О невероятном

ВСТУПИТЕЛЬНАЯ СТАТЬЯ

Под именем Палефата до нас дошло небольшое, весьма своебразное сочинение, целью которого было рациональное объяснение событий, казавшихся невероятными. Поскольку все эти события принадлежат к области мифов, то книжечка Палефата представляет собой, таким образом, весьма любопытный документ рационалистической критики мифа, подводящий итог примерно полуторавековому пути развития этой отрасли общественной мысли древних греков. Значение работы Палефата определяется не в последнюю очередь и тем, что труды его предшественников дошли до нас только в незначительных отрывках.

Личность Палефата остается для нас в значительной степени загадочной. Более или менее связные сведения о Палефате — и притом не об одном, а о целых четырех — содержит словарь "Суда". Такое количество лиц, якобы носивших имя Палефат, с самого начала кажется подозрительным, так как больше это имя нигде в древнегреческих источниках не встречается, да и вообще греческие имена собственные, содержащие в качестве первой части наречие Πάλαι являются главным образом географическими названиями[1]. Поэтому не лишено оснований предположение, что Палефат вообще является достаточно прозрачным псевдонимом, заимствованным из языка эпоса и поэзии и обозначающим нечто "давно изреченное". Однако какое-то реальное лицо должно было все-таки стоять за этим псевдонимом, и поэтому нам так или иначе не избежать сообщения "Суды".

Первого из называемых в нем Палефатов — некоего афинского эпического поэта, вероятно, целиком вымышленного, мы можем здесь оставить без рассмотрения. Из трех остающихся один отнесен в словаре ко времени Артаксеркса (которого из трех?), назван Πάριος (с острова Пароса или из города Париона, на берегу Геллеспонта?) или Πριηνεύς ; словарь считает его автором сочинения о невероятном в пяти книгах (ἁπίστων βιβλία ε΄ ), но добавляет, что некоторые признают автором этого произведения Палефата из Афин. Об этом втором Палефате, афиняне или египтянине, сообщают, что он сочинил "Египетскую теологию", "Историю Трои" (впрочем, некоторые относят ее к первому из названных выше Палефатов), а также книгу о мифах (μυθιχῶν βιβλίον α΄ ) и еще одну, содержащую "разгадки" (λύσεις) того, что называют "мифическим". Есть, наконец, третий Палефат, историк из Абидоса, современник Александра Македонского и любимец Аристотеля, написавший наряду с сочинениями о Кипре, Делосе, Аттике и Аравии, "Исследование о необычном" (περὶ παραδόξον ἱστορία), — объем его, со ссылкой на Филона, определяется в одну книгу.

Сопоставляя сведения о трех Палефатах, мы видим, что каждому приписывается сочинение о невероятном или необычном, а одному из них — также "разгадки" этого невероятного, содержащегося, естественно, в мифах. Сюда прибавляется еще свидетельство позднего александрийского ритора Элия Теона о некоем Палефате — перипатетике, сочинившем "целую книгу под названием "О невероятном", в которой все это объясняется"[2]. По-видимому, три Палефата, "вычлененные" в "Суде" из ближе неизвестных источников, сходятся в одном[3] — уроженце Малой Азии (из Абидоса или Париона), жившем в IV в. до н.э. и прошедшем выучку у Аристотеля, — вероятно, в то время, когда тот жил в Атарне. С этой датировкой совпадут ссылки и на Александа Македонского, и на Артаксеркса III — Оха, царствовавшего с 358 по 338 г. Что Теон называет Палефата перипатетиком, не должно вызывать удивления, коль скоро тот был учеником Аристотеля, хотя в дальнейшем предпочел философии историю[4] и критику мифа. Возможно, что Палефат вместе с Аристотелем прибыл в Афины (поэтому он — "афинянин"), а после смерти учителя переехал к дворцу Птолемеев в Александрию (поэтому он — "египтянин").

Остается только объяснить расхождение в данных относительно объема сочинения "О невероятном": было оно в пяти книгах или в одной? Скорее всего, из первоначального произведения большого объема было со временем сделано извлечение (эпитома) в одной книге; так на нее ссылаются, кроме Теона, также Проб в комментариях к "Георгикам" Вергилия (III. 113) и трижды — Евсевий, цитирующий Палефата неоднократно[5]. Судя по дошедшему до нас тексту "О невероятном", более поздняя эпитома тоже не один раз подвергалась дополнениям и переделкам. Так, еще в издании Вестерманна к публикуемому сейчас составу текста добавлялись содержащиеся в нескольких рукописях главы "Об изобретении порфира" и "Кто первый изобрел железо", не имеющие отношения ни к невероятному, ни к его объяснению.

