О дивный Новый Свет!

1. Послерассветная тьма

Я вскочил, быстро почистил зубы, накинул халат прямо на голое тело, схватил фотоаппарат, засунул две запасные пленки в карман, и побежал на палубу.

Небо было еще предрассветно-белесым. Лишь где-то далеко, над необыкновенно тихой и прозрачной водной гладью, чуть угадывался нежно-розовый цвет приближавшегося восхода. Я достал фотоаппарат и сделал два первых снимка. Потом посмотрел на счетчик кадров – ага, их оставалось около двадцати.

Я с детства обожаю фотографировать восходы и закаты. Когда-то давно, когда я случайно засветил родительскую пленку со снимками крестин моей двоюродной сестры, родители отлучили меня от своей камеры, зато подарили мне на день рождения «Инстаматик». Это была черная коробочка размером с шкатулку от кубинских сигарилло, лежавшую у нас на каминной полке под фотографией папы с друзьями и Хемингуэем. Объектив был с постоянным фокусом, а еще к фотоаппарату прилагались три маленькие пленки-кассетки – две черно-белые и одна цветная.

На черно-белые я заснял родителей, сестер и друзей, а на цветную – наш дом и мамины цветы. А потом, подумав, щелкнул пару раз закат над Лонг-Айлендским проливом. И был очень приятно удивлен – насколько нерезко получились цветы, настолько волшебно вышел у меня закат.

Следующую пленку я всецело посвятил закатам и рассветам. Чтобы заснять восход солнца, я время от времени ездил на велосипеде по пустым темным дорогам в парк на кругом берегу Пролива, расположенный в девяти милях от нас. Закаты я предпочитал фотографировать в другом месте, там, где у берега когда-то затопило лес, и теперь между мертвыми стволами деревьев бегали крабы-мечехвосты.

Родители все время ворчали, что я перевожу огромное количество пленки, но стены папиного кабинета – он профессор в местном университете – были заклеены моими фотографиями. У мамы на работе я никогда не был, но, если учесть, сколько снимков куда-то пропали, думаю, что у нее их там тоже немало.

А когда мы путешествовали, что только я не делал, чтобы получить вожделенные фото… Когда-то давно, когда мы с родителями были в Греции и мне было всего шестнадцать лет, мы провели несколько дней на острове Патмос. В первую же ночь, перед рассветом, я решил подняться не на близлежащую гору, где высился монастырь святого Иоанна Богослова, а на соседнюю, повыше. Я продирался сквозь колючки, где-то меня облаяли собаки (к счастью, оказалось, что они были за проволочной изгородью), пару раз я сбивался с пути, но все же вовремя успел на вершину и сделал кучу снимков бесподобно красивого рассвета – горы, Эгейское море, островки вокруг… А потом я осмотрелся и увидел, что на вершину горы шла широкая дорога, которую я ночью попросту не разглядел. Но снимки тогда получились необыкновенные – солнце, поднимающееся над далеким турецким берегом, красная дорожка на морской глади, окрашенные розовым стены обычно ослепительно-белого монастыря, силуэт гор…

И как я после этого мог пропустить возможность запечатлеть восход на Онеге? Полный штиль, гладь озера – как бездонный хрусталь, а где-то там, на северо-востоке, нас ждут Кижи. Каждый снимок – это нечто совершенно новое. Сначала небо бледно-розовое, потом оно краснеет, и, наконец, из-за пурпурной кромки воды выныривает край малинового солнца. Оно все выше, выше, гамма цветов всё меняется, малиновый постепенно становится кроваво-красным…

И тут у меня кончается плёнка. Заученным движением я разворачиваюсь, чтобы не засветить отснятое, дожидаюсь конца жужжания, меняю на полном автомате старую пленку на новую, закрываю фотоаппарат, и поднимаю голову.

Неожиданно я замечаю, как с юго-запада на корабль наступает кромешная мгла. Тишину разрывает вой ветра. Именно так, как я слышал, начинаются торнадо. Неужто они здесь тоже бывают?

На корабле включается громкоговоритель:

– Всем покинуть палубу! Задраить люки!

Я ныряю в люк и задраиваю его на пару с каким-то матросом, после чего мы с ним приникаем к иллюминатору в коридоре. Через минуту, мгла обволакивает корабль, его начинает сильно качать, в иллюминатор видны высокие волны. В голове проносится мысль: похоже, все – от берега мы далеко, и, если теплоход перевернется, то, даже если мы выберемся, то земную твердь мы уже не увидим.

Но, как ни странно, качка постепенно стихает, и, через несколько минут, тьма начинает рассеиваться.

Не обращая внимания на оклик: “Куда, бл…?”, я лихорадочно открываю люк и выбегаю на палубу.

Мне открылся залив необыкновенной красоты, окаймленный двумя холмистыми полуостровами, поросшими высокими соснами. Россыпь изумрудно-зеленых островков дополняла пейзаж. Над водой реют бурые пеликаны, черные бакланы и белые чайки. Время от времени, один из пеликанов ложится на крыло и пикирует прямо в воду. Солнце стоит высоко – здесь давно уже день. И лишь небольшой черный сгусток тумана потихоньку рассеивался метрах в двадцати от “Форт-Росса”.

Первой моей мыслью была фраза из фильма, который я обожал, когда был маленьким – «Волшебник страны Оз»: «Да, Тото, похоже, мы больше не в Канзасе». То есть, не на Онеге. И даже не на Ладоге.

И, если я не ошибаюсь, вообще не в России. Потому что я узнал место, где мы находились.

Ребёнком я часто ездил к дяде, жившем на «Русском холме» в Сан-Франциско – тогда это был район белой эмиграции, а сейчас там, конечно, живут в основном китайцы… Я очень любил этот город – когда рассеивался туман и светило солнце, то это было одним из самых красивых мест, какие я когда-либо видел. Викторианские домики, улицы, идущие вверх-вниз по холмам, пирамида Трансамериканской башни, знаменитый остров Алькатрас – Пеликаний остров – на котором белело здание знаменитой тюрьмы…

Сейчас же не видно ни домиков, ни старой тюрьмы, ни небоскребов. А вот ландшафт был, несомненно, тот же. Да, не было искусственно намытых районов у Северного порта и насыпанного Острова Сокровищ. Но все остальное выглядело практически таким же, какое я помнил с раннего детства. И пеликаны, и горы, и острова… Вот разве что секвойи во времена моего детства здесь больше не росли.

И вдруг я слышу, на чистом русском языке:

– Спасите! Помогите! Тонем!

Там, где секунду назад был последний отголосок принесшей нас сюда мглы, за допотопную деревянную перевернутую лодку держались четверо – две женщины и двое детей.

2. Однажды на Файр-Айленде…

В юности я каждое лето работал спасателем на пляже на южном берегу Лонг-Айленда, на косе Файр-Айленд. Спасателем быть хорошо – ты целый день загораешь. Сидели мы по двое, так что и поболтать было с кем. С девушками, опять же, легко было знакомиться. И нам за это еще и деньги платили.

Но время от времени все же приходилось заниматься спасением утопающих, или тех, кто заплыл далеко в море и не мог самостоятельно вернуться. А в начале июня вода была еще холодной – в среднем 59 градусов по Фаренгейту, они же 15 по Цельсию. Конечно, у нас была лодка – но обычно, пока мой напарник спускал ее на воду, я уже плыл на помощь. Удовольствие, скажу вам сразу, ниже среднего. Но мы свою работу делали хорошо, и ни разу никого не потеряли.

И в один прекрасный день я увидел, как в воде барахтается какая-то маленькая девчушка. У самого берега вода чуть потеплее, и там часто играли ребятишки помоложе. По всему пляжу висели таблички с призывами не оставлять детей в воде одних, но родители часто забывали о своих обязанностях, и мне то и дело приходилось выгонять посиневших малышей из воды, и при этом порой даже выслушивать гневные тирады от родителей. А иногда мальцы заходили слишком глубоко, и их приходилось спасать – как в этом случае.

Мой приятель Стив, как у нас было заведено, побежал спускать лодку, а я поплыл к девочке. Течение сегодня было сильнее обычного, и ее унесло от берега. Девочка уже почти не барахталась – начиналась гипотермия. Еще секунду-две, и она начнет глотать воду…

Но я тогда успел – подхватил ее и погреб обратно. Стив все еще боролся с лодкой, а я уже добрался до места, где смог, наконец, встать, поднять девочку над водой, и донести до берега. Как и положено в таких случаях, мы сразу же стали ее растирать, потом Стив заставил её выпить горячего чая из термоса.

Девочка немного оклемалась и вдруг заплакала.

– Я думала, что уже утонула…

– Ничего, всё нормально. Только ты больше не лезь в воду без родителей.

– Я здесь с сестрой. Она отлучилась в туалет и сказала мне, чтобы я к воде без нее не подходила. А я не послушалась. Нас же в YMCA[2] учили плавать, я и решила попробовать… Теперь сестра ругать будет, – и она опять заплакала.

– Не будет, я с ней поговорю. Если ты мне пообещаешь больше так никогда не делать…

– Обещаю… Я вообще в воду никогда не полезу!

– А вот это ты зря. Когда вода потеплеет, плавай на здоровье. Только всегда под присмотром старших.

– Нееет… Боюююсь…

И тут примчалась высокая и очень красивая девушка.

– Вы мою сестру не видели?

– А это не она?

– Она! – девушка неожиданно перешла на русский. – Женя, что случилось?

Тут ответил я, тоже по-русски:

– Ничего страшного, просто она немного искупалась.

– Я ж тебе говорила, не лезь без меня в воду!

– Да ладно, – сказал я, – она и так уже перепугалась до смерти. Не надо ее ругать.

– А вы что за нее заступаетесь?

– А я ей обещал…

– И кто вы вообще такой?

– Алексей Иванович Алексеев, к вашим услугам.

– Ясно. Теперь понятно, почему вы по-русски говорите. Ладно, так и быть, не буду ее ругать. А меня зовут Лиза. Елизавета Николаевна Долгорукова. А это моя непутевая сестрица Евгения.

– А вы из Нью-Йорка?

– Нет, из Калифорнии, мы здесь в гостях у бабушки. Приехали на все лето – родители в отъезде, в Греции.

Это было самое чудесное лето моей жизни. Женю я научил плавать – не так, как их учили на курсах в YMCA, а по-настоящему, в море. А с Лизой мы уже строили планы на будущее. Только осенью она начинала учебу в Калифорнии, а я недалеко, в Нью-Джерси.

Наш роман продолжался полтора года – на Рождество она прилетела ко мне, лето она опять провела у бабушки, на следующее Рождество я полетел к ней на каникулы. А потом – каюсь – когда одна моя сокурсница начала строить мне глазки, я решил, что одно другому не мешает.

И один раз, когда Лиза мне позвонила, трубку схватила моя тогдашняя пассия. В результате я потерял и ту, и другую. И если местную заменить получилось без проблем, то Лизу я утратил навсегда. Много раз я ей звонил, просил прощения – сперва она просто бросала трубку, потом все же ответила – сказав мне спокойным равнодушным голосом никогда ей больше не звонить. А ещё через пару лет я узнал от сестры, что Лиза вышла замуж. Вскоре после этого я и познакомился с дамой, на которой я с горя через полгода так неудачно женился.

Вода в заливе Сан-Франциско редко поднимается выше шестидесяти градусов, или шестнадцати градусов по Цельсию. То есть даже в августе здесь так же холодно, как в июне на Файр-Айленде. Я сорвал с себя халат, бросил на него фотоаппарат, и с разбегу, ласточкой, прыгнул в воду, успев крикнуть выбежавшему на палубу матросу:

– Бросай круги! И шлюпку на воду!

Я нырнул в холодную воду залива, подумав мельком, что в штате Нью-Йорк за купание в голом виде меня могли бы и посадить…

3. Дело рук самих утопающих…

Прыгнул я хорошо – вынырнул футах в десяти от утопающих. За спиной я услышал скрежет лебедки – на корабле спускали шлюпку, а недалеко от нас плюхнулся сначала один, потом второй спасательный круг.

За перевернутую деревянную лодку цеплялись четверо – женщина лет сорока, молодая девушка, девочка-подросток и маленький мальчик. Я подхватил один из кругов и посадил на него мальчика и девочку, крикнув оставшимся:

– Держитесь!

Шлюпка уже была спущена на воду. Я отбуксировал к ней спасательный круг, передал детей, которых сразу же перехватили матросы, и поплыл обратно. Мог, конечно, и подождать, но не факт, что оставшиеся женщины смогли бы и дальше держаться, всё-таки гипотермия – страшная штука. На этот раз я подхватил второй круг, положил на него женщину постарше, и направился в сторону лодки.

