О приютах и мухах

Среда

Я просыпаюсь отдохнувший и готовый к новому дню. Выхожу из душа и одеваюсь еще за полчаса до того, как звенит будильник. Сажусь на кровать и просматриваю список слов, которые выучил за эту неделю. Сейчас это для меня все равно что назвать основные цвета, досчитать до десяти или завязать шнурки. Уроки, в которых нет надобности.

Потом я некоторое время пытаюсь читать, но не могу сосредоточиться и стопорюсь на одном абзаце. Включаю телевизор и смотрю ситком, мелодию из которого, я уверен, мистер Артуэлл не раз напевал на крыльце, после чего собираю вещи в школу и спускаюсь на первый этаж. Там еще осталось немного хлеба, поэтому я делаю тосты и даже достаю масло из холодильника. Беру из маминой приправницы корицу и сахар. Запах жареного хлеба напоминает мне о 'Самбо' и о времени, что я провел там с Сэм, когда она рассказывала мне о женщине, которая кормила своих детей тостами с водой.

Меня после сегодняшнего дня тоже ждут бутерброды с маслом и вода. Каждый день.

Покидая дом, я задерживаю дыхание, когда прохожу мимо мамы. Мухи жужжат громче, чем раньше. Сейчас я не могу думать ни о них, ни о том, что они сделали с мамой. Мне нужно поесть и начать размышлять о том, что меня сегодня ждет. Я держу тост поближе к себе. Не хочу, чтобы мухи на него садились. Выхожу на улицу и запираю дверь. Мистер Артуэлл слышит меня и кивает. Перед ним полная тарелка бекона, он во что-то его макает. Сироп? Я киваю в ответ и бегу к рельсам, по дороге пережевывая тост.

Я в буфете, обедаю с Картером. Я совсем не голоден, но знаю: поесть мне нужно. Это поможет. Я ковыряюсь в тарелке, запихиваю еду себе в рот маленькими кусочками. Картер болтает без умолку, что-то о том, как ходил вчера вечером в кино и добрался до второй базы[7] с Бетти Мейсон, но ее об этом спрашивать нельзя, потому что это их секрет. Я сижу и молча и вежливо слушаю его вранье. Но он видит, что я нервничаю, и говорит мне об этом.

— Видишь? Я так и знал… Ты нервничаешь.

Он прав. Нервничаю. Но не совсем из-за конкурса. Я проделал весь этот путь, и осталось продержаться считаные часы, а я весь день смотрю на дверь, ожидая, что в любую минуту в нее ворвутся директор с соцработником, недовольные и сердитые, и, прервав занятие, уведут меня с собой. Сначала будут допрашивать в комнате с видеокамерой на стене, начнут спрашивать, убил ли я мать, где ее несчастная собака, почему мать завернута в полиэтилен, задушил ли я ее, пока она спала. Потом решат, куда меня отправить: в исправительную колонию или в детдом. Я понимаю, что мне без разницы куда. Для меня все одинаково.

Картер старается меня подбодрить.

— Не переживай. Ты же готовился… целый год. Тем более это всего лишь конкурс по произношению слов.

Готовился. Г-О-Т-О-В-И-Л-С-Я. Готовился.

Мы заканчиваем обедать и возвращаемся в класс, где минуты ползут, как годы.

Весь день я не слышу ни слова из того, что говорит учитель. Хорошо, что школы осталось два дня. Домашнего задания не дают, и вообще, сдается мне, нам просто нечего будет делать до самого седьмого класса. Последние два дня мы даже учимся только до обеда. Так зачем вообще приходить?

Меня уже здесь не будет. Я буду смотреть на мир из грязных окон со сломанными ставнями.

Я слышу тихий щелчок сверху. Это школьное радио. Так бывает, когда директор собирается сделать объявление.

— Прошу шестиклассников, которые принимают участие в конкурсе произношения слов по буквам, собраться в актовом зале. Миссис Пенни встретит вас у входа.

