О жестокости русской истории и народном долготерпении

Суть мифа

Вообще-то долготерпение — не всегда скверное качество. Умение стойко переносить неблагоприятные обстоятельства жизни, непогоду, неурожай, болезни, не бояться ждать и не спешить принимать необдуманные решения высоко ценилось во все времена и у всех народов. Но обозначенный миф подразумевает нечто иное: русский человек считается способным выносить самые ужасные условия жизни, лишь бы не совершать дополнительных усилий, «не напрягаться».

Это касается всех сфер жизни, и материальной, и общественной, и духовной. И, конечно же, касается политики.

В области материальной: русскому так мало надо, что он готов обходиться без хороших вещей и даже без еды, лишь бы не работать. Нет чего-то? И не надо. У русских испокон веков нищие города и особенно деревни. А что русские? Терпят и молятся, молятся и терпят. Или на печи лежат. Когда надо было бы упорно работать, преодолевать нищету.

Общественная жизнь? И здесь русские очень долготерпеливы и покорны. Они выносят столько унижений и насилия, сколько никогда не стерпели бы в Европе. Крепостные веками терпели барина. Почему? Таковы их скотские представления о самих себе и о жизни. Никогда ни один европеец не стерпел бы обращения, которому повседневно подвергаются русские.

«В ее (России) прошлом нет ни рыцарства, ни возвышенной романтики, в характере нет определенности, а литература слишком бедна… (во жулик-то! — В.М.). Не случайно Святая Русь так долго и покорно терпела татарское иго», — вздыхает британец Сомерсет Моэм.

Это, конечно, перебор — насчет рыцарства-то… Записки Моэма писаны в расцвет колониального правления в Индии. Вот уж там у британцев рыцарства было! Как жахнет пушка пленным сипаем, так сразу и вспыхнут в сердце истого сына Альбиона и романтика, и благородство.

А чуть дальше в глубь веков, — и как нам не вспомнить прославленного английского короля Ричарда Львиное Сердце? Вот уж в ком было рыцарства и благородства — по полное забрало в шлеме — на все баллады Вальтера Скотта хватило. Помнится, во время осады одной сарацинской крепости благородный Ричард предположил (!), что сарацинские пленники, не желая отдавать ему свои драгоценности, проглотили их. И приказал трем тысячам пленных… вспороть на центральной площади животы и выковырять оттуда все внутренности в поисках бриллиантов и золотых колец.

Интересно вот, сам ковырялся или смотрел со стороны?

И насчет великой русской литературы — сильно сказано. Конечно, Моэм — писатель, а не читатель, но все-таки мог бы хоть что-то узнать о стране, в которую его отправила британская разведка, кроме того, что там было татарское иго.

Ну да Бог судья этому англичанину, вернемся к русским.

Естественно, такой патологически терпеливый и покорный народ и от своего правительства постоянно выносит черт знает что. Правительство в России наглое, откровенно пренебрегает собственным народом, его интересами и мнением. Оно может себе это позволить — народ все слопает и не поморщится. Он очень терпелив и покорен.

Русских солдат можно послать в дальний поход без обоза и боеприпасов и заставить выполнить самый гиблый приказ. Русских можно заставить жить в любых, самых нечеловеческих условиях. Народ стерпит все: любые унижения, грубость начальства, невразумительность политики Кремля и Зимнего дворца, потери и тяготы бессмысленных войн, тяжелейшие налоги и физическое насилие. Это очень покорный народ, так уж он устроен. Там, где европеец давно бы взбунтовался, русский будет кротко терпеть, молиться и плакать.

Так было. Так есть и так будет.

В таком случае долготерпение и правда представляется совершенно отвратительным, вредным для развития народа качеством. Не проявлением мужества и стойкости, а тупой покорностью скотины.

Покорность русских внутренней политике собственного правительства оборачивается другим неприятным «цивилизованному миру» качеством. Точнее — является одной из причин перманентной русской внешней агрессии: власть в любой момент бросит русских на завоевательную войну, и они кротко пойдут, тупые, забитые, но жестокие, готовые из злобы своей превратить свободные народы в таких же духовных рабов, как они сами.

Русская неприхотливость: где и когда

Один из истоков мифа — способность русских обходиться меньшими материальными благами, чем европейцы. Вопрос, конечно, когда именно проявилась эта особенность? И где? В истории Древней Руси нет никаких признаков ни особой неприхотливости русских, ни черт их особой покорности обстоятельствам или своим правителям.

Более того, Русь считалась самой богатой, самой сытой частью Европы. Богатства и хорошее устройство «гардарики» — Страны городов, воспевают скандинавские саги. Богатство и гордость русских отмечают все византийские и немецкие путешественники.[39]

Сама мысль о том, что русские неприхотливы, могла вызвать только улыбку у купцов с Немецкого двора в Господине Великом Новгороде. Это скорее немцы неприхотливы, и причина этого грустная: бедность. Русским нет необходимости быть неприхотливыми и терпеливыми, потому что нет нужды обходиться без чего-либо. У них-то все есть.

Первые рассказы о долготерпении, покорности судьбе и властям, о невероятной выносливости русских рождаются в ту же эпоху, что и остальные черные мифы о России — в XVI–XVIII веках. Источник — иностранные послы, путешественники, а в большей степени — авантюристы.

О невероятной стойкости русских и их способности к долгому сидению в осадах пишет наемник Маржерет[40], сам при этом — участник долгой и крайне тяжелой осады, которую выдержало иноземное войско в Кремле в 1612 году. Но о причинах стойкости иноземцев он упоминает вполне буднично: выхода не было. Не верили, что останутся в живых. Вот и приходилось биться до последнего.

А когда бандам захватчиков в Смуту яростно сопротивляется Троице-Сергиев монастырь, когда вооруженные монахи и присоединившиеся к ним миряне стоят насмерть на стенах, здесь он разглагольствует о долготерпении и неприхотливости русских. Странно выходит — двойной счет налицо.

Характерны причины, по которым опричник Ивана Грозного, немецкий наемник фон Штаден считает русских очень надежными при осадах крепостей: «Русские могут долго жить в осаде, если у них есть только вода, мука и водка. Русский может так жить, а немец не может» (Штаден Г. Записки немца-опричника. М., 2002). Простая мысль, что «штаденским» немцам, подданным Ливонского ордена, просто было не за что воевать, и потому они легко сдавали крепости, а русским было за что воевать, совершенно не приходит ему в голову.

О невероятной покорности русских охотно писал в самом конце XVII века Лейбниц, делая вывод: когда Швеция, наконец, завоюет Россию, русские легко покорятся иноземному владычеству.[41] Их будет не так уж трудно не только завоевать, но и «цивилизовать». Они ведь не умеют сопротивляться своему правительству, из кого бы оно ни состояло и что бы ни затеяло.

Привычка к лишениям может трактоваться как стойкость, и тогда это комплимент. Прусский король Фридрих Великий откровенно восхищался русскими солдатами: «Они способны на такое величие и стойкость, на которые, увы, не способны даже мои солдаты». [42]

То есть он считал почти как Штаден, что русские могут то, чего не могут немцы. И сделал ту же самую ошибку: сравнил русских солдат-патриотов с солдатами своей собственной армии — навербованной по всей Европе голытьбой, боявшейся палки капрала больше, чем пуль неприятеля.

Наполеон тоже говорил о неприхотливости русских, нашей «скифской» готовности довольствоваться самым малым.

К XIX веку миф, что называется, был готов. И сами мы в него, как обычно, охотно поверили. Да, мы терпеливы и покорны! Не только не умеем, мы и не хотим работать. Почему? А нам много не надо. Такие представления о самих себе мы даже превращаем в некое достоинство. Вспомните Федора Ивановича Тютчева:

Граф А. Толстой напрямую полемизирует с великим русским патриотом-империалистом Тютчевым:

Но и он согласен: мы беспечны, ленивы, патологически терпеливы. Этим нечего хвалиться, пора сделать свою Родину богатой и сильной… Но мы, увы, — такими уж уродились.

Миф жил весь XIX век и перекочевал в XX. О «неприхотливости русских солдат» Второй мировой много говорили и немецкие фельдмаршалы, и «наши доблестные союзники» — британцы и американцы. В этом можно найти много и нелепого, и даже забавного. Скажем, великий норвежский путешественник Тур Хейердал в 1944 году был десантирован британцами на самый север своей страны, на границу Норвегии и Финляндии. Он с восхищением писал о русских солдатах, которые «имеют при себе только теплую одежду, документы и свое оружие». И при этом наступают без горячей еды и тепла в условиях арктической зимы.[45]

В действительности же советские солдаты тогда наступали так стремительно, что оторвались от своих баз. Они питались сухарями на морозе не всю войну, а лишь несколько дней наступления. Вообще же солдат в 1944 году сравнительно неплохо кормили. Так что спасибо на добром слове, господин Хейердал, но все было немного не так.

А вот для местных норвежских партизан «Сеньор Кон-Тики» доброго слова не находит. При том, что эти партизаны месяцами сидели в горах, действительно в снежных норах и без теплой пищи (боялись разводить костры, чтобы не быть обнаруженными). Но их подвиг проходит мимо сознания ученого и писателя. Тем более не делается никаких далеко идущих выводов о том, что норвежцы и финны в принципе могут жить, зарывшись в сугроб, как собаки-лайки, и грызть там промороженные косточки, такие вот они неприхотливые и покорные своим командирам.

Миф существует до сих пор. Мы обычно даже хвастаемся своей неприхотливостью, как чертой невероятной приспособленности к любым суровым обстоятельствам. Иногда почему-то стыдимся своей способности обходиться без удобств, как черте недостаточной цивилизованности. Вроде получается — культуры нам недостает. Потому мы и можем обходиться без двухслойной туалетной бумаги с перфорацией, шотландского виски и маринованных ананасов.

Но все же чаще звучит гордость: хоть в чем-то мы да превосходим Запад! Можем жить хоть в Антарктиде, питаясь хоть гвоздями, хоть картофельными очистками, — и при том еще вершить великие дела.

Корни мифа

Очень легко найти, по крайней мере, одну особенность России, как будто «работающую» на миф. Это громадность территории России, ее суровый климат, редкое население, жизнь человека рядом с большими массивами почти не затронутых деятельностью человека лесов, гор и степей. Жизнь в такой стране поневоле формирует другое отношение к потреблению, чем в Европе.

Западные части исторической Руси, современные Украина и Белоруссия, больше похожи на Европу по климату и плодородию почв. Но народный характер современного русского народа выкован в междуречье Волги и Оки, с появлением Великороссии. Здесь поведение людей и массовая психология и, правда, существенно меняются. Это земля малонаселенная, покрытая беспредельными лесами. Природа заметно беднее, чем на юге и западе Руси. Зона рискованного земледелия: каждые несколько лет — неурожай.[46] Чтобы психологически комфортно жить на такой земле, человек должен стать равнодушнее к потреблению. Стало голоднее, чем было раньше? Ну, ничего не поделаешь, на какое-то время придется затянуть пояс.

Сдержанность в еде, аккуратность и простота в одежде, умение ставить духовные ценности выше телесных радостей — во всех культурах эти качества считались похвальными. В такой стране, как Россия, они неизбежно станут важными частями культурного кода. Россиянин веками привыкал не безразлично, нет, но более спокойно относиться к сугубо материальному.[47]

Огромное значение в жизни людей имел лес. Даже выйдя из избы среди деревни, россиянин видел зубчатую стену леса, замыкавшую горизонт. Пропалывая огород, женщина оказывалась в нескольких шагах от опушки леса.

Лес определял способ ведения хозяйства. Зачем разводить сад, если в лесу полно ягод и грибов? Зачем заводить большое стадо, если лес изобилует дикими зверями? Лосей, кабанов, птицы много, их не нужно выращивать, они обходятся дешевле домашней скотины, предназначенной на убой, и ничуть не менее вкусны и полезны.[48]

Если уж о народном характере… Кости лосей, медведей, кабанов постоянно находят в кухонных ямах русского Средневековья. Т. е. охота на крупного зверя была совершенно обычным, повседневным делом. С рогатиной или копьем шли на медведя или кабана, и не чтобы развлечься, показать удаль молодецкую — для пропитания себя и семьи. Лось… Полтонны жилистой плоти, с копытами, крупнее коровьих, с рогами-лопатами. Раненый лось, не раздумывая, бросается на человека. На лосей охотились поздней осенью, во время свадеб. Разъяренный храпящий зверь, пар из ноздрей, налитые кровью глаза, а брать его надо в упор, подставляя копье. Впечатляет!

Дикая… ну, почти дикая природа окружает и маленькие деревушки, и даже крепости и городки. Вокруг сотни рек, где нет ни причалов, ни набережных. В диком лесу — только круговерть тропинок и, протоптанные людьми, незаметно переходят в звериные. В этих ландшафтах он должен постоянно жить и работать, и желательно — любить их, получать удовольствие от такой жизни. Иначе ведь жизнь в муку превратится.

Обитатель стран, где вся земля давно возделана, не стремится в лес, на берег лесного озера. Ему не хочется поваляться на траве, постоять в обнимку с березкой, принять лицом пахнущий травами ветерок на лесной опушке. Как у Высоцкого, которого запойный бес водил по городу Парижу:

В Европе французы, а на востоке китайцы даже с некоторой иронией относятся к нашему стремлению отдыхать «на природе». Нет у них, как правило, такого желания.

Но чтобы и трудиться, и отдыхать вне города или села, надо отказываться от части удобств… Желательно не хотеть этих удобств, не стремиться к ним и не ценить их. Если для человека важнее увидеть журавлиный клин над головой, чем вкусно пообедать за бокалом изысканного вина, приятнее слышать птичий щебет, чем любоваться представлениями менестрелей на городской площади, жизнь в средневековой Руси для него будет приятна и комфортна.

Русские дворяне и интеллигенты могли сколь угодно считать себя «русскими европейцами», своего рода культурной агентурой Европы среди «русских туземцев» — простонародья. Но не были они европейцами по бытовым привычкам и культуре. Жизнь в удаленных «дворянских гнездах» была менее комфортной, чем в Москве и Петербурге, но они все равно просто маниакально, с неодолимым влечением «расползались» по деревням, как только представлялась такая возможность.

Интеллигенция старалась жить на даче все теплое время года. Например, банальнейший сбор грибов — уютная семейная забава. Но это и необходимость уходить далеко от дома в сырой, шумящий кронами деревьев сумрак. Это промокшие ноги и обязательная физическая усталость от постоянного нагибания. Это необходимость потом, уже при свете свечи или лампы, разбирать «добычу», чистить ее и обрабатывать.

