О «безмолвствующем народе» и «социальном взрыве, которого все нет и нет»

Александр Тарасов О «безмолвствующем народе» и «социальном взрыве, которого все нет и нет»

С осени 1994 г. в оппозиционных кругах России активно обсуждается вопрос «почему народ безмолвствует?». Газета «Завтра» даже провела «круглый стол» на эту животрепещущую тему, пригласив на него, помимо обычной для «Завтра» публики, «известных масонов» Андрея Синявского и Марию Розанову. Я сам присутствовал на крупном сборище радикальной левой оппозиции, где опять-таки всех мучил вопрос «почему народ безмолвствует?». Основания для удивления, конечно, есть. Экономика России стремительно деградирует уже четвертый (если не пятый) год. Имущественное положение подавляющего большинства населения резко ухудшилось и продолжает ухудшаться (министры, правительственные чиновники и продажные экономисты, правда, уже третий год подряд рассказывают нам о «росте доходов населения» и т.д., но кто же из психически здоровых людей этой компании поверит?). Установлено, что лишь 15 миллионов человек (из 160-миллионного населения России) сохранили или улучшили свое материальное положение (это меньше 10%), причем лишь 5 миллионов заметно или существенно улучшили. Интересно, что из этих 5 миллионов 1 миллион живет в Москве[1]. Из мировой истории известно, что подобное явление типично для стран «зависимого капитализма» (т.е. колоний, полуколоний, а в период неоколониализма — для стран «периферии»). По общим правилам это означает, что чем дальше от столицы, тем меньше число богатых и состоятельных и тем отчаяннее нищета. Остановка производства, массовые увольнения, быстрый рост безработицы (при том, что из лишившихся работы на биржу труда обращается лишь 1 из каждых 3-5, а статус безработного, в свою очередь, получает лишь один из каждых 3-5 обратившихся), хронические невыплаты зарплаты (до 7-8 месяцев работникам непроизводственной сферы в Восточной Сибири, Курганской области, Перми), инфляция — все это естественно приводит к резкому снижению уровня жизни, следствием чего стали падение рождаемости, снижение продолжительности жизни, рост заболеваемости и смертности.

В результате в 1992 г. население России сократилось — несмотря на приток русскоязычных беженцев из соседних республик — на 219 тыс. чел. в 1993 г. число умерших уже превысило число родившихся на 700 тысяч, а в 1994 г. убыль населения России, по предварительным данным, составила 920 тыс. чел.[2]. Иначе говоря, за 3 года население страны сократилось почти на 2 миллиона. Стало обыденным и привычным явлением, что на Дальнем Востоке, в Ивановской, Курганской, Архангельской, Саратовской, Владимирской, Волгоградской, Пермской областях люди питаются комбикормами. В Курганской области сотни детей попали в больницы с отравлением комбикормами, поскольку это все-таки пища для скота, а не для людей.

Все это в сочетании с развалом государственных социальных структур (детских, рекреационных, медицинских и т.д.), тотальной коррупцией и бюрократическим произволом, милицейским и уголовным террором вроде бы действительно должно подвигнуть широкие слои населения на массовые выступления протеста, восстание, а то и революцию. Однако ничего этого мы не наблюдаем.

Политические активисты-оппозиционеры, вспоминая, как повышение цен на проезд в городском транспорте на 12% в столице Венесуэлы вызвало трехдневные уличные бои, а вынесение оправдательного приговора полицейским-расистам — знаменитое Лос-Анджелесское восстание, начинают уже публично задавать вопрос: а есть ли вообще у народа России предел терпения, существует ли «болевой порог», за которым гражданин перестает терпеть унижения и угнетение и восстает, или такого порога нет и «русский народ» покорно позволит принести себя в жертву, превратить в безропотную тягловую силу, рабочую скотину, раба, уморить голодом, наконец? Как сказано в известной книжке Гайдара (не внука, разумеется, а деда), «что же это за страна, что же это за такая удивительная страна...?»

Если бы все было так просто!

Основоположники марксизма были совершенно правы, когда писали, что вся история классовых обществ была историей постоянной борьбы классов, из этого еще не следует, что такая классовая борьба обязательно носила характер силового (и тем более — вооруженного) противостояния. Властвующее меньшинство действительно перманентно вело против подавленного большинства натуральную классовую войну, а это самое большинство во большей части годами, десятилетиями и столетиями покорно терпело. То, что население России подходит в черте массового голода и начинает уже потихоньку вымирать, — еще недостаточное условие для его борьбы с режимом.

История изобилует жуткими примерами куда более обильных голодных гекатомб, которые, однако, не влекли за собой открытого сопротивления. Классический пример такого рода: чудовищный голод, организованный англичанами в Индии.

Британская администрация грабила Индию методами, как раз характерными для хорошо нам сейчас знакомого периода «первоначального накопления капитала». Помимо чисто военных приемов — грабежа и экспроприации, англичане разоряли индийских крестьян непомерными налогами. Ост-Индская компания извлекала колоссальные доходы из неравноправной торговли и спекуляций[3]. Англичане сознательно разорили индийскую текстильную промышленность — конкурента британских текстильщиков. В результате в 1769-1770 гг. в основном центре индийского хлопчатобумажного производства — в Бенгалии — разразился голод, который унес треть населения — 7 млн чел.[4], а по другим подсчетам — все 10 миллионов[5]. В 80-х — 90-х гг. XVIII в. трагедия в Бенгалии повторилась — и теперь от голода вымерла уже половина населения — 10 млн чел.[6].