У меня расширяются глаза, сводит живот. Картер смотрит на меня и улыбается во все зубы. Я хватаю вещи и, стараясь не бежать, выхожу за дверь.

Когда оказываюсь у актового зала, там перед двустворчатой дверью уже собралось несколько детей. Мы ждем еще десять минут, пока миссис Пенни выдает бейджики и заводит всех внутрь. Она усаживает нас на места для зрителей, а сама становится впереди и рассказывает, как все будет проходить: где нам стоять, что будет, если мы ответим неправильно, а что — если правильно, как методом исключения будет определяться победитель. Она указывает на большой стол сбоку от сцены, где установлена дощечка с двумя лентами — красной и зеленой. Я задумываюсь, где же голубая за первое место, и в этот момент замечаю маленький золотой кубок, сверкающий в свете огней рампы. Ленточки нет, зато есть настоящий трофей. Прямо как у папы.

Я смотрю на сцену. Там, разделенные на два ряда, будто наши персональные троны, стоят четырнадцать голубых складных стульев. Уже скоро я буду сидеть на одном из них. Миссис Пенни продолжает рассказывать о конкурсе, а потом объявляет имя прошлогоднего победителя среди пятых классов, Кайла Корри, который, как оказывается, в этом году также принимает участие. Потом она говорит об истории конкурсов произношения по буквам и о том, как гордится всеми нами. Я перестаю ее слушать и могу думать только о проигрыше и о том, буду ли я действительно так гордиться тем, что хотя бы принял участие.

Я вижу, что дети проходят вперед, и понимаю, что прослушал, как нас пригласили на сцену. Я поднимаюсь, занимаю место и жду. На часах 14:40. Конкурс начинается в 15:00. Раздается звонок, и через несколько минут места для зрителей начинают занимать родители и ученики. В конце зала я вижу Картера. Он машет мне и кривляется в знак поддержки. Я рад, что он здесь.

Я смотрю на детей, которые сидят на стульях вокруг меня. Среди них трое мальчиков, а остальные девочки. Все мальчики словно отлиты из одной формы — хорошо одетые, с ровными спинами и короткими свежими стрижками. Я смотрю на свою обувь — старые нелепые 'конверсы'. Все остальные в лоферах или в оксфордах, будто нам сегодня фотографироваться. Я прикасаюсь к своей челке, взлохмачиваю ее и надеюсь, что моя прическа не выглядит так же плохо, как у других мальчиков.

Пока зал заполняется, мы сидим и ждем 15:00. Делать нам особо нечего, кроме как неловко ерзать на стульях и пытаться переговариваться друг с другом. Но шестиклассники, не будучи близко знакомы, не очень-то общительны. Поэтому мы, за исключением примерно половины девочек, которые, похоже, хорошо друг друга знают, просто сидим.

Я снова смотрю на ленточки, на трофей. Кажется, я слегка улыбаюсь, забывшись при виде блеска золота и полированного деревянного основания.

Не отрывай глаз от приза.

Я представляю его на своем комоде, как он сверкает на солнце, ослепляя любого, кто заходит в мою комнату, и сразу привлекая внимание.

Имеешь в виду, на комоде в приюте?

— Родители, дети. Добро пожаловать на конкурс произношения слов по буквам среди учеников шестого класса Магуайрской школы, — произносит миссис Пенни в микрофон, который грозится ответить эхом, но затем усмиряется. — Ученики, которых вы здесь видите, представляют все три шестых класса… Класс мистера Кенистона, миссис Сикоры и мистера Холла. Кое-кто участвовал в прошлогоднем конкурсе среди пятых классов и вернулся снова, а кто-то впервые отправляется в это приключение. Давайте поаплодируем всем, кто решил сегодня поучаствовать и так усердно трудился, чтобы здесь оказаться.

Зал наполняется аплодисментами и даже свистом. Я начинаю размышлять, многие ли стали бы хлопать, если бы знали про маму, которая, закоченев, осела на колени на полу, где полно мух. Увели бы они меня со сцены, сорвали бы бейджик, вытолкали бы за дверь, провели бы по-быстрому ритуал отлучения?