Рыбалка, катание на лодке, охота. Все это забавы, требующие физической силы, неприхотливости, подготовки.[50]

Значит, россияне и правда неприхотливее, выносливее европейцев? Терпеливее их, меньше стремятся к комфорту? Не торопитесь… Не стоит уподобляться гламурным героям глянцевых журналов и считать европейцами только невнятную космополитичную тусовку с Лазурного берега. Европа состоит из многих очень разных стран и очень разных народов.

Вот, к слову, отдельная тема для иронического самоанализа. Возьмите в руки любой из бесчисленно расплодившихся в последнее время модных толстых глянцевых журналов: VOGUE, GLAMOUR, InSTYLE, COSMOPOLITAN, MAXIM, GQ и бог знает какие еще. Их десятки, и все они похожи друг на друга как две капли воды. Собственно, журналами их назвать язык не поворачивается, потому что как такового «журнального», т. е. «литературного» текста в них практически нет: одни «картинки» и бесконечная реклама. Этакий рекламно-маникюрный фотокомикс для блондинок из анекдотов. Т. к. номер весит иногда по 2 кг, то я все же предполагаю, что некую пользу эти журналы читательницам приносят, по крайней мере, отчасти заменяя фитнес: все-таки какое-никакое, а отягощение. Некоторые наиболее законопослушные из этих изданий даже откровенно заявляют о себе в выходных данных, что являются не «периодическими средствами массовой информации» (как нормальный журнал), а «рекламными изданиями». Делают они это вынужденно, соблюдая ФЗ «О рекламе», потому что пропорция прямой рекламы к собственно объему издания в них давно и намного превосходит норму, разрешенную для СМИ. Попробуйте как-нибудь внимательно просмотреть в этих журналах т. н. фотоотчеты о «светских мероприятиях». Обычно они расположены в конце издания, занимая иногда несколько страниц подборок из мелких фото. Обратите внимание: на всех этих тусовках из серии «Рублевка лайф», что бы ни праздновали: приезд в Москву престарелой поп-звезды эпохи раннего Брежнева или открытие очередного бутика/кафе/салона красоты, юбилей радиостанции или лонч новой марки сигарет/БМВ/нижнего белья, — на всех этих тусовках одни и те же лица! Причем не только более-менее известные стране с голубых экранов Останкинской фабрики грез, — великие и ужасные Собчаки, Зверевы, рудковские/малиновские и пр. герои Домов терпимости — Раз/Два. Если бы так. Вкупе с ними и совершенно непонятные, незнакомые даже самому преданному фанату каналов ТНТ/МТВ/МузТВ лица и фамилии: типа «мисс N — фотомодель», «мадам NN — владелица арт-галереи», «мистер NNN — стилист». Ощущение, что они только и делают, что изо дня в день, точнее из вечера в ночь ходят на эти «светские мероприятия» просто как на работу, ставя своей высшей жизненной целью угодить физиономией в поле объектива циничного фотографа. А потом показывать подружкам: вот, видишь, и я попала в глянец. Вот так, господа. В отличие от времен Антона Павловича Чехова сегодня совершенно необязательно попадать под лошадь, чтобы о тебе написали в газетах. Только не надо думать, что это — настоящая жизнь. Настоящая Россия. И они — настоящие люди.

Это — суррогат жизни. Точнее, плохо вымытая витрина этого суррогата. Точно так же витрины с девушками в Квартале красных фонарей Амстердама — не есть настоящая Голландия. И набережная Круазет в Ницце — не Франция. И Лазурный берег — не Европа.

Культовый советский журналист-международник В. Овчинников в своей книге «Корни дуба» хорошо показывает, почему британские аристократы так любили конный спорт, подвижные игры на свежем воздухе, прогулки быстрым шагом через поля и луга. Причина проста: климат. Он в Британии, конечно, не таков, как у нас. И снег лежит недолго, и февраль — уже весенний месяц. Все так, но, тем не менее — климат в Британии сырой и прохладный. Не случайно зонтик стал в Англии обычным элементом мужского туалета. Пусть сейчас ясная погода, но через полчаса может пойти дождь, а еще через два часа опять станет ясно.

Другим обычным элементом туалета джентльмена была тяжелая трость. Мало ли кто может встретиться во время прогулки? Ведь красивые парки незаметно переходят в леса и болота… Сэр Баскервиль погиб, встретившись с фамильным чудовищем — страшной собакой Баскервилей, потому что калитка его парка прямо выходила на болота. Не все британцы имели дело с мистическими собаками, вызванными к жизни беспутством предков. Но и волки, и одичалые псы, и бродяги — очень реальны, на случай общения с ними лучше прихватить трость, в конец которой залито с фунт свинца.

Английские дворяне любили свою страну и ее природу, им нравилось много времени находиться вне дома (и в чем же тут отличие от русских, позволю себе спросить?) Но чтобы получать удовольствие от пребывания на свежем воздухе, им приходилось все время двигаться, согревать себя движением.[51]

Жесткий контактный спорт под названием «ножной мяч» родился на берегах Альбиона. Понятно, что не случайно: приходилось бегать, греться. Вскоре футбол стал популярен в России, даже в Сибири. Тоже понятно почему…

В английских домах было не просто прохладно: в них всегда было сыро и зябко, а большую часть года довольно холодно. Камин — это ведь даже не печка, это горящий в комнате костер. Пока он горит, возле него тепло. То-то английские аристократы и интеллигенты — те же Шерлок Холмс с доктором Ватсоном — садятся поближе к камину, с наслаждением протягивают к нему ноги. Кстати говоря, потому они так любят потягивать бокал с виски весь вечер — и доза спиртного небольшая, и сугревает.

А согревшись у камина живым огнем, виски и приятной беседой, британцы разойдутся по своим нетопленым спальням. Еще в XIX веке англичане считали, что отапливать спальню чуть ли не безнравственно. Спали под теплыми одеялами, в длинных и плотных ночных рубашках — в спальне царила по сути такая же температура, как на улице. Стандартная практика подготовки ко сну англичанина (кстати, и сегодня иногда встречается в небольших гостиницах, особенно на севере): сначала под матрас кладется несколько грелок с очень горячей водой, постель немного прогреется, а только потом ложишься спать, в пижаме и колпаке.

Вспоминаю, пару лет назад останавливался в Лондоне в начале декабря в 4-звездочной гостинице в центре. Первое потрясение: в фойе отеля сидеть просто невозможно. Двери нараспашку, на улице градусов 5–6 тепла, в холле — максимум +15. При этом на ресепшн работают англичане… в рубашках! Мне, приехавшему из «холодной России», было зябко даже в свитере и куртке.

Второе потрясение: как англичане одевают своих маленьких детей. Те же 5–6 °C на улице, промозглый ветер, но родители весело гуляют по парку, катаются на коньках по открытому катку с полуискусственным льдом со своими 3-4-летними карапузами, которые не просто без всяких шапок (что немыслимо для любой заботливой русской мамаши), но и без курток. Максимум дутая жилетка поверх традиционного sweatshirt и шарфик. Вот что значит многовековая привычка к холоду!

Кстати, «нормальная» поддерживаемая температура в английской школе/детсаду — 19 °C. Это, извините, как в казарме российской армии, и то призывники жалуются, что мерзнут по ночам. Поэтому единственное, что я мог стыдливо бормотать, глядя на закаленных британцев: «Ничего, настоящий сибиряк не тот, кто не мерзнет. Настоящий — кто тепло одевается».

Не в одном и не в двух романах разных английских авторов описывается, как герой или героиня, или их служанки поутру разбивают лед в тазике для умывания.[52] Это представляется не как некий экстрим, а самое обычное бытовое действие: надо же умыться перед тем, как, стуча зубами, натянуть дневную одежду, выйти в холл к горящему камину… Халаты английских аристократов и интеллигентов — это вам не легкие ситцевые одеяния. Шерлок Холмс ведь носил плотный халат мышиного цвета и часто надевал его не ВМЕСТО, а ПОВЕРХ костюма. Зачем? Явно не для красоты. Очевидно, для тепла.

В среде победнее, менее утонченной, часто надевали вместо халата пальто. Тоже поверх обычной одежды. Так в пальто и ходили в своих нетопленых, холодных домах.

Собирались у камина холодным утром для того, чтобы приготовиться к новой пешей прогулке (с тростью или с зонтиком), игре в гольф или катанию на лодке: в тумане, при моросящем дожде и промозглом ветре.

Какие они неприхотливые, эти англичане! Как они долготерпеливы, как они кротко, покорно сносят свой ужасный климат и тяжелые бытовые условия!

Действительно, почему особенности английского быта не считают признаками скотского долготерпения и покорности обстоятельствам? Не считают ни в Англии, ни в любой другой стране? Вроде бы очевидно, что многие черты народного быта и характера порождены именно природой и климатом. Вы не сможете питаться бананами с дерева в Скандинавии и охотиться на лося в Африке. Если вы хотите долго и счастливо жить в Африке, вам следует полюбить бананы и поменьше думать о лосях. Вроде логично?

В культуре любой страны Европы мы легко найдем точно такие же черты приспособления к ее природе: самоограничения, отказ от комфорта и удобств, чего-то слишком дорого стоящего.

Не от хорошей жизни французы стали еще в Средние века есть всяких полумертвых желеобразных улиток и полипов, отскребая их длинными ногтями от стенок раковин.

Британия оказалась наиболее в этом плане похожей на Россию. Но возьмем теплую, богатую Францию с ее луковым супом, поеданием улиток и лягушек. Да, тепло… Яркие краски, пышная природа, благодатный юг. Только вот еды не хватает. Это русские мужики едят сдобренную салом кашу и густые, наваристые щи. Это британцы уписывают толстые бифштексы и сытные пудинги.

Утонченная кухня Франции, где чуть не каждая травка употребляется в пищу, а улиток собирают с каменных оград и запекают, — дитя бедности. Нужно пройти очень грустный исторический путь, замешать в одной кровавой ступе кельтов-галлов, латинян-римлян, германцев-франков и бургундов, викингов-норманнов, стать ареной бесконечных столетних и тридцатилетних войн всех против всех, пережить инквизицию, жакерию и бесконечные великие и не очень революции, чтобы научиться есть улиток, певчих птичек и ловить по болотам лягушек.

Какие они долготерпеливые, эти французы! Не разбежались из своей нищей, голодной страны, не смели в благородном порыве разом всех тиранов, обрекающих их на голод! Эти рабски покорные французы стали есть то, что никогда «у нормальных людей» пищей не считалось.

Заметим, люди умеют не просто приспособиться к трудностям. Они умеют жить так, что это приспособление превращается в достоинство и преимущество. Если судьба вручает лимон, народ умеет превратить его, по словам знаменитого психолога-примитивиста Дейла Карнеги, в лимонад.

Британцы гордятся закаленностью и стойкостью предков. Они считают, что суровая жизнь, в которой пребывание на природе и отсутствие удобств, важнее комфорта и готовила их предков к свершению великих дел, к созиданию громадной империи.

Не случайно же в самых лучших, самых аристократичных английских закрытых школах и сегодня, в эпоху газа и электричества, условия жизни как раз самые жесткие. С неотапливаемыми спальнями и спортивными состязаниями на свежем воздухе независимо от погоды.

Великие британцы были правы! Люди, получившие необходимую закалку, оказывались прекрасными работниками и солдатами. Британцы не только приспособились к климату и природе своей страны, но и сделали это с пользой для здоровья. И получают от этого образа жизни удовольствие.

А нам почему так нельзя?! Черты народного характера, которые считаются признаками долготерпения русских, на 90 % есть черты приспособления к природе и климату. Именно этот образ жизни русских выковывал характеры людей, которые в XVII веке прошли всю ледяную беспредельность Сибири и достигли Великого океана, а в XVIII–XIX веках осваивали Кавказ и Среднюю Азию. Но нам, почему-то исходя из идиотской логики самоуничижения, гордиться этим нельзя; мы ведь не цивилизованные англичане.

Материальная неприхотливость и духовная роскошь — вечный парадокс Великороссии

Россиянин, живя в громадной малонаселенный стране, был по понятиям европейца неприхотлив. Особенно богатого европейца. Людям из обеспеченной верхушки Европы казалось странным многое в быту своих русских собратьев по классу: дворян и верхушки горожан. Но одновременно россиянин имел то, что в Европе всегда было предметом роскоши — хорошее образование. Для Европы сочетание бытовой неприхотливости и хорошего образования — парадокс. У нас, скорее, норма.

Действительно, во всех странах Европы и во все времена высокий уровень образования ассоциировался с высоким уровнем доходов.

Бедняки не имели возможности платить за образование, и это всеми принималось как ситуация естественная.

А в России было не так! Россиянам, возможно, меньше было свойственно стремление к механическому зарабатыванию денег, к тому, чтобы их копить, растить, холить, лелеять, приумножать накопленное, наращивать собственность. В этом, как и во всем другом, есть свои и хорошие, и плохие стороны, но ведь никто не стал разбираться. Русские ведут себя не так, как европейцы? Значит, они отстали. Им надо догнать Европу (Америку). Стать «нормальными европейцами».

Не очень понятно, правда, на каких именно европейцев нам надо сделаться похожими? На британцев, которые не отапливают спальни, а по дому передвигаются в пальто? На французов, с аппетитом хрумкающих лягушачьи лапки и улиток? На ирландцев, шведов или испанцев? Но как раз такие вопросы задавать считается очень неприличным.

Итак, богатство и образованность. У нас они мало связаны, находятся не в прямой пропорции. Почему?

Во-первых, образование в России всегда стоило дешево. Способный юноша из небогатой семьи, как правило, вполне мог его получить.

Во-вторых, получивший образование сразу поднимался по общественной лестнице. Касалось это самых неожиданных сторон жизни Российской империи: например, еврей-иудей из житомирского местечка, окончив Университет, получал право селиться в столице: высшее образование автоматически давало ему право на пересечение т. н. «черты оседлости».

В Европе часть богачей становилась интеллектуалами. У нас часть интеллектуалов становилась богачами. Давайте без идеализации — но тем не менее… Конечно, до 70 % русских были неграмотны — правда, это большевистские оценки, точных цифр мы не знаем. Не будем спорить, согласимся, подавляющая часть крестьянского населения была неграмотна.

Однако вместе с тем: 1913 год — в России 150 тысяч студентов, а во Франции со всеми ее Сорбоннами 40 тысяч. В части женского образования Россия на первом месте в мире — около тысячи женских гимназий, а также высшие женские курсы, то есть университеты, во всех крупных городах.

Далее — самое важное. В России, подчеркну, самое дешевое образование, если оно вообще платное. Обучение на юридическом факультете стоит примерно в двадцать раз дешевле, чем в университетах США. При этом подавляющее число неимущих студентов имеют возможность подать прошение и вообще освободиться от оплаты.

