О черни, Путевые заметки

- Она просто создана для кино!

- Какая острота социальных конфликтов!

- Какая глубокая правда жизни!

- Какой воинствующий гуманизм!

- Здесь нельзя менять ни одного слова! Настоящая библия!

- Кино понесет ее в самые глухие уголки страны!

- Что страны - во все концы света!

- По всей вселенной! Ручаюсь за это! Господин автор, вы не должны заключать соглашения ни с кем, кроме Дельтафильма.

- Мы создадим эпохальный фильм.

- Договор можно подписать хоть сейчас!

(Проходит месяц.)

Сценарист. Я не изменил ни слова. Но, с учетом специфики кино, нам пришлось...

гм... кое-что добавить.

Автор. Добавить?

Сце н а р и с т. Д-да... Чтобы действие не происходило при одной и той же декорации. Одна сцена, например, разыграется на озере...

Автор. На озере?

Сценарист. Да, на озере. Чрезвычайно благодарная натура. А другая сцена будет на рельсах, по которым мчится экспресс...

Автор. Экспресс? А зачем?

Сценарист. Чтобы было больше движения, динамики. И еще одна сцена будет на балконе замка...

Автор. Какого замка? Там нет никакого замка!

Сценарист. Замок необходим. Такие кадры - ракурс снизу - чрезвычайно эффектны. В остальном же мы не изменим ни одного слова.

(Проходит неделя.)

Режиссер. Ансамбль для вашего фильма мы подобрали превосходный. Главную роль революционера будет играть Гарри Подразил.

Автор. Гарри Подразил? Этот любовник? А не слишком ли он молод для такой роли?

Режиссер. Это верно, но публика его любит. Роль мы для него немного подправим.

Автор. А кто будет играть его чахоточную дочь?

Режиссер. Она не будет его дочерью. Она будет его любовницей и дочерью фабриканта.

Автор, Зачем?.

Режиссер. В социальном фильме так надо. Чтобы показать контрасты между нищетой и роскошью. Публике нравится видеть на экране жизнь богачей. Да, так вот эту дочь будет играть... (Шепчет имя.) Здорово, а? Разумеется, ее роль надо сделать главной. Она будет водить гоночное авто и ездить верхом... Надо будет для нее написать несколько добавочных сцен. В остальном же в вашей пьесе не будет изменено ни слова.

(Проходит две недели.)

Режиссер. Мне доверительно сообщили, что цензура не пропустит некоторые слишком тенденциозные диалоги. Надо будет их смягчить.

Автор. Но ведь в театре...

Режиссер. К сожалению, в кино цензура строже. А одно лицо из министерства торговли высказало мнение, что конец уж очень трагичен. Нам намекнули, что этому герою-революционеру следовало бы в конце концов жениться на дочери фабриканта и чтобы их уста слились в долгом поцелуе.

Автор. Но это противоречит всему духу моей пьесы!

Режиссер. М-да... но нам нужно считаться с этими людьми. В остальном же в вашей пьесе не будет изменено ни слова.

(Проходит неделя.)

Настойчивый господин. С вашего позволенья, господин Дубен... Я, видите ли, представляю финансистов, которые связаны с Дельтафильмом, поэтому я позволил себе обратиться к вам. Нам всем важен не только финансовый успех вашего фильма, но также и его моральные... и художественные достоинства, не правда ли? Главное, это художественные достоинства. Поэтому мы решили предложить вам... в интересах вашего фильма... чтобы вы учли, что его художественный эффект может быть... до некоторой степени снижен... революционной тенденцией... Не так ли? Мы думаем, что было бы лучше, если бы ваш герой... был не пролетарием... а, например... гениальным изобретателем. Очень просто: гениальный изобретатель, и все. Он мог бы спасти эту фабрику... снова развернуть производство... и в конце концов было бы видно, как счастливы рабочие, что фабрика снова работает и процветает. В остальном в вашей талантливой пьесе не было бы изменено ни слова... Мы лишь из чисто художественных соображений...

(Проходит месяц.)

Режиссер (у телефона). Да, знаю, это превосходная сцена, но слишком длинная. У нас герой скажет только две фразы, но они будут сильными, выразительными. Ручаюсь вам, этого достаточно. В этих двух фразах будет все, вся эта социальная направленность и всякое такое... Да, да, скоро выпускаем на экран. Вы будете довольны, вот увидите. Ведь в остальном в вашей пьесе не изменено ни слова...

(Проходит месяц.)

Режиссер (у телефона). Да, да, да. Уже заканчиваем монтаж. Что? Те две фразы? К сожалению, их при монтаже пришлось выпустить, они тормозили нарастание действия. Но это совсем незаметно, вот увидите! Вы и не узнаете своей пьесы, так она теперь эффектна!

(Затемнение.)

ОТ СЮЖЕТА К СЦЕНАРИЮ

Как видно из предыдущего изложения, путь от сюжета к готовому фильму долог и тернист. Вначале существует только литературный сюжет, чаще всего в виде книги или пьесы. Для того чтобы этот сюжет мог проскользнуть в мир фильма, он должен сжаться до нескольких страниц текста, именуемых либретто.

Либретто - это краткое изложение, в котором опущено все второстепенное... и все основное тоже. Его также называют "сюжетный скелет", видимо для того, чтобы отразить обычное смертоубийственное обращение с сюжетом; живое слово попадает в фильм только в посмертной и, так сказать, препарированной форме "сюжетного скелета". Этот старательно вываренный и высушенный остов поступает в дальнейшую обработку, в результате которой получается литературный сценарий.

Литературный сценарий возникает прямо противоположным путем: образцово препарированный скелет сюжета снова начинает обрастать мясом подробностей, эпизодов, диалогов и других деталей, которые должны создать впечатление развернутого действия. Но это мясо уже особое, кинематографическое: литературный сюжет излагается так называемыми средствами кино.

Например, герой, перешедший из книги на экран, уже не может просто вспоминать свою возлюбленную; он должен "трясущимися руками закурить папиросу, быстро встать и подойти к окну" или что-нибудь в этом роде. В равной степени для кино не годится голое утверждение, что сердце героини разбито; вместо этого она должна "медленно брести осенним парком, где деревья роняют листья то на одинокую аллею, то на статую Амура". Персонажи кино не имеют права чтонибудь просто подумать, - они должны произносить все вслух с условием, что это будет не очень длинно.

Они могут куда-нибудь шагать или "украдкой смахивать набежавшую слезу", могут даже писать письмо, но это должно делаться с рекордной быстротой, чиркчирк - и готово. Для кино существует лишь то, что можно видеть или слышать. Выражаясь научно, сценарий есть перевод образов на язык действия; говоря практически, сценарий есть насилие над сюжетом с целью превратить его в нечто такое, на что зрители могут, ни о чем не думая, смотреть в течение двух часов. В сценарии должно быть особенно предусмотрено, чтобы декорации менялись достаточно часто, ибо зритель все время хочет новизны, - но опять-таки не слишком часто, ибо каждому, известно, что декорации обходятся в копеечку, а на натурные съемки уходит пропасть времени. Вот почему сценарий можно также назвать такой обработкой сюжета, когда все направлено к тому, чтобы съемки заняли не более двух недель и обошлись не дороже той суммы, которую кто-то согласился выбросить на данный фильм.

Только из литературного сценария возникает следующая стадия, то есть уже настоящий киносценарий.

Его получают путем тщательной разбивки литературного сценария на отдельные маленькие кусочки-кадры, и процесс этот называется раскадровкой. Чем больше кусочков, тем лучше считается сценарий разработанным. Например в литературном сценарии сказано:

"На придворном балу принцесса Амалия заметила молодого гвардейца и почувствовала к нему симпатию.

Она роняет платок, молодой гвардеец подбегает и поднимает его, за что вознагражден разрешением поцеловать ручку принцессы".

В киносценарии эта сцена выглядит примерно так:

Сцена 17 ПРИДВОРНЫЙ БАЛ 164. Бальный зал в королевском дворце.

Танцующие пары. (Общий план.) 165. Аппарат приближается, проезжает вдоль рядов танцующих.

166. Оркестр, играющий на эстраде. (Панорама.) Музыка.

167. Толстый флейтист. (Средний план.) 168. Два генерала наблюдают за танцующими.

169. Один из генералов вытирает лоб носовым платком. (Крупный план.) Жарища, а?

170. Другой генерал вытирает лысину.

171. Первый генерал глядит на ноги танцующих.

172. Хорошенькие женские ножки в танце.

173. Первый генерал подмигивает.

174. Второй генерал предостерегает.

175. Объектив поднимается от ножек к лицу принцессы Амалии.

176. Лицо принцессы Амалии, которая явно не слушает, что ей говорит кавалер.

Глазами она обводит зал.

(Средний план.)

177. Аппарат двигается панорамой - стоящие придворные и дипломаты, оба генерала и офицеры - и останавливается на молодом гвардейском офицере.

178. Лицо молодого гвардейца с восхищенным взглядом.

(Крупный план.)

179. Глаза принцессы Амалии.

(Крупный план.)

180. Принцесса Амалия останавливается в танце.

181. Рука принцессы роняет кружевной платочек, (Крупный план.)

182. Платочек лежит на паркете. (Крупный план,)

183. Молодой гвардеец подбегает и наклоняется.

184. Рука, бережно поднимающая платочек. (Крупный план.)

М-да...

Черт побери, вот это ножки!

Ш-ш! Это ее высочество.

Ах!

Ах!

Благодарю вас!

185. Гвардеец с поклоном подает принцессе платочек.

186. Принцесса улыбается.

187. Берет платочек. Их руки соприкоснулись. (Крупный план.)

188. Лицо очарованного гвардейца.

189. Лицо принцессы.

190. Принцесса подает гвардейцу руку.

191. Гвардеец низко склоняется и подносит ее руку к своим губам.

192. Губы гвардейца над рукой принцессы. (Крупный план.)

И так далее. В общем, в хорошем сценарии действие должно быть нашинковано примерно на восемьсот кадров, причем сценаристу приходится ломать себе голову над тем, чтобы кадры не повторялись, чтобы крупный план чередовался с общим, чтобы были верхний и нижний ракурсы, наплыв, панорама и съемка с крана. А иногда сценарист из кожи лезет вон, чтобы изобрести какой-нибудь небывалый ракурс, например вид через игольное ушко или съемка аппаратом, свободно падающим с самолета. Таковы потуги честолюбия.

Только после всех этих манипуляций первоначальный сюжет окончательно "фильмофицирован" и поступает в руки режиссера. Теперь уже его забота срочно переделать действие, диалоги, декорации, эпизоды, а главное - конец, который, по его мнению, - "типичное не то". Интересно, что последняя сцена всегда бывает "типичное не то": даже конец света окажется, наверное "страшно неудачным", никуда не будет годиться и придется его несколько раз переделывать...

Но вот, наконец, неотвратимо близится начало съемок. Уже подобраны артисты и нанято на две недели ателье. Уже составлен график съемочных и подготовительных дней, когда строят декорации. Тут уж никак нельзя переделывать сюжет... если, разумеется, не считать переделок, необходимость которых выявилась в ходе съемок. "Это надо было сделать не так", говорится в подобных случаях. Или: "Вот тут чего-то не хватает". И начинаются лихорадочные доделки, в которых участвуют режиссер, директор, актеры и любой, кто окажется в данный момент в буфете киностудии. В окончательном виде фильм состоит главным образом из таких доделок.

СТРОИМ

Чтобы осознать величественный смысл слова "строим", вы должны учесть, что в наши дни почти весь фильм снимается в ателье. Ведь не так-то легко тащить бог весть куда юпитеры, кабели, звуковую аппаратуру и весь многочисленный персонал от режиссера, оператора, актеров и сценариуса до всяческой вспомогательной рабочей силы, которая переносит съемочные аппараты, бегает за сосисками или включает юпитеры. Кроме того, с живой природой трудно иметь дело: только, например, режиссер скажет: "Начали!"как солнце закроется облачком, и приходится повторять сначала. Или, например, снимается сцена, в которой Ян Козина[Як Козина - руководитель крестьянского восстания в 1693 году в Чехии.] пашет родную ниву, как вдруг слышится громкий гул пропеллеров - рейсовый самолет торопится в Пльзень. Приходится выжидать, пока он пролетит, но едва режиссер снова скажет: "Начали!" - как на соседнем цементном заводе раздается гудок на обед. В общем, с настоящей природой при съемках одни неприятности, дешевле и скорее построить в ателье лес с домиком лесничего, мельницу с рекою, старинную улочку у пражского Града, завод в Хухле, оживленную улицу, морской бой, вокзал с паровозами, цветущую лужайку с бабочками и белыми облачками, крыши с трубочистами и вообще все, что придет в голову,. Все без исключения можно лучше и надежней соорудить в ателье. Если мы при этом вспомним, что в сносном фильме должно быть двадцать - тридцать различных мест действий, и подсчитаем, сколько времени понадобится для того, чтобы изготовить отдельные декорации для каждого, то мы будем более или менее подготовлены к внушительному зрелищу, которое представляет собой киноателье в дни перед съемкой.

Вообразите громадное строение, похожее на ангар для крупного дирижабля. Под потолком вдоль всех четырех стен тянется осветительная галерея, на которой стоят батареи юпитеров. С потолка свисают какието канаты, цепи, кабели. Внизу возятся человек пятьдесят - все они одновременно строгают, стучат молотками, привертывают шурупы, малюют на полотне, штукатурят и так далее. Тем временем из декорационных и столярных мастерских, со складов реквизита подвозят готовые стены, колонны, фасады домов, лестницы, решетки, деревья и другие детали, из которых состоит наш материальный мир. Все это здесь, на месте, устанавливается, подвешивается, монтируется, закрепляется, подгоняется, приставляется, подкрашивается словом, соединяется в единое целое.

Не успеете вы оглянуться, как в одном углу ателье возникает деревенское кладбище, с травою и крестами, около него, допустим, малостранский дворик с галереей, за ним часть улицы (даже с мостовой), потом угол великолепного кабинета с письменным столом и телефоном, а за стеной кабинета вы видите разрез больничной палаты с простой железной койкой.