Не отрывай глаз от приза.

Миссис Пенни снова объясняет правила, на этот раз зрителям.

— Когда называют имя ученика, он подходит к микрофону и судья дает ему слово, после чего ученик проговаривает его, произносит по буквам и повторяет еще раз. Если слово произнесено правильно, ученик садится обратно и ждет следующей очереди. Если совершена ошибка, ученик исключается и должен покинуть сцену. Конкурс продолжается до тех пор, пока на сцене не останется только один ученик. Итак, довольно церемоний, давайте начинать.

Последние слова будто бы эхом разносятся по огромному залу. Некоторые зрительские места свободны, и я представляю, что на одном из них сидит папа и показывает мне палец вверх.

Судья, который сидит за столом перед сценой, между рядами сидений, называет имя:

— Венди Макги.

Девочка в конце моего ряда поднимается и направляется к микрофону.

Ей дают первое слово.

— Дифференциал.

Зрители следят, как она собирается с мыслями и произносит слово про себя. Потом подходит к микрофону и говорит:

— Дифференциал. Д-И-Ф-Ф-Е-Р-Е-Н-Ц-И-А-Л. Дифференциал.

Судья улыбается и говорит, что ответ правильный. Раздаются негромкие аплодисменты, и девочка возвращается на место. Далее называют следующее имя, потом еще. Каждый отвечает идеально, без ошибок. Все так же уверены в себе и готовы, как и я.

Наконец называют мое имя, и я приближаюсь к микрофону. Меня находит прожектор, и мне трудно увидеть зрителей. В зале мгновенно становится жарко, и голос судьи откуда-то спереди произносит: 'Легендарный'. Слово гремит в динамиках по обе стороны от меня.

Как и другие, кто был передо мной, я сначала повторяю слово про себя, чтобы удостовериться в правильности написания. А потом произношу вслух.

— Легендарный. — Я называю слово, потом повторяю по буквам. На какой-то момент теряюсь и не могу понять, произнес я 'легендарный' или 'легиндарный'.

На секунду меня охватывает паника.

Я даже не слышу, как судья объявляет, что я ответил правильно. Зато слышу зрителей. Они разражаются аплодисментами, и я слышу голос Картера: 'Красавчик, Дэн!' Едва не трясясь, я возвращаюсь и сажусь на свое место.

Я чувствую, что самое страшное, мое первое слово, позади. А потом наблюдаю за тем, как кто-то ошибается. И когда этот кто-то уходит к краю сцены, спускается и исчезает в темных коридорах, у меня сводит живот. Ведь еще совсем недавно мы все казались несокрушимыми.

Прежде чем снова наступает моя очередь, ошибается еще один ученик. Все сочувственно смотрят, как тот стыдливо покидает сцену и уходит в темноту. Я пока не слышу ни одного слова, которое не сумел бы повторить по буквам, даже из тех, на которых ошибаются другие ученики.

Мне дают следующее слово: Осведомленность.

И следующее: Обогащение.

Археология.

Музицировать.

Я по-прежнему знаю все слова, хотя, признаюсь, немного мешкаю с 'археологией'. Нас остается четверо, но затем темнота засасывает Рэймонда Дегрейвза, когда он пропускает 'х' в слове 'синхронизировать'. Когда Рэймонд уходит, я понимаю, что теперь получу как минимум ленточку. Я фактически выиграл! Одна из ленточек — моя! Я в тройке! Я не пытаюсь сдержать улыбку, которая во всю ширину возникает у меня на лице. И пока я в оцепенении смотрю на ленточки, вылетает еще один участник. И вот я борюсь за первое место. Эта мысль меня почти ошеломляет, улыбка исчезает. Я в ужасе.