В-третьих, образование в обществе ценилось. Ценилось, отмечу, гораздо выше, чем на Западе. Дело, конечно, не в самом по себе формальном образовании, а в системе ценностей. Традиционно умник, интеллектуал, думец в России оценивались «обчеством» высоко. Гораздо выше необразованного богача.

В старушке Европе, особенно в протестантской ее части, как-то исстари повелось, что положение в обществе определяется богатством. В некоторых случаях частью облика джентльмена становится образование. Не ум и талант, а именно некий тип формального образования, соответствующий людям этого круга. Британского джентльмена, который окончил престижную закрытую школу в Итоне, а потом университет в Кембридже, видно сразу: он выглядит именно так, «как подобает». И слова родного английского языка произносит с особым «итонско-кембриджским» акцентом. С выговором, который ему поставили за годы обучения. Джентльмена не только сразу видно, но и сразу слышно.

Но джентльмен — это тот, кому хватает средств, чтобы быть джентльменом.[53]

Герберт Уэллс описывает, как жестко разделялись в университетах дети джентльменов и те, кто учились за государственный счет («бюджетников», как бы сейчас сказали). «Неджентльменам» не предлагали сесть в деканате, профессора разговаривали с ними «через губу». Не своего круга люди!

Незашоренный английский джентльмен Джеймс Александер, коего я в этой книге столь обильно цитирую, подробно описывает несколько высших учебных заведений суровых времен «Николая Палкина». Он в восторге от Горного института в Санкт-Петербурге: «В Горном учатся 330 студентов, заботятся о них просто превосходно. Спальни и столовые очень удобны и содержатся в образцовой чистоте».

«Мне очень понравились некоторые принципы воспитания, принятые в русских семьях Петербурга. Вместо того, чтобы загромождать юные умы мертвыми языками и тратить 5–6 лет на изучение латыни и древнегреческого, которые в девяносто девяти случаях из ста в дальнейшем не понадобятся… огромное значение уделяется сначала изучению родного языка, а потом — иностранных. В Петербурге обычно изучают английский и французский, в Москве — немецкий и французский. Многие русские владеют пятью языками (конечно, он имел в виду дворян. — В.М.)».

В России европеец и сегодня сталкивается с совершенно отличными от их понятий оценками людей. Большинство русских представляются ему людьми неприхотливыми и равнодушными к потреблению. Очередной раз подчеркиваю: во-первых, я пишу не летопись современности, а более — об исторических предпосылках сегодняшнего дня. Во-вторых, даже говоря «СЕГОДНЯ» и «РУССКИЕ», отнюдь не имею в виду «квазинарод», составляющий 0,1 % от оставшихся 140 млн, сконцентрированный в Барвихе Luxury Village, кафе «Галерея» и Третьяковском проезде. Об этих персонажах читайте Дyxless, Робски и журнал HELLO. Россия в целом несколько больше.

Приехавший в Россию европеец видел странное для него сочетание невысокого уровня потребления и высокого уровня интеллектуальной и духовной жизни. Таковы были даже аристократы и богатые купцы.

…Если читатель не бывал в превращенных в музеи дворянских имениях, горячо рекомендую ему это немедленно сделать. Съездите хотя бы на экскурсию в Пушкинские Горы — и мои слова получат полное подтверждение, превратятся в зрительные образы.

В Михайловском и Тригорском поражает простота и бедность быта. Но тут же, в тех же небогатых комнатках: гравюры, картины, книги, музыкальные инструменты. Некрашеные полы. Стены побелены, без обоев. Все «удобства» — во дворе. Ванны с подогревом нет, вместо нее — баня, метрах в 300 от барского дома. Скромность обстановки объясняется удаленностью от Петербурга? Но ведь и каждую книгу, и фортепиано, и гравюры сюда тоже везли издалека. Трудность доставки рояля ничуть не меньшая (собственно, гораздо большая), чем модной роскошной мебели или тисненых обоев из свиной кожи. Обои и мебель, кстати, можно было бы изготовить и в самом имении: позвать мастера, и пусть научит крепостных, благо их много, возьмет себе нужное число помощников.

Но в том-то и дело, что быт в Михайловском и Тригорском был очень прост, помещики поколениями «упускали» множество возможностей сделать свою жизнь роскошнее. Зато тратили немалые деньги на книги, гравюры и фортепиано.

Даже совсем бедные дворяне, владельцы буквально нескольких крепостных, или вообще не имевшие поместий, тоже жили не столько материальными (преуспеть и нажиться!), сколько духовными ценностями. Точнее, как бы сейчас сказали, не считалось приличным особо радеть о материальном, оперировали они не финансово-буржуазными категориями, а скорее некими отвлеченными рассуждениями о «благе Отечества, дворянской чести и славе России». Именно об этом — вся русская литература XIX века.

Эти дворяне были как бы «карьеристами на определенных условиях». Не были в чести те, кто продвигался по служебной лестнице «любой ценой», нарушая установленную систему ценностей.

Алексей Орлов, Григорий Потемкин и Александр Суворов пользовались сословным авторитетом и популярностью именно потому, что соответствовали дворянскому идеалу. Орловы стали графьями, создавая русский флот и отстаивая интересы Отечества. Громадные богатства Потемкина — лишь толика тех богатств, которые обрела Россия его трудами. Суворов вообще особых капиталов не нажил и умер в долгах. Зато на его посмертном парадном мундире (ни разу не надетом при жизни «в полной версии») красовались ВСЕ ордена Российской империи, которые тогда мог получить мужчина.[54] Великий человек, по понятиям русских, был не обязательно богат. Наоборот, он часто потому и велик, что стяжает богатства не материальные, а духовные.

Так же в представлении современников велики были генерал Скобелев, врач Пирогов или профессор Менделеев. А ведь все они были людьми не богатыми.

Во множестве имений и городских квартир в Петербурге и в армейских гарнизонах на дальних окраинах Российской империи на протяжении XVIII и XIX веков шла активная умственная работа. Все, что мы сейчас называем русской культурой XVIII — первой половины XIX века, создано примерно 1 (одним) миллионом дворян. Мало того, что дворянство и примыкавший к нему слой чиновников выдвинули из своей среды Пушкина и Лермонтова, Толстых и Тургеневых, Гончарова и Глинку, Римского-Корсакова и Айвазовского… Не буду всех перечислять — и долго, и незачем.

Но это не всё, точнее не все. Чтобы песня стала частью культуры, ее должны петь. Чтобы стихи и книги жили веками, должны быть те, кто читает книги и заучивает стихи наизусть. Уже к концу XVIII века для дворянина быть необразованным, не знать литературы, не жить культурными ценностями было стыдно. И если разночинец хотел уважения от представителей старых родов, претендовал войти в их круг, он сам должен был соответствовать не только или не столько материальной, сколько культурно-образовательной планке.

Да и простонародье было примерно таким же. Русский мужик охотно «рассуждал». Когда городские интеллигенты в середине XIX века «пошли в народ», они с удивлением обнаружили в деревнях множество самодеятельных философов, а в простолюдинах — большой интерес к отвлеченным проблемам.

А масштаб меценатства у русских купцов? Сколотив состояние, откупщик или фабрикант охотно финансировал научные экспедиции, технические изобретения, платил огромные деньги за картины и статуи. В Историю вошли братья Третьяковы, чью фамилию до сих пор носит знаменитая картинная галерея в Москве. А сколько таких Третьяковых было по всем провинциальным городам![55]

«Русская духовность» и «нестяжательство» производили странное, даже диковатое впечатление на европейцев. Русские представлялись непонятными и странными чудаками.

Вот характерный пример.

Сомерсет Моэм: «У них (русских) не появилось ни одного философа хотя бы второго разряда… Откровение, которое русские преподнесли миру, на мой взгляд, не отличается большой сложностью: тайну вселенной они видят в любви».

Извольте, а что в этом плохого? Что плохого в любви? Если это не любовь Чайльд-Гарольда к самому себе и не любовь Оскара Уайльда непонятно к кому, в лучшем случае к своему портрету. Не любовь героя романа самого Моэма «Луна и грош» к абстрактным полу-буддийским божествам… Не знаю, мне кажется, этим можно гордиться.

Не менее странным было для европейцев и равнодушие большинства русских к тем формам личной независимости, которыми гордилась Европа. Для европейца казалось очевидным, что человек должен стремиться к утверждению своих неотъемлемых личных прав. Так же естественно, как он должен стремиться к материальному благосостоянию.

А здесь какие-то странные люди, которые совершенно равнодушны к праву голоса при выборе бургомистра или к праву на предпринимательскую деятельность… А дети купцов даже отказываются быть бизнесменами, чтобы стать интеллигентами… безумцы!

Русские духовно жили вне тех ценностей, которые европейцы считали само собой разумеющимися, эталонными.

Люди, равнодушные к протестантским ценностям, казались им или отсталыми, или равнодушными к собственной судьбе. Раз не хотят демократии и не борются за права человека, значит они любят государственное насилие, приспосабливаются к любой жестокости. Мордуй их как хошь угодно, русские и не почешутся.

Сатира и реальность

Как?! — скажут мне. А как же быть с сатирой? Фонвизин? «Недоросль»? Разве в этой комедии речь идет о духовных и умственно одаренных людях? «Нас, детей, было восемнадцать человек, да кроме меня с братцем все, по власти Господней, примерли. Иных из бани мертвых вытащили. Трое, похлебав молочка из медного котлика, скончались. Двое о святой неделе с колокольни свалились, а остальные сами не стояли, батюшка!»

Н-да… То-то у нас время от времени речи заводят о генетическом вырождении России… Как, оказывается, давно начали вестись эти беседы!

Причем если кто-то из Скотининых и выживет, все равно дураком живет, дураком и помрет. Потому как их батюшка грозит проклятием всякому из всех восемнадцати детей, кто «чему-нибудь учиться захочет».[56]

В общем, царство кошмара и фильм ужасов.

А пьесы Островского о «темном царстве» купцов? Их же без отвращения читать невозможно.

Но ведь ответ совсем прост. Отнестись к этим произведениям нужно так же, как ко всякой сатире… как к сатире! Видеть в них не фотографию, а карикатуру того, что в жизни не нравится автору.

Разве Митрофанушка — положительный персонаж Фонвизина? Разве его считало нормальным тогдашнее русское общество? Отнюдь…[57] Митрофанушкой разве что дочерей пугать в духе педагогики XVIII века. Никакой розги не надо: «Доченька, будешь плохо учиться, выдам замуж за Митрофанушку». И готово, и девица, вздев юбки, несется зубрить французские глаголы, только бы не за Митрофанушку.

Да и вся семья Скотининых — символ того, какими дворяне становиться ни в коем случае не должны.

Исключения из правила

Разумеется, из всякого правила есть исключения. Отвратительную память о себе оставили купцы-выскочки. Нувориши, сколотившие неожиданные состояния. Малокультурные, дикие, они прославились пьяными дебошами в трактирах и кабаках (в рестораны для «чистой публики» их не пускали), невероятными выдумками на всякие гадости: любой ценой обратить на себя внимание, продемонстрировать свое богатство.

Этот типаж широко представлен в художественной литературе. Таков Хлынов у А.Н. Островского: вечно пьяный, с компанией прихлебателей ловит путников на дороге, упаивает до морока. Таков у него же Тит Титыч Брусков, по поводу которого впервые произнесено и вошло в русский язык слово «самодур».[58]

Таковы купцы-«золотишники» у Шишкова.[59]

Здесь в очередной раз приходится огорчиться: не вывела классическая русская литература, увы, ни одного образа умного и образованного купца-мецената, щедрого и разумного. Есть Хлынов, но нет Третьякова. Есть спившийся Прохор Громов, но нет персонажей, восходящих к просвещенным сибирским купцам, строителям прекрасных зданий Иркутска, основателям гимназий и картинных галерей в этом «медвежьем углу».

Но даже и в той литературе, которая есть, мы не увидим поэтизации грубости и пьянства. Демонстративное мотовство купцов-нуворишей антипатично Островскому. Его герои — скромные правдоискатели, люди духовные и умные. Видимо, таков и был народный идеал.

Казалось, опровержением написанного может показаться жизнь царей, а более — цариц XVIII столетия. Никакой сложной духовной жизни невозможно обнаружить у Анны Иоанновны, обожавшей грубые забавы шутов и шутих, никогда ничего не читавшей, двор которой побивал все рекорды расточительства.

Веселая и добрая Елизавета Петровна, конечно, посимпатичнее Анны Иоанновны, но и она считала, что в Англию можно проехать сухим путем, а после ее смерти нашли ни много ни мало 15 тысяч ни разу не одеванных платьев и несколько сундуков с чулками, подвязками, рубашками, пуговицами и башмаками. Прямо скажем: не светоч умственной жизни. Как бы сказали сейчас героини Кэндес Бушнел, откровенная «шопоголичка», с явной склонностью к сверхпотреблению.

Да и сама Екатерина II, далеко не глупая, прекрасно образованная правительница, обожала роскошь и, говорят, даже поощряла дворян к расходам, намного превышавшим доходы.[60]

Но отметим — все это характерно именно для «прозападного» XVIII века, века «дворцовых переворотов». Один из многих парадоксов нашей истории: в XVII веке царь Алексей Михайлович был сдержан в еде, вне парадных выходов и «сидения» в тронном зале одевался подчеркнуто просто. Был столь же прост в обращении. Любил истории про заморские путешествия, охотно общался с вернувшимися из дальних стран. С Семеном Дежневым царь проговорил несколько часов, расспрашивал его о Ледовитом океане и моржах. Любил читать, собирал диковинные механические игрушки и часы. Очень русский царь, очень соответствующий всему, о чем говорилось: низкий уровень потребления при высоком уровне умственных интересов и интенсивной духовной жизни.

Это был царь настоящий, уверенный в себе и взошедший на трон по закону.

В XIX веке у нас тоже правили цари, законно наследовавшие трон. Потомственные владыки, а не «случайные» («случаем» на престоле). И тоже как один просты, естественны в поведении, образованны, культурны и ставят духовное куда выше материального.

Александр I посвятил сад в Царском Селе «Дорогим моим сослуживцам».

Николай I не считал зазорным пойти за гробом отставного солдата, которого некому было проводить в последний путь. Оценки императором русской литературы обнаруживают очень высокий уровень его личной культуры, царь Николай I вообще слыл одним из самых образованных людей своей Империи.

Александр II обожал собирать грибы и проводить время в кругу семьи. Он же написал на проекте Третьяковской галереи «Принять с благодарностью», поддерживал Пирогова и надеялся, что освобожденные им крепостные люди быстро поднимутся до культурного уровня дворянства.

Александр III называл свою деятельность «службой», был сдержан в еде, не любил украшений и вообще ничего нарочитого и яркого. Что не мешало ему свободно говорить на нескольких языках, много читать и организовать Русский и Исторический музей.