С начала XIX века, по мере распространения власти англичан практически на всю Индию, массовый голод стал обыденным явлением в стране. По английским официальным данным, в Британской Индии от голода умерло в 1800–1825 гг. — 1 млн чел., в 1825–1850 гг. — 400 тыс. чел., в 1850–1875 гг. — 5 млн чел., в 1875–1900 гг. — 26 млн чел., в том числе во время Большого голода в 1876–1878 гг. — свыше 2,5 млн чел.[7].

В начале британского владычества Бенгалия была густонаселенной страной — одним из наиболее развитых экономических регионов Индии — с богатыми огромными городами. Губернатор Бенгалии Роберт Клайв накануне завоевания страны Ост-Индской компанией (в 1757 г.) писал, что города Дакка и Муршидабад «огромны, многолюдны, а богаты, как лондонское Сити»[8]. Но уже в 1789 г. британский генерал-губернатор Индии Ч. Корнуоллис вынужден был констатировать, что вследствие гибели населения от голода треть владений Ост-Индской компании превратилась в джунгли, заселенные только дикими зверями»[9]. Маркс указывал, что население Дакки («индийского Манчестера»[10], как назвала этот город британская парламентская комиссия) с 1824 по 1837 г. сократилось со 150 тыс. до 20 тыс. человек[11]. Русский путешественник А. Ротчев, посетивший Индию в начале 40-х гг. XIX в., так описывал увиденное: «Что осталось от Уджейна [Уджайна], Бхопала, Джейпура [Джайпура], Гвалиора, Индора [Индура], Гайдерабада [Хайдерабада], Ахмедабада [Ахмадобада], Фуркабада [Фурхабада], Дели и Агры, городов столичных, некогда цветущих? На несколько миль вокруг их них видны раздробленные колонны, разоренные храмы и полуразвалившиеся, одинокие памятники. Дикие звери и пресмыкающиеся гады заменили народонаселение, все глухо и пусто вокруг...»[12].

И, если не считать мелких локальных эпизодов или «священной исламской войны» индийских ваххабитов (начатой в 1823 г.), которую только отчасти можно расценить как сопротивление англичанам (для ваххабитов врагами были все «неверные», англичане — лишь одни из многих), первым серьезным актом сопротивления со стороны убиваемого голодом индийского населения было восстание фараизитов в Бенгалии в 1831 г. — спустя 60 лет после начала массового голода. Во избежание недоразумений специально хочу подчеркнуть, что умиравшие от голода индийцы были вовсе не буддистами, принципиально отрицавшими насилие, а последователями индуизма и ислама — очень воинственных (по сравнению с христианством) вероучений. Надо отметить также и то, что индийцам психологически легче было оказывать сопротивление и восставать в XVII–XIX вв., чем нашим согражданам сегодня — их угнетатель, британский колонизатор, был иноземцем, захватчиком, исповедовавшим другую веру, говорившим на другом языке, даже расово отличным от местных жителей.

Впрочем, с 1838 г. восстания в Индии стали вспыхивать уже регулярно, в 1857 г. началось знаменитое восстание сипаев, превратившееся в национальное.

В качестве другого примера можно привести Ирландию, вполне европейскую страну, поведение жителей которой в отличие от Индии на «азиатскую специфику» не спишешь.

Первый массовый искусственный голод был организован в Ирландии англичанами в XVI в. Он явился следствием тактики вытеснения коренного населения с принадлежащих ему земель, которое проводилось в форме военных действий: англичане уничтожали посевы, угоняли скот, грабили имущество, сжигали постройки, физически истребляли тех, кто не догадался (или не мог) бежать в леса и горы. Земли ирландцев отчуждались в пользу захватчиков. Выдающийся английский поэт елизаветинской эпохи Эдмунд Спенсер в своем трактате «О современном состоянии Ирландии» так описал результат действий англичан: «За полтора года ирландцы были доведены до такого отчаянного положения, что даже и каменное сердце сжалось бы. Со всех сторон, из лесов и из долин они выползали, опираясь на руки, так как ноги уже отказывались служить им; это были живые скелеты; говорили они так, словно это мертвецы дают о себе знать стонами из могил.., за короткое время почти никто из них не выжил; густонаселенная, обильная страна внезапно опустела, лишилась людей и скота»[13].

Жертвы этого геноцида никем, конечно, не подсчитывались. истребление ирландцев голодом длилось два десятилетия, прежде чем не вспыхнуло первое крупное восстание — восстание северных кланов под руководством Шана О'Нейла (1559-1567). Правда, с этого времени восстания в Ирландии следовали уже одно за другим, а в XVII в. даже вспыхнуло общенациональное Ирландское восстание (1641-1652), которое превратилось по сути в национально-освободительную войну, едва не завершившуюся победой (к августу 1649 г., когда в Ирландии высадились войска Кромвеля, англичане удерживали в своих руках только Дублин и Лондондерри).

