О некоем в ужас повергающем изображении

Анатоль Франс О некоем в ужас повергающем изображении

Признавался Филемон, что в дни незрелой своей юности, на заре зеленеющей весны своих лет, изведал и он человекоубийственную ярость, узрев в некоем храме картину Апеллеса[1], каковая висела там в ту пору, и представляла она Александра, осыпающего могучими ударами царя Индийского Дария, а вокруг сих двух царей воины и сотники, воспламенясь гневом, избивали друг друга достойным изумления образом. И было оное творение исполнено с великим мастерством и сходством с натурою. И никто меж тех, кто по годам своим был еще горяч, не мог взирать на оную картину, не возбуждаясь немедля к истреблению и смертоубийству бедных и неповинных людей ради того лишь, чтобы, как делали то оные добрые воители в битве, носить столь же богатый панцирь и скакать на столь же легких конях, ибо конная и ратная потеха соблазнительна для юного сердца. Вышепомянутый Филемон испытал сие. И говаривал, что с тех пор отвратился он нравом и разумом от подобных войнолюбивых изображений и возненавидел жестокосердие так, что не мог выносить его, хотя б было оно лишь для вида показанным.

И присовокуплял он обыкновенно, что человека мудрого и достойного не могут не повергать в великое смятение и досаду сии ужасные доспехи со щитами и оные отродья, коих за страхолюдное уродство шлемов именует Гомер корифайолами[2], и что изображения столь необузданных воинов поистине бесчестны, ибо противоречат обычаям мирным и добросердечным, они бесстыдны, понеже нет на свете бесстыдства, превосходящего человекоубийство, и порочны, как все, что склоняет к жестокости, каковая есть наихудшая склонность. Даже тот, кто склонен к любострастию, предается меньшему злу.

И еще говаривал вышепомянутый Филемон, что было бы честно, достохвально, поучительно и пристойно изображать в живописных, чеканных и прочих отменных творениях искусства картины века златого, сиречь девиц и юношей, сплетающихся в объятии, как велит им сама природа, или иное какое-либо радостное зрелище, – к примеру, нимфу, со смехом павшую на землю. И чтобы фавн выдавливал алый сок виноградной кисти на ее смеющиеся уста.

И сказывал он, что, быть может, оный златой век цвел лишь в дивном воображении пиитов и что первые смертные, еще грубые и неразумные, не знали его вовсе; но что ежели существование его и немыслимо в начале времен, то желательно, чтоб он наступил в конце их, а до тех пор полезно и отрадно показывать людям его прообраз.

И насколько мерзопакостно, сиречь мерзостно, словно нечистоты, – как, упоминая о выпачканных ими псах, пишет Вергилий в своих «Георгиках»[3], – являть взорам нашим смертоубийц, насильников, грабителей, захватчиков и воров, чинящих деяния гнусные и злые, а равно и бедняков, поверженных во прах, каковым набито горло их, или несчастного, каковой распростерт на земле и тщится встать, но не может, ибо копыта конские сокрушают ему челюсти, или того, кто горестно зрит, как отлетает древко его знамени вместе с рукой, – настолько же прекрасно, и даже угодно небу, изображать затейливые и любовные ласки, шалости, забавы, прихоти, игры и утехи нимф и фавнов под сенью рощ. И прибавлял Филемон, что ничего нет дурного в сих обнаженных телах, понеже изящество и красота служат им достаточным одеянием.

И находилась еще в покое вышепомянутого Филемона некая чудная картина, на коей представлен был юный фавн, вкрадчивой рукою совлекающий легкий покров с уснувшей нимфы и обнажающий лоно ее. И видно было, сколь усладительно ему сие зрелище, и мнилось, говорит он: «Тело сей юной богини полно отрады и свежести, яко ключ, струящийся в лесной тени. Откройтесь же мне, дивное чрево, белые лядвеи и ты, темная пещера, столь грозная и сладостная!» Крылатые младенцы, витающие над ними, с улыбкой взирают на них, а дамы и кавалеры, украсив себя венками, пляшут тем временем на молодой траве.

И были у вышепомянутого Филемона также другие отменно искусные картины. И весьма ценил он ту из них, каковая изображала некоего ученого, восседающего за столом у себя в покое и пишущего при свече. А покой тот был весь уставлен сферами, гномонами[4] и астролябиями, дабы измерять ими бег светил небесных, каковое достохвальное занятие обращает разум к помыслам высоким и к служению Венере-Урании, что означает – любви чистейшей. А на полу оного покоя нарисовал живописец преогромного змия и крокодила, понеже сии редкостные предметы весьма необходимы для познания анатомии. И также имел вышереченный доктор для своих надобностей трактаты знаменитейших философов древности, а равно и сочинения Гиппократа. И был он примером для юношей, жаждавших с помощью трудолюбия вложить в головы свои столько же мудрых истин и дивных тайн, сколько скрывал он под своею шапочкой.

И была еще у вышепомянутого Филемона картина малая и гладкая, словно зеркало, а изображала она Гомера в образе слепого старца, с бородой цветущей и густою, как боярышник, и с челом, обвитым священной повязкой в честь бога Аполлона, каковой возлюбил его превыше всех остальных смертных. И мнилось каждому, кто взирал на изображение сего доброго старца, что вот-вот отверзет он звонкие уста свои.