О людях и самолётах

На смену крестьянской лошадке

Понедельник, 8.30 утра. Совещание у комдива. Командиры и начальники всех степеней с мучительно искажёнными лицами рассаживаются в классе предполётной подготовки. Никто не курит. После массированного употребления «Шпаги»[1] ощущение такое, что находишься в антимире. Звуки до органов слуха доходят с громадной задержкой, при слове «вода» начинается спазм всех частей организма, которые ещё способны сокращаться. Речь хриплая, невнятная, со странным шипением и присвистыванием. Так, помнится, говорила голова профессора Доуэля.

Среди офицеров обнаруживается какой-то неопознанный мужичок. Мужичок чувствует себя явно не в своей тарелке, от чего неприятно суетится. Попытка вспомнить, откуда этот организм взялся, вызывает очередной приступ дурноты.

Наконец, появляется мрачный комдив. Начальник штаба командует:

– Товарищи офицеры!

Все встают, мужичок вскакивает первым.

– Товарищи офицеры! Прежде чем начать служебное совещание, нужно решить один вопрос. К нам прибыл представитель местных органов власти (мужичок опять нервно вскакивает) с просьбой. Зима в этом году снежная, и гражданские не справляются с расчисткой дорог. Просят аэродромный снегоочиститель. Командир базы![2] Можем помочь?

Встаёт комбат:

– Э… кх… гм… можем, чего ж не дать, только пусть они осторожно там… Всё-таки аэродромный…

Мужичок частит:

– Да вы не волнуйтесь, товарищ, не сломаем, громадное вам спасибо!!! – и с облегчением вылетает за дверь…

Понедельник, 8.30 утра следующей недели. Совещание у комдива. Командиры и начальники всех степеней с мучительно искажёнными лицами рассаживаются в классе. Среди офицеров обнаруживается другой неопознанный мужичок. Начинается совещание.

Комдив:

– Товарищи офицеры! Прежде чем начать служебное совещание, нужно решить один вопрос. К нам прибыл представитель местных органов власти (мужичок нервно вскакивает) с просьбой. Зима в этом году снежная, и гражданские не справляются с обрывом телефонных проводов на столбах вдоль дорог. Просят связистов в помощь.

Вскакивает комбат:

– Бля, то есть, товарищ полковник, ну я же говорил им – осторожнее!!! Он же аэродромный, он снег швыряет на двадцать метров, а они, уроды, – «не сломаем, не сломаем»…

Что немцу смерть…

Дело было на зимних учениях. Проходили они на полигоне в заволжских степях. А надо сказать, что на этот полигон на учения ездили не только наши, но и весь Варшавский договор, так как в своих странах развернуться им было особенно негде: то снаряд за границу улетит, то лётчик зазевается, а Европа уже и закончилась, и летит он над морем. Ездили и другие дружественные иностранцы.

Ну вот. Ночь, холодно – градусов 25 мороза, да ещё с ветром. Иду проверять своих операторов. Рядом с позицией наших РЛС развернулись то ли венгры, то ли болгары – ночью видно плохо – и ходит часовой. Часовому выдали (наверное, наши пожалели) классический солдатский тулуп, но всё равно бойцу очень холодно.

Рядом кивает антенной наш высотомер. Он смонтирован на шасси КрАЗ, причём вся аппаратура ламповая, а передатчик очень мощный. Оператор сидит в аппаратной, и ему всегда жарко.

Так вот, подхожу ближе и вижу: выключается качание, из аппаратной выскакивает оператор, на котором из одежды – бриджи и шапка, а из обуви – тапочки.

Он справляет малую нужду на колесо, затем зачерпывает чистого снега и начинает с довольным рычанием им растираться. Потом отряхивается и лезет в обратно.

Включатся качание.

Жалко, что в темноте я не видел выражения лица часового…

Хлорка, чмо и генерал

Как-то раз мне пришлось командовать учебным сбором студентов одного московского института. Студенты, в общем, были как студенты: кто-то службу тащил получше, кто-то похуже. Но вот один был ходячей предпосылкой к лётному происшествию. С ним всё время что-то случалось, и времени на него я тратил больше, чем на всех остальных студентов вместе взятых. Всё шло к большому залёту.

Кто-то из солдат посоветовал моему воину постирать форму с хлоркой, дескать, она выцветет, и он будет выглядеть как «дед русской авиации».

Сказано – сделано. Только с хлоркой студент по неопытности переборщил, и в результате получилось, как будто в его х/б стреляли картечью.

Увидев результаты стирки, старшина тяжело вздохнул и сказал:

– Убоище ты лесное! Будешь, козлина, ходить в этой шкуре весь месяц!

И вот этот организм заступил дневальным по роте. В этот же день в полк прилетел зам. командующего воздушной армией, который захотел ознакомиться с бытом студентов. Мне пришлось его сопровождать, причём с нами увязалась куча штабных.

И вот, заходим в казарму, студент в лохмотьях, но при повязке, сидит на табурете и читает книгу. Увидев генерала, он закрыл книжку, встал и тихим интеллигентным голосом произнёс:

– Здравствуйте, товарищ генерал…

– Генерал (надуваясь злобой): Это кто?!

– Я (горько): Это – студент.

– Генерал (задумчиво): А-а-а…

Видимо, увиденное полностью отвечало представлениям генерала о студентах, потому что больше вопросов ко мне у него не было.

Вскоре он улетел.

Как мы строили гараж

В теперь уже отдалённые советские времена мы вели битву за урожай. С кем была эта битва и кто в ней победил, теперь уже сказать сложно. Но поскольку слово «битва» у наших вождей прочно ассоциировалось со словом «армия», то ей, армии, эту битву и поручили.

Сражался за урожай и я.

Когда я убывал на продовольственный фронт во главе взвода, замполит напутственно сказал:

– Поедешь в колхоз-миллионер!

Смысл его слов дошёл до меня уже на месте: колхоз был должен государству пять миллионов рублей. Помню также, что у них сгорели два трактора на силосной яме (вместе с силосом, естественно), а секретарь колхозной комсомольской организации после тяжёлого запоя решил постричься в монахи.

Нам поручили достраивать гараж для сельхозтехники.

Балки уже стояли, нужно было выкладывать кирпичные стены. Решили начать с фасада, так как в нем нужно было делать ворота, и работы было меньше. Чертежей не было никаких, поэтому делали «от балды».

Каждый день на стройку приходил какой-то мужичок в костюме, сапогах и кепке (местный национальный прикид). Посидит, молча покурит и уйдёт. Кстати, у них и дети так одевались: чуть мальчик подрастёт, ему тут же покупают костюм, сапоги и кепочку.

И вот, выложили мы проём для ворот, сверху нужно класть закладную балку. Крана нет. Тогда сколотили деревянный пандус и, как рабы в Древнем Египте, затащили балку на стену на верёвках. Тяжело и страшно: не дай бог, сорвётся балка – всех передавит. Устали, надсадили голоса от мата, но балку поставили на место.

На следующее утро опять заявляется мужичок, подходит к нам и говорит:

– Вы, это, значить, мужики, ворота низкие сделали, комбайн-то не пройдёт.

– А ты кто?

– Дык… эта… гаражом я заведую.

– А какого… ты раньше молчал?!

– Так я в отпуске был…

Мне отмщение…

Дело происходило в начале Перестройки, когда подписаться на хороший журнал или газету было очень сложно. В нашей конторе был офицер, который отвечал за подписку. Каждый год он собирал деньги и ехал в соответствующую военную организацию выбивать «Огонёк», «Аргументы и факты» и прочий дефицит.

Каждый год на него орали, почему у нас мало подписываются на «Красную Звезду», «Красный воин», «Знаменосец» и прочий военный хлам.

Наконец коллеге это надоело, и он решил отомстить.

После очередного склочного выговора он за свои кровные подписался на «Красный воин» на адрес нашей конторы, но – на узбекском языке! Надо сказать, что «Красный воин» был газетой Московского военного округа и выходил на куче языков, разве что только не на иврите.

В редакции на коллегу посмотрели как на придурка, но деньги взяли. Полгода мы ждали, и вот час мщения настал.

В первых числах января коллега позвонил в редакцию и с холодной вежливостью поинтересовался, почему солдаты его части не получают любимую газету (честно говоря, у нас в конторе в звании ниже майора отродясь никто не служил). В редакции удивились. Найдя подписную квитанцию, удивились ещё больше.

Выяснилось, что в Московском округе на «Красный воин» на узбекском языке подписался только один человек. Ну, вы понимаете.

Редакция робко предложила присылать газету на русском, но коллега объяснил, что его подчинённые слабо владеют русским языком и хотят читать газету на узбекском, а возмутительное поведение редакции подрывает ему партийно-политическую работу.

При словах «партийно-политическая работа» в редакции заметались. Они поняли всю глубину пропасти, в которую рухнули.

Мы наслаждались. Каждый звонок в редакцию «Красного воина» был для нас праздником. Текст разговора заранее продумывался, сочинялись мнимые жалобы в различные ужасные организации, типа комитета партийного контроля при ЦК.

Издавать газету в одном экземпляре в редакции, конечно, не могли, поэтому в разговоре с нами пытались откупиться дефицитным «Огоньком» и «Иностранной литературой», но мы были холодны и тверды.

Прошло время, и все эти «Знаменосцы», «Воины» и прочая ахинея рухнули в тартарары. Кончился и наш розыгрыш.

Ленинский облом

В одном полку Дальней авиации, расквартированном в Эстонии, готовились встречать исторический Двадцать какой-то съезд КПСС. Встреча съезда – само по себе дело несложное, штука в том, что его нужно было ещё и ознаменовывать, желательно, успехами в боевой подготовке. Но с этим в полку как раз были проблемы, поэтому, как говорил Остап Бендер, требовалась плодотворная дебютная идея. Думали долго, наконец, замполита озарило: в гарнизоне нет памятника Ленину! Поставим памятник – будет замечательный подарок съезду!

Итак, принципиальное решение приняли, дело было за малым – где взять памятник? Товар неходовой, в магазине, особенно в эстонском, не купишь. Опять же, спрашивать: «А у вас Ленин в виде статуи есть? А почём?» себе дороже. И тут вспомнили, что в полку кантуется двухгодичник, у которого в личном деле записано: «скульптор»!

Найти!

Нашли.

– Можешь Ленина вываять?

– А как же!

– К съезду?

– К съезду!

– Что нужно?

– Арматура, сварочный аппарат, гипс, ещё что-то там, отдельное помещение и чтобы ни одна бл… ну, в общем, чтобы не мешал никто…

Три месяца скульптор пил в отдельном помещении огненную воду, водил туда подружек, словом, всячески наслаждался жизнью.

Партполитаппарат в это время ходил вокруг мастерской кругами, глотая слюни, но внутрь входить боялся, чтобы не спугнуть музу ваяния.

И вот решительный день настал. Командование собралось на смотрины, после которых полковники молча разошлись по домам, пряча глаза.

Глухой ночью к мастерской подогнали КрАЗ, автокран и десяток солдат, которые со дня на день должны были уйти на дембель. Статую ночью вывезли в лес и тайком закопали.

Скульптор оказался антисоветчиком, да ещё и авангардистом.

Тянем-потянем

Бомбардировщик Ту-22 был сложным в посадке, поэтому неопытные лётчики иногда допускали выкатывание, то есть при посадке самолёт одной или несколькими стойками шасси съезжал с бетонки. Из-за высокого удельного давления на грунт стойка мгновенно проваливалась, как в болото, и если истребители обычно выдёргивали без проблем, то с тяжёлыми самолётами приходилось повозиться.

Однажды Ту-22 как-то особенно тяжело засел, скатившись с ВПП,[3] в результате чего взлёт и посадка самолётов стали невозможны, аэродром пришлось закрыть, в общем, обстановка нервозная.

Подрыли под стойкой шасси траншею, подцепили КрАЗ. Тянем-потянем, вытянуть не можем. Не хватает массы тягача. Прицепили к первому КрАЗу второй. Потянули. Фюзеляж самолёта неприятно потрескивает, стойки шасси ощутимо гнутся, машина качается, но… не едет! Ну что тут делать? И полосу освобождать надо, и самолёт страшно разложить, да ещё, не дай бог, кто-то из людей под 80-тонную махину подвернётся.

И вдруг старший инженер полётов увидел, что по рулёжке[4] ползёт топливозаправщик, а в качестве седельного тягача у него «Ураган». И тут на старшего инженера полётов снизошло просветление. Бочку мгновенно отцепили, второй КрАЗ «взяли на галстук», за руль прыгнул кто-то из техников. Мощный «Ураган» взревел, выбросил клуб солярового дыма, упёрся всеми 8 колёсами и… порвал пополам первый КрАЗ!

Старший инженер поплёлся на голгофу – докладывать командиру обато.

Услышав о случившемся, тот схватился за голову:

– Вы что там, охренели совсем – КрАЗы рвать?!

– Да ладно тебе, чего злишься, КрАЗом больше – КрАЗом меньше, спишешь… Не впервой!

– Умный, да?! А что я в акте на списание напишу: «разорван при буксировке»? Да за это в лучшем случае тюрьма, а в худшем – дурдом!!!

Кто кого?

В тот раз полёты закончились поздно, часа в 2 ночи, а следующий день был нелётный, парковый, поэтому я рассчитывал отоспаться.

В сладкий утренний сон неожиданно влез гул мощных моторов и лязг гусениц. Казалось, что на нашей тихой радиолокационной позиции началась танковая битва под Прохоровкой. В грохот боя неожиданно вклинился матерный вопль.

«В прорыв идут штрафные батальоны», – подумал я и окончательно проснулся.

На улице меня ожидало феерическое зрелище. Оказывается, два неразлучных прапора-хроника по пьяному делу поспорили, кто кого перетянет: КрАЗ или трактор?

Спор решили разрешить экспериментом. Взяли КрАЗ и гусеничный ДТ-75, соединили их за фаркопы жёстким буксиром и стали заводиться. В этот момент на точку прибыл шеф. Подавив естественное изумление, ротный одной матерной фразой сразу навёл твёрдый уставной порядок.

После того, как ошкуренные по живому прапора убыли на рабочие места, начальник занялся мной. Вкратце смысл его сентенции сводился к тому, что с такими раздолбаями, как начальник дежурной смены, легко можно проспать и Третью мировую. Я решил обидеться, и пошёл готовить себе завтрак. Через четверть часа на кухню заявился ротный:

– Эй, военный, ты машину водишь?

– Вожу.

– Тогда пошли.

– Куда, товарищ майор?

– Туда! Надо же всё-таки разобраться, кто кого… Чур, я на тракторе!

Романтика

Раннее июльское утро. Жары ещё нет, но над бетонкой уже дрожит разогретый воздух. Сидим на балконе пункта управления ИАС вместе с дежурным инженером. Внизу видна стоянка, на которой мирно дремлют зачехлённые бомбардировщики.

Около одного, расчехлённого, возятся техники. За этим самолётом марево почему-то сильнее.

По рулёжке со стороны гарнизона на велосипеде едет толстый прапорщик.

Дежурный берётся за бинокль.

– Петрович из продслужбы, – сообщает он.

Прапорщик не торопясь подъезжает к стоянке и попадает в зону дрожащего воздуха.

Вдруг он неожиданно изо всех сил жмёт на педали, слышится визг покрышек, сопровождаемый пронзительным индейским воплем: «Уй, бля-а-а-а!!!» и велосипедист стремительно исчезает за капониром.

– Красиво пошёл, – меланхолично отмечает инженер и, отложив бинокль, берётся за микрофон.

Над технической позицией гремит динамик:

– На ноль-двадцатом, на ноль-двадцатом – почему опять аммиак за борт стравили?!

И опять наступает тишина.

Высоко в небе поёт жаворонок.

Три капитана

Июльский полдень, суббота. С безоблачного украинского неба вместе с потоками солнечного света стекает лень. Она расползается по пустынному аэродрому, вместе с горячим воздухом струится над рулёжками, цепляется за раскоряченные антенны РСП.[5] Дежурный по стоянке части забрался под фюзеляж Ту-22 – единственное прохладное место на аэродроме – и лениво ругает эскадрильских собак, которые норовят разлечься на самой середине чехла. Дежурному хочется искупаться. Пропотевшая техничка противно липнет к телу. Речка рядом, но уйти нельзя. ДСЧ закрыл глаза и, явственно представив, как он с разбегу ныряет в прохладную, чистую воду, начал подвывать от безысходности. Услышав знакомые звуки, собаки вступают в хор вторым голосом.

По улице уездного города Ж* идут два капитана. Один капитан, РЭБовец, – москвич, прибыл в полк на личную стажировку. Другой, «радист», – местный. Вообще-то, приезжий капитан – невелика птица, но зам. командира полка по ИАС,[6] старый, битый жизнью и старшими начальниками, и потому недоверчивый подполковник, москвичам не верит. И, чтобы приезжий зря не бродил по аэродрому и не совал нос куда не надо, радисту поставлена задача – организовать гостю «культурную программу». «Радист», которому родной аэродром надоел до последней крайности, взялся за дело с удовольствием. Кроме того, он надеялся перебраться поближе к Приарбатскому военному округу и рассчитывал на помощь москвича.

Культурная программа состояла из трёх пунктов: пьянки, которая, впрочем, быстро обоим надоела, дайвинга на местной речке и бильярда в Доме офицеров. Поскольку от посещения городского театра и иных филармоний было решено воздержаться, в плане мероприятий выходного дня возникла угрожающая брешь.

Тогда радист предложил гостю перейти к удовольствиям иного сорта и нанести дружеский визит в общежитие чулочно-носочной фабрики. Как пишут дипломаты, «предложение было с благодарностью принято», и два капитана, преодолев жару и лень, отправились по известному всей холостой части полка адресу, предварительно посетив гастроном.

На проходной общежития их встретила комендантша, тётка неопределённого возраста, облачённая в серый халат и похожая на гигантскую, угрюмую моль.

Моль потребовала от гостей в залог документы, которые обещала вернуть «по выходу». Москвич задумался. Местный исподтишка показал старой грымзе кулак и отдал документы за двоих – удостоверение личности и партбилет.

Встреча с работницами лёгкой промышленности проходила в тёплой, непринуждённой обстановке и несколько затянулась. Когда капитаны выпили «по последней» и собрались восвояси, выяснилось, что суббота давно кончилась и на дворе уже воскресенье. Тут же на похмельные головы офицеров свалилась новая напасть – комендантша, оказывается, кулак заметила и предъявила наглый ультиматум: «Или вы называете номер комнаты, в которой ночевали, или я отдам документы только вашему командиру!»

Капитаны, конечно, ответили достойным «нет», только в более яркой форме, и вышли на улицу.

– Ну и что будем делать? – спросил москвич, морщась и потирая виски. – Удостоверением можно и пожертвовать, новое выдадут, никуда не денутся, а вот партбилет надо спасать.

– Сначала на рынок, – непонятно ответил местный.

– На хрена?!

– Там пиво с восьми продают.

После первой кружки мути в головах ощутимо поубавилось, а мыслительный процесс перешёл в режим «Турбо».

Допили вторую. Местный капитан, неожиданно впечатав кружку в шатучий столик, на чистом древнегреческом воскликнул «Эврика!» и тут же перевёл на родной: «Идея, бля!»

– Поехали, только бы он был на месте!

К счастью, он был на месте. Капитан 3-го ранга Третьяк сидел на лавочке перед гостиницей и занимался важным делом: учил подавать лапу гостиничного кота. В качестве материального стимула использовалась банка с консервированной рыбой.

Чёрный кошак с драными ушами по кличке «Хруст», брезгливо щурясь, поедал рыбу, но лапу давать категорически отказывался.

– Викторыч, кончай цирк зверей разводить, – сказал местный капитан, – всё равно он тебе лапу не даст, у тебя глаза недобрые. Поговорить надо.

– Ладно, салаги, – сказал Третьяк, выслушав скорбную повесть, – помогу. Как Суворов-то говорил? «Сам погибай, а товарища выручай!» Пойду переоденусь. Рыбу зверю отдайте.

– Ты, это, Викторыч, значков, там, орденов побольше надень.

– Учёного учить – только портить! Я быстро.

Вообще-то, Третьяк был не капитан 3-го ранга, а самый обычный майор, но раньше служил в полку морской авиации и форму сменить не успел. Его чёрный, как у Штирлица, мундир, двухметровый рост и усы производили на официанток, буфетчиц, и телефонисток глубоко сухопутного гарнизона неизгладимое впечатление. На этом, собственно, и строился расчёт.

Викторыч не подкачал. Ослепительно белый чехол фуражки, не менее ослепительно черные туфли и китель, увешенный различными значками, за версту выдавали Начальника. Некоторые сомнения вызывало, правда, сочетание знаков «Командир подводной лодки» и «Парашютист-инструктор», но решили, что для комендантши сойдёт и так.

Два капитана остались на улице, а лже-капитан третьего ранга Третьяк отправился в самое логово. Минут десять были слышны только визгливые вопли комендантши, в которые периодически вклинивалось добродушное гудение майора, напиравшего на христианское смирение и всепрощение.

Наконец они оба появились на крыльце. Злобная моль, не умолкая ни на минуту, затирала о падении нравственности, распущенности и прочих метафизических материях.

Третьяк осторожно вытянул у неё из пальцев красную и зелёную книжечки и, подводя итог дискуссии, заметил:

– С подчинёнными своими я, конечно, побеседую, но вам надо к людям быть добрее. Вот вы, когда молодой были…

– Я?! – взвыла моль.

– Ну да, вы. Вы ведь отчего злитесь? – убаюкивающее гудел Третьяк, – оттого, что вас давно никто не трахал, не трахает, и, – он внимательно оглядел собеседницу, – пожалуй, уж и не будет! Счастливо оставаться.

Опыт краткой автобиографии

В конце рабочего дня меня вызвал главный конструктор.

– Ты у нас сколько работаешь?

– Два года, Владислав Алексеевич.

– Два года… Так… Угу… – Главный пошуршал бумагами. – Руководство характеризует тебя положительно… Языками владеешь?

– Английским со словарём! – гордо доложил я.

– Ну, это хорошо. Есть предложение, поставить тебя в резерв на должность руководителя делегации. Что скажешь?

