О смелой мысли

Есть одна народная сказка, пересказываемая на разный лад.

Идут сестры: добрая и злые. Идут и видят: попала в беду ничтожная мелюзга — в одной сказке мышь, в другой рыбешка, в третьей жучок. Злые сестры чванно проходят мимо, и лишь добрая сестра выручает несчастную мелюзгу. Отсюда и начинается сказка. Мелюзга оказывается волшебницей. Она делает счастливой добрую сестру. Злые сестры губы кусают от зависти.

Эта сказка недаром живет в народе. Иногда мы ведем себя так, как злые сестры. Мы иной раз, не глядя, проходим мимо явлений ничтожных, мимолетных, неуловимых. А они оказываются огромной силой.

Один человек мечтал стать архитектором, чтобы выстроить город, где жилось бы легко и радостно, без печалей, болезней и житейских неурядиц. Он даже нарисовал этот город и принес рисунки знакомому зодчему. Зодчий взглянул на перспективы и планы и сказал:

— Вы затеяли строить Город Радости, а изобразили Город Грусти. Вы обо всем подумали, все предусмотрели — статуи, арки, колонны, фонтаны на площадях, — не подумали только об одном: о тени. Вы заботились о том, как станут арки и колонны, но не позаботились о том, как ляжет тень. Это жестокая ошибка. Тени протянутся как попало, город затянет сплошной теневой покров. Будет сер и сумрачен город без солнца. У людей будут бледные лица и печальные глаза. И болезни не выведутся в городе. Вы решили, что тени — это пустяк, и махнули на них рукой, а они словно обиделись на вас и испортили всю вашу работу…

Так говорил старый зодчий, а мы добавим, что немало найдется работ, где приходится думать и о тенях.

Пролетает со свистом паровоз. Кажется, только и есть важного в нем, что котел и цилиндры, колеса и шатуны, а что тень, бесшумно скользящая рядом, дым, бесследно тающий в воздухе, искры, гаснущие на лету, пузыри, ворчливо бурлящие в котле, солнечный зайчик, блеснувший в стеклах, пыль, вздымаемая вихрем движения, эхо, гремящее в окрестных лесах, — все это никчемное, ничтожное, пустое и об этом не стоит думать.

Но веками неотступно думали люди и над тенью, и дымом, и искрами, и солнечными зайчиками, и пузырями, и пылью, и эхом и открыли в них лютых врагов и нашли в них верных друзей.

О них написаны эти рассказы.

О тенях

В разных краях разные тени.

Заполярье — страна теней-исполинов. Солнце стоит низко, и тени, как черные дороги, уходят в бескрайные снежные поля.

Тропики — страна теней-лилипутов. Солнце там высокое, и тени похожи на маленькие черные кляксы. В полдень в тропиках люди топчут свою тень.

Но не все ли равно, какая у предметов тень? Стоит ли об этом разговаривать?

А вот послушайте, какая история случилась однажды у танкистов.

Инженеры построили танк новой конструкции. Фары тоже решили укрепить по-новому — у водителя над головой. Наверху им будет безопаснее. Когда танк наляжет грудью на препятствие, фарам будет легче уцелеть.

Зажгли свет. Провел водитель машину метров двести и бросает рычаги:

— Дороги не вижу.

Поставили более мощные лампы. А водитель опять недоволен:

— Что за чушь! Вроде и светло, а ничего не разберешь: где камень, где кочка… Бестолковый какой-то свет.

Взглянули инженеры в смотровую щель. Батюшки! На дороге ни одной тени.

Когда фары стояли низко, они светили так, как солнце в Заполярье: каждый выступ на дороге давал длинную тень, каждый камень был очерчен своей тенью, словно чернью отчеканен по серебру. Когда фары поставили наверх, они стали светить, как солнце в тропиках: тени стали короткими и пропали из виду. Они спрятались от водителя каждая за своим камнем. И картина дороги расплылась.

Пришлось посчитаться с тенью, кое-что изменить в конструкции танка.

В фантастической повести Шамиссо рассказывается о человеке, потерявшем свою тень.

Жизнь его оказалась несладкой. Люди его чурались, невеста бросила. Трудно приходилось человеку без тени.

Есть, однако, люди, проклинающие свою тень. Оки охотно поменялись бы судьбою с героем Шамиссо.

Это хирурги.

Во время ответственных операций при свете ярких электрических ламп тень от рук хирурга путается тут же, словно вара чужих черных рук.

Можно, казалось бы, светить косыми лучами. Поставить лампу сбоку и увести тем самым в сторону эти посторонние, мешающие глядеть «руки». Но тогда от ничтожных выпуклостей тела, от хирургических инструментов протянутся длинные тени, как от холмов и деревьев в лучах заходящего солнца. А в глубоких надрезах будет темно, как в оврагах.

Нет, так делу не поможешь.

Лучше поставить с боков две лампы, чтобы они светили друг другу навстречу. Тогда нож хирурга дает две бледные тени, расходящиеся в разные стороны. Но и эти тени будут мешать.

Придется взять несколько ламп и подвесить их над операционным столом по широкому кольцу. Эти лампы отбросят от ножа целый венчик легчайших призрачных теней, перекрывающих друг друга, словно лепестки ромашки. И если взять много ламп, то так много появится этих лепестков и такие они будут легкие и призрачные, что глаз их перестанет замечать. Нож хирурга утратит свою тень.

