О любви и боле

Любовь как утопия

Разлюбить невозможно.

Реально начать ненавидеть, презирать или что-то подобное. Даже перестать радоваться. Но разлюбить — никак.

Неужели у кого-то это получалось хоть когда-либо?

О, да, я вижу, тебе нужны аргументы. Они тебе всегда нужны. Как хорошо: требовать доказательств того, что доказать невозможно, и, не получая ни одного вразумительного аргумента, таким образом, доказывать противоположное — такое же недоказуемое!

Тот, кто умеет ощущать, согласится со мной. Да, много кому есть много что мне предъявить по этому вопросу. Извращенность моего понимания любви (с точки зрения большинства), возможно, дает серьезные основания сомневаться в моих идеях.

В любви и около нее я — мальчик, который кричит: «Волки!»

А потом приходят волки.

Любовь как форма существования белковых тел

То, что сказано ниже, относится не к любви. Это касается собственничества, которое могут любовью называть. Такое отношение встречал в жизни почти каждый, а многие — и проявляли. Так что не думайте, что говорю я о любви в целом; нет. Тем не менее то, о чем я говорю — чрезвычайно распространено; настолько, что большинство даже готово в той или иной степени это принимать, а многие полагают естественным и даже единственно верным положением дел.

Некоторые люди любят полностью лишать личного пространства тех, кого они, по их же утверждениям, любят (извините за игру словами). И само лишение пространства они оправдывают любовью, как и все, что угодно, прочее. Они оправдывают ей свои слабости, ссоры, даже совсем уж мерзкие вещи порой любовью оправдывают — доходя до оправдания ею целенаправленного вреда.

Любопытный тиран такая любовь. Такой любящий человек может манипулировать плохим настроением, слезами, угрозами, обвинениями, страхом и еще кучей того, что полностью лишает свободы, воли, комфорта, радости, надежды — и всегда прикрываться формулой «я же тебя люблю». И при этом утверждать, что в этом заключается внимание, что любящий так и должен делать, лезть в личное пространство, инспектировать, изводить подозрениями и тому подобным — иначе он, видите ли, не любит, иначе ему, видите ли, плевать. И естественно, для таких любящих людей мучителем является тот, кто, по какой-то дикой случайности, внезапно перестает поддаваться манипуляциям, начинает ощущать, что как-то все вокруг происходит неправильно. Тогда появляются в арсенале вопросы «за что ты меня мучаешь», «что плохого я тебе сделал», «неужели я такой ничтожный для тебя» — так любящий человек пытается вернуть любимого в рамки послушания и правильного пути.

Вам кажется, что это — не так? А вы понаблюдайте, и поймете, что о вечной любви как правило говорят люди такого или почти такого склада. Негде и некого наблюдать? Тогда вам чрезвычайно повезло! Они валят в кучу обвинения в измене или около того, обвинения в мучениях, безразличии, и между делом добавляют: «но я тебя все равно люблю»; при этом могут дополнить: «хоть это и больно». И всегда чертовски театрально, трагически, со слезинкой и понимающим взглядом. Если бы каждый их объект так называемой любви взглянул со стороны, а не из под атаки этого «любящего свинца», он бы засмеялся и сказал: «Что за ерунда. Надо крепко выпить». А потом предложил бы прекратить мучения одним простым действием: уйти к черту.

Жаль, что обычно такие, простите, любящие выносят сор из избы только до ближайших мусорных-баков-подпевал, которым информацию преподносят в таком виде, что виноват во всех их бедах, естественно, тот, кого они якобы любят. Поэтому нет ни одного адекватного свидетеля со стороны; поэтому и к черту послать некому; поэтому эти самые любящие в итоге и уходят, погромче хлопнув дверью, и наговорив такую массу гадостей и жалобной чуши, что так называемый любимый еще долго, долго чувствует себя мразью и не может отмыться от отвращения даже с концентрированной кислотой.

Если вы считаете, что так и надо любить — то мне вас жаль. Хотя, жалость к вам — она не так сильна, как жалость к тому, кто поверит в то, что вы его любите.

Сам виноват или Вина дождя в протекающей крыше

Что вы скажете человеку, который построил дом, а потом обвиняет дождь в протекающей крыше? Что вы скажете тому, кто обвинит камень в том, что споткнулся? Понятно, что скажете. Вы скажете: «Эй, ты построил этот дом, дождь не виноват в том, что крыша из бумаги»; вы скажете: «Камень не виноват в том, что ты не смотришь под ноги». Или вы согласитесь, что виноваты и дождь, и камень? Если так, то вам лучше дальше не читать.