Красивое слово «делегация» в нашей фирме означало, что при поставке РЛС на экспорт к покупателю выезжала бригада монтажников во главе с инженером-руководителем, которые были обязаны собрать, настроить и сдать заказчику станцию.

– Ну… не знаю… дело сложное… – начал по-интеллигентски ломаться я, ковыряя паркет кроссовкой, – но приложу все силы…

– Приложишь, а куда ты нах денешься? – согласился главный. – Но надо отслужить два года в армии лейтенантом, такое правило. Служить будешь на наших изделиях, с военкомом я договорюсь.

Когда в военкомате я предъявил рапорт с просьбой о призыве на два года лейтенантом, начальник отделения долго смотрел на меня, видимо, решая, псих я или глумливый хулиган, и что вызывать – «психиатричку» или милицию? Я же при своих «минус пять» ощущал себя бравым солдатом Швейком, который, как известно, вступил в Первую мировую войну, потрясая костылями, с криком «На Белград!»

Наконец начальник отделения, как нормальный кадровый офицер, решил снять с себя ответственность за выбор и позвонил военкому. Связи нашего главного сработали, военком, оказывается, уже про меня знал, и через неделю я вступил в кабинет начальника войск Связи и РТО[7] ВВС МВО, генерала, с настолько характерной внешностью, что увидев его, я едва сумел подавить смешок.

Сейчас, по прошествии 25 лет, я уже забыл его фамилию, но тогда наш начальник был притчей во языцах благодаря махровому самодурству и сквернословию, редкому даже для генерала. Рядом с генералом сидел направленец, который подал ему моё личное дело и что-то нашептал.

Как я теперь понимаю, в тот день генерал был на редкость благостен и радушен:

– Сам написал рапорт, бля? Это хорошо, нах. Где хочешь служить? Есть два места для «облучённого»: в Туле на учебном аэродроме и в Кубинке, в боевом полку. Выбирай!

– Кубинка, товарищ генерал! – выбрал я, поедая глазами свекольную лысину военачальника.

Прошёл год, и в Вооружённых Силах началась очередная аттестация офицерского состава. Многие, хорошо зная манеры и способы решения вопросов нашим генералом, напряглись, а я, поскольку знал, что дембель неизбежен, отнёсся к ней равнодушно, как к очередному военному заскоку вроде хорового пения Гимна Советского Союза.

Аттестационная комиссия заседала в кабинете комбата. Когда вызвали меня, я с удовлетворением заметил, что мой «крестный» ничуть не изменился. Листая моё личное дело, он наткнулся на номер ВУСа:[8]

– ВУС номер… номер… Старлей, это что за специальность такая долбаная?!

– «Инженер по проверке систем управления оперативно-тактических ракет»! – доложил я.

– Да-а?! И какой же идиот тебя сюда направил?

– Вы, товарищ генерал-майор авиации! – не подумав, брякнул я.

Комиссия оледенела.

– Что-о-о?! – завыл, как непрогретая турбина, генерал, воздвигаясь из-за стола и собираясь одним ударом по уши вогнать в паркет нахального старлея.

В последнюю секунду перед началом расправы генерал опустил глаза, и… увидел в личном деле свою подпись.

Генеральский визг быстро перешёл в басовитое гудение, полководец от войск связи и РТО опять погрузился в кресло и проворчал:

– Ну ладно, иди, служи. Ракетчик, бля…

Надёжная маскировка

Как-то раз командованию понадобилось проверить маскировку пусковых площадок зенитных ракет. Для этой цели подняли фоторазведчик, обладавший мощнейшей оптикой и нежно любимый инженерно-техническим составом, так как на обслуживание объективов уходило море спирта высшей очистки.

При проявке плёнок, в частности, выяснилось, что на одной пусковой площадке, спрятанной в дремучих зарослях, обнаружен посторонний объект. Более подробное изучение снимка показало, что объектом является человек в трусах. Увеличительное стекло помогло определить, что это не человек, а военнослужащий срочной службы, мирно загорающий на разогретом металле стартового стола. От офицера или прапорщика объект отличался характерным покроем трусов (снимки были черно-белые, поэтому их дивный синий цвет был утрачен).

Когда склейку увидел командир дивизии, он тихим от бешенства голосом приказал вызвать к себе командира зенитно-ракетного дивизиона, а когда тот явился, задал ему полный горечи вопрос:

– Почему военнослужащие вверенного вам дивизиона в служебное время демаскируют объект?

Ознакомившись с вещдоком, командир дивизиона невозмутимо ответил:

– Никак нет, товарищ генерал, они его маскируют!

– ?!!

– А пусть противник думает, что у нас там пляж.

Где ж его взять?

Шяуляй. Штаб отдельного полка ВТА. Сижу в приёмной. Мне нужен командир, но он занят. Дверь его кабинета открыта (стиль работы такой) и видно, что он со своими замами что-то высчитывает по карте. Работа не ладится, и полковники тихо переругиваются.

Рядом со мной помощник начальника штаба по строевой и кадрам (ПНШ) нудно зачитывает по телефону в «верхний» штаб какую-то справку.

ПНШ – личность известная прежде всего клинической глупостью и тем, что фамилию Петров зачем-то изменил на Петровас, за что немедленно получил кличку «Лабас переобутый».

Я стараюсь не слушать, но от въедливого голоса ПНШ нет спасения:

– Налёт часов… Остаток ресурса… Упражнения № … КБП[9] и № … КБП… Подготовлено к полётам в простых метеоусловиях 42 человека, в сложных – 54 человека… Как не может быть? А тут написано… Что? Взлетели в сложных метеоусловиях, а потом стали простые и они сесть не могут? Ну? Не понимаю… Есть…

ПНШ кладёт трубку и долго задумчиво глядит на меня, потом сгребает со стола свои бумажки и направляется в кабинет командира:

– Разрешите, товарищ полковник?

– Чего тебе, э-э-э… Петров?

– Товарищ полковник, я тут в штаб звонил, справку докладывал…

– Ну?

– А они сказали – неправильно. Сказали, положи трубку, найди в штабе умного человека и спроси у него, почему неправильно.

Тут от карты поднимает голову зам командира полка по РЭБ[10] и, нехорошо глядя на ПНШ, произносит:

– Повтори, что они сказали?

– Найти в штабе умного человека…

– У-у-много?! Тогда нахрена ты сюда-то зашёл?!!

Зловредная мода

На наших солдат иногда находило тихое, безобидное помешательство. Они начинали украшать свою форму одежды. То вдруг становилось модным «ушиваться», и солдаты ушивали бриджи до такой степени, что при попытке сесть у них с треском вываливалась задница», то вдруг все, как один, вытаскивали пружины из фуражек, чтобы те стали похожи на белогвардейские «блины». Один воин, помнится, принёс моду вышивать на галстуках цветными нитками герб Советского Союза, и здоровые мужики, шипя и чертыхаясь, вечерами в Ленкомнате занимались рукоделием.

Всё это не представляло угрозы для боеготовности вверенного мне на время дежурства объекта, поэтому я не вмешивался, а иногда даже приносил солдатам нитки дефицитных цветов или мелкие напильники, когда пошла мода выпиливать значки из латуни.

Но один случай обошёлся мне в полведра испорченной крови. Кто-то из прапоров приволок на точку несколько метров списанных строп от тормозных парашютов. Мгновенно вспыхнула эпидемия плетения. Прочнейший строп раздёргивали и плели из него ремешки для ключей, аксельбанты и прочую ерунду.

И вот, как-то раз, накрылся магнетрон в передатчике РЛС. Его замена – дело нехитрое, поэтому я поставил соответствующую задачу оператору. Смуглый боец сверкнул в улыбке белейшими зубами, цапнул магнетрон и, как мартышка, поскакал на бугор, где стояла приёмо-передающая кабина. А я остался ждать внизу, в индикаторной машине. Прошло пять минут. Боец не возвращался. Потом ещё пять. И ещё. Я начал тревожиться. РЛС – штука небезопасная: микроволновое излучение, высокие напряжения (до 40 киловольт!), сильнейшие магниты, мощные сервоприводы… Словом, через 15 минут я полез на бугор.

От увиденного у меня сразу подкосились ноги: из передатчика торчала задница солдата, которая конвульсивно подёргивалась. Верхней части тела видно не было.

«Убило! Током!» Я коршуном кинулся на шкаф управления, вырубил все автоматы защиты сети и полез оттаскивать тело.

Оказалось, однако, что тело вылезать из передатчика не желает, при этом придушенно матерится с сильным молдавским акцентом. Удивлённый таким странным поведением поражённого – приварился он, что ли – я сам полез в передатчик, благо он здоровенный. И тут я всё понял.

На шее этого балбеса висела связка ключей на свежесплетённом ремешке. Когда он нагнулся, ключи выпали из-за шиворота и примагнитились. Ни снять, ни, тем более, разорвать ремешок он не мог. Пришлось резать.

Кстати, ключи потом полчаса отдирали от магнита пассатижами.

Боевая химия

В уездном городе Ж* было так много крыс, что сантехники и связисты отказывались спускаться в подземные колодцы. Крысы же, напротив, чувствовали себя в городе вполне непринуждённо, они разучились бегать, по тротуарам и проезжей части перемещались исключительно шагом. Городские кошки чувствовали себя в относительной безопасности только на крышах и заборах, а небольшие собаки жались к ногам хозяев, когда проходящая крысища бросала на них нехороший, оценивающий взгляд.

Городская администрация попыталась обратиться за помощью к местной санэпидстанции, однако выяснилось, что санитарные врачи от схватки уклоняются:

– Мы, это, тараканчиков можем поморить, мышек там, клопиков, а на крыс у нас яда нет.

Между тем, крысы превратили городской колхозный рынок в своё ленное владение, каждый день уничтожали кучу продуктов, а какого-то особо ретивого торговца сильно искусали, норовя вцепиться в самое дорогое.

Тогда, отцы города, окончательно отчаявшись и, вспомнив старый лозунг: «Воин Красной Армии, спаси!», обратились к командиру подшефного полка.

Собрали военный совет. Председатель исполкома обрисовал ситуацию, не жалея чёрной краски. Командир полка открыл прения своей любимой фразой:

– Товарищи, есть конкретное предложение: надо что-то делать!

– А давайте мы в колодцы спустимся и из автоматов крыс постреляем! – азартно выдвинул идею комендант.

Представив последствия крысиного сафари для подземных коммуникаций, городской голова тайком перекрестился и отказался.

Все замолчали.

– Так, – подвёл итог дискуссии командир и хлопнул ладонью по столу – других предложений нет? Начхима ко мне!

На следующий день, одуревший от безделья и внеочередных нарядов начхим носился по гарнизону, увлекая спутной струёй[11] листья и мелкий мусор. Настал его час! Он что-то посчитывал, бормоча про себя и загибая пальцы. С ужасным скрипом открылись двери склада химимущества, и бойцы начали таскать какие-то подозрительные коробки и банки с ехидно ухмыляющимся черепом на крышке.

Для пробы выбрали самый населённый участок коллектора около рынка длиной метров триста. Район боевых действий был тщательно изолирован, пути отхода противника перекрыли. Открыли чугунные люки. В каждую дыру начхим лично плеснул хлорпикрина,[12] затем коллектор начали забрасывать шашками, которые начхим почему-то ласково называл «синеглазками». Крышки тут же закрыли. Из люков потянуло зловонием, показался бурый дымок. С блаженной улыбкой на устах начхим прислушивался к писку и возне под ногами. Внезапно из какой-то дыры пулей вылетела ошалевшая крыса. За ней вторая! И третья! Солдаты шарахнулись в разные стороны. Самый глупый попытался заткнуть дырку носком сапога, но тут же отскочил, удивлённо разглядывая прокушенный сапог.

Остатки крысиного воинства бежали, но большая часть всё-таки полегла на поле боя. Начхим с видом победителя отправился выводить из организма токсины.

На следующий день сантехники попытались проникнуть в коллектор, но не тут-то было. Тяжёлый хлорпикрин не желал рассеиваться. Когда начхима спросили, что делать, он глубокомысленно помял похмельную физиономию и ответил:

– Дык эта, ждать…

На третий день жаркое украинское солнце прибавило запаху из коллектора новые оттенки. Рынок пришлось временно закрыть. Обозлённые сантехники мощными струями воды смывали тела павших.

Но, самое главное, крысы из канализации ушли. Все! Навсегда!

В ближайшие жилые дома.

Бомба для замполита

В Советской армии наиболее зловредной разновидностью работников трибуны были замполиты, окончившие военно-политические училища. В работе авиационной части они не смыслили ровным счётом ничего, поэтому предпочитали заниматься чем умели, то есть распределением квартир, дефицитной мебели, ковров, а также рассмотрением персональных дел членов партии, допустивших отклонения от норм коммунистической морали.

Такое вот чудо свалилось на голову командира вертолётной части, которая выполняла интернациональный долг в Афгане. Старый, «летающий» замполит попал в госпиталь по ранению, и из Москвы прислали свежевыпущенного из военно-политической академии майора за славой и орденами.

Быстро оказалось, что новый замполит – дурак. Неприятно, конечно, но не страшно: дураки в разумной концентрации боеготовность Советской армии, как правило, не снижали. Гораздо хуже было то, что новый замполит оказался дураком с инициативой, осложнённой кипучей энергией. Однажды он предложил в единственный за месяц выходной день провести конференцию под названием «За что я ненавижу империализм?», но его чуть не побили. Обиженный в лучших чувствах агитатор, горлан и главарь затаился. В довершение ко всему, он был ещё и трусом.

Как-то раз, душманы умудрились тайком затащить в «зелёнку»[13] миномёты и обстрелять аэродром. Обалдевшие от такого нахальства артиллеристы, прикрывавшие аэродром, сначала растерялись, но потом опомнились и сумели дать асимметричный ответ. Асимметрия была настолько высока, что прибывшая на место ЧП разведгруппа сумела найти в зелёнке только искорёженную плиту от миномёта, да какие-то тряпки. Вероятно, душманов вместе с коранами, оружием и обмундированием разнесло на молекулы.

Пострадавших на аэродроме не оказалось, за исключением замполита: его легко контузило сорвавшимся со стены стендом «Твои ордена, комсомол». В результате небогатый умом политрабочий совсем поглупел, а, кроме того, правый глаз стал моргать у него в три раза чаще левого. Надеясь избавиться от надоедливого комиссара, командир предложил ему отправиться на лечение в Союз. Замполит намекнул, в свою очередь, что предпочёл бы получить орден и остаться. От такой наглости командир временно потерял дар речи, но выражение его лица замполит сумел истолковать верно, и убыл в указанном направлении.

Отчаявшись стать героем, политрабочий взялся искоренять мерзость прелюбодейства. Он стал выслеживать офицеров и писать командиру закладные записки, подробно перечисляя, кто из лётчиков какую телефонистку вёл к себе в бунгало. Каждый вечер замполит прятался в густых кустах, окружающих дорожку в жилую зону и сидел там дотемна, тайком покуривая и кряхтя от неудобной позы. Ночью он писал изобличающие рапорта, утром относил их в штаб и с чувством выполненного долга отправлялся спать.

Наконец офицерам это надоело и план мести был разработан.

Субботним вечером группа лётчиков с барышнями из штаба шла в жилую зону. Увидев такое вопиющее нарушение Морального кодекса строителя коммунизма, замполит потерял бдительность и шумно завозился в кустах, пытаясь разглядеть лица.

Заметив, долгожданное шевеление в кустах, один из лётчиков закричал: «Ложись, духи!!!» и прицельно метнул в кусты две имитационные гранаты. Рванули взрывы, одновременно с ними из кустов, как фазан, вылетел до смерти перепуганный и сильно испачканный замполит и с воплем: «Я сво-о-й!!!» кинулся прочь.

Когда утром о происшествии доложили командиру, он просветлел лицом и вызвал начальника штаба.

– Васильич, слышал уже про бомбиста-то нашего? Ага, ну я так и думал. Вот что, спланируй-ка для всего личного состава части практические занятия по метанию ручных гранат. Так… Да, поэскадрильно, в течение недели.

– Есть, товарищ командир. А ответственным кого?

– Ну, – усмехнулся командир,– кандидатура у нас одна. Я думаю, ему будет приятно.

Душман

Перед русским человеком в жарких странах всегда стоит проблема: пить или не пить? Что страшней: вьетнамская лихорадка, индийская дизентерия, афганский гепатит или интернациональный цирроз печени, бессмысленный и беспощадный? Каждый решал эту проблему по-своему, исходя из принципа наименьшего зла.

В тот вечер инженеры вертолётной части готовились к очередной санации внутренних органов. В ближайшей афганской лавочке была закуплена отвратительная местная водка, дежурный по столу оружейник[14] открывал консервы и расставлял нурсики. Нурсиками назывались пластмассовые колпачки от неуправляемых реактивных снарядов – НУРС. По вместимости и устойчивости на столе они вполне заменяли обычные стаканы, при падении на пол не разбивались, а, главное, их можно было не мыть. Использованную посуду просто выбрасывали, а после очередных полётов на применение приносили новую.

Как всегда, на огонёк заглянул особист.

– Нурсик примешь? – привычно спросил дежурный и потянулся за бутылкой.

– Не-а. – Контрик[15] взял из рук оружейника бутылку, зачем-то понюхал горлышко, поморщился и поставил на стол.

– Сегодня шифровку получили,– кисло пояснил он, – духи стали в спиртное китайский яд добавлять. Ни вкуса, ни запаха у него нет, а человек выпьет, и часа через 3-4 жмурится. В страшных мучениях,– подумав, добавил ученик Железного Феликса. – Так что я не буду, и вам не советую. Ну, я пошёл.

Инженеры переглянулись. С одной стороны, шифровку можно было бы посчитать очередной уткой партийно-политических органов, направленной на повышение трезвости офицерских рядов и, соответственно, забыть, но, с другой, то, что горький пьяница особист отказался от халявной выпивки, настораживало.

– Что будем делать-то, мужики? – спросил нетерпеливый радист, – может, выльем её нахрен?

– Не суетись! Это всегда успеется, – одёрнул его степенный оружейник, – надо, чтобы кто-то попробовал!

– Ага, ты, например!

– Дурак ты переученный, как и все радисты! Ни ты, ни я пробовать не будем. Пить будет Душман!

– Сдурел?!

Душман сидел тут же, прислушиваясь к разговору.

В Афгане в домиках офицерского состава обычно держали собак, а вот у инженеров жил кот. Откуда он взялся, никто не помнил, также доподлинно было неизвестно, наш ли это советский кот или афганский засланец, но маленького ободранного котёнка пожалели, и через 3 месяца он превратился в громадного, неестественных размеров кошака. Характер имел угрюмый и подозрительный, жрал исключительно рыбные консервы, а хозяином считал инженера по радио, у которого спал в ногах. Любимым местом Душмана были перила ДОСа, где он целыми днями дремал в тени. Крысы и ящерицы быстро научились обходить его охотничьи владения стороной, а на людей кот внимания не обращал. Зато стоило в пределах прямой видимости появиться какой-нибудь неопытной собаке, как Душман просыпался. Пару минут он следил за нарушителем, надуваясь злобой, и затем с противным шипением бросался на врага, норовя зацепить лапой по морде. Мяуканья Душмана не слышал никто и никогда.

Прикинув кошачью массу, на донышко нурсика налили водку, влили её в пасть подопытному и тут же пододвинули банку с любимой рыбой. Душман пару раз злобно фыркнул, но водку проглотил и принялся закусывать. Через десять минут вторая пошла у него значительно легче. Побродив по комнате, кот улёгся на свой матрасик и захрапел.

– Значит, и нам можно! Наливай, что ли! – облегчённо промолвил оружейник.

Утренние сумерки огласились истошным кошачьим воплем. Офицеры вскочили с коек. «Сработало!!! Отравили! Кто следующий?!» – с ужасом думал каждый.

Толкаясь в дверях, собутыльники вывалились в коридор. На тумбочке стоял «титан», из неплотно закрытого крана капала вода. Рядом сидел отравленный и жутко завывал.

Его мучил утренний сушняк.

Интересное кино

Был у меня приятель, кинооператор. Настоящий кинооператор, ВГИК окончил, работал на «Мосфильме». Да что-то у него там не заладилось: то ли с режиссёром концепциями стал меряться, то ли водку любил больше, чем положено творческому человеку, словом, пришлось ему уволиться. На несколько лет я его потерял из виду, а тут вдруг встретил в одном солидном военном учреждении. На радостях отправились в бар, и вот что он мне рассказал.

– Сначала, когда с «Мосфильма» я ушёл, расстраивался сильно, пил недели две. Потом как-то утром к зеркалу подхожу – батюшки-светы! – Чистый гоблин! Рожа кривая, небритая, глаз не видно, а на щеке – меня это больше всего убило – пуговица от подушки отпечаталась. Нет, думаю, хватит! Тем более, и деньги кончились. Надо работу искать. А что я умею? Только кино снимать, не грузчиком же в овощной магазин идти. Походил-походил, нет работы. На киностудии не берут, видать, в кадры звонок уже прошёл, грузчиком, оказывается, тоже только по протекции можно устроиться. Совсем меня тоска заела, от запоя спасает только то, что денег нет. И тут в пивнушке с одним мужиком познакомился, он-то мне работу и предложил.

Работал он в конторе, которая занималась испытаниями всякой авиационной техники, и вот эти самые испытания, оказывается, тоже на плёнку надо снимать. Ну, выбора у меня никакого не было, выпили ещё по кружке, я репу для вида поморщил, да и согласился.

Сначала я там себя чувствовал дурак-дураком. Ну, представь, подходит ко мне утром местный микробосс и говорит:

– Мы с вами, Владислав, будем сегодня снимать изделие Х-90МД!!! – а сам мне в лицо заглядывает, восторг, значит, хочет увидеть, – так вы уж постарайтесь, голубчик, только чтобы роллероны обязательно было видно! Непременно, чтоб роллероны! А я стою и думаю про себя: какое оно, это Х-90: большое, в ангаре стоит, или наоборот, маленькое, на столе в лаборатории и не заметишь с первого раза, какие мне объективы-то брать? Да ещё роллероны эти… Потом, конечно, привык. Даже нравиться стало. На «Мосфильме» ведь как? Там что ни режиссёр, то, непременно, гений. Один, помню, на съёмках ни минуты спокойно посидеть не мог, все по павильону бегает-бегает, а потом вдруг себя за голову схватит, да как закричит: «Боже! Как я гениален!». Да… А здесь – дело другое. План на день смотришь, а там: «Изделие 065-2МР, вид сверху» или «Изделие Стрела-5. Вид со снятой крышкой». Красота! И никакой тебе сверхзадачи, проникновения в образ и прочей дряни. Покойников и то трудней, наверное, снимать.