Давным-давно одна очень немолодая дама рассказала А.М. Буровскому историю, которую я попытаюсь пересказать вам своими словами. В далекой юности каталась она на велосипеде по Летнему саду и сбила пожилого господина с тростью: тот прогуливался по аллеям. Девушка кинулась поднимать господина, а он ее. В ходе взаимной помощи гимназистка покраснела как маков цвет и присела в глубоком книксене — она узнала Императора. Ведь ЕГО портрет в гимназии висел в каждой классной комнате.

— Ох, извините! Мне нет прощения, Ваше императорское величество!!!

— Что Вы, барышня! Я давно так не смеялся.

Император отряхнул одежды барышни, несмотря на ее смущение, и ушел, широко улыбаясь.

Я буду считать Россию до конца выздоровевшей страной, когда наш Президент будет гулять по паркам без охраны, а в налетевшей на него старшекласснице будет видеть не «террористку» и не попытку покушения, а милую девочку.

Мне возразят: Президентов США тоже вон как охраняют. Возможно. Но я и не считаю США здоровой страной, с которой необходимо брать пример.

В общем, цари-нувориши — такое же исключение из правила, такая же историческая случайность, как купцы-нувориши, расточавшие свои случайные богатства в пьяном кураже по кабакам и публичным домам.

Давайте подумаем еще вот о чем: как отразились эти цари в русском народном сознании. Анна Иоанновна с ее фаворитом Бироном и «бироновщиной» уже века служит своего рода историческим пугалом.

К Елизавете отношение не злое, но скорее насмешливое, легкое — под стать ей самой.

Екатерину Великую дворянство боготворило — «Золотой век Екатерины». Но при этом в ней ценили не любовь к парадным платьям и роскошным каретам.

У А.С. Пушкина Екатерина ведет себя как раз в полном соответствии с народным идеалом простоты, в том числе простоты в одежде и украшениях. Пожилая дама, которую встречает капитанская дочка Маша Миронова в садах Царского Села, выглядит как небогатая дворянка.[62] Чтобы читатель мог полюбить Екатерину, Пушкин просто не мог описать ее иначе.

Малокультурная и грубая Анна Иоанновна — Хлынов в юбке, и притом Хлынов/Тит Титыч на случайно занятом ею троне. В народное сознание она вошла именно как царь «ненастоящий».

Екатерина II имела права на престол еще меньше, чем Анна, но стала в представлении людей настоящей царицей. То есть вела себя просто, естественно и притом поддерживала идеи просвещения, сама писала фельетоны и пьесы, помогала Сумарокову и Державину.

И высшие царедворцы XVIII века оценивались так же. Расфуфыренный, как павлин, Шувалов вообще не оставил о себе никакой памяти в народе.

Прочно запомнился Алексей Орлов, который любил кулачные бои, в праздники ходил по улицам Москвы и запросто разговаривал с «простым народом». Единственным украшением, которое носил до конца своих дней Алексей Орлов, был железный перстень, подаренный Сен-Жерменом. Он же вносил правки в переводы с французского, если переводчики врали.

Григорий Потемкин мог при желании есть исключительно фуа-гра на золоте. Но он, составляя сложнейшие планы развития артиллерийского парка России и чертя мудреные формулы, прихлебывал обожаемые им кислые щи из стеклянной бутыли с широким горлышком, чтобы не накапать на чертежи.

Александр Пушкин знал историю как профессиональный историк. Писал стихи на французском[63], профессионально фехтовал и стрелял из пистолетов, сидел на коне так, что во время путешествия на юг получал предложения вступить на военную службу. И притом тратил деньги на книги, а не на наряды. Не будь Пушкин прост и доступен, и ему не стать бы народной легендой.

Все эти люди: и цари, и царедворцы, и «рядовые» дворяне (как камер-юнкер Пушкин) в глазах иностранцев сочетали несочетаемое: неприхотливость в быту и высокий уровень культуры. А свое высокое положение в обществе ценили в гораздо меньшей степени, чем европейцы.

Как писал Николай Некрасов, перефразировав недоуменные слова графа Ростопчина, сказанные после восстания декабристов:

Впрочем, пока мы говорили только о бытовой неприхотливости русских вне зависимости от сословного статуса. Миф же — не только об этом.

Миф — о том, что русские якобы были всегда неприхотливы и в общественной жизни. Их устраивала жесткость, даже жестокость властей. Им нравилось быть рабами начальства.

Проверим, насколько это соответствует действительности.

Рабы начальства: русские или немцы?

Невозможно оценивать поведение предков, исходя из современных представлений. Слишком многое в жизни людей XVIII, даже XIX веков кажется нам диким, жестоким, нелепым. Но все познается в сравнении: надо сравнить, как вели себя и как осознавали себя люди в одну и ту же эпоху в разных странах.

Стоит проделать такую работу, и мы убедимся: совершенно разные оценки даются одним и тем же по смыслу событиям. Елизавета Петровна и Фридрих II Прусский — современники, люди середины XVIII столетия. Приведу два случая из придворной жизни этого времени, связанные с названными коронованными особами.

Случай первый. Петербург. Царица Елизавета Петровна из-за бессонницы вышла из своих покоев раньше обычного. И обнаружила: ее фрейлина, 15-летняя княжна Гагарина, сигает из комнаты вместе с каким-то гвардейским поручиком.

— Рано начинаешь, милая… Не обессудь… — вздохнула императрица.

Царица, как была в шлафроке (т. е. попросту в ночной рубашке), так за ухо и отвела юную фрейлину к дивану, разложила и собственноручно выпорола розгами. Если верить придворной легенде, княжна вопила так, что сбежавшиеся придворные стали просить царицу о прощении «подлянки». В их числе был и тот самый поручик.

Елизавета экзекуцию не прекратила, Гагарина получила сполна. Но позже царица пару поженила, а на их свадьбе пила водку, кричала «горько», плясала и закусывала своими любимыми морковными пирогами.

Случай второй. Резиденция прусских королей, Берлин. Юный принц Фридрих (будущий король Фридрих II Прусский) собирается жениться на некой Клариссе Риттер, бедной дворяночке. Его отца, тоже Фридриха, такой брак совершенно не устраивает. Чтобы остудить пыл принца, папа-король отсылает его подальше, предварительно излупив тростью. О дальнейших событиях есть две близкие версии. Согласно одной, король Фридрих I собственноручно лупил несчастную девицу Клариссу Риттер палкой, «пока окровавленные одежды не упали с нее в виде лохмотьев». Согласно другой версии, прусский монарх пригласил палача, а сам сидел в кресле и упивался воплями Клариссы… Ну да, опять же пока окровавленные одежды не упали. А потом отправил Клариссу в тюрьму, где содержались воровки и проститутки. Девицу отпустили из тюрьмы только после того, как Фридрих Фридрихович, будущий король, наконец, женился на креатуре его папы.

В этих историях оба монарха друг друга стоят, но поведение Елизаветы все же как-то… беззлобнее, что ли. А главное, у современников было совершенно одинаковое отношение к событиям такого рода — по обе стороны российско-прусской границы. Никак нельзя сказать, что немцы были возмущены поведением своего короля, а русские — своей императрицы. Король «справедливо» наказал негодницу, без всякого права посягнувшую на трон. Императрица, взяв в свой штат девицу Гагарину, тем самым взяла на себя и обязательства по ее воспитанию. А маменька и должна время от времени матерински посечь провинившееся чадо. Причем, явив строгость, императрица сразу же явила и «родительскую милость», устроив судьбу княжны, чем и вызвала умиленные всхлипывания современников.

Нравы, по нашим понятиям, нелепые[65], но в XVIII веке еще и не такое случалось. Как говорил Карлсон, который живет на крыше: «Пустяки, дело житейское».

Возмущаться начали потомки, когда в их головах заклубились новые идеи насчет прав человека, личного достоинства и так далее. Но мы отметим другое.

Во-первых, какие основания считать, что Россия чем-то отличается от Германии в худшую сторону? Чувства собственного достоинства и веры в свою неприкосновенность у немецких дворян было ничуть не больше, чем у русских.

Во-вторых, в России это ощущение своей личной неприкосновенности появилось раньше, чем в Германии. В России был такой Манифест о вольности дворянской от 18 февраля 1762 года. Согласно сему Манифесту, дворянин в принципе Телесному наказанию не подлежал. А в Германий такого Манифеста ни один король не издавал.

В России с конца XVIII века хотя бы небольшой процент всего населения, дворян, перестали пороть. По словам А.И. Герцена, 14 декабря 1825 года на Сенатскую площадь вышло «третье непоротое поколение дворян».

В Германии офицера-дворянина могли выпороть по закону до самого конца кайзеровского режима, то есть до ноября 1918 года.

В закрытых учебных заведениях Британии потомственных лордов и пэров пороли до середины XX века.

Некоторые ученые считают, что одна из причин заговора против Павла I как раз в том, что при нем от Манифеста о вольности дворянской стали отступаться и нескольких офицеров выпороли. Дворяне не собирались терпеть подобного безобразия, и Павел I пал жертвой очередного дворцового переворота.

А вот европейцы, по крайней мере, и немцы, и британцы, терпели подобные нравы, давно исчезнувшие в России.

Как там, господа, насчет чувства личного достоинства, долготерпения и рабской сущности ваших собственных предков?

Характерная история, приключившаяся с одним из дворян Плещеевых. Парень рассказывал случайным собутыльникам неприличные анекдоты про царицу Екатерину, Неосторожно, прямо говоря. По любым временам. Был «приглашен» в Петропавловскую крепость знаменитым кнутобойцем Шешковским. Поведи себя парень сдержанно, смиренно, вполне могло обойтись и словесным «отеческим внушением». Но парень нагрубил Шешковскому, и вообще — вел себя нагло… За что и был жестоко выпорот.

Возвратясь к себе, в конногвардейскую казарму, Плещеев лег лицом к стене, не пожелав ни с кем общаться и заявил, что собирается умирать. Друзья влили в Плещеева водку, послали за его девушкой. Та происходила из незаконнорожденных дворян, была записана в мещанское сословие и училась в Епархиальном училище — неком женском аналоге бурсы. Для нее порка, видимо, чем-то исключительным не была. Узнав, что любимый собирается покончить с собой, девица кинулась в казармы, где состоялась бурная сцена.

— В окно выброшусь! Стеклом зарежусь! — орал изрядно набравшийся Плещеев, очень жалея себя и откровенно упиваясь общим вниманием.

— Бросайся, коли дурак! — кричала Машенька.

Остальные кадеты веселились и подливали Плещееву. В окно парень, естественно, не кинулся, стеклом не зарезался. Постепенно утешился и на Машеньке потом женился.

От этой пары произошли полчища более поздних Плещеевых, один из которых (внук) участвовал в событиях на Сенатской площади 14 декабря 1825 года. Другой (правнук) сделался знаменитым поэтом.

Главное в этой истории: уже в конце XVIII века русский дворянин (причем совсем молодой парень, 17 лет) переживал физическое наказание как страшный позор. Его современники в Европе, в том числе и коренной потомственный нобилитет со всяческими приставками к фамилиям «де» и «фон», думали совершенно иначе.

А потом все эти поротые «фоны» говорят, что у русских проблемы с чувством собственного достоинства. Составная часть того же мифа: русские настолько покорны правительству, что послушно кладут свои головы по малейшему мановению пальца начальства. Но и это не совсем так…

Самопожертвование или покорность?

Василий Осипович Ключевский говаривал, что «Россия родилась на Куликовом поле, а не в скопидомном сундуке Ивана Калиты».[66] То, что родилось на Куликовом поле, на Западе частенько называют проявлением все той же русской покорности властям, долготерпения и равнодушия к своей судьбе.

Что же произошло на излюбленном куликами поле 8 сентября 1380 года? Ранним утром этого исторического и страшного дня великий князь Дмитрий Иванович снял с себя знаки княжеского отличия и велел надеть свои доспехи боярину Михаилу Бренку. Бренок сражался во главе Большого полка под великокняжеским знаменем. Он погиб, и какое-то время татары верили, что убили самого великого князя.

А великий князь Дмитрий Иванович надел одежду рядового воина и сражался в глубине своих войск, ни как не отмеченный и не выделенный. После сражения его нашли без сознания, раненого, истекающего кровью. Князь разделил судьбу своего народа. Это раз.

Князь заложил основу традиции, согласно которой судьба государя и командующего не должна отличаться от судьбы любого другого человека. Это два.

После такого поступка князя стало невозможно отступать, даже если упало великокняжеское знамя, если смят центр русского войска, если неизвестно, есть ли вообще хоть малейший шанс. Ведь упавшее знамя пало не над великим князем. Монарх сам бьется в рядах войска вместе со всеми. Может, вот он стоит совсем рядом?

Даже оставшись один против всего татарского войска, россиянин был обречен продолжать битву. Так власть требовала от россиян максимально возможного самопожертвования…

Но ведь власть, требуя этого, одновременно жертвовала и своими высшими представителями! Дмитрий Иванович потому и получил моральное право требовать героизма, что сам его проявлял. И он, и камикадзе — боярин Бренок.

В битве на Куликовом поле участвовали не только профессиональные воины. Там были и простолюдины, пошедшие воевать добровольно «по разбору», то есть как представители своих общин. Власть готова была к самопожертвованию и потребовала максимально возможной самоотдачи от своих подданных.

Так что что-то тут с покорностью «не бьется», не стыкуется.

Тем более «не стыкуется» логика обвинений, если мы вспомним: на протяжении истории России было немало случаев, когда военнослужащие отказывались выполнять поставленную задачу — из нравственных соображений. Во время подавления русскими войсками революции 1848 года в Венгрии, группа офицеров демонстративно вышла в отставку.

При подавлении польского мятежа 1863 года повторилось то же самое: некоторые офицеры и даже генералы, заблаговременно уведомив начальство, иначе бы это уже трактовалось как нарушение присяги, отказывались идти на войну против поляков.

Что странно и удивительно: никаких репрессий не было. Некоторые при этом даже не вышли в отставку (или их отставку не приняли?) и продолжали вполне успешно служить.

Получается, власть признавала за ними некоторое право на нравственный выбор: соглашаться или не соглашаться с официальной политикой Российской Империи. Замечу: для таких действий от властей требуется колоссальная уверенность в своей правоте и в наличии у нее множества (!) верных и надежных слуг. Да и вера в то, что, отказавшись раз, тот же самый военный вполне надежен на любом другом фронте и выполнит любой приказ в другом месте.[67]

Во время русско-турецкой войны 1877-78 годов никто из офицеров-мусульман не отказывался воевать с турками. Но многие россияне открыто, в том числе в печати, выражали сомнение в ее осмысленности. Лев Толстой в «Анне Карениной» устами князя Щербацкого утверждает, что война эта России совершенно не нужна, мол, нет ничего от нее, кроме вреда. И опять же никаких репрессий против этих сомневающихся и протестующих.