Еще подальше - окно с кружевной занавеской, видимо девичья комнатка, за ней балюстрада старинного замка и мансарда (видимо, жилище поэта), лестница в мансарду, часть набережной с фонарем на переднем и с пражским Градом на заднем плане, и вплотную к ней маленькая уютная комнатка. В кинопостановочной архитектуре главное - втиснуть в ателье как можно больше декораций, предусмотренных сценарием. Трудно себе представить, какой лабиринт комнат, улиц, дворов, коридоров, альковов, лестниц и балконов умещается в киноателье при должном усердии постановщиков и скудных ассигнованиях на фильм.

Разумеется, при постановке так называемого "грандиозного фильма", "боевика", часто не жалеют ни времени, ни пространства; в таком фильме должна быть минимум одна массовая сцена, которая занимает подчас площадь в сто квадратных метров, а "интерьеры" имеют иногда целых три стены. Но это только в "грандиозных" постановочных фильмах. При съемках же среднего заурядного фильма весь ангар полон больших и маленьких театральных сцен, уголков и задних проекций, и режиссер с актерами, оператор с ассистентами, сценариус с экземпляром сценария, осветители с юпитерами, звуковики с микрофоном и кабелями, рабочие в сапогах и спецовках и разный глазеющий Люд переходят с одного места на другое, снимая там и здесь по эпизоду.

Правда, некоторые особенно большие декорации возводятся под открытом небом на территории кинофабрики. Например, средневековый город, деревенский двор с амбаром и хлевом, сельская площадь или поле битгёы не поместились бы в ателье. И вот рядом с ателье вырастает целый поддельный город из досок, жердей и гипса - разумеется, только фасады, подпертые сзади стойками и досками; проводят из ателье кабели и, понося на чем свет стоит ненадежное солнце, снимают на вольном воздухе при искусственном освещении. Когда съемки закончены, средневековый город так и остается рядом с сельской усадьбой, ибо нерентабельно возиться с его разборкой. Декорации разваливаются сами собой, напоминая город после бомбежки. Вообще территория кинофабрики всегда завалена всяческим хламом - досками, ненужными декорациями, гипсовыми архитектурными деталями, поломанным реквизитом и т. д. Когда смотришь на эти кучи хлама, невольно думаешь, что там, наверное, похоронены и угасшие кинозвезды...

СНИМАЕМ

- Ну, начнем снимать! - произносит режиссер в белом халате.

- А это что такое? - осведомляется элегантный мужчина, загримированный в коричнево-красных тонах и похожий поэтому на вареную сосиску.

- Это ваш кабинет. Будем снимать в нем кадр третий и сорок первый.

- Какой раньше?

- Все равно, хотя бы третий. Вы будете сидеть за письменным столом, в дверь постучат, и вы скажете: "Войдите". Вот и все. Давайте попробуем.

Загримированный садится за письменный стол.

- А что мне пока делать?

- Можете писать.

- На чем? Бумаги нет.

Режиссер всплескивает руками.

- Ну на что это похоже?! Почему у пана Валноги нет бумаги? Господа, если я говорю письменный стол, значит, на нем должна быть бумага, неужели непонятно? Пан Войтишек, видели вы когда-нибудь письменный стол? Видели? А была на нем бумага? Не была? Гм... Так положите туда какую-нибудь бумагу, чтобы можно было репетировать. Итак, тихо, господа, начинаем.

В ателье раздается стук молотков. Режиссер приходит в ярость.

- Что еще там? Если я сказал тихо, должно быть тихо. Кто стучит?

- Надо докончить декорации, - объясняет голос.

- Так пусть стучат тихо! - рявкает режиссер. - Здесь репетиция. Итак, внимание! - Он ударяет в ладоши. - Пан Моленда стучит в дверь, пан Валнога поднимает голову и говорит: "Войдите". Где Моленда?

- Здесь! - слышится из угла, где другой краснокожий оживленно беседует с какой-то девицей, явно не имеющей отношения к ателье. - Что я должен делать?

- Постучать в дверь и, когда Валнога скажет: "Войдите", войти. Все. Начинаем. Стучите!

Моленда стучит в дверь. Валнога поднимает голову...

- Стоп! - восклицает режиссер. - Стучите нежнее. Слегка и нерешительно. Повторить.

Стук. Валнога поднимает голову: "Войдите!"

- Стоп! - кричит режиссер. - Совершенно безразличным голосом: "Войдите!"

- Войдите!

- Чуточку громче, иначе не слышно за дверьми. "Войдите!"

- Войдите!

- Нет, вот так: "Войдите!"

- Войдите!

- Это уже лучше. Еще раз, господа, постучать и...

- Войдите!

- Отлично! Дайте свет! - кричит режиссер, задрав голову к потолку. Еще света! Больше света на Валногу. Черт побери, ну включите вон те юпитеры! И светите не на письменный стол, а на Валногу, я же сказал! За окном тоже должен быть свет. Что? Там нет юпитера? Господи, поставьте его туда и не задерживайте нас.

Проходит полчаса.

- Так как же? - кисло говорит Валнога за письменным столом. - Будем, наконец, снимать?

- Сейчас, сейчас!.. Поставьте туда дуговую лампу. И осветите эту стену. Так хорошо? - спрашивает режиссер у ягодиц, торчащих из-под съемочного аппарата.

- Роскошно! - говорят ягодицы. - Только задняя стена слишком отсвечивает.

- Меньше света на заднюю стену! - ревет режиссер. - Хорошо?

- Роскошно! - отвечают ягодицы.

- Ну, давайте микрофон и звуковую пробу.

Два человека подтаскивают какую-то виселицу на колесиках. На ней болтается небольшой предмет. Это микрофон, мерно покачивающийся над головой приунывшего Валноги.

- Тихо, пробуем звук! - кричит режиссер.

Звякает звонок в контрольной кабине, рявкает клаксон, наступает тишина. Над дверьми ателье зажигаются красные лампочки: "Не входить!"

- Стучите! - командует режиссер.

Стук. Валнога поднимает голову: "Войдите!"

- Ну, как? - кричит режиссер. Из звуковой кабины вылезает молодой человек и пожимает обоими плечами. Ага, плохо слышно.

- Спустите пониже микрофоны! А вы, господа, немного погромче. Повторить.

Стук. Валнога с отвращением поднимает голову:

- Войдите!

- Как теперь?

Молодой человек в кабине пожимает лишь одним плечом, что означает сносно.

- Значит, можно начинать! - облегченно вздыхает режиссер. - Снимаем! Все лишние отойти! Тихо!

Ягодицы у аппарата принимают озабоченное выражение. Звякает звонок, рявкает клаксон - и воцаряется полная тишина.

Стремглав выбегает юноша в свитере, становится перед Валногой, вытягивает перед собой черную дощечку с крупной цифрой 27, выкрикивает громко: "Двадцать семь!" - хлопает большой полосатой хлопушкой и так же стремительно исчезает. Слышно лишь гудение аппарата.

- Стучите! - говорит режиссер.

Моленда нежно и стыдливо стучится. Валнога поднимает голову: "Войдите!" Аппарат гудит.

- Стоп!-кричит режиссер. - Еще раз. После стука - секунда паузы. И постучать надо более неуверенно. Поехали. Тихо!

Звучит клаксон, и снова выскакивает юноша с дощечкой и полосатой хлопушкой.

- Стучите!

Валнога поднимает голову:

- Войдите!

Аппарат гудит, Моленда входит.

- Стоп! - кричит режиссер. - Проклятье! Чтоб вам пусто было! Кто там топал сзади?

Начинается небольшой скандал.

Тем временем мы можем незаметно рассмотреть присутствующих. Нервный мужчина, который все время кричит, нам уже знаком, - это режиссер. Его можно узнать по халату, а также по тому, что он единственный имеет право курить в ателье. Около него всегда вертятся один или два молодых человека в свитерах, - это помощники режиссера, или "помрежи". На их обязанности лежит забота о том, чтобы исполнялись все указания режиссера, чтобы актеры и весь необходимый реквизит вовремя были на своих местах и чтобы сами они оказывались под рукой, когда что-нибудь не ладится и необходим "громоотвод". Тут же стоит курьер, которому доверены менее ответственные задачи - например, носить за режиссером кресло или бутылку вермута. Эти люди составляют штаб режиссера; в него еще входит так называемый "телефонист", то есть лицо, которое непрерывно откликается на телефонные звонки: - Господин режиссер сейчас не может подойти... да, да, сударыня, я ему обязательно передам...

И так далее. Ибо, как известно, человека зовут к телефону особенно часто, когда у него нет ни минуты времени.

Человек, который сидит или стоит в разных позах за аппаратом, сунув в него голову, это оператор, или "камерамэн".

Оператор - вполне заслуженное название, ибо у него должна быть твердая рука, верный глаз и быстрота действий. Как и его видные собратья в хирургии, он окружен ассистентами. Оператор должен уметь снимать в любой позе: лежа на животе, стоя на коленях, сидя в специальной тележке или возносясь к небу на подъемном кране. Прильнув глазами к аппарату и обратив к окружающим заднюю часть тела, он покрикивает, чтобы Валнога немного повернулся, а Моленда отступил на десять сантиметров в глубину.

- Так, роскошно, а теперь побольше света на Моленду. Отлично, и поставьте туда еще один рефлектор. Роскошно, грандиозно, теперь можно крутить.

И с подлинным энтузиазмом он "накручивает" восемьсот различных кадров, не имея ни малейшего представления о сюжете фильма. Его дело - "роскошно накрутить" хорошо освещенные кадры, а о чем идет речь в фильме - это ерунда и суета сует.

Кадры - вот смысл жизни.

Внушительнее всего оператор выглядит, когда, взгромоздившись со своим аппаратом на тележку, он снимает наплыв: тележка надвигается, а оператор твердо и неумолимо целится своим объективом в актера, напоминая пулеметчика в атакующем танке.

Косвенно в ведение оператора входит и осветительный парк. Этот парк, расположенный частично вокруг места съемки и частично наверху, на галерее, состоит из юпитеров разной величины и типа. Маленькие нежно называют "малышки", или "крошки", те, что побольше - "маули", а большие короткоствольные гаубицы, которые льют голубые потоки света, называют "угольки". Когда-то пользовались и снятыми с вооружения армейскими прожекторами, их прозвали "гайда". Кроме них, существует еще так называемый "спот-лайт" (spot-light), дающий концентрированный свет, "параболическое зеркало", или "параболичка", затем "панхром", то есть продолговатый рефлектор полуваттного света, напоминающий театральный софит, и другие достижения осветительной техники, обслуживаемые электриками в синих комбинезонах. Когда режиссер крикнет им:

- Алло, дайте открытый эффект, - это значит, что будет сниматься ночной эпизод. Если же:

- Чтоб засияло, как во Флориде!-значит, действие происходит в лучезарный день.

Если следует осветить всю сцену, говорят, что надо туда "напрудить" света, если же освещен должен быть только актер, на него надо "брызнуть".

- Напрудите побольше света, а на Валногу брызните "крошкой". И поставьте там негра, чтобы свет не падал, куда не надо! Готово?

"Негр" - это затемняющая ширмочка или экран.

- Вот та стена сзади отсвечивает, - кричит "камерамэн".

- Наклоните побольше юпитер! - распоряжается режиссер. - Теперь хорошо?

- Роскошно! - откликается оператор, чуть ли не дрожа от удовольствия.

- Внимание, - возглашает режиссер. - Пробуем звук.

Это уже специальность человека, сидящего сзади в передвижной контрольно-звуковой кабине, которую также называют "бокс", или "будка", а самого специалиста именуют "звуковик", "звукометчик" или "звукочародей". Перед ним щиток с разными сигнальными лампочками, рычажками и регуляторами, которые усиливают, ослабляют или комбинируют звук, "Звуковик" прежде всего подает сигнал тишины. Как только прогудит его клаксон, закрываются все двери, и над ними загораются красные "стоп-лампы", В ателье воцаряется тишина, нарушаемая разве тем, что кто-нибудь переступит с ноги на ногу и получит за это нагоняй. Происходит проба звука, при которой "звуковик" в своей кабине ловит звук и вертит рычажки и качает головой, если дело не идет на лад.

"Слишком слабо". Или "слишком громко". Или еще, как говорят, "слишком много крика". Надо усилить, или ослабить, или что-то сделать с микрофоном, который болтается на передвижной "виселице", над головой актеров. У "виселицы" стоят ассистенты и подтягивают микрофон за шнуры, чтобы он всегда был повернут к говорящему актеру.

Из микрофона звук сперва идет в контрольнозвуковую кабину и только оттуда в звуковую лабораторию, где он в различных аппаратах усиливается, улавливается фотоэлементом и записывается на звуковую дорожку. Кроме того, там еще что-то делают с помощью нитробензола и других загадочных сил природы, но этого я уже никак не могу уразуметь, хотя, изобразив на лице живейший интерес и полное понимание, неоднократно говорил: "Ага!" Зато мне стало ясно, для чего в начале съемки каждого кадра выскакивает молодой человек в свитере, показывает табличку с цифрой, выкрикивает эту цифру и громко хлопает хлопушкой. Это нужно для того, чтобы зафиксировать номер кадра и место, где следует склеить звуковую ленту с оптической: для этого и служит удар хлопушки.

Далее присутствует здесь дама, обычно в халате, которая попеременно, хотя и без особого интереса, поглядывает то на сцену, то в сценарий: ее называют сценариус; на ней лежит обязанность вычеркивать снятый кадр и отмечать, что на Валноге были брюки в полоску, а на Моленде - мягкая шляпа. Иначе в соседнем кадре, который будет сниматься, быть может, через неделю, Валнога, чего доброго, появится в брюках-гольф, а Моленда в котелке, что нарушило бы связность действия.

Теперь взглянем на актеров, снимающихся в картине. Их можно узнать или по костюмам, или по ужасающей гримировке: лица у них красные, губы фиолетовые, глаза подведены до невозможности.

Большую часть времени они, собравшись в кружок, проводят в болтовне о рыбной ловле, гриппе и вообще о самых прозаических вещах.

Недалеко от них можно заметить человека с деревянной шкатулкой, он иногда подбегает и поправляет у Валноги усы или отлепившуюся бровь. Что касается статистов, то их лица не гримируются и сохраняют естественное выражение хронической меланхолии. Они обычно стоят кучками, терпеливо ожидая, когда придет их очередь промелькнуть на какой-нибудь уличной сцене.