Среди пустых рядов остаюсь только я и Трейси Шепард. Проходит еще четыре раунда, мы оба правильно называем все слова и играем дальше. Потом Трейси дают очень сложное слово, и я рад, что оно не попалось мне. Я бы с ним не справился. Первое слово, которое я не знаю. Но Трейси без запинки произносит его верно, собирает аплодисменты и садится на место.

Мысль о том, что такое слово легко могло попасться мне, обескураживает, и я подхожу к микрофону неуверенный в себе. Готовый к поражению. Зрители, которых мне удается разглядеть за ярким светом прожектора, не улыбаются. Каждый напряжен, чуть не хмурится, будто им неудобно смотреть на происходящее. Я вижу Картера. Он что-то жует — наверное, карандаш. Не улыбается, не кривляется, только напряженно жует, потом сплевывает.

— Декомпозиция.

У меня едва не подгибаются колени, когда я это слышу. Мне кажется, это какая-то жестокая шутка, будто судья надо мной насмехается. Я, должно быть, выгляжу так, будто мне нужна дополнительная помощь, потому что он повторяет слово, теперь громче:

— Декомпозиция.

А потом произносит предложение:

— Гниющий фрукт находился в состоянии декомпозиции.

Это похоже на заговор, и все зрители будто знают, что моя мать гниет дома, пока я стою здесь на сцене, пытаясь выиграть что-то на память о временах, проведенных в Магуайрской школе. Я чувствую, как меня бросает в жар. Наверное, так бывает, когда кто-то краснеет или когда случается прилив крови, на который жалуются Хелен и Джерри за картами, обмахивая журналами свои покрасневшие лица.

В зале гробовая тишина. Пусть я вижу не всех, но ощущаю присутствие каждого. У меня стучит в висках, пересыхает в горле. Последние шесть дней сказываются на мне сильнее, чем я мог вообразить, и у меня на глазах наворачиваются слезы, готовые вот-вот скатиться по щекам.

— Мама, — говорю я прямо в микрофон, и мой голос усиливается, достигая каждого уха в зале, звуча гораздо громче, чем нужно. У меня дрожит подбородок, сдерживать слезы я больше не могу, перед глазами плывет. Я слышу, как кто-то фыркает, хихикает, перешептывается. Взгляд на вещи полностью меняется, и я чувствую, что победа была бы незаслуженной. И прежде чем проиграть у всех на глазах, я решаю положить всему конец.

— Де… Декомпозиция. Д-Е-К-О-М-П…И-З-И-Ц-И-Я.

Слышится всеобщий вздох, и судья говорит, что ему жаль, но ответ неверный. Я ухожу за кулисы, миссис Пенни следует за мной. Догнав меня, она кладет руку мне на плечо и спрашивает, все ли у меня хорошо. Я говорю, что да. Она успокаивает меня: ничего страшного, если я не знаю, как пишется слово, я победитель уже потому, что занял второе место, и, если бы даже не занял, все равно был бы победителем просто потому, что попытался. Она говорит, что гордится мной. Я благодарю ее в ответ: пусть она думает, что это все только из-за того, что я неправильно произнес слово.

— Вот, милый. Ты заслужил. — Она вручает мне красную ленточку с дощечки с призами. — Поздравляю, Дэнни. А теперь иди домой и расскажи всем, какой ты молодец.

Я беру ленточку и провожу по ней большим пальцем. Она жесткая и шероховатая. Золотистая надпись: '2-е место' — сияет даже в темноте. Куда бы я ни отправился, я повешу ее на стену.

Я слышу, как судья объявляет Трейси Шепард победителем и зал взрывается аплодисментами. Я спускаюсь со сцены через боковой выход и незаметно прохожу в дальний конец помещения. Картер видит меня и встречает у двустворчатой двери.

— Эй, Дэнни. Ты в порядке?

Я ничего ему не объясняю. И вообще избегаю ответа. Скоро он и так все узнает.

— Спасибо, Картер.

— За что?

— Просто за дружбу. Ты хороший друг.