Так исчезают тени в вестибюлях метро, где множество люстр светит со всех сторон.

Бестеневое освещение есть во всех хороших операционных.

Правда, многих ламп над операционным столом не зажигают. Огненное кольцо жгло бы тело больного, разогревало бы операционный стол. Зажигают всего одну лампу. Но кругом нее в широком абажуре подвешивают пояс из плоских зеркал. Лампа отражается в зеркалах, отражения глядят изо всех зеркал, словно множество ламп подвешено по кольцу.

Так устроены бестеневые светильники. В их лучах хирург теряет свою тень, как герой повести Шамиссо.

Про друга, преданного и неразлучного, в старых книгах писали: «Он следовал за ним, как тень».

Но тень верным другом назвать нельзя. На войне тень — опасный враг и предатель. Особенно при атаке с воздуха.

Вражий глаз с бомбардировщика прежде всего замечает тень. Это понятно. Мудрено заметить сверху телеграфный столб, если видна лишь его макушка — кружок величиной с блюдце. Зато тень столба во всю длину распласталась по земле и отлично видна с воздуха.

Летчики, не колеблясь, пикируют на тень и без ошибки поражают объект.

Когда-то во время войны решали такую задачу: защитить с воздуха военный завод.

Инженеры говорят:

— Мы раскрасим завод в разные цвета. Нарисуем на крыше пестрые клумбы и желтые дорожки. Можем даже искусственный пруд на крыше сделать. Пусть подумают, что это парк, а не завод.

— Все это хорошо, — возражает директор, — только как быть с тенью. Что бы мы тут ни городили, злодейка нас мигом выдаст.

— Мы обсадим завод елочками, и тогда он будет выглядеть рощей и давать такую же тень…

— Опять неладно. Как это так — был завод, и нет завода. Летчики сразу догадаются и будут бомбить рощу.

И тут придумали такую хитрость. Завод замаскировали елочками, а где-то в стороне по земле черной краской нарисовали его тень. Завод разлучили с его тенью.

Так они и зажили врозь: завод сам по себе, а тень сама по себе.

Прилетали самолеты и бомбили тень. А завод работал в рощице как ни в чем не бывало, выполняя свою боевую программу.

Считают, что тени вещей беднее, чем сами вещи, и не всегда возможно по теням составить себе представление о вещах.

Но бывают такие богатые тени, что в них удается открыть такое, чего обычным глазом в вещах не разглядишь.

Физик Рентген возился с пустой стеклянной трубкой, пропуская сквозь нее электрический ток.

Трубка была закутана черной бумагой. Рентген работал в полной темноте.

Вдруг он заметил, что кусок картона, обмазанный светящейся краской, внезапно засветился. Рентген протянул к нему руку и увидел на картоне костлявую тень руки скелета.

Это была тень его собственных костей.

Трубка испускала невидимые лучи, которые назвали рентгеновскими лучами. Они проникали сквозь самые плотные преграды. Мышцы и мускулы были для них все равно что папиросная бумага, и только кости служили отчасти препятствием, а поэтому отбрасывали тень.

Получились исключительно содержательные тени. В них отчетливо были заметны и пули, засевшие в теле, и тайные переломы костей — все, чего нельзя было увидеть глазом и прощупать рукой.

Под рентгеновские лучи подставляют части машин, и бывает, что тень выдает в них скрытые в толще металла изъяны — грозные признаки будущих аварий.

Во время первой мировой войны был такой случай. Применила одна сторона новые секретные мины.

На другой стороне из сил выбивались, стараясь узнать устройство мин.

Но глухие стальные корпуса охраняли секретный механизм.

Это были мины-недотроги.

При попытке вывернуть винты срабатывали невидимые взрыватели, и мина рвалась в руках.

Тогда вспомнили о тенях и потащили мины на рентгеновскую установку.

На экране появилась тень рычагов и пружин.

Все устройство, все внутренности мины были как на ладони.

Секрет был разгадан. Стало понятно, откуда начинать развертывать винты.

В ответ конструкторы слегка изменили устройство мин. Мины снова стали рваться в руках.

Снова тащат мины на рентгеновскую установку.

Включают луч.

Взрыв вдребезги разносит драгоценный аппарат.

Оказалось, что в мину спрятали электрический глаз — фотоэлемент.

Фотоэлемент играл роль выключателя, работающего от света.

Когда свет попадал на фотоэлемент, то включался ток в электрический запал. Дневной свет на мину не действовал, он не мог проникнуть сквозь стальные стенки. Но рентгеновские лучи, пронизывая корпус насквозь, попадали на фотоэлемент. Мина взрывалась.

Так боролись мины и тени.

Вот бы обиделись машиностроители, если бы им какой-нибудь рычаг или маховик заказали сделать из… тени.

— Обращайтесь к привидениям, — пошлют нас машиностроители. — Машин из теней не строят.

Зря они обижаются.

Рычагов и колес из теней не построишь, но кое-какие детали сделать можно, и вот уже тысячи лет известны сооружения, главной частью которых служит тень.

В Индии открыли громадные древние постройки, назначения которых долго никто не мог понять.

То были гигантские узкие каменные лестницы. Они подымались вверх по ребру треугольной стены и доходили иногда до высоты девятиэтажного дома. Затем лестница обрывалась. Казалось, что люди мостили ступени, чтоб добраться до самого неба, но так и оставили, не домостив.