Руки уже коченели – вода была всяко похолоднее, чем тогда на Файр-Айленде. Еще немного, и тело резко ослабеет, по нему разольется истома, и я буду, увы, сам нуждаться в спасении. Мне некстати вспомнилась фраза из «Двенадцати стульев», которые я прочитал в свое время в университете – дома у нас этой книги не было, родители не признавали советской литературы, кроме «Доктора Живаго», Солженицына, и бездарей, уехавших на запад, таких, как Максимов и Марамзин. А фраза как нельзя лучше описывала нашу ситуацию: «Спасение утопающих – дело рук самих утопающих».

Плыть с кругом получалось слишком медленно, потому я его оставил и поплыл из последних сил со скоростью, на которую еще был способен. До места я добрался вовремя – у бедной девушки разжались от холода пальцы, и она уже сползала в море лицом вниз. Я успел ее подхватить сзади за плечи, как нас учили, и поплыл с ней к шлюпке, которая и сама шла в нашу сторону. Девушка попыталась в меня вцепиться, пришлось придерживать ее руки, иначе мы оба пошли бы ко дну.

Из последних сил мы добрались до лодки, и чьи-то сильные руки втащили в нее девушку. Я попытался схватиться за бортик, но пальцы свело, и я плюхнулся обратно в воду – сил не оставалось. В последний момент, кто-то успел подхватить и меня. Теряя сознание, я осел на дно шлюпки.

Несколько мгновений спустя я почувствовал, что меня растирают жестким полотенцем, а женский голос наставительно сказал:

– Нинель, не надо смотреть на голого дядю.

Я с трудом, как гоголевский Вий, поднял веки. Женщина постарше закрывала глаза девочке, но та все равно ухитрялась смотреть через щель в пальцах матери. Тут, к счастью, кто-то накрыл мне «стратегическое место» полотенцем, а потом обернул другим, большим. Мне, конечно, было весьма неловко – во-первых, потому, что каждый американец знает, что таким образом можно растлить малолетних, чего мне совсем не хотелось, и, во-вторых, меня в неглиже видели другие две женщины, а я все-таки не привык щеголять в таком виде перед незнакомыми представительницами прекрасного пола. Кроме того, в голове промелькнула крамольная мысль, что соответствующие места после купания в холодной воде явно меньшего размера, чем в обычном состоянии. И другая – мне показалось, что девушку помоложе я где-то уже видел.

Кто-то плеснул мне в рот водки, после чего я нашел в себе силы чуть-чуть привстать. Все спасенные, точно так же, как и я, были закутаны в полотенца, а их насквозь мокрая одежда лежала кучей на дне лодки. Через две-три минуты, шлюпку подняли на борт «Форт-Росса». В нас тут же вцепились матушка Ольга и две девушки из команды – врач и горничная. Нас всех отнесли вниз и по очереди заносили в медпункт. Когда дошло дело до меня, меня вновь раздели, искупали в горячей воде, и растерли спиртом, после чего я, кутаясь в халат и поддерживаемый одной из девушек, сумел кое-как добрести до своей каюты, где сразу уснул.

Обед в номер мне принесла Лена. Она же, с трудом меня растолкав, рассказала мне, что спасенные оказались пассажирами теплохода «Армения», который перевозил беженцев из Севастополя на Кубань и был потоплен немцами в одна тысяча девятьсот сорок первом году.

– В сорок первом?!

– Да, в сорок первом. Мы, кстати, и шлюпку подняли – она и в самом деле с «Армении». Спасенные рассказали, что когда корабль начал тонуть, они спрыгнули в воду, ухватились за шлюпку, оказавшуюся в воде, а она возьми и перевернись. И, откуда ни возьмись, тьма, как и у нас. Очутились они здесь, рядом с «Форт-Россом»… Ладно, лучше скажи, ты-то как?

– Да вроде ничего.

– Сам встать сможешь?

– Смогу, наверное. Озноб бьет, но это так, пройдет.

– Володя созвал военный совет в баре. Говорит, что очень хотел бы твоего присутствия. Если, конечно, ты в состоянии.

– Ну дай тогда хоть переоденусь. А то я в халате.

– Ничего, – засмеялась она. – На этот раз можешь обойтись без костюма и галстука. Все лучше, чем тот вид, в котором тебя доставили с лодки…

Я с трудом встал и, поддерживаемый Леной, добрел до бара, где уже сидели Володя и его друзья, а также капитан корабля. Меня уложили на один из диванчиков, налили чаю с ромом, после чего Володя взял слово.

– Ребята, как это так – когда нужно было спасать людей, этим занялся лишь один наш американец?

Все по очереди подошли ко мне – кто похлопал меня по спине, кто просто пожал руку, после чего Володя продолжил.

– Ну а теперь давайте поговорим о делах наших скорбных…

4. Совет в Филях

– Дорогие друзья и товарищи по несчастью. Совет в Филях объявляю открытым. Для того, чтобы это соответствовало истине, предлагаю переименовать бар в «Фили», тем более, что именно Фили – моя малая родина. Кто «за»?

Я засмеялся и поднял руку. За мной последовали и остальные.

– Вот и ладушки. Первый вопрос решен единогласно. Переходим ко второму. Позволю себе процитировать бессмертное выражение дорогого Леонида Ильича, согласно анекдоту – «иде я нахожусь?»

Все промолчали. Выждав паузу, я с трудом поднялся и подошел к стене, где Володя разместил один из подаренных ему мной прошлой осенью календарей с видами США. Сейчас он открыт был на июле, с видом на колониальные здания Филадельфии – все-таки день нашей независимости – четвертого июля, и подписана была декларация именно там.

Я снял календарь и перекинул одну страницу назад; Сан-Франциско был основан 29 июня, поэтому именно вид на сей прекрасный город с залива был представлен на июньской фотографии.

Задняя стена бара представляла из себя длинную череду окон. Подойдя к ним, я сказал:

– Господа, посмотрите наружу и сравните пейзаж с тем, что мы видим на календаре.

Один за другим, участники совета подходили, присматривались к календарю, затем к очертаниям берега, и с обалдевшей физиономией уступали место следующему. Когда все насладились сравнением, я добавил:

– Как видите, господа, мы находимся либо в заливе Сан-Франциско, либо в абсолютно идентичном по ландшафту месте… Вот разве что не хватает части прибрежных районов – но их намыли в девятнадцатом и частично в двадцатом веках.

На меня смотрели три десятка пар квадратных глаз. Затем Лена неуверенно спросила:

– Леш, ты уверен?

– Увы, да. Профиль гряды холмов – практически такой же, разве что чуть менее сглаженный – его немного сровняли во время строительства.

– Но почему мы не видим ни единого здания?

– Знаешь, как сказал Шерлок Холмс: «Отбросьте всё невозможное, и останется один-единственный факт, который и есть истина». Вряд ли где-нибудь еще в мире есть место, в точности повторяющее контуры берегов Сан-Францисского залива. Значит, мы, скорее всего в прошлом, причем не позднее, чем тысяча семьсот семьдесят шестой год. 29 июня того года здесь была построена испанская крепость Святого Франциска Ассизского, которая и дала название городу.

Один из Володиных друзей мрачно произнес:

– Час от часу не легче. Ты уверен в том, что говоришь?

– Я провел здесь достаточно много времени. Так что, да, уверен. Кроме, конечно, временных рамок. Это может быть и восемнадцатый, и семнадцатый, и шестнадцатый век, а может быть и намного более седая старина. Либо, конечно, отдаленное будущее – но вряд ли в таком случае не осталось бы никаких следов города. И вряд ли бы холмы вновь поросли секвойями.

Наступило напряденное молчание. Я сел – все-таки я не полностью оправился от недавнего купания. Но, минуты через полторы, послышался спокойный голос отца Михаила:

– Значит, Господу было угодно, чтобы мы попали в это место и в это время. И я вижу две альтернативы – либо мы сможем найти возможность вернуться в наше время, либо нам нужно будет устраивать наш быт здесь. Первое, как мне кажется, маловероятно; и даже если у нас это и получится, то не исключено, что мы попадем в совсем другое будущее. Вспомните "Эффект бабочки" Брэдбери. Да и вряд ли нас Всевышний отправил бы сюда просто так.

Володя вздохнул и ответил:

– Понятно… Как говорится, «Картина Репина – «Приплыли»[3]… Ну что ж, если Господь с нами, то кто на ны?[4]. Значит, придется нам обосноваться здесь для начала. Неплохо бы разведать этот район. Вдруг где-то здесь уже есть, к примеру, испанцы. Или враждебно настроенные индейцы. Леш, тебе про них что-нибудь известно?

– Здесь жили – точнее, наверное, живут и сейчас – индейцы нескольких племен. На самом заливе – племя мивок; они были впоследствии полностью истреблены золотоискателями, лишь севернее осталось небольшое их количество. Но геноцид в нашей истории проходил в девятнадцатом веке, после перехода Калифорнии к Соединенным Штатам. Они считались мирными индейцами – занимались охотой и рыболовством. И практически не оказали никакого сопротивления золотоискателям. А их сюда понабежало много – чего-чего, а золота здесь немало.

– Золото – это хорошо, – задумчиво сказал Володя. – Но есть его как-то несподручно. А кушать нам и нашим потомкам что-нибудь надо будет. Можно, конечно, торговать с испанцами. Или с Китаем каким-нибудь…

– Можно, конечно, – сказал я, – но у китайцев в почете скорее серебро. Оно, впрочем, в Калифорнии тоже есть. Только чуть южнее. А если пойти на восток, в Аризону и Неваду, так там его немерено – и тоже все бесхозное. Пока еще бесхозное.

– А может, здесь еще и нефть и газ есть?

– Навскидку – нефть и газ – под Лос-Анджелесом. Там же и уголь, хотя не уверен, какого сорта. Есть железная и медная руда, да и еще много чего. И для сельского хозяйства места здесь идеальные – в Форт-Россе снимали по два, а то и по три урожая в год. Овощи, плодовые деревья, цитрусовые растут хорошо. А в Напе, Сономе и других долинах замечательные места для виноделия.

– А что с соседями?

– Здесь – одни индейцы. Если мы в пятнадцатом веке или раньше, то больше никого. Если в шестнадцатом, то, начиная с 1519, в Мексике испанцы, примерно в двух тысячах миль – это около трех тысяч километров. В семнадцатом веке появятся и французы, и голландцы, и англичане – но до них будет еще дальше. Зато испанцы будут осваивать земли все севернее – и в конце семнадцатого века появятся и в Нижней Калифорнии, а во второй половине восемнадцатого – и в собственно Калифорнии. Русская экспедиция Креницына появится в этих водах в шестидесятых годах восемнадцатого века, именно поэтому в 1776 году испанцы решили основать крепость Святого Франциска. На Аляске, по одной из версий, могли появиться русские уже в семнадцатом веке – но официально первая колония, на острове Уналашка, возникнет только в 1772 году. То есть, может быть, она уже существует, но до нее и в этом случае две с лишним тысячи миль.

– Увы, наш теплоход не дойдет ни туда, ни туда. Так что придется пока обойтись своими силами. Эх, нам бы людей побольше… А то нам придется породниться с индейцами. И будут наши потомки со временем краснокожими.

– На самом деле кожа у индейцев коричневая.

– Не все ли равно… Лишь бы наши внуки и правнуки по-русски говорили и, с Господней помощью, в православную церковь ходили. А пока начнем с малого – поищем, где можно пока будет обосноваться. А потом пойдем на разведку местности. Желательно для начала остров какой-нибудь.

– У моего дяди была яхта, я ходил по Заливу. Попробую вспомнить, – я наморщил лоб. – Значит, так. У Алькатраза нет хорошей гавани, а у Йербы Буэны весьма коварные воды. Острова Сокровищ и Аламиды еще нет – их намыли – пардон, намоют – или уже не намоют – в девятнадцатом веке. А вот остров Ангелов нам подойдет. Там находились охотничьи и рыболовные угодья местных индейцев, но сами они там не жили. Остров не слишком большой, всего три квадратных километра, но нам пока больше и не нужно. И там есть одна неплохая бухточка.

– Ты сможешь нас туда провести?

– Смогу. Не раз там бывал. Именуется, кстати, бухтой Айала – в честь ее первооткрывателя.

– Ну, первооткрывателем у нас будешь ты. Поэтому назовем остров «Русским», а бухту – «бухтой Алексеева». Пошли на мостик. Покажешь дорогу…

5. В флибустьерском дальнем синем море…

– Вот те на, – озадаченно сказал Володя. – Там, оказывается, уже кто-то есть…

В новоназванной бухте Алексеева мы увидели два бревенчатых домика, один из которых изрядно покосился, а чуть поодаль виднелись две кучи сгнивших бревен – похоже, что там тоже раньше стояли дома. Рядом находилось здание чуть побольше, с крестом на крыше. А у самых мостков, рядом с дощатым сараем, предназначенным, вероятно, для лодок, стояла позеленевшая бронзовая пушечка.