Многие чертовски любят обвинять в своих настроениях, решениях, поступках других людей. Порой эти обвинения явно проявляют свою нелепость, но чаще всего — это не так явно. Мы можем себе представить, как один человек (скажем, Джон) украл у другого человека (положим, Алана) что-то ценное. И предположим, что Алан узнает об этом. Как он может подействовать? Вариантов очень много, давайте разберем пять из них:

1. Алан может не делать ничего

2. Алан может прийти и сказать: «Зачем воровать? Я бы и так отдал, стоило просто попросить»

3. Он может прийти и потребовать вернуть вещь

4. Может ворваться в дом, разгромить все, сломать Джону ноги, забрать вещь и стребовать «возмещение морального ущерба»

5. Ну и последняя крайность — он может просто убить Джона

Итак, виноват ли Джон в решениях Алана? Вообще, «Джон виноват в решении №1» — это утверждение столь же разумно, сколь и утверждение «Джон виноват в решении №5». Общество гангстеров и маргиналов скажет, что Джон сам виноват в решениях №№4-5 — стоило подумать, прежде, чем обворовывать психованного бандюгу Алана (если предположить, что мы — в обществе гангстеров, а Алан — реально псих). Но если отбросить синтетические оправдания, то становится ясно, что единственная вина Джона — реальная вина — в том, что он — украл. Он не принимал решений за Алана, он не принимал решения сломать себе ноги или высадить себе мозг из дробовика. У Алана была масса возможностей на это отреагировать, и когда настал момент проявлять реакцию — настало время его выбора, а не выбора Джона, так что обвинять Джона в мозгах на стене — просто глупо. Не менее глупо, чем обвинять дождь в протекающей крыше; дождь просто идет; он виноват в том, что он идет — вероятно; но он не виноват в том, что строитель сделал плохую крышу. Джон — не виноват в том, что Алан — псих, он виноват исключительно в краже.

Приведенные выше примеры — сильное упрощение, но оно дает возможность проиллюстрировать идею достаточно ярко. Чаще всего обвинения имеют иной вид, менее «острый». Кто-то обвиняет другого в своем плохом настроении, кто-то — в том, что потратил слишком много денег.

Но что такое, по сути, плохое настроение? Это психологическая реакция на раздражение. Это — личная реакция. Она похожа на реакцию на пчел и комаров: кто-то начинает орать и размахивать руками, а кто-то — вообще ничего не проявляет. Как можно обвинять других в том, что у тебя проявляется именно такая реакция, что у тебя именно такой характер? Тут можно сказать в ответ: «Эй, не обвиняй меня в этом. Обвиняй меня в том, что к этому привело, но не смей меня обвинять в своем плохом настроении! Я не виноват, что ты вовремя не обратился к психиатру, не поправил гормональный фон, не сделал хоть что-нибудь, чтобы быть терпимее! Моей вины в этом нет, моя вина в другом!»

А уж с растратой денег — это вообще смешно. Понятно, если бы тот, кого обвиняли — воровал или грабил; хотя, и тогда его можно было бы обвинить в грабеже или воровстве, но не в растрате. Но я-то сейчас говорю о другой ситуации, когда кто-то в вину ставит свои добровольные траты, когда сам выбрал производить эти траты. Да, может, он выбрал траты на лечение того, кого обвиняет — и уверен, что иначе нельзя. Но, увы, простите за цинизм, можно. И винить того, на чье лечение потрачены деньги, потрачены добровольно в потере этих самых денег — чертовски глупо, хоть и очень по-людски, и многие даже не заметят тут подвоха. Может, тот, на кого тратились, совершает рецидив — скажем, его лечили от наркозависимости и он снова сел на наркотики; но его вины в растрате все равно нет, он виноват только в рецидиве.

Ясное дело, что живем мы не в идеальном мире. И часто до человека невозможно донести что бы то ни было без подмены понятий и тому подобного. Но по мне так — оправдывать что угодно неидеальностью мира — это такое действие, которое всегда сильно мешает миру становиться идеальным. Если мы очистимся от «обвинительного шлака», перестанем винить в своих выборах, поступках, настроениях других — мир идеальным, конечно, не станет; но он определенно сделает хоть маленький, а шажок к идеалу.