Странная треугольная стена пересекалась крест-накрест с другой не менее странной стеной, похожей на арочный каменный мост, для чего-то поставленный вверх ногами.

Археологи терялись в догадках. Что это: храм, памятник?..

Один ученый нашел разгадку: это часы.

Треугольная стена давала тень, которая двигалась вслед за движением солнца.

Это были солнечные часы, и опрокинутый мост служил в них циферблатом. По нему, как стрелка часов, ползла тень треугольной стены.

Одно неясно: зачем надо было строить часы величиной с девятиэтажный дом?

Но ведь и у стрелочных часов на высотных зданиях циферблат высотою в три этажа.

Те и другие — общественные часы, они должны быть большими, видными всем.

Но главное не в этом.

Часы служили для точных астрономических измерений. В стрелочных астрономических часах три стрелки: часовая, минутная, секундная. Ну, а в солнечных часах одна теневая стрелка для часов, минут и секунд.

Чтобы стало заметным малейшее перемещение тени, ее движение должно иметь большой размах, тень должна быть длинной.

Вот и приходилось возводить высоченную стену, чтобы сделать солнечные часы-секундомер.

Зато скорость движения тени на индийских часах — четыре метра в час. Они позволяют отсчитывать доли минуты.

Чтобы не только от тени, но и от самой стены был толк, наверху устроили астрономическую обсерваторию, а по гребню стены пустили лестницу.

Так получилась странная постройка — гигантские солнечные часы без пружин, рычагов и колес, с призрачной стрелкой — тенью.

Солнечные часы вообще были в очень большом ходу в древней Греции, Китае и Египте.

Были карманные солнечные часы в виде кольца величиной с браслет. Были солнечные часы в виде окорока с циферблатом на боку. Тень свиного хвостика показывала время.

То были не очень точные часы, но древних это не смущало.

В те времена еще не было поговорки «Время — деньги», но уже ходила пословица: «Поспешишь — людей насмешишь».

Медленно двигались тени, и вслед за их неторопливым движением тихо текла жизнь.

Бывали грозные тени, которые пугали целые народы.

По земле скользила громадная черная тень, и там, где она появлялась, солнце начинало тускнеть и меркнуть.

Все вокруг покрывалось серым, мертвым светом.

Птицы умолкали, стада в беспокойстве метались из стороны в сторону, лошади бились в упряжках, собаки жались к ногам людей, и люди в ужасе ждали пришествия великих бед.

Что-то темное быстро надвигалось на солнечный диск. Он ущерблялся. Оставался узкий сияющий серп.

Темнота сгущалась, выступали звезды.

А на месте солнца в ярком розовом ореоле зияло черное пятно.

Наступало солнечное затмение.

Между Солнцем и Землей проходила Луна, тень Луны стремительно скользила по Земле.

Люди очень боялись этой лунной тени. Считалось, что она предвещает беду.

Солнечное затмение описывает древний русский поэт в «Слове о полку Игореве».

Очень перепугались французы, когда астрономы предсказали на 21 августа 1560 года пришествие лунной тени.

Паника распространилась в народе.

Одни ожидали падения государства, другие — потопа, который поглотит вселенную, третьи — чумы.

Все спешили исповедоваться, церкви ломились от массы людей; и один католический священник объявил своим прихожанам, что ввиду громадного стечения кающихся затмение откладывается на две недели.

Иногда Земля становится между Луной и Солнцем, и тогда на Луну ложится тень Земли. Получается лунное затмение.

Говорят, что тень Земли спасла жизнь Колумбу.

Местные жители восстали против испанских завоевателей, и Колумб со своим маленьким отрядом был на волосок от гибели.

Но тут, на счастье, подвернулось лунное затмение.

Оно должно было наступить через несколько часов, и Колумб пригрозил жителям, что отберет у них Луну, если они не покорятся. Жители не поверили, но затмение наступило. Жители бросились умолять не лишать их лунного света.

Колумб сжалился и отдал им Луну, и примирение состоялось.

Как-то в старину в одном кабачке зашел спор о том, какую форму имеет Земля. Мнения расходились.

— Земля — это квадратный блин, — с жаром утверждает один посетитель.

— А по-моему, блин треугольный, — твердит другой.

— Зачем спорить зря, — сказал подвернувшийся тут астроном. — Сходим и посмотрим.

— Но Землю не обнять человеческим глазом…

— Но глаза обнимут ее тень. Скоро будет лунное затмение. Тень Земли упадет на лунный диск, словно тень головы на эту тарелку, и тогда мы увидим, каких очертаний тень отбрасывает Земля.

И они пошли смотреть лунное затмение.

Они во все глаза смотрели на Луну и старались увидеть квадрат или треугольник.

Край большого теневого круга наползал на лунный диск, и все поняли, что Земля кругла.

В XVIII веке во Франции придворная знать до того много тратила на роскошь и увеселения, что финансы страны стали трещать и министру финансов Этьену де Силуэт пришлось урезонивать богачей грозными речами.

Министр призывал экономить на всем, даже на портретах.

Надо сказать, что портреты в те времена стоили страшно дорого. Фотографии тогда не было, и портреты заказывали искусным живописцам.

Один французский художник вспомнил древнюю китайскую выдумку.

Китайцы давно заметили, что тень человека на стене удивительно схожа с оригиналом, особенно когда человек стоит в профиль, и если бы эту тень поймать и вставить в рамку, получился бы прекрасный портрет.

Художник по примеру китайцев стал ловить людские тени, делать из них портреты и на этом деле приобрел много заказчиков.