Из дома вышел, прихрамывая, седобородый человек, одетый в лохмотья. В руках у него была ржавая сабля. Увидев теплоход, у него самопроизвольно открылся рот, и он опустил оружие.

– Леша, похоже, нам может понадобиться переводчик. Этот, вероятно, испанец – а ты испанский вроде знаешь.

– Была у меня пассия-мексиканка, у нее и выучил.

Я не стал добавлять, что именно эта пассия, пусть и по моей вине, стала причиной моего разрыва с Лизой.

– Ну что, ты сможешь пойти с нами на берег – или все еще плохо себя чувствуешь?

– Почему же, смогу.

– Тогда надень вот это, – и он подал мне бронежилет, а также штаны, майку, и ветровку – ведь я так и не успел одеться и продолжал щеголять в халате. Тем временем, и он, и Миша, его школьный приятель, успевший повоевать в Афганистане, тоже надели по такому же жилету. И, наконец, он достал три пистолета какого-то незнакомого мне типа.

Увидев мое недоумение, он рассмеялся:

– Бери, бери, это всего-навсего ТТ. Думаю, справишься.

– А зачем тебе все это было нужно на борту? Понятно, не здесь и сейчас, а там, в России.

– А щоб було… С распадом СССР в стране начался жуткий беспредел. Нападут на теплоход, что делать будем? Я и попросил немцев сделать мне несколько тайников. Там не только пистолеты и охотничьи ружья, там и кое-что посерьезней найдется.

Через несколько минут, мы причалили к берегу. Бородач ждал нас у своей хижины.

Когда мы подошли к нему, он сказал нам на чистом английском языке, но с весьма странным произношением, и с вкраплениями слов, которые встречались мне разве что у Шекспира и Марлоу:

– Кто вы, странники?

– Русские, – коротко ответил я.

– Из России? Которую открыл Ричард Ченслор?[5]

– Да, именно оттуда.

– Но у нас рассказывали, что Россия – дикая страна. А у вас железные корабли без парусов и самодвижущиеся шлюпки. И вы хорошо говорите на английском языке. Только слова странно выговариваете. Позвольте представиться, меня зовут Джон Данн.

– Рад с вами познакомиться. Меня зовут Алексис Алексеев, можно просто Алекс, а это капитан Романенко и лейтенант Неделин

.

– Сложные у вас, московитов, фамилии. «Алекс» – это я еще могу произнести, а вот фамилии…

– Зовите меня Влад – бегло, хотя и с акцентом, сказал Володя.

– А меня Майкл – добавил Миша.

– Лэд? Майкл? Алекс? Очень приятно. А меня, опять же, зовут Джон, – сказал бородач. – Добро пожаловать в мое жилище. Увы, все остальные люди из моей команды умерли – последним я в марте позапрошлого года похоронил Неда, лейтенанта моей «Выдры».

Дом чем-то напоминал русскую деревенскую избу, разве что в окнах – ставни были широко открыты – не было стекол, а вместо печи рядом с домом под навесом находился открытое сверху огнище, на котором еще дымились дрова, и рядом с ним – большой разделочный дубовый стол. Комната, в которую мы вошли, была довольно светлой, когда ставни были открыты; с обеих торцов располагалось по двери – одна из них была приоткрыта, и в той комнате виднелся широкий топчан, застеленный красным покрывалом. Горница же, как я про себя окрестил помещение, где мы находились, была обставлена грубой дубовой мебелью, среди которой выделялись два резных стула и столик прекрасной работы, на котором лежала толстая книга в обветшалом кожаном переплете. На одном из стульев сидела миловидная индианка, которой можно было дать и тридцать лет, настолько гладкой и молодой была ее кожа, и все шестьдесят, если принять во внимание ее седину. Она встала и чуть поклонилась нам, когда мы вошли, а за ней поднялась молодая девушка лет шестнадцати, в которой изумительно сочетались гены предков по английской и индейской линиям. Когда они встали, я машинально обратил внимание, что сиденья были обиты материалом, напоминавшим шелк, а также на серьги с зелеными камнями на ушах женщины постарше – ее волосы были пострижены довольно коротко, тогда как черные, как смоль, пряди волос девушки были распущены и достигали талии.

– Познакомьтесь, это моя жена Мэри, – сказал Джон, – индейское ее имя даже я не могу произнести. А это моя дочь Сара. Не согласитесь ли вы разделить с нами скромную трапезу? Сегодня у нас рыба – увы, мясо бывает редко, с тех пор, как кончился порох – и корнеплод под названием «патат», завезенный нами из испанского вице-королевства Перу. Вы такой в своей России, наверное, и не видели никогда.

– Почему же, – сказал я с удивлением, – у нас его тоже очень любят.

– Интересная у вас страна, Алекс. После ужина, я расскажу вам свою историю. Но сначала помолимся.

Все встали, и он сказал:

– За то, что нам предстоит вкусить, благодарим Тебя, Господи.

Мы отведали очень вкусную рыбу, печеный картофель, и толченое нечто со вкусом, похожим на лесной орех. Потом Джон достал из сундука бутылку темного стекла без этикетки, срезал ржавым ножом сургучную печать, и разлил ее содержимое в четыре деревянных стопки. Оглянувшись, я заметил, что Мэри и Сары с нами уже не было – они успели бесшумно удалиться. Джон улыбнулся и произнес:

– Ваше здоровье, джентльмены!

Мы выпили. Напиток оказался чем-то вроде чуть сладковатой, но вполне приятной на вкус водки.

– Этот ром мы захватили на том же корабле, где нашли и пататы. Да, я ранее был корсаром. И я молюсь каждый день за упокой душ всех, в смерти кого виновен, за всех, кого обидел, и за то, чтобы Господь простил мне хотя бы часть моих грехов.

Юнгой я служил на корабле «Юдифь» под командованием капитана Фрэнсиса Дрейка, и, когда меня только произвели в матросы, участвовал в бою под Сан-Хуаном-де-Улуа, в котором выжил только наш корабль.

– Простите, Джон, но битва при Сан-Хуан де Улуа произошла ведь в тысяча пятьсот шестьдесят восьмом году…

– Не знал, что в вашей далекой России известна эта история, – с удивлением сказал Джон. – Да, именно так. Мне тогда было семнадцать лет.

Мы остолбенели. Теперь мы окончательно поверили в то, что мы в далеком прошлом. И только сейчас я наконец осознал – мои родители были правы, когда сказали мне, что больше меня не увидят. Конечно, виноват в этом не КГБ, но разве им от этого будет легче? Не увижу я никогда ни своих сестер, ни свою родню, ни друзей, которые не отправились с нами на «Форт-Россе» в Карелию…

Наш хозяин, которому наши мысли были неведомы, продолжил:

– На «Пеликане», когда мы обогнули мыс Горн и начали охоту за испанцами, я был уже лейтенантом.

– Но ведь корабль Дрейка назывался «Золотая Лань», – сказал я, выйдя на секунду из ступора.

– Да, после того, как мой капитан лишился двух других кораблей эскадры – «Мэриголд» был потерян во время шторма, а «Элизабет» серьезно поврежден и был вынужден вернуться в Англию – капитан объявил нам, что он принял решение переименовать наше судно. Новое свое название, «The Golden Hind» – «Золотая Лань» – наша девочка[6] получила в честь герба покровителя нашего капитана, сэра Кристофера Хаттона. Тогда, наверное, нет смысла рассказывать вам про то, что я тогда считал подвигами, а ныне – преступлениями. Но, как бы то ни было, мы привезли такое количество золота и серебра, что Ее Величество, получив лишь часть этой суммы, смогла выплатить все долги английской короны. Сэр Дрейк был кровожаден, но к своей команде он был очень щедр. Моей доли хватило на то, чтобы купить большой дом и харчевню, и еще оставалось немало. Тогда же я сделал большую ошибку – я женился на женщине, которую привлекали лишь мои деньги, и которая превратила мою жизнь в ад, а потом сбежала со всеми моими деньгами. Поговаривали, она ушла к какому-то местному барону любовницей.

Я чуть кивнул – со скидкой на историческую эпоху, его первый брак был во многом похож на мой неудачный опыт.

Тут Володя наконец-то задал вопрос, который нас всех волновал, но который я все не осмеливался задать:

– Джон, а какой сейчас год?

Теперь удивился старый пират:

– Так ведь тысяча пятьсот девяносто девятый от рождества Христова. Первое апреля, а для проклятых папистов – одиннадцатое [7].

– А сколько сейчас времени? – спросил уже Миша.

Джон достал из сундука тряпочку, в которую были завернут хронометр, на котором была лишь одна стрелка – часовая. Времени было около половины четвертого, что он нам и сообщил. Я посмотрел на часы на своем запястье – они показывали час восемнадцать. Джон спросил меня дрожащим голосом:

– Алекс, скажите, что это такое?

– Наручные часы, – и я снял их и поставил правильное время; Джон не переставая крестился. Я протянул их ему. – Примите их, пожалуйста, в дар.

– Но я не могу принять столь дорогой подарок. Те часы, которые у меня, я нашел у капитана галеона, чему был несказанно рад. Они стоят баснословно дорого. А ваши – вообще волшебство.

– Они будут работать еще года полтора или два, потом цифры пропадут. Только не жмите на эти кнопки; потом я вас научу с ними обращаться.

Джон прижал руку к сердцу и низко поклонился, а Володя, который успел уже переставить свои "офицерские" на новое время, напомнил:

– Джон, ваш рассказ нас очень заинтересовал. Прошу вас, продолжайте!

6. Испанское пророчество

Наш хозяин перекрестился, пробормотал "Lord, have mercy upon us"[8], и вновь заговорил:

– Я продал и дом, и харчевню, купил на вырученные деньги каравеллу, назвал ее «The Otter» – «Выдра» – и, получив каперский патент, отправился в самостоятельный вояж на Тихий океан. На Карибах уже действовали корсары – в основном французские, да и испанцы ходили, как правило, с эскортом, так что "Выдра", скорее всего, прожила бы относительно недолго. А на Тихом океане напугать испанцев смог разве что вояж "Золотой лани", но он был на тот момент единственным.

Как и мой бывший капитан, я обошел Южную Америку и прошел через тот же пролив[9]. Как и тогда, проход был весьма непростым – сильнейший ветер, высокие берега с обеих сторон, не слишком дружелюбные индейцы… Да и путь вдоль Южной Америки запомнился постоянными штормами, но продвигались мы достаточно быстро, и через достаточно короткий отрезок времени, западнее Перу, мы увидели наш первый испанский галеон.

Пушки наши были дальнобойнее, выучка наших людей на высоте, и мы, как обычно, подошли к врагу на расстояние выстрела. Наш бортовой залп достиг цели; ответные выстрелы испанцев плюхнулись в море футах в пятистах, а мы тем временем чуть отошли, повернулись другим бортом, и дали еще один залп. Испанец попытался спастись бегством, но мы его быстро догнали. В самый последний момент, испанец сделал залп уцелевшими орудиями, и – увы – четыре испанских ядра достигли цели. Мы пошли на абордаж, но драться не пришлось – испанцы побросали оружие.

"Санта Рита", так именовалась наша добыча, шла в Панаму с грузом золота и серебра, частично в слитках, частично монетами, частично еще не переплавленными статуэтками, кольцами, браслетами и кольей весьма искусной индейской работы. Кроме того, в капитанской каюте мы нашли несколько шкатулок с крупными изумрудами и ювелирными изделиями из них. Может, вы обратили внимание на серьги обеих моих дам…

Был там и ром – мы его как раз пьем. Провианта было не так много, но в его число входили несколько мешков пататов. С этим корнеплодом мы познакомились, когда «Золотая лань» вставала на ремонт в одной из южноамериканских бухт. На всякий случай, я распорядился их пока не трогать – да и большинство моих матросов не имели представления, что это за овощ. А вот мясо – частично вяленое, частично свежее – пришлось весьма кстати – моим матросам надоела солонина, а рыба, которой изобиловали местные моря, была у них не в почете.

Но самое ценное, что мы там нашли – карты тихоокеанского побережья Америки, от Огненной Земли до обеих Калифорний[10]. Эта карта была в тысячи раз лучше, чем то, что я нарисовал по памяти после вояжа на Золотой Лани.