Кроме того, в ателье в разгар работы толкутся еще актеры из фильма, что снимается рядом, ротозеи, привлеченные надписью: "Посторонним вход воспрещается", различный подсобный персонал, поклонники и поклонницы и прочая публика обоего пола, которая, спотыкаясь о кабели, бродит среди декораций, скрипит половицами и чешет язык. В целом, день съемки является наглядной иллюстрацией того, как мало в этом мире работы у большинства людей.

Когда снимают под открытым небом, народу бывает гораздо меньше вероятно потому, что нечем скрипеть. Такие съемки производятся обычно в сырой осенний день. На заднем плане виден рассыпающийся средневековый город и бутафорская деревня.

Кругом груды досок и гипсовых обломков. Среди этого хаоса ежатся от холода актеры, режиссер со своим штабом, дама-сценариус и еще несколько человек: они ждут, пока осветители с помощью своих юпитеров соорудят "ясный летний день". В нескольких сотнях метров от них ждет "звуковик" в своей передвижной кабине.

- Начали! - говорит, наконец, режиссер. Но приходится подождать, пока в мутном небе пролетит самолет, провожаемый укоризненными взглядами присутствующих. Потом надо подождать, пока ктонибудь прогонит мальчишек, затеявших за соседним забором игру в футбол. Потом надо подождать, пока немного стихнет ветер. После этого посиневшие, потягивающиеся актеры сбрасывают, наконец, свои пальто и, дрожа от холода, произносят полдюжины слов. К сожалению, съемку приходится повторить, потому что как раз в этот момент с грохотом обрушилась часть "средневекового города".

А наблюдающий все это прохожий поглубже засунет руки в карманы и с тихой грустью подумает о том, как тщетны и преходящи все дела человеческие.

В общем, как я уже сказал, гораздо лучше снимать в ателье. А уж если в картине обязательно должна быть натура, то ее снимают без актеров, в виде задней проекции.

Видовой фильм демонстрируется на экране, находящемся среди других декораций, и играющие перед ним актеры "плывут в лодке" или "мчатся в авто" на фоне убегающего пейзажа (этой самой задней проекции).

В лучшем случае ставится еще вентилятор, чтобы не был забыт и "натуральный ветерок".

- Так, - говорит режиссер. - Поехали!

КАК ЖЕ ВСЕ-ТАКИ ДЕЛАЕТСЯ ФИЛЬМ?

Если даже отвлечься от всей техники съемки, мы с удивлением увидим, что фильм делается совсем не так, как представляет себе зритель. Зритель, например, думает, что актеры кино играют какое-то действие. Это одно из главных кинозаблуждений: на самом деле актеры играют только отдельные кадры, причем в произвольном порядке. Связное действие появляется только под конец, при монтаже. Киноактер- не носитель действия, он лишь носитель типа..

Носитель действия - режиссер. Киноактеры не произносят диалогов, но лишь отрывки, которые потом будут склеены в одно целое. Актеру редко приходится сказать больше одной фразы на протяжении одного кадра. Он никогда не может вжиться в роль, но лишь в тип, который надо пронести через несколько десятков или сотен отрывочных, не согласованных между собой сцен, каждая продолжительностью от полуминуты до минуты. Игра киноактера - это цветные камешки, из которых потом режиссер складывает мозаику.

- Теперь, мадемуазель, вы должны вспыхнуть и сказать: "Нет, никогда!" - распоряжается режиссер.

И актриса вспыхивает и восклицает: "Нет, никогда!"

- Стоп! - говорит режиссер. - Отлично. Теперь дадим свет и начнем.

Через полчаса кадр отснят.

- А теперь, мадемуазель, молча заплачьте,- требует режиссер.

И мадемуазель молча плачет.

- Стоп!-говорит режиссер. - Дайте свет и начали.

- Сто двадцать семь! - кричит юноша в свитере и хлопает хлопушкой перед самым носом у мадемуазель. Она молча плачет, и аппарат гудит.

- Стоп! - восклицает режиссер. - Хорошо!

И съемка продолжается. Может быть, сейчас будет сниматься сцена, в которой мадемуазель впервые увидит того, по ком она в кадре сто двадцать семь молча плакала.

- Сегодня дело шло отлично,- радуется режиссер, когда к вечеру его, изнемогающего от усталости, едва не выносят на носилках из ателье. Накрутили двадцать кадров!

А эти двадцать кадров на экране промелькнут за десять минут да еще зачастую большинство из них выбросят при монтаже.

Такая уж это работа.

Поэтому расстаньтесь с иллюзией, будто обожаемая вами кинозвезда как-нибудь переживала те поцелуи, слезы и пылкие взгляды, которыми она пленяет вас на экране.

Куда там! Это были лишь номера кадров. Впрочем, если вы не хотите отказаться от иллюзий - тоже хорошо; зачем, в самом деле, смотреть на кино более критически, чем на многие другие человеческие действия?

В МАСТЕРСКИХ И ЛАБОРАТОРИЯХ

В кинематографии все еще много технически несовершенного, примитивного. Например, актеры играют, так сказать, "вручную", кустарно. Все еще не изобретена машина, которая сыграла бы скорее и экономнее.

Но, видимо, придет и это.

Пока же то, что сыграно и отснято "вручную", попадает в великолепные и совершенные машины.

В них вставляется катушка отснятой пленки, и машина автоматически проявляет, фиксирует и копирует. Потом пленка опять попадает в человеческие руки - к техническому контролеру. Слишком светлые или слишком темные копии помечаются и вставляются в другую машину, которая сама исправляет их. Потом склеиваются оптическая и звуковая ленты. Потом пленка лакируется, и я не знаю, что еще. Короче говоря, все делается тихими и изящными машинами в светлых стеклянных лабораториях, слегка пахнущих химикалиями, и чистых, как операционная в клинике. Здесь неторопливо двигаются люди в белых халатах и нитяных перчатках, нежными движениями рук сматывая и разматывая блестящие прозрачные киноленты. Говорю вам: лаборатория, где обрабатывается фильм, настоящее чудо техники по сравнению с ателье. Что поделаешь, человеческий труд, видно, во все века неизбежно бывает немного сумбурным и драматически-напряженным, связан со спешкой, криком, шумом, потом лица и скрежетом зубовным...

Из лаборатории фильм выходит еще не готовым.

На рулонах кадры в том порядке, как их снимали, с пятого на десятое. Фильм надо прежде всего просмотреть в демонстрационном зале, где он впервые появляется на экране и выглядит примерно так:

На экран вылетает юноша в свитере, выставляет табличку с номером "27", кричит:

- Двадцать семь! - хлопает хлопушкой и исчезает. Валнога сидит у письменного стола и пишет.

Слышен стук. Валнога поднимает голову:

- Войдите!..

- Стоп!-звучит голос режиссера. - Повторить!

После стука должна быть секундная пауза...

Снова выскакивает юноша с табличкой, кричит:

- Двадцать семь! - и хлопает хлопушкой. За письменным столом сидит Валнога и пишет. Слышен стук!

- Войдите!..

- Стоп! - орет режиссер. - Проклятье! Чтоб вам пусто было! Кто там топал сзади?, Какая скотина...

Затем выскакивает юноша с табличкой, ревет:

- Сто восемьдесят пять! - и хлопает хлопушкой.

Крупным планом показывается голова мадемуазель Мириам Неколь.

- Нет, никогда!-восклицает голова.

- Стоп!

- Роскошно!

Юноша с табличкой кричит:

- Сто девяносто семь! - и хлопает.

Снова голова мадемуазель Мириам Неколь.

- Плакать! - слышен голос режиссера.

Из глаз мадемуазель Мириам вытекает крупная слеза.

- Стоп! Отлично!

- Стоп! - кричит режиссер в просмотровом зале. - Этот кадр несинхронный. Переснять. Дальше!

И бежит кадр за кадром, с табличками, выкриками и хлопушками. Иногда лента синхронна, но слишком бледна, иногда так страшна, что ее называют "зарезанная", иногда на ней случайно виден микрофон или юпитер, и такие куски, разумеется, нужно выбросить. Некоторые кадры - немые, они будут озвучены позднее, это называется постсинхронизация. Короче говоря, это и есть те самые камешки, из которых сначала начерно, а потом начисто будет монтироваться фильм, где кадры соединены между собой с помощью различных приемов - диафрагмой, наплывом, затемнением и так далее.

Только теперь будет окончательно складываться фильм. С ножницами и клеем в руках монтажеры создадут, в общем, связное действие, и, когда фильм станет, наконец, вполне вразумительным, режиссер придет к мрачному выводу:

- Ну вот, теперь надо сократить его на двадцать пять минут.

А потом еще появится продюссер и предложит опустить некоторые диалоги - это, мол, публике неинтересно.

Наконец цензура потребует вырезать сцену, где Моленда душит бедняжку Мириам Неколь.

И когда все оставшееся снова склеено и приведено в порядок грандиознейший боевик сезона окончательно готов.

И вот он настал. Наконец-то разыгрывается на экране все то, что стоило таких трудов стольким людям- от автора до юноши с хлопушкой, от осветителей до заведующего рекламой. Сидящий за письменным столом Валнога поднимает голову, Мириам Неколь вспыхивает и восклицает: "Нет, никогда!" - все связно, все гладко, все идет как по маслу.

И вот он, наконец, долгожданный момент, когда директор Бетафильма наклоняется к директору Гаммафильма и шепчет:

- Провал, а?

- Провал!..

ПРЕМЬЕРА

Так уж повелось в мире кино - каждый фильм, который сейчас снимается в ателье, считается лучшим в сезоне. Поэтому пока Альфафильм снимает свою картину и ее директор едва не лопается от гордости, директоры Бетафильма и Гаммафильма заметно желтеют и удрученно бормочут что-то вроде: "Еще посмотрим", "цыплят по осени считают" и т. д. Альфафильм тем временем повсюду рекламирует "наш новый боевик, обещающий быть непревзойденным шедевром сезона", и в изобилии рассылает во все газеты заманчивые снимки, интервью и хронику работы над фильмом. Рекламируются, разумеется, только кинозвезды; директора кинокомпаний и финансисты из врожденной скромности уклоняются от популярности.

Согласно неписаным законам ни один директор кинокомпании не переступит порога ателье, пока там снимается фильм другой компании. Он только, пожимая плечами, внимает слухам о том, какая это будет замечательная картина или какой несусветный бред. Однако скоро и на его улице будет праздник: торжественный, нетерпеливо ожидаемый день премьеры.

КАК СТАВИТСЯ ПЬЕСА

ВВЕДЕНИЕ

В настоящем кратком, но поучительном обозрении нам хотелось бы рассказать авторам, публике и даже критикам о том, как возникает спектакль, какие метаморфозы претерпевает пьеса, прежде чем она, подобно бабочке, торжественно выпорхнет из кокона на премьере.

Мы не намерены притворяться, что понимаем театр; его не понимает никто - ни люди, состарившиеся на подмостках, ни самые искушенные директора театров, ни даже газетные рецензенты.

Господи боже мой, если бы драматург мог заранее знать, будет ли его творенье иметь успех! Если бы директор мог предсказать, даст ли оно сбор! Если бы у актера были какие-нибудь предзнаменования о том, удастся ли ему роль... тогда, о, тогда в театре можно было бы работать спокойно и уверенно, как в столярной мастерской или на мыловаренном заводе. Но театр сродни военному искусству и азартной игре в рулетку - никто заранее не знает, какой получится спектакль. Не только на премьере, но и каждый последующий вечер свершается чудо, заключающееся в том, что пьеса вообще идет и что она доигрывается до конца. Ибо театральный спектакль - это не столько выполнение намеченного плана, сколько непрерывное преодоление бесчисленных и неожиданных препятствий. Каждая планка в декорациях, каждый нерв в человеке могут внезапно лопнуть, и хотя они обычно не лопаются, атмосфера в театре всегда остается напряженной. .Иначе просто не может быть.

Итак, здесь не будет речи о драматургическом искусстве и его тайнах, но лишь о ремесле театра и его секретах. Разумеется, более благодарной задачей было бы рассуждать о том, каким театр должен быть в идеале, как следовало бы его преобразить. Но всякие разговоры об идеале отвлекают нас от сложной и хаотичной действительности.

Не будем толковать о коллективной драматургии или сценическом конструктивизме - в театре все возможно, это дом чудес. И самое главное чудо - это, конечно, то, что спектакли вообще идут. И если в половине восьмого поднимается занавес, будьте уверены, - это или счастливая случайность, или прямое чудо.

И хотя мы не поддались соблазну говорить здесь об Искусстве с большой буквы, воздадим же славу живой театральной Музе, хотя бы в этом введении. Вы увидите ее, бедняжку, отнюдь не в ореоле. Вы познакомитесь с ней, измученной репетициями, простуженной, терпящей всевозможные передряги, познавшей утомительный труд, зубрежку и обескураживающую изнанку театральной жизни. И когда она появится перед вами на сцене в сиянии огней и искусном гриме, вспомните, что она перенесла. Что ж, это тоже будет глубоким пониманием драматического искусства.

За сценой, под сценой и над сценой есть, кроме актеров, еще и другие люди, которые вместе с ними тянут и толкают фургон Фесписа. Хотя они выполняют эту миссию весьма прозаически, в обыкновенных пиджаках или синих спецовках, - они играют немаловажную роль в создании спектакля. Поэтому да будут и они прославлены в нашем обзоре.

НАЧАЛО

В самом начале, в зародыше, пьеса, конечно, возникает вне театра, на письменном столе честолюбивого автора. В театр она попадает впервые, когда автору кажется, что пьеса готова. Разумеется, вскоре (примерно через полгода или около того) выясняется, что пьеса не готова, и в лучшем случае ее отправляют обратно автору с предложением сократить ее и переделать последний акт. По каким-то необъяснимым причинам переделке всегда подлежит именно последний акт; и все же именно этот акт не удается на сцене, в чем критики с завидным единодушием усмотрят слабость пьесы. Можно только удивляться, что, невзирая на такой печальный опыт, драматурги продолжают упорно добиваться, чтобы у их пьес был последний акт... Может быть, вообще не следовало бы писать последних актов. Что, если взять за правило сразу же отрезать их, как обрезают хвост молодым бульдогам, чтобы он не портил им фигуры... Или играть наоборот, сначала последний, а в конце - уж первый акт, ибо, как известно, первый акт обычно признается лучшим. Короче говоря, надо что-то предпринять, чтобы с драматургов было снято заклятье последнего акта.