В середине XIX в. история повторилась. После подавления ирландского восстания 1798 г. и введения англо-ирландской унии 1801 г. британские власти методически свели на нет все скромные экономические достижения Ирландии. Автономный ирландский парламент был упразднен, протекционистские пошлины, установленные им для защиты слабой ирландской промышленности, были отменены. Взамен их британские власти ввели (в 1798 г.) высокие пошлины на вывоз ирландских шерстяных изделий в Англию и за границу — и таким образом практически уничтожили наиболее динамично развивающуюся отрасль ирландской промышленности. С огромным трудом в Ирландии выжило только льняное производство, винокурение и пищевое производство и (в незначительной степени) хлопчатобумажное производство. Рабочие с разорившихся фабрик превратились в супердешевую рабочую силу для предприятий метрополии. В области сельскохозяйственных отношений действовал так называемый карательный кодекс, закрепивший полуфеодальную систему хозяйствования, ограничивший в правах коренное население (формально — по религиозному признаку) и вызвавший деградацию сельского хозяйства.

В середине XIX в. британская экономика перестала нуждаться в Ирландии как в житнице, а промышленность, напротив, требовала новых дешевых рабочих рук. В 1845 г. болезнь картофеля (основного продукта питания хронически полуголодного населения Ирландии) вызвала в стране голод. Британское правительство при желании могло бы помочь голодающим, но вместо этого в 1846 г. в Англии были отменены «хлебные законы», что вызвало резкое падение цен на хлеб и побудило — не могло не побудить — лендлордов в Ирландии к сгону крестьян с земли[14] и переориентации сельского хозяйства страны с земледелия на пастбищное животноводство. Голод принял характер национальной трагедии. В течение нескольких лет от голода в Ирландии умерло свыше 1 млн чел.[15]. Кроме того, с 1845 по 1848 г. с острова эмигрировало 254 тыс. чел.[16]. С 1841 по 1851 г. население Ирландии сократилось на 30%[17]. Остров стремительно безлюдел (в 1841 г. население Ирландии составляло 8 млн 178 тыс. чел., в 1901 г. — всего 4 млн 459 тыс.)[18]. Российский журнал рассказывал в 1847 г. своим читателям: «В Ирландии народ тысячами валится и умирает на улицах»[19]. Энгельс констатировал, что как только Англии вместо ирландской пшеницы понадобился скот, 5 миллионов ирландцев стали «лишними»[20]. Маркс мрачно подсчитывал: «В течение 1855-1866 гг. 1 032 694 ирландца были вытеснены 996 877 головами скота...»[21]

Однако реакция прославленного своим «бунтарством» ирландского народа на столь устрашающую ситуацию была, с точки зрения сегодняшних политических активистов, неадекватной. Попытка восстания под руководством «Ирландской конфедерации» в июле 1848 г. провалилась. Разрозненные волнения весной-летом 1848 г. в разных районах Ирландии были легко подавлены. Преобладающей реакцией ирландцев было не сопротивление, а бегство (считается, что с 1841 по 1901 г. из Ирландии только в США эмигрировало свыше 3 млн чел.)[22] — либо покорная смерть от голода.

Можно вспомнить также, и самое страшное преступление из известных человечеству — уничтожение коренного населения Америки европейцами. По разным подсчетам, в процессе завоевания Америки было истреблено тем или иным способом от 90 до 120 млн человек[23]. Это — крупнейший геноцид в истории человечества. Конечно, истребление населения в ходе (и в результате) завоевания Латинской Америки не то же самое, что организация голода в

Индии или Ирландии: это был растянутый во времени и территориально процесс, а поведение индейцев никак не назовешь фатальным смирением. Но все же очевидно, что и масштабы сопротивления индейцев в целом не соответствовали размерам геноцида против них.

При этом надо иметь в виду, что с завоеванием Америки и установлением, например, в испанских владениях стабильного колониального режима геноцид индейцев не прекратился. Он просто принял другую форму — форму классической эксплуатации. Испанская колониальная администрация разрушила традиционную — общинную — форму хозяйствования, введя принудительный труд на земле (близкий нашей барщине) — «систему энкомьенды». Одновременно была введена «мита» — отработочная система на рудниках. В результате индейское население, например, в вице-королевстве Новая Гранада стало так стремительно вымирать, что это повлекло за собой резкое сокращение доходов казны и побудило испанские власти в начале XVII в. разрешить индейцам Новой Гранады вновь коллективно владеть землей («система ресгуардос»), а в 1729 г. даже издать указ об освобождении индейцев от «миты». Поскольку в Новой Гранаде «мита» отрабатывалась преимущественно на золотых рудниках, понятно, что вымирание индейцев должно было принять тотальный характер, чтобы заставить Мадрид смириться с остановкой работ на золотых копях. В вице-королевстве Перу «мита» отрабатывалась на ртутных, медных, золотых и серебряных шахтах. На ртутных шахтах гибло 100% рабочей силы, на серебряных — 80 из каждых 100 рабочих (впрочем, и остальные 20, отбыв свой срок, возвращались домой умирать)[24]. Считается, что в течение колониального периода на шахтах Перу погибло свыше 8 млн индейцев[25]. В начале завоевания испанцами Перу на территории вице-королевства проживало до 10 млн индейцев, а по данным переписи 90-х гг. XVIII в., их оставалось не более 600 тыс.[26].

