал Михаил, поднимая стол.

Пройдя, они очутились в каком-то коридорчике, отгороженном от залы книжными полками.

– Давайте сюда. Осторожней. Ну что же вы! – она слегка прикрикнула, когда Михаил случайно задел одну из полок.

– Sorry.

– Это вы извините… – она закусила нижнюю губу, не ожидая от себя такой резкости. – Вот здесь, ставьте. Сейчас я эту полку чуточку отодвину. Вот так.

Перед его глазами мелькала черная фигура; платок съехал с ее головы, приоткрывая густые черные волосы.

– Спасибо вам.

Лиза пододвинула стул к столу, села. Все уже было сделано, и можно было спуститься на первый этаж. И проститься с этим случайным гостем. Но она зачем-то стала перекладывать на стол с подоконника кисточки. Для нее уже не оставалось сомнений в том, что ждет ее сегодня ночью: она будет лежать на кровати в своей келье, врывшись в горячую простыню, будет жалеть себя и проклинать свою судьбу, захочет вернуться в мир. И все ей будет казаться бессмысленным – и молитвы, и посты, и пение на клиросе. И страшная мысль, что Богу все безразлично, что Ему нет никакого дела до ее жизни, будет терзать ее сердце...

У-у! – завывал ветер за окном.

– Знаете, жить в монастыре очень трудно. Многие считают, если человек стал монахом, то он уже ангел. А это совсем не так, – с этими словами она поднялась. Стала напротив него.

И вдруг, слегка отклонившись назад, едва не вскрикнула: в нем – незнакомом и таком чужом, ей привиделось что-то близкое, невыразимо родное. «Эти длинные ресницы, и пытливый, глубокий взгляд, и осанка, и всё, всё. Алеша!..»

Михаил даже не помнил, кто кого обнял первым – он ее или она его? Он стал осыпать поцелуями ее лицо...

Она едва не упала, когда Михаил неожиданно оттолкнул ее от себя. Метнул на нее перепугано-мрачный взгляд:

– Я приду к вам завтра, – и быстро вышел.

Загремели по лестнице его сапоги.

xxx

Утром Михаил расплатился с хозяйкой мотеля и вышел на улицу. Завел свой черный «лексус» и поехал. У развилки его машина, однако, свернула не на шоссе, а на проселочную дорогу, подъехала и остановилась на том же месте, что и вчера.

Зачем он шел к этому дому? Если бы кто-нибудь спросил его об этом, он вряд ли смог бы ответить. Даже не знал, что скажет, если она сейчас откроет ему дверь.

Над запертой дверью на ветру покачивался фонарь. Михаил позвонил.

– Чем могу вам помочь? – в дверях показалась немолодая женщина в черной рясе. Лицо ее – неприветливое.

– Можно видеть сестру Марию?

– Нет. Сестра Мария занята.

– Мне очень нужно.

– Езжайте-ка, молодой человек, домой. У вас там, в Нью-Йорке, много важных дел – вклады, акции, банкротства. Не искушайте. Вам лишь бы поамурничать. А ей потом, бедняжке… Поезжайте, с Богом, – она захлопнула дверь.

Михаил снова нажал кнопку звонка. Лицо его помрачнело.

Точно так же хрустел снег под его сапогами, когда он шел обратно. Ветер больно сек лицо, трепал воротник куртки. Михаил сел в машину, закурил. А чего он ожидал? – что она выйдет навстречу и снова пригласит его на тарелку щей? На богословскую беседу? Снова поведет его в комнату на втором этаже?

Что же случилось вчера? Почему он повел себя так глупо, не по-мужски? Ну, ладно, положим, понимал, что только волею случая он оказался вчера с этой отчаянной женщиной в укромной комнатке, один на один. Понятно, что эта Лиза-Мария, в какую бы рясу ни рядилась, все равно остается женщиной со своими женскими желаниями.