Когда последний акт дважды или трижды переделан и пьеса принята к постановке, для автора начинается период ожидания. Автор перестает писать и вообще чем-либо заниматься, не может ни читать газеты, ни витать в облаках, ни спать или еще какнибудь убивать время и живет в лихорадке ожидания: будет ли моя пьеса поставлена, когда она будет поставлена, как она .будет поставлена - и так далее. С таким автором совершенно невозможно разговаривать. Только очень закаленные авторы умеют подавить волнение и сделать вид, будто они иногда думают о чем-нибудь другом.

Автору, конечно, хотелось бы, чтобы во время писания пьесы над ним стоял запыхавшийся театральный курьер и твердил, что господа из дирекции просят, ради бога, прислать последний акт, что послезавтра премьера, и ему, курьеру, просто не велено возвращаться без последнего акта и т. д. и т. п.

Но так не бывает. Принятая пьеса должна вылежаться в театре. Она там как бы вызревает и пропитывается запахом театра. Полежать ей нужно и для того, чтобы потом можно было анонсировать ее как "с нетерпением ожидаемую новинку". Некоторые авторы нетактично пытаются нарушить процесс дозревания личными просьбами и напоминаниями, которые, к счастью, остаются безрезультатными. Все должно идти естественным путем. Когда пьеса достаточно вылежится и даже начнет попахивать, ее пора подавать на сцену, то есть сперва в репетиционный зал.

РАСПРЕДЕЛЕНИЕ РОЛЕЙ

Разумеется, прежде чем начать репетиции, надо распределить роли. И здесь автор приобретает полезный опыт, убеждаясь, что это не так-то просто. Допустим, в пьесе восемь ролей - три женских и пять мужских. Для этих восьми ролей автор наметил восемь или девять лучших актеров театра, заявив, что "специально для них и писал пьесу", что именно их представлял себе в этих ролях. Он готов вызвать с того света Мошну[Мошна Индржих (1837-1911) известный чешский комик.], чтобы тот тоже сыграл ему одну рольку, "хоть и маленькую, но очень для-меня важную!" Итак, он передает свое предложение режиссеру, а от режиссера оно поступает "наверх".

"Наверху" оказывается, что:

1. Актриса А. не может играть главную роль, так как уже получила главную роль в другой пьесе.

2. Актриса Б. с оскорбленным видом возвращает предложенную ей роль: это совсем не ее амплуа.

3. Молодой актрисе В. нельзя дать роль, намеченную автором, потому что она играла на прошлой неделе, и теперь очередь актрисы Г.

4. Актеру Д. нельзя дать главную мужскую роль, надо дать ее актеру Е., потому что этот последний претендовал на роль Гамлета, но ее отдали актеру Ж.

5. Зато актеру 3. можно дать пятую роль, но он с Негодованием отвергает ее и страшно зол на автора за то, что не получил четвертой роли, которая как раз в его жанре.

6. Актера И. надо беречь - он сейчас простужен в результате какого-то конфликта с художественным руководителем.

7. Актеру К. нельзя поручить роль № 7 потому, что лучшего исполнителя не найти для отвергнутой роли № 5. Это, правда, не его амплуа, но он "как-нибудь стерпит".

8. Восьмая роль-разносчик телеграмм - охотно будет "заполнена" по указанию автора.

В итоге получается, что роли распределены не только иначе, чем представлял себе неопытный автор, но еще и так, что обижены все актеры, которые не могут простить автору, зачем он лично не распределил им роли.

С того момента, как роли розданы, в театре складывается обычно два мнения: одно, что в пьесе отличные роли, но ансамбль подобран никудышный, другое, что роли плохи и из пьесы, хоть лопни, ничего путного не сделаешь.

РЕЖИССЕРСКАЯ ТРАКТОВКА

Режиссер, которому поручена пьеса, исходит из здравой предпосылки, что "вещь надо поставить на ноги", иными словами, перекроить все, что там накропал автор.

- Я, видите ли, представлял себе этакую тихую камерную пьесу,говорит автор.

- Это не годится, - отвечает режиссер.- Ее надо подать совершенно гротескно.

- Клара - запуганное, беспомощное существо, - поясняет далее автор.

- Откуда вы взяли? - возражает Клара - ярко выраженная садистка режиссер. - Взгляните, на странице тридцать семь Данеш говорит ей: "Не мучь меня, Клара!" При этих словах Данеш должен корчиться на полу, а она будет стоять над ним в истерическом припадке. Понимаете?

- Я совсем не так представлял себе все это, - защищается автор.

- Это будет лучшая сцена, - сухо объявляет режиссер. - Иначе у первого акта не было бы впечатляющей концовки.

- Сцена изображает обычную комнату городского типа, - продолжает автор.

- Но там должны быть какие-нибудь ступени или помост.

- Зачем?

- Чтобы Клара могла стать на них, когда она восклицает: "Никогда!" Этот момент надо приподнять, понимаете? Минимум трехметровые подмостки! С них потом в третьем явлении прыгнет Вчелак.

- А зачем ему прыгать?

- Потому что там ремарка "врывается в компату". Это одно из самых сильных уест. Видите ли, пьесу надо оживить. Не хотите же вы, чтобы у пас получилась заурядная, нудная канитель?

- Разумеется, нет! - спешит ответить автор.

- Ну, вот видите!

Для того чтобы еще больше открыть вам тайны драматургии, скажу, что творчески настроенный автор- это такой, который не хочет связывать себя условиями сцены, а творчески настроенный режиссер - тот, который "не намерен идти на поводу у текста". Что касается творчески настроенного актера, то он, бедняга, не имеет другого выбора, как или играть по-своему (в этом случае говорят о режиссерской недоработке), или во всем слушаться режиссера (тогда говорят о пассивности актера).

И если на премьере случайно никто из актеров не запнется в монологе, не свалится плохо закрепленная кулиса, не перегорит прожектор и не произойдет какая-нибудь другая авария, критика с похвалой напишет, что "режиссура была тщательной". Но это чистая случайность.

Однако прежде чем говорить о премьере, надо пройти чистилище репетиций.

ЧТЕНИЕ В ЛИЦАХ

Если вы намерены написать или уже написали пьесу, не советую вам ходить на ее первое чтение в театре.

Впечатление получите самое удручающее.

Собираются шесть-восемь актеров, все они выглядят смертельно усталыми, зевают и потягиваются. Одни сидят, другие стоят, и все тихонько кашляют. Во всеобщем унынии проходит с полчаса, наконец режиссер возглашает:

-Начинаем.

Изнуренный ансамбль рассаживается у расшатанного стола.

- "Посох паломника", комедия в трех действиях, - начинает режиссер скороговоркой. - Бедно обставленная комната. Направо двери в переднюю, налево в спальню. Посередине стол и прочее. Входит Иржи Данеш...

Молчание.

- Где господин X? - сердится режиссер. - Что он, не знает, что у нас чтение в лицах?

- Репетирует на сцене, - хмуро бурчит кто-то.

- Ах, так! Тогда я буду читать за него, - решает режиссер. - "Входит Иржи Данеш". "Клара, со мной приключилось нечто необыкновенное"... Клара!

Молчание.

- Черт побери, где Клара?

Молчание.

- Где госпожа Y?

- Кажется, болеет, - мрачно предполагает кто-то.

- Уехала на халтуру, - провоцирует другой.

- Мари вчера говорила мне, - начинает ктото, - что у нее...

- Ладно, я прочту за нее, - вздыхает режиссер и во весь дух, точно его подхлестывают, читает диалог Данеша и Клары. Никто его не слушает. На другом конце стола завязывается тихий разговор.

- "Входит Катюша..." - выпаливает, наконец, с облегчением режиссер.

Молчание.

- Слушайте, мадемуазель, - сердится режиссер, - будьте повнимательнее! Ведь вы Катюша?

- Я знаю, - отвечает инженю.

- Ну, так читайте. "Первый акт. Входит Катюша".

- Я забыла роль дома, - мило заявляет Катюша.

Режиссер произносит что-то страшное и сам отбарабанивает диалог Катюши и Клары в темпе, в котором дьячок читает заупокойную на бедных похоронах. Один только автор пытается слушать, никто не проявляет ни капли интереса.

- "Входит Густав Вчелак", - хрипло кончает режиссер.

Один из актеров спохватывается и начинает искать в карманах пенсне; найдя, он листает роль.

- Какая страница?

- Шестая.

Актер переворачивает страницу и начинает бубнить свою роль мрачным, замогильным голосом.

"Господи боже мой, - ужасается автор, - и это удалой бонвиван!" Режиссер, заменяющий Клару, и актер, играющий удалого бонвивана, обмениваются заунывными репликами, которые должны были быть искрометным диалогом.

- "Когда вернется ваш сурпуг..." - уныло произносит бонвиван.

- Супруг! - поправляет режиссер.

- У меня здесь "сурпуг", - настаивает актер.

- Это ошибка машинистки. Исправьте.

- А пускай она переписывает как следует! - обиженно говорит актер, царапая карандашом в тексте.

Агонизирующий ансамбль постепенно набирает ходу и, наконец, несется вскачь. Вдруг - стоп! в одной роли не хватает фразы. Снова стоп! - здесь купюра: от слов "...была первая любовь" до "вы любите это блюдо?" Еще раз стоп: перепутаны роли... Поехали дальше. Косноязычно, торопливо, заунывно звучит текст "нетерпеливо ожидаемой новинки". Актеры, закончившие свою роль, встают и уходят, даже если до конца пьесы осталось три страницы. Никто не интересуется, чем кончится интрига. Наконец звучит последнее слово и наступает молчание - первые интерпретаторы взвешивают и обдумывают пьесу.

- А какое мне надеть платье? - среди удручающего молчания восклицает героиня.

Автор, пошатываясь, устремляется прочь, подавленный уверенностью, что во всей истории театра не было еще такой скверной, безнадежно унылой пьесы.

РЕПЕТИЦИИ

Следующий этап - репетиции.

- Здесь двери, - режиссер тычет в пустое пространство,- вешалка - а это другие двери. Стул - это диван, а другой стул - окно. Вот этот столикпианино, а вот тут, где пустое место, - стол. Все. Вы, сударыня, войдете в двери и остановитесь у стола. Так, хорошо. В другие двери входит Иржи Данеш. Что за чертовщина, где опять господин X?

- Репетирует на сцене, - сообщают два голоса.

- Ну, так я изображу Данеша, - вздыхает режиссер и вбегает в воображаемые двери. - "Клара, со мной приключилось нечто необыкновенное..." - Сударыня, сделайте три шага мне навстречу и изобразите легкое удивление. "Клара, со мной приключилось нечто необыкновенное..." Потом Данеш должен будет подойти к окну. Не садитесь, пожалуйста, на стул - это же окно. Итак, еще раз. Вы входите слева, а Данеш вам навстречу. "Клара, со мной приключилось нечто необыкновенное..." - "Отнюдь нет, отец мой, - читает Клара по бумажке, - я его не видела с утра..." Режиссер столбенеет.

- Что вы читаете?

- Первый акт, вторая страница, - спокойно отвечает Клара.

- Ничего подобного там нет!-кричит режиссер и вырывает у нее роль. Где это?.. "Отнюдь нет, отец мой..." Но это... Сударыня, это же из другой пьесы!

- Вчера мне прислали это, - безмятежно говорит сударыня.

- Возьмите пока пьесу у сценариуса и будьте повнимательней. Итак, я вхожу справа...

- "Клара, со мной приключилось нечто необыкновенное..." - начинает актриса.

- Это не ваша реплика! - приходит в отчаяние режиссер. - Вы сами Клара, а не я!

- Я думала, это монолог, - возражает Клара.

- Никакой не монолог. Я вхожу и говорю: "Клара, со мной приключилось нечто необыкновенное..." Итак, внимание! "Клара, со мной приключилось нечто необыкновенное..." - А какая у меня будет прическа? - осведомляется Клара.

- Никакая! "Клара, со мной приключилось нечто необыкновенное!.." "Уте с табак трясло", - по складам читает Клара.

- Что-о-о?

- Тут неразборчиво...

- О господи боже мой! - стонет режиссер. - Там написано: "Что с тобой стряслось?" Читайте же как следует!

Клара берет в свидетели весь ансамбль, что в ее копии это больше похоже на "Уте с табак трясло".

Когда дискуссия по этому поводу закончена, режиссер в пятый раз вбегает в воображаемые двери и, как горячечный больной, хрипит: "Клара, со мной приключилось нечто необыкновенное..."

Автор с отвращением чувствует, что в мире еще не бывало более нелепой и топорной фразы. Никогда, никогда уже не распутается этот хаос, никогда мир не опомнится от потрясающего факта, что "приключилось нечто необыкновенное". Никогда пьеса не двинется дальше...

- "Входит Катюша", - заявляет режиссер.

- М-м-м-м! - раздается сзади, где Катюша одновременно поедает сосиску, танцует пасодобль и трещит без умолку.

Бац! Два стула летят кувырком. Катюша стоит посередине зала и держится за коленку.

- Катюша вошла, - объявляет она. - Мать честная, ну и стукнулась же я!

- Вы должны выйти слева, - поправляет режиссер.

- Не могу, - жалуется Катюша, - я ушибла ногу.

- Ладно, внимание! - кричит режиссер. - "Входит Густав Вчелак".

Густав Вчелак смотрит на часы.

- Мне пора репетировать на сцене, - говорит он ледяным тоном. - И так я торчал здесь целый час. Мое почтение.

Автор чувствует, что во всем виноват он. Затем оказывается, что, поскольку нет Иржи Данеша и Густава Вчелака, нельзя прорепетировать ни одного диалога, кроме начала третьего акта:

Служанка. Господин Вчелак, сударыня.

Клара. Пусть войдет.

Эту сцену режиссер повторяет семь раз, после чего ему не остается ничего другого, как отпустить собравшихся. Автор возвращается домой в смертельном ужасе: так его пьесу не разучат и через семь лет.

ПРОДОЛЖЕНИЕ РЕПЕТИЦИЙ

И все же в репетиционном зале, где хромой стул изображает диван, трон, скалу или балкон, проходит большая часть творческой работы. Автор, которому хочется видеть свою пьесу, находит ее здесь в таком раздерганном и клочковатом виде, что хоть плачь. Пьеса репетируется с конца или середины, какое-нибудь незначительное явление повторяется по двадцать раз, между тем как другие места совсем еще не репетировались, половина артистов больна, а остальные бегают по другим репетициям... И все же бывают минуты, когда автор чувствует, что его пьеса становится театральной явью.