Увы, сама "Санта-Рита" получила столь значительные повреждения, что ее пришлось затопить. Допросив оставшихся в живых членов команды, мы вежливо попросили их прогуляться по доске, после чего приняли решение следовать к морским путям между Новой Испанией и Генерал-Капитантством Филиппины, которые капитан "Санта-Риты" весьма учтиво указал нам на карте. Но сначала нужно было залатать наши пробоины. И мы, ознакомившись с нашей новой картой, отправились к острову Кокос; он находится примерно в трехстах милях до берегов Центральной Америки, и мы понадеялись, что нас там не обнаружат. Действительность превысила наши ожидания – на острове было достаточно пресной воды, росли сладкие дикие фрукты, бегали одичавшие свиньи, что позволило нам питаться свежим мясом. Легкая и прочная бальза, так хорошо подходившая для ремонта, а также более твердые породы дерева для обшивки, росли здесь в изобилии, так что не прошло и двух недель, как мы залатали наши раны. Но пришлось остаться чуть на подольше – неожиданно начались ветер и сильный дождь – такое обычно означает, что недалеко бушует ураган.

А когда мы пошли дальше, мы наткнулись на галеон "Санта-Исабель", шедший из Манилы в Санта-Лусию[11]. В результате шторма, он отбился от кораблей эскорта, и к тому же потерял две мачты, ядра, и часть пушек. После первого же бортового залпа, испанец спустил флаг. Его груз состоял в том числе из шелка из Китая, специй из далекой Индии, драгоценных пород дерева из азиатских джунглей. А еще на нем оказались пассажиры – богатая аристократическая сеньора и ее дочь лет двенадцати. Мать нас игнорировала, а вот девочка умоляла нас оставить им с мамой жизнь, и я чуть было не дрогнул. Я взял с собой из Англии два десятка лишних матросов именно на случай, если нам удастся захватить испанский галеон для продажи на родине, и у меня была мысль отправить "Санта-Исабель" на остров Кокос, где бы его отремонтировали и подготовили к возвращению в Англию; на него можно было бы погрузить более тяжелую часть добычи с обоих галеонов, чтобы "Выдра" не теряла скорости и верткости.

Но осмотр корабля, поврежденного ураганом и нашими ядрами, показал, что он вряд ли выдержит переход из Тихого в Атлантический океан. Кроме того, мои офицеры напомнили мне, что на острове мы нашли следы недавнего пребывания людей, которые, вероятно, заходили туда для пополнения запасов мяса. А это грозило нам преждевременным раскрытием нашего присутствия в этих водах, что привело бы к целенаправленной охоте за нами, которая ничем хорошим бы не кончилось.

И, наконец, женщина на корабле, как известно, к несчастью, и нам с трудом удавалось защитить наших пленниц от похоти команды. Мы поселили их в каюте Неда Бейтса, моего лейтенанта, который переселился в мою, и поставили охрану из матросов, которых я знал еще по "Золотой лани". Но две ночи подряд другие матросы не только ломились к пленницам, но и начали драться за право первыми обладать "коровой и теленком" – "конечно, после капитана и лейтенанта".

Поэтому я распорядился перегрузить все ценное на нашу "Выдру", затопить галеон, и пригласить не только команду "Санта-Исабель", но и обеих пассажирок прогуляться по доске.

Джон вздохнул и продолжил:

– И когда эта сеньора, держа дочь за руку, делала свои последние шаги, а под ней акулы рвали на части несчастную команду галеона, она повернулась к нам с выражением брезгливости на лице и сказала на неплохом английском:

"Сеньоры пираты, Господь не простит вам убийства невинного ребенка. Он в своей милости открыл мне, что всех вас ожидает скорая и ужасная гибель. Всех, кроме двоих – вас, капитан, и вас, лейтенант; я слышала, как вы не дали вашему зверью надругаться не только надо мною – что было бы еще полбеды – но и над моей девочкой. Если вы раскаетесь в своих поступках и перестанете грабить и убивать безвинных людей, то Господь помилует вас двоих."

Все остолбенели. Ходили слухи, что многие испанки и цыганки – ведьмы, и, если проклянут, пиши пропало. А дама перешла на испанский, который я тоже немного знал:

"Пилар, пойдем, девочка моя любимая, и да упокоит Господь наши души!" – и они, взявшись за руки, смело шагнули в море.

Джон еще раз перекрестился и продолжил:

– Не думаю, что это было проклятие, скорее, та сеньора увидела наше будущее. До сих пор, картина того, как они с дочкой шагают с корабля к акулам, стоит у меня перед глазами. Но команда быстро оправилась от испуга, тем более, что мы захватили весьма неплохой груз. Кроме того, в кубрике, где жили две дамы, мы обнаружили этот столик и эти стулья, а также кое-какие драгоценности. Общий вес, казалось бы, был не столь велик, но, вкупе с тем, что мы взяли у Перу, наш корабль был перегружен. И, как говорится, если Господь хочет тебя наказать, он первым делом отнимает ум. Нам бы вернуться поскорее в Англию, но, посовещавшись с офицерами, мы приняли решение пограбить еще и направились к точке примерно в ста морских милях от Санта-Лусии; именно там, по словам покойного капитана "Санта-Исабель", как правило, проходят манильские галеоны.

И, после этого, фортуна повернулась к нам задом. Точнее, Господь решил наказать нас за наши грехи.

На траверсе этого порта нас нагнала военная эскадра. Не будь наша "Выдра" перегружена, мы бы без труда ушли от погони. Увы, мы не смогли уйти, а первый же неприятельский залп чуть не потопил наш бедный кораблик, убив и искалечив две трети команды. Лишь сумерки, и необыкновенное везение, помогли нам уйти от погони – и от петли.

Вокруг не было ни единого дружественного порта, а бежать было можно лишь на север. Вскоре берег превратились в пустыню, поросшую кактусами, и я принял решение отправиться в Новый Альбион – так те края, где мы с вами сейчас находимся, назвал капитан Дрейк, когда мы сюда заходили в восьмидесятом году. Там мы намеревались по возможности отремонтировать "Выдру" и уйти через Тихий и Индийский океаны обратно в Англию – дорога вдоль американского побережья стала весьма опасной.

Погода благоволила нам до самого захода в залив Нового Альбиона, но потом начался редкий здесь шторм, и «Выдру» вынесло на берег этого острова – на нем ранее было много оленей, и мы назвали его Deer Island – Олений остров. Конечно, этих благородных животных стало намного меньше за годы нашей жизни на острове, но с тех пор, как у нас кончился порох, они опять расплодились.

Нас выкинуло на берег чуть восточнее бухты Провидения, как мы назвали то место, где мы находимся сейчас. Команда была измождена, а вероятность прихода испанцев в этот залив была весьма мала, и я дал команде неделю на отдых перед началом ремонта корабля. Мы направились на шлюпках в одну из индейских деревень, знакомых нам по первому походу и находившуюся на расстоянии чуть более мили от места крушения "Выдры", – и он показал рукой направление.

– Индейцы приняли нас радушно – они были весьма дружелюбны и очень гостеприимны; у нас даже появилась возможность переспать с женщиной. У мивоков не приветствуются добрачные и внебрачные связи. А вот вдова вольна переспать с любым – с ними, как правило, получают первый опыт мальчики, и, за небольшой подарок, или даже без такового, она вполне может согласиться провести время с моряком. Но вдов на всех не хватило, и в первую же ночь с десяток тех, кто не хотел ждать своей очереди, изнасиловали трех незамужних девушек. Мивоки – мирное племя, но такого они не прощают, и, когда мы все спали сладким сном, они перебили не только насильников, но и почти всю мою команду. Лишь семерым из нас посчастливилось добежать до лодки и вернуться под градом стрел, убивших еще одного матроса, на Олений остров. Сразу после этого, ветром принесло запах горелой плоти – индейцы сожгли своих и наших мертвых – и, как мы узнали позже, наших выживших тоже. Мивоки два раза приходили сюда, но наши мушкеты и снятая с "Выдры" носовая пушка не позволяли им высадиться. Но и мы не решались больше уходить с острова дальше, чем на расстояние пушечного выстрела.

Теперь наша судьба была накрепко связана с этим островом. Даже если мы и отремонтировали бы "Выдру", нас было слишком мало, чтобы самостоятельно уйти в море. Инструмент у нас был, дерева здесь достаточно, и мы первым построили этот дом, где мы сначала поселились вшестером. За ними последовали дома поменьше, по одному на каждого, далее мостки и лодочный сарай, а потом мы запрудили ручей, чтобы у нас всегда была пресная вода, и посадили пататы. А через два месяца мы увидели еще один корабль в заливе, судя по силуэту, наш, английский. Мы три раза стреляли из пушки холостыми зарядами, чтобы привлечь их внимание, но, как оказалось, мы зря расходовали драгоценный порох – к нам они так и не подошли, зато деревню мивоков напротив нас они сожгли, после чего ушли. Мы решили по возможности помочь соседям, несмотря на трагическую историю, и обнаружили, что ни одной хижины не осталось, а между пепелищами валялись трупы мужчин, женщин, стариков, и детей.

Но футах в ста мне почудился шорох. Там прятались две девушки, которых те неизвестные корсары не нашли. Женщины набросились на нас, пытаясь выцарапать нам глаза, и мы еле-еле смогли их успокоить, объяснив им на пальцах, что мы им не желаем зла, и что они вольны остаться на пепелище или уйти с нами. Они выбрали второе; одна из них – я дал ей имя Мэри – пошла жить ко мне, а Нед взял к себе другую, которую он назвал Сюзан.

Но, вскоре после этого, женщин захотела и оставшаяся четверка. Сначала они, не поставив нас в известность, совершили набег на деревню где-то на материке, но вернулись только двое, и без женщин. Тогда они пришли к нам с Недом и потребовали, чтобы Мэри и Сюзан перешли в общее пользование. Это закончилось жестокой дракой, в которой оба матроса были убиты, но они успели ранить Неда в руку, а когда беременная Сюзан бросилась к нему, подстрелили и ее, и она умерла на месте. Самого же Неда мы выходили, но руку пришлось отнять. Мэри, к счастью, не пострадала, а у меня была сломана нога, и она неправильно срослась, так, что я до сих пор хромаю. Именно тогда Мэри поседела – ей немногим более тридцати лет, но она выглядит намного старше. Но я ее люблю и такую – его глаза предательски заблестели, но он продолжал чуть дрогнувшим голосом:

– Мы поняли, что все происшедшее – расплата за грех пиратства и особенно за убийство тех двух испанок. Как только я вновь встал на ноги, мы разобрали два дома покойников и построили из них часовню. И это несмотря на то, что у Неда была лишь одна рука. С Выдры я принес корабельную Библию – Джон показал на резной столик, – а Нед – подаренный его мамой Общий Молитвослов[12]. Светлый был парень, да помилует Господь его душу…

Через пять месяцев после того памятного боя, у нас родилась Сара, и ее мы крестили, как умели, в той же часовне. С тех пор у Мэри, увы, были только выкидыши – может, после таких событий, а, может, потому, что еда наша была слишком скудна. Пока у нас был порох, мы охотились на оленей – пули по возможности извлекались из туш и использовались заново. Когда они кончились, мы стали изготавливать пули из серебра – чего-чего, а сего презренного метала у нас на «Выдре» было немало. Но четыре года назад кончился и порох, и с тех пор мы питаемся только рыбой, пататами, которые сажает Мэри, и пюре из желудей.

Лишь иногда нам удавалось найти умирающего или только что умершего оленя, и тогда мы устраивали настоящий пир. Но два года назад мы с Недом нашли животное, которое уже вовсю пахло гнилью. Хорошо, что ни Мэри, ни Сара не захотели есть то мясо, а мы с Недом отравились. Я-то выжил, а бедный Нед скончался в страшных муках. С тех пор мы мяса не ели.

Джон какое-то время помолчал, а затем неожиданно спросил:

– Алекс, а у вас есть на корабле священник?

– Есть, православный.

– Но это не папистский священник?

– Нет, Джон, мы не католики.

– Тогда не могли бы вы его попросить, чтобы Мэри и Сару крестили по всем правилам, а затем, чтобы нас с Мэри обвенчали по-настоящему?

– Уверен, что он вам не откажет. Давайте с нами на корабль, мы вас познакомим, а заодно и отужинаем.

– Лучше завтра. Мы рано встаем и рано ложимся спать – с наступлением темноты. Ведь ни свечей, ни ламп у нас нет, освещаем дом лучиной, но она дает очень мало света, да и пожара побаиваемся.

– Завтра, так завтра, – сказал Володя. – В двенадцать часов вам подойдет?

– Конечно, Лэд. Мы будем вам очень благодарны. И, мои друзья, если захотите здесь поселиться – милости просим! Я молил Господа все эти годы, чтобы еще хоть раз в жизни увидеть белых людей. И Господь исполнил мою молитву. Вот только со строительством смогу помочь лишь немного – все-таки мне уже почти пятьдесят лет, силы уже не те…

– Мы будем вам очень благодарны, Джон. Давайте обсудим все это завтра у нас на борту. Алекс прибудет за вами в полдень.

– Благодарю вас, друзья мои! Храни вас Господь!