Дятел, или Когда человек стремится к счастью и при этом страдает

Когда человек стремится к счастью и при этом страдает, страдает тогда, когда стоило бы ему быть счастливым — почему он не останавливается? Не останавливается и не задумывается о том, что, вероятно, ищет он не там и не то. Почему он продолжает с упорством дятла долбить одно и то же, почему не понимает, что доставляет себе и другим страдание тем, что не может просто отступиться, расслабиться и задуматься — а на то ли он тратит свои силы и время, а того ли, что ему реально надо, он пытается добиться?

Как просто звучат вопросы. Как сложно на них ответить.

И совершенно невозможно понять, что ты стал тем самым дятлом, который бьется клювом в фонарный столб, силясь пробить алюминиевую кору.

Завел бы ты…

Человеку говорят: «Завел бы ты себе девушку», когда он начинает «слишком много думать». Обществу невыгодно, чтобы он слишком много думал. Потому что думая, он начнет сомневаться в рациональности общественного уклада.

А как начнет сомневаться — начнет об этом говорить.

И если его внезапно услышат, может понизиться уровень доверия морали, уровень потребления, может пошатнуться вера в правильность доминирующих установок бытового «кролика». Поэтому общество устами близких говорит ему — «найди девушку». Стань частью быта, будь обычным потребителем.

Прекрати думать, это опасно нам. Мы хотим привычный корм. Мы не хотим изменений. Наша неуютная реальность привычна нам, а значит — ценна. Заведи себе девушку, хватит думать.

Кандидатство

Случайно подслушал кусок разговора двух девочек и мальчика. Одна девочка сказала: «У меня сегодня свидание». Мальчик ответил: «Лишь бы не было, как в прошлый раз».

Конечно же, вторая девочка тут же начала сгорать от любопытства на тему прошлого раза. Выяснилось, что первая тогда ушла через сорок минут после встречи. «И общаться паренек не умел, и выглядел, как чмо, — сказала первая девочка. — Да и чего он ждал, за сорок минут не сумел заинтересовать!» Тут мальчик высказал мысль о том, а чего это он должен заинтересовывать; «а ты-то что?» Девочка уверила, что она-то расстаралась, и штуки-шутки интересные говорила, и вообще пыталась беседу как-то построить. «По-моему, странно ждать какого-то интереса, когда не умеешь общаться!» — почему-то возмущенно говорила она.

Таким образом, девочка утверждает, что она говорила интересные вещи, а паренек — нет. То есть, интересность ее речей не подвергается никакому сомнению, это некая абсолютная истина, и то, что не попадает под те же критерии интересности, что и ее речи, вероятнее всего — не интересно.

Для меня свидания вообще — некая загадочная штука. Никогда не понимал, в чем отличие свидания от любой другой встречи мальчика и девочки, способных переспать. Единственное отличие, которое я вижу, это то, что свидание как бы протоколируется в голове (причем, насколько я понимаю, в основном у девочек), как свидание. Под таким ярлычком. Если встреча называется просто встречей — то одно отношение к ней, если называется свиданием — другое. И не важно, что разницы вообще никакой больше нет. А уж если протоколируется встреча, как свидание, то каждый участник этой встречи превращается в кандидата и начинает оцениваться с особой строгостью.

Хотя, может, все и не так. В любом случае, я никогда не ходил на свидания. Может, я просто никогда это так не называл, да. Но по мне так, ни разу у меня не было ничего такого, что можно в полной мере назвать свиданием; это не к тому, что я бы чего-то такого хотел или упустил — мне как-то безразлично, — просто, вероятно, поэтому я не особо-то разбираюсь в вопросе. Но если так подумать, то мои речи — определенно не попадают под критерии интересности абсолютного большинства барышень; шутки мои почти никого не смешат; новостями и модными культурными прецедентами я не увлекаюсь; и одеваюсь, в общем-то, как чмо. Я — кандидат не самый интересный. Чего и вам желаю. Не в плохом смысле.

Очень простая мысль

Желание быть с одним (или с одной), прожить вместе всю жизнь — это такой же выбор, как выбор верить в одного бога, отдавать предпочтение одному искусству, оседать в одном городе.

Хороший музыкант с годами становится все лучше, а если он будет разбазариваться — он не достигнет того мастерства, какого мог бы. Да, кому-то в прикол порой помучить гитару на пьянке, порисовать карикатуры корешей или пописать fan fiction в свободное время, тратя остатки жизни на кучу иных дел и не-дел. Для большинства мастерство — не ценность. Ведь кто настоящие мастера? Они — упертые, отдающие себя полностью одной конкретной деятельности, часто — даже одной конкретной идее.