Но тут уволился у нас оператор, который вёл воздушные съёмки, и начальство подъехало ко мне: дескать, давай, проходи медкомиссию, ты человек молодой, здоровый, будешь летать – и денег больше, и пенсия раньше. Ладно, – говорю, – согласен, родни у меня нет, если что, считайте меня коммунистом. Посмотрели на меня, как на придурка, но, люди вежливые, ничего не сказали. Правда, в «бегунке» у меня почему-то первым психиатр оказался, а не терапевт, но, может, случайно.

И вот, первая командировка. Снимать нужно было дозаправку в воздухе. Прилетели на Украину, к «дальникам». Оказывается, есть такой город: Узин, я-то про него раньше и не знал. Гарнизон у них хороший, гостиница там, столовая, все честь по чести. И тут майор из местных мне и говорит: «Пойдёмте, мол, с экипажем вас познакомлю». Пошли. Сидят они в комнате предполётной подготовки, карты какие-то схемы кругом, на стенах плакаты «Действия экипажа в особых случаях», а из-под самой большой карты роспись преференса выглядывает.

– Познакомьтесь, товарищи, это оператор из Москвы, Владислав Сергеевич, он с вами завтра на дозаправку полетит, прошу любить и жаловать. А мне пора!

Стали знакомиться. Сказать, что это были здоровые мужики, значит не сказать ничего. Я с моим ростом 1.80 ощущал себя недомерком. У них, помнится, ещё присказка такая была: «Я тебя что, в истребитель что ли заталкиваю?». В истребитель никто из них точно бы не уместился.

Сидят они, меня разглядывают, а я перед ними стою. Ну и чтобы неловкость сгладить, я им предлагаю, мол, заходите ко мне вечером в гостиницу, мы там за знакомство по чуть-чуть, или перед полётом нельзя? Они переглянулись, а командир и спрашивает:

– А вы в первый раз летите?

– В первый.

– Не только можно, – серьёзно так отвечает командир, – но и нужно, чтобы стресс снять, потому что полет у нас завтра будет не только трудный и где-то даже и опасный. Вечером мы к вам зайдём. А пока штурман вам поможет обмундирование подобрать, расскажет, как парашютом пользоваться, ну, и вообще. Иваныч, обеспечь!

Пошли мы на склад АТИ.[16] А я про себя думаю, сколько же мне водки брать, чтобы этих бегемотов-то напоить?

Вечером экипаж в полном составе прибыл в гостиницу. Трёхлитровую банку спирта и закуску, правда, принесли с собой. Но и водка моя тоже не пропала.

Утром просыпаюсь и ощущаю в себе какое-то томление, переходящее в вялость в членах и сморщенность во всем организме. Доктор полковой на предполётной мне давление померил, головой покачал и кислородную маску суёт: «Подыши пока, полегче будет», а командиру и говорит: «Вы бы ребята, всё-таки поосторожнее, без привычки ведь человек».

На Ту-95, понятно, для оператора место не предусмотрено, поэтому посадили меня на резиновый транспортёр за пилотскими креслами. Я ещё удивился, что это за штука? Оказалось, для аварийного покидания самолёта. Надо по очереди ложиться на этот транспортёр, а он подвозит к люку. Кстати, люк этот выходит в нишу для передней стойки шасси, так что при покидании шасси должно быть выпущено.

Взлетели. Тесно, неудобно, шумно очень, да ещё мне шевелиться запретили, чтобы ненароком чего не нажать. Минут через десять у меня руки-ноги затекать стали, а тут ещё тряска. На Ту-95 трясёт не так, как, скажем, на вертолёте. Там вибрация постоянная, а здесь она волнами гуляет от носа к хвосту, от хвоста к носу. И вот сидишь, а тебя периодически трясти начинает, как в лихорадке, потом проходит, потом опять.

Но когда облака пробили, я про все забыл! Такой красоты никогда не видел: небо ярчайшего синего цвета, огромное, глубокое, солнце сияет, и вот уже самолёта под задом как бы и нет, а летишь наподобие орла в эфирных потоках.

И я уже тянусь за кинокамерой, чтобы все это великолепие заснять и заодно своё имя увековечить в истории мировой кинематографии, и вдруг слышу в СПУ:[17]

– Эй, наука, не спишь? Справа десять танкер!

И точно. Вон он, Ил-78. Земли не видно, мы выше облаков летим, и поэтому кажется, что танкер как бы висит в небе, лампочки на нем разноцветные горят, как на ёлке, даже на шланге, который из танкера полез, тоже красная лампа мигает.

Тут наш командир за штурвал покрепче взялся и командует:

– Экипаж, внимание!

Стали мы к танкеру подходить, а я с кинокамерой между креслами раскорячился и снимаю. А зрелище, я тебе скажу, дух захватывает! Ту-95 самолёт здоровенный, но когда мы стали к танкеру подходить, ощущение такое, как будто на горбатом «Запорожце» под задний мост КрАЗа на полном ходу заезжаешь. Ну, думаю, тормознёт он сейчас на светофоре, от нас даже соплей не останется.

– Есть сцепка! Перекачка пошла!

Номер, как в цирке: висят в небе два здоровых сарая, да ещё верёвкой связаны, а ну, порвётся! Минута, вторая, пять, десять…

– Закончили работу! Расцепка! Большой отошёл!

Наш бомбёр начал потихоньку отставать, и тут из шланга танкера вырвался здоровенный радужный пузырь и понёсся прямиком на остекление нашей кабины. Я, как его увидел, дар речи потерял, командира за плечо хватаю и ору:

– А-а-а, там э-э-то!!!

А командир ко мне голову поворачивает и спокойно так:

– Ну всё, финиш!

У меня аж ноги отнялись. Ну, думаю, отлетался, сталинский сокол, да удачно как, в первом же вылете… Между тем, шар долетает до нас, ударяется об остекление и разлетается мельчайшей пылью. Командир опять поворачивается и, увидев мои глаза на пол-лица, смеётся:

– А, это танкер остатки керосина из шланга выбросил, я в том смысле, что камеру можно выключать, домой идём».

Особенности африканского домино

Торговля оружием – штука тонкая. Был период, когда некоторые африканские государства, избравшие, как тогда говорили, некапиталистический путь развития, активно покупали нашу авиационную технику, хотя никто из покупателей толком не мог объяснить, что они с ней собираются делать, и для чего им нужна аппаратура для дозаправки в воздухе, если на штатной заправке Су-24 можно пролететь пол-Африки?

Но желание клиента – закон, самолёты поставили, а для обучения местного персонала отправили в загранкомандировку советских авиационных инженеров.

По замыслу командования наши специалисты должны были обучить африканских товарищей передовым методам эксплуатации авиационной техники, а затем отбыть на Родину. Однако возникли проблемы. И первой из них была проблема языковая. У наших инженеров никак не выходило изложить передовую техническую мысль по-французски, и, тем более, по-арабски, а местные, в свою очередь, дружно не понимали по-русски. Имелись, конечно, и переводчики, но толку от них не было никакого, так как просьба перевести на французский простейшую фразу «Увод строба автосопровождения по дальности» вгоняла их в состояние элегической грусти.

Пришлось разбираться самим. Местных товарищей быстренько обучили Самым Главным Словам, и процесс пошёл. Любо-дорого было смотреть, как утром на вопрос: «Как дела, месье?» африканец отвечал с приветливой улыбкой:

– Карашшо, заэппись!

Вторая проблема состояла в том, что у наших свежеприобретённых друзей руки росли анатомически неправильно. Выполнение любой работы на авиационной технике неизбежно заканчивалась её разрушением, разодранным обмундированием и отдавленными пальцами. Как-то раз понадобилось заколотить деревянный ящик, и наш инженер по природной русской лени, чтобы не идти за молотком, забил гвозди пассатижами. Ещё три гвоздя пришлось забивать на бис.

Местным почему-то очень нравились советские кипятильники. Причём особо ценились чудовищные агрегаты, способные за минуту вскипятить ведро воды. Зачем в засушливой Африке кипятить вёдрами воду с помощью советских кипятильников, так никто и не понял, но привозили и дарили их исправно. Попутно выяснилось, что нигде в мире, кроме СССР, их не делают.

Но лучшим подарком, без сомнения, оставалось домино. Советские специалисты привезли его с собой и по неистребимой технарской привычке, в перерывах между полётами начали ворочать плиты.

Местные заинтересовались. Им объяснили. Вскоре африканские товарищи научились кричать «Риба!» (с буквой «ы» были проблемы) и лихо стучать локтём по столу, дуплясь на оба конца.

Как-то раз с очередным транспортником наши привезли ящик домино и подарили всем офицерам авиабазы.

Рассыпавшись в благодарностях, местные инженеры сказали, что они в качествен ответного подарка русским друзьям сами (!) сделают стол для домино, чтобы показать, чему научились.

Тут же была отдана команда, по аэродрому заметались солдаты, вскоре в комнате отдыха появился набор французского электроинструмента и фанера. Лист тщательно раскроили. Взвыла электропила. Первый перепиленный стул распался на две части. Подивившись качеству распила, наши продолжили наблюдение.

Постепенно помещение наполнялось обломками мебели, опилками и кусками фанеры странных форм. Каким-то чудом обошлось без отпиленных рук и ног. По комнате шарахалось эхо арабского мата. Наконец последний распиленный лист фанеры признали условно квадратным. Нужно было прибивать ножки. Из ящика извлекли хитрый инструмент для забивания гвоздей, с ружейным лязгом вставили обойму с гвоздями, включили в сеть, местный с инструментом наперевес задумчиво подошёл к столу.

Но тут у нашего инженера сдали нервы: он вскочил с места и с криком:

– Стой! Убьётесь нахрен! А ну, отдай инструмент! – бросился к столу.

Боевой фристайл

Утром за завтраком начфиз[18] полка ВДВ сообщил жене:

– Сегодня еду встречать комиссию из Москвы, домой приду поздно.

– Ты уж, Васенька, постарайся пить поменьше, – заволновалась жена, – помнишь, как тебе в прошлый раз нехорошо было?

– Постараюсь, – горько ответил начфиз и поднялся из-за стола.

Как заведено в любой уважающей себя части, начфиз десантников отвечал за спецсауну, поэтому культурная (в военном понимании) программа проверяющих в буквальном смысле ложилась на его плечи, и ему не раз приходилось выволакивать из предбанника практически бездыханных офицеров и генералов.

Обычно комиссии из верхних штабов встречал сам командир, но в этот раз ответственное мероприятие было возложено непосредственно на начфиза, из чего он сделал вывод, что, либо едут проверять физподготовку, либо комиссия какая-нибудь незначительная, вроде котлонадзора или ВАИ.[19]

На практике, однако, вышло по-другому.

После того как схлынула толпа пассажиров с московского поезда, на перроне осталась странная компания: бомжеватые граждане с киноаппаратурой в облезлых кофрах и полковник-пехотинец с вдохновенным лицом идиота. И вещи у них были странные: мотки верёвок и деревянные рукоятки наподобие деревенских коромысел.

Вскоре выяснилась страшная правда. Полковник был изобретателем. Светоч военной науки разрабатывал способ буксировки солдат на поле боя. По его замыслу, если солдат поставить на лыжи, дать им в руки верёвку, верёвку привязать, например, к танку, а танк пустить на поле боя, то ошеломлённому противнику останется только одно: сдаться. Полковничья диссертация была практически готова, но нужен был эксперимент.

На следующее утро эксперимент не состоялся по техническим причинам: после посещения сауны съёмочная группа, не привыкшая к десантному гостеприимству, не смогла выйти из состояния нирваны. Непьющий изобретатель отпаивал их кефиром.

Наконец вышли в поле. Бойцам выдали стандартные военные дровяные лыжи с мягкими креплениями, подогнали БМД,[20] к корме привязали две верёвки с перекладинами, после чего полковник подошёл к строю. В пламенной получасовой речи он обрисовал важность эксперимента для укрепления обороноспособности государства, отметил, что буксировка лыжников на поле боя – наш асимметричный ответ наглым проискам НАТО, а в заключение сказал, что эксперимент снимают на киноплёнку и, может быть, покажут в программе «Служу Советскому Союзу!»

В свою очередь, начфиз отвёл в сторонку механика-водителя и предъявил ему увесистый кулак:

– Устроишь автогонки – до дембеля будешь гальюны драить.

Механец ухмыльнулся.

БМД потихоньку двинулась.

Поначалу все шло хорошо, бойцы с гиканьем резво катились на лыжах, однако, вскоре в идее обнаружился изъян. Как ни странно, местность не была идеально ровной, на ней попадались канавы, бугры и полузасыпанные снегом пни. Головные лыжники пытались их объехать, не бросая верёвки, из-за чего она начала опасно раскачиваться, увлекая за собой остальных. Через пару минут научный эксперимент превратился в смесь цирковой эквилибристики с клоунадой: стремясь объехать препятствия, бойцы скакали, как обезьяны, совершая немыслимые пируэты, один потерял лыжи, но, не желая сдаваться, верёвки не бросил и нёсся за БМД гигантскими скачками, вздымая тучи снега. Зрители одобрительно матерились.

Начфиз с замиранием сердца следил, как БМД входит в поворот. Проклятый механик всё-таки слихачил и развернул БМД-шку практически на месте. В строгом соответствии с законами физики лыжников вынесло вперёд, и они исчезли в облаках снежной пыли. Проклиная дурака-изобретателя, начфиз побежал на финиш. Второй заплыв решили не проводить.

Вечером съёмочная группа уехала, а через месяц на имя начфиза пришёл автореферат диссертации с дарственной надписью. Пролистав брошюру, он плюнул, аккуратно содрал с научного труда обложку и собственноручно повесил его в гальюне разведроты.

Пять или шесть?

Каждый человек талантлив по-своему: один решает в уме криволинейные интегралы, другой открывает зубами пивные бутылки, третий на пятнадцатой минуте знакомства способен затащить в постель практически любую женщину. У неразлучных прапорщиков из батальона связи талант был один на двоих. Стоило только где-нибудь кому-нибудь в пределах гарнизона открыть бутылку, как через пять минут в дверях показывалась умильная рожа одного из прапоров, а вскоре подтягивался и второй. Это называлось: «Чип и Дейл спешат на помощь». Их чутье на халявную выпивку не укладывалось в рамки современной позитивистской науки, однако срабатывало в десяти случаях из десяти. Инженер по радио как-то высказал идею, что прапора ощущают флуктуацию электромагнитного поля, неизбежно возникающую при открывании бутылки. Для чистоты эксперимента инженеры укрылись в камере биологической защиты, которая использовалась для проверки спецаппаратуры и была наглухо экранирована. Не помогло. Ровно через пять минут после экспериментального откупоривания в дверь поскреблись. После этого бесполезную борьбу с нахлебниками прекратили, перед очередным употреблением просто планируя два резервных стакана.

Звали прапоров Мокров и Петя. Петя был румяным, кругленьким и очень жизнерадостным, а Мокров, наоборот, тощим, сутулым и мрачным. Он страдал геморроем, отчего на лице у него застыло выражение брюзгливого недовольства. При ходьбе Мокров сильно сутулился, глядел всегда исподлобья и вообще напоминал германского шпиона из предвоенных советских кинофильмов.

Однажды в полку проводили тактическое занятие по охране и обороне аэродрома. Рота почётного караула лихо нападала на ЗКП,[21] а рота охраны не менее лихо отражала нападение. Управление полка, забравшись на бугор, увлечённо наблюдала за редким зрелищем. Радист нападающих зацепился антенной за колючую проволоку, второй солдат взялся её резать. Увидев это, обороняющиеся с криком: «Суки! Кто потом будет колючку чинить?!» бросились в контратаку. Неизвестно как попавший сюда Мокров, хмуро наблюдал за происходящим. Петя потихоньку подошёл к командиру и прошептал:

– Товарищ полковник, скажите, чтоб за Мокровым приглядывали, а то ещё переметнётся.

Но однажды дружбе собутыльников пришёл конец. Внезапно в штабном коридоре раздались матерные вопли, послышался звук удара, и в инженерный отдел бомбой влетел Петя, прикрывая ладонью быстро запухающий глаз.

Выяснилось, что предыдущим вечером Мокров и Петя мирно отмечали окончание рабочего дня и по какому-то прихотливому случаю заспорили о том, сколько звёзд Героя у дорогого Леонида Ильича. Мокров утверждал, что пять, Петя склонялся к шести. Поспорили на бутылку. Решено было утром прийти в штаб и посчитать звезды на портрете, который тогда висел, почитай, в каждом служебном кабинете.

Утром похмельный Мокров заявился в канцелярию, где его уже ждал сияющий Петя. Он предъявил портрет Верховного, на котором отчётливо были видны шесть звёзд. Делать нечего, Мокров со вздохом отсчитал деньги и поплёлся к себе на БП. В его комнате висел точно такой же портрет. Прапор злобно покосился на Ильича, плюнул, но вдруг насторожился. Что-то было не так. Приставив к стене стул, Мокров подобрался к портрету и начал его подслеповато разглядывать. У вождя было 4 Звезды! Как же так?! Мокров снял раму со стены, подтащил к окну, и тут ему открылась суровая правда.

Хитрый Петя рано утром вырезал недостающую звезду с его портрета Брежнева и приклеил на свой.

Спасти рядового Курбанова

Бывают солдаты, которых не замечаешь. И лицо у него обычное, и фамилия какая-нибудь совсем не запоминающаяся, никаких подвигов за ним не числится; отслужил солдат два года, уволился, а на следующий день про него забыли. А бывает наоборот.

Рядовой Курбанов был узбеком. Окончил десять классов, вполне сносно говорил по-русски, довольно быстро научился есть свиную тушёнку и пользоваться нехорошими русскими словами, но была у него одна проблема. Курбанов абсолютно не переносил холода. Летом, на учениях, когда весь личный состав умирал от жары, узбекский воин работал за троих, он был как змея: чем жарче, тем лучше! Но стоило только начаться сереньким промозглым подмосковным дождям, стоило только на лужах появиться первой ледяной корочке, а на антеннах локаторов пушистому инею, Курбанов впадал в безысходную депрессию и какой-то фантастически упорный, неизлечимый насморк. Никакие медикаменты на него не действовали. Жаль было парня, но что сделаешь?

Однажды зимней ночью я вышел из домика дежурной смены, чтобы решить мелкие, но неотложные житейские проблемы, ну и заодно проверить патрульного.

Был лёгкий морозец, только что выпал снег, небо было усеяно зелёными точками звёзд и оттого походило на индикатор кругового обзора РЛС. На вышке эскадрильской стоянки часовой баловался с прожектором, и снег переливался разноцветными огоньками, как хрустальная люстра. Где-то далеко стучал дизель.

Внезапно я осознал, что на этой рождественской открытке недостаёт такой существенной детали пейзажа, как патрульного. Я огляделся. Куда же это он делся? Может, обошёл домик с другой стороны и через окно в ленкомнате смотрит телевизор? Нет. Может, зашёл за дизельную? И там нет. И тут я заметил ещё кое-что. На свежем снегу не было следов. Вообще никаких. Значит, солдат пропал давно. Тут мне стало худо. В те годы о дезертирстве из армии никто и не слыхал, о терроризме мы знали исключительно из программы «Международная панорама», поэтому исчезновение солдата с оружием могло означать только одно: напали, убили, забрали автомат! Я метнулся в домик: «Кто в патруле?!» – «Рядовой Курбанов…» Я так и сел.

Хорошо, попробуем рассуждать логически: украли бойца – допустим. Но куда делся Агдам? Украсть его решительно невозможно, в конце концов, не самоубийцы же нападавшие?!

Агдамом звали громадного кобеля неизвестной породы, который жил на точке. Это было мощное, угрюмое и злобное животное, к тому же, невероятно похотливое, на аэродроме сложилась целая популяция его потомков от различных мамаш, от дворняги до непонятно как попавшего сюда бассета. Агдам ненавидел офицеров, вернее, чужих офицеров. Своих он даже по-своему любил, а вот на чужих бросался молча, без объявления войны, валил на землю и пытался загрызть. Такого уникального результата солдаты добились всего за месяц, ежедневно тыкая псу в морду старой офицерской фуражкой. Командир несколько раз грозился пристрелить бешеную тварь, однако Агдам охранял позицию лучше любого часового, так как местные не понаслышке знали о его боевых свойствах.

Ночью Агдам всегда патрулировал «точку» вместе с солдатами, а теперь исчез вместе с рядовым Курбановым.

Машинально я побрёл к будке Агдама. Солдаты сколотили ему из добротной военной тары настоящий утеплённый дворец, в котором поместился бы, наверное, медведь. Днём Агдам в нем отсыпался, сидя на цепи.

Я заглянул в будку. Там темнело что-то мохнатое. Луч фонарика осветил Агдама. Он тихо и выразительно зарычал, задрав верхнюю губу. Под лапами у пса лежал… автомат! – Сожрал он Курбаныча, что ли?! – в панике подумал я. – А где же недоеденное? Сапоги… шапку он вряд ли стал бы есть, и вообще, не мог же он сожрать целого солдата?

Я повёл фонариком. Под мохнатым боком пса, уютно свернувшись калачиком, спал согревшийся Курбанов. Агдам охранял его сон.

Песнь о рабочей карте

Спросим себя: что для пехоты при подготовке и проведении учений является самым главным, и сами же ответим: Рабочая карта командира! Нет, конечно, я не спорю, есть и другие существенные элементы: очень важно, например, чтобы растяжки у палаток были строго параллельны, опять же – дерновка дорожек… биркование… все это важно и полезно, но карта! Нет, не так: Карта! Даже – КАРТА!