Через три-четыре дня появляется новый участник - суфлер. Актеры перестают читать роли и начинают играть, они входят во вкус, все идет блестяще. Автор заявляет, что премьеру можно было бы дать хоть сегодня вечером. "Погодите, вот перейдем на сцену", - охлаждают его пыл актеры.

Наконец настает великий день перехода на сцену.

Репетируют еще при спущенном занавесе, суфлер сидит за столиком, автор вертится тут же, предвкушая, как все пойдет на лад. Но нет, ничего не получается.

По дороге из репетиционного зала на сцену пьеса по непостижимым причинам расклеилась. Все погибло.

Однако после двух-трех репетиций все снова приходит в норму и идет почти блестяще; и режиссер отдает распоряжение:

- Теперь - поднять занавес, суфлер - в будку!

Это момент, когда бледнеет даже искушенный актер, ибо по загадочным, скорее всего акустическим причинам, как только суфлер удаляется в будку, пьеса снова ползет по швам. Уничтоженный автор слушает из партера, как на сцене мокрой тряпкой влачится его текст. Вдобавок режиссер почему-то перестает заботиться о том, что и как говорят актеры, и только свирепо гоняет их, требуя, чтобы тот стал правее, а этот уходил быстрее. "Какого черта он привязался? - думает автор. - В тексте просто сказано: "Данеш уходит", разве этого недостаточно?" Режиссер, видно, спятил, он теперь орет, чтобы Клара отступила на шаг.

Актеры тоже стали какие-то вспыльчивые, все время яростно ругаются с суфлером, кричат, что он не суфлирует, а бормочет себе под нос. Иржи Данеш заявляет, что у него грипп и ему надо лечь в постель. В глубине сцены озверевший сценариус схлестнулся с бутафором. Режиссер, охрипнув, замолкает, на подмостках в предсмертной агонии корчится издыхающий текст.

В партере несчастный автор съежился в комочек: положение совершенно безнадежное и теперь уже ничем не поможешь - послезавтра генеральная репетиция.

ПЬЕСА СОЗРЕЛА

В последний день перед генеральной репетицией беды обычно сыплются, как из мешка. Среди актеров разражаются эпидемии гриппа, ангины, воспаления легких, плеврита, аппендицита и других недугов.

- Попробуйте, какой у меня жар, - хрипит на ухо автору главный герой, и изо рта у него вылетает струйка пара, словно из кипящего чайника.- Мне надо бы полежать по крайней мере неделю.

Он сипит, задыхается от кашля и глядит на автора слезящимися, укоризненными глазами жертвы, ведомой на заклание.

- Я не помню ни слова из своей роли, - говорит другой актер. Господин автор, скажите, чтобы отложили премьеру.

- Совсем не могу разговаривать, - сипит Клара. - Здесь на сцене такой сквозняк. Господин автор, пускай меня отпустят к доктору, иначе я не смогу играть на премьере.

В довершение всего -удалой бонвиван присылает справку от врача: у него желудочные колики.

Та-ак...

(Скажем правду: актерское ремесло не легче военного. Если кто-нибудь из вас хочет стать актером, - от чего, торжественно возвышая голос и воздев руки, именем вашей матушки и вашего батюшки слезно вас предостерегаю; но если вы останетесь непреклонным к моим мольбам, - то испытайте сперва выносливость своего организма, свое терпение, легкие, гортань и голосовые связки, испробуйте, каково потеть под париком и гримом, подумайте о том, сможете ли вы ходить почти голым в мороз и окутанным ватой в жару, хватит ли у вас сил в течение восьми часов стоять, бегать, ходить, кричать, шептать, сможете ли вы обедать и ужинать на куске бумаги, налеплять на нос воняющий клопами гуммоз, выносить жар прожектора с одной стороны и ледяной сквозняк из люка - с другой, видеть дневной свет не чаще, чем рудокоп, пачкаться обо все, за что ни возьмешься, вечно проигрывать в карты, не сметь чихнуть в продолжение получаса, носить трико, пропитанное потом двадцати ваших предшественников, шесть раз в течение вечера сбрасывать костюм с распаренного тела, играть, несмотря на флюс, ангину, а может быть, и чуму, не говоря о множестве других терзаний, неизбежных для актера, который играет; ибо актер, который не играет, терпит несравненно худшие муки.)

- Начинаем, начинаем! - кричит бесчувственный режиссер, и по сцене начинают блуждать несколько хрипящих фигур, произнося последним дыханием какой-то смертельно осточертевший текст, который им навязывает суфлер.

- Э, нет, дамы, так не годится! - вне себя кричит режиссер. - Начать все сначала! Разве это темп?! А вам нужно стать у дверей. Повторим, "Входит Катюша".

Катюша входит походкой умирающей туберкулезницы и останавливается.

- Начинайте, мадемуазель, - сердится режиссер.

Катюша что-то лепечет, уставившись в пространство.

- Вам надо подойти к окну! - ярится режиссер.Повторите!

Катюша разражается слезами и убегает со сцены.

- Что с ней такое? - пугается автор.

Режиссер только пожимает плечами и шипит, как раскаленное железо в воде. Автор вскакивает и мчится в дирекцию. Невозможно послезавтра давать премьеру, надо обязательно отложить и т. д. (Каждый автор накануне генеральной репетиции убежден в этом.) Когда, немного успокоившись, он через полчаса возвращается на сцену, там бушует страшный конфликт между главным героем и суфлером. Актер утверждает, что суфлер не подал ему какую-то реплику, суфлер решительно отрицает это и в знак протеста уходит из будки. Влетает и сценариусу, который в свою очередь накидывается на мастера у занавеса, скандал растекается по лабиринту театральных коридоров, угасая где-то в котельной. За это время удалось уговорить суфлера вернуться в будку, но он так разобижен, что еле шепчет.

- Начинаем! - надломленным голосом кричит режиссер и садится с твердой решимостью больше не прерывать ход действий, ибо - да будет вам известно! последний акт еще ни разу не репетировался на сцене.

- Вы думаете - послезавтра можно ставить? - испуганно спрашивает автор.

- Да ведь все идет отлично, - отвечает режиссер и вдруг срывается с цепи: - Повторить! Назад! Ни к черту не годится! Повторить от выхода Катюши!

Катюша входит, но тут разражается новая буря.

- Тысяча чертей! - бушует режиссер. - Кто там шумит? Откуда стук? Сценариус, выбросьте бродягу, что стучит в люке!

Бродяга оказывается механиком, который что-то чинит, в люке (в каждом театре чтонибудь постоянно чинят). Механик не дает себя в обиду и демонстрирует способность защищаться упорно и .многообразно. Наконец с ним заключено нечто вроде перемирия с условием, что он постарается поменьше стучать молотком.

- Начинаем,- хрипит режиссер, но на сцене стоит суфлер с часами в руке и сообщает:

- Обед. А после обеда мне суфлировать в спектакле. Я пошел.

Так обычно кончается последняя репетиция перед генеральной. Это был душный, гнетущий, ненастный день. Но завтра протянется широкая многоцветная радуга генеральной репетиции.

- Господин режиссер, - замечает автор, - что, если бы Клара в первом акте...

- Теперь некогда переделывать, - хмуро отзывается режиссер.

- Господин режиссер, - объявляет Клара, - портниха только что передала, что к премьере мой туалет не будет готов. Вот ужас-то!

- Господин режиссер! - восклицает Катюша. - Какие мне надеть чулки?

- Господин режиссер, - прибегает бутафор, - у нас в бутафорской нет аквариума.

- Господин режиссер, - заявляет театральный мастер, - мы не успеем к завтрему закончить декорации.

- Господин режиссер, вас зовут наверх.

- Господин режиссер, какой мне надеть парик?

- Господин режиссер, перчатки должны быть серые?

- Господин режиссер, - пристает автор, - может быть, все-таки отложить премьеру?

- Господин режиссер, я надену зеленый шарф.

- Господин режиссер, а в аквариуме должны быть рыбки?

- Господин режиссер, за эти сапоги мне должен заплатить театр.

- Господин режиссер, можно мне не падать на пол, когда я теряю сознание? А то я испачкаю платье.

- Господин режиссер, там принесли корректуру афиши.

- Господин режиссер, годится эта материя на брюки?

Автор начинает чувствовать себя самой последней и лишней спицей в колеснице. Так ему и надо, нечего было сочинять пьесу!

ГЕНЕРАЛЬНАЯ РЕПЕТИЦИЯ

Теоретически на генеральной репетиции "все должно быть, как во время спектакля", декорации, освещение, костюмы, грим, звуки за сценой, реквизит и статисты. Практически - это репетиция, на которой ничего такого нет и в помине; на сцене обычно только половина декораций, другая половина еще сохнет пли набивается на рамы и "вот-вот будет на месте"; дошиты брюки, но не пиджаки; выясняется, что во всем театре нет ни одного подходящего парика; выясняется, что не хватает главных предметов реквизита, что статистов не будет, потому что один из них вызван свидетелем в суд, другой где-то на службе, а остальные в больнице и еще бог весть где; что нанятый флейтист может явиться только в три часа, так как он служит в акцизном управлении... Короче говоря, генеральная репетиция - это генеральный смотр всех нехваток последней минуты.

Автор сидит в зрительном зале и ждет, что будет делаться. Долго ничего не делается, сцена пуста. Собираются актеры, зевают и уходят в уборные, недовольно говоря друг другу:

- Я, знаешь, рольку-то еще не учил.

Потом привозят декорации, и на сцену устремляются рабочие. Автору хочется бежать им на помощь.

Ему приятно, что сейчас он увидит готовую сцену.

Рабочие в синих спецовках тащат стену комнаты.

Превосходно! Волокут вторую стену. Ура! Теперь осталась только третья стена. Но она еще в декорационной.

- Закройте пока каким-нибудь лоскутом! - кричит режиссер, и вместо третьей стены ставят дремучий лес.

Затем все дело застревает из-за какой-то кулисы.

Начинается с того, что двое рабочих в синих блузах что-то там привинчивают.

- Что вы там делаете? - кричит мастер.

- Тут надо бы закрепить косячок, - отвечают рабочие.

Мастер бежит навести порядок, садится на корточки и тоже начинает привинчивать.

- С чем вы там возитесь, черт возьми? - кричит через четверть часа режиссер.

- Тут надо закрепить косячок, - отвечает мастер.

Режиссер изрыгает проклятие и бежит навести порядок, то есть садится на корточки и созерцает кулису.

- Господин режиссер, почему мы не начинаем? - взывает через четверть часа автор.

- Да тут нужно закрепить косячок, - отвечает режиссер.

Уничтоженный автор садится. Итак, им важнее какой-то косячок, чем пьеса. И что это такое - "косячок"?..

- Господин автор, почему мы не начинаем? - спрашивает из темноты зала женский голос.

- Нужно закрепить косячок, - тоном знатока отвечает автор, стараясь в темноте узнать того, кто спрашивает. Пахнет духами и мылом.

- Это я, Катюша, - и во тьме видна сверкающая улыбка. - Как вам нравится мое платье?

- А, платье! - Автор счастлив, что кто-то интересуется его мнением. С восторгом он заявляет, что именно так представлял себе наряд Катюши простенький, без претензий...

- Да ведь это последняя модель, - обижается Катюша.

Наконец каким-то чудом загадочное дело с косячком улажено.

- На места! - кричит режиссер.

- Господин режиссер, этот парик на меня не лезет.

- Господин режиссер, а трость мне нужна?

- Господин режиссер, пришел только один статист.

- Господин режиссер, кто-то опять разбил аквариум.

- Господин режиссер, в этих тряпках я играть не буду!

- Господин режиссер, у нас перегорели две лампы по тысяче свечей.

-- Господин режиссер, я сегодня буду только подавать реплики.

- Господин режиссер, вас зовут наверх.

- Господин режиссер, вас зовут вниз.

- Господин режиссер, вас зовут во вторую комнату.

- Начинаем, начинаем, - орет режиссер, - спустить занавес! Суфлер! Сценариус!

- Начинаем! - голосит сценариус.

Занавес опускается, в зрительном зале темно.

У автора от нетерпенья захватывает дух. Сейчас, вот сейчас, он увидит свое творение.

Сценариус дает первый звонок. Наконец-то писаный текст станет живым действием!

Второй звонок, но занавес не поднимается. Вместо этого вдруг слышится бешеный рев двух голосов, заглушенный занавесом.

- Опять поругались, - говорит режиссер и мчится на сцену наводить порядок. Теперь из-за занавеса слышен рев трех голосов.

Наконец еще один звонок, и занавес, дергаясь, ползет кверху. На сцене появляется совершенно незнакомый усатый мужчина и говорит:

- Клара, со мной приключилось нечто необыкновенное.

Навстречу ему выходит какая-то дама:

- Что с тобой стряслось?

- Стоп! - кричит режиссер. - Потушите нижнюю ривальту. Усильте желтый свет. А почему солнце не светит в окно?

- Как не светит? Светит! - кричит голос из-под сцены!

- Это называется солнце? Сделайте ярче, да быстро!

- Тогда надо ввинтить пару тысячных, - говорит подземный голос.

- Так ввинтите же, черт возьми! - А откуда их взять? - И на сцену вылезает человек в белом халате. - Я ж говорил, что они перегорели.

- Так ввинтите какие-нибудь другие! - страшным голосом распоряжается режиссер.

И он снова устремляется на сцену, где разражается скандал еще небывалой силы, каким начинается всякая генеральная репетиция.

Автор сидит как на иголках. "Господи боже, - думает он, - в жизни не буду больше писать пьес".

Если бы он сдержал слово!

ГЕНЕРАЛЬНАЯ РЕПЕТИЦИЛ В РАЗГАРЕ

Люди театра, как известно, суеверны. Не вздумайте, например, сказать актрисе перед премьерой: "Желаю успеха". Надо сказать: "Ни пуха ни пера".

Актеру не говорите: "Желаю удачи", а скажите: "Сломай себе шею", да еще плюньте в его сторону. Так же и с генеральной репетицией: для того чтобы премьера прошла гладко, считается, что на генеральной репетиции обязательно должен быть скандал.

В этом, видно, есть какая-то доля истины. Во всяком случае нельзя доказать обратного, потому что еще не бывало генеральной репетиции без скандала.