Эта как бы «мягкость властей» не означала, что когда надо — империя и ее высшее руководство не могли потребовать от населения отдать все, а от солдат — стоять насмерть. Петр I накануне Полтавы приказывал: стрелять в своих бегущих и даже если бежать будет лично он, Петр, стрелять так же и в него, как во всех.[68]

Генерал Милорадович в 1812 году демонстративно велел накрыть ему обед на передовой, прямо под огнем неприятеля. И приказал не отходить, «пока хоть один солдат останется».[69] Не отошли…

В том же 1812 году (я об этом уже писал как-то ранее), у деревни Дашковка под Смоленском огонь французов был столь нестерпим, что солдаты боялись оторвать голову от земли. Тогда генерал Раевский вышел к первой линии окопов со своими сыновьями, служившими (!) в свои соответственно 11 и 14 лет при штабе. Крепко взяв младшего сына за руку, а старшему дав знамя полка, генерал лично повел за собой солдат в атаку. И «мужики», вчерашние крепостные, со слезами на глазах бросились вслед за «барином и барчуками» в штыковую — под французскую картечь.

Сталин не водил войск в атаку, но ведь и он отказался обменять своего старшего сына, попавшего в плен артиллериста РККА, на фельдмаршала Паулюса: «Мы фельдмаршалов на солдат не меняем!» Дух тот же самый. Пусть даже единственный источник для проверки легендарной фразы — киноэпопея «Освобождение»… Все равно мог Сталин так сказать! Здесь есть правда контекста, правда исторического момента. Власть отдает все, включая свои жизни и жизни самых близких. Потому требует в ответ по максимуму.

Получается: есть разные войны. В одних офицер может отказаться принимать участие, и это никак не поставит под сомнение его личную доблесть и право оставаться русским военным.

Во время других войн власть сама готова отдать ВСЕ и рисковать ВСЕМ. А потому и требует того же от всего населения. Все верно! Это войны, в которых ставится вопрос о дальнейшем существовании России. Две из них так и вошли в историю — как «Отечественные».

Поражение на Куликовом поле означало продолжение на неопределенный срок татарского ига. Поражение — это новые набеги, дым над сожженными городами, смрад трупов, которых некому хоронить.

Нашествие Наполеона грозило утратой не какой-то отдаленной территории, а утратой самой российской государственности. Потому власть и вела себя таким образом. Народ ее потому и поддерживал.

Заметим: в истории каждой из стран Европы хотя бы однажды происходило то же самое!

В ходе Столетней войны поражение Франции стало уже как бы свершившимся фактом. Вопрос стоял только о времени, которое потребуется англичанам и их союзникам-бургундцам[70], чтобы окончательно завоевать всю территорию Франции.

И тогда поднялась народная война во главе с Жанной д’Арк. В войске Жанны не признавались титулы и знаки различия знати. Все различия между защитниками прекрасной Франции объявлялись несущественными и неважными.

В конце XVI столетия для Британии встал тот же самый вопрос: быть или не быть? Могучая Испания подготовила колоссальный флот для нашествия на Англию — «Непобедимую армаду». Высадка 50-тысячного испанского десанта означала для Англии окончание ее государственности. Власть католиков означала костры инквизиции и дикое насилие над протестантами-англичанами.

Отражая иноземное нашествие, британцы переживали взлет национально-романтических чувств, королевский двор отдавал драгоценности короны для постройки новых судов, а знаменитые корсары, такие как сэр Фрэнсис Дрейк, встали под знамена командовать фрегатами королевского военного флота. Во время атаки капитан Дрейк велел продырявить все спасательные шлюпки и встал на мостике в простой рубахе, без знаков отличия.

Нашествие Наполеона вызвало в Испании народную войну — герилью. Король Фердинанд VII к тому времени был вывезен во Францию, и отрекся от престола в пользу брата Наполеона, Жозефа Бонапарта. Но многие высшие аристократы, в том числе принцы крови, продолжали сражаться в рядах герильясов, не называя своих титулов и без всякой традиционной для испанской аристократии спеси.

Даже в рассудительной Германии вторжение Наполеона привело к волнениям, по духу (но не по масштабам, конечно) очень похожим на герилью и на русское сопротивление французам в 1812-м.

В истории России было больше случаев, когда в грохоте иноземного нашествия вставал вопрос «быть или не быть?» В этом, видимо, и состоит особенность нашей истории. Но очень трудно доказать, что русский народ при этом вел себя иначе, чем другие народы, а наша власть отдавала какие-то «особые» распоряжения.

В очередной раз то, что пытаются представить особенностью России, при ближайшем рассмотрении оказывается свойственным всему человечеству.

Но, может быть, русские долготерпеливы в том смысле, что не сопротивляются властям? Как их ни мордуют, ни унижают они только молятся и плачут? Однако одновременно существует и миф о «русском бунте, бессмысленном и беспощадном»… Как прикажете их совмещать?

Самое интересное, совмещают! Биллингтон в своей книге «Икона и топор» всерьез пишет о том, что русские сначала терпят до последнего, а когда уже терпеть невозможно, замордованные до потери инстинкта самосохранения, поднимаются на иррациональный бунт, разнося вдребезги все, до чего в силах добраться.

Эта часть мифа настолько важна, что с ней придется разбираться особо.

Что такое бунт и как с ним бороться?

Восстания. Бунты. Мятежи. Путчи. Революции. Они бывают разные.

Бунты рабов, когда закованные в кандалы люди ничем не связаны с угнетателями. И сами для них — что-то вроде говорящих орудий.

Бунты знати, пытающейся изменить систему управления государством.

Восстания солдат, когда армия считает войну «неправильной» и идет против своих же командиров.

А бывают восстания солдат вместе с командирами.

Восстают крепостные, потому что новые подати и отработки сделали их жизнь невыносимой.

Восстают вольные мужики, несогласные с несправедливыми — «не по-Божески» — действиями властей.

Достаточно смешать смысл и направленность восстаний, происходивших даже в одной стране, но поднятых в разное время, разными сословиями и по разным причинам, и мы вообще перестанем что-либо понимать.

В истории России почему-то выделяют такие «бунты-взрывы», якобы, безумные, ничем не сдерживаемые стремления к безудержному разрушению. Зацикливаясь на их стихийности и неподконтрольности, иностранцы, да зачастую и наши наблюдатели, во-первых, совершенно упускают из виду другие бунты, в принципе и начинавшиеся и протекавшие иначе. А во-вторых, долдоня без устали о выдуманной русской специфике, не принимают во внимание такие же по форме и содержанию бунты в Европе.

О «бунтах-взрывах»

Действительно, что специфически русского во французской Жакерии, итальянском восстании Дольчино в XIV веке или походах «Армии башмака» в Германии в XVI веке? Типичные черты стихийного взрыва доведенных до отчаяния людей. В средневековой Европе такие взрывы были даже страшнее, отчаяннее, чем в России. На что есть серьезные причины.

Во Франции феодализм возник как результат завоевания галло-римлян германским племенем франков. К XIV веку завоеватели и завоеванные давно перемешались, но сохранилось отношение феодала к простолюдину как к военной добыче и простолюдина к феодалу как к захватчику и завоевателю.

Трудно не почувствовать иронии Артура Конан-Дойля в описании методов, которыми французский аристократ де Рошфор добывал у собственных крестьян деньги на свой выкуп: «Эти злые псы предпочли бы, чтобы их трижды подтянули на дыбе или целый час раздавливали им большие пальцы, чем расстаться хоть с одним денье ради их отца и законного господина».

А жена владельца замка так оценивает мужиков: «Вы даже себе представить не можете, насколько мужичье безобразно! Плешивые, беззубые, скрюченные, сутулые… Я не постигаю, как, будучи благ, Господь Бог мог создать таких людей. Я просто не выношу их вида…»

Стоит ли удивляться, что это безобразное мужичье вскоре отрубает голову почтенной жене сенешаля, протыкает его самого колом и бросает их тела «истерзанные, покрытые грязью, как будто их волочила по земле стая волков».[71]

Конечно, «Белый отряд» — художественное произведение, но писано оно на материале фактическом и с большим знанием дела: писал сэр Артур о своих собственных предках…

Английский феодализм так же родился из завоеваний: сначала англы и саксы захватили Британию, покорив или изгнав бриттов и римлян. Потом нормандцы покорили англо-саксонские королевства. Нормандская знать говорила и писала по-французски. Постепенно язык менялся, уже через несколько поколений континентальные французы плохо понимали новую британскую знать. Но, тем не менее, феодалы и простолюдины в Англии демонстративно говорили на разных языках. Указы короля писались и оглашались на площадях только по-французски. «Кто не спрятался, я не виноват!» — кто не понял, пусть пеняет сам на себя.

Даже слова, обозначающие предмет труда и объекты потребления, в современном английском восходят к разным языкам.

По-английски бык называется bull и идет из саксонского. А слово говядина в английском — beef. И берет начало из французского.

Сразу видно, что одни люди выращивали быков, а совсем другие люди, другого языка, ели говядину.

Полагаю, бунт тех, кто выращивает быков, но говядины не ест, проходил по тем самым стандартам, которые приписываются России: люди терпели до последнего, но рано или поздно чаша переполнялась. И не приведи Господь увидеть европейскую Жакерию, бессмысленную и беспощадную.

Экономические бунты в России

Первое известное нам по летописям народное восстание в Киеве вспыхнуло еще в 1113 году. Приближенные князя Святополка Изяславича спекулировали хлебом и солью, многие киевляне попали в зависимость от ростовщиков. Киевляне ударили в набат, разграбили двор тысяцкого Путяты, приближенного Святополка.

Князь Владимир Мономах прекратил восстание, даже не пытаясь применять насилие. Он просто въехал в мятежный город и сразу повел переговоры. То есть стоило появиться князю, который начал разговаривать с народом, и тут же выяснилось, чего горожанам хочется: уточнения законов, которые не позволяли бы разорять и обращать в рабство должника. Поразительно бескровный мятеж. Удивительно цивилизованные переговоры между правителем и восставшими. Ничего похожего на Жакерию — царство беспрерывного кошмара.[72]

И нет никаких признаков особого долготерпения киевлян. Несколько лет терпели — и восстали. Речь не шла о физической невозможности жить дальше. Скорее действия властей, повышение налоговых ставок, экономическое давление воспринимались как несправедливость. Восстановить гармонию! Вот если терпеть до последнего, то и правда может настать момент, когда нечего будет есть. И тогда мятеж сделается неизбежным, как лавина в горах, и невыносимо страшным, как французская Жакерия.

Таковы же экономические восстания в Московии. «Соляной бунт» 1648 года и называется так потому, что одной из причин выступления стала новая госпошлина на соль. Других консервантов тогда не было, поэтому вслед за солью сразу возросли цены на мясо и рыбу, которые превратились в залежалый товар — люди не могли их покупать в прежних количествах. «Дефицит платежеспособного спроса», говоря современным языком.

К тому же новые родственники царя Алексея Михайловича из рода Милославских, наживались, как могли. Один возглавил Пушкарский приказ и нагло присваивал зарплату служилых людей. По сути то же самое было в наших 1992-94 годах, когда чиновники «крутили» зарплаты в банках, получая немалый процент, а людям выплачивали жалованье с опозданием в несколько месяцев.

Другой стал главой Земского приказа и тут же наладил несложный бизнес: арестовывал и сажал в тюрьму заведомо невинных, но располагавших средствами людей, после освобождая их за немалую мзду.

Считается, царь и правда не знал о подвигах родственников своей жены. Ни одна челобитная не легла на его стол: все бумаги вовремя перехватывались временщиками. Так что представление о «добром царе и злых боярах» не так уж и далеко от истины.

Бунт начался с того, что толпа вышла навстречу царю Алексею Михайловичу, когда он возвращался из Троице-Сергиева монастыря в Москву. Народ перегородил дорогу, оттеснил свиту, кто-то схватил под уздцы лошадь монарха. Подданные требовали, чтобы царь их выслушал.

Царь и выслушал. Затем сказал, что ничего о преступлениях не знал и завтра же начнет во всем разбираться. На том бунт вполне мог и закончиться, но тут сторонники Плещеева (того самого главного «силовика» из Земского приказа) стали размахивать плетьми, наезжать конями на людей, пытаясь разогнать толпу. Народ кинулся на бояр. Конечно, никто не пытался ударить или сбросить с коня самого царя. Зато некоторым боярам пришлось туго, они в панике бежали, а их дворы в Москве разбивали и грабили.

В этой суматохе правительство даже побоялось поднимать стрельцов, решив полагаться только на отряд «служилых иноземцев», в основном немцев. Этот отряд вышел с барабанным боем и со знаменами и расположился возле дворца. Приказа стрелять в людей не было. Встали и стояли, во дворец не пускали, но никто туда и не рвался. Иноземцам же народ кланялся, в толпе говорили, что знают немцев как людей справедливых, которые неправд и обманов не одобряют.

Мог бы народ попытаться смять немцев и ворваться во дворец? Вполне… И не исключено, быстрее добился бы своего, овладел дворцом.

Мог бы царь приказать немцам ударить по толпе? Легко! И очень вероятно, подавил бы восстание.

Но ни того, ни другого сделано не было. Какой-то вегетарианский бунт, в котором счет жертв ведется на единицы, даже членов семей «врагов народа» щадят, а весь гнев направлен на конкретных лиц и на неправильные законы.

В эти дни было, конечно, много чего, особенно в провинциальных городах. Во многих местах «убивали до смерти» «злых людей», и наверняка сводились самые разнообразные личные счеты, гибли невинные и т. д. В Устюге церковный дьячок Игнатий Яхлаков носил с собой «бумагу согнутую» и «говорил во весь мир», что приказ вышел государев: «велено в Устюге 17 дворов разграбить». Точность, конечно, радует — именно 17 дворов, не больше и не меньше. Как и всегда в подобных случаях, будто из-под земли появились любители «бить и спасать». Они «перевыполнили план» по разграблению, разнесли не 17 дворов, а все 50. Бунт есть бунт, время темных страстей, насилия и преступлений.

Несколько дней народ всячески умилостивляли: кормили и поили за государственный счет, прибавили стрельцам жалованье, прирезали помещикам земли, а на места нескольких казненных бояр и их приспешников поставили других людей, «добрых».

Царь не раз выходил на площадь, кланялся народу, обещал разобраться. Он буквально вымолил у народа жизнь любимого им боярина Морозова, прямо говоря, что Морозов — его родственник, он Бориса Ивановича очень любит, пусть народ позволит сохранить боярину жизнь, а он, царь, отстранит Морозова от власти.