7. Смуглянка-индианка

Когда мы вышли из дома, солнце уже клонилось к закату – засиделись мы, однако, у гостеприимного бывшего пирата… На столе у огнища стояла каменная ступка с какой-то массой, которую каменным же пестиком старательно толкла Сара. Обернувшись к нам, она улыбнулась; выглядела она при этом сногсшибательно – точеная фигурка, высокая упругая грудь, горделивая осанка… Лицо было чуть широким, но черты лица – скорее европейскими, курносый носик, карие большие глаза изумительной формы, длинные ресницы… Одета она была в шелковое платье, немного выцветшее, весьма простого фасона, но очень выгодно оттеняющее ее достоинства. Я вспомнил про шелк, захваченный на манильском галеоне – материал, скорее всего, оттуда, а шила, наверное, Мэри. Девушка была столь хороша, что мне пришлось напомнить себе, что ей всего пятнадцать лет.

– Здравствуй еще раз, Сара, – я чуть склонил голову.

– А вы что, уже уходите?

– Мы хотели бы попрощаться с тобой и твоей мамой.

– Мама ушла в лес за желудями – видите, там дубовая роща. Алекс, так ведь вас зовут, да?

– Именно так.

– А вы женаты?

– Был, – невесело улыбнулся я. – Теперь уже нет. А что?

– Да нет, так просто спросила, – и она засмеялась переливчатым смехом и посмотрела так, как будто рублем подарила, да не теперешним российским, а старым, серебряным, имперским; такие были еще в родительской коллекции, а один, с профилем Петра Первого, висел на стене в рамочке.

– Скажите, Сара, а как вы здесь живете?

– Работы всегда хватает. To готовим, то убираем, то рыбу ловим, то воду несем, то желуди собираем, то новую одежду шьем… А папа лес рубит, по дому все чинит, мастерит мебель, посуду, удочки… А еще он меня читать и писать научил, и много чему другому. Мама же учит меня шить, готовить, желуди собирать. Вот только по воскресеньям мы отдыхаем – так в Библии написано. С утра папа читает молитвы в часовне, а потом мы или гулять ходим, или на лодочке вокруг острова – не дальше, там нас не любят, могут и убить. А когда вода немного прогревается, то и купаемся помаленьку, не здесь, а с той стороны, на отмели, там теплее.

– Но сегодня же воскресенье.

– Готовить еду и собирать желуди можно и в день отдыха – так мама с папой порешили. Ведь сказано, что не человек для субботы, а суббота для человека.

– А гости у вас бывают?

– На моей памяти вы – первые. Мивоки нас не жалуют, всех белых они теперь считают убийцами. Другие индейцы нас тем более не привечают, ведь мама – из мивоков. Конечно, когда дядя Нед был жив, он все время проводил с нами, только спал в своем доме. Но какой он был гость?

– А что вы готовите?

– Желуди. Мы их собираем, очищаем, обжариваем и варим из них суп. Или делаем пюре. Вам сегодня понравилось?

– Понравилось, – откровенно признался я, – было очень вкусно.

– Меня мама научила, ведь желуди – самая любимая еда ее народа. А на рассвете я наловлю рыбы – тогда она лучше всего клюет. Приезжайте завтра, мы с мамой приготовим что-нибудь эдакое, как на Рождество или Пасху. Папе всегда очень нравится.

– Завтра вы обедаете у нас, мы уже договорились с твоим папой. Надеемся, что и мы сможем вас чем-нибудь удивить.

И я поцеловал ей руку. Ребята уже сидели в лодке и ждали только меня, поэтому я поклонился и пошел к мосткам.

Сара улыбнулась, сделала книксен (кто ее, интересно, научил?), и снова занялась своими желудями.

– Ну, ты даешь, – рассмеялся Володя, когда я присоединился к своим. – Не успел познакомиться с хроноаборигенкой, и уже глазки ей строишь. Хоть и молодой, да, видно, из ранних…

8. Как много девушек хороших…

Вернувшись на теплоход, мы зашли на мостик и избавились от бронежилетов и оружия, а, выходя, столкнулись с Алевтиной Ивановной. Лет ей было, наверное, сорок-сорок пять. Она ранее была замужем за офицером из той же части, что и Володя, и работала главным поваром в офицерской столовой в военном городке. После распада СССР, муж ее бросил и укатил на родную Украину, к которой он вдруг воспылал патриотическими чувствами и решил, что с супругой-«кацапкой» и такими же дочерями ему не по пути. Саму же часть расформировали, и она осталась с двумя дочками без средств к существованию.

Узнав об этом, Володя взял ее к себе, а затем сделал главой корабельного сервиса, потому что, как он говорил: «я ей доверяю целиком и полностью, как самому себе». Алевтина Ивановна боготворила шефа, а другие ее побаивались – все, кроме меня. Ко мне она относилась по-матерински, разрешила называть себя "просто Алей", и то и дело мне рассказывала, какие ее дочери красавицы и умницы, и что, когда я приеду в Москву, то она обязательно меня с ними познакомит. Наряду с капитаном, только она из всего экипажа участвовала в «Совете в Филях».

Сейчас у нее были абсолютно нетипичные круги под глазами, просвечивающие сквозь слой косметики – не иначе как плакала, когда поняла, что больше своих дочерей не увидит. Но держалась она молодцом, и голос у нее был бодрый:

– Владимир Николаевич, за время вашего отсутствие никаких ЧП не произошло. В час дня мы всех накормили обедом.

– Молодец, Аленька. Я и не сомневался, что у тебя все будет в порядке.

– Только странно как-то – половина четвертого всего, а солнце скоро сядет. Прямо как в каком-нибудь Питере зимой.

Аля была коренной москвичкой, и Питер для нее был такой же провинцией, как какой-нибудь Салехард.

– Аля, здесь время другое. Сейчас – он посмотрел на часы – без четверти шесть.

– Ясно, – она посмотрела на дамские часики на своем запястье. – Разница в два часа восемнадцать минут. Распоряжусь перевести все часы. Какие будут еще инструкции?

– Думаю, если все недавно поели, смысла их кормить в ближайшее время нет. Сделаем лучше так. Детям и женщинам с "Армении" можно принести ужин прямо в номер, к семи часам. Пусть поедят и ложатся спать – настрадались они знатно, да и биологические часы у них тикают по другому, ведь время переноса практически соответствовало местному.

– Так точно, сделаем. Скажу им, чтобы оставили посуду у двери на подносах.

– Других детей лучше, наверное, покормить в то же самое время в баре. И тоже пусть потом идут спать, или по крайней мере к себе в номера.

– Так точно.

– А мы все соберемся на еще один совет, в половину восьмого. Пригласим всех, кроме вахтенных матросов – пусть девушки твои тоже все придут, как только смогут. А после совета можно будет сразу поужинать.

– Вас поняла, Владимир Николаевич. Будет исполнено. Все в «Фили» не поместятся, поэтому, наверное, лучше будет провести совет у «Резанова». Тогда не придется потом никуда переходить.

«Николаем Резановым» назывался ресторан на борту «Форт-Росса», в честь Николая Петровича Резанова, по чьим планам и было основано русское поселение Росс в Калифорнии, хотя ему не суждено было там побывать – он скоропостижно скончался в Красноярске по дороге в Петербург, где он собирался просить императора походатайствовать перед Папой Римским о разрешении его брака с Консепсьон Аргуельо[13].

– Аля, молодец, так и сделаем. Пусть твои девочки всех оповестят. Леха, – он посмотрел на меня, – отдыхай, у тебя сегодня был тяжелый день. Хочешь, пойди поспи. Или сходи пока в «Фили» – я улыбнулся, услышав это название – выпей чего-нибудь. Но чтобы в семь тридцать был у «Резанова», как штык – нас с тобой ждет вторая часть «марлезонского балета», сиречь совета.

Я поцеловал Алину руку, повернулся, и пошел по палубе к лестнице вниз, когда меня кто-то тронул за руку. Я посмотрел и увидел… Лизу. Ту самую, которую я потерял одиннадцать лет назад. Она была немного постарше, чем тогда, но волосы были такими же светлыми, черты лица – такими же прекрасным, а чуть вздернутый носик и немного узковатые глаза делали ее еще более неотразимой. Да и спортивная её фигура за эти годы стала еще привлекательнее.

Я только и сумел выдавить из себя:

– Лиза?..

– Так вы меня знаете? А я вас сегодня в первый раз увидела. Тогда, когда вы нас спасали, – и она чуть зарделась, наверное, вспомнив мое неглиже…

Да, голос у этой Лизы был чуть другим, рост – сантиметра на два-три поменьше, а глаза – я вдруг разглядел – оказались изумрудно-зелеными – у той Лизы они были васильково-синими. И уши были немного другой формы. Но, в остальном, эта Лиза была точной копией той моей, утерянной Лизы.

– Извините, померещилось. Вы очень похожи на одну мою старую знакомую.

– Ничего, я просто хотела вас поблагодарить. Без вас мы все бы погибли. Меня, кстати, зовут Елизавета Максимова.

– А меня Алексей Алексеев.

– Очень приятно, – произнесла Лиза, и кивнула мне.

– Позвольте пригласить вас на чашечку кофе, – предложил я, и дождавшись ее согласия, повел в «Фили», где мы уселись в углу, хотя никого, кроме нас, в баре не было. Впрочем, не успели мы расположиться, как, откуда ни возьмись, материализовалась официантка, приняла заказ, и через три минуты перед нами стояло по чашечке капуччино. Я тогда еще подумал, что скоро кончатся и кофе, и молоко, да и электричества не будет. Так что нужно наслаждаться тем, что пока есть.

– А что это за другая Лиза? – спросила вдруг девушка.

– Моя старая подруга из Калифорнии.

– Из Калифорнии? Но это ж Соединенные Штаты. Там же капитализм…

– Да и сам я из Соединенных Штатов. Мои предки бежали туда от большевиков.

Лиза побледнела, чуть отодвинулась, и испуганно посмотрела на меня. Да, подумал я, молодец, Леха. Так держать! Одну Лизу потерял, теперь над второй работаешь… Но через какое-то время она неожиданно сказала:

– У вас же в Америке Великая Депрессия, трудящиеся голодают, капиталисты наживаются…

– Было такое, но давно.

– Как же давно? Нам рассказывали, что началось все в двадцать девятом году и так до сих пор и не закончилось толком…

Я набрал в легкие воздуха и произнес:

– Лиза, Депрессия закончилась в сороковом году, когда начала развиваться военная промышленность и потребовались рабочие руки. Но моему папе тогда было четыре года, а моей маме всего год.

– То есть как это? – с недоумением спросила моя собеседница.

– Лиза, мы прибыли сюда из девяносто второго года.

Я боялся, что моя собеседница еще сильнее испугается, но, как оказалось, был неправ. Она осмотрела зал – цветной телевизор, по которому показывали какой-то мультик, ряд разноцветных бутылок в баре, а потом увидела подаренный мной календарь, который после совета повесили обратно, но в закрытом виде, так, что явственно было видно число 1992.

– Да, теперь понятно, почему все непривычно, почему люди одеты совсем не так, как у нас, почему они ведут себя по другому, почему картинка движется, – она показала на телевизор. А, главное, почему не стреляют и не бомбят. Вы не представляете себе, какое это счастье – не бояться, что вот-вот прилетят немецкие самолеты, появится в тумане немецкий корабль, или, как у нас в Одессе, вражеские полчища войдут в твой город. Хорошо, конечно, что меня там уже не было, а вот мама моя там осталась. Скажите… а мы победили?

– Победили! Тридцатого апреля тысяча девятьсот сорок пятого года взвился первый красный флаг над Рейхстагом[14], и Красная Армия взяла Берлин, а несколькими днями спустя наши освободили Прагу. А в августе разгромили и Японию.

Лиза вскочила, захлопала в ладоши, потом смутилась и села, а я продолжил:

– Оба моих деда тоже воевали, но в составе американской армии, дед с папиной стороны воевал с Японией, на Тихом океане, а со стороны мамы был ранен на Сицилии, потом вернулся в строй и закончил войну на Эльбе, на мосту у города Торгау, где они встретились советскими солдатами. Он побоялся тогда им сказать, что тоже русский… Потом жалел.

Я боялся ей сказать, что и коммунизма-то не построили, что Россия скатилась в дикий, первобытный капитализм – помню, как я радовался, что Россия теперь свободная и скоро начнется процветание, пока Володя не рассказал мне, как все обстоит на самом деле. Так что я поскорее решил перевести разговор на другую тему, тем более, что как раз об этом она рано или поздно все равно бы узнала:

– Лиза, вот только мы и не в нашем времени. Мы в очень далеком прошлом. В тысяча пятьсот девяносто девятом году.

– Леша, ну не надо так шутить.