В результате сейчас в целом ряде случаев трудно сказать, что в нашем тексте принадлежит самому Палефату, а что является следствием более поздней обработки. Поэтому и самое имя Палефата будет в дальнейшем служить нам достаточно условным обозначением автора сочинения "О невероятном" как некой данности, поддающейся все-таки определенному анализу.

Прежде всего ясно, что из сохранившихся 52 глав последние семь (по изданию Фесты, взятому для перевода) присоединены к основному корпусу в византийское время совершенно механически и без понимания смысла остальных глав. В то время как предшествующие 45 глав построены все по одной схеме (содержание мифа, опровержение; объяснение того, как он возник), в последних семи просто излагается миф без малейших попыток его истолкования, не говоря уже об опровержении. Заметим кстати, что эти последние главы сохранились только в части рукописей, и притом худших, откуда они и попали в первое печатное издание Палефата, выпущенное Альдом Мануцием в 1505 г. Второе, что сразу бросается в глаза, это различного рода несообразности в соединении глав основного корпуса, пропуски сведений, которые, казалось бы, являются обязательными при связном изложении, и некоторые другие неувязки. Так, вполне закономерно гл. XIV, повествующая о превращении Каллисто в медведицу, присоединяется к гл. XIII, рассказывающей о превращении Меланиона и Аталанты в льва и львицу, словами: "И о Каллисте существует такая же история". Аналогичным образом гл. XXVII присоединяется к XXVI ("И про этого Главка говорят…") и гл. XXXVIII — к гл. XXXVII (лернейская Гидра так же была не чудовищем, а крепостью, как Кит, угрожавший троянцам, — царем, носившим это имя). Но в начале гл. ХХV мы читаем про другого Главка, "что и он был растерзан конями", хотя в предыдущей гл. XXIV об этом нет ни слова. По смыслу гл. XXV примыкает к гл. VII (о конях Диомеда), конец которой явно потерян, ибо ничего не сообщается о том, что кони, в конце концов, растерзали самого хозяина. Гл. XXVI начинается со слов "И эта история совершенно смехотворная" (ср. начало гл. XXXI); гл. XXXV — "И много других рассказывали нелепостей". Прямого примыкания к предыдущим главам эти фразы не содержат. В гл. II под конец называется имя Минотавра, но более естественным было бы встретить его в начале рассказа, где оно почему-то выпало. В гл. XIII — явная путаница по поводу того, кто превратился в львов — Меланион с Аталантей или ее спутники? Вероятно, в начальной редакции сообщалось, что люди из свиты Аталанты в поисках хозяйки зашли в ту же пещеру и тоже стали жертвой львов; о том, что эта участь постигла и самих героев, приходится только догадываться на основании следующего рассказа. В гл. XXXI получается, что Ливия и Карфаген расположены по ту сторону Гибралтара (Геракловых столпов). В гл. XXXII опровергается существование амазонок, но в гл. IV амазонкой названа Сфинга.

В гл. XLIII — ненужное повторение об искусстве Медеи. В гл. II, XXIII, XXX, XLII — явные пропуски.

Достаточно однообразное построение каждой главы ("говорят, что… — но это невозможно, потому что… — на самом деле было вот как") создает представление и о бедности аргументации Палефата. На самом деле это не совсем так, и мы можем найти у него определенные методологические принципы, положенные в основу критики мифа. При этом Палефат отнюдь не является первооткрывателем каких-то новых методов, а, напротив, выступает как человек, который завершает достаточно длительную традицию, представленную в первую очередь именами Гекатея и Геродора из Гераклеи, но нашедшую отражение также у Акусилая, Ферекида[6], Геродота и отчасти у Эфора[7].

В критике, которой подвергается у этих авторов миф, следует отметить, прежде всего, один существенный момент: она совершенно не затрагивает олимпийских богов. Предшественники Палефата не подвергают сомнению их моральные свойства, как это делал Еврипид, и не отвергают всю существующую мифологическую традицию за сохранение "безнравственных" представлений о богах, как это делал Ксенофан и в еще большей мере Платон. Круг интересов Гекатея и его последователей ограничивается всякого рода историями с участием людей или животных, которые кажутся невероятными и, следовательно, нуждаются в объяснении.

При этом толкование мифа может быть дано одним из двух способов. Первый из них назовем реальным, т.е. допускающим, что в основе мифа лежит преобразованное фантазией воспоминание об имевшем место событии или действительно существовавшем персонаже. Второй способ обозначим — с известной долей условности — как филологический: миф возник из неправильно понятого или переосмысленного слова.