Рабочая карта командира есть альфа и омега боевой работы штаба, особенно, в период проведения учений. Хорошо и красиво отрисованная карта – это 50% успеха учений. Ещё 25% кладём на то, чтобы руководитель учений сумел её прочитать, разобраться в нарисованном и уяснить, а кто, собственно, победит-то? Ну, а маневрирование войск, всякая там стрельба это так… оставшиеся проценты, брызги…

В начале 80-х годов теперь уже прошлого века высокие штабы почему-то решили, что в крупных учениях должны принимать участие не только строевые части, но и всякие учреждения Вооружённых Сил, вроде ВУЗов, приёмок и бог знает ещё чего. Последствия этой странной идеи мне довелось испытать на своей, так сказать, шкуре.

В тот год генералы выкопали учебный томагавк летом, и на нашу контору свалился нежданный подарок в виде разнарядки на учения.

Престарелые полковники, которые давно забыли, что они, в сущности, ещё военные, с кряхтением полезли на антресоли. Оттуда были извлечены «тревожные» чемоданы, полевые сумки, плащ-накидки, курвиметры и другие странные предметы.

Бриджи, которые в авиации называли «кривыми штанами», в отличие от брюк навыпуск, которые именовались «штанами об землю», почему-то оказались малы, хромовые сапоги ссохлись и больше напоминали любимое пыточное орудие испанской инквизиции, умение нашивать подворотнички оказалось начисто утрачено…

– Скажите, коллега, а «повседневная для строя» – это как?

– Видите ли, батенька, боюсь ошибиться, но выше пояса, как у вас, а ниже пояса… э-э-э, ну, как у того молодого человека…, ну да, дежурного по факультету… гм…, правильно…

– А полевая – это тогда как?!

На следующее утро раздолбанный ЛАЗ высадил десант избранных представителей военной науки в районе проведения учений.

Построились. Дежурный генерал, оглядев прибывшее воинство, которое, наподобие военнопленных, почему-то полезло в строй с вещами, ухмыльнулся и скомандовал:

– Товарищи офицеры! Поздравляю вас с прибытием в район учений! Задача на сегодня – максимально отдохнуть!

И пошло! Каждый день в отсутствии боевых задач лучшие представители военной авиационной науки неумело напивались, стремительно теряя человеческий облик. В свою очередь, представители строевых частей абсолютно не представляли себе, где и каким образом использовать специалистов по теории РЭБ. Больше всех повезло секретарю партбюро. Он где-то умудрился стащить красную папку с тиснёной надписью «На доклад командующему». С этой папкой он бессистемно бродил по гарнизону, периодически хмуро поправляя очки и неодобрительно посматривая на окружающих. В столовой он клал эту папку на стол и обедал в одиночестве. Пару раз, правда, к нему подсаживался местный контрик, бледный от собственной отваги. В папке у хитрейшего из хитрых лежали авторучка, сигареты «Ява» и запасные очки, как главные орудия политработника.

Наконец, в районе полуночи в нашу палатку влетел порученец и заполошно заорал:

– Товарищи офицеры! Срочно на ЗКП!

На ЗКП нас уже ждал знакомый генерал.

– Поступила вводная! Нужно срочно рассчитать и нанести на карту зоны подавления ЗРК[22] противника. Исходные данные получите у начальника разведки.

С трудом прогоняя непривычное чувство похмелья, полковники взялись за дело.

И вот – карта. Громадная, длиной в несколько метров, искусно нарисованная карта учений. Карта ещё лежит на полу, на особом помосте, и специально обученный прапорщик наносит на неё последние штрихи. Лицо у него вдохновенное, как у Микеланджело, завершающего роспись Сикстинской капеллы.

Самый смелый из нас с фломастером приближается к карте, чтобы нанести так называемые «яйца», т.е., зоны подавления.

– Вы куда, товарищ майор?!

– Зоны подавления нанести.

– Нельзя, карту помнёте!!!

– А как же…

– Сейчас! Хамракуллов! Гусев! Ко мне!

Из темных глубин ЗКП выскакивают 2 бойца со строительными носилками. Ручки у носилок непривычно длинные. Прапорщик, подобно турецкому султану, усаживается в носилки, а бойцы искусно имитируют каретку плоттера, перенося его над картой.

– Ну, – снисходительно вопрошает прапор, – где вам зону нарисовать?

Драма на полётах

Великий русский драматург Денис Фонвизин давал персонажам своих пьес такие фамилии, чтобы неискушённому читателю сразу было ясно, с кем он имеет дело. Тарас Скотинин, например, был отпетым мерзавцем, а госпожа Простакова – редкостной дурой.

Когда замполитом нашего батальона назначили капитана Дурнева, народ сначала не придал этой своеобразной и красноречивой фамилии значения. А зря.

Капитан Дурнев был дураком совершенным, законченным, и своей фантастической глупостью вызывал у офицеров некое извращённое уважение. Обращались с ним так, как ведут себя родители юного кретина: стараются, чтобы и занят был и головку не перетрудил, ну, а если, к примеру, лужу на ковре сделает и начнёт в ней кораблики пускать, умиляются: наш-то Васенька, как царь Пётр на Плещеевом озере!

Поздним майским вечером я сидел в недостроенной беседке на точке. Полёты закончились, основные средства я выключил, только посадочный радиовысотомер продолжал отбивать поклоны. «Ну, чего аппарат гоняют, перелётчика,[23] что ли какого ждут? – лениво подумал я, – ведь прямо на дорогу светит, опять деревенские будут жаловаться, что у них герань на окнах вянет, и коровы не доятся».

Жалобы сельчан в общем-то были справедливы, мегаваттный передатчик молотил так, что неоновая лампочка в руке мерцала опасным оранжевым светом, а стрелки у выключенных приборов отклонялись от нулевой риски. Вдобавок посадочный курс и направление ветра на аэродроме почти всегда были такими, что высотомер извергал трёхсантиметровые мегаватты на соседнюю дорогу и деревню за дорогой. Делегация аборигенов ходила к командиру дивизии с просьбой отодвинуть полосу, но командир вежливо заметил, что гораздо дешевле будет отодвинуть деревню или в качестве паллиатива накрыть её заземлённой сеткой.

После дневного грохота реактивных турбин на точке было необыкновенно тихо, слышно было, как на соседнем болотце яростно орали сексуально озабоченные лягушки, да временами с низким гудением пролетал толстый майский жук.

Небо было усыпано весенними разноцветными звёздами. Звезды иногда подмигивали, от этого казалось, что смотришь на громадный индикатор кругового обзора, на котором не хватает только масштабной сетки.

Солдаты дежурной смены тоже собрались в беседке, никто не курил и не разговаривал – после шумных и прокуренных аппаратных возвращаться в душный домик никому не хотелось.

– Ну что, мужики, – начал я, поднимаясь, – пора спать, завтра первая смена наша.

– Трщ старший лейтенант, – затараторил вдруг дальномерщик, – вроде, едет кто-то!

Я обернулся. На дороге шатались столбы от фар дальнего света, но машины видно не было.

– Чего-то быстро, это по нашей-то дороге! – удивился кто-то из солдат.

Дорога к нашей точке не ремонтировалась, наверное, с тех пор, как от Москвы отогнали немцев. Казалось, что её долго и педантично бомбили. Без особого риска к нам проехать можно было только на танке.

Внезапно к калитке подлетел уазик, из него стремительно катапультировался Дурнев и, оттолкнув патрульного, гигантскими прыжками понёсся к домику дежурной смены. Он был похож на громадного взбесившегося кенгуру в фуражке.

Я поднялся навстречу.

– Товарищ капитан! За время моего дежурства происшествий не слу…

– Как не случилось?! Меня сейчас обстреляли!!!

– Кто?

– Не знаю! – взвизгнул капитан. Зубы у него стучали.

– Может, вы на стоянку заехали? Она уже под охраной.

– Нет! Я ехал по дороге, к вам, а тут – очередь!!!

– У меня на точке оружия нет. У патрульного штык-нож, ну, у меня пистолет.

Некурящий замполит рухнул на лавочку и попросил закурить, я дал ему сигарету. Страдалец долго пытался попасть в огонёк зажигалки, у него тряслись и руки и губы. «Я пойду машину вашу гляну», – сказал я. В предвкушении интересного зрелища за мной потянулись солдаты.

За калиткой стоял командирский уазик. Знакомый сержант-водитель сидел на переднем бампере. Никаких пробоин ни на лобовом стекле, ни на радиаторе, естественно, не было.

– Ты чего учудил? – спросил я.– Пассажира твоего чуть кондрат не обнял. Кто стрелял-то?

– Жуки! – непонятно объяснил сержант и заржал.

– Какие жуки?! Вы что с замполитом, клея нанюхались?

– Майские, трщ старший лейтенант, – объяснил водила, вытирая слезы обшлагом х/б. Сейчас им самое время вылетать, а они как под высотомер ваш попадают, сразу дохнут, ну и стучат по кабине, они ж большие. А трщ капитан, когда стук-то услышал, на полик упал и как закричит: «Гони, пропадём!»

– А ты?

– А чего я, – усмехнулся водитель – погнал…

Опасная инспекция

В советские ещё времена мы на пару с американцами сокращали что-то очень стратегическое и наступательное: то ли ракеты, то ли шахты, а может, ракеты вместе с шахтами – неважно. А важно то, что процесс сокращения у нас контролировали янки, а мы, соответственно, у них.

И вот, с очередной инспекцией в ракетную часть прибыли американцы. Прибыли-то они к ракетчикам, а «Геркулес»[24] их сел на ближайшем военном аэродроме. С аэродрома они уехали на автобусе, посмотрели что надо, а перед отлётом по плану был обед.

Кормить супостата решили в лётно-технической столовой, благо у дальников всегда готовили отменно, ну и задача продслужбе была поставлена заблаговременно. Кроме того, везти американцев в гарнизон компетентные товарищи не рекомендовали, опасаясь, видимо, что хитроумный вероятный противник по репертуару кинофильмов в Доме офицеров сумеет вычислить урожай зерновых в Вологодской области. Столовая была очень удачно расположена рядом с лётным полем.

Американцев встретили тщательно отобранные официантки в коротких деловых юбках и почему-то в кокошниках.

Расселись, съели закуску, официантки стали обносить столики супом.

Внезапно американцы заметили, что русские лётчики молча встают, держа в руках тарелки. За их столиком возникла тихая мгновенная паника. Перед отлётом к русским их, конечно, тщательно инструктировали, однако о таком странном обычае не рассказывали. Старший могучим усилием мысли постиг, что это, наверное, какой-то обряд в память погибших пилотов, и подал знак своим. Вежливые американцы встали, держа в руках тарелки.

Внезапно столовая наполнилась рёвом и грохотом. Зашатались стены и пол, задребезжала посуда. Это взлетал Ту-22.

Когда до американцев дошло, в чем причина такого странного поведения русских, они опять переглянулись, с облегчённым видом поставили тарелки на стол, собираясь сеть, и… жестоко обломались. Потому что в этом полку бомбардировщики всегда взлетали парами.

Репетиция оркестра

Плац.

На плацу – трибуна. На трибуне – командир мотострелецкой дивизии по кличке Кинг-Конг проводит репетицию ноябрьского парада. Комдив похож на громадную обезьяну из-за аномально длинных рук, привычки сутулиться и бешеного характера. Красный околыш генеральской фуражки гармонично перекликается с бордовой после трёхдневной пьянки рожей военачальника.

Перед трибуной оркестр извлекает из своих инструментов хамские звуки. Оркестр – типичный жмурсостав, набивший руку на проводах в последний путь гарнизонных пенсионеров и поэтому даже военный марш приобретает в их исполнении загробный оттенок.

Некоторое время генерал, насупившись, слушает музыкантов, а затем поворачивает к себе микрофон:

– Что вы там хрипите, как старый унитаз? – гремят мощные динамики по сторонам трибуны.

Комдив ко всем обращается исключительно на «ты», поэтому обращённое к оркестру «вы» истекает ядом.

Оркестр без команды замолкает, издав напоследок придушенный писк флейты. Дирижёр, старший прапорщик, мелкой рысью мчится к трибуне.

– Это не оркестр военной музыки, а стадо кастрированных ишаков! – бушует Кинг-Конг, – сплошные, ети его мать, рёв и блеяние!

– Товарищ генерал, – лебезит дирижёр, – состав у нас неполный, оттого и звучание такое…

– «Битлов» всего четверо было, а как играли! – резонно возражает комдив и, подумав, подводит итог репетиции:

– Три часа строевой подготовки!

Родная речь

После окончания училища старший лейтенант Спицын попал в Южную группу войск, в Венгрию. Поскольку вероятный противник был, что называется, под носом, службу тащить приходилось по-настоящему, да и вообще, Спицын был парнем добросовестным, втайне мечтал дослужиться до майора и в общагу приходил только ночевать.

Контакты с местным населением не поощрялись, да и особой необходимости в них не было. По-мадьярски Спицын, как и положено нормальному советскому офицеру, не знал ни слова, а стимула изучать язык у него не было, так как единственное чувство, которое вызывали у него местные женщины, была оторопь. Ну, и ещё Дракула почему-то вспоминался, хотя Влад Цепеш, как известно, был мужчиной и проживал в соседней Румынии. Так что в течение года или полутора лет старший техник Спицын перемещался исключительно по маршруту аэродром – столовая – общежитие, честно заработанные форинты укрепляли надежду на покупку в Союзе автомобиля… как вдруг все изменилось.

Началось с того, что разбился один из полковых Су-7Б. Точнее, не разбился, а столкнулся с землёй, а ещё точнее – с болотом. Лётчик сумел катапультироваться, а самолёт ухнул в недра местной Гримпенской трясины. «Сушку» решили не доставать, но кое-какая аппаратура с самолёта в загребущие лапы разведки вероятного противника всё-таки попасть была не должна.

Для археологических раскопок отрядили целую команду, старшим которой по честному офицерскому жребию выпало быть, естественно, Спицыну.

Через четверть часа после начала работ стало ясно, что приехали зря. Достать самолёт из болота не удалось бы и взводу Дуремаров, не говоря о дохляках из ЦРУ. Да и не стали бы они нырять в вонючую, взбаламученную грязь за аппаратурой с Су-7Б.

Стоило только вычерпать из ямы часть жижи, как она с довольным чавканьем возвращалась обратно. Со стороны это выглядело так, как будто ненормальные русские решили перемешать болото. Осознав убыточность идеи, работы решили прекратить. Кое-как отмывшись в том же болоте, голодные и злые солдаты погрузились в «Урал».

Дорога в гарнизон проходило через мадьярское село, в котором играли свадьбу. Машину остановили и жестами объяснили, что за здоровье жениха и невесты следует выпить и закусить. Спицын заколебался. С одной стороны, молодой организм требовал своего, и при виде накрытых столов начал подавать недвусмысленные сигналы, но, с другой стороны, возможны провокации и куда девать пистолет?! «Если пьянку невозможно предотвратить, надо её возглавить», – лицемерно подумал старлей и скомандовал: «Из машины!».

Измученные трезвым образом жизни и армейской пайкой, воины мгновенно утратили боеготовность. Сладенькие венгерские вина в течение получаса снесли башни у всех солдат. Спицын держался дольше. Впоследствии он смутно припоминал, что хозяин дома повёл его осмотреть винный погреб. У каждой бочки, покрытой плесенью и пятнами селитры, он останавливался и предлагал попробовать «маленький стаканчик». До конца погреба не дошли.

Под утро хозяин вместе с гостями собрали русских гонведов, аккуратно уложили в кузов «Урала». Мадьяр сел за руль. У ворот КПП деликатно посигналил: «Забирайте своих»….

Через две недели Спицына вызвали к начальнику штаба.

– Планируются большие учения с перебазированием. Передовая команда убывает на новый аэродром через неделю, но надо съездить, посмотреть как там, и вообще. Поедешь вот сюда, – начальник штаба ткнул карандашом в карту, – досюда вроде электричка местная ходит, а там – на автобусе, ну или на попутке. Опыт общения с местным населением у тебя есть, – ухмыльнулся НШ, – езжай, алкоголик!

Спицын достал блокнот, наклонился над картой и содрогнулся. Простые, привычные русскому уху названия венгерских городов Секешфехервар, Ходмезевашархей и Терексентмиклош, взявшись за ручки, пустились перед его помутневшим взором в пляс.

Название конечного пункта Спицыну удалось перенести в блокнот с карты только с четвёртого раза, о том, чтобы его запомнить, не было и речи.

Кое-как добравшись на местном поезде до промежуточной точки, старлей впал в мрачную задумчивость. Какой ему нужен автобус он, понятно, не знал, а если бы знал, не смог бы спросить, а если бы смог спросить – не понял бы ответа. Оставалось одно – голосовать.

Спицын вышел на пустынную утреннюю дорогу. О том, что с водителем придётся тоже как-то объясняться, он старался не думать.

Внезапно он услышал до боли знакомый, можно сказать, родной звук. Из-за поворота вывернулся «Урал» характерно-зелёного цвета. Подобно Робинзону Крузо, увидевшему на горизонте парус, Спицын заметался на обочине. Спасение пришло в лице пехотного подполковника.

– На аэродром? Садись!

Спицын привычно полез в кузов.

– Ты куда?! – удивился пехотинец, – у нас так не делается!

В кузов был отправлен водитель «Урала» солдат, подполковник сел за руль, а Спицын, не привычный к таким церемониям, устроился на правом сидении.

На КПП к «Уралу» подлетел наглаженный сержант:

– Товарищ подполковник, помощник дежурного по КПП сержант Кириллов!

– Проводишь старшего лейтенанта до авиационного КП. Знаешь, где это?

– Так точно!

Сержант без команды подхватил спицынский чемодан.

На чисто выметенной аллее, обсаженной аккуратно подстриженными кустами, встречные солдаты при виде старшего лейтенанта переходили на строевой шаг и чётко по уставу приветствовали его; непривычный к такому строгому соблюдению правил воинской вежливости Спицын пугливо козырял в ответ. Когда у солдатской столовой ему отдал честь прапорщик, Спицын так растерялся, что не ответил на приветствие.

У забора из рваной колючки сержант остановился.

– Дальше мне, товарищ старший лейтенант, нельзя. А КП ваш – вон, его отсюда видно.

Раздвигая лопухи на основательно заросшей дорожке, Спицын подошёл к КП. Полуметровой толщины стальная дверь, перекрывающая главную потерну,[25] была задраена. Спицын поискал звонок и нажал кнопку. Ничего не произошло. «Звонок не работает или нет никого» – подумал он. Приложив ухо к холодной стали, Спицын опять нажал кнопку звонка. Ничего. Внезапно замок оглушительно лязгнул. Спицын отскочил. «Бублик» на двери закрутился, заскрипели петли. На пороге показался авиационный майор с перекошенной ото сна физиономией. На мятой рубашке с расстёгнутым воротом болтался галстук, резинка которого была заправлена под погон.

Полуослепший от яркого дневного света, майор жмурился и крутил головой, как сова. Наконец, с явным напряжением он зафиксировал цель и перешёл на режим сопровождения. Некоторое время он тупо рассматривал Спицына, наконец, прокашлялся, сплюнул и хрипло спросил:

– Ну и какого хера ты трезвонишь? Я слышал и в первый раз. Кто такой? Чего надо?

– Слава богу, – подумал Спицын, – наконец-то свои!

Военно-прикладная демография

Начальник штаба второй эскадрильи майор Гаркуша сидел в канцелярии и рисовал чертей.

– Уже третья, – тоскливо думал он, старательно выводя на бумаге завитушку чертячьего хвоста, – что же это такое, а? В первой эскадре – нет такого, в третьей – тоже. А у нас, как полгода пройдёт – «здрасьте-пожалуйста». Пузо на нос – и в декрет. Что ж делать-то? Кому сказать – засмеют. Вот, извольте видеть: «Прошу предоставить мне декретный отпуск». НШ треснул кулаком по столу и обнаружил, что рисовал чертей как раз на окаянном рапорте. Обругав нечистого, Гаркуша принялся стирать ластиком неположенные картинки.

Начальника штаба можно было понять. Уход эскадрильской секретарши для начальника штаба – это катастрофа, мор, глад и семь казней египетских. Несколько лет штаб находился под опекой Киры Петровны. Пожилая Кира Петровна была замужем за лётчиком, всю жизнь промоталась с ним по гарнизонам, эскадрильское хозяйство знала, пожалуй, не хуже комэска, во всяком случае, ничего объяснять ей было не нужно, и Гаркуша с облегчением свалил на неё всю бумажную карусель, оставив за собой общее руководство работой штаба. Обнаглевшие технари в конце месяца иногда даже просили Киру Петровну помочь с заполнением карточек учёта неисправностей. И с этой работой она справлялась без видимого напряжения. Штабные подоконники были заставлены ухоженными цветами, на обоях красовался набор портретов Вероники Кастро, Муслима Магомаева и Софии Ротару, а на солдатской тумбочке всегда пыхтел электрический самовар.

Но счастье не бывает вечным. Как-то в одночасье Кира Петровна стала бабушкой, и с работой пришлось расстаться. Расстроенный прощанием Гаркуша упустил из-под контроля кадровый вопрос, за что немедленно был наказан новой секретаршей в виде странного существа лет двадцати от роду, с обесцвеченными волосами, тягучей речью и полным отсутствием зачатков интеллекта. Существо не отвечало на телефонные звонки, потому что уши у него были заняты плеером, постоянно теряло бумаги, печатало на эскадрильской «Ятрани» с чудовищными ошибками и имело скверную привычку забывать сладкие булки в ящике стола. Пронюхавшие об этом мыши сбежались со всего гарнизона, по ночам устраивали в канцелярии отвязные оргии, гадили в принтер и под конец перегрызли кабель тревожной сигнализации.

Когда существо заявило, что оно «типа залетело» и увольняется, Гаркуша с облегчением подписал рапорт и неделю с омерзением выгребал из канцелярии флакончики с засохшим лаком, растрёпанные журнальчики с кроссвордами и отклеивал от компьютерной клавиатуры липкие картинки, которые существо добывало из упаковок жвачки. Он ещё не знал, что его ждёт.

Вторая секретарша была унылой тёткой, повёрнутой на религии. Гаркуша нашёл её в посёлке соседней птицефабрики. Она непрерывно постилась, при каждом матерном слове, оплошкой произнесённым кем-то из офицеров, осеняла себя крестным знамением и бормотала «Спаси Христос!» Даже в самую сильную жару она не снимала туго повязанный белый платок, отчего смахивала на чеченку-снайпершу.