Кто-то готов сделать такой выбор, кто-то — нет. В любом случае, чтобы посвятить свою жизнь музыке, например, нужно либо «попасть» и не мочь соскочить, либо осознать, что это — полностью твое. Перенося на отношения людей, наверное, это называется «найти родственную душу». Идеальных пар не бывает, но бывают максимально подходящие. Понятно, что родственная душа не найдется, пока ты не примешь возможность таковой, и уж точно она не поможет, если будет сама трансформироваться не в том направлении, что и ты. Поэтому, скорее всего, для создания прочной связи нужно участие двух зрелых личностей. Но, может, и нет, если развитие личностей пойдет в одну сторону.

В любом случае, это — выбор. Плох тот музыкант, который, выходя на сцену, смотрит на публику и думает: «Как паршиво. Ненавижу музыку. Какой великий художник во мне умирает». И хорош тот, который тащится от того, что у него получается; ему повезло, он нашел свое. Так же и с людьми.

Дым в глаза

Вы ошибаетесь не только в этом. Вы вообще никогда не бываете правы.

Чем больше мороз на улице, тем гуще и тяжелее кажется дым, идущий из труб. Дым же этот — горячий, и он легче воздуха. А при понижении температуры он становится относительно горячее и легче: при охлаждении воздух утяжеляется и «густеет». Таким образом, когда воздух становится тяжелее, а дым — легче, нам кажется наоборот, поскольку дым выглядит более «жирным», более насыщенным, более густым и, как следствие — более тяжелым.

Наше представление о реальности всегда обводят вокруг пальца. Я сказал «обводят»? Пардон: мы сами это делаем. Мы всегда находимся в состоянии обмана органов чувств, и яростно защищаем свое незнание; мы придумываем себе уютные легенды и мифы, принимая за аксиому заведомо неверные суждения и «факты». А еще смеем кого-то обвинять в некомпетентности.

Прежде, чем настаивать на правде, справедливости, правосудии, стоит, пожалуй, научиться видеть реальность. Но зачем это нам, да? Куда проще требовать чего-то от других, и обвинять других в своей слепоте.

«Ты — моя» или Зачем на горе свистит рак

Ревность — чувство, часто сильно мешающее жить. Проблема даже не в том, что она создает определенного рода эмоциональное напряжение. Проблема в том, что люди любят ее интерпретировать. Оценивая значимость и природу ревности, люди стремятся лишить ее пола, и в итоге терпят фиаско. Естественно! Ведь женская и мужская ревность — это сущности совсем разные. Они различаются не меньше, чем, скажем, мужские и женские половые органы — функционально.

Я знаю, прямо сейчас определенный процент людей прекратит чтение и вознамерится вдарить по мне мощной струей обвинений и претензий. Прошу вас: не надо. Еще рано. Дальнейшее будет гораздо, гораздо взрывоопасней.

Я выбрал ревность, как опорную точку, но вообще-то, она — всего лишь один из трюков социального и биологического взаимодействия людей (кстати, не только людей; у кого была взрослая собака, и дети, родившиеся при ней — тот знает, о чем я; а может, и нет, не важно). Ревность — как нежность, или властность; это некоторый инструмент, строка кода, используемая для донесения послания в ходе коммуникаций; один ее отправляет, другой — получает. Проблема заключается в том, что у разных полов — разные интерпретаторы. Сознание любит создавать чудовищ, несовместимых с биологией, вследствие чего как раз и пытается нейтрализовать половые особенности ревности. И это — ошибка.

Чтобы понять, почему — ошибка, стоит обратиться к здравому смыслу и выяснить первым делом, а в чем, собственно, разница. Чем мальчики отличаются от девочек, кроме строения органов? Нет, понятно, различий миллион с хвостиком, так что все рассматривать мы не будем. (Хотите рассмотреть все — действуйте сами; уединитесь, возьмите вермута, включите лампу и смотрите, смотрите, изучайте трещинки.)

Реальное и очень важное отличие заключается в самом подходе к противоположному полу. Мальчики должны завоевывать девочек, а девочки — не давать. Женщина является природным фильтром плохого генетического материала. Ее цель — отфильтровать шлак и дать только тому, кто этого достоин; и потом — удержать. Природа устроила так, что женщина фильтрует материал тем эффективнее, чем она привлекательнее. Срабатывает это «реверсивно»: чем больше желающих, тем больше выбор у женщины.

Самцы должны состязаться между собой за право обладать самкой, а самка должна выбрать, а пока не выбрала — натравливать всех друг на друга и на особо наглых представителей противоположного пола.