Если бы само по себе катастрофическое ухудшение жизненных условий однозначно вело к восстанию, то вся колониальная история Латинской Америки была бы историей одной большой бесконечной партизанской войны. Такой войне благоприятствовали природные условия континента, общинная система, сохранившаяся у индейцев, тот факт, что эксплуататоры были захватчиками и иноземцами, пришлым элементом, не знающим местных условий и плохо к ним приспособленным, а также значительный численный перевес коренного населения и то обстоятельство, что захватчики не понимали местных языков.

Европейское Средневековье вообще было периодом не спорадического, а постоянного голода. Даже Жак Ле Гофф, не склонный, как и все представители школы «Анналов», особенно напирать на экономические и социальные вопросы, вынужден был специально подчеркнуть: «Средневековый Запад — это прежде всего универсум голода, его терзал страх голода и слишком часто сам голод»[27]. Голод был, понятно, уделом «плебса», а не сеньоров. Ле Гофф добавляет: «Эта социальная дискриминация бедствий, которые поражали бедных и щадили богатых, была настолько нормальна для Средневековья, что все удивились, когда внезапно появилась «черная смерть», эпидемия чумы, от которой гибли без разбора и бедные и богатые»[28].

Европейские средневековые хроники перенасыщены такими строками: «Великий голод свирепствовал во всей Кампаньи...»[29]; «Голод был столь опустошителен, что можно было опасаться, что истреблен будет весь род людской»[30]; «Многие бежали от голода в другие места, но по дороге ночью гостеприимные хозяева перерезали им горло там, где бедняги нашли приют и беженцы шли в пищу хозяевам»[31]; «Жесточайший голод поразил земли Ливонии. Люди ели людей, и с виселиц по ночам крали трупы повешенных, и ели их»[32]; «В Штирии, Иллирии и Каринтии ... был голод жесток, ели кошек, собак и лошадей, разрывали могилы и ели похороненных»[33]: «Так много было умерших, что живых не хватало, чтобы хоронить мертвых, и те лежали на улицах без погребения и были пищей волкам; и волки привыкли к человечине и долго еще охотились потом на людей»[34].

Но если почитать русские летописи, то и там – то же самое: «Много людин тогда изомроша от голода»[35]; «Мнози от глада падающе умираху, дети пред родителями своими, отца и матери пред детьми своими»[36]; «И бысть мор людем з голоду, и всякую мертвечину яли, и нечистый скот, и птицы, и гад... глад был силен в Рускои земле; з голоду люди мертвых людеи ели, мроша по путем»[37]; «И глад бысть зело велик в Великом Новеграде: на торгу и по улицам трупие пси ядаху, и валяхуся главы и ноги, и на наметаху скудельницы, имат 3000 и 30, а по весне другую скудельницу. А в Смоленске четыре скудельницы: в двеух по 16000, а в третей 7000, а в четвертой скудельнице 9000»[38]; «Мор был столь велик, что живые не успевали погребать мертвых»[39].

По подсчетам А.Я. Шевеленко, в Европе в средние века «голодовки случались в среднем каждые 6 лет и нередко приводили к катастрофическим последствиям»[40]. В России, где климат суровее, чем в Западной Европе, неурожаи и голод, как известно, случались раз в 3 года вплоть до XX в.

По понятиям рядового современного политически активного гражданина, условия жизни большинства населения в Средневековье были такими, что по всей Европе должна была бушевать одна бесконечная крестьянская война. Конечно, нельзя сказать, что отношения между классами и сословиями в средние века складывались идиллически (один только список восстаний займет столько места, что его ни в какую статью не вставишь) — это даже если не считать обычного для Средневековья явления, когда социальный протест приобретал характер массовых еретических движений (альбигойцы, катары, вальденсы, богумилы, лолларды, гуситы и т.д.), — но все же несопоставимость социального ответа на невыносимые условия существования сама по себе впечатляет. В Италии, скажем, XIV век был веком неурожаев, связанных с этим голода и чрезвычайного усиления социального гнета (сеньоры с неурожаями не считались), отягощенных еще и чумой. С 1300 по 1450 г. население Италии уменьшилось с 11 млн до 8 млн чел. Средняя продолжительность жизни в течение столетия сократилась с 40 лет до 20[41]. В таких условиях, кажется, страх перед смертью должен в принципе исчезнуть. Мы, однако, может пересчитать серьезные акты сопротивления по пальцам одной руки: восстание под руководством Дольчино в 1304-1307 гг., восстание Кола ди Риенцо в 1347 г., восстание сукноделов в Перудже в 1371 г., восстание чомпи в 1378 г., восстание тукинов в 1386-1387 гг.