Как и у предыдущей секретарши, руки у неё росли из задницы, и бардак в штабе стал принимать какие-то угрожающие, запредельные масштабы. К всеобщему изумлению, «христова невеста» тоже не сумела соблюсти девичью честь и тихо отчалила из канцелярии в неизвестном направлении.

– На птицефабрике родилась, и мозги куриные! – подвёл итог ею деятельности комэск. Он не отличался религиозностью.

К поискам очередной секретарши НШ подошёл со всей ответственностью. Неделю он мотался по окрестным посёлкам и, наконец, привёл в штаб очередное приобретение. Сказать, что новая секретарша была несимпатичной, означало сделать ей комплимент, равнозначный предложению руки и сердца. Она была чудовищно, невероятно страшной и напоминала молодую Бабу-Ягу. В штабе ею тут же прозвали Квазимодкой. Правда, Квазимодка сносно печатала на машинке, и с второго-третьего раза, бывало, могла уяснить поставленную задачу.

Гаркуша потирал руки:

– Ну, уж на эту ни у кого не встанет!

– А если встанет? – хмыкнул осторожный комэск.

– Найду этого осеменителя и заставлю жениться!

Глядя на новое приобретение, уныло тыкавшее пальцем в компьютер, Гаркуша надеялся, что штаб в полной безопасности. Но…

Да что же это делается, граждане?! – взвыл НШ, перечитав рапорт. – Найду гада! Он у меня ещё пожалеет, как в секретарш концом тыкать! Комсомольская свадьба им у меня обеспечена!

Вызванная на допрос Квазимодка особенно не отпиралась, и на прямой вопрос: «Кто отец ребёнка?» спокойно назвала фамилию. От неожиданности Гаркуша рухнул на офисный стул и покатился к выходу из канцелярии. Квазимодка следила за ним рыбьим взглядом, в котором тлела искра материнства.

План НШ рухнул, вздымая тучи едкой пыли. Заставить жениться на Квазимодке техника самолёта старшего прапорщика Полухина не было никакой возможности, потому что он уже был женат и имел двоих детей.

Рики-тики-Павел

– Вот что, Паша, – сказал зам. командира по ИАС, разливая по последней, – поживи-ка ты у меня. Кошака покормишь, цветы польёшь, ну, и вообще, посмотришь, чтобы братья-туркмены квартиру не раскулачили. Согласен? Ну и отлично.

На следующий день самолёт унёс счастливых отпускников в Россию, а старший техник Павел Антохов отправился стеречь командирскую квартиру.

Зам командира в Марах служил долго, поэтому успел обрасти бытом. Антохов, не торопясь, со вкусом принял душ, врубил форсаж на кондиционере и перетащил постель с сиротского диванчика на супружеское ложе своего прямого начальника.

– Хорошо быть майором, – подумал Антохов, сладко потягиваясь. Баба у него, правда, не того… страшноватая, ну, это дело такое… Зато вон быт налажен и вообще…

Из кухни заявился кот, прыгнул на кровать, устроился у Антохова в ногах и замурлыкал.

– Да, баба определённо требует замены, люстру надо бы сменить, обои кое-где вытерлись, – хозяйственно подумал Антохов, – а так… ничего… Мысли его путались.

Внезапно кот дико зашипел и, как белка-летяга, метнулся с дивана на шкаф.

– Ты что, охренел, что ли, животное дикое? – Антохов приподнялся на локте и вдруг краем глаза уловил какое-то движение на полу. Приглядевшись, он чуть не взвыл от ужаса. Змея! Здоровенная! Старлей вихрем слетел с кровати и стремительно оделся.

Змея исчезла. «Куда эта тварь девалась?» Антохов огляделся. Уютная квартира мгновенно изменилась. В темных углах копошились клубки змей, змеи угадывались также под диваном, за телевизором и на подоконнике среди цветов.

Обмирая от ужаса, Антохов подобрался к выключателю и врубил люстру. Тени исчезли, количество змеиных мест сократилось, но куда девалась та, первая, было все равно непонятно. Делать было нечего. Вооружившись трубкой от пылесоса, Антохов принялся обследовать квартиру. Кот, заняв господствующую высоту на шкафу, внимательно наблюдал за поисками. Его глаза полыхали зелёным.

Антохов обшарил всю квартиру. От напряжения у него пересохло в горле, ноги мелко дрожали. Змеи нигде не было. «Показалось, что ли?» – подумал змееборец. Почти машинально он отодвинул ковёр, висевший на стене. Змея лежала, аккуратно вытянувшись вдоль плинтуса.

Антохов сорвал с ноги технарский ботинок и нанёс мощный удар, вложив в него весь ужас, накопившийся за испорченный вечер.

Глядя на убитую змею, Антохов выкурил полпачки сигарет, затем кое-как обмотал её газетой, гадливо взял за хвост и понёс к соседу.

Сосед-прапорщик пил на кухне водку.

– Здоровая гюрза попалась, молодец! – поощрил он Антохова, – отдай местным, они тебе ремень сделают из змеиной кожи. Хотя нет, сегодня пятница, до понедельника протухнет. Выбрось! Да, вот ещё что, Паша, ты, это… в квартире хорошо посмотрел?

– А чего?

– Да ничего. Просто они, змеи то есть, весной е… гм… ну, брачный сезон у них сейчас. Так они обычно того… парами, значит, ползают.

Через четверть часа Антохов мчался в сторону офицерского общежития, сжимая в руках корзинку с котом. Он точно знал, что в общаге, кроме молодых офицеров, не могло выжить ни одно живое существо. Там было совершенно безопасно.

Геноссе Богоявленский

Мы сидели за столом в номере маленькой гарнизонной гостиницы. Стол был когда-то полированным, но центнеры порезанной на нем колбасы, киловаттные кипятильники и сотни открытых об углы пивных бутылок превратили столешницу в подобие странной географической карты. На ней были свои материки, острова и белые пятна. Вместо скатерти мы накрыли мебельного уродца старыми штурманскими картами. Это придавало пьянке военную значимость, казалось, что мы двигаем по столу не стаканы с местной водкой, колбасу и помидоры, а полки, дивизии и даже корпуса.

Употребление организовал майор Геннадий Богоявленский по случаю приезда нашего шефа – полковника Мешонкина, которого народ, ясное дело, за глаза звал Мошонкиным. По легенде товарищ полковник Мошонкин должен был проверить, как мы проводим войсковые испытания новой авиационной техники, а фактически приехал бесконтрольно попить водки и убедиться в том, что Генка-Геноссе жив, здоров и относительно трезв.

Майор Геннадий Богоявленский был личностью поистине уникальной. Размах и масштабы произведённых им за время службы безобразий были сравнимы с бесчинствами, которые творили вандалы при разграблении Рима.

Счёт его боевых побед открывал строгий выговор «за организацию употребления спиртных напитков среди старших офицеров». Это был знак свыше, определивший Генкину судьбу.

Как ни странно, специалистом Геноссе был хорошим и окончил академию без золотой медали только потому, что необдуманно склонил к близости дочку начальника курса. Когда страшная, как юная Гингема, девица осознала, что на ней не собираются жениться, она устроила отцу скандал. Максимум, что смог сделать несостоявшийся тесть, это заныкать Генкину медаль.

Когда капитан Богоявленский омайорился, то есть стал, по его выражению, офицером, которого «нельзя послать нах сразу», он пил от радости три дня, причём третий день был ознаменован попыткой напоить комендантский патруль на Киевском вокзале.

Охреневшие от такой борзости «бараны»[26] от употребления не отказались, но, в свою очередь, предложили продолжить банкет на Красноказарменной.[27] На следующий день шефу пришлось ехать объясняться в комендатуру, звонить в штаб округа, словом, всячески унижаться перед «красными», чтобы «вытащить Фокса с кича».

Оказавшись на свободе, Гена бил трясущимися руками себя в грудь, хрипел, что «больше никогда», шмыгал сломанным в какой-то давней курсантской драке носом и всячески изображал осознание и раскаяние.

А ещё Гена Богоявленский был бабником. Женщина ему нужна была всегда. Когда не удавалось познакомиться с кем-нибудь на танцах «Для тех, кому за 30», Гена обращался за помощью к дежурным по этажу, буфетчицам или зачморенным доработчицам с авиационного завода. Каждый вечер Гена выпивал бутылку водки и уходил на блуд. Утром, часа в 4, влезал в окно, шумно чистил зубы, мылся и ложился спать. Вечером все начиналось сначала.

Так было и в тот раз. Обнаружив, что водка закончилась, Гена пожелал нам «приятного вечера», заявил, что его ждут, и ловко выпрыгнул в окно. Вечером дверью он обыкновенно не пользовался, вероятно, чтобы не терять сноровки.

Под утро Геноссе, испытывая приятную тяжесть в чреслах, влез в окно и в темноте наугад стал пробираться к своей койке. Он рассчитывал часа 3-4 поспать, потом похмелиться, потом сбегать на аэродром, а потом… Потом плановая система хозяйствования в очередной раз дала сбой, потому что койка оказалась занятой.

«Неужели она, подлая, и сюда забралась? Вот неугомонная баба…» – похолодел Гена и щёлкнул зажигалкой.

В его постели мирно спал Мошонкин. Шеф решил сэкономить и переночевать в нашем номере, используя пустующую койку.

У медиков есть термин – «состояние полиневрической обезьяны». Это когда человек пьян настолько, что реагирует только на простейшие раздражители: свет, тепло, холод. Насчёт полиневричности Мешонкина ничего определённого сказать не могу, но на обезьяну он был определённо похож. На старую, облезлую, безобразную обезьяну, которая нагло дрыхла на Генкиной койке, обнимая подушку длинными лапами. Левая лапа, густо поросшая черным, спутанным мехом, свесилась почти до пола, на ней светился диск «Командирских» часов.

– Эк набубенился, – лицемерно вздохнул Гена, – а ещё полковник. – Как бы энурез его не прохватил, пропал тогда матрац!

Аккуратно перекатив спящего шефа на бок, Гена выдернул из-под него матрац, оставив ему простыню, постелил на пол и улёгся.

В соответствии с неотвратимым как судьба законом похмелья, первым проснулся тот, кто вчера выпил больше всех, то есть Мошонкин.

Издавая тоскливые, нечленораздельные стоны, он сполз с койки и начал греметь бутылками, в рассуждении похмелиться. Остальные тоже проснулись и внимательно следили за движениями сутулой полковничьей фигуры, чтобы во время упасть ему на хвост. Проверив всю посуду, дядя Петя жалобно вздохнул и обернулся в надежде, что мы разделим его горе.

Гена, который в это время чистил зубы, взглянул на шефа и подавился зубной щёткой: живот полковника Мешонкина был, как панцирь черепахи, разрисован квадратами и кружками сетки продавленной армейской койки.

Шеф запеленговал Генку по придушенному бульканью, и тут в его затуманенном сознании ожил офицер-воспитатель.

Скандальная фигура в мятых сатиновых трусах внезапно преобразилась, расправила плечи, скрипнув невидимой портупеей, и гулким басом вопросила:

– Геннадий Викторович, почему вы отсутствовали в течение ночи в расположении гостиницы?!

Смещение Челюскина

– Не люблю воробьёв – мрачно сказал майор Челюскин.

Собственно говоря, фамилия у этого лётчика была какая-то другая, но все звали его Челюскиным из-за мощной нижней челюсти. Был он голубоглазым блондином, этакая белокурая бестия, правда, сильно приплюснутая – в те годы рослые лётчики в истребитель просто не умещались. Характер Челюскин имел замкнутый, был неразговорчив и от этого всё, что он говорил, звучало как-то мрачно. «Твоей челюсти на «Мосфильме» цены бы не было, – любил повторять комэск, – все бы эсэсовцы твои были, а ты тут талант в бетонку втаптываешь!». Челюскин живописно играл скулой и отмалчивался, так как комэск был всё-таки подполковником.

Мы с Челюскиным коротали ночь в дежурке: он заступил дежурным помощником военного коменданта, а я – начальником патруля. Вообще-то мне полагалось обходить дозором наш немаленький гарнизон, но разыгралась такая метель, что выйти из тёплого помещения было решительно невозможно. Бойцов отправили спать в комнату задержанных, а мы с Челюскиным решили оставаться в дежурке до окончания метели или наряда – как повезёт. Челюскин вязал рыболовную сетку. Гарнизонные воробьи тоже спасались от непогоды и устроили на чердаке дежурки скандал – возились, чирикали, и, кажется, даже дрались.

– Не люблю воробьёв – повторил Челюскин.

– А мне бабушка рассказывала, будто есть такое предание, что когда Христа распинали, воробьи палачам помогали, гвозди подтаскивали, ну, он за это их и проклял: все птицы лапами ходят, а они – прыгают.

– Эти могли, – подтвердил Челюскин,– мне вот один такой в двигатель попал, когда я ещё на МиГ-21 летал. На взлёте. Это сейчас на 29-х – одно удовольствие: два движка, управление удобное, ну, как с «Москвича» на «Ауди» пересесть… А 21-й – это ведь труба, в ней движок да баки, по бокам плоскости, а лётчик на ней верхом сидит. Нас так и звали – трубачи. Я, помню, как-то с «дальниками» встретился, так они все смеялись: «Черт знает, на чем вы летаете, верхом на окурках каких-то».

Ну вот, запустился я, взлетел, тысячу даже ещё не набрал, вдруг – удар какой-то и движок встал. Ну, думаю, секунды три у меня есть. Попробовал аварийно запуститься – была там такая возможность – не запускается! Ну, я и выпрыгнул.

– А какие ощущения при катапультировании? – полюбопытствовал я.

– Ну, какие-какие… как будто совковой лопатой с маху по заднице наподдали, вот какие! Да… Катапульта сработала, все штатно, парашют раскрылся, землю видно хорошо. Сел, погасил купол, «Комара»[28] включил, ощупал себя – вроде все нормально, не поломался, губы не порвал, язык не прокусил. Уже хорошо, значит летать буду. А тут и вертолёт ПСС-овский[29] садится, тогда с этим чётко было. Ну, доктор ко мне. Тоже ощупал, посмотрел, видит, нормально все, достаёт фляжку и наливает мне спирту полстакана.

– На, – говорит, – стресс сними.

А у меня, видно, и вправду что-то в башке сместилось, потому что я ему решительно так отвечаю:

– Я, товарищ майор, один пить не буду!

Он на меня посмотрел внимательно и говорит:

– Ну, тогда – конечно, давай и я с тобой.

Выпили, водичкой запили – не пьянею! Давай, – говорю, – ещё по полстакана.

– Давай, – отвечает, – в лечебных целях.

Ну, ещё по полстакана вмазали. Как в вертолёт садились – помню, как рапорт в штабе писал – тоже помню, а потом во мне как выключатель повернули – вырубился внезапно! Никогда со мной такого не было. А на следующее утро в санчасти проснулся – все болит. То есть, буквально все! Я и не знал, что у человека столько мышц, и все – болят! Растяжение…

– А потом что было?

– Потом? Да ничего. Комиссия приехала, движок моего «мигаря» разобрали, нашли там перья воробьиные, ну, всё и прояснилось. А медики потом ещё долго ржали:

– Ты, – говорят, – когда в следующий раз катапультироваться соберёшься, нам заранее скажи, мы к тебе всей санчастью прилетим на халявку спирта попить, даже и не сомневайся!

Шар. Просто шар

Треск и шипение в эфире.

– «Коршун» – «Валторна»!

– «Коршун», ответил.

– Азимут 227, удаление 120, цель одиночная, смотри!

– Понял, смотрю.

– «Дренаж» – «Коршун»!

– Ответил «Дренаж».

– «Валторна» передаёт: азимут 227, удаление 120, цель одиночная!

– Выполняю.

–«Коршун» – «Дренаж». Нет там ни хрена…

– Как это нет?!

– А так, нет и всё!

– Ладно…

Треск и шипение в эфире, наконец:

– «Валторна» – «Коршун». Цель не наблюдаем! Слышь, Коль, а чего там?

– «Коршун», бля, когда научитесь в эфире работать, как полож…

Треск и шипение в эфире.

– Коль, то есть «Валторна», хорош звонить, чего летит-то? Перелётчик?

– «Коршун», цель боевая, бо-е-ва-я – как понял?! ПВО-шники только что передали.

– О-па!

Тут надо пояснить. Это сейчас у нас скрестили ежа и ужа – ВВС и ПВО, а в советское время истребительная авиация ВВС и истребительная авиация ПВО жили по-разному. У ПВО-шников было боевое дежурство, на полосе всегда стояла пара-другая вооружённых истребителей. А истребительная авиация ВВС во внутренних округах жила спокойной, размеренной жизнью. Шёл «нормальный процесс боевой учёбы» – это наш комдив так говорил.

Ракеты на самолёты вешали только перед учебными стрельбами, то есть два раза в год. В остальное время летали так. Во избежание.

И вдруг – нате вам. Боевая цель. Такой подлянки от братского ПВО никто, конечно, не ждал, просто не было раньше такого. Все, что летело не там, где надо, и не туда, куда надо, ПВО-шники принуждали к посадке, а тем, кто не мог или не хотел самостоятельно сесть, вежливо помогали. А в тот раз что-то не сработало.

Ну что ж, надо, так надо. На стоянке вокруг МиГ-29 заметались одичавшие от безделья оружейники, подогнали ТЗ, АПА,[30] благо, что день был лётный.

Между тем на КП полка обстановка раскалялась, так как вожделенную цель никак не удавалось засечь.

– «Дренаж», где цель?!

– Не наблюдаю!

– Как это «не наблюдаю»?! Да ты же фашист, у тебя руки по локоть в крови! Вот только приди на КП! Показывай давай!

– Да не вижу я его! Спроси хоть, что за цель-то? Он «опознаванием[31] » не отвечает!

– Ну, «облучённые»,[32] вашу мамашу!

– «Валторна», что за цель?

– Шар воздушный, разведчик, ПВО-шники не смогли перехватить на Су-15,[33] поднимайте 29-й!

– Не, ну в натуре, а сразу сказать было нельзя?! «Дренаж», вырубай защиты!

– Понял, понял, уже вырубил. Вот он!

– Держи!!!

В те годы наши заклятые друзья из НАТО частенько присылали такие подарки. К воздушному шару крепился контейнер с разведстанцией, шар запускали откуда-то из Скандинавии. Империалисты умели подгадать так, что шар ветром могло протащить через всю европейскую часть СССР. Информация с разведстанции уходила на спутник. Обнаружить такой шар было очень сложно, потому что его несло ветром, а наши РЛС все нескоростные цели считали метеообразованиями и на индикатор не выводили. Если же отключить защиту, экран забивали метки от облаков, птиц и прочей ерунды.

Подготовка по тревоге закончилась, вздымая тучи брызг, по полосе с заполошным рёвом турбин на форсаже промчался истребитель, чиркнул по бетону бледно-оранжевым факелом и ушёл в низкие облака.

На КП облегчённо вздохнули, но, как вскоре выяснилось, самое интересное было впереди. МиГ-29 тоже шар перехватить не мог! Раз за разом истребитель наводили на цель, лётчик убирал скорость до предела, рискуя свалить машину, но серый шар на фоне серого неба не видел. Не видел, и всё тут!

К тому времени на КП полка уже объявился местный контрик по кличке «Ласковый Толя», видно получил сигнал по своим каналам. Чекист ни во что не вмешивался, по обыкновению вежливо улыбаясь, но в зале управления как-то враз потянуло казематной сыростью.

В это время по трассе плелся «грузовик» Ан-12. С отчаяния решили навести на шар его.

Командир транспортника, старый опытный майор, с истребителями спорить не стал – себе дороже обойдётся – развернул свой сундук, сбросил скорость до минимума и почти сразу его штурман увидел цель. Под длинной серой сморщенной оболочкой, напоминавшей изделие № 2, болтался серебристый ящик.

– «Коршун» – я полсотни восьмой, цель наблюдаю, наблюдаю, как слышите?

– Полсотни восьмой, что наблюдаешь?

– Да так, болтается какой-то гондон серый, госпринадлежность определить не могу. Сбить нечем. Прикажете таранить?

– Брось шутки шутить, Гастелло, бля! Не уходи от него, сейчас вертушка к тебе подойдёт! – завопил оперативный.

Оранжевый ПСС-овский Ми-8 имея на борту лучшего стрелка полка, начфиза, присоединился к азартной охоте на вражину.

Начфиз быстро откинул иллюминаторы по обоим бортам, закрепил в струбцинах автоматы и, отогнав борттехника, встал в двери пилотской кабины.

Сначала охотники увидели над собой серую тушу Ан-12 с включёнными посадочными фарами, а потом и шар. Начфиз припал к автомату. Загрохотали очереди. Кабина вертолёта наполнилась пороховой кислятиной, под ногами катались стреляные гильзы, однако шар продолжал лететь. Начфиз помянул нехорошим словом матушку шара, международный империализм, а также агрессивный блок НАТО и сменил магазин.

Вскоре стало ясно, что ижевская сталь берет верх над буржуйской резиной. Шар, сначала медленно, а потом все быстрее, заскользил к земле.

– Завалили! Завалили! – обрадовано заорал пилот. – Иду домой.

– Куда домой?! – немедленно отреагировала бдительная Земля. – А подбирать кто будет?!

– А-а-а, бля!!!

Вертолёт сделал крутой вираж и прошёл над точкой падения шара. Шара на земле не было.

– Куда он девался-то? – удивился пилот, – мы же его где-то здесь сбили, вон над тем трактором синим почти.

Шара не было. Сделали ещё один круг. Пусто.

Скандал на КП принимал нешуточный оборот. Туда уже успел приехать КГБ-шный генерал и вовсю строил личный состав. Выяснилось, что Родине этот шар совершенно необходим и найти его нужно любой ценой.

Генерал принял на себя руководство операцией и развил бурную деятельность. Из ворот ближайшего мотострелецкого гарнизона потянулись «Уралы» с солдатами для прочёсывания местности, над подмосковными полями и перелесками с характерным свистящим стуком лопастей змейкой помчались «крокодилы» Ми-24.[34]

– Слушай, – дёрнул пилота за куртку начфиз, – а где трактор-то? Может, шар крестьяне спионерили, пока ты тут петли закладывал? Ищем трактор!