Заказчик смирно сидел перед белым листом бумаги, а художник прилежно обводил карандашом его тень.

Карандашный обвод внутри заливался черной тушью.

Угольно-черная тень навсегда запечатлевалась на бумажном листе. Бумагу вставляли в рамку и вешали на стену, как портрет.

Это были такие дешевые портреты, что салонные остряки окрестили их по имени бережливого министра — портретами а ля Силуэт.

Министр умер, про министра забыли, а черные профили продолжали красоваться на стенах, и название «силуэт» осталось.

На древней китайской выдумке появился французский ярлык.

Силуэты были в большой моде, их уменьшали до карманных размеров и носили с собой.

А когда Вертер глядел на портрет Лотты, он глядел на маленькую пойманную тень, которую хранил у себя на груди.

Рассказывают, что скульптура родилась из тени. Дочь гончара обвела на камне углем тень своего возлюбленного, отец налепил в обводе глину и обжег камень на костре вместе с горшками. Получился барельеф, выпуклое изображение, вроде тех, что оттиснуты на монетах.

Это наивная история. Вряд ли так было на самом деле.

Все же нельзя, говоря о статуях, не упомянуть о тенях.

Когда рассматриваешь древнюю скульптуру, бросается в глаза, что в Египте и Ассирии было много барельефов и мало статуй. В Греции, наоборот, появляется множество статуй и заметно исчезают барельефы.

Почему так получалось?

Кое-кто считал, что дело здесь только в уменье людей: барельефы, мол, делать гораздо проще, чем статуи.

Но чем дольше размышляли над этим вопросом, тем больше убеждались, что виновны здесь не только люди, но и тени и что статуй не могло быть много под жестоким египетским солнцем, в стране резких и черных теней.

Барельефы под этим солнцем казались четкими, как гравюры. Каждая выпуклость прекрасно очерчивалась тенью, каждая мелочь была в чести и на виду.

Ну, а статую Аполлона нельзя было поставить под прямые лучи африканского солнца: у нее оказались бы черные пальцы, словно выпачканные в чернилах, темные страшные глазницы, а под носом — черная клякса, как забавные усики.

В Греции было другое солнце, другие тени.

В небе Греции плыли тонкие облака, и солнце сквозь легкую тень облаков светило мягким, рассеянным светом.

Тени были такими прозрачными и бледными, что барельефы теряли свою четкость, бледнели и пропадали на фоне белых стен.

Но зато ничто не уродовало статуй.

Высоким было искусство греческих скульпторов, но им помогали тени, и строгость линий подкреплялась гармонией теней.

И выходит, что и тени шепчут свою волю людям и что люди устанавливают законы своего искусства, считаясь и с законами теней.

Писатель М. Ильин рассказывает в одной из своих книжек о великой войне, которую ведут в лесу различные породы деревьев.

Привожу его рассказ дословно, потому что не могу рассказать лучше:

«Ель и осина, например, всегда во вражде. Ель любит тень, осина — свет.

В еловом лесу осина таится под ногами в виде крошечных побегов, тенистая ель не дает ей ходу.

Но когда человек вырубает еловый лес, осина сразу оживает на ярком свету и начинает расти не по дням, а по часам.

Все вокруг быстро меняется. Погибают тенелюбивые мхи, которые росли у подножья елей. Чахнут от яркого солнца малолетние елочки, которые люди пощадили при порубке, потому что они еще слишком малы. Пока живы были их матери — большие ели, маленьким елочкам хорошо жилось в тени их широких зеленых юбок. Оставшись без защиты от солнца, елочки хиреют и сохнут.

Зато осина празднует победу. Раньше она ловила только те капли света, которые случайно роняла на землю ее соперница ель. Но ель вырубили, и осина стала хозяйкой.

И вот на месте темного елового леса возникает сквозной и светлый осиновый лес.

Но время идет. Время — великий работник. Понемногу, незаметно, но перестраивает лесной дом. Все выше поднимаются осины, все теснее смыкаются их верхушки. Тень у их ног, которая была сквозной и редкой вначале, делается все гуще и темнее. Осина осталась победительницей, но для нее в самой победе — гибель.

Никогда не бывало, чтобы человека погубила его собственная тень, а в жизни деревьев это бывает. В тени осины оживает враг — ель, которая так же любит тень, как осина свет. Скоро вся земля покрывается зелено-колючей щеткой маленьких елок. Еще несколько десятков лет, и вершины елок догоняют вершины осин. Светлую зелень осин прорывают остроконечные темные верхушки елей. Ели поднимаются все выше, и вот уже их густая темная хвоя заслоняет от солнца листву осин.

Тут осине конец. В тени ели она начинает сохнуть. Ель вступает в свои права. Еловый лес занимает свое старое место».

Так воюют породы деревьев в лесу, разя друг друга призрачным оружием теней.

Стратегию и тактику этой войны изучают лесоводы, возводящие лесные полосы, преобразующие природу.

Мичуринская наука учит, что враждуют в лесу лишь деревья различных пород. Деревья одной породы не мешают друг другу.

Трудно вырастить в чистом поле одинокий дубок. У него на первых порах?акая редкая тень, что не может заглушить по соседству солнцелюбивые сорные травы. Травы буйно тянутся вверх и душат дубок, любящий расти с незатененной верхушкой.