Бунт ускорил созыв Земского Собора 1648 года для выработки новых законов: стало очевидно, что без них — никак.

В общем, описанные события свидетельствуют о чем угодно, только не об избыточном долготерпении и ангельской кротости русских. Но не свидетельствует и о жестокости или злобности. Как раз очень рациональный, очень рассудочный бунт. Может, как раз потому, что никто не копил озлобления? Нарыв прорвался сразу, как назрел?

Потому так конструктивен народ, что не терпел десятилетия, набираясь ненависти. Потому так разумны в своих действиях верхи, что не все они разложились за века «тайяжа».

Напомним, тайяж — феодальное право в Европе. Корень слова «тайяж» означает «тесать», «огранять», «выжимать», «выколачивать». На Руси такого права не было.

В результате бунт проходил совсем не так, как в Европе — это факт. Ни патологической агрессии всех против всех, ни дикой жестокости… ни безумия доведенных до полного отчаяния низов… Ничего этого здесь нет.

Стороны с самого начала ищут пути примирения. Кучку сукиных сынов частью растерзывает народ, частью казнит сама же власть. Бунт чуть ли не в рамках закона. Бунт, результатом которого становится издание новых законов.

Таков же и «Медный бунт» 1662 года. Во время т. н. Украинской войны правительство стало «портить монету»: вводить медные деньги вместо серебряных. Не брать меди в оплату товаров и услуг было нельзя: государственное преступление.

А брать было себе дороже, потому что медь де факто ценилась в десятки раз меньше серебра.

Фактически в стране разразилась финансовая катастрофа, похлеще обесценивания рубля в начале 1990-х или дефолта 1998 года.

Все подорожало многократно. Купцы поневоле старались продавать товар за серебряные деньги, а если за медные — втридорога. «Медные ножницы» особенно давили на служилых людей: те получали жалованье медными деньгами по цене серебряных, а покупали еду и одежду уже так, будто им и правда платили серебром, по ценам рынка.

В июле 1662 года по Москве стали расклеиваться прокламации. В них перечислялись «враги народа»: те, кто виновен в росте цен, в страданиях народа. Заодно объявили «изменниками» всех, кто «стакнулся с Польшей».

Утром 25 июля раззадоренный народ начал разбивать и грабить дворы «изменников», одновременно огромная толпа двинулась в село Коломенское, где находился царь.

Опять повторился 1648 год: царь выходит в толпу. В громадную, разъяренную. Он ведь тоже сын своего века, своего общества: он знает, что царь для московитов священная особа. Ударить царя, причинить ему вред будет не только государственным преступлением, но и религиозным кощунством. Но только ли поэтому царь так бесстрашен? Может, сказывается определенное гражданское единство Руси? Государство возникло не вследствие завоеваний, не как результат покорения и захвата. Царь твердо знает, что эти взволнованные, сердитые люди перед дворцом — его люди, а он — их человек, их владыка и вместе с тем слуга.

И народ это понимает. По словам историка Соловьева, «люди хватали царя за платье, за пуговицы: „Чему де верить?!“ — и царь обещался им Богом и дал в своем слове руку, и один человек из тех людей с царем бил по рукам и пошли к Москве все».

Как и в 1648 году, всё могло бы кончиться разговором народа с царем. Но из Москвы валила другая толпа, уже разбившая дворы «изменников». Две толпы смешались. Часть уже бывших у царя все же вернулась в Москву, часть вместе с новоприбывшими снова пошла в Коломенское. Новая, разгоряченная погромами толпа стала уже не просить государя, а угрожать: от него требовали немедленно отдать на растерзание ненавистных бояр. А не отдаст, «возьмут своим обычаем».

Такого власть потерпеть не могла. Тут как раз подошли стрельцы, коим было приказано «бити и рубити до смерти» бунтовщиков. Стрельцы, правда, не били и не рубили, но уставили бердыши и стали теснить народ к Москве-реке. Возникла давка, многих скинули в воду.

Больше 100 человек в этот день было раздавлено, затоптано и утонуло. 7000 арестовано. Уже соотношение задержанных и погибших ясно показывает: целью войск было именно «имать», а не «рубити до смерти». Позже 150 «самых злых» бунтовщиков повесили, до тысячи по обычаю века было бито кнутом и сослано. Но большая часть отпущена по домам.

Теперь посмотрите, с поправкой, правда, на мораль XVII века: как и в 1648 году мы видим редкое отсутствие мстительности со стороны правительства. Что мешало перерезать все 7000 задержанных? Ничто. Что мешало потом провести масштабные репрессии в самой Москве? Тоже ничто.

То есть власть не стремилась к устрашению как самоцели. Кстати, медные деньги с 1663 года были отменены.

Долготерпение… Да нет у русских никакого долготерпения! И у правительства тоже. Бунт — жестокий, экстремальный, но это способ власти и народа выяснить отношения. Назрела проблема? Разобрались.

Экономические и политические стачки XIX века

Начиная с 1860-х годов в России известны рабочие стачки. Однако и в этом случае — никакого долготерпения! Только форма экономического бунта совершенно другая, чем в Европе.

Восставая из-за материальных проблем, люди не просто отстаивали свои экономические интересы, они искали некой высшей справедливости. Мне думается, в том числе потому стачки в России очень быстро из экономических стали политическими. В Европе и в XX веке большая часть забастовок носила чисто экономический характер. Если можно получить за работу 10 марок, франков, гульденов вместо пяти, почему не попробовать получить? Логика простая: 10 больше, а значит и лучше пяти.

В истории западных стран сохраняется память об очень серьезных экономических забастовках. Например, о Всеобщей забастовке в Британии 1926 года. Эта стачка — действительно заметная веха в истории.

А Россия пережила экономические стачки, словно какую-то детскую болезнь, и сразу перешла к политическим. Морозовская стачка 1885 года на Никольской мануфактуре Саввы Морозова началась вроде с требований повысить зарплату и сократить штрафы, которые составляли до 50 % зарплаты. Но за считанные дни были выдвинуты требования государственного контроля за уровнем заработной платы, законодательных изменений в условиях найма. Требования были предъявлены не только владельцам мануфактуры, но и правительству!

Так же точно события на Ленских приисках в апреле 1912 года начались с бунта против гнилого мяса, выдаваемого в местной лавке, а кончились политическими требованиями, чуть ли не войной с правительственными войсками и памятным расстрелом рабочих.

В общем, экономические бунты в России как-то сразу плавно переходили в бунты идейные. В такие, когда бунтуют не потому, что 10 рублей больше и лучше, чем 5, а потому, что низкие заработки становились убедительным доказательством: начальство у нас неправильное. Порядки на заводе и система штрафов поражали не экономическими тяготами, а самим фактом несправедливости. Точнее говоря, поведение властей противоречило представлениям низов о том, как вообще надо по правде править и каким должно быть начальство.

Таким образом, в России было важнее не просто получить побольше денег, а установить (или восстановить) правильные порядки, соответствующие представлениям людей о справедливости.

Идейные бунты

Бунты по идейным причинам и в России, и в Европе — это в первую очередь бунты религиозные. Однако при внимательном рассмотрении легко обнаружить, что и в религиозных конфликтах русские проявили меньшее ожесточение, чем их современники — европейцы. И куда меньше терпеливости.

Тридцатилетняя война в Германии завершилась т. н. Вестфальским миром 1648 года. Одним из его принципов было: «Чья власть, того и вера». Теперь население каждого княжества должно было исповедовать ту веру, которой придерживались официальные власти. Германию попросту разделили на католическую и лютеранскую области. Живешь в католической Баварии? Теперь ты — добрый католик. Живешь в протестантском Пфальце? Значит, ты отныне лютеранин.

Это дикое насилие над свободой совести немцы терпели больше двух веков — до объединения Германии в XIX веке.

А ведь XVII век — как раз время раскола на Руси. Время ожесточенных схваток, и не всегда бескровных, за исповедание «правильной» веры. И в XVII, и в XVIII, и даже в первой половине XIX века раскольников на Руси могли притеснять, угнетать, ссылать в отдаленные районы страны, не пускать к чиновничьей работе. Но чтобы велеть жителям некой территории срочно принять православную веру? Или же сделаться старообрядцами?

Никому в России не пришла бы в голову мысль бесконечно терпеть «неправильную веру» на своей земле. Воевать за нее, за веру, тоже нужно прилично, не нарушая правил общежития, не переходя меры допустимого насилия. Но как же не воевать за святое?!

…Пример совсем из другой области. Возьмем случаи убийств помещиков XVIII–XIX веков, которые брали себе в наложницы девок или мужних жен.

Девок еще ладно… А вот связь с замужней женщиной для крестьян была чем-то крайне неприличным. Чудовищным попранием обычаев, всего неписаного закона, по которому жило крестьянство.

Мне называли разные цифры такого рода восстаний: от «нескольких десятков» до «нескольких сотен». Никто определенно не считал, и мы очень плохо знаем эту часть нашей истории. А жаль, есть причины узнать ее получше.

Наиболее известны в этом ряду — убийства отца Федора Достоевского и деда народовольца Морозова. Подробности убийства Достоевского-старшего мне не известны, но предполагается — он посягнул на честь замужней женщины.

В 1840 году в имении Борок взорвали дворян-супругов Щепочкиных.

Трое их дворовых купили мешок пороха, положили его в печь на первом этаже, как раз под спальней супругов. Проковыряли дырочку, сделали дорожку, поставили свечу. Торопливо убежали… Вскоре громыхнул страшной силы взрыв.

Жестокость этого, говоря современным языком, теракта потрясла всех. Министр внутренних дел доложил о нем императору Николаю I. На прощальную панихиду прибыли ярославский губернатор и все уездное начальство. На похоронах были все соседи-помещики, проститься с Щепочкиными пришли и толпы крестьян со всех окрестных деревень: их считали «хорошими барами». После гибели владельцев усадьбы осталось трое детей-сирот, в том числе будущий отец Н.А. Морозова.

Мужиков поймали сразу. Три дня до совершения преступления те пили без перерыву, и люди слышали, как они сговаривались, вернее как один из них подговаривал остальных убить барина.

Убийцы бились в пьяном кураже до самого ареста, рассказывая всем, что замыслили и почему. Оказалось все банально — обычное убийство на почве ревности. Одному из убийц очень нравилась некая дворовая девка. Он к ней не раз безуспешно сватался. А эта девка отдавала предпочтение барину, что тут поделать. Знала, что барин женат, ни на что не претендовала, статус барской любовницы ее устраивал совершенно. Да и с «человеком своего круга», видимо, она, покрутившись возле богатой и культурной жизни, уже иметь дела совершенно не хотела.

По понятиям крестьян, девица вела себя безнравственно. Нехорошо, с их точки зрения, вел себя и барин, который на глазах жены в открытую крутил-вертел, строил куры со своей горничной.

Тогда незадавшийся жених «сотоварищи» и решился на убийство.

Суд приговорил их к 50 ударам кнутом на обгорелых развалинах помещичьего дома. После чего на лбу и на щеках убийц выжгли литеры статей Уложения о наказаниях, по которым они были виновны, и сослали в Тобольскую губернию на каторжные работы навечно.

Никак не оправдывая ни Щепочкина, ни горничную, так сказать, «предмет» разгоревшихся страстей, ни тем более убийц, отметим: здесь дело не только в ревности, произошло столкновение разных систем ценностей.

И уж конечно, и в этом случае, и во всех подобных даже говорить смешно о долготерпении народа. Народ имел свои представления о половой морали и считал себя вправе их отстаивать.

Сравним эти не столь уж редкие убийства с «правом первой ночи» в Европе. Право первой ночи действовало в Северной Франции, Англии, Германии, Шотландии, Баварии, Бургундии все Средневековье, в некоторых местах до XV–XVI веков. Еще в XVII веке некоторые налоги крестьянин платил за то, что это право не будет осуществляться. А состоит оно в том, что феодал, на земле которого живет крестьянин, имеет право провести первую ночь с новобрачной. Или указать (!) на лицо, которому он отдает новобрачную на первую ночь.

Теоретики спорят, из каких представлений первобытных людей, из каких пластов язычества завоевателей-германцев родился этот обычай. А жители Европы жили, поколениями позволяя феодалам «улучшать свою расу». Неизвестно ни одного восстания, ни одного убийства феодала по этому поводу. Кроме разве что изображенного в фильме «Храброе сердце» Мела Гибсона, где некий бедный, но гордый шотландец Уильям Уоллес пытается воспрепятствовать своему феодалу в его абсолютно законном (!) требовании провести «первую ночь» с очаровательной невестой Уоллеса-Гибсона. С этого якобы и начинается историческое общенациональное восстание шотландцев против англичан. Но это все Голливуд. Не будем воспринимать его серьезно. В общем, кротости и долготерпению европейцев можно только удивляться.

Только зачем же они валят со своей больной головы на нашу здоровую?!

Бунты политические

Этого добра на Руси тоже было немало.

История Древнего Новгорода — сплошная череда такого рода бунтов. Началось с бунта Ярослава против своего отца Владимира, с его отказа платить Киеву установленные 2000 гривен в год.

Позже, как следствие нескольких восстаний, фактически — революций в Новгороде был установлен вечевой строй. Какое уж тут долготерпение…

И другие земли Древней Руси знали политические восстания. Таково восстание 1068-69 годов в Киеве и всей киевской земле. Князь Изяслав Ярославин потерпел поражение от половцев, — половцы разоряли всю Южную Русь. Киевляне потребовали дать им оружие. Князь отказался. И тогда горожане собрались под набат, на звуки вечевого колокола, сами захватили оружейные мастерские и велели кузнецам ковать для них мечи и копья.

Изяслав бежал в Польшу. Он вернул себе престол только через 7 месяцев с помощью войск польского короля. В конце концов, киевское вече примирилось с князем Изяславом, тот киевлян разоружить больше не пытался и договаривался с горожанами, как равный с равными.[73]

Среди локальных политических волнений на окраинах империи можно назвать целую серию казачьих выступлений против центральной власти: не сметь трогать золотые казачьи вольности!

Или возьмите Красноярский бунт 1695-98 годов, когда повстанцы посадили воеводу в лодку и отправили вниз по Енисею: они посчитали, что воевода «заворовался» и «больно развратен». Город после этого целых три года управлялся демократически — казачьим кругом и выборными на этом круге лицами.

Долготерпение? Красноярцы терпели своего блудливого воеводу-хапугу меньше года.

А вот массовых политических движений, охватывавших всю страну, в России не было до 1905 года. И декабристы, и народники оставались верхушечными, интеллигентскими движениями. Отсюда их высокий дух, отвлеченный идеализм и вместе с тем легковесность, отсутствие опоры в широких массах.