Спустя десять минут заметили синий трактор «Беларусь», стоящий у околицы. Разгорячённый азартом погони пилот наплевал на меры безопасности и притёр вертолёт рядом. Ближайшие заборы дружно завалились, копёнка сена, накрытая брезентом, резво вспорхнула в воздух, телефонные провода на столбах угрожающе завыли.

Начфиз с борттехником схватили автоматы и бросились к ближайшему сараю.

От могучего удара ногой дверь слетела с петель. На полу сарая лежала уже отрезанная оболочка шара, а на верстаке стоял серебристый контейнер. Деревенский умелец в засаленном ватнике уже подбирался к нему с ножовкой.

Citius, altius, fortius[35]

Командира 181 отдельного батальона связи подполковника К-ва весной и осенью одолевали приступы командно-штабного идиотизма. В армии это болезнь довольно распространённая, поражает она, в основном, старших офицеров. Лечится изоляцией больного от личного состава и переводом на лёгкую, приятную работу, вроде заполнения карточек учёта неисправностей авиатехники за прошедшие пять лет. Правда, при виде подчинённых, у пациента может наступить обострение, так сказать, рецидив тяги к руководству войсками. При этом речь у больного несвязная, мысли путаные, а взгляд из-под козырька фуражки способен сбить с ног прапорщика средней упитанности. Нелегко быть командиром.

Наш комбат возник в результате длительной и сложной селекционной работы по выведению идеального командира Вооружённых Сил, так как тупость барана сочетал с упрямством осла, хитростью обезьяны и злопамятностью слона-подранка.

В периоды обострений, когда шкодливый дух командира требовал от подчинённых свершения подвигов во славу Уставов, солнце над гарнизоном меркло и заволакивалось свинцовыми административными тучами. К счастью для подчинённых, «Ноль восьмой» (0,8 г/см³ – плотность дуба) быстро уставал и погружался в анабиоз на очередной период обучения, вверяя управление войсками своим замам.

Как известно, от физкультуры нет никакой пользы, кроме вреда. Однажды на плановом занятии по физподготовке комбату в футбольном азарте заехали в физиономию грязным мячом. Мяч отскочил от подполковника с красивым звоном, но на руководящем челе остались следы шнуровки, и комбат сообразил, что занятия проходят как-то не так.

На следующий день, в пятницу, на подведении итогов недели наше зоологическое чудо залезло на трибуну, поворочалось там, устраиваясь поудобнее, откупорило бутылочку «Боржоми» и сказало речь. Оказалось, что раньше в нашем батальоне физподготовка проводилась неправильно, а теперь, наоборот, будет проводится правильно, что поднимет боеготовность вверенной ему части практически на уровень стратосферы. Откладывать такой важный элемент боевой подготовки никак нельзя, это, товарищи, будет не по-партийному. Поэтому, всем бежать кросс! Три километра. Прямо сейчас. От дома офицеров. В повседневной форме. Можно без фуражек.

И мы побежали. За нашими спинами блестящий серебрянкой Ленин с мольбой протягивал к нам руку, справа уже который год пытался взлететь с пьедестала списанный МиГ-21, который неведомый лётчик при посадке со всей дури приложил об бетонку, а мы бежали. По главной аллее гарнизона, с топотом и сопением, распространяя запах одеколона «Саша», лука и вчерашних напитков. Офицерские жены, выгуливающие свои наряды, собак и детей, не обращали на это дикое зрелище совершенно никакого внимания. Привыкли.

Первыми бежали солдаты, а за ними – слабогрудые офицеры и прапорщики.

Возглавлял гонку начальник узла наведения. Длинный и тощий майор Садовский был, как всегда, после вчерашнего, поэтому кросс давался ему с особым трудом. Его мотало на бегу с такой силой, что казалось, он качает маятник. Я с тревогой поглядывал на лицо шефа, которое постепенно заливало нехорошей зеленью. Остальные кроссмены, астматически дыша, растянулись в линию. Последним бежал мастер спорта по самбо и дзюдо двухгодичник Юра, который выполнял функцию заградотряда. Могучий «чайник» двигался без видимых усилий, работая поршнями и отфыркиваясь, как паровоз «ФД».

Наконец гонка завернула за угол и постылый комбат с секундомером в руке пропал из виду.

– Бля, я так за бутылкой не бегаю! – прохрипел ротный, сгибаясь пополам и упираясь руками в трясущиеся колени.

– Не добежим ведь, сдохнем, товарищ майор! – проскулил, как шакал Табаки, прапор с узла АСУ. Остальные молчали, судорожно насыщая кровь кислородом.

Внезапно из-за поворота, бренча запчастями, вывернулась знакомая «мыльница», ротный УАЗ-452.

– Наша! – завопил кто-то, – стой!!!

Заплетающимися ногами народ ломанулся к машине, привычно занимая насиженные места. Шеф на удивление бодро запрыгнул в кабину.

– Куда едем, товарищ майор? – спокойно поинтересовался водитель. Он служил в авиации уже второй год и видел ещё не такое.

– Вы-а-а-и! – приказал ротный, и мы поехали.

В переполненной машине тишину нарушало хриплое, как у больных овец, дыхание, в маленьком салоне повеяло павильоном «Животноводство».

Проехали второй поворот, миновали штаб дивизии, потянулись склады.

– Здесь, пожалуй, надо выйти,– сказал я, – а то, неровен час, олимпиец хренов застукает. Шеф кивнул, машина остановилась, марафонцы полезли в кусты, чтобы не отсвечивать на проезжей части.

– Так, – задумчиво произнёс ротный, закуривая. – Кто помнит мировой рекорд по бегу на три километра? Не перекрыть бы…

Никто не помнил.

– Ладно, ещё пару затяжек – и побежим, – решил Садовский, – и это… мужики, побольше пены!

Лже-спортсмены, изображая физкультурное изнурение, вывернулись из-за поворота и тяжело потопали к финишу.

– А где же ваши солдаты? – ядовито поинтересовался комбат, поглядывая на секундомер.

«Ох, беда, – мысленно схватился я за голову, – солдат опередили – да кто нам поверит?! А, кстати, куда они вообще делись?»

Внезапно в глубине гарнизона, примерно там, откуда мы прибежали, раскатилась автоматная очередь. За ней другая.

– А вон, товарищ подполковник, – невозмутимо ответил наш ротный, – наверное, это по ним и стреляют.

К-в побледнел.

Теперь уже кросс возглавлял сам комбат. На удивление быстро семеня ножками, он бесстрашно катился на звуки выстрелов. Не желая пропустить редкое зрелище, мы открыли у себя второе дыхание и побежали за ним, тактично отстав метров на 100 и втайне надеясь, что любимый начальник подвернётся под шальную пулю.

Вскоре ораву военно-воздушных марафонцев вынесло к складу артвооружений. На полянке перед складом «в мёртвых позах скачки» лежали наши бойцы, живые, но насмерть перепуганные. Над ними возвышался нерусский часовой с автоматом наперевес, а с другой стороны мчался уазик комдива. Он тоже услышал выстрелы.

Стремительное расследование, проведённое по дымящимся следам, показало, что наши бойцы тоже решили срезать трассу, но в спортивном азарте потеряли направление и ломились по кустам, очертя голову, чем до смерти напугали часового, рядового Исмаилбекова. Тщательно проинструктированный воин сорвал с плеча автомат и дал очередь на полмагазина поверх голов. К счастью, ни в кого не попал. А, между прочим, со страху вполне мог. Солдаты, естественно, тут же приняли упор лёжа. Чтобы закрепить победу, часовой дал вторую очередь.

Воздушный бой быстротечен, поэтому комдив, лётчик-снайпер, гвардии полковник Безруков, не стал церемониться.

Придерживая пухлыми ручками остатки развороченный задницы, командир 181 отдельного батальона связи подполковник К-в бежал с поля брани.

Волшебным образом приступ его болезни кончился.

Военный совет в Кубинке

Военный совет есть высшая и последняя стадия воспитательной работы, когда руководство осознает, что боевая подготовка загнивает, воинская дисциплина умирает, а партийно-политический аппарат, ясное дело, является паразитом.

Военный совет в Советской Армии совсем не похож на «коллег. орган воен. руководства» и предназначен он вовсе не для«обсуждения, а иногда и решения принцип. вопросов». Скорее, это такая военно-политическая групповуха, на которую вызывают специально отобранный личный состав дивизии, округа, а то и всего Вида Вооружённых Сил. Политико-воспитательные оргии проводятся обычно в каком-нибудь гарнизоне, где есть большой Дом офицеров. Идеальным местом наши генералы всегда считали авиагарнизон в Кубинке: от Москвы не слишком далеко, но и не слишком близко, при случае, можно будет «наверху» обмолвиться, что побывал в войсках.

Мероприятие всегда планировалось и проводилось с размахом, чтобы одним воспитательным актом охватить как можно больше народа.

После непродолжительной регистрации воспитуемые уныло тянулись в зал и рассаживались, стараясь занять место как можно дальше от сцены. Задние ряды, однако, были заняты солдатами, отличниками боевой и политической подготовки, присланными на Военный совет в виде поощрения. Они прилетели вместе с офицерами, но, непривычные к ночным перелётам и слегка обалдевшие от суеты большого гарнизона, сидели подобно истуканам с острова Пасхи. Сходство с каменными идолами усиливали солдатские стрижки, подчёркивающие все неровности черепа.

Известно, что секретом однообразного внешнего вида военнослужащих владеют только в пехоте, поэтому в зале причудливо смешивались кителя, куртки и даже парадные мундиры офицеров, приехавших получать медали. После перехода на новую, синюю, форму авиационный люд стал одеваться ещё наряднее, радуя глаз неожиданными сочетаниями зелёного, голубого, салатного и синего.

Первый номер программы. На трибуну взбирается хмырь из управления боевой подготовки и начинает доводить до личного состава доклад об итогах прошедшего периода обучения и, соответственно, о задачах на новый период. «Доводить до личного состава» – звучит ужасно, но ничего поделать нельзя: хмырь не выступает, не зачитывает доклад, а именно доводит. Это такая особая порода штабных, которые всю сознательную жизнь занимаются составлением планов боевой подготовки и отчётов о проведении оной. Весь они год копят справки, донесения, таблицы и выписки, потом, подобно жукам-скарабеям скатывают их в один большой ком и доводят. Слушать их выступления все равно, что присутствовать на художественном чтении расписания поездов.

Зал впадает в летаргическое оцепенение, которое внезапно нарушается жутким воплем, усиленным динамиками:

– Эй вы, майор!!!

Все майоры начинают пугливо переглядываться, а капитаны и подполковники облегчённо вздыхают: на это раз пронесло, и потихоньку оглядываются, кого накрыло?

– Что вы там головой вертите! Не вы и не вы! Да, вот ты, который рядом с моряком, встаньте!

В зале находится два офицера в форме морской авиации. Рядом с ними стараются не садиться, потому что они – как черные маяки в сине-зелёном военно-воздушном море.

– Чем это вы там занимаетесь?! – гремит генерал – Книжки читаете?!!

– Никак нет, товарищ командующий, я это… конспектирую! – Майор храбро показывает раскрытую тетрадь, между страниц которой спрятан журнал «Радио».

– Кон-спек-ти-руете?!! – скандирует, надуваясь злобой генерал, – Та-а-а-к… Ха-ра-шо… А тогда почему остальные хуи валяют, а?!!

В зале начинается лихорадочное шуршание. Офицеры, сидящие в первых рядах, открывают рабочие тетради. Те, у кого тетрадей нет, рисуют каракули на полях газет и на пачках сигарет, изображая конспектирование и надеясь, что подслеповатый командующий примет их за блокноты.

Постепенно все успокаивается, хмырь продолжает бубнить. Тишину в зале нарушает только кашель, скрип ужасной форменной обуви и шарканье.

– В войсковой части за номером 54281, – продолжает хмырь – при рулении самолёта МиГ-29 было допущено выкатывание, в результате чего была приведена в негодность трубка приёмника воздушного давления…

– Где командир Н-ского полка?!! – немедленно заводится командующий. При этом он случайно называет истинное, секретное название полка.

Командир полка уныло воздвигается над рядами.

– У тебя в полку, – громогласно объявляет генерал, – не то, что летать – по земле ездить не умеют! Это, бля, не лётчики, а НУРСы! Поставь на рулёжке мента! С дубиной! И пусть он их ездить учит! По разметке! Чтоб ничего не сшибали!

В зале раздаются смешки.

– Смеёмся? – командующего явно тянет вразнос, – зря. А надо плакать!

Не выдержав, он выбирается из-за стола и влезает на трибуну, отодвинув докладчика.

– Смеемся, значит? А у кого в полку самолёт разложили? Молчим?! – распаляется генерал – Тогда я скажу!

И он говорит… Перед притихшей аудиторией разворачивается феерическая картина разгильдяйства и безобразий. В одном гвардейском полку при разряжании пушки случайно обстреляли эскадрильский домик. Жертв нет, домика тоже. В другом, не гвардейском, в близлежащую речушку случайно вылили двадцать тонн керосина, отчего в ней утонули лягушки; в третьем солдаты угнали аэродромный тягач, поехали в нем на дискотеку и, не справившись с управлением, проделали в лесу просеку.

Как водится среди генералов, командующий говорит экспромтом, причём по мере того, как его одолевает ораторское вдохновение, его речь становится все менее связной. Раньше я этому удивлялся, а потом понял, что беда наших военачальников не в отсутствии идей, а в их обилии. Руководящие мысли не желают выстраиваться в колонну по одному а, отпихивая друг друга, рвутся наружу и поэтому появляются перед аудиторией в произвольном порядке, помятыми и слегка ободранными, как пассажиры переполненной электрички.

Постепенно до командующего начинает доходить, что его выступление не вполне педагогично, но как выкрутиться он не знает, поэтому просто обрывает свою речь и, буркнув докладчику: «Можете продолжать» возвращается на место в президиуме.

Штабной хмырь, который все это время топтался рядом с трибуной, как привязанный, послушно раскрывает папку, но в зале начинается приглушенный ропот и шарканье. Выясняется, что наступило время обеда. Докладчик испрашивает разрешения завершить доклад после перерыва и, получив его, подаёт долгожданную команду: «Товарищи офицеры!»

После обеда президиум наполовину пуст. Командующий с особо приближенными лицами, ясное дело, занят в «Греческом зале»[36] более приятными делами, поэтому места на сцене засеяны квадратно-гнездовым способом угрюмыми и трезвыми полковниками, которым поручено обеспечить.

Зал, напротив, светится довольством: офицеры наслаждаются чувством сытости, сменившем свирепое, голодное похмелье. В сонной, тёплой тишине надоедливое жужжание докладчика уже не мешает, а воспринимается как колыбельная. Бойцы на задних рядах откровенно дрыхнут, закалённые офицеры держатся до последнего. Наконец, команда, и первый день военного совета окончен.

Большинство приезжих офицеров на ночлег размещается в казармах. Для этого бойцов уплотняют, освобождая для командированных целый этаж. Сценарий всегда один и тот же. Дежурный врач в санчасти всю ночь развлекается чтением справочника по токсикологии, периодически приводя в чувство выпавших из реальности штабных, которых усиленные патрули стаскивают к нему со всего гарнизона. Душевая спортвзвода, единственная в гарнизоне, где ночью есть горячая вода, работает с максимальной производительностью. Испуганные бойцы прячутся по казармам от толп офицеров, блуждающих по гарнизону.

В казарме со второго этажа доносятся топот, ржание и бульканье. Коридор наполняется запахом дешёвого кабака. В половине двенадцатого ночи по лестнице сползает хмырь из отдела боевой подготовки. Правой рукой он цепляется за перила, а левой держит за горлышко свежезадушенную коньячную бутылку. Заметив дневального по роте, хмырь бурно и нечленораздельно радуется:

– С-с-с-ынок, чего ты тут с-с-с-тоиш-ш-ш-ь?!! Пойдём, заебеним!

Причём обращается он к дневальному, а смотрит почему-то на стенд «Обязанности дежурного по роте». Дневальный-казах, не отчётливо понимающий по-русски, принимает единственно правильное решение: замирает, как варан, кося, однако, глазом на бутылку и часто сглатывая слюну.

По лестнице скатываются ещё два офицера, отнимают у хмыря бутылку и, подхватив под руки, волокут наверх. Через некоторое время наверху рушится что-то мягкое.

На следующий день работа по секциям. Правда, заседают только совсем уж упёртые, вроде мобистов и секретчиков, остальные занимаются по личному плану. Личный план включает, как нетрудно догадаться, жёсткий опохмел, марш-бросок в Москву за барахлом по утверждённому жёнами списку, а также бесцельное шатание по гарнизону, которое неизбежно приводит к знаменитой «четырке» – продмагу № 14, где положено закупать водку на обратную дорогу.

Ближе к вечеру на аэродроме поднимается суета. Басовито и солидно гудят движки транспортных «Анов», скандальный визг пускачей сменяется разбойничьим свистом и завыванием турбин реактивных «Илов» и «Ту», машины по очереди взлетают и быстро растворяются в темнеющем небе.

Военный совет окончен. Успехов вам, товарищи, в нелёгком ратном труде.

Война и мир

Я лежу на койке в комнате дежурного офицера. Койка появилась на свет, наверное, в эпоху динозавров, и её скелет украсил бы экспозицию палеонтологического музея. При малейшем движении она отвратительно лязгает, а железные кости впиваются в бока. Койка застелена липким бельём с черными расплывчатыми печатями. Подушка, похоже, набита древесными опилками, но воняет псиной. Одеяло когда-то было синим, но теперь я бы определил его цвет как светло-чёрный. Родина постаралась, чтобы спать на ложе военно-воздушного Прокруста было невозможно. И правильно, нечего дрыхнуть, тащи службу, старлей!

Стараясь не шевелиться, я лежу на спине и разглядываю свои владения.

Справа от меня угрюмой глыбой на тонких тараканьих ножках высится сейф. Он окрашен суровой зелёной краской и больше всего похож на башню танка КВ. В таком сейфе можно спрятать половину библиотеки Ивана Грозного, небольшую атомную бомбу или золото партии. На самом деле, ничего интересного внутри нет. На верхней полке лежит мой пистолет и три штык-ножа, один сломан. (Свинская собака рядовой Манкуш кидал его в забор и, конечно, нож обломился у самой рукоятки). Теперь придётся выкатывать литр тыловикам, чтобы его списать. Но это проблемы ротного. Ещё в сейфе лежит пара технических описаний, книга документация начальника смены и пакет с бутербродами. Сейф – единственное место на точке, куда не могут забраться крысы. Пока не могут. Однажды я по неопытности оставил бутерброды в «дипломате». Крысы прогрызли в нем дырку. Осквернённый «дипломат» пришлось выбросить.

На сейфе стоит бюст Вождя. Как и положено, он производит впечатление тяжёлой и могучей глыбы марксистско-ленинской мысли. Но это обман: внутри бюст пустой. Его приволок на точку комсомолец части, готовясь к очередному политкарнавалу. В ленкомнате ему места не нашлось, и теперь это забиркованное чудо торчит на сейфе. Один раз я чуть не нажил инфаркт – проснулся ночью и сослепу, без очков, увидел, что сверху на меня пялится белое и безглазое привидение. С тех пор ночью я на Ильича надеваю свою фуражку. Замполит увидит – убьёт.

Сегодня полётов нет, и делать мне нечего. За стенкой в ленкомнате бойцы смотрят аэробику, сопровождая каждое новое упражнение ведущей в купальнике сладострастными возгласами. Надо бы встать и разогнать их по станциям, но, во-первых, лениво, а, во-вторых, «Не трогай технику в мирное время, и она тебя в бою не подведёт». Радиолокаторы у нас старые и, чем меньше по ним шарят бойцы, тем спокойнее. Лучше я сам перед полётами посмотрю.

На точке тихо и сонно. Где-то стучит дизель, у тумбочки переминается дневальный, в батарее булькает вода. Вдруг боковым зрением у двери замечаю какое-то неположенное шевеление. Так, здравия желаю, у нас гости. Крыса. Сидит на пороге и нахально умывается. Крысы – наша беда. Летом их не видно, а зимой, как выпадет снег, эти твари лезут в тепло, к человеку. Жрут все, даже кабели и свечи для аварийного освещения, на шапке ротного отъели уши (у шефа привычка, закусывая, вытирать руки о шапку). Ну-с, что будем делать? Пистолет в сейфе, да и не попаду я в крысу из ПМ, пробовал уже. На столе только полевой телефон и серый кирпичик Уставов. ТА-57, конечно, тяжелее, но от него тянется кабель и вообще… Значит, как всегда. Медленно, не сводя глаз с цели, тянусь за книгой и резко без замаха швыряю. Крыса с негодующим писком переворачивается через голову и скачет в спальное помещение солдат. От удара передние лапы у неё бегут рысью, а задние галопом. Уставам достаётся больше, часть страниц, наподобие листовок, рассыпается по комнате

– Дежурный! Дежурный! Де-жур-ный, твою мамашу!!!

– Трщ старший лейтенант, сержант Курбанов по вашему приказанию…

– Почему в расположении вверенного мне объекта крысы?!!

Курбанов видит, что я ору для порядка, его широкое лицо расплывается в хитрой улыбке:

– Очень умный зверь – крыса, ой какой умный! А хитрый какой, вот у нас в Ташкенте…

Рассуждения Курбаныча по крысиному вопросу внезапно прерывает треск телефона.

– Случаю, начальник дежурной смены!

– «Дренаж», я «Коршун». Тревога! Как поняли? Тревога!

– Курбанов, тревога! Заводи от дизеля! – машинально повторяю я и жму кнопку тревожной сигнализации. По точке разносится дурной, насморочный рёв. Бойцы с грохотом вываливаются из ленкомнаты.

По тревоге и на разведку погоды РЛС всегда запускают от дизелей, а в обычное время – от промышленной сети. По штату на каждую дизельную электростанцию положено два механика, но у меня на шесть дизелей маслопуп всего один, поэтому, чтобы уложиться в норматив, дизеля мы с ним заводим вдвоём, перебегая из станции в станцию, тем самым грубо нарушая одни руководящие документы, чтобы не нарушить другие. Армия есть армия. Цирк уехал, а клоуны задержались. Одни на два года, другие на двадцать лет.