Миф о Кербере появился потому, что на Тенарском мысе (где греки локализовали вход в подземное царство) жила ядовитая змея, чей укус был смертельным (Гекатей, фр. 27)[8]. Наоборот, дельфийский Пифон — вовсе не змей, а звероподобный злодей по имени Дракон (Эфор, фр. 31). Гиганты — не порожденные землей чудовища, а грабители, нападающие на путешественников (Деиох, фр. 5), или свирепые людоеды и нечестивцы (Эфор, фр. 34). Герион — не трехтелый великан, а царь в Амбракии, которого Геракл победил с помощью эпейского войска, и стадо угнал как добычу (Гелланик, фр. 26). Голубкой, с чьим появлением связано возникновение прорицалища в Додоне, на самом деле прозвали попавшую туда египетскую жрицу; ее речь, непонятную грекам, местные жители отождествили с воркованием птицы (Геродот. II. 54-58).

Ахилл не сражался с рекой Скамандром, а оказался близ нее, когда в результате ливней, прошедших над горой Идой, река набухла и вышла из берегов (Гелланик, фр. 28). О превращении Кикна в лебедя стали рассказывать потому, что он отличался белым цветом кожи (Гелланик, фр. 148). Что такого рода "естественнонаучные" объяснения пользовались достаточной известностью, можно заключить из платоновского "Федра", 229 de. Когда Федр спрашивает Сократа, верит ли он в похищение Орифии Бореем, тот отвечает, что при желании миф можно объяснить иначе: северный ветер унес прочь Орифию с прибрежных скал, и из этого сложился рассказ, будто она была похищена Бореем. И дальше Сократ указывает, что надо иметь слишком много свободного времени для восстановления подлинного вида кентавров, химер, горгон, пегасов и прочих нелепых чудовищ — у него для этого недостаточно досуга. Заметим, однако, что объяснение того, как возникли мифы о всех перечисленных Сократом диковинных существах, мы найдем как раз у Палефата несколько десятилетий спустя[9]; попытки же такого толкования были известны, как видно, уже раньше.

Вернемся, однако, к другим мифам. Ио не мчалась, преследуемая оводом, по Европе и Азии, а была похищена финикийцами, — об этом знал уже Геродот (I. 1.) Эфор же добавлял, что похитители отвезли ее в Египет, и местный царь послал ее отцу Инаху быка взамен дочери (фр. 156), — так получало объяснение превращение Ио в корову и завершение ее странствий в Египте.

Интересно, что даже из наиболее известных мифов элиминируются боги. Европу привез на Крит не Зевс в образе быка, а укрощенный Гераклом критский бык (Акусилай, фр. 15). Змей к младенцу Алкиду послала не ревнивая Гера, а сам Амфитрион, чтобы проверить, кто из близнецов является его сыном, а кто — отпрыском Зевса (Ферекид, фр. 69). Иодама, дочь беотийца Итона, не окаменела при виде головы Горгоны на щите Афины (Павсаний. IX. 34. 2), а обе они были сестрами, соревновались в военном искусстве, и Иодама была убита Афиной (Симонид-логограф, фр. 1).

Тот способ толкования мифа, который мы назвали филологическим, может быть показан сначала на двух примерах, связанных с золотым цветом. Так, руно барана, уносившего детей Афаманта, стали называть золотым, потому что оно окрасилось водами Красного моря (πορφυρευθῆναι, Акусилай, фр. 29). Золотая овечка, послужившая предметом вражды между Атреем и Фиестом, была изображена на дне серебряного сосуда (Геродор, фр. 57), — дальнейшее мы можем домыслить по методике Палефата: "Вот люди и стали говорить, что братья поссорились из-за золотой овечки". В этом же духе — еще одно объяснение Геродора (фр. 28): Аполлон и Посидон не строили стену вокруг Илиона, а Лаомедонт использовал для этой цели средства, похищенные им из храма этих богов[10].

Как известно, древние греки очень любили этимологизировать имена мифических персонажей и географические названия. Восходит. эта практика еще к Гесиоду (название титанов он производил от глагола τιταίνω — "напрягаться"; Теог. 209) и Эсхилу (Полиник — от πολύ и νεῖχος "вражда"; Семеро, 658). У предшественников Палефата такого рода этимологии тоже засвидетельствованы, хотя они не обязательно подчинены критике мифа. Так, например, название народа телебоев складывается из τῆλε и βόες — они угнали далеко от Аргоса быков Электриона (Геродор, фр. 15). Согласно Гелланику, встречающееся у Гомера другое название Лемноса — Синтия (Од. VIII. 294) производится от глагода σίνεσθαι — его обитатели разоряли соседей и вредили им (фр. 71 c). Он же вторую половину слова Ареопаг возводит к глаголу πήγνυμι — Арес в гневе стукнул копьем (ἔπηξε τὸ δόρυ , — вероятно, даже сломал копье) во время суда над ним по поводу убийства Галиррофия (фр. 38); имя Пелия — к глаголу πελιόω : лицо его покрылось смертельной бледностью (ἐπελιώθη), когда он увидел грозящую затоптать его лошадь.