Если же мы обратимся к эпохе рабовладения, то там картина еще безотраднее. Понятно, что патриархальное рабство в тех обществах, в которых оно существовало, в силу своей «мягкости» амортизировало социальный протест. Но даже и в античном мире, где существовало классическое рабовладение (то есть рабу было нечего терять), восстания были безусловным исключением из правил. Впрочем, рабы, собранные со всего света, отличающиеся друг от друга языком, религией, культурой, были, конечно, изначально разобщены. Тем более что городской раб (особенно специалист, например цирюльник) существовал в относительно комфортабельных условиях и мало работал (Сенека называл городских рабов «бездельниками»[42]; Колумелла вообще обличал их так, как если бы он был идеологом буржуазии, а городские рабы — феодальной аристократией: «Они привыкли к безделью, прогулкам на Марсовом Поле, к цирку, театрам, азартной игре, харчевням и непотребным домам»[43]). Сельский же раб, в отличие от городского, работал с утра и до ночи (иногда еще и в цепях) и пределом его мечтаний было выспаться (что было вполне сознательной тактикой рабовладельцев, Плутарх так и писал: «Раб должен или трудиться, или спать»[44]).

Но античный мир дает и примеры куда более удивительной покорности. Илоты Спарты были коренным населением, то есть не были разобщены по языковому, этническому, религиозному и т.д. признакам. Форма зависимости илотов (они считались собственностью государства и были прикреплены к земле, также считавшейся государственной, но разделенной на равные участки для каждой семьи спартиата) делала предельно прозрачным вопрос, кто является их социальным и классовым врагом. Уровень бесправия илота был исключителен, поскольку спартиаты практиковали ежегодные беспричинные массовые убийства илотов — криптии. При этом численно илоты сильно превосходили спартиатов (по подсчетам А.Валлона, на 31 400 спартиатов приходилось 220 тыс. илотов; или 8 тыс. спартиатов и 56 тыс. илотов, способных носить оружие)[45]. Хотя спартиаты были профессиональными воинами, но и илоты неплохо умели обращаться с оружием, поскольку они участвовали в войнах, которые постоянно вели агрессивные спартанцы. Тот же Валлон отмечает, что в битве при Платеях участвовало «5 тыс. спартанцев и 35 тыс. илотов, 7 рабов около каждого господина»[46].

Покорность илотов в таких условиях вызывает изумление. Тем более, если сравнить их поведение с поведением соседей — мессениян. Спарта в 8 в. до н.э. захватила часть соседней Мессении и заставила побежденных отдавать 1/2 урожая. Спустя столетие мессенияне восстали (т.н. 2-я Мессенская война), но были разгромлены и обращены в илотов. Часть мессениян, впрочем, не смирилась с такой судьбой и эмигрировала на Сицилию. В 464 г. до н.э. мессенские илоты подняли восстание, которое длилось 10 лет и которое спартиаты так и не смогли подавить и были вынуждены разрешить восставшим свободно уйти с Пелопоннеса. Мессенские илоты поднимали восстания во время войны Спарты с Афинами, а затем – с Фивами, и в 369 г. до н.э. добились свободы. Разница между мессенскими илотами и лаконийскими (т.е. исконно спартанскими) в сущности была лишь во времени завоевания и обращения в рабство. В то же время поведение первых разительно отличается от поведения вторых.

Можно привести еще массу подобных же примеров из разных эпох и стран. В России была Опричнина, вызвавшая разрушение экономики, истребление части населения и голод (притом не фатальный, хлеб был, опричник Г. Штаден писал: «...из-за кусочка хлеба человек убивал человека. А у великого князя ... стояло много тысяч скирд необмолоченного хлеба в снопах. Но он не хотел продавать его своим подданным и много тысяч людей умерло в стране от голода...»[47]). Никакого восстания против Ивана Грозного не последовало. Можно вспомнить голод на Украине и Юге России в начале 30-х гг. XX в. — и опять же население максимум пыталось бежать в районы, не пораженные голодом, но не восставало.

120 тыс. египетских феллахов безропотно позволили умертвить себя на строительстве Суэцкого канала[48]. На французской стройке Панамского канала погибло 25 тыс. человек[49] — причем значительная часть из них была форменными авантюристами, индивидуалистами, верящими только в себя и способными за себя постоять. И тоже — никаких восстаний.

Разумеется, когда-нибудь количество переходит в качество. Ирландия в конце концов стала ареной постоянных восстаний и в ходе последнего (национально-освободительная война 1919-1921 гг.) добилась независимости. Опричнина в России заложила основу социальных движений в период Смутного времени (восстание Болотникова и др.). В Индии социальное и национально-освободительное движение приняли в XX в. уже хронический и структурированный характер (с партиями, союзами, развернутой идеологией и т.д.), что и привело в 1947 г. к концу британского владычества. Экстраординарная «мита» 1777 г. в Перу, когда на шахты Потоси было со всего вице-королевства согнано 30 тыс. индейцев, отозвалось вскоре знаменитым восстанием Тупак-Амару. И т.д. Но вряд ли можно в каждом конкретном случае предсказать дату такого качественного скачка.

Полагать, что простое «усиление гнета» автоматически ведет к «усилению социальной борьбы» — это даже не вульгарный социологизм, это признак ненаучности мышления.