Масштабы скандала различны - в зависимости от авторитета режиссера. Наиболее внушительный скандал бывает, когда пьесу ставит сам художественный руководитель. Если же режиссер слабоват, нужный скандал обеспечивает сценариус, заведующий постановочной частью, старший электрик, машинист, бутафор, суфлер, главный костюмер, заведующий гардеробом, мебельщик, рабочий на колосниках, парикмахер, мастер или иной технический персонал. Единственное ограничение в этих стычках - не разрешается применять огнестрельное и холодное оружие. Все остальные способы нападения и защиты допустимы, особенно крик, рев, рык, плач, немедленное увольнение, оскорбление личности, жалобы в дирекцию, риторические вопросы и другие виды насилия. Я не хочу утверждать, что театральная среда особенно дика, кровожадна и агрессивна. Она только, как бы сказать, немного шальная. Дело в том, что коллектив большого театра состоит из самых разнообразных людей, владеющих самыми разнообразными профессиями. Между театральным парикмахером и человеком, который "делает гром", меньше общего, чем, например, между депутатом Гакеном[Гакен Иозеф (1880-1949)-один из старейших деятелей коммунистической партии Чехословакии.] и депутатом Петровицким, которые все-таки как-никак коллеги. Между драпировщиком и бутафором никогда не иссякают споры о сфере компетенции: скатерть на столе подведомственна драпировщику, тарелка на этом же столе - бутафору.

А если на столе стоит еще лампа - это уже хозяйство осветителя. Театральный портной принципиально презирает работу столяра, который платит ему тем же.

Рабочие сцены усердно мешают мебельщику, а он им; и оба они портят жизнь осветителю с его кабелями, прожекторами и рефлекторами. Драпировщик со своей стремянкой и коврами еще обостряет эту игру интересов и обычно выслушивает проклятья от всех. К этому производственному ералашу прибавьте еще бешеный темп, в котором он развивается: вечно что-нибудь не докончено, режиссер кричит на сценариуса, сценариус на всех остальных - уж полдень, а репетиция еще не начиналась! - и вы поймете напряженную, аварийную атмосферу генеральной репетиции.

Но хватит. Режиссер махнул рукой на недоконченные декорации, театральный портной натянул на актера недошитый пиджак, парикмахер приладил временный парик, костюмер где-то раздобыл для него слишком большие перчатки, бутафор сунул ему в руки трость - можно начинать. Занавес поднимается, герой выпаливает: "Клара, со мной приключилось нечто необыкновенное" - и.,, режиссер вопит истерически срывающимся голосом: опять что-то не в порядке... Конечно, освещение!

"Включите второй софит

"И сказал бог: да будет свет. И стал свет".

Но в священном писании не сказано, был ли этот свет желтый, красный или синий, там ничего не упомянуто о прожекторах, рефлекторах, рампе, софитах, об "ординарке", "двойке" и "тройке", о "пятидесятисвечовых", "сотенных" и "тысячных", о реостатах, "горизонте", тенях и прочих деталях сценического освещения.

Господь не повелевал: на шесть желтых", не изрекал: "В портал дайте синюю... нет, черт дери, не синюю, зачем синюю! Включите в люстре лунный свет да слегка прикройте ее...

Плохо, плохо, на горизонте нужен оранжевый отблеск и чтобы портал не отсвечивал..." И так далее. Богу было легче, потому что он сперва создал свет, а потом человека и театр. Генеральная репетиция есть репетиция под девизом "да будет свет", только это дело идет не так гладко, как при сотворении мира.

- Господин режиссер! - восклицает, наконец, главный герой на сцене. Уже час дня. Будем репетировать или нет?

- А почему вы не репетируете? - злобно сипит изнемогший от крика режиссер.

- "Клара, со мной приключилось нечто необыкновенное..."

Режиссер вскакивает.

- Плохо, плохо, потушите наполовину третий софит!

- "Что с тобой стряслось?"

- Еще! Уменьшите еще! Ну, что вы там копаетесь?

- Господин режиссер! - кричит осветитель. - Да ведь третий софит совсем не светит.

- Что же там такое светит?

- Это люстра. Вы сами велели ее включить.

- Не ваше дело, что я велел! - рычит режиссер,Выключите люстру и включите третий софит на шесть.

- "Клара, со мной приключилось нечто необыкновенное..."

- "Что с тобой стряслось?.."

- Плохо, плохо! Дайте в люстре желтый свет н выключите рампу.

Наступает минута странной, отрадной тишины.

О, если бы она продлилась подольше!

- Что такое? - гаркает режиссер. - Почему не репетируете?..

На сцену выходит сценариус.

- Клара куда-то вышла, господин режиссер.

- Надо репетировать! - шумит режиссер. - Пусть сейчас же идет на сцену!

- Но...

- Никаких "но"!.. - кричит режиссер и, внезапно обмякнув, как человек, который уже иа все махнул рукой, бормочет: - Начинаем!

Наконец-то!

- "Клара, со мной приключилось нечто необыкновенное..."

- "Что с тобой стряслось?"

Из-за кулис на сцену вдруг вылезает драпировщик со стремянкой и ставит ее к окну.

- Вам что здесь нужно? - вскрикивает режиссер нечеловеческим голосом.

- Гардины повесить, - деловито отвечает драпировщик и лезет на стремянку.

- Что повесить? Какие гардины? Марш отсюда! Почему вы их не повесили раньше?

- Потому что раньше мне не прислали материи, -отвечает "вспомогательный персонал", стоя на стремянке, но режиссер уже мчится на сцену, чтобы скинуть его со стремянки, задушить, задавить, растоптать...

Автор закрывает глаза, затыкает уши. Наконец-то разразился главный скандал, дикий, трескучий, захлебывающийся скандал генеральной репетиции, скандал, назревавший и бродивший с утра, скандал горячечный, бестолковый, несправедливый, как мир, и необходимый, как гроза в природе, скандал, наполнивший всех присутствующих - и автора, и актеров, и вспомогательный персонал, и бушующего режиссера - темной, отчаянной злобой, изнеможением, тоской, горечью, стремлением бежать из этого проклятого театра... Такова атмосфера генеральной репетиции.

Режиссер возвращается на свое место в зрительном зале, постаревший на десять лет, изнуренный, мрачный, ненавидимый всеми.

- Начинайте, - говорит он с отвращением.

- "Клара, со мной приключилось нечто необыкновенное..." - сдавленным голосом повторяет герой.

- "Что с тобой стряслось?" - беззвучно осведомляется Клара.

Устало, тяжко, безрадостно тянется генеральная репетиция.

- Плохо! - хрипит режиссер. - Повторить! Вы должны войти быстрее.

Утомление овладело актерами, ноги у них подкашиваются, язык прилипает к гортани, память отказывается служить. Неужели этому конца не будет?

- Плохо! - обрывает режиссер. - Назад! Заслоняете партнера.

Скорей бы конец! Актеры играют, стиснув зубы, читают текст, как пономари, режиссер хочет еще раз повторить, но машет рукой и стирает со лба холодный пот. Конец.

Актеры молча выходят из театра, чуть не шатаясь, опьяненные свежим воздухом. Автор, потупив глаза, бежит домой, неся на своих плечах всеобщую усталость и уныние. Итак, завтра премьера. Ладно, теперь уже все равно.

И все-таки все вы будете счастливы, когда снова наступит день генеральной репетиции, вы, авторы, и вы, актеры и режиссеры, мастера и парикмахеры, бутафоры и костюмерши! Это долгий и пасмурный день, злой и тяжкий, как жернов; но вы будетесчастливы именно потому, что он такой выматывающий...

ТЕХНИКА СЦЕНЬП

[Эта глава написана Иозефом Чапеком. ]

С предельной ясностью здесь уже было изложено, что получается, когда автор напишет пьесу и отдаст ее театру, как проходит первое чтение этой новинки, а потом репетиции и - генеральная репетиция. В трогательных выражениях было изображено, что чувствует и переживает автор, когда он наконец-то получает возможность наблюдать, как воплощается его пьеса в плоть и кровь театрального спектакля. Мы видели, как автор и его произведение становится средоточием всего театрального механизма, наблюдали за тем, как скрипуче и суматошно с виду, в несусветной спешке, все в театре ставится на службу вдохновению, ниспосланному автору музами и воплощенному в его пьесе. Заметили мы и то, что автор, как он ни необходим, - ибо, кто же еще напишет пьесу? - чувствует себя совершенно лишним и даже заброшенным, ибо среди всего, творящегося в театре, он - единственный, кто не стал объектом гонки и скандалов; его физическое существо не озаряют ни прожекторами, ни даже небольшим софитом, его не надо закреплять каким-нибудь косячком, красить олифой или клеевой краской, драпировать занавесками или прикрывать бутафорским дерном; к его трепещущему телу нет надобности приставлять ступеньки и навешивать двери. В интересах спектакля автор несомненно принял бы все эти муки, но так уж повелось, что с ним ничего не происходит, и он лишь ошалело глядит на сумятицу, которая вышла из-за того, что ему вздумалось написать пьесу.

Он чувствует себя здесь ужасно лишним и никчемным, он уступает дорогу мебельщикам, которые несут стол, наталкивается на рабочих сцены, которые волокут декорацию, и с унылым и виноватым видом бродит по театру, но нигде не может стать полезным и деятельным членом театрального коллектива. Надо бы поговорить с режиссером, но у режиссера нет времени, а актеры в уборных толкуют о рыбной ловле, о несварении желудка, о том, кто и как играл тридцать лет назад в Градце Кралове и какой у кого был тогда псевдоним. И автор геройски присоединяется к этим разговорам, желая показать, будто он вовсе не так уж дрожит и волнуется за свою пьесу.

Именно так все это и бывает: автор - лишний человек в театре, даже в большей степени лишний, чем он сам предполагал. Его работа уже легла на плечи других. Режиссер придумал собственную трактовку и терзается тем, что автор своей пьесой, собственно говоря, мешает ему. Ведь он-то, режиссер, ставит прекрасный спектакль, которому жестоко угрожает автор, врываясь в него со своим непотребным и нелепейшим текстом. Лучше всего, вероятно, была бы пьеса без автора, без текста, да, пожалуй, и без актеров, потому что все это только мешает успеху режиссуры. Творчество режиссера тяжело и трагично, ибо он стремится создать нечто лучшее, чем то, что написано, поставлено и сыграно. На режиссере лежит, таким образом, нечто вроде заклятия, он заживо обречен плести веревки из песка, хотя скрывает это.

Самодержец-режиссер работает в контакте с художником, ибо без кулис, декораций, занавесов и костюмов в театре не обойтись. Художник тоже связан по рукам и ногам указаниями автора. Ему бы, например, хотелось воздвигнуть на сцене Эйфелеву башню на фоне вулканов или кубистического полярного пейзажа, или соорудить там невиданной конструкции карусели, катальные горки, маяки и висячие мосты. Но автор требует всего лишь "бедно обставленную каморку вдовы Подлештьковой" или просто "комнату городского типа".

Иной раз автор старается помочь режиссеру и художнику разными дополнительными указаниями о том, что "в середине дверь", "направо дверь на балкон", "налево дверь в спальню", "на окне клетка с канарейкой" и так далее.

Есть, правда, и такие авторы, которые, прельстившись заманчивыми видениями красочных эффектов, предписывают серию блестящих метаморфоз: дремучий лес должен в несколько секунд смениться королевским дворцом, дворец - сельским трактиром, а трактир - скалистой пещерой. В результате режиссер, художник и мастер сцены долго ломают голову над тем, как все это осуществить при имеющихся средствах - задних проекциях, декорациях и люках.

Итак, художник прочитывает пьесу, не обращая внимания на прелести слога и композиции. Его интересует, где и какие должны быть двери и какую мебель хочет расставить на сцене автор, чтобы, посоветовавшись с режиссером, все сделать наоборот. Тогда пораженный автор заявляет, что он именно так все себе и представлял. Театр вообще своеобразен тем, что там все вещи выглядят иначе, чем сперва предполагалось. Когда приносят декорации на сцену, художник бывает удивлен, что они выше, короче или шире, чем он думал. Удивляется и режиссер: сцена выглядит совсем иначе, чем он себе представлял, когда давал задание художнику. Не остается, впрочем, ничего другого, как смириться, и самое интересное, что чем больше декорации не соответствуют замыслу, тем единодушнее зрители и критики заявляют, что декорации на этот раз удачны и отвечают духу пьесы.

Итак, художник делает эскизы декораций и приходит советоваться с режиссером. Они вызывают мастера сцены. Тот обычно всплескивает руками и решительно заявляет, что из этого ничего не выйдет, так как времени не хватит; декорационная и столярка завалены работой, и чтобы выполнить еще и это, нужно творить чудеса. В конце концов его все же удается уломать, и в декорационной и столярке, хотя они и перегружены, начинаются чудеса. Возникают контуры леса и скал, разносится острый запах клея, и заслуженные декораторы с фесками на голове и трубками в зубах начинают энергично малевать.

- Опять какая-то кубистика, - ворчит почтенный могикан, прослуживший в театре тридцать лет. - Увидел бы это Рафаэль!

Да, порядки уже не те, что тридцать лет назад, когда мастерская декораций была чем-то вроде Академии художеств. Тогда декорации отрабатывали тщательно, писали тонко, по заранее нанесенным рисункам. Сейчас краска прямо из ведерок выливается на полотно, размазывается малярной кистью, а на сцене все это выглядит, как великолепный бархат или дремучий лес. Современность в своих грубых семимильных сапогах вторглась и в декораторское ремесло, положив конец всякой тонкой работе, всякой .тщательной отделке. Теперь на сцене создают эффекты что больше светом, чем красками, а от старых мастеров декорационной живописи требуют скорее количества, чем качества, с чем они никак не могут примириться.

Одновременно с живописцами за дело берутся театральный портной, портниха и парикмахер. Все это весьма честолюбивые люди. В соответствии с поговоркой, что "платье делает человека", они твердо уверены, костюмерная делает актера.

- Такую низкую талию я не могу сделать пану Выдре, - возражает театральный портной художнику, который в своем эскизе несколько погрешил против пропорций.