– Видишь те холмы, за которыми скоро сядет солнце? А теперь посмотри на эту страницу в календаре.

Как и другие до нее, она неуверенно взглянула наружу, на страницу календаря, прочитала «Сан-Франциско», охнула, но потом быстро совладала с собой.

– Леша, ты… вы… уверены про год?

– Мы встречались сегодня с единственными жителями этого острова. Он англичанин, а жена его местная индианка.

Про Сару я инстинктивно решил не рассказывать, и продолжил:

– Вся информация – от них. Впрочем, белые здесь по-настоящему начали селиться во второй половине восемнадцатого века, так что мы уже знали, что мы здесь не позднее июня тысяча семьсот семьдесят шестого года. Но оказалось намного раньше.

– Леша, а вы не хотите прогуляться по палубе? Посмотреть на закат?

– Конечно, – и я галантно, как мне показалось, приготовился взять ее под руку. Она лишь горько засмеялась:

– У нас это не всем нравится – считается пережитками буржуазных привычек.

Но руку дала, и мы прошли по лестнице вверх на палубу. Мне, конечно, хотелось зайти к себе за камерой – после утреннего купания, я нашел ее на столике своей каюты – но потом решил, что еще успеется. Тем более, что проявлять пленку тоже было негде.

9. Глядя на луч пурпурного заката…

Мы стояли, наблюдая за тем, как солнце уходит за холмы. Становилось прохладно, и я снял ветровку и накинул ее на девичьи плечи. Она посмотрела на меня, улыбнулась, и вдруг попросила:

– Леша, расскажите мне о той… другой… Лизе.

– Она тоже была из эмигрантской семьи. Фамилия ее была Долгорукова.

– Как странно… это была девичья фамилия моей мамы. Она ее потом всю жизнь скрывала, а мне рассказала, когда я уже выросла. Поэтому она и уехала из Москвы в Одессу и взяла бабушкину фамилию Либих. В Одессе, евреи думали, что она была одной из них, и поэтому ей было легче. А фамилия бабушкина немецкая – первый Либих, прибывший в Россию, служил царю Петру Первому. Только вы не подумайте, по маминым словам, бабушка всегда говорила, что она русская и никакая не немка, и я тоже так про себя считаю…

– И правильно. У меня часть предков – поляки, и что? Я тоже русский, хоть и русский американец. А прадеда у Лизы звали Иван Андреевич Долгоруков.

– Мою маму зовут Елена Андреевна… у нее был младший брат Ваня, который учился в Кадетском корпусе, а потом ушел на Дон. Больше она от него ничего не слышала. Мама с бабушкой думали, что он погиб.

– Да нет, выжил, воевал в Сибири, на Дальнем Востоке, ушел потом сначала в Харбин, потом в Америку. Там стал профессором математики в одном из калифорнийских университетов. Рассказывал Лизе про семью – отец его погиб в Первую Мировую, а про судьбу мамы и двух сестер Иван Андреевич ничего не знал.

– Бабушка и тетя Зина умерли от тифа в начале двадцатых… А другой родни у мамы не было. Папа у меня тоже не из Одессы – он родился в Москве, но преподавал в Одесском Государственном Университете, а, когда немцы подходили к Одессе, записался в ополчение и в первый же день погиб.

– А вы?

Неожиданно, Лиза вдруг посмотрела мне в глаза и улыбнулась.

– Леша, я знаю, что я, наверно, младше, но давайте перейдем на «ты»!

– Конечно! Вот только родились вы… ты… задолго до меня…

– Никак не могу к этому привыкнуть. Так вот. Я закончила Одесский медицинский институт по специальности «хирургия», а тут началась война, и меня призвали в армию. Работала хирургом сначала в Одессе, потом в Севастополе, а шестого ноября сопровождала группу раненых, которых эвакуировали в Новороссийск. Ночью мы зашли в Ялту, взяли еще беженцев, и вышли уже засветло. И в половину двенадцатого – меня как раз попросили осмотреть кого-то на палубе – прилетели немцы и нас разбомбили, хотя на корабле ясно был виден красный крест… Вшестером мы схватились за шлюпку, каким-то образом оказавшуюся в воде, а она возьми да перевернись. Двое сразу ушли под воду, а мы вчетвером – Зинаида Михайловна, дети ее, Нинель и Алеша, и я – держались, как могли, хотя было ясно, что жить нам оставалось считанные минуты. Я же врач, я знаю, что такое гипотермия. А потом нас накрыло тьмой, и вдруг мы увидели ваш корабль… и Зинаида Михайловна закричала: «Спасите!» И вдруг вы – ты – приплыл и спас нас.

– Не только я. Ребята помогли.

– А как вы сюда попали?

– Володя купил этот теплоход…

– Володя – капиталист? – сказала она удивленно, но более холодным тоном. Лица ее я уже практически не видел – стемнело.

Ну я дурак, подумал я. Не хотелось же ей говорить, а придется теперь.

– В России вновь решили построить капитализм. Володя и многие другие были офицерами, и в одночасье их всех уволили. И он смог-таки наладить свое дело, а теперь решил устроить туристическую компанию, чтобы катать туристов по озерам и рекам. И, когда мы были на Онеге, нас, как и вас, захлестула мгла – и мы оказались здесь.

Лиза зарыдала, и мне хотелось успокоить ее, прижать к себе, но я не решился, лишь погладил ее по голове и начал шептать:

– Все хорошо, все будет нормально, вот увидишь…

– Лешенька, мы же всю жизнь надеялись, что наши дети или внуки будут жить при коммунизме. А оказалось, что все это было напрасно…

– Нет, милая, теперь нам решать, как будут жить наши дети и внуки. Мы в новом месте, в новое время, нам будет тяжело, но я верю, мы справимся…

И я осмелился наконец и приобнял ее за еле различимые в сгустившейся темноте плечи – и она вдруг прижалась ко мне и робко поцеловала меня в губы, потом отпрянула и прошептала:

– Ох, я только что подумала – что скажут теперь в комитете комсомола…

– Нет здесь никакого комсомола. Есть лишь наш теплоход, Володя с ребятами, Зинаида Михайловна с детьми, и англо-индейская семья на острове. Нам придется строить здесь новую жизнь. И такие, как ты, здесь будут очень нужны – врачи всегда на вес золота. А вот мои способности вряд ли кому-нибудь понадобятся.

– А кем ты работаешь? Точнее, работал?

– Программист. Компьютерщик.

– А что это такое?

Тут я вдруг сообразил: в ее время не было ни одного компьютера, изобрели их только в сорок четвертом году.

– Ну, что-то вроде программного инженера для специальных счетных машин. Один компьютер есть и на корабле, я тебе потом его покажу.

И тут Лиза вдруг сказала:

– Леша, мне зябко, даже в твоей куртке. Давай пойдем обратно вниз.

Напротив трапа, мы увидели часы – две минуты восьмого. И Алю, которая, увидев нас, строго посмотрела на меня:

– Алексей, я как раз Лизочку ищу – ты же знаешь, у нее ужин у нее в каюте.

– Леша, а ты? – спросила моя спутница.

– У меня в половину восьмого совет, и только потом ужин.

– А что за совет?

– Будем обсуждать, как нам дальше жить.

– А можно я лучше останусь с тобой? Ведь и я кое-что умею. И, может быть, смогу чем-нибудь помочь коллективу…

Аля посмотрела на ее и улыбнулась.

– Только пойди переоденься, а то холодно. У некоторых моих девочек твой размер, они с тобой поделились одеждой, все лежит у тебя на кровати. А Зиночка в мое оделась.

Я проводил Лизу до каюты, где ее разместили вместе с Зинаидой Михайловной. Пока я ее ждал, у меня перед глазами появилась прекрасная смуглянка-индианка, и я подумал, что хороша Маша, да не наша. Точнее, хороша Сара, да не она мне пара… Один раз я уже потерял свою Лизу, и если мне уж дан Господом второй шанс, то им надо будет непременно воспользоваться.

10. Русская Америка на борту одного отдельно взятого теплохода

Лиза отсутствовала минут двадцать – я слышал то голос какой-то женщины, то Лизин. Потом приоткрылась дверь, и появилась моя любимая – иначе я уже не мог о ней думать.

– Лешенька, прости, Зинаида Михайловна немного беспокоилась. Надеюсь, я смогла ей помочь.

Ресторан на «Форт-Россе» занимал носовую часть третьей палубы и мог вместить до семидесяти человек. Предполагалось, что на круизах пассажиры будут есть в две смены. Но, так как пассажиров было не более трети от максимального числа, то места хватило на всех, даже с учетом команды и персонала.

Присутствовали все, кроме двух вахтенных – мы, хоть и пришли ровно в половину восьмого, оказались последними. Володя приветственно помахал нам рукой:

– Леша, садись! Ты как раз вовремя. Лиза, рад, что вы с нами! Добро пожаловать! Итак, товарищи, мы все в сборе.

Помню, как для меня, потомственного эмигранта, само слово «товарищи» было как скрип железа по стеклу. Но на мой вопрос после первого Совета Володя ответил, что для советских – и нынешних российских – офицеров слово «господа» точно так же звучит диссонансом. И показал мне слова адмирала Корнилова к солдатам и морякам пятнадцатого сентября 1854 года: «Товарищи!.. на нас лежит честь защиты Севастополя, защиты родного нам флота! Будем драться до последнего! Отступать нам некуда, сзади нас море.» Подумав, я согласился – пусть у нас в Русской Америке будет именно такое обращение.

А Володя продолжал:

– Первое заседание Совета Русской Америки объявляю открытым. Отец Николай!

Батюшка наш, в черном подряснике, встал, подошел к иконам, и произнес несколько молитв, после чего все, кроме Лизы, перекрестились, многие неумело. Похоже, даже те, кто был атеистами или агностиками. Лиза чуть замешкалась, но потом последовала примеру других.

После молитв, наш батюшка сказал:

– Дорогие братья и сестры, надо бы выбрать председателя совета.

Я поднял руку и сказал:

– Предлагаю кандидатуру Владимира Николаевича Романенко.

Все подняли руки. Володя сказал:

– Ну что ж, единогласно. Спасибо за доверие.

Товарищи, большинство из вас уже знает, что мы с вами неизвестным образом переместились в залив Сан-Франциско. Время – конец шестнадцатого века, а, точнее, первое апреля 1599 года по старому стилю, или одиннадцатое по новому – как подсказал отец Николай, разница в этом веке и следующем веке составляла десять дней. Точнее, составляет.

И это место будет теперь нашим домом. Вероятность вернуться в наше время исключить невозможно, и я бы это только приветствовал, но на это особо бы не рассчитывал.

Отец Николай предложил назвать нашу новую родину Русская Америка. Справедливости ради, знаменитый корсар Фрэнсис Дрейк посетил эти места и дал им наименование Новый Альбион – но еще до него здесь побывали и испанская, и русская экспедиции, поэтому, как мне кажется, название это можно и изменить, тем более, что Альбион – одно из названий Англии, злейшего врага России. Другие предложения либо замечания имеются? Нет? Тогда кто за? Единогласно.

Далее. Самое выгодное место для нашей будущей столицы – это то, на котором находится Сан-Франциско в нашей истории. Но Франциск Ассизский – не наш святой. Да и именовалась русская колония в этих местах Росс, или, как ее называли американцы, Форт-Росс. В честь этой колонии и был назван наш теплоход. Предлагаю назвать нашу будущую столицу точно так же – Росс, а залив – Русским.

А вот острову и бухте, где мы сейчас находимся, лучше оставить имена, данные им Джоном Данном – так зовут нашего английского друга. Остров он назвал Оленьим, а бухту – Провидения. Прости, Леха, в твою честь мы назовем что-нибудь другое.

Есть еще предложения по названиям? Нет? Тогда кто за? Вновь единогласно.

А теперь, товарищи, что мы имеем? Один теплоход, который может оставаться здесь, в Русском заливе, но в открытый океан на нём лучше не выходить. Сорок один пассажир, включая спасенных с «Армении» – из них девятнадцать мужчин, шестнадцать женщин, шесть детей. Плюс экипаж и персонал – тридцать человек, из них двенадцать мужчин и восемнадцать женщин. Список Аля подготовила – и он показал на листы бумаги, отпечатанные на принтере.

– Попрошу всех не позже завтрашнего дня указать свои профессии, хобби и навыки.

Теперь про материальную часть. Горючего нам должно хватить на самое ближайшее время. Но я предпочел бы как можно скорее переселиться на остров, чтобы не расходовать его понапрасну. У нас есть запас еды примерно на полмесяца. Имеется оружие – как охотничьи ружья, так и боевое оружие и боеприпасы согласно прилагаемому списку. Не так уж и мало, но и не то чтобы много. Среди прочего инвентаря, тоже перечисленного в отдельном списке, хочу особо отметить удочки и рыболовные сети; предлагаю в ближайшее время наладить лов рыбы.

