О прощальном блеске трав и рек. Стихи

Там, где вата — разновидность снега,

или дождь, который из фольги,

целый день идёт в квартире недо —

убранной (прибрались, как могли);

где часов песочных полудрёма

(перекочевавших от родни),

будто время — в форме палиндрома —

покрути в руках, переверни…

И на заоконный тополь пялься:

кольца паутины меж ветвей,

как гигантский отпечаток пальца.

Там, где темень…

А сейчас — светлей

и спокойней, кажется, интимней;

пятый, что ли, чайник вскипяти,

потому что некуда идти мне

из гостей, не хочется идти.

Там, где спать детей кладут, воюя:

чем скорей уснёте, тем скорей

Дед Мороз придёт (ещё в июле

ждали, но теперь — вот-вот),

согрей

всё, что есть, дыханьем…

Непрерывность

жизни, не иссякшей до сих пор,

как в посуду жидкость, набери в нас

и комком гортанным закупорь.

Опыт называнья, выбор тем из

личного пространства, все дела…

В смысле, что поэзия, как термос, —

вещь для удержания тепла.

Потому что дальше — вряд ли больше.

Кажется, отсутствием богат

личный опыт, но была любовь же

посильней, чем в фильмах напрокат,

и взяла на время под опёку

эти вещи, вату и фольгу,

слитного Dasein’а подоплёку

или холст (без подписи в углу),

на котором зренье различает

скрип дверей, бесследный шарк подошв —

там, где “взгляд снаружи” означает,

что вовнутрь уже не попадёшь.

До земли раздевается тундра,

до камней, до самой

мерзлоты, где отходит припай.

В снах, навеянных рифмой “домой”,

обретайся, себя обретай,

но добраться до города трудно.

Свет, похожий на снег, всё не тает.

И шаман — в телогрейке мужик —

с пьяным блеском толкает свой спич:

Все свои, нет чужих…

Если ветер гудит, пока спишь,

значит, чьи-то следы заметает…

Дочь шамана глядит в обе линзы

мимо тех, кто стоит во дворе.

Две евражки в норе.

Заоконный простор белизны,

светодни-полусны —

по ту сторону детской болезни.

Он про “главных” заводит: нефтяник

и священник, бубнит, пришлый люд

паче климата лют. Но нальют,

чтоб на наш поглазеть колорит,

сам себе говорит…

Ветер с моря на ивы натянет

рябь и зыбь.

Расстояньем уменьшен

горный ряд. Серный пар.

Так пуста эта даль, что близка

отовсюду. И бубен-ярар,

медным звуком блестя,

по-шамански взывая к умершим,

всё гремит

(и раскат самолёта

сверху — эха взамен).

Всё гремит и гремит, чтобы мог

в пустоте, где сдаёт глазомер,

путь найти человек. Или Бог.

Или — чьи-то следы замело там?

Помню побочное: фильм про джедая,

голос диджея, мельчанье дождя.

Помню, что жили, “вот-вот” ожидая.

И что успеть, говорила, должна.

Что, завернувшись в моё одеяло

вместо халата, ни свет ни заря

что-то подчёркивала, выделяла

в толстом учебнике, наспех зубря.

И — с новосельем тянули, пока не

стало казаться, что некого звать

(или что некуда). Зренье боками

чувствует вещи, но в руки не взять.

Будто прицельное “вот” раздвоилось

и растворилось в пернатом “вот-вот”.

Или синица в руке раздавилась

(помню, твердил про “синицу” весь год).

Стало быть, новая жизнь начиналась,

как начинается то, что и так

существовало всегда, — вычленялась.

Чтобы отсрочить, подводишь итог.

Что там в итоге? Неопределённость

с лёгкостью перестановки одной

перерастает в непреодолённость.

Кажется проигрышем, западнёй

память, проросшая в мир адресами.

Знанье о том, что потом, отними,

как фотографии часть отрезали,

чтоб получились на ней одни мы.

С улицы — воздух погасшего неба;

свет, мимолётно из тьмы извлечён,

фарным лучом нарастает в окне, по

спящей фигуре проводит лучом.

Не шевельнётся ни волос, ни мышца.

Вот неподвижность во всей наготе.

Где оно, то, чего ждёшь и боишься?

Ближе и ближе. Притом что — нигде.

Покидая место, обомри.

И тюки, как тесто, обомни,

чтоб в багажник влезли. Сторожи

неподъёмных книжек стеллажи.

Свет под вечер — точный. Дорогой.

За рекой Восточной догорай,

лёгкий день субботний, доцвети.

Десять лет — с беспечных двадцати —

я тут жил, общаги старожил,

песню думал, кресло сторожил.

Эту песню паузой продли.

Темы детской памяти, родни,

их уходов — обглодал, как мог.

Хватит, проглоти уже комок.

Сокращенье света в октябре —

это не о них, а о тебе.

О прощальном блеске трав и рек.

Восприятья сползший трафарет.

И любви заботливый расход,

красота, щемящая раз в год,

смешанная с прочностью вины.

От сырого взгляда увильни

на отъездном фоне голых стен,

под прикрытьем водевильных сцен:

погрузили мрачный гардероб

(с распродажи лишних ордеров)

на тележку, — чтоб без лишних трат;

и по улице, где шёл парад,

сквозь толпу в свистульках и флажках

волокли, везли, везли свой шкаф.

Без подсказки вспомнить — вроде муть.

И парад проходит, вроде снясь.

И шпаргалку тщишься протянуть

будущему, ищущему связь

между тем, что было и собой,

между этой мутью и судьбой.