Но почему же он оттолкнул ее? Сказать по правде, он… испугался. Да, испугался чего-то, сам не знает, чего. В какой-то миг, это длилось лишь миг, как вспышка молнии, он ясно осознал, что, если воспользуется ею, то совершит величайшее зло. Такое зло, по сравнению с которым все его прежние авантюры, юношеские драки и погони, связи с замужними женщинами и проститутками в банях и ночных барах, мошенничества на бирже – все это покажется детскими шалостями. Он ни на миг сожалел, был даже рад тому, что нашел в себе силы оттолкнуть ее.

Он погасил сигарету. Все, пора ехать. И выбросить из головы это случайное, малозначимое приключение. Дернул ручку переключения скоростей. Машина тронулась с места, немного проехала, но опять остановилась.

А почему, собственно, он должен уезжать? Его ведь никто не гонит. Да, перед ним захлопнули дверь. Не беда, он не гордый. У него есть время. Он никуда не торопится. Он может переночевать в мотеле еще и не одну ночь. Кто ждет его в Нью-Йорке? Он с ужасом подумал о том, что, очутившись в Нью-Йорке, его опять начнут преследовать мрачные мысли о самоубийстве… Он снова потянулся к пачке сигарет.

Так прошло несколько часов. Машина чернела одиноким недвижным пятном средь белого застывшего моря.

Михаил то впадал в тоску, то строил самые радужные планы. Быть может, это шанс для них обоих? Быть может, судьба специально устроила им эту встречу? И в этом буране, в самом деле, – проявление воли Божьей? Он будет просить Лизу, умолять ее. Квартира у него, пусть скромная, но есть. Он найдет работу, переучится, совершит все возможное и невозможное ради того, чтобы сделать ее счастливой. Она – именно та женщина, которая нужна ему, нужна, как воздух!

Он подолгу всматривался в тот невысокий дом, ближний к дороге из трех других домов. Несколько раз – или ему мерещилось? – в окне мелькала знакомая фигура. И тогда сердце Михаила билось гулко и часто, но фигура исчезала.

...Дверь отворилась. На крыльцо вышла низенькая женщина, в темном пальто и вязаном берете. Поежившись, засеменила к дороге.

– Здравствуйте, – сказал он тихо, чтобы Раиса Ароновна не расслышала дрожь в его голосе.

Они стояли возле почтового ящика, из которого выглядывала связка газет.

– Здравствуй, – Раиса Ароновна вытащила почту. Казалось, что она прячет от него глаза. Лицо ее сегодня было унылым и безнадежно старым.

– Понимаете, я бы хотел увидеться с Лизой. Это очень важно.

Она устремила на него долгий взгляд:

– Ей очень плохо сегодня. В прошлом году у нее уже был срыв: часто плакала, днями молчала, голодала. С трудом пришла в себя. Потом как будто все пошло на лад. Я уже думала, что все, больше не повторится. И вот – опять начинается, опять ее сердце мечется. Ты тут не причем. Не вини себя, – она недолго помолчала. – Когда-то, во время войны, моя мать спаслась в монастыре. Не знаю, спасется ли в монастыре моя дочка. Дай-то Бог…

– Но почему она здесь?

– Она любила одного мужчину. Он умер от разрыва сердца.

– А-а… Но ведь жизнь продолжается, ведь нельзя же…

– Конечно, нельзя. Но такой она человек – все или ничего.

– Может, она не имеет права отсюда уйти? Она кому-то чем-то обязана?

– Да-да, обязана… Монахини, когда принимают постриг, дают обет верности Богу. А больше их никто не держит. Это же – монастырь, не тюрьма… Ты вчера рассказывал о том, что читал в одной книге об отце, который оплакивал, как умершую, свою живую дочь-христианку. Если бы ты знал, сколько я слез пролила, узнав о ее решении стать монахиней! Плакала день и ночь, не переставая. Ох-ох, дочка. И я умереть спокойно не могу. Как же ее оставить одну?

ххх

Ближе к вечеру из тех трех домов стали выходить монахини. На фоне белого снега были хорошо видны их черные одежды. Одну старую монахиню вела другая, помоложе, поддерживая ее под руку. Старушка едва ступала, волоча по узкой протоптанной тропинке свои дряхлые ноги.