Из аборигенов на этом острове находятся лишь наш друг-англичанин с женой и дочкой. На полуострове к западу от вас, там, где в нашей истории находился Сан-Франциско, а мы надеемся рано или поздно основать наш Росс, живут индейцы племени мивок. Известно, что эти индейцы плохо относятся к белым людям из-за печального опыта общения с английскими корсарами. Нашей задачей будет постараться наладить с ними отношения, а затем интегрировать их в наше общество. Русские не истребляют аборигенов, мы не англичане. И не делают из них рабов, как испанцы.

Завтра к нам на теплоход приедут наши друзья с Оленьего острова. Я надеюсь воспользоваться помощью жены и дочки нашего друга для наведения контактов с индейцами. И, если они согласятся, также включить их в список граждан нашей новой родины.

И, наконец, нам уже сейчас неплохо было бы распределить обязанности. Жду ваших предложений; выдвигать можно как собственную кандидатуру, так и таковую любого гражданина Русской Америки.

Я предложил бы следующие кандидатуры, но каждый из вас может выдвинуть себя или кого-либо другого. Леха, пиши! Васю – он посмотрел на одного из своих шкафообразных друзей – я вижу нашим министром обороны. Матушку Ольгу – министром здравоохранения. Леху – он улыбнулся мне – как единственного из нас, кто хорошо знает английский, и немного испанский, и, как выяснилось – вообще способен к языкам, я бы назначил министром иностранных дел. Нужен еще министр снабжения – кроме Али, другой кандидатуры я не вижу. Остальные должности распределим позже, но сначала неплохо бы согласовать их список. Да, отец Николай – наш духовник, но это и так ясно.

Ну что, товарищи, у кого еще какие кандидатуры? Не бойтесь, самовыдвигайтесь, выдвигайте других.

– Дурных нема, – засмеялся Миша. – Давай уж проголосуем. Кто за?

И опять голосование было единогласным. У меня засосало под ложечкой – где я и где министр, тем более иностранных дел? И, как я и боялся, сюрпризы для меня не кончились – Володя добавил:

– Через три дня, давайте соберемся для доклада о ситуации в мире конца шестнадцатого века. Леш, если ты не против, доклад будешь делать ты – ты же сам рассказывал, что интересовался этим периодом истории. К твоим услугам – судовая библиотека. Кроме того, есть кто-нибудь, кто хоть немного знаком с историей данного времени?

Как ни странно, подняли руки Лиза и Аля, больше никто.

– Вот и хорошо. Поможете Леше, если ты, конечно, не против.

– Нет, конечно, – улыбнулся я.

– Еще вопросы будут?

Мне страстно захотелось спросить, почему я, я вообще в политике не разбираюсь, а историю подзабыл. Но я подавил в себе этот порыв, да и другие не горели желанием ничего спрашивать. Лишь Алевтина Сергеевна спросила:

– Владимир Николаевич, а довольствие будет по старым нормам?

– Пока да, а там посмотрим. Наладим охоту и рыбную ловлю в ближайшие дни.

Ну что ж, давайте помолимся и приступим к обеду.

После молитв за успех нашего дела и перед вкушением еды, Алю и ее девочек как ветром сдуло – свое дело они знали на отлично. И уже через пять минут перед нами стояли тарелочки с салатом, заранее подготовленные нашим новым министром снабжения, а также фужеры с «Советским Шампанским».

И, после того, как мы выпили за Русскую Америку, Лиза повернулась ко мне и спросила весьма спокойным голосом:

– Леша, а ты мне не рассказал, что у англо-индейской пары есть еще и дочка. Забыл?

11. Любви все возрасты покорны

Я выскочил из лодки и пошел к избе Джона.

– Рад вас видеть, Алекс, – сказал мне старый пират, – но вы же сказали, что будете здесь в двенадцать? А сейчас – он с благоговением посмотрел на часы, которые красовались на его запястье – только десять часов двенадцать минут. А мы, если можно, собирались еще приодеться и подготовиться…

– Джон, мы пойдем на корабль, когда вам будет удобно. А я пока, с вашего позволения, погуляю немного по острову.

– Конечно! Сара сейчас собирает желуди в дубовой роще. Если вы не против, то она покажет вам мои – точнее, теперь уже наши – владения.

Если честно, то после знакомства с Лизой я предпочел бы избежать оставаться наедине с Сарой. Но что тут поделаешь…

По дороге к дубовой роще, я увидел небольшое кладбище. У двух любовно вырезанных из дерева крестов лежали свежие красные цветы – я не знал их названия, но видел их не раз в свои визиты к калифорнийской родне. На них были вырезаны надписи – «Сюзан Бейтс, любимая супруга, умерла в 1582, ожидая нашего первого ребенка, да почиет в мире», и «Бенедикт Бейтс, лейтенант "Выдры" и хороший друг, 1555–1597, да почиет в мире». Два других креста находились чуть в стороне – это были две сколоченные гвоздем палки, без каких-либо имен или иных надписей.

Мне сразу стало грустно, и я вознес к Господу молитву за упокой души рабов Божих Сусанны и Венедикта, а также, подумав, и за двух других, «имена их Ты, Господи, веси.[15]» Хоть они и показали себя с худшей стороны, но «кто из вас без греха, пусть первый бросит в нее камень»[16]. Или, в данном случае, в них.

К роще я подошел в весьма подавленном настроении, но изобразил на лице вымученную улыбку. Сару я увидел не сразу. Она как раз сидела на ветках одного из дубов метрах в пяти над землей и трясла ветки, с которых на расстеленный снизу старый парус падали желуди; увидев меня, она очень споро, хватаясь то за одну, то за другую ветку, спустилась вниз и с царственным видом подала мне руку для поцелуя, а затем засмеялась все тем же переливчатым смехом и поцеловала меня в щеку. Я явственно почувствовал восхитительный аромат каких-то местных цветов – тогда еще я не очень хорошо разбирался в флоре Калифорнии.

– Алекс, рада вас видеть! Что, уже пора?

– Да нет, Джон сказал, что вы можете показать мне остров.

– А что именно? Хотите, заберемся вверх, на холм, а хотите, пойдем в другие, весьма красивые места…

– Да времени осталось маловато – менее полутора часов.

– И мне еще надо будет переодеться… Давайте сходим туда в другой раз. А пока я соберу желуди, и мы пойдем прогуляемся.

Я попытался ей помочь, в результате чего часть желудей скатилась на землю. Она лишь улыбнулась и споро собрала их в корзину. Я попросил прощения, а она лишь улыбнулась. Тогда я предложил нести корзинку с желудями, и она с улыбкой передала ее мне, после чего спросила:

– И что вы хотите увидеть?

– Во-первых, как тут у вас с водой?

– Рек здесь нет, а вот источники и ручьи – есть. После дождей ручьи набухают и разливаются. Папа и дядя Нед запрудили один ручей, вон там, видите? Воду для полива, когда дождей нет, и для стирки мы с мамой берем оттуда. Чуть выше, папа сделал второй пруд, специально для купания. Ведь мама его научила, что нужно всегда быть чистым.

– А какую воду можно пить?

– Родниковую. Видите тот ручей? Он вытекает из родника в роще – там самая вкусная вода.

– А что вы выращиваете?

– «Пататы». Но вы их, наверное, не знаете, они растут только в Америке, папа рассказывал.

– Нет, почему, знаем… Только у нас они именуются «картофелем».

– Если хотите, мама поделится с вами клубнями – здесь они растут очень хорошо. Олени их не едят – вершки у них ядовитые, ягоды тоже.

– А жуки их не портят? – спросил я, вспомнив, как моя мама воевала с колорадским жуком.[17]

– Не видела, – сказала с удивлением Сара. – Кстати, это не единственное, что мы едим. Про желуди я вам уже рассказывала. Кроме того, у нас здесь много ягод, разнообразные травы, есть и съедобные грибы – этот, например, и этот. Если их сварить, то они очень вкусные, – и она положила их в корзинку поменьше.

Я еще подумал, что ни разу не видел, чтобы кто-нибудь ел дикие грибы в Америке; среди нас, русских, рассказывали, что в России их едят, но местным их видам никто не доверял.

– А они не ядовитые?

– Есть и ядовитые – этот, например, – она показала на гриб, очень похожий на второй из съедобных. – Но я могу научить вас их различать.

– Спасибо, Сара!

– Если хотите, то завтра я покажу вам весь остров. Только приходите пораньше – у нас тут много интересного. Покажу вам и лучшие места для ягод и грибов, и местные травы, и разные источники, и всякую живность – оленей, кроликов, и, например, опоссумов, вот только папа их не ест. А в море есть не только рыба, но съедобные ракушки, и крабы.

Дорога обратно заняла более получаса – Сара то и дело наклонялась и срывала грибы, и, когда мы пришли, лукошко было почти полным. На моих часах – я сегодня надел «Командирские», подаренные мне Володей – уже было двадцать пять минут двенадцатого. Сара высыпала желуди в большой чан, а лукошко поставила под навес – на случай дождя.

– Алекс, я пойду переоденусь, ладно? Если хотите, можете зайти, вы не помешаете, мама с папой одеваются у себя в спальне.

– Да нет, лучше уж воздухом подышу.

И она, еще раз чмокнув меня в щеку, упорхнула в дом.

Минут через пятнадцать вышел Джон, одетый в костюм, похожий на испанский, с кружевами вокруг воротника и манжетов. В руках у него была довольно-таки большая шкатулка. Присев на лавочку рядом со мной, он посмотрел на меня и сказал:

– Хорошая у меня дочка. Красивая, умная, работящая. Вот только, увы, не каждый захочет себе в жены индианку… А из них получаются замечательные жены – я каждый день благодарю Господа, что он послал мне Мэри. И Сару.

– Джон, вот подрастет она немножко, отбою у нее от женихов не будет – настолько она красивая. А что наполовину индианка – так это для многих даже интереснее будет. Еще года три, и будут у вас внуки.

– А почему это она слишком молодая? Ей через месяц уже шестнадцать будет. А у мивоков девушка и в тринадцать лет уже замуж выйти может. Да и у нас в Англии многие до шестнадцати уже выходят.

– У нас, как правило, не ранее восемнадцати. Можно и в шестнадцать, если родители согласны, но это редко бывает.

– А мы и будем согласны, лишь бы жених хороший был, – и он посмотрел на меня весьма пристально.

Но я ничего не успел ответить – открылась дверь дома, и вышла Мэри. Я впервые увидел ее при свете дня, и оказалось, что ее золотисто-коричневая кожа выглядела необыкновенно молодо, а платье красного шелка поразительно красиво облегало ее стройную фигуру. Волосы же были уложены в достаточно замысловатую прическу, причем их седина ничуть ее не старила. Казавшаяся вчера намного старше женщина сегодня выглядела лет на двадцать пять. Увидев, какой эффект она произвела на меня, она улыбнулась и дала, как ее дочь до нее, поцеловать ей руку.

– Осталась только Сара, – улыбнулся Джон.

Мы посидели на лавочке, выпив родниковой воды из кувшина – она и правда оказалась весьма вкусной. В начале первого, наконец, из дома вышла Сара. Если мама была красавицей, то дочь, с волосами, заплетенными в длинные косы, в изумрудно-зеленом платье, дала бы фору практически любой модели. Я еще подумал, что уже сейчас завидую ее будущему мужу – то, что это буду не я, было ясно сразу, ведь у меня теперь есть Лиза. И мы, усевшись в лодку, поплыли к близлежащему «Форт-Россу». Хотя расстояние было всего лишь пара десятков метров, я решил пофорсить и включил мотор, что впечатлило в первую очередь Джона.

Встречали нас Володя, Лена и Аля. Последние две забрали с собой девушек, а Джону, в сопровождении Володи и переводчика в моем лице, капитан «Форт-Росса», Вася Домбровский, показал корабль. Джону было интересно все – электрический свет, застекленные окна, корпус из металла, приборы на мостике, корабельный двигатель…

Ресторан уже ожидал нас – Алины девочки превзошли самих себя, и, зная, что наши гости стосковались по мясу, накормили их – ну, и нас всех – борщом со свининой, говядиной в горшочке, салатом оливье, и, на десерт, припасенным на конец круиза киевским тортом. Наши гости не скупились на похвалу, а потом начался предметный разговор.

Мне пришлось переводить для Володи и особенно для отца Николая – тот сильно подзабыл свой английский. Володя им сначала рассказал нашим гостям про планы основать русскую колонию, на что Джон только спросил:

– А вы не примете в свои ряды одного старого англичанина с семьей?

Никто из нас не был против, и устный договор скрепили рукопожатием. После чего с ними заговорил отец Николай.