Академик Лысенко начал садить желуди гнездами; и когда из них вытягиваются маленькие дубки, ростки быстро смыкаются кронами, соединяя свои тени, и разят сорняки общим оружием.

Лесоводы, терпеливо возводящие сложное здание леса, подчиняют своим задачам не только борьбу корней, вцепившихся в землю, но и борьбу теней, бестелесным ковром разостлавшихся по земле.

О пузырях

Если заходит речь о крушении человеческих планов или о гибели надежд, красивых, но несбыточных, говорится: они лопнули, как мыльный пузырь.

Недолог век мыльного пузыря.

Взлетает пузырь большой и радужный, и — ах! — все кончено… Падает на пол маленькая мутная капля.

Но вот что проделали: сунули в горло бутылки соломинку и выдули внутри пузатый мыльный пузырь. Затем закупорили бутылку пробкой и тихонько поставили в шкаф.

Заглянули через час — пузырь цел. Поглядели через сутки — пузырь на месте. Через неделю снова проверили — жив пузырь.

Больше месяца прожил пузырь в бутылке, пока не лопнул.

А бывало, что десятки лет пузыри жили в бутылках, — так пишут в книгах.

Может ли тысячу лет прожить пузырь?

Смотря какой.

Если стеклянный, то может.

Стекло известно очень давно, и в старину стекольщики работали так, как гончары. Натыкали на палку ком раскаленного стекла и лепили из него, как из глины. Получались грязные, некрасивые вещи. Тонкостенных вещей тогда делать не умели.

В первом веке нашей эры кто-то из римлян сделал железную соломинку — длинную тонкую трубку с расширением на конце.

Неизвестно, что его надоумило — может быть, младенец, пускающий ртом пузыри, — только мастер подцепил своей трубкой сверкающую каплю расплавленного стекла и выдул большой раскаленный пузырь, ослепительный, как солнце.

Пузырь охладился, и «солнце» превратилось в графин.

Выдувание пузырей стало тончайшим художеством — стеклодувным ремеслом.

Мастера выдували причудливые пузыри — кувшины в виде рыб, зверей, людских фигур.

Они выдували их в специальные железные формы, как мыльные Пузыри в бутылки. Стеклянный пузырь вспухал внутри формы и плотно облегал ее стенки, как подкладка. Застывая, пузырь навсегда сохранял очертания формы. Форму разбирали, и вынимали готовый кувшин.

Случалось, что десятки мастеров, надсаживаясь из последних сил, вместе выдували чудовищный пузырь, килограммов в сто весом. Получалась стеклянная винная бочка такой величины, что в ней свободно мог бы поместиться взрослый человек.

Долог век стеклянных пузырей — короток век стеклодувов.

Стеклодув дует в трубку с одного конца, а пузырь, сжимаясь, с другого: кто кого пересилит.

Чуть сорвется дыхание, и сейчас же ворвется в легкие огненный вздох пузыря. К сорока пяти годам стеклодув — полный инвалид.

На заводах теперь машины-автоматы делают колбы, флаконы, бутылки.

Машины похожи на гигантские карусели, способные прокатить пятнадцать слонов. Но дышат эти машины так же осторожно и чутко, как дышит флейтист.

Посетители останавливаются, потрясенные сложностью машин.

— Что за вещи делает это чудовище?

— Оно дует пузырьки, — улыбается механик. — Миллион пузырьков в сутки.

Пробка — в потолок. И сейчас же стая искристых пузырьков стремглав всплывает вверх. Они распухают, теснят, плющат друг друга.

Мгновенье — и бутылка наполняется ворохом радужных пленок. И тогда через горло начинает хлестать и растекаться белая пена.

Я смущенно ставлю бутылку на стол: половину бутылки лимонада расплескали пузыри.

— Не надо спешить, — улыбается инженер.

Вторую бутылку открывает он сам. Он тихонько тащит пробку и, когда открывается тонкая щелка, долго слушает, как свистит выходящий газ. И затем разливает по стаканам усмиренную газированную воду.

— Еще опаснее спешить, — говорит инженер, — когда сам превращаешься в подобие бутылки лимонада. Такое явление бывает при работе в кессоне, когда строишь что-нибудь прямо на речном дне.

Кессон похож на затонувший колокол величиной с многоэтажный дом. Краями он врезается в речное дно. Под колокол накачивают воздух. Воздух выжимает воду, и под колоколом обнажается речное дно. Внутрь спускаются землекопы. Они лопатами выбирают грунт с речного дна, а специальные трубы отсасывают песок наружу. Колокол зарывается все глубже и глубже. Постепенно врастает в дно гигантский кессон — подводное основание будущей постройки.

Опасно работать в кессоне. Только воздух сдерживает давление воды, стремящейся ворваться под колокол. Если бы вышел воздух, произошла бы катастрофа.

Хитрое дело впустить человека в кессон и при этом не выпустить воздух. Перед спуском в колокол устраивают проходную комнатку с двумя дверьми внутрь.

Человек затворяется в комнатке и ждет, пока подкачают воздух.

Надо, чтобы человек приспособился к необычно высокому давлению.

Тут происходят сложные явления.

Говоря грубо, давление вгоняет воздух в кровь, словно сжатый газ в газированную воду.

Люди работают в кессоне и не знают, что в их венах и артериях течет кровь, наполненная воздухом.

Раньше на это не очень обращали внимание, и случалось, что кессонщиков слишком быстро выпускали наружу.

Давление резко уменьшалось, человек хватался за грудь и падал мертвым.