Михаил видел, как, наконец, из дверей другого дома появилась Лиза: поправив на плечах серую телогрейку, пошла следом за остальными. Все они исчезали в дверях невысокой церкви под зеленым куполом.

Михаил стоял в раздумье. Наконец, затянув молнию своей зимней куртки, неспешно, будто бы слегка робея, тоже пошел в ту церковь. Понял, что это для него единственная возможность увидеть Лизу и, если удастся, поговорить с ней. В конце концов, никаких плохих намерений у него нет. Если его оттуда попросят – он уйдет.

В храме пахло хвоей и воском. Старенький, седоволосый священник ходил по храму неестественно твердой для его возраста походкой, размахивая кадилом. Произносил вполголоса молитвы в свои седые, жидкие усы. На миг священник бросил на вошедшего Михаила любопытный взгляд. Но, не останавливаясь, продолжал кадить.

Мерцали лампады у икон. Несколько монахинь сидели на скамейках у стен, склонив головы. Если бы не их редкое покачивание головами, то можно было бы подумать, что они спят.

А на клиросе, слева, возле иконостаса, стояли две монахини. Свет настольной лампы на кафедре лился на лежащие перед монахинями раскрытые книги. Одна из монахинь – низкорослая, сутуловатая, кажется, это она сегодня утром закрыла перед носом Михаила дверь. Вторая – Лиза. Они обе стояли рядышком, читали по открытым книгам, поочередно. Изредка напевали, причем голос другой монахини был низким, густым, заглушая тонкий голос Лизы.

Хмурясь, Михаил стоял в полутемном углу, смотрел то на Распятие, перед которым в подсвечнике горели две свечи, то на Лизу, читающую молитвы, то на иконы на стенах. Он припомнил Киев, Софийский собор, Печерскую Лавру. И… церквушку, которая находилась неподалеку от их дома. Чудом та церквушка пережила все лихолетья и уцелела. Небольшой церковный двор с высокими кленами и старыми скамейками. Какие-то бессменные старушки в темных одеждах. Иногда Михаил с друзьями заходил в ту церковь, любопытства ради.

Однажды, помнится, весной, в воскресенье утром, будучи еще ребенком, он гулял с друзьями возле дома, на пригорке. Солнышко уже восходило, а туман еще не рассеялся. И странным видением в этом тумане прошли старушки в белых платках, несущие из церкви корзинки с горящими свечами. Михаил тогда не знал, что за диво такое, с чего вдруг идут эти старушки в такую рань, и с зажженными свечами. Но у него возникло странное ощущение, что в той маленькой церкви ночью случилось какое-то великое событие, и эти сморщенные старушки, всегда в черных платках и грубых юбках и кофтах, сейчас напоминали невест, убранных, как в фату, в белый туман... Это была Пасха.

А еще в той церкви отпевали Витькиного отца – дядю Колю. Михаил очень любил дядю Колю: он брал их с Витькой на ночную рыбалку на Днепр, учил их плавать, играл с ними в футбол. Дядя Коля сгорел от рака, буквально за год, когда Михаилу и Витьке исполнилось по шестнадцать лет. Его гроб сначала стоял во дворе на табуретках. А потом под музыку полупьяного оркестра этот гроб повезли не как обычно – сразу на кладбище, а в ту старую церковь. Михаил тогда не знал, что гроб и смерть тоже имеют какое-то отношение к церкви.

В церкви что? Там облупленные стены, там печальный старик-Бог в потрескавшемся куполе, среди ангелов, тоже старых, осыпавшихся.

И дядя Коля – в центре церкви, с иконой на груди. Священник ходил вокруг гроба, кадил, бормотал в бороду «...во спасение души усопшего раба Божия Николая...» Отец Михаила всплакнул. Его мама, Витька, Витькина мама – все плакали, старушки вздыхали, осеняя себя крестным знамением.

Михаил тогда полюбил какой-то новой любовью и своих родителей, и Витьку, и этих старушек. Почувствовал их всех в себе, себя – частью их...

Припомнив все это, Михаил подошел к небольшому столику у входа, где лежали картонные коробки со свечами. Взял одну из свечей, зажег ее и поставил в подсвечник. За дядю Колю.