– Массу – включить, сектор газа – на три четверти, стартер нажать, обороты движка, частоту генератора – выставить… Я механически выполняю привычные операции, а в голову лезут всякие пакостные мысли. «Тревога» среди бела дня – штука непонятная и поэтому неприятная. То есть «тревоги» у нас, конечно, бывают, и даже регулярно, но именно что регулярно, дежурный по связи всегда найдёт случай позвонить и намекнуть, что, дескать, завтра – повнимательней. А тут – в 2 часа дня, ни с того, ни с сего… И обстановка нехорошая, только Андропов умер, замполит вчера на построении блажил о повышении бдительности, отражении угроз и всё такое. Неужели, козлиная душа, накаркал войну?! И что теперь делать? Солдаты тоже почуяли, что дело нешуточное, вон, все нормативы перекрыли, уже дежурные средства включились, на минуту раньше, да когда такое было? Ладно, доложим.

– «Коршун» «Дренаж». К работе готов.

– Понял, «Дренаж».

И отключился. Ну, блин! В сейфе у меня конверт лежит, «Порядок действий по тревоге», самое время в него заглянуть. Так-с… что у нас там?

Подивившись неизбывной мудрости штабных, я взялся за дело.

Проще всего было организовать охрану и оборону. Я нацепил кобуру с пистолетом, выдал Курбанову штык-нож и отправил его дежурить к калитке. Больше никаких сил и средств поражения противника в моем распоряжении не было, поэтому я решил, что пункт 1 выполнен, и можно переходить к пункту 2. Дежурные средства у меня уже работали, но больше – не меньше! Через 10 минут на точке все крутилось, вертелось и качалось, мигая красными фонарями, как в чешском луна-парке, только аттракционы были зелёного цвета и из-за рёва дизелей не слышно было детского смеха.

Хуже всего оказалось с выполнением пункта 3. По моим расчётам из гарнизона давно должна была прийти машина с офицерами, солдатами отдыхающей смены, оружием, ОЗК, противогазами и прочей дребеденью, однако никто почему-то не приехал. Соответственно, выполнить главную задачу любого военного – переложить ответственность на плечи начальника – я не мог. От этого на душе было совсем паршиво.

Кстати, а почему это дежурное звено не взлетело?! Очень интересно. Нет, мужики, что-то очень хреновое происходит, очень хреновое, и спросить не у кого. Телевизор, после того, как наши агрегаты включились, не посмотришь, а радио у нас нет.

Разве что дежурному по части позвонить? Правда, если что по-настоящему случилось, ему будет не до меня, но… попробуем.

– «Кассета», набери 1-73.

– Дневальный за дежурного рядовой Хасянов!

– Дежурного позови.

– Он в штаб ушёл.

– А помдеж где?

– Не знаю.

Вот так я и представлял себе начало войны. Сначала никто ни хрена не знает, а потом… а никакого потом не будет, не 41-й год!

Ладно, будем рассуждать логически. Ежели супостат захочет по нашему аэродрому вдарить, то с чего он начнёт? Об атомной бомбе, всяких заринах-зоманах и прочих V-газах мы, товарищи, думать не будем, не хочется мне про них думать, нет у меня против них приёма, стало быть, остаётся оружие обычное, вроде «Шрайка» или «Харма».[37] Прилетит такой подарок ко мне на точку, выкопает котлован 2 на 3 и всё – окончена ратная служба. Значит, бойцов пока из станций убираем, пусть за капониром посидят от греха, убежища-то нет на точке. А я на себя все связи переключу и буду ждать.

Вызвал операторов из станций, прибежали, бледные, глаза по шесть копеек, тоже всё понимают. Ладно, будем ждать. Я прикинул: ничего не смогу сделать! Машины в автопарке не на ходу, аккумуляторов половины нет, да у меня и водителей столько не наберётся. Одну станцию сворачивать надо часов восемь полным расчётом, а у меня все бугры ими утыканы и солдат всего двенадцать человек. Хоть плачь или взрывай станции и уходи в партизаны! Гранат, кстати, тоже нет.

Тихо на аэродроме. В эфире тоже пусто, только дизеля ревут, да сервоприводы у высотомеров завывают. Прошёл час. Ничего. Ещё полчаса. И ещё.

– «Дренаж», я – «Коршун», – ожил селектор в индикаторной машине.

– Ответил!!! – заорал я, чуть кнопку на микрофоне не проломил.

– Отбой, выключайся.

– Совсем? – тупо спрашиваю я.

– Совсем, – удивляются на КП, – ты что, заснул, что ли?

– Заснёшь тут… А чего было-то?

– А тебе не сказали разве? Андропова хоронили, иностранные делегации разлетались. Управляло «Внуково», а тебя для подстраховки включили… Всё, ушли борта, выключайся.

– Бля…

Мокрые дела

Я всегда любил дождь. И весёлый подмосковный дождик, рассыпающий хрустальные горошины по крыше старой дачной терраски, и питерский дождь, смешанный с ледяным балтийским ветром и запахом мокрого гранита. Душный тропический дождь, падающий на джунгли, я бы, наверное, тоже полюбил, но в тропиках я не был.

Учения проходили в Прибалтике, и природа, наверное, играла за условного противника, потому что нам достался неправильный, белорусский дождь – беспросветно-унылый и какой-то особенно мокрый. Он прицепился к нам на выгрузке, без отдыха поливал на марше и теперь пытался смыть позицию узла наведения авиации в соседнюю речушку с непроизносимым литовским названием. Этот дождь я возненавидел.

Шеф приказал солдатам надеть ОЗК без противогазов, поэтому бродившие под дождём бойцы в тусклом свете автомобильных фар были похожи на стаю сутулых гоблинов.

Учения были задуманы с размахом, планировались реальные перехваты, поэтому «в поля» вывезли не только подвижную группу, но и тяжёлые РЛС. Конечно, по такой погоде о полётах нечего было и думать, но нормативы на развёртывание нам никто не отменял. Я с завистью смотрел на станции «подвижников», которые давным-давно развернулись и теперь, сидя в сухих аппаратных, наслаждались заслуженным отдыхом. У нашей же станции хребтовую балку антенны можно было поднять только краном, поэтому ратный подвиг затягивался.

– Пойду погоду гляну, – сказал я шефу и полез в высотомер. На самом деле, мне захотелось хоть на пару минут спрятаться от дождя. Я включил высокое и покрутил верньер азимута. Дождевая засветка висела над точкой без просветов, конца-краю этому мокрому безобразию не было видно даже с помощью РЛС. Пора было выбираться обратно.

Наконец собранную приёмо-передающую кабину закатили на холм; принимая нагрузку, недовольно заревел дизель, и я, трижды сплюнув через левое плечо, включил питание. Станция работала! Все приемо-передатчики исправно молотили, оставалось только сбросить картинку офицерам боевого управления. На постоянном аэродроме сигнал с нашей станции шёл на КП по подземным кабелям, а здесь нужно было использовать радиотрансляционную линию, изделие «Фаза». За «Фазу» отвечал прапорщик Коля Аристов по кличке «Курсант Фаза».

– Коля, включай «Фазу», – приказал я, а сам по радио запросил подвижной командный пункт:

– «Бабочка» – «Дренаж».

– Отвечаю… – буркнуло из рации.

– «Дренаж» к работе готов!

– Ни хера ты не готов! – помедлив, отозвалась «Бабочка», – картинки от тебя нет.

«Ну, началось… – подумал я, – то понос, то золотуха…»

Передатчик радиолинии явно работал: по экрану осциллографа скакали импульсы, а катушка выходного контура противно свистела. На всякий случай я покрутил ручки настройки, поменял каналы – безрезультатно. На ПКП[38] дожидались только картинки от нашей станции, чтобы доложить наверх по готовности и завалиться спать, поэтому каждые четверть часа грубо нарушали правила радиообмена, своими словами квалифицируя суть проблемы и наши действия.

От сквозняка качнулась брезентовая занавеска, и в индикаторную машину ввалился шеф, третий день мучительно трезвый и от этого злой, как эскадрильский кобель Агдам, покусавший в прошлом месяце замполита. Пса попытались пристрелить, но он сбежал, грамотно используя складки местности. Теперь пёс по ночам бродил вокруг стоянок, пугая часовых горящими волчьими глазами и замогильным воем.

– Ну, долго ещё будем жалом водить? – склочно поинтересовался шеф, – картинку когда «Бабочке» дашь?

– Товарищ майор, – засуетился Коля, – «Фаза» не идёт, уж мы с товарищем старшим лейтенантом бьёмся, бьёмся… Что будем делать?

Шеф внимательно посмотрел на Колю, набрал в грудь воздуха и начал объяснять, что именно следует делать, не упуская из виду мельчайших подробностей конструкции «Фазы», физиологических особенностей сословия прапорщиков вообще и Коли в частности. Поскольку «Бабочка» и не думала угомониться и освободить радиоканал, в индикаторной машине создалась на редкость выразительная матерная стереобаза.

К концу лекции Коля позеленел, как молодая капуста, а я постарался запомнить две новых идиомы.

Исполнив долг офицера-воспитателя, шеф заметно успокоился и поинтересовался, имеется ли у личного состава плодотворная дебютная идея?

– Наверное, кабель подмок, – сказал я, – надо бы мегомметром[39] вызвонить, и, если действительно подмок – заменить.

– Мудро! – одобрил шеф, – а кто на антенну полезет разъем откручивать?

– Разрешите, товарищ майор? – шагнул я из виртуального строя.

– Ты, – тут сучковатый палец шефа упёрся мне в грудь, – интеллигент! В очках! На хрен мне нужен твой мокрый труп?!

– А почему мокрый? – обиделся я.

– Во-первых, потому что дождь, – объяснил шеф, – а во-вторых, если навернёшься с двадцати метров, сухим не долетишь.

– Ты, Николай, полезешь, а ты, воин, – кивнул шеф в сторону оператора, – метнулся за мегомметром. А ну, на выход!

Конструкцию антенны изделия «Фаза» можно описать одним-единственным словом: вредительство. 18-метровая мачта собиралась из отрезков труб, каждый из которых по очереди вставляли в некое подобие казённика пушки, смотревшей в зенит, после чего с помощью реечного домкрата поднимали вверх. Иногда зубья изношенного механизма проскакивали, и вся антенна с тяжёлым грохотом падала на метр, вколачивая основание в грунт. Мачту положено было крепить тремя ярусами растяжек, колья для которых удалось вбить в грунт с огромным трудом. Прошедший в незапамятные времена ледник стесал камни на поверхности земли так, что они стали похожими на чешую огромного карпа. Если кол попадал не в стык между чешуйками, а в камень, то при ударе кувалдой земля подпрыгивала на расстоянии трёх-четырёх метров.

О том, чтобы сложить антенну, а потом поднять, нечего было и думать – до утра бы точно не управились.

– А ну, фару на мачту! – приказал ротный.

Боец повернул фару-искатель индикаторной машины, и в жёлтом световом конусе мы увидели, как нечто бесформенное ползёт вверх по мачте, бормоча проклятия и цепляясь за растяжки.

– Кто это у вас там? – внезапно спросили из-за спины.

Мы обернулись. За нами стоял начальник связи дивизии и с неподдельным интересом следил за восхождением.

– Прапорщик, – исчерпывающе объяснил ротный.

– Ага… – сказал начальник связи, потом секунду подумал и задал новый вопрос:

– А зачем?

– Цирк зажигает огни! – ответил ротный, который по выслуге лет давно утерял страх перед начальством.

– Ну ладно, клоуны, на ввод в строй «Фазы» – полчаса.

Наконец Коля дополз до излучателей, пристегнулся к мачте офицерским ремнём и открутил разъем.

– Есть, – крикнул он, держа разъем в кулаке.

Внезапно из индикаторной машины раздался характерный визг индуктора, из аппаратной высунулась довольная рожа бойца, его крик «Пробой, товарищ майор!» совпал с воплем из-под небес. Сверху рухнул кабель, причём серебрёный разъем угодил точно в лужу, что автоматически снимало вопрос о его исправности.

Коля висел на ремне, судорожно цепляясь за антенну. Он пытался материться, но вместо осмысленных слов издавал какие-то лающие звуки и щелкал зубами.

– Так, – спокойно сказал ротный. Надо поднимать наверх новый кабель. Верёвку ему к жопе привязали?

– Так точно, – ответил я, пытаясь подавить истерическое хихиканье, прикажете дёргать?

– За хер себя подёргай! – механически огрызнулся шеф. – Кабель привязывай и пусть поднимает.

Новый кабель с закрытым технологической крышкой разъёмом пополз вверх.

Вскоре сверху опасливо доложили:

– Готово! Только вы это… мужики, высокое не включайте, дайте хоть слезть!!!

Шли вторые сутки учений.

Карьера прапорщика Дайнеко

Максим Горький писал, что чудаки украшают мир. Возможно, гражданскому без чудаков никак не прожить, они раскрашивают его серый, как казённая простыня, мир в яркие цвета. Повторяю, возможно. Но в армии – совсем другое дело. Чудак военного образца – это мина замедленного действия, механизм которой тикает у вас над ухом. Причём, неизвестно, что хуже, чудак-начальник или чудак-подчинённый.

Казалось, в наш батальон связи каким-то мистическим образом собрались чудаки со всех ВВС, а некоторые даже пробились из других видов Вооружённых Сил. Впрочем, не исключаю, что командование ставило на нас какой-то бесчеловечный эксперимент. Чудаки у нас имелись на любой вкус: в силу врождённой или благоприобретённой (ушибы и контузии головы) глупости, чудаки алкогольные и, напротив, слетевшие с резьбы на почве борьбы за трезвый образ жизни, чудаки лётно-подъёмные и тыловые. Всякие.

Прапорщик Саша Дайнеко тоже был в своём роде чудаком. К нам его перевели из Польши, где он занимался обслуживанием светотехнического оборудования аэродрома, а, проще сказать, заменял перегоревшие лампочки подсветки полосы. Никто не понимал, как его занесло в радиолокационную группу, и нужно было решить, что с ним теперь делать? Саше очень хотелось стать локаторщиком, так как лампы ему, в общем, приелись, но проблема состояла в образовании прапорщика Дайнеко, точнее, в его отсутствии. В нем мирно уживались дремучее невежество, муравьиная старательность и неестественная для нормального человека любовь к воинской службе во всех её проявлениях. Наш замполит плакал от счастья, когда прапорщик Дайнеко выступал на партийных собраниях. Ничего более идеологически выдержанного, правильного, изложенного безыскусным языком человека, прочитавшего за всю жизнь четыре книги, три из которых – Общевоинские уставы, а четвертая – «Учебник радиомеханика», и придумать было невозможно.

Ротный расценил появление Дайнеко как вызов своему педагогическому мастерству. «Учим солдат – как-нибудь научим и прапора!» – отважно заявил он, ещё не представляя масштабов постигшего нас бедствия.

Дайнеко было приказано завести тетрадь, в которую следовало записывать всю техническую информацию, полученную от более опытных коллег. Он рьяно взялся за дело, в результате чего мы немедленно почувствовали себя разведчиками-нелегалами во враждебной стране, так каждое наше слово, сказанное в канцелярии, в курилке и чуть ли не в отхожем месте, тщательно протоколировалось и анализировалось.

Как водится в армии, беда пришла, откуда не ждали.

На пятничном совещании было объявлено, что батальону предстоит испытывать новый высотомер, изделие «Дракон». Для этого нужно было освободить позицию, перегнав станцию «Броня» на другую сторону аэродрома. Поскольку о том, чтобы ехать через взлётку не могло быть и речи, совершить марш вокруг аэродрома доверили Дайнеко, придав ему механика-водителя.

Уяснив задачу, Дайнеко преисполнился. Из каптёрки немедленно были извлечены два танковых шлема и металлизированные костюмы операторов. Дайнеко неосмотрительно встряхнул один костюм, в результате чего сгнившая ткань отвалилась и в руках у него осталась этакая кольчужка из тонкой проволоки. Шлемы же были так основательно погрызены мышами, что их пришлось отнести обратно.

Сорокатонная машина заревела, выбросила клуб солярового дыма и, лязгая траками, осторожно поползла с насыпи. Чудом ничего не раздавив, она задним ходом выехала на дорогу, развернулась и, высекая искры из асфальта, двинулась вокруг аэродрома.

Сначала всё шло хорошо. Дайнеко сидел в крохотной кабине рядом с механиком-водителем, изнывая от грохота и постоянно сверяясь с картой. Встречные машины с похвальной быстротой шарахались по сторонам, так что проблем перестроения или, скажем, обгона не возникало. Гораздо хуже было то, что карта безнадёжно устарела. На месте поля вдруг появился какой-то дачный посёлок, а дорога вдоль «колючки» вовсе исчезла, Дайнеко постоянно отжимало от аэродрома. Вскоре пошли какие-то совсем незнакомые места: перелески, заброшенная железнодорожная ветка, вросший в землю экскаватор. Местность понижалась, под гусеницами захлюпало, потом показалась не обозначенная на карте речка. Дайнеко остановился и объявил военный совет открытым. Совещались долго и, закрыв совет, решили ехать дальше, но осторожно. Оказалось, однако, что пока стояли, гусеницы наполовину ушли в грязь. Танковый дизель удивлённо взревел, гусеницы дёрнулись, машина пошла вперёд, плюхнулась в речку и села. Побледневший Дайнеко с нечеловеческой силой стащил с кормы станции бревно и бросил под гусеницы. Красиво окрашенное, но гнилое бревно хрустнуло и сломалось.

Машина медленно погружалась. Отослав механца за подмогой, Дайнеко остался охранять изделие. Он сидел на крыше рубки, грустно следя за тем, как вода подбирается к срезу люка аппаратной и откуда-то из-под днища, там, где расположены кабельные коробки, поднимаются большие и красивые пузыри.

К вечеру на точку добрёл смертельно усталый, грязный и перепуганный механик. Его рассказ об утонувшей станции был настолько впечатляющим, что возглавить операцию по извлечению из болота секретного бегемота решил лично зампотех. Залезая во флагманский «Кировец», он сообщил провожающим, что, как только доберётся до задницы прапорщика Дайнеко сделает так, что ею мелкие клочья можно будет найти в любой части аэродрома.

Досмотреть до конца это захватывающее представление мне не удалось, потому что, переводясь в Москву, я заканчивал сдавать дела.

Прошло пять или шесть лет, и я опять приехал в гарнизон, где начинал службу. Оставив кафедральный уазик за КПП, я медленно пошёл по аллее, старательно ностальгируя.

Гарнизон был пуст и тих. После грохочущего города и дымного Минского шоссе, тишина казалась волшебной, ласкающей слух, а запахи близкой, по-осеннему холодной реки, вянущих листьев, приправленные едва уловимым ароматом авиационного керосина, кружили голову.

Задумавшись, я не обратил внимания на какого-то старшего прапорщика, шедшего навстречу. Прапорщик, между тем, строго по уставу перешёл на строевой шаг и чётко откозырял. Я удивился. В моё время в авиации такие штуки были не в заводе. Я глянул в лицо прапорщику и внезапно узнал его:

– Саня, ты?!!

– Так точно, товарищ майор, я! – заулыбался он.

Он мало изменился: бледно-голубые глаза, добродушная улыбка, светлые усы.

– Ого, ты уже старший! – кивнул я на его погоны.

– Да и вы, товарищ майор, выросли… – почтительно ответил он.

– Да брось ты выкать! Как живёшь? Не знал, что ты ещё здесь служишь. Все у связистов?

– Нет… – он потупился, – оттуда меня тогда сразу же выгнали. Зато квартиру получил, двухкомнатную! Зайдёте?

Он упорно обращался ко мне на «вы».

Из столовой вышел солдат. Завидев нас, он вздрогнул, поправил форму и, проходя мимо, ударил строевым, причём отдавал честь явно не мне, а Дайнеко.

– Да, – самодовольно заметил Дайнеко, провожая взглядом бойца, – у нас порядок. Теперь я перед собой новую задачу поставил, чтобы мне и прапорщики честь отдавали!

– Да кем ты теперь служишь? Начфином, что ли, или в особисты подался?

– Нет, – ответил Саня, – безмятежно глядя мне в глаза. – Я себя в другом нашёл. Я теперь – начальник гарнизонной гауптвахты!

Шинель номер пять

Известно, что мартышки измеряют удавов в попугаях, солдаты считают, сколько им осталось до дембеля по несъеденным порциям масла, а у офицера срок службы идёт по изношенным шинелям.

Мои шинели номер один и два прекратили существование, износившись в хлам на аэродроме, шинель номер три вообще не появилась на свет, поскольку отрез пошёл уже не помню на какие домашние нужды, а в шинели номер четыре я ходил на службу. Проблема состояла в том, что через год после женитьбы шинель мне удавалось застёгивать только на выдохе. Со всей остротой встал вопрос о пошиве новой.

Шить военную форму одежды – это очень противное занятие. Сначала нужно получить на складе материал и фурнитуру, причём всегда оказывается, что для пошива по стандартным лекалам не хватает 2-3 сантиметров. Не знаю уж, как это получается у вещевиков, но где бы я ни получал материал на форму, его обязательно не хватает. Офицер, у шинели которого одна пола короче другой, выглядит вызывающе, поэтому в ателье приходится «договариваться», чего я терпеть не могу.

Подождав два-три месяца в очереди, попадаешь к закройщику, потом ездишь на примерки, потом платишь свои деньги и ещё полгода ждёшь очередной выдачи вещевого имущества, чтобы Родина тебе эти деньги вернула. И ещё неизвестно как сошьют. Моему первому ротному, например, шинель в талии заузили так, что на бёдрах она торчала наподобие кринолина, а воротник сзади отставал от шеи сантиметров на пять. Когда шеф в обновке приехал на точку, с антенны РЛС упала ворона.

Можно, конечно, взять готовую шинель, но я ещё не видел человека, которому готовая шинель пришлась бы впору. Подозреваю, что тыловики делали лекала, обводя на картоне друг друга. Вся военная форма почему-то была рассчитана на дистрофиков с узенькими плечиками и глобусным брюхом. В том месте, который тактично называется «шагом», кроме положенного природой имущества, можно было легко разместить пистолет Макарова и два магазина. Допускалась, правда, подгонка брюк путём удаления двух специальных клиньев, от чего штанины винтом заворачивались на ногах. В общем, тихий ужас.