С подлинным энтузиазмом тут из хорошего материала шьют самые невообразимые брюки дудочкой, сооружают подушки для животов и задов, пиджаки - слишком короткие или чересчур длинные, тесные или невероятно просторные - в зависимости от роли. Здесь из сатина делают шелк, из мешковины бархат, из старых австрийских мундиров перешивают дворянские и камердинерские камзолы для пьес Шекспира и Мольера.

А когда костюмировка пьесы производится частично или полностью "из старого", тут костюмер в восторге, если может предложить художнику для героев Шоу брюки, в которых в прошлом столетии знаменитый чешский трагик играл деятелей чешского возрождения. Ибо. у костюмера всегда острая нехватка так называемого "штатского платья", то есть современной одежды. Вы наверняка найдете у него одеяния на полсотни ангелов, десяток индийских раджей, дюжину средневековых рыцарей, сотню китайских мандаринов или римских центурионов, но зато нет, например, нн одной пары светлых брюк, так что приходится брать взамен старые офицерские лосины, в которых обычно выступает Онегин. Ничем так не гордится костюмер, как старыми костюмами, в которых стяжали успех несколько прославленных актеров, вошедших в историю театра.

На премьере весь персонал костюмерной теснится у кулис, и главный костюмер не отрывает глаз от одеяния трагика. Развивается захватывающая интрига, дело, быть может, идет к самоубийству или поголовному убийству героев, трагик страдает от интриг злодея, добродетель поругана, трагик играет как бог - бьет себя в грудь, говорит чарующими стихами, садится, встает, обнажает меч, падает, умирает или торжествует и восходит на престол или, преодолев все препоны, женится на первой героине, - а костюмер упоенно следит за каждым его движением, и, когда растроганная публика плачет или смеется и в зале гремят восторженные аплодисменты, он шепчет, глу боко тронутый: "Великолепно играет этот костюм на пане X!" Значит, не зря он, костюмер, обегал полгорода в поисках фланели нужного оттенка, не зря с подлинно ваятельским мастерством подкладывал ватин на груди и долго, с изобретательностью кон структора, решал проблему торчащих фалд.

Не забудем и о парикмахере. Его мастерская, скрытая где-то в недрах театра, похожа на храм дикарей Меланезии или на индейский вигвам. Здесь лежат самые разнообразные скальпы - курчавые, длинноволосые, темные, рыжие, седеющие и совсем серебряные, русые девичьи косы и даже лысины всех родов. На столах стоят головы, держащиеся яа обрубках шеи, и лежат носы - острые носы дураков, красные картофелины пьяниц, орлиные носы рыцарей и злодеев, мохнатые брови, усы и усики всех фасонов, бороды бандитов, благородных отцов и монахов, все виды бород и причесок, всякие волосяные украшения человеческого племени, какие только есть на свете.

Тут же и грим: кармин чудодейственно создает обольстительную свежесть алых уст прекрасной героини, о которой мечтают студент и служанка на галерке; пудра и румяна придают пленительный цвет лицу, черная краска делает глаза такими глубокими и пылкими, что можно сойти с ума.

Есть тут и светлый тон для лица нежной девицы и гримы темных тонов для бродяг, цыган и римской черни. Все это растирается и накладывается на физиономию актера, и зритель, восторженно глядя на сцепу со своего бархатного кресла в партере, ни за что бы не поверил, какими страшными, сальными и грязными выглядят лица актеров вблизи. Здесь, в мастерской парикмахера и гримера, можно видеть среди бела дня весь тот обман, который исчезает лишь в творческом общении актера с публикой. За кулисами и во время репетиций он действует отталкивающе. Но когда гаснет свет и поднимается занавес, обман тает перед глазами зрителей, уступая место художественной правде и очарованию театрального зрелища. Грубо измалеванная кулиса становится чудесным пейзажем, жесть - золотом, пенька - бородой пророка, а карминовая краска - обльстительными устами, за право поцеловать которые бьются на сцене герои. Театр вблизи груб и несовершенен. Но когда он успешно выполняет свое дело, он будит иллюзии и чувства, которые длятся до конца спектакля и подчас не покидают зрителя и за пределами театра.

ПРЕМЬЕРА

Но обратимся к дальнейшему ходу событий.

Премьера - это роковой момент, когда драматическое произведение становится реальностью.

До самой последней репетиции еще можно было что-то исправлять и спасать. Спектакль был еще незавершенной работой, миром в становлении, звездой, родящейся из хаоса. Премьера - это выражение отчаянной решимости предоставить, наконец, пьесу самой себе. Это момент, когда автор и режиссер окончательно отдают спектакль в руки других и уже не могут броситься на помощь. Никогда в жизни не познают ни автор, ни режиссер удовлетворения столяра, который сначала хорошенько просушит только что сделанный стол, затем с видом знатока проведет пальцем по всем его граням, оботрет доску ладонью, постучит по ней, оглядит свою работу и скажет: "Хорош!.." Ах, если бы еще хоть одну репетицию!

Утром перед премьерой устраивается последняя репетиция. Актеры отбарабанивают свои роли наспех, невыразительно и почти шепотом, чтобы не сорвать голос перед спектаклем. Потом они торопливо расходятся, молчаливые и замкнутые, словно в доме покойник. Из глубин театра выползает тоскливая и напряженная тишина. Больше ничего нельзя сделать.

Это начало конца.

Как известно, премьеры имеют свою постоянную публику. Есть люди, которые ходят только на премьеры. Говорят, что это страстные театралы или просто любопытные люди, снобы или любители щегольнуть туалетами и повидать знакомых. Не знаю, но думаю, что они приходят, гонимые подсознательным садизмом. Им приятно насладиться волнением актеров, муками автора, агонией режиссера. Они приходят позлорадствовать по поводу ужасающего положения на сцене, где каждую минуту что-нибудь может дать осечку, запутаться, испортить все дело. На премьеры ходят, как в древнем Риме ходили в Колизей на растерзание христиан и бои гладиаторов. Это - кровожадное наслаждение муками и тревогой обреченных.

В минуты, когда публика, шурша программками и переговариваясь, рассаживается по местам, автор бегает вокруг театра, ощущая странное и нестерпимое сосание под ложечкой. Актеры, уже в гриме, то и дело подходят к дырочке в занавесе, охваченные волнением премьеры, вызывающим желудочные спазмы и тошноту. Некоторые из них бушуют в уборных, оттого что парик плох или костюм не застегивается. Костюмеры и швеи мечутся из уборной в уборную, так как в каждой чего-нибудь не хватает, режиссер бегает по сцене, шипя и стеная, ибо из декорационной все еще не прислали одну из декораций первого акта.

Он свирепо обрывает жалующихся актеров и сам таскает на сцену стулья.

Костюмер бежит в мастерскую с чьим-то костюмом, сценариус в последний раз звонит в уборные.

Пожарные па месте; в коридорах и фойе звучат звонки, по-прежнему идет ожесточенная грызня между бутафором и драпировщиком, и, наконец, в три минуты восьмого на сцепу выволакивают последнюю декорацию.

Если бы в этот момент вы, сидящий в шумном зале и поглядывающий на часы ("Пора б уж начинать"), если бы вы в этот момент приложили ухо к занавесу, вы услышали бы стук молотков и задыхающиеся голоса:

- Куда это деть?

- Куда суешь, дубина?

- Ее надо привинтить.

- Здесь поставить бы косячок...

- А вам чего надо?

- Живей, черт побери!

- Берегись, кулиса падает!

- Это уж придется исправлять завтра.

- А это куда?

- Да шевелитесь же, черт возьми!

- Дзинь! - первый звонок к подъему занавеса.

В зале темнеет, шум голосов стихает. Слышно несколько последних ударов молотка, слышно, как волокут тяжелую мебель и взволнованно кричат:

- Долой со сцены!

- Обрежь ту доску!

- Оставьте уж так и проваливайте!

- Подтяни ее, живо!

Второй звонок. Занавес взвивается, мелькают пятки последнего убегающего за кулисы рабочего, освещенная сцена врезается во тьму, на сцене стоит Клара, потихоньку осеняя себя крестным знамением.

Ее партнер, - у него от волнения струится пот по лбу, но из зала этого не видно, - входит и бросает шляпу на кресло вместо стола.

- Доброе утро, Клара! - громогласно возвещает он и вдруг пугается. Боже мой, ведь он должен был сказать: "Клара, со мной приключилось нечто необыкновенное!"

Клара цепенеет от ужаса: она не получила нужной реплики.

- Доброе утро... - импровизирует она неуверенно.

- "...со мной приключилось нечто необыкновенное", - шипит суфлер. Актер отчаянно ищет переход к тому, что он должен был сказать. Вдобавок он вспомнил, что по пьесе сейчас не утро, а пятый час дня.

- Начинай же! - в отчаянии шепчет Клара.

- Гм... да... - барахтается герой, - представь себе, Клара... гм... да...

- Уж не произошло ли с тобой что-нибудь необыкновенное?- отважно выручает Клара.

- Да, да! - с восторгом подхватывает он. - Представь себе, Клара, со мной приключилось нечто необыкновенное!

- Что же с тобой стряслось? - входят в колею Клара.

Из ложи автора слышен стон облегчения, сменившего смертельный ужас. Положение спасено, но в первый момент автор судорожно схватился за барьер ложи, готовый выскочить в партер с криком: "Не так, не так, начните сначала!" Теперь он понемногу успокаивается.

На сцене журчит диалог, все идет как по маслу.

Через минуту Клара должна, как подкошенная, без чувств упасть в кресло... Но, боже мой, недотепа-партнер положил туда шляпу! Вот оно! Теперь Клара сядет на шляпу своего супруга, весь акт будет испорчен. Боже милосердый, как это предотвратить? У автора от волнения взмокли ладони, он ничего не слышит, ничего не видит, кроме злосчастной шляпы в кресле. Гибельный момент неотразимо близится. Хоть бы паника, что ли, возникла сейчас в театре... Что если встать и крикнуть: "Пожар!"?

Вот, вот, уже молнией пала реплика, сейчас Клара сядет на проклятую шляпу... Ах, божественная, находчивая Клара! Взяла шляпу в руки и только потом, как подкошенная, повалилась в кресло! Шляпа у нее в руке. Но что она с ней будет делать? Не держать же в руках до конца акта? Почему она не кладет ее на стол? Ну, наконец-то! Наконец-то она отделалась от шляпы, положила ее на стол... но как неловко, как ужасно заметно... Автор оглядывается, видит кашляющих и сморкающихся зрителей. Странно, но, кажется, никто не заметил катастрофы со шляпой.

Автор снова оборачивается к сцене. Как, диалог все еще не кончился? Почему так долго? Автора бросает в жар. Диалог слишком длинен, он все тянется и тянется, а действие стоит на месте. Автор потеет от мучительного запоздалого сожаления: надо было сократить, сократить! Все это слабо, плохо, нестерпимо глупо, незначительно! Почему они говорят так медленно? Лучше всего было бы встать и закричать: "Подождите минутку, я сокращу!"

Слава богу, диалог окончен. Теперь подходит важнейшая часть экспозиции, ключ ко всей интриге, короткий и напряженный разговор на три странички, а за ним...

Бум! Автор замирает от ужаса: на сцену врывается Катюша, которая должна была появиться через пять минут, после этих трех страниц. Господи, что теперь делать? "Занавес дайте, занавес!" - хочет закричать автор, но у него перехватило дыхание. Клара с мужем тоже ошеломлены, а Катюша как ни в чем не бывало щебечет свой текст, и они с облегчением подхватывают реплики, три страницы разговора пошли к черту, ключ ко всей интриге безвозвратно утерян, теперь никто не поймет пьесы, завязка сорвана, поступки героев будут непонятны, без этих трех страниц вся пьеса - совершенная бессмыслица! Как могла это сделать Катюша? Почему сценариус выпустил ее на сцену? Сейчас публика начнет свистеть, раздраженная бессмысленностью действия; ребенку ясно, что это ни с чем не сообразная чепуха. Почему режиссер не прекращает спектакля? Автор быстро оглядывает публику, не начала ли она уже протестовать. Нет, зрители спокойно смотрят, кашляют, сморкаются, а по временам по залу пробегают волны смеха - Катюша явно имеет успех. Свистки и крики начнутся, когда кончится акт. Автор готов провалиться сквозь землю.

Он бежит из ложи за кулисы, быть может, с целью поджечь все здание как строитель Карлова университета. "Никогда больше никому не покажусь!"- в отчаянии думает он и, укрывшись в чьейто уборной, падает на стул, сжимая голову руками.

Все, все пропало!

Проходит невыносимо много времени, - прошло, наверное, несколько часов! - и автор поднимает голову.

Что это? Словно где-то шумит вода, течет, плещется, отдаленный шум нарастает. Хлоп!-шум воды вдруг резко усиливается: кто-то открылдверь в уборную и кричит: - Вот он, автор!

Автора взяли под руки и влекут куда-то рысью, со всех сторон его хватают и толкают чьи-то руки, его волокут, он спотыкается, ничего не видит и не соображает, отбивается, но окружившие люди увлекают его за собой, подталкивают, вот он уже, как из пушки, вылетает на сцену. Катюша и Клара влажными руками берут его и ведут к рампе, а внизу что-то шумит и плещет, как водопад. Автор видит сотни плавающих лиц, искривляет губы в идиотской улыбке и несколько раз быстро сгибается в пояснице.

Занавес опускается, шум водопада стихает, но вдруг занавес опять убегает вверх, автор протягивает руки Катюше и Кларе, но их нет, он один на сцене, брошенный на растерзание тысяче глаз. Он кланяется, с ужасом сознавая, что делает это как-то неловко и смешно, словно марионетка. Но он не может иначе, и все кланяется направо и налево, вверх и вниз, понемногу отступая за кулисы, где знакомые и незнакомые энергично трясут ему руки, слышно только: - Поздравляю, поздравляю.

Занавес снова бежит кверху, автор опять на сцене, он делает жест в сторону кулис: дескать, что я? главное- актеры, а уж если хотите приветствовать меня, я, что же, очень, очень рад, спасибо, такой незаслуженный успех... Уф, наконец-то автор снова за кулисами, ослабевший, сникший, словно пустая наволочка и опять никому не нужный. Рабочие растаскивают декорации,- эй, берегись! - волокут мебель и реквизит, что-то прибивают. Где ни станешь, всюду мешаешь...

- Живее, живее! - кричит режиссер, и автор кидается ему на шею:

- Замечательно, замечательно!

- Могло быть и хуже, - сухо отвечает режиссер.