Кроме того, на поведении российского населения сказываются иной темперамент и иные традиции общественной жизни. Где-нибудь в Египте, Пакистане, Индии и т.д. стихийные бунты по любому мелкому поводу — обычное дело. В мемуарной литературе и рассказах наших специалистов, живших в этих странах, постоянно встречаются упоминания о том, что какой-нибудь незаконный арест, взыскание недоимок и т.п. вызвали бунт в таком-то селе или квартале, бунтующие осадили (сожгли, разгромили) полицейский участок (здание местной администрации, тюрьму и т.д.), затем к властям прибыли подкрепления (вариант: прибыл высокий начальник) и беспорядки сошли на нет. Такие инциденты даже на полосы столичных газет не всегда попадают, а уж тем более – в сводки мировых новостей. Нужны двухдневные уличные бои с алавитами в Анкаре (все-таки столица), чтобы об этом сообщили мировые агентства. Нужны сотни жертв и значительные разрушения в Карачи, чтобы кадры событий попали на телеэкраны всего мира.

Здесь интересно то, что и население, и власти этих стран считают такое поведение людей ОБЫЧНЫМ. Власти, может быть, и не в восторге от него, но рассматривают его как неизбежное зло. Чего никак не скажешь о России.

Между тем, это довольно важный момент. При горячем темпераменте, традиции стихийных массовых выступлений и наличии политических организаций, способных возглавить их, любое подобное выступление может превратиться в общенациональное событие и повлечь за собой серьезные политические последствия. В качестве типичного примера можно привести события декабря 1955 г. в Иордании. 16 декабря 1955 г. в нескольких городах Иордании прошли демонстрации, организованные арабскими националистами и левыми. Левые выступали против объявленного премьер-министром аль-Маджали намерения присоединиться к Багдадскому пакту (позднее – блок СЕНТО), националисты требовали удаления британских баз с территории Иордании и прекращения контроля Великобритании над внешней политикой Иордании. Демонстрации никак нельзя было назвать бурными или особенно массовыми. И удалось их организовать только в нескольких городах Цисиордании (т.е. на Западном берегу, входившем тогда в состав Иордании), где в отличие от всей остальной страны существовали более-менее развитые политические и общественные организации. Однако с 17 декабря иорданское правительство (видимо, с перепугу, поскольку раньше не сталкивалось с такими явлениями, как скоординированные антиправительственные демонстрации в разных городах) объявило в стране чрезвычайное положение и ввело в города Западного берега части Арабского легиона (иорданской армии под руководством британских офицеров). Этого оказалось вполне достаточно. Ограниченные демонстрации по внешнеполитическим вопросам, мало волновавшим большинство населения, сменились ожесточенными уличными боями в Иерусалиме, Наблусе, Эль-Халиле, а затем и в Аммане. 19 декабря в Вифлееме произошло форменное восстание, в ходе которого было захвачено городское полицейское управление и освобождены политзаключенные. 20 декабря король Хусейн отправил в отставку правительство аль-Маджали.

Трудно представить себе, чтобы, скажем, крымский вопрос вызвал кровопролитные столкновения с армией на улицах российских городов с последующим падением правительства.

Существует и мощный социально-психологический фактор, препятствующий активной борьбе масс за свои права. Это МЕЩАНСТВО, обывательская психология. Политические активисты почему-то полагают, что средний российский гражданин должен действовать как сознательный политический борец. А он не сознательный политический борец, он именно — ОБЫВАТЕЛЬ. Таким его воспитала среда, таким его пестовал десятилетиями советский режим. Наконец, в последние 10 лет мещанство публично — с экранов TV и в прессе — прославлялось, обелялось, восхвалялось и провозглашалось «единственно правильным» образом жизни и мышления — в противовес «окаянному большевизму».

Между тем основа мещанского сознания — эгоизм. И этот эгоизм будет подталкивать обывателя в ситуации выбора не к коллективным действиям протеста, а к поискам пути индивидуального спасения. Первой реакцией обывателя является присущая всякому животному реакция бегства от опасности. Значит, обыватель предпочтет борьбе либо компромисс (обоснование «разумности» компромисса он уж как-нибудь найдет), либо подчинение (обыватель в принципе склонен к подчинению, как к положению, освобождающему его от ответственности и снимающему с него бремя выбора — этот вопрос подробно и плодотворно исследовала Франкфуртская школа), либо — в лучшем случае (когда мы имеем дело с наиболее активными, развитыми, образованными особями) побег. Не случайно в Ирландии эмиграция приняла столь массовый характер: это было некое активное действие в надежде изменить ситуацию, но в то же время не настолько радикальное, сознательное, ответственное и опасное, как борьба за свои права. Можно вспомнить массовую еврейскую эмиграцию в Америку из «черты оседлости» и другие аналогичные примеры. Сегодня мы наблюдаем эмиграцию из России. Причем эмигрируют преимущественно квалифицированные рабочие кадры из промышленных центров, специалисты (лица с высшим образованием) и молодежь. По данным Центра социологических исследований Госкомвуза РФ, 10% студентов из числа опрошенных хотели бы навсегда уехать из России, 46% с удовольствием поехали бы за рубеж на заработки и только 22% — на стажировку[50]. Эти данные хорошо демонстрируют «состояние мозгов» студенческой молодежи — обычно одного из самых радикальных и открытых к прогрессивным идеям слоев общества. Между тем, для движений протеста молодежь — обычная социальная база (средний возраст бойца Сандинистского ФНО составлял 14,5 лет).