Грустно и как-то спокойно стало на его душе. Почему-то припомнил одного еврейского мальчика по имени Илюшка, из детского дома. Когда Михаил учился в институте, на третьем курсе, они с несколькими студентами ходили в один детский дом проведывать детей-сирот. Михаилу там приглянулся худенький еврейский мальчик лет пяти, с очень большими, очень грустными глазами. Михаил даже ненароком стал подумывать о том, не усыновить ли Илюшку, вернее, не забрать ли его жить в их семью. Повел об этом разговор со своими родителями. Но потом все как-то завертелось в жизни – друзья, сессии, дачи, и про Илюшку он забыл. И, наверное, так никогда бы и не вспомнил...

И о своих родителях он тоже как-то забыл. Лишь изредка звонит им в Израиль – лишь бы поставить «галочку». За семь лет ездил к ним, в Израиль, лишь два раза. Все было некогда, дела.

А ведь родители не вечны. И никто не вечен на этой Земле. Мы все уйдем куда-то, и никто не узнает о том, что мы жили когда-то. А зачем мы жили? Для кого?..

Михаил смотрел то на колышущийся огонек зажженной свечи, то на Лизу – в черном, читающую своим чистым голосом молитвы. Лампа ярко освещала ее лицо, обрамленное черной тканью платка. Она изредка поправляла свои волосы. Ее глаза горели, и ее лицо тоже словно начинало сиять изнутри неким сиянием, а губы повторяли что-то красивое, трагичное, о нашей любви к Богу и Божьей любви к нам... Она читала до того самозабвенно, что, казалось, в этих словах заключена вся ее жизнь, и от того, как она их произнесет, будет зависеть то, услышит ли ее Бог, – ее молитву о себе, о маме, о том погибшем мужчине, которого она любила, обо всех живых и всех мертвых…

……….….………………………..…………………………………………

– Подождите! Не уходите!

Она бежала к нему по снегу. Михаил, повернувшись, замер. Не верил, что это правда. Не верил своим глазам.

…На Лизе была легкая, полураспахнутая шубка, ботики и элегантная алая шапочка со сдвинутым набок козырьком. Лиза вся искрилась серебристой пылью, сверкало ожерелье на ее оголенной шее. Легкая, подвижная, она бежала к нему по узкой тропинке. Наклонившись, подхватила снег, слепила снежку и, шутя, бросила в него. Засмеялась звонко и понеслась дальше, туда, где могучие ели у дороги возносили к небу свои роскошные кроны.

– Ах, так?! – Михаил тоже слепил снежку, шутя, бросил в убегающую Лизу и помчался следом за ней.

Оглянувшись, она побежала еще быстрее. Искрилась ее шубка, месяц и звезды изливали сверху свое серебристое сияние.

Михаил мчался за ней, сейчас вот-вот догонит ее, подхватит на руки и понесет – в Нью-Йорк, в их счастливое будущее…

– Вы… Вы… Вы мужчина, настоящий мужчина… Спасибо вам, – перед ним стояла уставшая после бессонной ночи, трудов и молитв монахиня в черном, грубом одеянии. Она сделала еще один шаг, судорожно схватила его руки и прижала к своей груди. – Я знаю, что вам сейчас очень трудно. Я буду молиться за вас всю свою жизнь. Вот увидите, Бог спасет вас, Он всех спасет – и меня, и вас, и всех. Простите меня за вчерашнее, мне почудилось, что… – не договорив, она выпустила его руки и сделала шаг назад. Затем осенила себя крестным знамением. – Прощайте, прощайте.

И через минуту исчезла в дверях церкви.

А Михаил, постояв, медленно пошел к своей машине. Неожиданно ему на сердце сошла какая-то таинственная печаль, такая, какую он никогда не испытывал до сих пор. Печаль о Боге? Или о любви? Или о чем-то вечном, незыблемом, что выше всех наших слов?..

Только бы не забыть эту светлую таинственную печаль. Только бы сохранить ее.

Перед тем, как сесть в машину, Михаил зачем-то поднял глаза к небу и втянул в себя крепкий морозный воздух.

2000-2010 гг.