- Послушайте, - блаженно бормочет автор, беря его за пуговицу, - а что, если бы в дальнейшем Клара садилась на ту шляпу? Вот, я думаю, будет смешно!

- Там совсем не нужен смех, - возражает режиссер. - Живо, ребята, живо, не то кончим не раньше одиннадцати.

Лишний автор бежит благодарить актеров.

Главный герой ужинает и на излияния автора скромно отвечает:

- Ну, это же пустяковая роль.

Клара не настроена разговаривать, она порвала платье о гвоздь. Катюша ревет от обиды в своей уборной: режиссер обругал ее последними словами за преждевременный выход.

- Да разве я виновата, - хнычет Катюша, - что там два раза подряд одинаковая реплика? У меня выход после реплики Клары "...никогда!", а при чем тут я, если она говорит это дважды?

Автор пытается ее утешить, но Катюша плачет еще горше.

- Так... меня... изругать... тут же, на премьере! Как я теперь... буду... играть?

- Успокойтесь, мадемуазель,--великодушно заявляет автор,- ей-богу, никто не заметил, что там выпущен кусочек текста.

И он прав больше, чем сам думает. Никто не обратил внимания на то, что первый акт был бессмысленным. Такие вещи не замечаются.

Занавес снова поднимается. Второй акт. Автор спотыкается о кабели и декорации, чуть не падает в какой-то люк. Ему приходит в голову посмотреть спектакль из-за кулис. Но около кулис - полным-полно, здесь весь подсобный персонал, костюмеры и швеи, рабочие сцены, их жены и тетки, статисты, и их кузины, и знакомые их кузин, и еще какие-то неведомые личности. Все они смотрят спектакль, вслух обмениваются шутками, перебегают по скрипучим доскам, жуют, переругиваются, хлопают дверьми, препираются со сценариусом, мешают актерам, создают немыслимый беспорядок и чуть не суют носы на сцену. Автор пытается протиснуться между ними, становится на цыпочки. Но вместо того чтобы услышать, что делается на сцене, он слышит разговор двух рабочих в синих спецовках.

- Вот нудота... - резюмирует один.

- Уж больно длинно, - говорит другой.

- Раньше одиннадцати не уйдем.

Бац! За кулисами кто-то с грохотом повалил железный стул. На сцене тем временем идет любовный диалог.

Лишний автор отходит на цыпочках, страшно скрипя половицами; лабиринтами коридоров пробирается на улицу. Поздний вечер. Немногочисленные прохожие шагают по улицам, думая неизвестно о чем, звенят трамваи, вдалеке шумит жизнь. Автор вздрагивает от ночной прохлады и тоски. Он один, один, как никогда на свете, а за его спиной завершается день его славы. Ох, скорей бы конец всему этому!

ПОСЛЕ ПРЕМЬЕРЫ

После премьеры автор остается в полной неизвестности - провалилась пьеса или имела громадный успех. Правда, его вызывали, но публика, наверное, просто потешалась, или жалела его, или еще что-нибудь... Исполненный опасений, автор подозрительно прислушивается к словам своих знакомых.

- Вот рады, наверное?

- Я бы немного сократил первый акт.

- Отлично сыграли.

- Поздравляю, поздравляю!

- Не мешало бы сократить третий акт.

- Надо бы сыграть иначе.

- Я бы сделал другой конец.

- Клара была просто невозможна!

- Лучше всего - конец.

- Второй акт немного растянут.

- Можете быть вполне довольны.

- Очень, очень рад за вас.

Автор продолжает блуждать во мраке неизвестности: так что же, успех или нет? На следующее утро .он покупает все газеты, чтобы хоть из высказываний критики узнать, каков, собственно, был спектакль.

Что ж, из газет он узнает: что в пьесе был какой-то сюжет, но каждый рецензент пересказывает его по-своему; что пьеса: 1) имела успех, 2) была принята прохладно, 3) часть публики шикала, 4) пьеса была принята тепло и имела заслуженный успех; что режиссер: 1) ничего не сделал, 2) сделал все, что мог, 3) не был достаточно внимателен к пьесе, 4) был добросовестен; что актеры: 1) играли живо, 2) вяло, 3) с подъемом, 4) не знали ролей и 5) способствовали успеху пьесы; что Клара: 1) играла блестяще, 2) была явно не в ударе, 3) ложно трактовала роль, 4) наполнила ее подлинной жизнью, 5) была блондинкой, 6) была брюнеткой и даже, что "мадемуазель Яролимова блестяще исполнила роль Клары", хотя, насколько известно автору, Клару играла госпожа Новая; что постановка: 1) была соответствующая и 2) не отвечала духу пьесы; что в целом ансамбль: 1) был, как всегда, на высоте, но... 2) весьма слаб.

Так автор никогда и не узнает, удалась ли ему пьеса. Даже количество спектаклей ничего не доказывает, ибо, по театральным понятиям, если пьеса быстро сошла со сцены, это потому, что она провалилась и никуда не годится; если же выдержала много спектаклей, то потому, что это халтура, угождающая низменным вкусам.

ПУТЕВОДИТЕЛЬ ПО ЗАКУЛИСНОМУ МИРУ

В ходе нашего несколько хаотического изложения (намного, впрочем, уступающего хаосу театральной жизни) мы упомянули о целом ряде лиц, чьи функции, обычаи и полномочия, возможно, не совсем ясны публике, будущим авторам и критике. Решив вас с ними хотя бы бегло познакомить, мы становимся в тупик: с кого же начать? Снизу ли, от швейцара, или сверху, с дирекции театра? С истопника или с художественного руководителя, с кассы или с темных берлог театральных складов? Ладно, начнем сверху. "Там, наверху" на театральном жаргоне означает дирекцию.

Единственным филиалом этого "верха", находящимся внизу, является касса, где, по давнему обычаю (и в иерархической последовательности), платят жалованье: актерам первого и четырнадцатого числа каждого месяца, сотрудникам дирекции по первым числам, а подсобному персоналу по субботам.

Раз уж мы заговорили о мамоне, должен сказать, что, кроме жалованья, у актеров бывают еще и другие заработки. Это так называемые "переработки", доплаты за вторую роль, "такса" за танец или пение, приплата за дублирование, надбавка за наготу или гримировку тела. Но, даже получив все эти прибавки, актер никак не становится богачом. А в общем, касса - место довольно унылое, окошечко ее почти всегда закрыто.

Здесь же выплачивают авансы.

"ТАН, НАВЕРХУ"

Высшей инстанцией в театре является загадочный триумвират - директор, его заместитель по хозяйственной части и художественный руководитель. Из них обычно художественный руководитель более известен широкой публике, так как изредка подвергается побиванию критическими камнями. Директор же лицо, за какие-то тяжкие грехи осужденное вечно ссориться с людьми, улаживать всяческие неприятности, разбирать жалобы и мирить сотрудников, метать громы, утирать чьи-то слезы, препираться об окладах и подписывать ордера на авансы. Власть его велика, но ограничена пределами театра.

Что касается заместителя по хозяйственной части, то сфера его компетенции довольно неопределенна, хотя он и облечен некиими высокими и таинственными полномочиями. Все эти три властителя обитают в кабинетах с пышным убранством; там вы увидите и ковры и стильный гарнитур, который, однако, подчас заимствуют для надобностей сцены.

Затем идет низшее начальство, начиная с контролера или секретаря и кончая так называемым аппаратом. Аппарат висит на телефоне и торопливо стучит на машинке, переписывая роли, разные справки и письма,

Канцелярия театра похожа на всякую другую канцелярию, разница та, что здесь чувствуется какая-то одержимость: все делается в спешке, с пятого на десятое и через пень-колоду. Так уж повелось в театре.

Должность завлита (или рецензента) - весьма тихая, сидит он в отдаленной комнатке. Это - оазис спокойствия и глубокой, прямо-таки освежающей скуки по сравнению с бешеным темпом театральной машины.

Сюда приходят скромные авторы (нескромные ломятся прямо к художественному руководителю), приносят аккуратно переписанные пьесы, долго и обстоятельно пересказывают их содержание, а потом еще много раз заходят "продвинуть дело" и во что бы то ни стало хотят знать, когда же пьеса будет поставлена. Завлит, человек спокойный и рассудительный, отвечает - мол, скоро. Но его принимают всерьез только авторы; актеры относятся к нему с некоторым пренебрежением, не без оснований считая его бумажным начальством.

Театр - это вам не литература!

Театральные курьеры похожи на редакционных пли учрежденческих; но они тесно соприкасаются с литературой, так как по первым числам месяца обычно разносят драматургам авторский гонорар.

Кажется, я свалил в кучу художественное и хозяйственное руководство театра. Но так уж здесь повелось: директор твердит, что он на все готов ради искусства, а завлит постоянно подчеркивает свою заботу о кассовых сборах. А теперь спустимся вниз, к актерам.

ТРУППА

Актеры напиханы в уборные по нескольку человек.

Уборная - это тесный закуток, там стоит трюмо и умывальник, и всегда или слишком жарко, или нестерпимо холодно. Перед каждым актером - небольшое зеркало; "заячья лапка", пудра, вазелин, тряпки для снятия грима, краски для лица и бровей, обертка от колбасы, кусок булки и измятая роль. Пахнет потом, ужином всухомятку, гримом, паровым отоплением; старыми костюмами, гуммозом и париками. В дамских уборных, кроме того, разными мылами и бельем.

В самой большой мужской уборной постоянно играют в карты. Вообще у мужчин шумно и весело, здесь сочиняются разные театральные анекдоты и экспромты, здесь меряются силами, предаются воспоминаниям и вообще развлекаются как могут. В дамских же уборных по большей части царит недоверчивая тишина, нарушаемая лишь шепотом и беготней швей, звяканием ножниц и шелестом тараканов. Тараканы держатся поближе к дамским уборным потому, что там всегда есть конфеты.

Но мы, как нам и подобает, посетим мужские уборные; с любопытством поглядим там на рыцарские штаны и камзолы, так обильно подбитые ватой, что они стоят торчком на вешалке; взвесим в руке бутафорские мечи и каски с плюмажем, мешая костюмеру, который натягивает на полуобнаженного героя высокие ботфорты, парикмахеру, который поправляет на нем-парик, портному, который затягивает ему талию.

Сядем на рубашку и костюм героя и тем самым увеличим ералаш, который царит в мужских уборных между первым и третьим звонком.

Труппа делится на мужской и женский состав.

К мужскому составу относятся: трагик, первый любовник, или герой, комический любовник, или каскад, простак, бонвиван (по роду жанра обычно мужчина в теле), комик и разные "характеры": благородный отец, неврастеник, грубиян и так далее, вплоть до третьестепенных актеров и собак. Строгих разграничений нет. Труднее всего найти хорошего трагика и любовника; ангажированный любовник обычно, к сожалению, может играть только характерные роли.

В дамский состав входят: трагедийная героиня, любовная героиня, инженю, она же "тряпичница" (так как для нее требуется самый богатый туалет), лирическая героиня, она же "плакса", травести, гранкокет, благородная мать, субретки, они же "горняшки", или "пичиконды". Разумеется, и здесь границы не очень точны.

Обычное явление: роль, которую получил актер, "совершенно не его амплуа", в то время как роль, прямо созданную для него, отдали другому. Отсюда возникают скандалы, хождения с жалобами "наверх" и т. д.

Словно "наверх}'." виноваты, что недогадливый автор создал маленькую роль. Ну, ладно, думает актер, уж если он ее создал, то пусть не пихает ее во все три действия. Отыграть в первом акте, и домой - это еще куда ни шло.

Я охотно рассказал бы вам побольше о жизни актеров и их прошлом, об их треволнениях и заботах, о тонкости и трудности актерского ремесла, о тревогах и суевериях актеров, об их любви и ненависти, шутках и слезах, недолгих радостях и вечном напряжении. Но, к сожалению, я пишу не роман из жизни актеров, а всего лишь краткий путеводитель по театру. А посему хватит вертеться около уборных, среди приставленных к стене кулис, осветительных приборов, оружия и бутафорских тронов. Обратимся к людям обоего пола, которые называются вспомогательным составом, или статистами.

СТAТИСТЫ

Когда автор включает в свою пьесу "толпу народа", он представляет себе старых и молодых особей, коренастых, плечистых, с большими руками и толстыми шеями, с зычными голосами - словом, таких, какими, очевидно, должны быть "простолюдины". Не без разочарования видит он на сцене кучку узкоплечих, тонкоголосых и в большей или меньшей степени отощавших юношей, которым явно недостает коренастости и просто живого веса. Это статисты из студентов, по пять крон за выход. Разумеется, за пять крон нельзя требовать от человека плечистости и коренастости. Режиссер обычно шипит на них:

- Шевелитесь же, черт возьми!

И они шевелятся, машут руками и трясут туловищем, стараясь создать впечатление дюжих людей.

Есть, конечно, и кадровые статисты, которым не чуждо профессиональное честолюбие. Кроме того, в статисты часто подряжаются рабочие сцены, так что в антрактах вы можете за сценой увидеть римского воина, несущего на голове скамью, или гасконского стрелка, привертывающего "косячок".

Дети, играющие на сцене, - тоже обычно отпрыски театрального люда. Если идет особенно многолюдная пьеса, в ней обычно участвуют все швеи, костюмеры, рабочие сцены, сценариусы, бутафоры, уборщицы, служащие похоронных бюро, солдаты украинцы, студенты разных институтов и чуть ли не руководство театра; в общей сложности набирается до пятидесяти человек. Необходимый по ходу действия "шум толпы" достигается произнесением всеми статистами вперебой загадочного слова "ребарбора". За "шум" полагается особая приплата.

СЦЕНАРИУС

Сценариус бегает за кулисами с пьесой в руках, посылает актеров в нужный момент и через нужный вход на сцену, делает знак поднимать и опускать занавес, производит различные звуки за сценой, дает предупредительные звонки в уборные актеров и кричит: "Начинаем!", сам играет небольшие роли, топает, как конь (когда в пьесе требуется "конский топот"); он на "ты" со всеми актерами и получает нагоняй за все, что бы ни произошло. Сценариус должен быть одновременно и у правой и у левой кулисы, и за сценой и в оркестре, должен следить, все ли в порядке на сцене, знать наперечет весь реквизит и по сути дела после премьеры заменять на спектаклях режиссера. Это - человек, которого рвут на части.