Тогда я ещё был человеком сравнительно молодым и не подверженным депрессиям, но представив, что мне предстоит, я затосковал. Неожиданно спасение пришло со стороны моего шефа. Перед дембелем он вместе с документами цикла, секреткой и бутылью спирта передал мне контакты своего закройщика.

На следующей неделе, уточнив адреса, пароли и явки, я отправился в ателье ГУТ «Военторг» вблизи станции метро «Октябрьское поле».

Все пошивочные ателье похожи друг на друга – унылые помещения с облупленными манекенами, плакаты «Правила ношения формы одежды офицерами, прапорщиками и мичманами СА и ВМФ», грязноватый пол, запах гладилки. Дождавшись своей очереди у приёмщицы, я произнёс секретное слово и был допущен в примерочную. Через несколько минут брякнули кольца занавески и в комнату вкатился закройщик. Он сунул мне руку, буркнул: «дядя Боря» и спросил: «Шинель? Давай материал».

Померив материал и подкладку, дядя Боря издал призывный звук, из подсобки немедленно появилась девица с блокнотом, а дядя Боря начал меня обмерять. Ростом он был всего метра полтора, но невероятно широкоплечий, косолапый и очень проворный. Я поворачивался, поднимал то одну, то другую руку, а дядя Боря, пуская лысиной зайчики, прыгал вокруг меня, делая многочисленные и какие-то причудливые обмеры.

Закончив, он что-то посчитал в уме, шевеля губами, и сообщил: «Примерка через неделю, двадцать пять сверху». О том, что дяде Боре нужно доплачивать, я уже знал, поэтому молча кивнул. Мой бывший шеф предупредил, что дядя Боря – мастер уникальный, шинели у него шьёт пол-Москвы, поэтому такса – четвертак сверху с шинели плюс бутылка чего-нибудь приличного спиртуозного.

Через пару недель я приехал за обновкой. Дядя Боря выкатил манекен, на котором висела моя отглаженная шинель. Я осторожно надел ею и застегнул, с трудом пропихивая пуговицы в тугие петли. И тут случилось чудо. Плечи сами собой развернулись, спина выпрямилась, я вдруг ощутил желание управлять войсками и даже, поднявшись на трибуну Мавзолея, принять парад частей Московского гарнизона.

Шеф сказал правду, дядя Боря оказался настоящим мастером. С тех пор я шил форму только у него.

Как и положено правильному закройщику, дядя Боря увлекался дрессировкой зелёного змия, поэтому на примерках частенько дышал духами и туманами. Это не мешало ему работать виртуозно. Брюки, например, он шил вообще без примерок (а у преподавателей форменные брюки просто горят и понятие «просиживать штаны» для них не фигура речи, а суровая реальность). Правда, однажды, на примерке очередных брюк я с изумлением обнаружил вместо одного заднего кармана два – справа и слева. Помявшись, дядя Боря объяснил, что сначала «малость промахнулись» и прорезали карман не с той стороны, вот и пришлось выкручиваться. Это было, конечно, нарушением формы одежды, но ни одному проверяющему так и не пришла в голову кощунственная идея посчитать карманы на заднице проверяемого.

Но, повторяю, коронным блюдом дяди Бори были шинели, любые – повседневные, парадные, флотские, тут ему равных не было. Зарабатывал дядя Боря, видимо, неплохо, но для полного счастья хотелось ему поехать поработать за границей. Оказалось, что в группах советских войск в Германии, Польше и в других странах тоже есть ателье Военторга, вот туда-то дядя Боря и нацелился. Однако даже с его связями это оказалось делом непростым. Желающих на такое хлебное место оказалось столько, что, казалось, проще было пробить для дяди Бори должность командующего группировкой, чем закройщика в ателье в Вюнсдорфе. Но он не отчаивался и продолжал плести хитрые интриги.

И вот однажды он, самодовольно улыбаясь, сообщил, что решение по нему состоялось, и скоро он уедет в загранку. Я, конечно, вежливо пожелал ему удачи, а сам вспомнил эпизод из «Семнадцати мгновений»: «У кого же теперь мы будем лечиться?»

Мы попрощались.

Прошло полгода. Мне опять понадобилось что-то сшить, я поехал на Октябрьское поле уже «как простой инженер», и вдруг в ателье за спиной приёмщицы увидел знакомую квадратную фигуру. Через полчаса я стоял в примерочной.

– Так вы не уехали? Места что ли не было?

– Было, отказался, – энергично махнул коротенькой ручкой дядя Боря. – Они совсем там офигели, – пояснил он свою мысль, но другими словами. – Я закройщик по шинелям, по ши-не-лям! Понимаешь? Вот. Ты – понимаешь. А они мне предложили знаешь куда ехать? В Анголу! Шорты габардиновые с кантом шить! Бля!

Темные аллеи–II

Армия сильна традициями. У любого советского генерала, заступающего на пост Министра обороны, это в крови – начинать свою деятельность на благо Родины и Вооружённых Сил с перестановки мебели в личном кабинете и изменения формы одежды подчинённых. Гражданские министры могут также заняться подбором и проверкой личных качеств своих секретарш, но военные этого приятного бонуса лишены, так как они располагают лишь дежурным генералом и подполковниками-порученцами, а это, согласитесь, как-то не мобилизует. Правда, один из недавних министров исхитрился и завёл-таки себе весьма симпатичную пресс-секретаршу по имени Лена, в результате чего ею кабинет стал негласно называться Ленкомнатой, а сама она получила почётное звание «Товарищ генерала».

Но события, о которых далее пойдёт речь, происходили задолго до эпохи разнузданной демократии, а именно, в 1987 году, когда Самый Главный Кабинет в «Первом доме» занял Дмитрий Тимофеевич Язов. Вникнув в суть проблем, ожидающих неотложного решения, он, что называется, сделал ход бубновым конём на поле «пусто-пусто»: с изменением формы одежды решили не торопиться, а для начала разобраться с тем, как соблюдаются правила ношения нынешней. Кроме того, для повышения строевой подтянутости и молодцеватости офицеров им запретили хождение в форменных рубашках. Только в кителях! Узнав о смелом нововведении, личный состав Закавказского и Туркестанского военных округов не мог сдержать пота умиления, а Главный терапевт МО, говорят, бился в истерике, угрожая массовым подрывом боеготовности личного состава из-за тепловых ударов. Главного терапевта привёл в чувство Главный психиатр того же МО, а рубашки так и не разрешили.

Военным комендатурам была поставлена задача – беспощадно искоренять любые нарушения знаменитого приказа «О порядке ношения формы одежды» за номером 250. Воины с каракулевыми мозгами наружу рьяно взялись за дело, в результате чего кампания быстро приобрела настолько дикие и странные формы, что в Главную военную прокуратуру посыпались жалобы на неправомерные действия патрулей.

Выяснилось, что младшие офицеры, не говоря уже о прапорщиках и прочем рядовом составе, в борьбе за выживание научились ловко прятаться и маскироваться под гражданских, используя покровительственную окраску турецких курток из свинской кожи, передвигаясь в общественных местах короткими перебежками и прикрывая кант на форменных брюках «дипломатами».

Тогда взялись за старших офицеров. В конце рабочего дня вестибюли станций метро «Парк культуры», «Фрунзенская» и «Арбатская» наглухо блокировали «бараны», а изнывающих от стыда майоров и подполковников патрульные, подобно гробовщикам, обмеряли линейками на глазах у гражданской публики и дежурных милиционеров, искренне радующихся потехе. Когда же майоры и подполковники перестали пользоваться метро, в патрули для ловли себе подобных стали заступать полковники, причём легенды гласили, что в комнате милиции нередко дежурил специально обученный генерал – на предмет приведения в чувство особо борзых полковников из центрального аппарата.

Особый дискомфорт испытывали офицеры ВВС, которые служили в Подмосковье, а жили в Москве: привыкнув к гарнизонной вольнице, где служилый люд ходил исключительно в лётно-техническом обмундировании, а честь отдавал только командиру полка, в столице они чувствовали себя примерно так, как беглые негры в Южных штатах, которых ищут, чтобы с шутками и прибаутками повесить на ближайшем дереве.

Было довольно поздно, начинало темнеть. Мы с Юрой, не торопясь, шли по аллее, ведущей от метро «Динамо» к корпусу «А» «Жуковки», в девичестве – Петровскому дворцу русских царей, где они приводили себя в порядок с дороги, въезжая в столицу.

Юра был двухгодичником, или, как он сам себя называл, «двухъягодичником», но двухгодичником неправильным, нетипичным. Во всяком случае, он не походил на унылого «ботаника», которого родители сдали в армию на предмет получения прививки мужества. Юра был мастером спорта по самбо и по дзюдо, при среднем росте был каким-то чугунно-литейным и, несмотря на безупречно славянское происхождение, имел надменное лицо монгольского хана, принимающего в Орде дань от худородных русских князей.

На свежего человека Юра производил сильное впечатление: когда он смотрел в лицо собеседнику, тому немедленно хотелось во всем признаваться, являться с повинной, сдавая подельщиков, и вообще с треском рвать на груди форменную рубашку. Примерно таким же взглядом обладал один мой знакомый офицер-воспитатель ИТК, но у него это был, так сказать, профессиональный навык, а Юрина харизма была врождённой и валила с ног, как удар антенной по лбу.

Говорят, что сильные люди всегда бывают добрыми. В принципе, Юра тоже был не злым человеком, однако при необходимости в средствах не стеснялся. Как-то раз на платформе «Кубинка» у Юры возникла острая дискуссия с аборигенами, победителем в которой он вышел практически со второго аргумента, причём потрясённого Юриной логикой оппонента пришлось унести.

– Добро, – поучал Юра очередного воина-разгильдяя, – должно быть с кулаками. Например, вот с такими. – И он предъявлял затихшему солдату кулак размера на три больше среднестатистического. До рукоприкладства, правда, дело никогда не доходило, но солдаты Юру не любили, за глаза называя его «Железным Дровосеком». Сходство с ржавым приятелем девочки Элли усугубляла Юрина манера смеяться. Больше всего Юрин смех напоминал… ну… попробуйте в железную бочку бросить кирпич.

Итак, мы шли по аллее. Было жарко, и Юра расстегнул китель, который на его массивной фигуре выглядел как приветливо распахнутые дверцы бронированного сейфа.

Вдруг откуда-то из-за кустов вынырнули три тени и заскользили в нашу сторону, при ближайшем рассмотрении оказавшись патрулём. Ну, бля, серпом тебя по молоту!

Откуда?

Здесь?!

В это время?!!

Начальник патруля, майор, был явно из самого логова, комендатуры города. Увидев злодейское нарушение формы одежды, он немедленно напал на Юру:

– Я начальник патруля! Предъявите документы!

Юра остановился и, не делая попытки достать удостоверение личности и застегнуть китель, стал, не торопясь, разглядывать «барана».

И тут майор, видимо, кое-что понял. Аллея была совершенно пуста, фонари горели только на проспекте, а оружия при нём, ясное дело, не было. Вдобавок бойцы ему достались не из комендантского полка, которые натасканы как хорошие охотничьи собаки, а какие-то выделенные, из строевой части. За время наряда майор их, наверное, так достал, что они, в случае чего, своего постылого начальника защищать бы не стали, а, наоборот, образовали бы нечто вроде «пятой колонны».

Меня из-за очков и общей худосочности, как всегда, в расчёт не принимали, но и одного Юры майору, видимо, хватило.

– Почему нарушаете форму одежды? – спросил он, как бы забыв о документах.

– Понимаете, товарищ майор, – прогудел Юра, насмешливо глядя на «барана» – вчера вот катапультироваться пришлось, да так неудачно… Вы не поверите, всё болит, даже китель застегнуть не могу…

– Да? – Майор, старательно не замечая технарской «курицы» на Юрином кителе, секунду подумал, и инстинкт самосохранения, вероятно, подсказал ему единственно верное решение.

Сварливо заметив: «А всё-таки приведите себя в порядок!» он кивком головы подозвал своих воинов, которые мялись на безопасном расстоянии, и свернул с аллеи, продираясь сквозь кусты.

Случай в гостинице

Конечная остановка автобуса, киоск с сигаретами, фруктовыми водами в пыльных пластиковых бутылках и презервативами «С ароматом тропических фруктов». Линялые этикетки, давно выгоревшие на солнце старые газеты. Пыль, скука, окурки. Бетонный забор с обколотыми краями, железные ворота с красными звёздами на створках.

Это гарнизон.

Неважно, какая часть находится за воротами: танкисты, лётчики, пехота. Неважно, в какой военный округ вы приехали – в Приарбатский или, наоборот, в Забайкальский – всё строго единообразно.

КПП с перекошенной, когда-то хромированной, вертушкой, за ним – асфальтовая дорожка. Вдоль дорожки – наглядная агитация, она тоже всегда одинаковая. Пётр Великий, Суворов, Кутузов, Жуков, ну, кто-нибудь ещё по специальности, в зависимости от рода войск. Портреты на щитах – дембельский аккорд какого-то доисторического воина, стихийного последователя грузинского примитивиста Пиросмани. Лики военачальников лишены естественных человеческих пропорций и выглядят диковато. К каждой проверке стенды подкрашивают солдаты с ещё более скромными художественными способностями, отчего Пётр становится похожим на Филиппа Киркорова с подведёнными, как у педераста, глазами, Кутузов опознается исключительно по повязке, а маршал Жуков – по гордой осанке и орденам.

Унылые штабные здания в стиле позднего сталинизма, столовые, насквозь пропахшие тушёной капустой и комбижиром, плац с потрескавшимся асфальтом, заросший травой спортгородок и – гостиница.

Военная гостиница! Между ней и Домом офицеров обыкновенно пролегает гарнизонная Тверская, Невский, а может, Крещатик или даже Бродвей. Днём здесь гуляют молодые мамы с колясками, а после окончания рабочего дня, как и положено, начинается ночная жизнь.

Куда бы советского офицера ни заносила служба, он знал, что всегда найдёт место, где можно будет переночевать, выпить в буфете стакан мутно-рыжего чая, а то и бутылку пива, с которой предусмотрительно содрана этикетка, и съесть кусок холодной жареной рыбы неизвестной породы. В любом гарнизонном буфете всегда можно было найти такую рыбу. Вообще, меня поражало количество этой рыбы. Где её ловили, и почему считалось совершенно необходимым кормить военнослужащих этой рыбой – тайна. Советской армии больше нет, и тайна навсегда осталась нераскрытой.

Все гостиницы одинаковы. На первом этаже – буфет, гладилка и номера поплоше для командированных из числа тех, кто приехал на день-два. На втором – номера для народа посолидней: старших офицеров, ожидающих, когда освободится квартира в ДОС-е, проверяющих и доработчиков. Здесь и мебель получше, и кровати не такие продавленные. А ещё – «генеральский» номер. Впрочем, за отсутствием генералов туда пускают на постой и подполковников. В таком номере есть кресло, сервант с дешёвой посудой и маленький телевизор, показывающий две программы. В «генеральском» номере также есть туалет, что является несомненным преимуществом. Остальные жильцы по утрам демократично занимают очередь к удобствам коридорного типа. Собственно туалет, душ и умывальники находятся в одном помещении, что поначалу вызывает у непривычного человека некоторую растерянность. Потом, конечно, привыкают. Армейский быт суров, но справедлив. Зубные щётки и мыльницы кладут рядом с туалетной бумагой, а полотенца вешают на двери кабинок. Горячей воды нет ни в генеральских, ни в лейтенантских номерах. Почти никогда.

На верхних этажах – общежитие. Холостяки и семейные живут отдельно, что, конечно, разумно: холостые не вводят в искушение женатых зрелищем частого и беспорядочного употребления, а женатые, в свою очередь, не раздражают вечно голодных холостяков запахами домашней еды.

Так и живут. Иногда случаются происшествия. То какой-нибудь прапорщик вздумает прокатиться по коридору на мопеде, то лётчик-транспортник, вторую неделю ждущий погоды на Гвинею-Бисау, окончательно ослабнет духом и будет ползти по коридору в кителе, но почему-то без брюк, царапаясь в каждую дверь.

Иногда в гостинице бывают проверки. Одуревшие от безделья политбойцы сбиваются в комиссию и начинают выжигать скверну бытового разложения, переходя из комнаты в комнату. Помню, особое негодование начальника политотдела вызвала комната, где жили молодые лейтенанты из обато. Убранство комнаты было донельзя спартанским, единственным ею украшением были часы, украденные на железнодорожной станции. Как ни странно, часы шли, но в наличии имелась только одна стрелка, часовая, а на циферблате были красным выделены два числа: 11 и 19.

В гарнизонной гостинице обязательно есть дежурная. Ключи она обычно не выдаёт, каждый сам берет с доски нужный, а многие комнаты и вовсе не запираются. Главная задача дежурной – выращивание цветов. В дежурке всегда царит полумрак, как в дождевых джунглях Южной Америки. В гигантских кадках растут пальмы, по стенам тянутся лианы, а на широком подоконнике рядами выстраиваются причудливые кактусы. Все это цветёт, плодоносит, блестит толстыми, упитанными листьями. Если окажется, что где-нибудь в долине Амазонки в результате экологической катастрофы исчез какой-нибудь редкий вид, ботаники могут не рвать на себе одежды. Нужное растение обязательно окажется в кадке дежурной по гостинице какого-нибудь забытого ведомственным богом гарнизона.

К гарнизонным гостиницам привыкают. Многие живут там месяцами, а то и годами, и, если получают квартиры, то первое время чувствуют себя страшно неуютно и все свободное время всё равно проводят в привычных местах.

За годы службы я повидал множество гостиниц, все они слились в памяти в какой-то один среднестатистический чудильник, но одну я запомнил надолго.

Однажды мы поехали в командировку в Курск. Поезд из Москвы уходил очень поздно, а на место приходил, наоборот, на рассвете. Целый день прошёл в утомительных хождениях по штабам, было жарко, потно, от бессонной ночи в вагоне стучало в висках, а обед из гарнизонной столовой никак не мог улечься в желудке, отчего казалось, что мы наглотались шариков от подшипников. Иллюзию усиливал металлический привкус во рту от местного пива.

Оказалось, что в гарнизоне нет гостиницы, не успели построить. Мы приуныли, ночевать в казарме не хотелось. В ВВС такие проблемы решаются просто: всегда можно переночевать в профилактории для лётчиков или, на крайний случай, в комнате перелетающих экипажей. В пехоте все оказалось сложнее. Со своими офицерами они, оказывается, вообще не церемонились: койка в казарме или в палатке – и вопрос решён. Путём длительных телефонных интриг и уговоров начальник штаба сумел пристроить нас в городскую гостиницу.

– Гостиница, в принципе, хорошая, – сказал он, пряча глаза, – поезжайте, вам там весело будет.

И мы опять потащились через весь город, проклиная жару, несчастную судьбу командированных офицеров и командование, извергнувшее нас из уютного военно-воздушного мирка в жестокие пехотные джунгли. Старенькая, обшарпанная гарнизонная гостиница нам уже казалась чем-то вроде потерянного рая.

– «Весело» – это, наверное, с варьете, денег может не хватить! – беспокоился опытный шеф, держась за поручень вихляющего автобуса.

– Главное ввязаться в бой, – вяло возразил я. Мне уже было все равно: с варьете, стриптизом или боем быков. Душ, пиво и койка, больше я от жизни ничего не хотел.

Гостиница представляла собой подъезд в обычной панельной пятиэтажке, так что вопрос с варьете отпал сам собой. На вывеске, между прочим, значилось, что гостиница принадлежит Союзгосцирку.

Наш номер оказался на пятом этаже, лифта, естественно, не было. Дом стоял на самом солнцепёке, поэтому обитатели гостиницы, спасаясь от жары и надеясь на хоть какой-нибудь сквозняк, держали все двери настежь, так что весь нехитрый быт циркачей оказался у нас перед глазами. Где-то готовили еду, где-то бормотал телевизор, в одной квартире мимо нас прошла, абсолютно не стесняясь посторонних, женщина в одних трусиках. Мы отвернулись.

На плохо освещённой площадке четвёртого этажа в левой квартире раздался невнятный шум, что-то упало и вдруг мимо нас с визгом пролетело по воздуху что-то вроде крупной обезьяны, шлёпнулось на пол и шмыгнуло в квартиру напротив. В этой квартире тоже завопили, теперь уже женские голоса, и существо, выскочив обратно, с воплем кинулось налево. Мы замерли. В левой квартире опять что-то зашумело, и существо опять вылетело нам под ноги, захлёбываясь пискливым матом.

Шеф, не долго думая, шагнул в квартиру, я двинулся за ним.

В комнате, обставленной мебелью с рыжей фанеровкой, за столом сидели три громоздких мужика в китайских спортивных костюмах. Мужики обстоятельно кушали водку под напиток «Буратино».

Старший из них, лысый детина, заметив нас, усмехнулся и прогудел:

– А-а-а, сталинские соколы, за маленького решили заступиться? Уважаю. Ну, садитесь.

Двое других потеснились, и мы сели за стол.

– Мы – акробаты, – сказал старший, вытирая стаканы. А этот – он кивнул головой на существо, затихшее в углу, – с нами в номере. Лилипут он. В пирамиде он вроде звезды на ёлке, украшение. Мужик-то вроде ничего, но как выпьет, беда – лезет всем морду бить, обида в нём на жизнь просыпается, а много ему и не надо, не может пить. Вот сейчас он заснёт, я его к жене отнесу. Она в соседней квартире, ругается, что мы ему опять налили. А как не нальёшь? Ладно, авиация, за встречу, что ли?

Рассказ ни о чём

Продовольственный магазин был закрыт, и я присел в тени, ожидая окончания обеденного времени. Магазин располагался на главной улице заволжского города П*. По странной прихоти градостроителей его главная (и почти единственная) транспортная артерия представляла собой замкнутый прямоугольник, поэтому весь городской транспорт в количестве двух автобусов ЛиАЗ весело кружил по ней в разных направлениях. «Обычный» автобус ездил по часовой стрелке, а «экспресс» – против, впрочем, может быть, и наоборот. Автобусы были настолько изношенными, что через дыры в полу салона можно было разглядеть не менее изношенное дорожное покрытие. Лично я, боясь выпасть из автобуса на очередном ухабе, ходил пешком.