Есть, однако, случаи, когда такая словесная игра в самом деле служит объяснению мифа. Гелланик слышал-де от египетских жрецов, что Осириса они называют Ὕσιρις , поскольку он, как бог растительности, тесно связан с увлажнением земли; поэтому и греки называют Диониса Ὕης как распорядителя "влажной природы" (τῆς ὑγρᾶς φύσεως) (фр. 176; в обоих случаях имена богов этимологически сближаются с безличным ὕει — "идет дождь")[11].

В свою очередь Геродор совершенно своеобразно пересказывает миф о Прометее (фр. 30): он был-де царем скифов и не мог спасти своих подданных от голода, который приносили разливы реки под названием Орел (Ἀετός); скифы заключили своего неудачливого царя в оковы. Явившийся в те места Геракл направил реку Орел в море и освободил Прометея — отсюда и пошел рассказ об орле, терзавшем в Скифии печень (символ изобилия) Прометея.

Возвращаясь к Палефату, мы отметим у него целый ряд точек соприкосновения с уже сложившейся традицией.

Во-первых, он совершенно исключает из своих толкований богов. В связи с историей Актеона он отмечает, что Артемида может делать все, что ей угодно, но превращение человека в оленя выходит за пределы естественного порядка вещей (VI). В другой раз (XXXI) перечисляются только различные эпиклезы богини. И Зевс, если бы хотел соединиться с Европой на Крите, нашел бы более удобный способ доставить ее туда, чем предлагаемый мифом (XV). Смерть, грозящая забрать Алкестиду, не демон, с которым вступает в сражение Геракл, как у Еврипида, а естественное состояние (XL). Афина упоминается только в связи с тем, что кернейцы звали ее Горгоной (XXXI), Гермес — ради изображающей его статуи (VIII).

Затем, уже Гекатей считал многие рассказы эллинов смешными (γελοῖοι, фр. 1), — среди опровержений Палефата доказательство "от смехотворности" встречается семь раз (VII, XXIII, XXVI, XXX, XXXI bis, XXXVIII). Антиох Сиракузский, собираясь писать историю Италии, выбирает из древних рассказов только самое достоверное и очевидное (τὰ πιστότατα χαὶ σαφέστατα, фр. 1), — Палефат с первых же слов характеризует свое сочинение как труд περὶ τῶν ᾿απίσθτων. В этом предприятии ему нельзя отказать в известном методологическом обосновании своей позиции. В предисловии он указывает: то, что однажды случилось, может повторяться и в настоящем; тех же видов и образов, которых нет сейчас, не могло быть и раньше. При этом Палефат ссылается на Мелисса и Ламиска с Самоса. Первый из них известен как философ элейской школы, возглавивший в 440 г. самосский флот в войне против афинян; второй — как друг Платона, выручивший его из плена у сиракузского тирана Дионисия в 366 г.[12] Во всяком случае и тот, и другой составляют вполне достойную кампанию для человека, взявшегося за свой труд в школе Аристотеля[13].

Исходя из сформулированного им основного положения, Палефат неоднократно в качестве довода приводит аргумент от действительно существующего: Иксион жил в городе, который известен и теперь и называется Лариссой (I); до сих пор неподалеку от Трои показывают пещеру под названием Аргивское логово, где спрятались ахейские вожди перед штурмом города (XVI); и теперь водится в Милете порода прекраснорунных овец (XVIII); и поныне разные племена называют своих богинь именами, отличными от общепринятых: фракийцы зовут Артемиду Бендидой, критяне — Диктиной, спартанцы — Упией (XXXI); и теперь многие женщины пользуются притираниями (XXXIV); аргивяне и поныне владеют Лерной (XXXVIII; ср. также XIX, XXVIII).

В других случаях та же аргументация строится от противного: если когда-нибудь существовали кентавры, они водились бы и теперь (I); если бы из посеянных змеиных зубов вырастали вооруженные воины, то и поныне люди таким образом увеличивали бы свою мощь (III); если бы росла трава, дарующая бессмертие, то ее сумел бы разыскать не один Главк (XXVII); женского войска нигде сейчас не существует, стало быть его никогда и не было (XXXII).