Обыватель в крайней ситуации (пока он не «взбесился», по известному выражению Ленина; «взбесившийся обыватель» — это сегодня фашист) превращается из общественного животного просто в животное, когда ничто более не сдерживает в нем первобытных инстинктов. Он, голодая, будет убивать и есть себе подобных (соседей и родных),но не организовывать массовое сопротивление режиму, обрекшему его на голод.

Мещанская психология в России является таким же мощным амортизирующим фактором, каким в средние века были невежество и церковь.

Еще одним таким же фактором является нарастающая атомизация общества. Советское общество было обществом коллективистским (пусть даже коллективизм этот поддерживался искусственно). Для того чтобы внедрить в такое общество крайнее имущественное расслоение, нужно было уничтожить сам дух коллективизма. Что и делалось методически все годы перестройки. В результате нынешнее российское общество оказалось обществом атомизированным («толпой одиночек»), и атомизация эта все нарастает.

В патриархальных обществах традиционные коллективы (община, цех, приход и т.д.) или заменявшая их религиозная общность (в случаях ересей) были той основой, которая позволяла населению формировать структуры сопротивления власти. В индустриальный период традиционные коллективы были заменены сообществами, сознательно организованными по признаку единства интересов (профсоюзы, объединения местного самоуправления) или идеалов (партии). Но на создание системы таких новых коллективов потребовалось несколько столетий. В России старые виды коллективов разрушены, новые еще не созданы.

Активно навязываемые властями через средства массовой информации, структуры образования стереотипы поведения (индивидуализм, культ личного успеха, восхваление денег и богатства, пропаганда «общества потребления»), разумеется, впитываются населением (тем более, что они не противоречат мещанским установкам) — и это тормозит процесс создания новой системы коллективов, которая могла бы противостоять властям.

Следующий фактор — криминализация, алкоголизация и наркотизация населения, как следствие резкого ухудшения социальных условий. Криминализация широких слоев населения, как известно по примерам других стран, эффективно нейтрализует социальный протест — в этом случае, во-первых, значительная часть социальных низов оказывается в состоянии улучшить свое материальное положение, во-вторых, включение человека в криминальную структуру (структуру организованной преступности, мафию) — это определенная социальная защита, социальные гарантии ему и его семье, это также и перспективы роста, карьеры (пусть даже уголовной). Наконец, там, где заправляет мафия, социальный протест подавляется ею быстро, эффективно, с показательной жестокостью и зачастую в зародыше. Власть мафии можно свергнуть только вооруженным путем — а мафия старается не дать своим врагам возможности накопить для этого силы (примерами такого рода богата Латинская Америка).

Алкоголизация же и наркотизация всегда были мощным средством снятия социального стресса и примирения с действительностью. Не случайно янки спаивали индейцев, европейцы посредством оружия навязывали китайцам массовое потребление опиума («опиумные войны»), а испанские колонизаторы приучили индейцев вице-королевства Перу жевать листья коки (которая в доколумбово время считалась священным растением и использовалась только верхушкой государства инков в ритуальных целях) и даже со временем стали расплачиваться с индейцами этими листьями как валютой[51]. В XIX в. правящий класс в Англии совершенно сознтельно — с целью предотвращения социальных протестов — не только спаивал рабочих, но и навязывал рабочим семьям в качестве дешевых «патентованных лечебных средств» от всех болезней наркотики (опиаты)[52]. В Индии английские власти делали то же самое и даже публиковали феерические отчеты «специалистов», доказывавших, что здоровью индийцев опиум якобы не вреден[53]. А совсем недавно, в конце 60-х — начале 70-х гг. XX в. ФБР и ЦРУ провели специальные операции по массовой наркотизации тех негритянских гетто в США, в которых было сильно влияние «Черных пантер», и с помощью группы агентов во главе с профессором Тимоти Лири внедрили в движение студенческого протеста идею «психоделической революции»[54].

Кроме того, массовой психологии присуща определенная ригидность, запаздывание в восприятии и осознании происходящих экономических и социальных перемен — особенно после долгих периодов стабильности. До сих пор многие в стране живут реалиями советской эпохи и никак не могут понять, что мир радикально изменился. И если раньше они были нужны государству как рабочая и военная сила, почему государство старалось контролировать их жизнь и поведение и патронировало им (что проявлялось не только в бесплатной медицине, образовании, символических ценах на жилье, многочисленных государственных социальных программах и т.д., но и в назойливой «воспитательной» работе — в том числе с пьяницами, лодырями, хулиганами), то теперь они абсолютно не нужны государству — чем раньше они умрут, тем меньше едоков, тем быстрее будет перераспределена принадлежащая им собственность. Значительная часть населения, не понимая (и не желая понимать) этого, все еще наивно надеется, что происходящее вокруг — это дурной сон, который однажды сам собой окончится.

В принципе трудно себе представить, чтобы те, кто надеется на «самопроизвольное исчезновение» этого «дурного сна», были способны на активное сопротивление. Вряд ли они даже способны признаться себе в том, что все вокруг происходящее — не сон и само не исчезнет раньше, чем будут утрачены два мощных буфера, стабилизирующих социальную ситуацию: жилье и приусадебные участки.