О да, у мужчин ревность — это, по сути, «псевдоним» спортивного азарта. В его жизни ревность — это реакция на существование конкурента, мешающего ему обладать самкой, и желающего поместить в нее свой генетический материал. Постоянство отношений в данном случае мужику не так важно́. (Только не кидайтесь говном. Я не говорю про тех, кому сложно стирать свои носки и самому готовить. Я говорю про самодостаточных людей. И уж тем более, я не говорю конкретно про тебя; или твоего мужа.) Природа сделала так, что самец может за 20 минут состряпать 3 детей, в то время как самка — 1-2 за 9-24 месяцев (а то и реже). Таким образом, природно устойчивость отношений нужна в большей степени женщинам.

Здесь и начинается ключевое отличие ревности (и, кстати, уже скоро-скоро вам захочется меня убить). Если мужская ревность — это, скорее, спортивный азарт, то женская ревность — одна из комплексных реакций защиты потомства. Мужик дает защиту (природно, а не в современном бляберальном обществе), которая сильно облегчает заботу о детях. Не важно, что сейчас у мужского пола уже полвека усиленно «отрезают яйца». Инстинкты пока не уничтожены полностью, и архаичная женская ревность до сих пор имеет огромную силу.

А вот теперь — дозняк сексизма, шовинизма и толчок для кипения говна.

Итак, что мы имеем. Мужики, как и полагается, стремятся «вставить». Конкурент для них — соперник в состязании. Все честно, все природно, и природа эта изменится только тогда, когда бляберализм окончательно кастрирует мужской пол. Женщины, подчиняясь инстинкту, держат мужика, как потенциального отца. Им это не мешает не хотеть детей. Технически, в наше время женская ревность не оправдана вообще; мужская еще сколько-то обоснована, но кастрация скоро сведет к нулю и ее значимость.

Скоро-скоро, когда на горе свистнет рак. Почему бы ему не свистеть? Мы очень любим нелепых чудовищ.

Вот и вывод: давайте трахаться почаще. Хотя, наверное, этот вывод можно сделать из чего угодно.

Ой, да. Вы, наверное, заметили, что я говорил только о ревности в отношениях полов. Надеюсь, не стоит говорить, что я просто не стал вдаваться в подробности ревности в иных ситуациях, ибо она мне неинтересна. Надеюсь на понимание и отсутствие бессмысленных троллей. Хотя — как хотите. Ваша осмысленность — ваше дело, и не мне судить.

Чем больше, тем меньше

Чем больше я бегаю, тем очевидней тот факт, что я способен бегать. Если я пробежал стометровку один раз — тут еще непонятно, вдруг просто повезло. Если десять раз за неделю — тут уже вероятней, что я способен бегать. Если я бегаю всю жизнь — то сомнений в принципе быть не может. Так?

Чем больше я ем, тем очевидней тот факт, что я способен есть.

Чем больше я делаю покупок, тем очевидней тот факт, что я способен покупать.

Чем больше я плачу и смеюсь над фильмами, тем очевидней тот факт, что я способен плакать и смеяться над фильмами.

Чем больше женщин я люблю, тем менее очевиден тот факт, что я вообще способен любить женщин. Ой, что это?

Включаем мозг. Или ну его, пусть и дальше не работает? С ним порой очень тяжело, приходится замечать реальное вранье и вопиющие ошибки, признаваемые окончательной истиной. А как заметил — потом уже не развидеть.

И самое страшное то, что никто не поверит в увиденное, даже если ткнуть в это носом…

…Нет, пусть спит. Работать можно и так.

Морально

Не люблю пускать людей в свою искреннюю реальность. Потому что желающие туда попасть, чаще всего, младше меня, и любят искать в себе что-то родственное моему настоящему.

Ты рассказываешь, что с тобой происходит (а то, что происходит — реально ново и нетривиально для тебя); «пущенный» слушает — делает выводы, напряженно ищет сходства — и, конечно, находит; так же схожи чем-то водомерки и совы — и те, и другие размножаются, к примеру. Итак, «пущенный» находит сходство и говорит — видимо, чтобы показать, что вы так похожи, так похожи: «У меня это тоже было. Давно…» Таким образом он даже не приравнивает тебя к себе, нет; он показывает, что ты, будучи старше, только-только дошел до того, до чего он дошел «давно», будучи значительно младше. Ты переживаешь в тридцать лет то, что, по его мнению, он пережил в двенадцать.