Переходя к опровержению отдельных мифов, Палефат иногда ограничивается одной констатацией: "это невозможно", или "это выдумано", или "смехотворная история" и т.п. (гл. XVI-XVII, XIX-XXI, XXVI); иногда апеллирует просто к человеческому разуму: ни конь, ни бык не могут вплавь преодолеть расстояние от Финикии до Крита, и зачем бы царская дочь взобралась на спину дикого быка (XV); невозможно представить себе, чтобы девушка обращалась в корову, в собаку или в птицу (XXIII), чтобы у одного тела были три головы (XXIV), чтобы человек, равно как и конь, могли летать на крыльях (XII, XXVIII).

Чаще, однако, Палефат приводит "естественнонаучное" опровержение мифа. Невозможно поверить в существование кентавра хотя бы потому, что пища у людей и лошадей различна и через человеческую глотку не может пройти конский корм (I). Точно так же и химеры никогда не существовало, ибо змея, лев и коза едят разную пищу (XXVIII). Нельзя поверить в соединение Пасифаи с быком, потому что животные перед случкой обнюхивают друг у друга половые органы, а представители различных видов, даже столь близких, как олень и газель, между собой не спариваются (II). Лисе не под силу нести на себе человека (V), а барану — переплыть Эгейское и Черное море за три или четыре дня, не получая к тому же еды и питья (XXX). Человек не может жить в море, если в нем не водятся даже речные рыбы (XXVII). Противоестественно, чтобы люди могли заключать договор с рыбами (XXXVII) и чтобы Геракл мог уклониться от нападения всех остальных голов Гидры, пока он сшибал одну из них (XXXVIII).

Как же все-таки возникает миф? Здесь Палефат приводит две уже известные нам причины: неправильно истолкованное реальное событие и неправильно понятое слово. Часто созданию мифа способствуют обе эти причины, вместе взятые.

Начнем с толкований мифа, не связанных с их словесной оболочкой. Сосланный Миносом к пастухам Минотавр не пожелал возвращаться в город, а выкопал глубокую яму и заперся там. Когда Минос хотел казнить кого-нибудь, он велел сбросить его в яму, где Минотавр убивал свою жертву, — так возник миф о лабиринте (II). Линкей первым стал добывать драгоценные металлы, и сложилось представление, будто он видит даже то, что находится под землей (IX). Кенея и Кикна считали неуязвимыми — на самом деле оба умерли не от ран, и поэтому люди стали верить в их неуязвимость (X, XI). На охоте потерялись Аталанта, Меланион и Каллисто, а искавшие их, встретив львов и медведя, решили, что люди превратились в зверей (XIII, XIV). Ахейцы и не думали прятаться в коне, а соорудили его такой величины, что троянцам пришлось разобрать часть стены, — в этот пролом и ворвались сидевшие в засаде воины (XVI).

Местра, дочь Эрисихфона, вовсе не превращалась в разных животных, а вымогала их у женихов в качестве предсвадебных подарков (XXIII). Главк из Анфедона был прекрасным ныряльщиком и, нырнув в одном месте, выходил на поверхность моря там, где его уже никто не мог увидеть, а потом и вовсе пропал — отсюда миф, будто он и до сих пор живет в море (XXVII). Дедал не летал на крыльях, а только показался летящим его преследователям, так как челн с раздутыми парусами мчался вперед при сильно дующем ветре (XII). Амазонок никогда не было на свете, а женщинами прозвали воинов из какого-то племени, бривших бороду и носивших длинные одежды (XXXII). Ио бежала из дому, спасаясь от отца и граждан, так как тайно забеременела, и в Египет ее доставили купцы (XLII).

Орфей своей игрой увлек с горы в долину вакханок, которые спустились вниз, неся в руках нарфеки и ветви, — люди сделали из этого вывод, будто за Орфеем следовали деревья (XXXIII — античный вариант предсказания о Бирнамском лесе!). Пандора злоупотребляла притираниями — это истолковали так, что она вылеплена из глины (XXXIV). Кербер — один из псов, стороживших стада Гериона; когда Геракл привел Кербера вместе с коровами в Микены, один местный житель выкупил его у пастухов и запер в пещере на мысе Тенаре. О нашедшем его там Геракле стали говорить, что он вывел Кербера из Аида (XXXIX).

Амфион не приводил камни в движение игрой на кифаре, а желавшим послушать его игру велел потрудиться на строительстве стены (XLI). Медея первой поняла, какую пользу приносит парная баня, но никому не открывала секрета. Поскольку же люди, пройдя эту процедуру, сбрасывали вес и выглядели помолодевшими, Медее приписали способность омолаживать стариков, погружая их в кипяток (XLIII). Геракл, плененный Омфалой, готов был исполнить любое ее желание, а глупые люди поняли это так, будто он был отдан ей в услужение (XLIV).