Но как только идея политической свободы стала действительно массовой, тут же — увы, увы, увы! — и грянула почти стихийная, но зато массовая и в лучших европейских традициях кровавая революция 1905-07 годов.

«Народ безмолвствует…»

Всерьез рассмотрев вопрос, нельзя не прийти к выводу: на Руси крайне редки типичные для Европы бунты «бессмысленные и беспощадные». Да, у нас бунтовали, и еще как, но повстанцы не стремились ломать все подряд и целиком. А власть не стремилась искоренить повстанцев до последнего человека; скорее пыталась договориться.

Одна из причин этого — как раз полное отсутствие долготерпения и излишней покорности русских. Мы скорее выражали возмущение ДО того, как оно могло вылиться в бунт. И потому очень типичный пример русского бунта — «бунт на коленях». Вот это и правда национальная традиция!

Много раз народ бросался на колени перед царями и царедворцами с классическим: «Не вели казнить, вели миловать». В большинстве случаев царь все же скорее миловал, чем казнил. Исключений два: Иван IV Грозный казнил московских дворян, когда они на коленях просили его отменить опричнину. Второй случай — массовая казнь стрельцов в годы правления Петра I, в 1698 году. В сущности, никакого «стрелецкого бунта» не было и в помине. Стрельцов Петр сильно не любил с тех пор, как они во время очередного возмущения убили на его глазах любимого дядьку Матвеева. И став неограниченным монархом, велел разослать стрельцов подальше от Москвы. Семьи с собой брать запретили, жалованье задерживали, временами и вовсе не выдавали.

Стрельцы двинулись на Москву — рассказать царю о своих бедах. А царь тем временем был в Голландии. Стрельцов на подходе к Москве остановили, рассеяли буквально первыми же залпами пушек. Признаков бунта не нашли, а неподчинение приказу — совсем другой проступок. Тем не менее, 56 стрельцов все же «для острастки» повесили, остальных разослали обратно по гарнизонам.

Следствие вел князь Ромодановский, «и. о. Царя» в период отсутствия Петра. «Зело жесток, лицом страшен, пьян беспробудно», — это современники о нем. Кого-кого, а Ромодановского заподозрить в милосердии и либерализме было трудно.

Но Петру не хотелось, чтобы дело обернулось такой банальностью. Ему нужен был страшный заговор в армии, мятеж, бунт, попытка свержения конституционного строя, сношения с ненавистной Софьей, английской и японской разведками, троцкистско-зиновьевской оппозицией, попытки прорытия канала Лондон-Бомбей через Кремль… ой, что-то я увлекся… Это уже из следственной практики другой эпохи…

В общем, едва Петр вернулся из Голландии, стрельцов с места службы потащили обратно в Москву.

Многое в дальнейшем объясняется личными особенностями характера Петра и его иррациональной ненавистью к стрельцам.[74]

Петр был исключительно пристрастен. Стрельцов пытали страшно, причем царь делал это собственноручно. Дело было настолько отвратительное, что Петр изо всех сил пытался скрывать от иноземцев и масштаб, и методы следствия.

С целью популярного ознакомления с методами работы Преображенского Приказа, учреждения, исполнявшего функции Следственного комитета, Генпрокуратуры, суда и пыточной одновременно, рекомендую недавно вышедший роман «Девятный спас» некоего Брусникина. На фоне сказочно-фантастического сюжета практика оперативно-следственных мероприятий времен Петра I описана достаточно правдоподобно.

Сотрудники датского посольства как-то проявили любопытство: проникли в Преображенское, чтобы подсмотреть, что же там делается, насколько правдивы почти невероятные слухи о пытках фактически невинных людей.

Датчане осмотрели несколько пустых изб, где нашли лужи крови на полу и в сенях и заляпанные кровью орудия пыток, когда «крики, раздирательнее прежних, и необыкновенно болезненные стоны возбудили в них желание взглянуть на ужасы, совершающиеся в четвертой избе. Но лишь вошли туда, в страхе поспешили вон», потому что застали Петра с приближенными, который стоял возле голого человека, вздернутого на дыбу.

«Царь обернулся к вошедшим, всем видом показывая свое недовольство, что его застали за таким занятием». Иноземцы выскочили прочь, но князь Нарышкин побежал за ними, спрашивая, кто они такие, откуда взялись и зачем пришли? Датчане молчали, и Лев Кириллович им объявил, что они должны немедленно идти в дом князя Ромодановского.

Чиновники посольства, осознавая свою неприкосновенность, «пренебрегли этим довольно наглым приказанием. Однако в погоню за ними пустился офицер, намереваясь обскакать и остановить их лошадь». Датчан было много, и они все-таки убежали.[75]

Когда в пытошные избы на другой день пришел Патриарх просить пощады для стрельцов, Петр буквально вышвырнул его вон.

Как нетрудно понять, в личном участии царя и его ближайших подручных в пытках никакой практической государственной нужды не было. Не удивительно, что Петру хотелось это скрыть от европейцев, как скрывают постыдную страсть половые извращенцы. Петру попросту хотелось пытать ненавистных стрельцов.

Так же иррационально жестоко вел себя Петр и во время знаменитой стрелецкой казни. Не было никакой государственной необходимости в том, чтобы любоваться всем процессом — как везут, как отрывают от жен и детей, как волокут на плаху.

В те страшные дни убили 799 человек. Сохранилась легенда, что один из первых в истории Орловых, некто Степан Орел, откатил ногой уже отрубленную голову, чтобы пройти. Этот жест до такой степени понравился царю, что он тут же, на залитой кровью площади, велел Степану Орлу явиться в Преображенский приказ и стать одним из его гвардейцев.

Петр присутствовал на площади от начала до конца и приказал боярам лично участвовать в казнях. Непривычные к палаческим должностям бояре и не умели толком убить человека, и испытывали более чем понятные нравственные затруднения (которых было тем больше, чем больше было сомнений в виновности стрельцов). В результате после того, как некоторые бояре убивали стрельцов, их потом уводили с площади под руки и укладывали в постель. Князь Долгорукий неловко ударил «своего» стрельца посередине спины и перерубил его почти пополам. Стрелец претерпел бы ужасные муки, но рядом оказался Меньшиков, который быстро и ловко отрубил несчастному голову.

Нескольких полковых священников казнили только за то, что они молились за несчастных. Казнили их на специальной виселице в форме креста, а палачом был придворный шут, ряженный попом.

Жена мелкого чиновника, проходя мимо трупов стрельцов, повешенных на стенах Кремля, бросила: «Кто знает, виноваты ли вы?» — и перекрестилась. На несчастную донесли, ее и ее мужа пытали; вина их в чем бы то ни было не доказана, но обоих выслали из Москвы.

Петр хотел, чтобы стрельцы дали показания против Софьи, чтобы побег из голодной Астрахани выглядел попыткой государственного переворота. Конечно же, вскоре Ромодановский принес необходимые «доказательства»: мол, переписывались стрельцы с царевной Софьей! Тогда взялись за людей, близких к царице, в том числе и за двух ее сенных девушек. Тут Петр выступил прямо-таки как гуманист — велел не сечь кнутом одну из них, находившуюся на последней стадии беременности. Правда, повесили потом обеих, в том числе и беременную. За что? Совершенно непонятно… Связь Софьи со стрельцами не доказана, в «бунте» девицы никак не могли участвовать.

Что характерно, ни одно письмо от стрельцов к Софье и наоборот в руки следствия не попало. Классическая история: мол, Петр велел повесить трех самых злых стрельцов под окном у Софьи, чтобы она все время видела своих «сторонников». А к рукам стрельцов он велел привязать ее, Софьи, письма… Все это правда и именно так все изображено на картине Репина. Только вот одна деталь не соответствует истине: не было собственноручных писем. К рукам стрельцов прикрутили не письма Софьи, а листы бумаги с их показаниями насчет того, что были такие письма…

Так печально кончился стрелецкий «бунт на коленях». Но чаще всего власти к таким бунтам относились скорее с пониманием. Лучше ведь бунт на коленях, чем с оружием в руках.

Обратимся к нашей великой литературе. Возьмите классическое из Пушкина, из его «Бориса Годунова»: «Народ безмолвствует». Часто эти слова используются для обоснования старого мифа о русском долготерпении и покорности. Но по какому поводу «безмолвие»?

Да очень просто: бояре во главе с князем Мосальским входят в дом, где находятся вдова и взрослые дети Бориса Годунова. Народ слышит из дома женский визг, пытается вмешаться, но двери заперты.

«(Отворяются двери. Мосальский является на крыльце)

Мосальский:

Народ! Мария Годунова и сын ее Федор отравили себя ядом. Мы видели их мертвые трупы. (Народ в ужасе молчит.) Что ж вы молчите? Кричите: да здравствует царь Димитрий Иванович!

Народ безмолвствует».[76]

Пушкинское «народ безмолвствует» используется и историками, и литературоведами как доказательство покорности и кротости народа, его безразличия ко всему.

Но молчат-то когда? Когда только что объявлен новый царь! Здесь крик народа просто обязателен, он входит в принятый сценарий политических игр.

Так французские дворяне, узнав о смерти короля, произносили принятую традицией формулу: «Король умер, да здравствует король!» Эта формула возглашалась на собраниях дворянства при больших скоплениях людей. Слова «Да здравствует король!» полагалось подхватывать хором, обращая к будущему королю лица, простирая правые руки. Многие в таких случаях опускались на левое колено, в том числе и дамы — необходимая демонстрация лояльности. И попробовал бы дворянин не участвовать в подобном церемониале! Отказ кричать вместе со всеми сразу сделал бы его если не государственным преступником, то в лучшем для него случае личным врагом нового монарха.

А если бы целое дворянское собрание не стало бы кричать «Да здравствует король»? Значит, члены этого собрания — против нового короля? Может, они разжигатели династической войны? А может быть, вообще «преступники короны», изменники, которых необходимо разоружить, заточить и хорошенько допросить, чтобы разузнать, как именно и для чего они злоумышляли против Французского королевства.

Позвольте… Но ведь точно такое же действие и совершает народ в произведении А.С. Пушкина. Народ прекрасно понимает, что он делает, и логика его поведения была хорошо понятна во времена Пушкина, — это к нашему времени она подзабылась. Народ ДЕМОНСТРАТИВНО отказывается кричать свое «Да здравствует!» царю, которого сажают на престол бояре и князья… но которого народ не считает ИСТИННЫМ. Настанет день, и народ взбунтует, предельно ясно показывая, что он думает об узурпаторе. Пока он «всего лишь» молчит.

Восстание становится логическим продолжением нравственного осуждения — то есть «безмолвствования народа». Громовой выстрел из пушки пеплом Гришки Отрепьева, того самого, которого Мосальский велел величать государем Дмитрием Ивановичем, и есть прямое продолжение этого леденящего, мертвого молчания.

И в этом, и в других случаях русский народ умел и не боялся высказать свое мнение, совершенно не обязательно совпадавшее с мнением начальства. Так что со стороны начальства было очень неразумно не прислушиваться к «мнению народному».

Традицию «бунта на коленях» можно проследить в самых неожиданных исторических эпизодах. Скажем, в восстании декабристов. В конце концов, что сделали декабристы? Вывели войска и долго стояли на Сенатской площади в каре. Никаких попыток занять Зимний, арестовать Николая I. В точности как в Москве 1648 года восставшие стояли на площади и ждали, что же сделает власть?

Порой говорят о безволии декабристов, недостатке организованности. Приведя солдат на площадь, они не решились продолжить. Воли к власти не хватило. Но, помилуйте, ведь декабристы — боевые офицеры, прошедшие 1812 год, поход в Европу 1813-15 годов. Безволие? Трусость? В это трудно поверить.

Действительно, а почему так долго стояли в каре восставшие, не делая решительных шагов?

Почему? Мы так привыкли читать описания событий 14 декабря 1825 года, что уже не вдумываемся в их глубинный смысл. А ведь перед нами — типичный бунт на коленях. Угроза оружием? Да… Как из толпы в 1662 году: отдай, царь, ненавистных нам бояр… А то сами возьмем, «своим обычаем»!

Николай I оказался парнем не слабонервным, игру психологического напряжения выиграл он. А восстание декабристов состоялось совершенно не так, как должен «по правилам» проходить нормальный военный мятеж. В традициях мятежа — кровавые столкновения правительственных и мятежных войск, захват «вокзалов, почты, телеграфа», аресты правящей верхушки и их семей, расстрелы заложников, взаимный террор и пр. и пр.

Что же видели мы на Сенатской площади (до недавнего времени — площади Декабристов) в Петербурге? Типичный русский «бунт на коленях».

Очень, надо сказать, национальное действо.

И в XX веке мы опять столкнемся с неким подобием того самого бунта на коленях. В 1918 году чиновники Российской империи не признали узурпации власти большевиками и в массовом порядке отказались работать на новое правительство. Они, правда, не поехали на Дон, к Каледину и Корнилову, не стали прямо воевать с Советами, но и не стали сотрудничать с ними.

Большевики в конце концов построили свой, параллельный государственный аппарат. Но бунт на коленях — был.

И позже, в СССР, диссиденты не раз заявляли, что в принципе согласны с советской властью, только хотят ее «улучшить»… А.И. Солженицын, призывая «жить не по лжи», советовал не идти на открытое выступление против советской власти, а рекомендовал тихий саботаж — саботаж выборов, партийных собраний, официальных мероприятий… Не возражать вслух, а просто выйти из зала, когда выступает функционер обкома или горкома. Если выйдет значительная часть присутствующих, бунт на коленях состоится. Мирное противление злу ненасилием.

Выходит, что народные традиции более живучи, чем кажется.

Немного о преступности

Эту подглавку я начну с искреннего сожаления: ну какая однообразная и скучная русская детективная литература! Как она уступает западной, особенно англосаксонской! Нет в ней тех ярких, запоминающихся образов, тех замечательных по воздействию на читателя ситуаций.

Взять хотя бы классическую, всем известную «Собаку Баскервилей». Замечательное произведение. До последних страниц непонятно, кто страшный преступник. Выясняется — некий младший потомок Баскервилей. Вот это да! Наследник старинной дворянской семьи, почтеннейший джентльмен… И что бы ему не пойти к старому родственнику, сэру Генри Баскервилю? Ведь если не на поместье, то хоть на какие-то отступные он мог бы претендовать. А поди ж ты, человек такой был оригинальный, порочный душегубец.