Самой большой проблемой был тот факт, что Джон уже был в свое время женат – в Англии. Отец Николай долго думал, а потом сказал, что, насколько он помнит английские законы, abandonment (оставление супруга), особенно сопровождаемое изменой, считается веской причиной для расторжения брака. Тем более, свадьба прошла по англиканскому обряду, а англиканская церковь не являлась каноничной, потому как отделилась от матери-церкви без ее согласия, а токмо по воле монарха. Обычно решения о признании брака недействительным принимает епископ, но здесь его нет, и отец Николай считает себя вправе признать брак недействительным.

– Сегодня понедельник, второе апреля. Завтра я приму исповедь у Джона…

– Очень я грешен, батюшка, – сказал старый корсар.

– Грешны все мы, но Господь привел тебя на путь истинный. А потом я тебя миропомазую – у меня есть с собой немного мира – и ты станешь православным христианином. А затем я проведу беседу с тобой, Мэри, и с тобой, Сара, и крещу вас в субботу. Ведь воскресенье – Пасха, и в субботу перед Пасхой был день, когда крестили новообращенных.

– Значит, сейчас Страстная седмица? – спросил я с некоторым стыдом. Вообще-то на этой неделе был строгий пост, который даже я пытался по возможности держать, а мы съели столько скоромного… Но отец Николай – я, кстати, заметил, что он почти ничего не ел, но не придал этому значения – улыбнулся и ответил:

– Ну, вы в пути, и ситуация такая, что не до поста. Конечно, в данном случае было бы хорошо, если бы вы выдержали хотя бы пятницу и субботу.

С венчанием же, по словам отца Николая, придется подождать до пятнадцатого апреля, в день после окончания Светлой седмицы. Тогда мы и обвенчаем раба Божия Иоанна и рабу Божию Марию. А двадцать второго апреля последует венчание рабов Божих Владимира и Елены.

– А еще через неделю можно будет отпраздновать еще одну свадьбу, – и он с улыбкой посмотрел на меня. Я подумал, что, да, пора делать предложение Лизе.

Джон тут же, при всех, обнял и поцеловал Мэри, после чего смутился – у англичан так на людях обычно не поступали, хотя, конечно, столько лет, проведенных в Новом Свете со своей новой семьёй, пусть и гражданским браком, много что изменили.

Потом наши щедро их одарили. Для Джона, Мэри и Сары нашли одежду, которая была примерно их размера. Еще презентовали ножи, кастрюли, вилки, где-то нашли открытки с видами Петербурга… Мэри и Саре кто-то из женщин подарил бусы и колечки. Джон встал, поклонился всем, и протянул шкатулку Володе:

– Лэд, прими в дар самое ценное, что у меня есть – карты тихоокеанского побережья Америки и пролива между Тихим и Атлантическим океаном, а также составленную мною самим карту Оленьего острова и тех частей Залива, которые мы успели промерить. Кроме того, я был бы очень рад, если бы вы взяли все, что вам понадобится в трюме моей бедной "Выдры". А если вы сможете ее отремонтировать, то я буду поистине счастлив, и готов научить любого ею управлять – тогда у нашей Русской Америки будет два корабля.

Все тепло попрощались с нашими гостями, и я отвез наших гостей обратно на остров. Недалеко от дома росли необыкновенно красивые цветы – красные, желтые, фиолетовые. Получив у Джона разрешение, я нарвал небольшой букет и, пожелав нашим новым гражданам спокойной ночи, вернулся на теплоход.

12. Великая сила

Когда я вернулся на «Форт-Росс», солнце еще стояло довольно высоко, но тени были уже длинными, а птицы на берегу Оленьего острова начали свой вечерний концерт. Самцы искали себе подругу, кто на один раз, кто на год, а кто, наверное, и на всю жизнь. Примерно, как я.

Букет я временно поставил в стаканчик у себя в каюте, навел там марафет, и пошел искать любимую. Ее не было ни на палубе, ни в баре, ни в библиотеке (где меня начала глодать совесть – ведь никто за меня доклад не подготовит, а послезавтра мне его представлять). В ресторане Аля с девочками наводила порядок после нашего ужина. Увидев меня, она кивнула мне и бросила:

– Лешенька, если тебе нужна моя помощь с твоим докладом, то где-нибудь через час после ужина, раньше не получится.

– Аль, давай я лучше начну, а завтра посмотрим вместе, что у меня получилось.

– Договорились!

– А Елизавету ты не видела?

– В последний раз в обед. Может, она у себя?

Я пошел к каюте, в которой жили Зинаида Михайловна с Лизой. Она мне рассказала, что эта каюта и соседняя – семейный блок, между ними есть дверь, которую можно открыть лишь с их стороны, а во второй каюте блока разместили детей.

Подходя, я услышал голос девочки:

– Ешь, Алеша, если хочешь, чтобы у тебя пиписька выросла, как у дяди, который нас спас.

И тут же гневный голос ее мамы:

– Нинель, я же тебе говорила тогда, не смотри на голого дядю. Если бы не он, мы бы все погибли, а ты…

Я покраснел, подумав, что, действительно, в Америке меня и за меньшее причислили бы к сексуальным маньякам. Я отошел минут на десять, а когда вернулся, постучался.

– Да-да, войдите.

Зинаида Михайловна как раз закрывала дверь за детьми. Увидев меня, она зарыдала и бросилась ко мне на шею.

– Сынок, спасибо, мы все обязаны тебе жизнью…

– Да ладно, не надо, я сделал лишь то, чему меня в детстве учили.

Но она все плакала, и лишь минут через пять немного успокоилась. Мы сели за стол. Зинаиде Михайловне и ее детям еду принесли прямо в каюту – в отличие от Лизы, она была все еще в шоке, и наши врачи решили, что лучше ей пока не выходить на публику.

Я впервые смог ее рассмотреть. Стройная женщина, красивое, хоть и заплаканное лицо, даже без косметики. Светлые волосы, заплетенные в косу, неплохая фигура, разве что чуть округлый животик. Она налила мне чаю из чайника и сказала:

– А Лизочки-то нет. Ушла к какой-то матушке Ольге, говорит, будет договариваться насчет работы по специальности. Угощайтесь, она скоро придет.

– Да нет, спасибо, Зинаида Михайловна, мы только что хорошо поели. А вот за чай спасибо.

– Никак не могу привыкнуть, что все здесь – не наше, даже еда. И что у нас больше нет своего дома.

– Не переживайте, Зинаида Михайловна, все будет хорошо. А и дом, и еда здесь общие – в том числе и ваши.

– Мы вообще-то из Севастополя. Муж был морским офицером, а я в порту бухгалтером работала. Степа мой погиб при первой же бомбежке, и мы с детьми остались одни. Потом и наш дом разбомбили, и мы перебрались к родственникам. А позавчера нас эвакуировали. Наш теплоход разбомбили немцы. Он начал тонуть, и тогда я взяла детей за руки, и прыгнула с ними в воду. Мы с Лизой, и еще две женщины, ухватились за какую-то шлюпку, а она взяла и перевернулась. Дальше – тьма… А потом вижу – мы держимся за шлюпку, и рядом – теплоход. А затем вы нас спасли, – и она снова обняла меня и зарыдала.

– Зинаида Михайловна, успокойтесь. Все плохое уже позади. Вы теперь с нами. Вам и вашим детям больше ничего не угрожает.

Тут я, конечно, подумал, что в данной ситуации «не все так однозначно», ведь мы и сами не знаем, что будет с нами если не завтра, то послезавтра. Но я ничего ей, понятно, говорить не стал, и вместо этого продолжил.

– И не надо меня на «вы» называть – зовите меня просто Лешей.

– А я Зина. Я ненамного старше вас… тебя. Мне всего лишь тридцать лет. Нинели девять, а маленькому Леше всего пять. И скоро, если Бог даст – ох, простите, я машинально – ведь мы, коммунисты, знаем, что Бога нет…

– Зина, а я вот верю в Бога. И, думаю, что почти все здесь верят. Именно Господь спас вас и ваших детей.

– А где мы?

Я подумал, стоит ли ей обо всем рассказывать, но потом все-таки решился, и сказал:

– Теплоход наш – из тысяча девятьсот девяносто второго года.

– То есть как это – из тысяча девятьсот девяносто второго?

– Зиночка, все мы непонятно каким образом очутились в далеком прошлом, в тысяча пятьсот девяносто девятом, у берегов Калифорнии. И мы, и вы.

Зина побледнела, а потом сказала:

– Как говорила моя мама, на все воля Божья. Значит, мой третий ребеночек родится в Америке. А Нинель и Лешу хорошо бы крестить, мы с мужем хотели, но так и не решились.

– Поговори с отцом Николаем. Я ему скажу, чтобы он к вам зашел. У него четверо детей, так что у Нинели и Леши будет, с кем поиграть.

– Леша, а чем война-то кончилась?

– Мы победили. Трудно было и долго, и очень много людей погибло. Но в тысяча девятьсот сорок пятом году Красная Армия взяла Берлин, и немцы капитулировали.

Зина снова заплакала, потом вытерла слезы и сказала:

– Значит, мой Степа не напрасно погиб.

Тут в дверь постучали, открылась дверь, и вошла Лиза со стопкой книг.

– Лешенька! – она бросила книги на свою тумбочку и обняла меня.

– А я тебя как раз искал. Пройдемся немного?

Лиза кивнула, и мы, распрощавшись с Зиной, пошли по коридору. Я открыл дверь своей каюты и вручил ей скромный букетик, собранный на острове, затем встал на одно колено, поцеловал ей руку, и сказал:

– Елизавета Максимова, будьте моей женой!

Та от неожиданности побледнела, но затем немного грустно улыбнулась:

– Лешенька, зачем я тебе? Ты же меня почти совсем не знаешь. Да и внешность у меня – ничего особенного, а дочка англичанина – такая красавица, и я видел, как она на тебя смотрела!

– Лизочка, мне она не нужна, мне нужна лишь ты. Я люблю тебя и только тебя.

– Тогда пообещай мне, что, пока я жива, ты к ней не уйдешь!

– Лиза, ты – все, что мне надо от жизни, я ни к кому от тебя не уйду. И не надо этого «пока я жива» – женщины, как правило, живут дольше мужчин. Я надеюсь, что и у нас будет так.

– А вот этого тоже не надо. Глупый, я тоже успела тебя полюбить, и зачем мне жизнь без тебя? Конечно, я согласна.

Держась за руки, мы пошли на ужин – про себя, я решил до Пасхи по возможности держать пост, но девочки нажарили много вкусной рыбы, только что пойманной в заливе. И хотя рыбу в Великий пост, как правило, нельзя, я все же не удержался.

За обедом, Лиза мне успела рассказать, что она договорилась с матушкой, что она будет работать во врачебной команде хирургом – «ну и терапевтом, если надо». Книги, которые она принесла, как раз были по современной медицине, и она собиралась в ближайшее время ознакомиться с новыми ее достижениями.

Откуда-то появилась Аля и, увидев нас, спросила у Лизы:

– Ну что, сделал он тебе предложение?

– Откуда ты знаешь? – обескураженно спросил я.

– А у тебя все на физиономии написано. Совет вам да любовь! – и она сделала знак Маше, одной из своих девочек, которая тут же принесла нам по бокалу шампанского. Мы выпили, поблагодарили, после чего взглянули друг на друга и пошли на верхнюю палубу.

Уже стемнело. Вчера после заката небо затянуло тучами, но сегодня оно все было в звездах – крупных, южных. Все-таки мы были примерно на широте Афин, даже чуточку ближе к экватору. В лунном свете мы уселись на одну из скамеечек, и вдруг Лиза прижалась ко мне и зашептала.

– Лешенька, если есть Бог, то, похоже, он послал мне тебя. Я тебя знаю всего лишь сутки, но хочу быть твоей и только твоей.

Я обнял ее за плечи, и мы стали смотреть вместе на звёзды. И вдруг одна звезда покатилась вниз по небосклону.

– Лёша, ты загадал желание?

– Загадал, а ты?

– Тоже. Но нельзя говорить, какое, а то не оно сбудется…

Я поцеловал ее. Потом мы долго сидели, касаясь губами друг друга. А пожелал я вот что: чтобы мы с Лизой жили долго и счастливо на этой земле, куда привел нас Господь.

И вдруг я заметил, что она начала ежиться. И, действительно, становилось прохладно. Я спросил:

– Замерзла?

– Ага… Леша, проводи меня до моей каюты.

Конечно, в своей прошлой жизни я пригласил бы девушку к себе, и мы, скорее всего, очутились бы в постели. Но когда она всего лишь поцеловала меня перед тем, как зайти к себе, мне стало так хорошо, как никогда ранее. И я, подумав, пошел в библиотеку, и работа шла весьма споро – все-таки любовь – великая сила.