В настоящее время в России приблизительно 2/3 работающих по найму семей и семей пенсионеров имеют свое жилье (приватизированное или муниципальное, но фактически находящееся в пожизненной собственности) и столько же семей имеют дачи, приусадебные участки, дома в деревне или иные земельные наделы. Расходы на жилье — одна из основных категорий расходов в капиталистическом мире — до сих пор в России очень низки, а приусадебные участки позволяют решать продовольственную проблему несмотря на стремительный рост цен на продукты питания.

Вот тогда, когда режим в процессе дальнейшего ограбления населения и перераспределения собственности начнет массами выселять тех, кто уже не сможет платить за жилье, а также и скупать у бедных земельные участки, подрывая их возможность существовать «на подножном корме» — вот тогда можно ожидать «массового прозрения» и массовых активных действий. Сегодня еще людям есть что терять. Когда им нечего будет терять, они, подобно Марксовому пролетарию, будут готовы «приобрести весь мир».

Не случайно первые серьезные массовые выступления рабочего класса в эпоху перестройки начались в СССР на Воркуте — там как раз рабочим было «нечего терять»: большинство шахтеров жило в общежитиях (как классические пролетарии в царской России), бараках, балках, а об огородах и приусадебных участках за Полярным кругом и говорить смешно.

Существует, конечно, еще один очень мощный сдерживающий фактор: страх. Власть в России сегодня не уважают, но боятся. Власть продемонстрировала всем минимум два раза (в 1993 г. в Москве и в 1994-1995 гг. в Чечне) свою готовность использовать армию против собственного народа. Ни для кого не секрет, что российская власть готовится и дальше использовать вооруженные силы против своего народа: численность внутренних войск доведена до 800 тыс. чел. — это вдвое больше, чем в СССР и больше армии любой европейской державы — причем внутренним войскам приданы танки, тяжелая артиллерия, авиация, ракетные части. Поскольку ракетные войска бунты в тюрьмах не подавляют, очевидно, что власти готовятся к полномасштабной войне со своим народом. По этой же причине Россия поделена на округа ВВ — наряду с делением на обычные военные округа.

Страх перед оружием снимает только владение оружием же. В прошлом этот страх снимался легко: в эпоху мечей и копий изготовление и овладение оружием было несложным делом. По мере развития военной техники стало очевидно, что перевес в тяжелых видах вооружения способен сыграть решающую роль, а тяжелое оружие по средствам только самому государству, официальным властям.

Существенным фактором является также доступность оружия. Лос-Анджелесское восстание 1992 г. приняло такие грандиозные размеры и в ряде городов США превратилось в акты сознательной партизанской войны против представителей власти (в Тампе, Лас-Вегасе, Рочестере, Лос-Анджелесе)[55] именно в силу свободной продажи и владения оружием (не случайно после Лос-анжелесского восстания власти пошли на запрет продажи автоматического оружия и другие ограничения на продажу вооружений). Не случайно также и то, что только там, где несмотря ни на какие меры властей оружие оставалось у населения на руках — в Горной Чечне, — ответом на принудительную коллективизацию стало восстание и партизанская война, длившаяся вплоть до 40-х гг. Сегодня в России продажа и владение оружием гражданским лицам запрещены. То, что это очень разумная, с точки зрения власти, мера, показали события в Чечне. Фактический провал регулярной армии ядерной державы в столкновении с вооруженным населением продемонстрировал полную бесперспективность войны с собственным народом, если бы этот народ был вооружен.

Но даже оружие — еще не все. Отсутствует то, что Ленин называл «субъективными условиями»: в стране нет новых лидеров и новых идей — таких, которые могли бы вдохновить людей на борьбу за свои права и заставить массы поверить в новый социальный проект, как это некогда сделали представители социалистических учений. Между тем новые идеологии не вырабатываются за пару лет. Для этого требуются десятилетия. И еще десятилетия для пропаганды и агитации (сейчас, в эпоху средств массовой коммуникации, вероятно, можно обойтись и меньшим сроком).

Десятилетние реформы не дали обществу таких организаций, которые вызывали бы доверие. Партиям большинство населения не верит (и чем выше образовательный уровень, тем меньше доверия). Старые и новые профсоюзы явно не в состоянии играть даже свою собственную роль профсоюзов, не говоря уже о том, чтобы взять на себя, как «Солидарность» в Польше, роль массового политического движения. Социальных движений в стране нет. Широкие слои населения отстранены от средств массовой информации, то есть лишены возможности высказать свое мнение. В этих условиях бессмысленно говорить о том, что «народ безмолвствует». Безмолвствует он или нет — никто не знает: у народа нет средств для выражения своей воли. Это касается и выборов (вот в декабре 1993 г. избрал этот народ вроде бы оппозиционный парламент — а оказалось, что этот парламент ни на что не влияет, в декабре 1995 г. выбрали еще более оппозиционный — а результат все тот же). Я не говорю уже о том, что представительная демократия в принципе не способна дать народу возможность высказаться по существу, а уж тем более участвовать в управлении. Население России играет по тем правилам, которые ему навязаны сверху.

В России все очень плохо представляют себе, что такое «социальный взрыв» — пусть даже локальный. Забастовка (даже всекузбасская) — это еще не социальный взрыв. Последним настоящим социальным взрывом в России была революция 1917 г. С тех пор прошло без малого 80 лет. Посмотрим, удастся ли новым российским властям довести народ до нового социального взрыва.

16 марта 1995 — 13 января 1996