Вся его кровь вскипала пузырьками, словно лимонад в разом откупоренной бутылке.

Пузыри закупоривали вены, разрывали тончайшие сосуды в мозгу.

Теперь людей подолгу задерживают в проходной, заставляя ждать, пока постепенно сбавят давление.

— …Так и я, — заключил инженер, — постепенно спускаю газ из-под пробки, по старой кессонной привычке. Мне, кессонщику, не очень приятно глядеть на эти губительные пузыри.

Пламя в пене22222.

Надвигается страшная опасность. Расширяются зрачки, бледнеют лица, леденеют сердца людей.

Тут является храбрый человек и говорит:

— Не робейте, друзья. Закидаем мыльными пузырями.

Как поверить такой похвальбе, если даже «шапками закидаем» звучит дерзко.

Но послушайте все по порядку.

Опасность эта — пожар. Речь идет о тушении пожаров.

Пламя заливают водой, засыпают песком, но бывает иная управа на пожары.

Пожары душат газами.

Объявляют газовую атаку. Напускают на пожар такой мертвящий газ, в котором огонь задыхается и гаснет.

Дело это не простое — трудно окутать газом даже костер.

В первую мировую войну солдаты кайзеровской Германии по приказу империалистов откупорили стальные баллоны и пустили удушливый газ на русские позиции. Грозное зеленоватое облако поползло к траншеям. Русских не удалось застать врасплох.

— Разжигай костры, — раздалась команда. Огненная стена заслонила окопы. Удушливое облако подступило к ней в упор и полезло кверху, словно поднимаясь на дыбы. Оно взмыло вверх вместе с дымом на крыльях горячего воздуха и пронеслось над головами русских солдат.

А пожар и подавно облаком не накроешь. Оно все улетучится на подступах к огню.

Требуются особые ухищрения.

Нужен колпак. Хорошо бы накрыть пожар глухим колпаком и уже под колпак напустить удушливый газ. Так и поступают. Строить колпак помогают пузыри.

Вот висит на стене яркокрасный баллон для атаки на огонь. Это огнетушитель. Внутри у него мылкий раствор щелочи и склянка с кислотой.

При пожаре огнетушитель хватают со стены, переворачивают вверх дном и стукают носом об пол. Склянка разбивается. Щелочь смешивается с кислотой, и жидкость бурно вскипает пузырьками углекислого газа.

Из баллона упрямой струей хлещет пена, как из гигантской бутылки ситро. Пузыри летят в огонь. Каждый пузырь — это химический снаряд с углекислым газом. Они падают, раздуваются, громоздятся друг на друга. Яростно отбивается огонь. Пузыри шипят и лопаются. То там, то здесь прорывается жаркий пламенный язык.

Но не ослабевает канонада. Пузырей не счесть, их тьма. Они растут горой, заполняют бреши. Крепнет, подавляя пламя, многосводчатый хрустальный колпак. И пламя глохнет в пене.

Вот и закидали мыльными пузырями!

Дух захватывает, когда пробуешь представить себе всю грандиозность труда, за который берутся иной раз люди.

Утонул большой океанский пароход. Канул в бездну целый железный город и лежит теперь под водой, зарывшись в песок, как тысячетонная подводная скала.

Водолазы говорят:

— Беремся вытащить.

Как они его потянут? Неужели пойдут один за другим нырять, разбирать пароход по винтикам и тащить по частям наружу?

— Что вы, что вы! — смеются водолазы. — Целиком вытащим.

Неужели найдется у них такая могучая машина, такой подъемный кран, который и пароход потащит с морского дна, как журавль ведро из колодца?

Нет у них такого крана.

Водолазы поступили по-другому.

Маленький буксир приволок за собой караваны длинных котлов, словно связку гигантских колбас.

Котлы затопили водой, чтоб они опустились на дно и легли вдоль бортов парохода.

Водолазы подрыли под брюхом у судна тоннели и сквозь них подвели под киль гигантские полотенца, сплетенные из стальных цепей. Полотенца с обеих сторон прикрепили к котлам, а затем накачали в котлы воздух, который вытеснил воду. Котлы стали всплывать, стальные полотенца страшно напряглись, и громадный корпус затонувшего судна стал медленно подниматься.

Железные пузыри легко подняли пароход с морского дна.

Мы срываем виноградину и бросаем ее в стакан лимонада. Она медленно опускается на дно, как тонущий пароход.

И внезапно сами собой начинаются спасательные работы.

Виноградина облекается сетью жемчужных пузырей. Пузыри волокут ее вверх со дна на поверхность.

Ненадолго. Пузыри лопаются, виноградина ныряет. А со дна ее снова тащат вверх пузыри.

Так они и таскают ее снизу вверх безустали, до тех пор, пока из ситро не выйдет газ.

Весело смотреть, как работают пузыри!

Но вот один серьезный вопрос: почему так льнут пузыри к виноградине? Почему из всех прочих мест пузыри выбирают именно виноградину и растут на ней, как грибы?

Потому, что расти им там легче, чем в воде. Чтоб родиться и прорасти в газированной воде даже крохотному пузырику, газу надо оторвать друг от друга крепко сцепленные частички воды.

Мы схватили виноградину пальцами и замаслили ее. С виноградины — как с гуся вода. Вода к ней не прилипает.

Пузыри свободно растут на виноградине. Газу тут не приходится отрывать насильно цепкие частички воды.