Я протягиваю ему руку. Он странно на меня смотрит, будто не понимает ничего из того, что происходит последние пять минут. Мы пожимаем руки, и я похлопываю его по спине, а потом выхожу из зала.

Я не иду длинным путем. Хочу поскорее со всем закончить. Я устал, голоден, хочу кричать, вопить — выплеснуть всю злость, все огорчение и печаль. Я понимаю, что держать все это в себе можно лишь до определенного времени, а потом оно вырвется наружу, еще и в неподходящий момент.

Я киваю мистеру Артуэллу — он поднимает свое пиво и выдыхает облачко дыма, которое окутывает его лицо, а потом уносится ветром. Я отпираю дверь и, задержав дыхание, вхожу в дом. В этот раз я оставляю дверь открытой. Стою и смотрю на маму: странный шар под полиэтиленом сидит на полу, будто как попало завернутая скульптура, ждущая, когда с нее снимут покрывало. Повсюду суетятся мухи: копошатся под пленкой, летают по комнате, как безумные, словно не могут решить, садиться им или нет.

Я прохожу мимо мамы в столовую и открываю раздвижную дверь. В дом врывается сильный порыв ветра, словно желая продуть, очистить его. Я наклоняюсь, подключаю телефон к разъему на стене и набираю 911. Слышу три гудка, после чего женщина на другом конце берет трубку и спрашивает, что у меня случилось. Я говорю ей, что у меня умерла мама, и называю свой адрес. Женщина начинает дальше задавать вопросы, и я вешаю трубку.

Я беру школьный ранец к себе в комнату и складываю в него несколько любимых футболок, запасную пару джинсов, календарь и 'Храм золота', который дала мне Сэм. Затем оглядываю комнату и понимаю, что у меня не так уж много хороших воспоминаний о ней. Это была не столько комната, сколько жалкая гробница для растущего мальчика. Больше всего я буду скучать по дому Картера, грунтовым дорожкам и, уж конечно, Кемпер-парку и 'Самбо': эти два дня с Сэм я не забуду никогда.

Я спускаюсь вниз и еще раз смотрю на маму. Подумываю снять полиэтилен, но зачем? Как бы плохо ни выглядела эта пленка, с таким-то запахом, даже после всех моих неуклюжих стараний его скрыть, если ее развернуть, менее ужасным зрелище не станет. И суть будет все та же: я всю свою жизнь жил, притворяясь, будто у меня есть мать.

Я слышу сирены вдали. Кладу ленту в ранец и застегиваю молнию. Я готов.

Выхожу на крыльцо, сажусь на ступеньки и жду. Сирены становятся громче, их как минимум две. Не проходит минуты, как перед домом паркуются скорая и полиция. Ко мне подходят полицейский и два врача скорой. Полицейский начинает говорить, что в участок поступил звонок с сообщением о смерти, но вдруг чует запах, заглядывает в дверной проем и видит кишащий мухами пленочный шар.

Полицейский подносит руку к пистолету, будто это происходит в кино, и спрашивает:

— Что под пленкой, парень?

Я говорю ему, что там моя мама и она мертва уже некоторое время. Я говорю, что сам завернул ее, и объясняю почему. Пока я говорю, подъезжает еще одна полицейская машина. Первый полицейский заходит в дом, его рука так и хочет схватиться за пистолет. Врачи идут следом. На руках у них белые перчатки, у одного с собой чемоданчик. Когда они проходят мимо меня, я чувствую запах латекса.

Я не смотрю на них, но слышу, как они сзади разворачивают плотную пленку, а мухи жужжат, как сумасшедшие. Слышу, как врачей чуть не тошнит, а потом полицейский спрашивает:

— Это ты ее завернул? — Будто не может в это поверить.

Потом он передает что-то по рации — я не все разбираю, — что-то вроде сообщения, что обнаружено тело, женщина, и нужен фургон. Второй полицейский к этому времени тоже заходит в дом: кажется, и его начинает тошнить. Потом все четверо выходят и закрывают дверь. Врачи направляются к машине скорой и околачиваются возле нее, будто чего-то ждут, а полицейские спускаются с крыльца и останавливаются на тротуаре. Один достает небольшой блокнот и начинает задавать мне вопросы.