Перейдем теперь к объяснениям мифа, основанным у Палефата на перетолковании значения слов.

Название воинов, выросших из зубов убитого Кадмом Дракона, — "посеянные" (σπαρτοί) — Палефат объясняет таким образом, что противники Кадма, похитив хранившиеся в храме слоновые бивни (он их обозначает словом ὀδόντες , как и всякие зубы), затем рассеялись по всей Элладе (III). В тех же Фивах был знатный человек по имени Лис, которого царь изгнал, опасаясь заговора. Тогда он занял недалеко стоявший холм Тевмесий, обзавелся единомышленниками и стал уводить в плен захваченных им кадмейцев — так возникло сказание о Тевмесской лисе (V); (хотя слово ᾿αλώπηξ — женского рода, но может быть, как и по-русски, употреблено о хитром человеке вообще).

Как и в случае с Лисом, для объяснения целого ряда других, неправильно понятых событий служит у Палефата превращение имени собственного в имя нарицательное. Человек из свиты Миноса, соблазненный Пасифаей, носил имя Тавр, т.е. Бык, из чего возникло представление, что Пасифая зачала от быка (II). Быком звали и кносского полководца, напавшего на Тир и пленившего там много девушек во главе с царской дочерью, — отсюда миф о быке, который похитил Европу и доставил ее на Крит (XV). Имя ближайшего друга и советника Афаманта было Баран; это он увез на корабле из Коринфа Фрикса и Геллу, — люди же поняли, будто их спас чудесный баран (XXX). Таким же близким человеком к Форкидам был некто, которому они доверяли как собственному глазу; соответственно он получает у Палефата имя Глаз, и оно дает объяснение мифу о том, как три Форкиды пользовались одним глазом (XXXI). Прорицатель Полиид исцелил Главка, якобы подсмотрев секрет оживления у змей, — на самом деле на целебную траву указал ему некий врач по имени Дракон (XXVI — между змеей и драконом древнегреческий язык не делал особого различия, а Палефат и тем более).

Нам эти объяснения, может быть, покажутся наивными, однако имя Дракон было широко распространено в Греции. Несколько меньше — имя Крий (Баран), но так, по схолиям к аристофановским "Птицам" (ст. 645), звали якобы героя-эпонима дема Криои; так звался и знаменитый атлет, воспетый Симонидом, и песнь эту помнили в Афинах еще в 20-е годы V в. — см. "Облака" Аристофана, 1365, и схолий к ним, из которого мы и знаем, что Симонид использовал игру слов, возникающую из имени Крия — Барана. Такая же игра слов засвидетельствована Геродотом (V. 50). Крием звали и отца, и сына эгинца Поликрита (Геродот. V. 73; VIII. 92), а также евбейского царя и спартанского прорицателя (Павсаний. X. 6. 6; III. 13. 3-4). Что же удивительного, что имя Крий мог носить воспитатель Фрикса? Добавим к этому, что и в русских фамилиях Баранов, Козлов, Волков, Орлов, Соколов и т.п. сохранилось воспоминание о "звериных" именах их прародителей.

Что касается имени Глаз (Ὀφθαλμός), то среди греческих имен оно не засвидетельствовано, но Аристофан, выводя в "Ахарнянах" персидского посла Царево Око (ὁ βασιλέως Ὀφθαλμός , 91-94), конечно, помнил, что верных персидскому царю людей зовут его "глазами" (ср. Эсхил. Персы. 979-981; Ксенофонт. Киропедия. VIII. 2. 10). Почему бы и верному советнику Форкид не прозываться Глазом?

Противоположным приемом надо считать полное перетолкование имени собственного, чему у Палефата тоже есть достаточно примеров. Образцом здесь могло служить отождествление реки Ἀετός с орлом у Геродора.

По античной традиции кентавры родились из тучи, которой Зевс придал облик Геры, чтобы обмануть покусившегося на нее Иксиона. Эту божественную сторону дела Палефат опускает, а происхождение кентавров объясняет тем, что некие молодые люди из деревни под названием Туча приучили лошадей к верховой езде, чтобы с их помощью одолеть стадо диких быков, свирепствовавших на горе Пелионе и в окрестных поселениях. Так как до тех пор никто не видел людей верхом на лошадях, то смотревшие издали на наездников принимали их за некое смешанное существо родом из Тучи (I).