Возможно, просто я недоразвитый, да. Но я заметил две вещи. Во-первых, желание лезть в «реальность» исчезает с возрастом. Чем старше мальчики-девочки, становящиеся близкими, тем меньше их желание «знать правду-истину», лезть в душу, искать что-то реальное и настоящее. Во-вторых, пресловутое «у меня было» и «давно» тоже стачиваются годами. Думаю, это потому, что в какой-то момент человек начинает забывать, что было; научается производить чистый и избавленный от гор притяжательного мусора анализ; он начинает понимать, где реальная схожесть, а где — фиктивная. И, самое важное, он становится мудрым и осознает, наконец, что схожесть — это не единственный смысл коммуникации.

Но люди постарше не очень-то хотят в мою искреннюю реальность. Туда хотят обычно те, кто младше. А когда их пускаешь, они прикладывают массу усилий, чтобы показать свое превосходство. Таким образом, хочется сразу слать на. И зачем лезть тогда, спрашивается? Если тебе нечего сказать, кроме того, что у тебя это уже было — на хрена было соваться? Типа, самоутверждение.

Вот поэтому я и не люблю никого пускать дальше того, что они могут увидеть на сцене, когда внезапно происходит невероятное и у меня случается концерт. Не знаете, что это такое? И пускай. Я тоже уже не очень помню.

Странно все-таки устроены люди. Все эти проблемы отцов и детей, все эти проблемы взаимоотношения полов. Когда человек их решает, ему уже пора в гроб, а когда в гроб еще не пора — он весь в проблемах. Такое чувство, что люди — если принять за аксиому идею бога — это прикол, дебильная шутка, нелепая игрушка из пластилина; бог создал людей так, чтобы те не могли не страдать, не могли не создавать себе дебильную мораль, не могли не ограничивать себя, не могли оставлять в покое тех, кто не хочет участвовать в игре, и — самое важное — обязательно добивали слабых. Но не физически, нет, мы же не звери.

Морально.

О комплиментах

Обожаю позу 69. Интересно, что у этих цифр обозначает головы — закорючки или кругляшки? Если кругляшки, то чей кругляш сверху — «м» или «ж»? Кругляш-гуляш!

А вообще, написать я хотел не об этом. Вышесказанное вообще не имеет никакого отношения к нижесказанному. Как и к правде, возможно. Не стану развивать тему, опровергать или подтверждать — это как-нибудь потом, если вдруг выпью. (Но я не выпью.)

Знаете, я вспомнил внезапно — вероятно, недосып тому виной, всю ночь писа́л, как очумелый графопостроитель… я вспомнил, как женщины любят смущаться и переводить все приятности и вербальные «сладости», которыми ты их угощаешь, в «комплимент». Не знаю, как так вышло, но в моем сознании комплимент ассоциируется с неправдой.

Это когда она выглядит не очень, а ты ей: «Да ты просто королева красоты!»

Или у нее плохая осанка, но ты упорно утверждаешь, что даже балерины не умеют держать плечи так же изящно и утонченно, как она.

Или, что еще хуже, она — жутко глупа, а ты источаешь оды ее уму и сообразительности. Таковы комплименты.

Что же делать, когда ты смотришь на нее, и видишь, как сквозь ресницы проходит солнечный свет, создавая намек на призрачную, легкую, как крыло бабочки, тень; или когда у нее нос, как у божества — тонкий и точеный; или вы стоите под дождем, и с ее виска на щеку упала тонкая прядка, по которой бегут капли, и она смеется, а смех ее делает счастливой всю улицу, даже если улица совсем не хочет счастья; когда у нее глаза, освещенные красным огнем светофора, становятся хищными и манят, заставляют терять рассудок, или ямочки на щеках такие, что невозможно не мечтать прикоснуться. Что делать, если ее бедра буквально требуют сжать их в ладонях; если она говорит таким голосом, или о таких вещах, что уже тебе впору смеяться — но не потому, что смешно, а потому, что изнутри, откуда-то из живота, выйдя через пуп, по коже поднимается восторг, восхищение, дикая волна радости, и бьет в подбородок; если она вдруг любит ту же музыку, что и ты, и неожиданно цитирует именно ту строчку из «State of Shock», которая вот только-только пришла тебе в голову.