Он спрашивает, что случилось с мамой и где был я, нашел ли я ее только сегодня, где мой папа, потом еще раз спрашивает про полиэтилен и почему я ее завернул. Я рассказываю ему, что случилось шесть дней назад и почему я не звонил. Полицейские переглядываются, будто это одна из тех невероятных историй, которые можно рассказать в участке, а потом один из них возвращается к своим записям. Я не говорю им ни о плохом обращении, ни о пьянстве, ни о том, что мама хотела, чтобы меня у нее не было. Я не упоминаю ни об Ингрид, ни о том, как провалил конкурс, потому что у меня сдали нервы, ни о греке, который выставил цену в два доллара за колу, когда все вокруг умирают от жары.

Вокруг постепенно начинают собираться любопытствующие: одни показывают пальцами и выражают догадки, другие смотрят молча. Я вижу: полицейские не знают, что делать и как себя со мной вести — как с преступником или как с несчастным ребенком, оставшимся без родителей. Наконец один из них говорит, что мне нужно пройти с ним, и берет меня за предплечье, не жестко и не грубо, но достаточно твердо, чтобы дать понять: кроме как с ним, я никуда пойти не могу.

Когда полицейский подводит меня к своей патрульной машине, мистер Артуэлл улыбается мне со своего мятно-зеленого кресла. Мягкой, понимающей, оптимистичной улыбкой. Будто он знает, что, несмотря на мою ситуацию, жизнь еще только начинается. Мистер Артуэлл кричит, продолжая улыбаться: 'Ты сможешь, Дэнни! Ты сможешь!' Это мантра, которую я буду повторять в последующие годы. А потом поднимает пиво и делает долгий глоток.

Полицейский открывает заднюю дверцу, берет мой ранец, ждет, пока я сяду, и захлопывает ее. Автомобиль уже заведен, и когда я чувствую запах горячего винила, то понимаю, что не сидел в машине уже минимум год, а то и два. У мамы машины не было, а все, что нам было нужно, находилось поблизости.

Полицейский бросает мой ранец внутрь через открытое окно со стороны пассажирского сиденья, просовывает руку в машину и включает кондиционер, а потом отходит к скорой, где другой полицейский совещается с врачами.

Растущая толпа пялится на меня, когда я сижу в той же клетке, что и убийцы с насильниками; в основном люди смотрят с печалью и сочувствуем, некоторые с равнодушием, только высказывают предположения, виновен ли я в чем-то или нет и почему я тут сижу, если невиновен. Я как кровожадный зверь на выставке.

Держитесь подальше, ребята. Не дразните зверя. Не подходите к стеклу. И пожалуйста, не кормите его, особенно черничными 'Поп-тартс'. Не то он увидит, что вы умерли, и завернет в полиэтилен, пока в вас будут копошиться личинки.

Боковым зрением я вижу, как по ступенькам крыльца поднимается несколько полицейских. Загорелая женщина на каблуках и в гигантских солнцезащитных очках, окруженных густыми кучерявыми волосами, выбегает наружу. Она что-то кричит и поднимает суматоху. Но из-за шума кондиционера и двигателя я не разбираю что. Полицейские подхватывают ее и усаживают на ступеньки. Все трое, толкаясь на скрипучих досках, стараются прикрывать себе рты и зажимать носы.

Полицейские держат женщину, а она кричит все громче и громче и, будто кошка, которую с головой окунули в воду, дико от них отбивается: вырывается у них из рук, пинает их по ногам.

А потом я слышу — так же отчетливо, как гудок поезда возле моего дома:

— Дэнни! ДЭННИ!