Сфинга — не чудовище, а амазонка, жена Кадма, которую он оставил ради Гармонии. Узнав об этом, она заняла гору Фикион и стала преследовать фиванских граждан в засаде, которую беотийцы называли загадкой (IV). Эол был не царем ветров, а звездочетом, научившим Одиссея по расположению звезд угадывать приближение бури (XVII). Скилла — не чудовищная смесь женщины со змеей, а название тирренского корабля, разбойничавшего в море вокруг Сицилии и в Ионийском заливе (XX). Точно так же и Пегас — не крылатый конь, а название корабля Беллерофонта. Потому про него и говорили, что он явился со своим Пегасом (XXVIII). Гарпии — не хищные птицы, а дочери Финея (XXII). Химера — пропасть среди гор, из которой вырывался огонь, на одной из ведущих к ней дорог жил лев, на другой — дракон (XXVIII).

Горгона была золотой статуей Афины; отобрав ее у Форкид, Персей распилил статую на части и украсил ее головой нос корабля, на котором он плавал по Эгейскому морю и вымогал дань с островитян. Потому люди и говорили, что Персей прибыл с головой Горгоны (XXXI). Кит, нападавший на троянцев, — не хищная рыба, а некий великий царь (XXXVII). Гидра — не пятидесятиголовая змея, а пограничная крепость в Лерне; стену ее сторожили 50 лучников, и когда Геракл стал метать в них огонь, место одного погибшего занимали двое новых (XXXVIII).

Другие мифы возникли, согласно Палефату, потому, что последующие поколения слишком буквально поняли слова своих предшественников, в частности, приняли отвлеченное значение за конкретное. Простейший случай — история коней Диомеда. Они, конечно, не думали есть людей и особенно — своего хозяина. Их прозвали людоедами за то, что Диомед загубил на них все свое имущество (VII; ср. XXV, о Главке, который из-за расходов на лошадей совсем сошел на нет). Так же и у Актеона, чрезмерно увлекавшегося охотой, вся жизнь пошла прахом, и люди стали говорить: "Съели его собаки", как и сейчас про разорившегося сводника говорят: "Съели его девки" (VI). Сюда же относится миф о похищении Пелопом Гипподамии на крылатых конях, — так назывался его корабль ("Крылатые кони"), а не знавшие этого поняли выражение: "Умчал на "крылатых конях"" в прямом значении слова (XXIX). Ниоба после смерти детей велела поставить на их могиле свое изваяние из камня — из разговоров о том, что на могиле стоит каменная Ниоба, позже возник миф о ее превращении в камень (VIII).

Если существует предание, будто Дедал делал движущиеся статуи, то и оно обязано плохо понятому высказыванию древних. Дедал, согласно Палефату, первым отошел от воспроизведения человеческих фигур с тесно сомкнутыми ногами, а стал изображать их с выставленной вперед ногой (процесс, как известно, действительно имевший место при переходе от архаики к классической пластике). И вот люди стали говорить, что Дедал "сделал статуи идущими", — отсюда и миф, будто его статуи были способны передвигаться (XXI).

Алкестида, по Палефату, являлась не супругой, а двоюродной сестрой Адмета, у которого она нашла приют от преследовавшего ее брата Акаста. Когда же Адмет, выйдя из осажденного города, попал в плен к Акасту, Алкестида решила не губить своего защитника и добровольно отдала себя в руки Акаста. Оказавшийся вскоре в гостях у Адмета Геракл пошел войной на Акаста и отбил у него Алкестиду. Люди же стали говорить, что он вырвал женщину из рук самой смерти (XL).

В пределах таких же "филологических" средств остается Палефат, объясняя, почему Гериона и Кербера считали трехголовыми, а Котта и Бриарея — сторукими. Первые происходили из города Трехглавие, вторые — из города Сторучье; и слова "Герион (Кербер) из Трехглавая" кто-то понял так, что они были о трех головах; про Сторуких это объяснение не приводится, но, по-видимому, предполагается (XIX, XXIV, XXXIX).

Иногда такая лингвистическая интерпретация основывается на игре слов, причиняющей достаточно забот переводчику.

В гл. XXXV Палефат опровергает миф о происхождении мелийцев (Μελίαι) из ясеней (по-гречески: μελίαι); на самом деле, люди из деревьев не возникают, а название этого племени произошло от некоего Мелия, как эллинов — от Эллина и т.п. Миф о яблоках Гесперид Палефат перетолковывает, исходя из омонимии: τὸ μῆλον обозначает и яблоко, и представителя мелкого домашнего скота — овцу, козу. Не веря ни в волшебниц Гесперид, живущих на краю света, ни в существование золотых яблок, ни в сторожащего их дракона, Палефат объясняет дело таким образом, что Геракл отправился к дочерям Геспера в Карию за стадом великолепных овец, которых поэтому и называли золотыми. Убив пастуха по имени Дракон, Геракл вернулся домой, и люди говорили: "Видели мы великолепных овец (χρυσᾶ μῆλα) Гесперид". Позднее это стали понимать как "золотые яблоки" Гесперид.