Среди прочих персонажей в «Собаке Баскервилей» есть и беглый каторжник Селден: он прячется на болотах, и страшная собака догоняет его. Несчастный Селден — мимолетный, проходной персонаж. Он и нужен-то исключительно для того, чтобы запутать читателя, заставить его искать разгадку тайны там, где ее нет. Кому-то ведь надо носить старый пиджак сэра Генри и тем вводить в заблуждение преступника. Генри Баскервиль подарил свой «необычный красновато-коричневый костюм» слуге Бэрримору, а миссис Бэрримор отдала пиджак своему младшему братишке, каторжнику Селдену. Вот собака и погналась за ним, — Генри Баскервиль не погиб только случайно.

Такая вот запутанная история.

Нет у нас в литературе XIX века таких выразительных повествований. Нет ничего даже отдаленно похожего.

Вот у Конан-Дойля не только сыщик, знаменитый Шерлок Холмс, у него и преступники каковы: профессор Мориарти! Его правая рука, «самый опасный человек в Лондоне», полковник Себастьян Моран — «сын сэра Огастеса Морана, кавалера ордена Бани, бывшего английского посланника в Персии. Окончил Итонский колледж и Оксфордский университет… Участвовал в кампаниях Джовакской, Афганской, Чарасиабской… Шерпурской и Кабульской. Автор книг „Охота на крупного зверя в Западных Гималаях“ и „Три месяца в джунглях“».[77]

Вот это фигуры! Увы, нет в российской литературе аналогичных преступников «из благородных людей».

Разве что пушкинский Дубровский… Но и он — всего лишь романтический влюбленный. Тоже мне демоническая личность… Вот если бы он зверски убил мужа Машеньки, сжег усадьбу Троекурова со всеми домочадцами, включая злополучного медведя. И не просто застрелил бы Потапыча из пистоли, а пил бы его горячую кровь, рвал его жилы зубами, а потом заставил бы священника тут же, возле горы трупов, в зареве пожара обвенчать его с Машей — вот тогда бы родился литературный персонаж в духе основателя рода Баскервилей, Хуго Баскервильского. Вот это было бы да!

Если бы Дубровский посвятил всю оставшуюся жизнь мести… Если бы он разорил своих врагов, включая чиновников, отнимавших его имение… Если бы он нашел на своих недругов компромат, приведший их на каторгу, устроил бы им ряд провокаций, перебил бы их и уехал, довольный, с пленной черкешенкой… Тогда бы в русской литературе появился персонаж не слабее графа Монте-Кристо.

А так… Дубровский вызывает не страх, а сочувствие и жалость. Не одно поколение дам и девиц утирало слезы, дочитывая повесть, а в школах появилось классическое: «Дубровский имел сношения с Машей через дупло».

В общем, Владимир Андреевич никак не тянет на классический европейский образ «бандита-аристократа».

За триста лет русская литература не создала ни одного образа организатора преступности, дьявольской личности из верхов общества. Где у нас образ профессора Петербургского университета, организовавшего преступное сообщество по всей России? Где, в каком детективе выведен князь Голицын или Долгорукий — участник походов Скобелева, охотник на уссурийских тигров и на леопардов в Средней Азии, автор книг «Три года в степях и садах Ферганы»? Полковник гвардий, живущий картежным шулерством и убийствами, «самый опасный человек Москвы»?

Нет, ярких преступных фигур у нас нет. Попытки создать похожие предпринимались много раз в разное время. В XIX веке в бульварных книжках про великого детектива Путилина появляются то страшные польские ксендзы, замуровывающие живьем русских девиц и посыпающие ядом мостовые Москвы, то какой-то купец в Замоскворечье, набивающий целую бочку соленым мясом своих жертв. И так далее и в том же духе.

Перечислять примеры можно долго, вплоть до Чхартишвили — Б. Акунина, который тоже пытается описать страшный заговор тайной организации «Азазель» во главе с чудовищной леди Эстер.[78]

Но получается у наших как-то неубедительно, кисло, да и какая же леди Эстер Мориарти или Моран? Старая дева-истеричка…

Не буду выяснять, имели ли персонажи Конан-Дойля прототипы. Возможно, имели. По крайней мере, серийные убийства лондонских проституток («дело Джека-Потрошителя», конец XIX в.) молва в Англии упорно приписывала человеку из «высшего общества». Было мнение, что эти убийства внезапно прекратились именно потому, что полиция нашла убийцу, но не захотела или не смогла передать дело в суд: слишком влиятельное лицо стояло за преступлением. Так дело и замяли на стадии следствия.

Но нам важнее даже не то, были ли прототипы. Важнее, что в сознании россиянина нет преступных фигур из верхов общества. «Наш» сверхпреступник или из самых что ни на есть социальных низов, как неврастеник Раскольников, мучающийся от осознания своего убожества, или пришедший «извне»: что польские ксендзы в бульварных книжках XIX века, что леди Эстер Акунина. Наши преступники совершенно лишены шиковатой привлекательности зла, очарования порока, прелести сочетания хороших манер и роковых преступных наклонностей.

Вся наша детективная литература описывает одних бедолаг Селденов, но никак не злых гениев Мориарти и не Моранов. А ведь и Селден, и обитатели Хитрова рынка, описанные тем же Гиляровским или Акуниным в «Любовнике смерти»[79], - довольно отвратительные типы. Какие-то изъяны в генетике или в воспитании привели их на самое дно. Они и есть типичные подонки: их умственный, культурный и нравственный уровень не выше уровня среднего обывателя, а заметно ниже. Никаких «преступных гениев»!

В России не было и, вероятно, нет типичных для Европы преступников из благополучных слоев общества (по крайней мере, как массового явления). Достоевский считал, что образованный каторжник — редчайшее исключение из правила. А Федор Михайлович сам прошел через каторгу, и знал о чем писал. Преступники даже территориально жили в других частях города. Был в Москве Хитров рынок, куда Гиляровский ходил, как бы проводя этнографическую экспедицию.[80] Были в Петербурге трущобы за Охтой. Была в Одессе легендарная, воспетая в специфических песнях Молдаванка, а в Ростове-на-Дону — Темерник. Районы с мрачной славой становились символом антиобщественного образа жизни. Обитателей этих мест определяли сразу — по поведению, одежде, выражению лица, специфической походке.

Мне могут возразить: такие кварталы были и в Европе. Вспомним легендарный «Двор отбросов» Марка Твена в Лондоне и «Двор чудес» в Париже Виктора Гюго![81] Вспомним восточный Лондон, который Джек Лондон выразительно назвал «бездной».[82]

Все верно. Кварталы бедноты и преступности были везде. Но в Европе, во-первых, криминальные метастазы расползались из этих кварталов по всему городу. Во-вторых, существовала немалая преступность в среде среднего класса. Не в художественной литературе, а в полицейских хрониках.

И в России как-то получалось, что преступность была, но в целом жить было безопасно и спокойно.

Дж. Александер пишет: «Доказательство хорошей работы русской полиции: для путника в России пеший путь на большие расстояния совершенно безопасен». Я думаю дело не только в работе полиции, но и в целом, наверное, в какой-то нравственной атмосфере того времени.

Существовали места, куда не стоило соваться, если не хочешь лишних приключений. Но если не ходить на Хитров рынок и не лезть в трущобы за Охтой, то даже в самых обычных районах-кварталах довольно спокойно. Уровень уголовной преступности на Руси был традиционно очень низкий.

Полезно было бы сравнить количество и характер тяжких преступлений против личности в Москве времен «дядюшки Гиляя» и в современной Москве, в Петербурге времен Достоевского и в современном мегаполисе. Сделать это очень и очень трудно: подобная статистика у нас остается полузакрытой.

Но и по тому, что попадает в открытую печать, судить можно. В газетах и в Интернете встречаешь такое, что вызвало бы ужас у наших предков. Достаточно почитать криминальную хронику «Московского комсомольца» за неделю.

Убийство в приличном районе (вне Хитровки), ставшее публичным в Москве времен Гиляровского, — это тема для расследования и обсуждения газетчиками не на одну неделю.

В современной Москве такое невозможно. Ибо каждая (!) неделя приносит нашей столице до десятка (!) трупов — жертв насильственной смерти.

Современная Москва, конечно, больше Москвы конца XIX века. Но даже если разделить на 10 все тяжелые преступления, сведения о которых попали в печать, сравнение будет далеко не в пользу потомков. Увы, нравы меняются не в лучшую сторону.[83]

Есть у нас поганая традиция приписывать себе особые криминальные наклонности. Чем нас так радует картина России как огромной «малины» — особый сказ. Чем-то чарует, и все! Дорога она нашему сердцу.

На самом деле реальность Московии и Российской империи была очень далека от этой картины.[84]

«Настоящие» и «ненастоящие»

Дело в том, наверное, что в России любые бунты намного чаще, чем в Европе, происходили в рамках Системы. Целью повстанцев не было разнести вдребезги Систему и заменить ее другой… Европейцы жили в намного более напряженном обществе, это общество взрывалось чаще и легче, чем российское, и взрывы эти получались более жестокими.

Разумеется, были на Руси страшные, кровавые восстания. Но природа их совершенно иная, чем в Европе. Как правило, даже восставая, россиянин против самой власти как таковой не шел, против нее не злоумышлял. Даже если был возмущен данным начальником или чиновником, если ему не нравились определенные решения властей, он не покушался на основы и скорее готов был помогать власти, чем стремиться ее срубить под корень.

Но все это только в одном случае: если он считал власть «правильной» и «истинной». В Европе огромное значение имело законный монарх или незаконный. В России законность монарха была менее важна, чем соответствие его народным представлениям, «истинность».

Стоило зародиться сомнению — мол, царь у нас не «настоящий»… и все. Жди набата, разъяренной толпы, вооруженного бунта, смертоубийств.

Это часть сознания не только простонародья, но, казалось бы, самого что ни на есть просвещенного и европеизированного на все сто русского дворянства. Дворяне XVIII века легко сбросили с престола законнейшего, но «не истинного» Петра III, и посадили на престол совершенно не имевшую на него права, но «истинную» по их представлениям Екатерину II.

Чего стоил один мир с Пруссией, заключенный по итогам кровопролитнейшей войны, когда русские войска уже побывали в Берлине! Петр III «вернул» своему обожаемому Фридриху (тотально разгромленному русскими войсками, — смотрите «Гардемаринов», читайте В. Пикуля) ВСЕ ЗАВОЕВАННОЕ и даже вступил с ним в союз (!) против вчерашнего русского союзника — Дании.

Да это был просто плевок в глаза всему русскому обществу! Разве так мог поступить «правильный» русский царь?

Если царь «настоящий», то он — священная особа. Такого царя можно попробовать остановить, даже чуть задержать, помешать пройти. Но ни в коем случае невозможно ударить, причинить ему малейший вред. Это будет не только тяжелым преступлением, но и религиозным грехом.

Власть «истинного» царя священна, его правление не может не быть праведным. Испакостить могут бояре, и тогда гнев народа, естественно, обрушивается на них. Но и тогда царь остается благ и велик, достоин и совершенен.

Долг подданного — всячески поддерживать такое правление. Ведь власть — его власть, народная. Участие в ней — благое дело.

А если царь — ненастоящий? Тогда такой же само собой разумеющийся долг подданного — мятеж. Такой царь обязательно должен быть свергнут, а все, кто служил «ненастоящему», должны быть или уничтожены, или принести покаяние за свое гражданское и религиозное преступление.

Система жесткая, бескомпромиссная, сводящая судьбу любого правления к народным оценкам «праведности» и «неправедности» начальника и правителя.

Можно долго рассуждать о том, чем хороша или плоха такая система взглядов, но вот чего в ней точно нет — это идеи кротости, смирения, покорности, долготерпения.

Народ безмолвствовал, когда бояре выкликали царем Лжедмитрия. А спустя короткое время народ восстал и убил царя. Лжедмитрий молод, физически силен, он прыгает в окно и — не повезло — ломает ногу.

Подойти к царю, видимо, все-таки страшно… Царь как-никак. Но 26 огнестрельных ран Лжедмитрию все же «причинили». Царь ненастоящий — смерть ему!

Не позавидуешь россиянину — современнику Смутного времени. Пойди пойми, какой царь «истинный», а какой нет. Тем более для одних «истинный» царь — Василий Шуйский, а для других он — «царь Васька», совершенно неистинный узурпатор, и на престол возведен незаконно.

Для других «истинный царь» — польский королевич Владислав.

Для третьих — шведский королевич.

Для четвертых — очередной Лжедмитрий…

Поди разберись в этой толпе царей!

Избирая Михаила Романова на престол в 1613 г., россияне сделали огромный шаг вперед в своих монархических представлениях. Теперь «истинным» царем оказался тот, кого они сами избирают.

И разинщина, и пугачевщина были таким же народным протестом против «неистинного» царя и его «неправильного» правления.

Отсюда самозванство Пугачева и вообще весь феномен русского самозванства. Объявляя себя чудесно спасшимся Петром III, страдальцем за народ, которого захотела извести «негодная Катька», донской казак Емелька Пугач становился в глазах части народа «истинным царем».

Никакие программные заявления о милостях и свободах от имени честного повстанца Емельяна не произвели бы на народ впечатления. А вот от имени «настоящего» царя их слушали, да еще как! Когда пьяный Емелька прилюдно плакал о судьбе «возлюбленного сыночка Пашеньки» или доверительно советовался с приближенными казаками, как ему лучше поступить с «негодной Катькой»: сослать в монастырь, «показнить смертию» или просто выпороть плетью и простить, — это не вызывало насмешки. Так и должен был вести себя «истинный царь». Тот, который вместо крепостного права заведет «везде вольный казачий круг», снизит, а то и вовсе упразднит налоги, станет ходить к народу и «рядиться» с ним, ударяя по рукам, как это делал Алексей Михайлович.

Дворян казнили целыми семьями, как это красочно описано в «Капитанской дочке». Но не потому, что они были дворянами. А потому, что не хотели присягать «истинному царю», упорствовали в верности «негодной Катьке» и тем самым нарушали «правильное» течение событий и гармонию Мироздания.

Пугачев и его подельщики не были врагами дворянства как института. Все его приближенные тут же принимали имена и титулы реальных дворянских семей. Они только не очень хорошо отличали титул от фамилии, и кто грамотный, сам писал, а за неграмотных писец подписывал одним словом под документами: «Графчернышев» или «Князьвяземский».

Окружение Пугачева претендовало на то, чтобы стать «правильными» дворянами, а для того предстояло истребить «неправедных», вот ведь как.

Кстати, и в революциях 1905 и 1917 годов, а особенно в Гражданской войне 1918-22 годов виден этот народный архетип: уничтожить «неправильную» и тем самым «неистинную», не легитимную власть. Разрушить «до основанья» все, что с ней даже косвенно связано. А уж потом, на обломках, в пустыне, «мы наш, мы новый мир построим».

Марксизм, таким образом, лег на феномены российского народного сознания, что и сделало Гражданскую войну столь кровавой и долгой, так напоминающей пугачевщину невиданных масштабов.