Слой воды легко отдувается от виноградины.

Потому-то обрастает пузырями и всплывает вверх любая мелочь, к которой не прилипает вода.

Пустяковый фокус… Игрушечное подобие гигантских спасательных работ…

А выходит не пустяк. В прихотливой игре пузырей мы столкнулись с игрою чудесной силы, более могучей, чем та, что подымает со дна морей корабли.

Представьте, что задали нам такую непосильную работу, какую в сказках в наказанье людям задают разгневанные боги. Скажем, разобрать по песчинкам гору.

В мифе говорится, что Венера, разгневавшись на земную девушку Психею, толкнула ее к подножью кучи ржи и овса и велела к вечеру разобрать все по зернышкам, отобрав рожь от овса.

Но Психею чудесно выручили муравьи.

Они приползли к ней на помощь несметными полчищами и растащили кучу по зернам.

Это в сказке.

Наяву такие работы достаются горнякам.

Высятся горами перед горняками кучи свинцовой руды, перемолотой в песок. Горнякам задача: извлечь свинец.

Мудрено извлечь, если на сто песчинок пустой породы приходится одна свинцовая крупинка.

В плавильную печь такую руду загружать бесполезно — все равно, что забивать печь песком.

Выход один — разбирать руду по песчинкам.

Прямо хоть иди зови муравьев!

Тут и является на помощь чудесная сила еще неожиданнее, чем нашествие муравьиных полчищ.

На помощь горнякам приходят пузыри. Те самые пузыри, что тащили виноградину на поверхность газированной воды.

Оказывается, что вода не липнет к свинцовым крупинкам, как не прилипает она к виноградине. И в газированной воде свинцовые крупинки обрастают толпой пузырей.

И вот строят фабрику.

Устанавливают в цехах большие чаны. В них шипит газированная вода. Туда засыпают руду, и пузыри подхватывают свинцовые крупинки и тащат их на поверхность.

Серая пена пузырится на поверхности воды. Это ценная пена. В ней запутаны крупинки свинца. Их прилежно отобрали от пустой породы трудолюбивые пузыри, словно сказочные муравьи, пришедшие на помощь Психее.

Вместе с темной пеной из руды уходит ценный свинец.

Этот процесс называется флотацией, флотационным обогащением руды.

Инженеры много поработали, чтобы повысить работоспособность пузырей.

Пузыри должны быть цепкими и прочными. Они должны крепко хватать драгоценные крупинки и держать их, не отпуская. Этого добиваются, добавляя к воде различные химические вещества. Химики работают над прочностью пузырей, как инженеры над прочностью брони.

И достигают своего.

Пузыри работают на сотнях фабрик Урала, Кавказа, Алтая, Казахстана. Они обогащают свинец, медь, цинк.

И если сосчитать всю тяжесть металла, которую в год подымают пузыри со дна флотационных баков, то ничтожными покажутся величайшие судоподъемные работы.

Тысячи самых больших кораблей мира не смогут перевезти этот металл.

У любого из нас, и по нескольку раз в день, оказывается в руках флотационная фабрика.

Человек мылит руки, и пузырьки, из которых состоит пена, хватают, вытаскивают и уносят мельчайшие комочки грязи, забравшиеся в углубления кожи. Чем лучше мыло, тем пышнее пена.

Пузырьки и пена — верный подручный человека.

На человека свалилась с высоты большая каменная глыба. Человек, испугавшись, закрылся рукой, но глыба легко отскочила от его пальцев. Она была легка, как мешок пуха. Это было пеностекло, кусок затвердевшей стеклянной пены.

Теперь все чаще и чаще пытаются превратить строительный материал в кусок отвердевшей пены. Бетон насыщают газовыми пузырьками, и он превращается, застывая, в пенобетон.

Пеноматериалы — это строительные материалы будущего. Они обладают чудесными свойствами.

Они так легки, что плавают в воде. Маленький плотик из пеностекла держит на воде человека.

Дом из пеноматериалов в мороз будет теплым, как шуба, а в жару защищать от солнца, как ватный халат. Ведь в пеноматериале множество воздушных пузырьков, а воздух очень плохо проводит тепло. В этом доме будет стоять тишина, словно стены его вымощены перинами. Пеноматериалы глушат звуки.

В мифе говорится, что богиня Афродита родилась из пены.

Будет время, из пены родятся целые города. Белоснежные здания вознесутся в кипучей зелени парков, словно белые гребни над зеленью волн.

Академик Карпинский рассказал однажды в письме юннатам, как ему довелось разгадать одну загадку природы и как помогло ему при этом одно воспоминание детства.

Надо было объяснить происхождение окаменелых отпечатков необыкновенного вида, над которыми терялись в догадках палеонтологи.

Камень покрывала выпуклая сеть шестиугольных ячеек, но что именно отпечаталось на камне — то ли соты доисторических пчел, то ли тело древней морской губки, то ли чешуя ископаемого чудища, — ученые затруднялись ответить.