Тогда у тебя нет сил терпеть, и ты говоришь ей; ты говоришь, как ты восхищен, как тебе нравится какая-то ее деталька, как ты счастлив смотреть на нее и видеть ветер в ее волосах, слышать дыхание, слышать шелест листьев под ее сандалиями. Ты говоришь, что никого нет прекраснее, чем она, или что у нее невероятные пальцы, особенно мизинцы, когда она невзначай поправляет волосы. Ты говоришь, что она должна очень хорошо смотреться на капитанском мостике, за штурвалом, или что у нее взгляд цепкий, как у летчика-испытателя. Ты говоришь, что любишь идти за ней следом не потому, что хочешь ее напрягать, а потому, что сходишь с ума от того, как она слегка поворачивает ногу носком в бок, когда наступает своим остроносым сапожком в рыхлый снег. Ты говоришь, что удивляешься, как люди могут спокойно смотреть на кусочек живота, выглядывающий между блузкой и джинсами. Ты говоришь, что ее смех способен вернуть к жизни — столько в нем живительного тепла. Ты говоришь…

А она отвечает, кокетливо прищурив глаза: «Ой, такого комплимента мне еще не делали!»

И наступает тоска.

Спи, Август

А вот вам спич о любви, в самом неприкрытом гиде… ой… виде, разумеется, виде;прощенья просим у Ги!

Меня всегда забавляло отношение к любви у большинства людей. Оправданное, надо сказать, отношение; так относятся к работе массажиста. Чем не оправдание, раз такое есть?

Вот если чувство было неделю — то это не любовь. А если год — то любовь. Кто-то закладывает больше года. Кому-то достаточно 5-7 месяцев. Месяц... Ну, черт знает, да, нет… Но, вообще-то, если не твердое «да», то, очевидно, «нет». То есть, месяца тоже мало?

Ранжирование как с вредом алкоголя: до 18 лет — вредно, после 18 — сразу все хорошо, и даже полезно; и, главное, просветлению способствует, от стресса лечит, общению помогает, и в горе и в радости поддерживает. Чудеса, да и только!

Кстати, по одной из статистик «британских ученых» (да-да, не хмурься, Август) страсть длится в среднем 11 месяцев. Любовь без страсти? Почему бы нет. Так и проверяется, настоящая ли. Настоящая любовь требует жертв!

В любом случае, эти 11 месяцев — шутка, анекдот, хоть и явно с долей правды. А еще мне нравится, что 11 месяцев — обычный срок аренды жилья. Символично.

Я не согласен с этими цифрами. Год ничем не лучше, чем минута, учитывая, что бывает и 70 лет. Я считаю, что даже если чувство длится несколько секунд — оно все равно оно, и оно искреннее. И оно почти стопроцентно пройдет рано или поздно.

Тут, я думаю, со мной на словах многие согласятся, как будто сами считают так же. Согласятся, но все равно — когда дело коснется их собственной «рубахи», будут использовать тот же способ определения любви.

И не только обвинят в ее отсутствии тех, кто «разлюбил раньше времени»; но еще и сомневаться в себе — а было ли, поймавшись на потере чувств «вдруг», «не в срок».

Я люблю людей.

И в этом можно не сомневаться, ибо моя к ним любовь длится уже явно больше года.

…В одном северном городе жил мальчик по имени Ги. Он знал все закоулки в городе, и умел без помощи рук пройти от центральной площади до пирса, находящегося на самой границе, в самом отдаленном районе. Другие люди не могли без рук; они тыкали брусчатку тростями, и пытались делать вид, что все у них под контролем. Но никто не видел их вида, а значит, и верить было не во что — и некому.

Однажды Ги проснулся утром и понял, что прозрел. Чувство оказалось новым, незнакомым, ведь Ги никогда не видел. И никто никогда не видел, хотя мифы про зрение и прозрение все слышали в детстве.

А через пару дней Ги дошел до пирса, повесил на шею тяжелый камень и утопился.

Когда ты, наконец, прозреешь, ты поймешь — почему. Хотя, скорее всего, этого не будет; не бойся. Спи. Укройся своей гранитной плитой. Спи, Август.

Плачущие ангелы

Чужая жизнь похожа на стеклянную игрушку. Смотришь на нее и думаешь – красиво. А реальность такова, что в ней тоже – и трещины свои, и помутнения. И она идет, черт побери, безостановочно. Все время. Чужая жизнь продолжается, и не застывает, когда ты ее не видишь.

А потом, однажды наткнувшись на какие-то совсем новые упоминания чужой, но важной тебе жизни, впадаешь в состояние, схожее с созерцанием древней, старше нашей эры, статуи Афины.

Ты видишь, как человек изменился; его изменения тем страшнее, чем сильнее они отражают огромную пропасть между тем, чем являешься ты, и тем, чем ты являлся раньше. Они показывают тебе не то, что изменились другие, а первым делом то, что меняешься ты сам. Они были какими-то важными друзьями, может, любовниками, коллегами, собутыльниками – а теперь просто потресканные допотопные статуи. Красивые такие, и в момент твоего созерцания их все сжимается в какой-то невероятный миг; кажется, что ты – школьник, и время для тебя имеет совсем другое значение, нежели для них. Твое время идет медленно, с каким-то особым, жестоким цинизмом; а их время как будто уже и прошло вовсе.