Такого же рода объяснение в гл. XLV, где словом χέρα обозначается и рог животного, и изделие из рога — шкатулка или ящичек.

Нельзя не признать, что объяснения Палефата носят иногда достаточно натянутый характер, превосходя подчас своей искусственностью даже самый миф. Вероятно, поэтому некоторые исследователи нового времени относятся к его сборнику без особого почтения[14]. Однако в послеантичные времена его хорошо знали и много читали; отклики на толкования Палефата, кроме уже упомянутого Евсевия, встречаются у Иоанна Малалы, Цеца, Евстафия[15]. Дошло до нас в общей сложности свыше 30 рукописей различного достоинства, содержащих "О невероятном". Они датируются от XIII до XVI в.[16]

Первое печатное издание Палефата (вместе с баснями Эзопа) вышло, как уже указывалось, в Венеции в 1505 г. у Альда Мануция. Затем Палефата неоднократно издавал на протяжении XVI в. болонский филолог Филипп Фазианино; в XVII в. к Палефату обращались в Голландии К. Толли (Амстердам, 1649), в Швеции — М. Бруннер (Упсала, 1663); в Великобритании — Т. Гейл (Кэмбридж, 1670; Амстердам, 1688), в Германии — П. Патер (Франкфурт, 1685 и 1687). Ближе к нашему времени находится выпущенное шесть раз подряд за короткий срок с 1761 по 1789 г. издание Палефата, осуществленное в Лейпциге И.Ф. Фишером. Затем "О невероятном" вошло в известное собрание греческих мифографов А. Вестерманна (1843 г.), который в предисловии указал на сложности, ожидающие издателя этого сочинения: между рукописями существуют труднопреодолимые расхождения в составе сборника и порядке изложения, не говоря уже о лакунах и неудовлетворительном в целом ряде случаев состоянии текста.

Выходили в XIX в. также издания "О невероятном" для школьного употребления, иногда со специальными словарями[17] — на свое слово в изучении рукописной традиции Палефата они, естественно, не претендовали.

Новую эпоху в этой области открыли исследования итальянских филологов — ученика Вителли Николо Фесты[18], к которому вскоре присоединился и сам Вителли[19]. Выступление Фесты вызвало отклики у двух немецких ученых[20]. Итоговой работой стало издание "О невероятном" тем же Фестой в 1902 г. в тойбнеровской серии греческих мифографов[21]. С этого издания сделан наш перевод.

С тех пор сочинение Палефата не привлекало к себе особого интереса. Почти за 90 лет нашего века появилось менее 10 посвященных ему работ, в том числе одно испанское издание. Интереса заслуживает статья голландского исследователя П. Шрийверса, считающего, что Палефат послужил главным источником для Лукреция в его критике мифа[22].

В России Палефат был переведен полностью в первый и последний раз около двухсот лет тому назад[23], причем издатель его снабдил свой перевод обширными комментариями с указанием параллельных мест к сюжетам, затронутым Палефатом, и собственными попытками толкования мифов, объясненных греческим автором. Сейчас перевод Туманского, разумеется, устарел и в научном отношении, и по части языка, но заслуживает упоминания полемика, развернувшаяся между переводчиком и его рецензентом в "Московском журнале"[24], который издавал Н.М. Карамзин. Хотя Туманский отвечал своему рецензенту довольно запальчиво, а порою и неоправданно резко, Карамзин счел нужным поместить его письмо с той целью, "чтобы критика и антикритика приносила пользу нашей литературе" (с. 278). Отводя же обвинения по адресу рецензента, Карамзин писал: "В рецензии на Палефата нет никакой неучтивости: иначе я не поместил бы ее в Московском журнале" и специально указывал, что замечания рецензента "касаются только до книги, а не до особы господина переводчика" (с. 280, 282).

После Туманского отдельные главы из Палефата (XXX — целиком, XXXII и XLIII — в выдержках) перевел в своих "Известиях древних писателей…" В.В. Латышев[25], а затем рассказ о кентаврах (гл. I) подробно изложил в "Истории греческой литературы" В.О. Нилендер[26].

Наконец, шесть глав из Палефата, переведенные Т. Миллер, вошли в сборник "Памятники поздней античной научно-художественной литературы II-V вв." (М., 1964) — надо, впрочем, признать, что даже при самой вольной датировке Палефата едва ли есть основания относить его ко времени Римской империи!

В.Н. Ярхо