Это тетя Санни, калифорнийская мечтательница собственной персоной, безумно озирается по сторонам. Она замечает меня на заднем сиденье и бежит в мою сторону, в глазах у нее отражается душевная боль. Она тянет заднюю дверцу автомобиля на себя, но полицейский не позволяет ее открыть: он просит тетю Санни сохранять спокойствие, уверяет, что они все выяснят, при этом через слово называя ее 'мэм'. Тетя Санни кричит, сквернословит и требует открыть дверь и сиюминутно меня выпустить. Она стучит по кузову ладонями, и ее тяжелые металлические браслеты лязгают о машину. Потом крепко толкает полицейского локтем в живот, и тот отпускает дверь. Тетя Санни открывает ее и забирается на заднее сиденье ко мне, обнимает, треплет меня за щеки и приглаживает чрезмерно ровную челку, оглядывая меня сверху донизу, желая убедиться, что со мной все хорошо. И пытается убедить меня, что все в порядке.

— Милый, я звонила целыми днями, и никто не отвечал, и… ох, милый, как жалко твою маму. Я всегда знала, что так будет.

Мне теперь все кажется похожим на сон, и я пытаюсь спросить, как она оказалась здесь, но не могу произнести ни слова. Она видит, что я в смятении, и поясняет сама:

— Я говорила твоей маме, что приеду летом на неделю или две, в апреле посылала открытку. Я знала, что, если позвоню, она забудет. Ох, милый… мне так жаль.

Я утыкаюсь тете Санни в грудь и, если не считать нескольких слезинок, что выпали у меня за эти дни, выплескиваю все, что держал в себе последние два года. Сквозь рыдания я рассказываю ей обо всем. О том, каково было жить с мамой, о блокноте, полиэтилене, мухах, об Ингрид, о конкурсе. Обо всем.

Она слушает каждое мое слово и ни разу не морщится от омерзения, боль в ее глазах не утихает, и тетя Санни обнимает меня еще крепче, когда я говорю вещи, которые, как мне кажется, могут ее шокировать, заставить думать, что я плохой. А когда я заканчиваю, она плачет, просит прощения и говорит, что больше мне никогда не придется обо всем этом переживать.

За это время, по-видимому, коронер успевает прибыть и забрать маму, потому что когда я поднимаю глаза, то вижу, как от дома отъезжает большой черный фургон. На нем не написано 'Коронер', как я думал, но я точно знаю, что это он. Скорая тоже уезжает, полицейские перестают разговаривать и расходятся. Потом открывается задняя дверца и полицейский, которого толкнула тетя Санни, говорит ей, что она может идти, и советует никогда больше не препятствовать сотрудникам правоохранительных органов, добавляя, что при сложившихся обстоятельствах отпускает ее с предупреждением. А потом говорит, что я должен поехать с ним для дальнейшего опроса, чтобы 'все уладить'. Я точно не знаю, означает ли это, что меня посадят в камеру, или нет.

Тетя Санни злобно смотрит на полицейского и говорит, что ему должно быть стыдно, потому что он запер маленького мальчика, а потом добавляет, обращаясь ко мне, что будет ехать за нами и мы скоро увидимся.

Когда мы приезжаем в участок, полицейский отводит меня в комнату и велит ждать. Потом приходит другой полицейский и задает множество тех же вопросов, что задавал первый. Я все ему рассказываю. Даже говорю, что он, если хочет, может залезть в мой ранец и посмотреть на ленточку за второе место, будто это подтверждает мое алиби. Закончив, он поворачивается и открывает дверь — там стоит тетя Санни. Полицейский говорит, что я могу идти, но добавляет, обращаясь к тете Санни, что мне следует остаться в городе как минимум на неделю.

Она бросает на него сердитый взгляд, обнимает меня за плечи, выводит из участка и сажает в свою машину. Я спрашиваю ее, почему меня не отправляют в приют или к приемной семье.

— Милый, пока я жива, ты и близко к этим гадюшникам не подойдешь.

Затем она спрашивает, где бы я хотел поесть. Я отвечаю, что в 'Самбо'.