И это правда. Для тебя оно – прошло. И теперь они – просто статуи с пустыми глазами, сделанные несколько тысячелетий назад каким-то забытым гением. Такие красивые, любимые, теплые от солнца и пыли, бессмысленные, неподвижные статуи.

Внутреннее порно

Я хожу по улице и рассматриваю девиц. Не буду кривить душой: при всех их прелестях больше всего меня занимает то самое невероятное место, где заканчивается живот и начинаются ноги. Это такое место, которое со страшной силой притягивает в воображении мои пальцы. Но я держусь, не пережива…

Я хожу, смотрю на них, и пытаюсь представить те приборы, которые имеют доступ в эти апартаменты. Не то, чтобы я думал о членах, нет, я думаю, скорее, о том, куда они помещаются. Я пытаюсь представить, глядя на лица незнакомых юных дев, насколько сильно намокают их разъемы при возбуждении; какие у них мимические реакции, когда их внезапно пронзает снизу вверх такой ожидаемой болью; что происходит с их глазами, ртами, какие звуки они издают. Как дрожат их руки, напрягаются животы, как раздуваются ноздри и куда они при этом глядят, что изучают. Видят ли они что-нибудь? Есть ли у них синяки на внутренней стороне бедра?

Я смотрю на их носы и щеки, их бедра и животы, и пытаюсь вычислить — достигают ли они когда-нибудь оргазма. И мне почему-то кажется, что почти ни одна из изучаемых мной персон не доходит до крайней точки никогда. Я смотрю на их губы и пытаюсь вообразить, нравится ли им боль, или они сами любят ее доставлять; какова температура у них внутри, какова консистенция соли в их соках; кусаются ли они в порыве страсти, ломали ли когда-нибудь от напряжения ногти. Мне крайне любопытно, как бы себя вела та или иная наблюдаемая особа, занимаясь сексом за мусорными баками — молчала бы, шипела бы сквозь зубы, или, может, вопила бы в голос, наплевав на всяческие приличия? И вообще — смогла бы перебороть брезгливость и сунуться за баки с такой целью?

Иногда я испытываю зависть к воображаемому самцу, «познающему» время от времени ту или иную особь. Это не ревнивая зависть, граничащая с ненавистью; скорее, деловая такая, дежурная зависть, как зависть к сидящему пассажиру в электричке из Питера в Выборг — ты стоишь, у тебя предательски ноет пятка, а он сидит и дремлет. Я представляю, как она, вышеозначенная особь, впервые ехала в гости к вышеозначенному самцу, четко понимая последствия своей поездки, и тщательно вырабатывала вид, будто не ожидает никакого интима. И как она потом лежит бедром на холодном мокром пятне, и рассказывает, дергая за волосы на его груди или поглаживая промежность, что он ее удивил, хотя она и сама этого хотела, причем давно. Интересно, она правда давно хотела, или льстит его самолюбию? Думаю, сколько-то хотела. Абстрактно, как и половину других в своем окружении…

Как гулко стучится город в окно. Его злость и бесформенность не дают покоя, они отвлекают от радости и страдания. Чем больше город, тем меньше человек. Чем меньше человек, тем теснее его эго внутри трескучей оболочки. Больные виски не умеют жить без сжимающих их ладоней, даже если и рук-то нет. Иногда становится так мучительно больно от понимания исчезнувших эмоций, что нет ничего, кроме огромной железной бабочки с иззубренными кромками крыльев, раздирающей мягкие, как желе, лобные доли. Бабочки появляются из куколок, куколки — из гусениц. Гусеницы — часть движущего механизма танка. Я так ненавижу тебя порой, что эта ненависть рвет мое небо, я начинаю харкать кровью и плакать, избивать себя и грызть вены на руках. Я так тебя иногда ненавижу, что чистота и благородность моей ненависти сравнима с золотом высшей пробы.

Я знаю, когда человек начинает откровенничать, он становится колючим, и мало кто относится после этого к нему позитивно. Никому не надо знать, кто возбуждает мое животное, а кто — мое ничто. Нет, нет. Я не откровенничал сейчас. Это все ни к чему! Все вышесказанное от первого до последнего слова — вранье. Я никогда об этом не думаю. Я никогда.

Я мертв.