«Когда мне были переданы образцы, — писал академик, — я заметил, что на некоторых из них внутри шестиугольной ячейки есть одно, два, а иногда и больше возвышений, вроде маленького кратера вулкана. Когда я их рассматривал, мне припомнился один случай. Еще ребенком жил я на Южном Урале. Часто, сидя на берегу Ильменского озера, около Миасса, я видел, как в болотной грязи выделяются в разных местах одновременно или последовательно пузырьки. Я размешивал грязь палкой, и тогда бурно выделялось большое количество пузырей, а при осторожном погружении тонкого прутика появлялся только один сравнительно большой пузырь. Тщательно изучив самые образцы и все, что было напечатано различными учеными по вопросу об органических и неорганических ископаемых отпечатках, я предположил, что в каком-то разлагающемся растительном материале, занесенном мелкозернистым песком, а затем покрытом тонким слоем илистого осадка, возникал болотный газ. Он проникал в слой песка, далее сквозь тонкий илистый слой и выделялся, образуя кратероподобные возвышения. Разрастаясь, они соприкасались друг с другом и образовывали шестиугольные петли, как это обычно наблюдается в природе. В условиях лаборатории это явление легко воспроизвести…

Таким образом, после подробного изучения всего материала и знакомства с довольно обширной литературой по этому вопросу я сделал научный вывод. Но толчок моим мыслям был дан наблюдением, сделанным в детстве, более чем 75 лет назад.

Не упускайте же случая наблюдать природу, накапливайте с детства мелкие наблюдения. Это даст со временем большой естественно-исторический опыт, который оказывает нам помощь независимо от того, как складывается наша дальнейшая жизнь и какую специальность мы выбираем».

Кто мог думать, что камни, пронесшие к нам через миллионы лет тяжелые следы допотопных чудовищ, принесут и следы пузырей на древнем болоте и что мальчик, месивший прутиком в болотной грязи, готовил себя к палеонтологическому открытию.

О дыме

Директор большой торфяной электростанции созвал работников и сказал:

— Должен вас обрадовать, товарищи. Из Москвы приезжает знаменитый художник писать нашу станцию. Понимаете, что это значит? Мы помрем, может статься — устареет и разрушится станция, а картина сохранится в веках. И потомки будут разглядывать наши восемнадцать труб и увидят, как мы работали. Не ударим же в грязь лицом перед потомками. Все вымыть, вычистить. Хлам убрать. Чтобы все блестело, как на линкоре. Чтобы все агрегаты работали, как часы.

Приехал художник с мольбертом, нарисовал станцию и уехал обратно в Москву.

Стал готовиться к выставке.

Разворачивает холст — мертво! Стынет над озером станция, словно неживая. В чем тут дело? Причина одна — не хватает дыма!

Художник схватил кисть и дорисовал серые клубы. И картина сразу ожила.

Через год художник встречает директора в метро.

— Здравствуйте! — кричит художник.

Директор молчит.

— Не узнали? — тянет руку художник.

Директор отворачивается.

— Одного не пойму, — говорит директор: — за что вы нас так осрамили?

— Как так осрамил? — удивляется художник. — Автор — не судья, но картина, толкуют, неплохая…

— А потомки что скажут? — говорит директор. — Дикарями назовут нас потомки! Топок, скажут, топить не умели.

— Вы, наверное, о первом варианте? — спрашивает художник. — В первом варианте дыму было маловато и действительно казалось, что топки не горят. Но затем я дым дорисовал.

— Да вы знаете, что такое дым? — кричит директор. — Это топливо, летящее в трубу. Мелкие частицы топлива, не успевшие сгореть. Шляпа тот директор, у которого станция дымит. Если уж хотели рисовать карикатуру, так бы и рисовали: из трубы летят дрова, или сторублевки, или черт знает что…

«Грубый человек», — подумал художник.

И они расстались.

Директор до сих пор, вспоминая картину, стискивает зубы.

Вечный позор!

Непонятным казалось поведение Павла Ивановича Чичикова, разъезжавшего по окрестным помещикам и скупавшего мертвые души.

Но еще непонятнее показался бы рассказ о новом Чичикове, разъезжавшем полвека по металлургическим заводам, совершая совсем уже странные покупки.

Новый Чичиков скупал дым.

Он оглядывал жадным глазом пышные клубы, неподвижно стоявшие в небе над трубами, словно пухлые ватные тюки, и особо приценивался к желто-бурому дыму коксовых печей.

Неизвестно, как шел торг: уступали ли хозяева сразу, как Манилов, или жались и упрямились, как Коробочка, только сделка состоялась. Желто-бурые, едкие клубы были проданы в полное владение новому хозяину, словно гоголевские мертвые души.

Новый Чичиков оказался химиком. Он построил по соседству с коксовыми печами агрегаты для химической переработки дыма. Вскоре Чичиков стал получать такую прибыль, о которой не мечтали и хозяева коксовых печей.

Жечь кокс и пускать дым на ветер было так же глупо, как при поисках золота набивать мешки пустым песком, а намытые золотые крупинки выпускать обратно в реку.

Теперь все понимают, что коксовый дым — это золото.

Вместе с дымом уносятся в воздух драгоценные органические вещества.

Органические вещества потому дороги для химиков, что содержат в готовом виде сложные кольца и цепочки атомов, из которых умелый химик, как из готовых деталей набора «Конструктор», строит молекулы небывалых веществ, невиданных в природе.

Желто-бурый коксовый дым оказался для химиков набором «Конструктор» с огромным богатством деталей.

Сначала в пробирках и ретортах, а потом и в громоздких промышленных аппаратах химики стали строить из него вещества, одно удивительнее другого.

Получили жидкое топливо — искусственный бензин для тракторов и автомобилей.

Получили белые кристаллы. Килограмма их было достаточно, чтобы сделать сладким ручей. Кристаллы называются сахарином.

Получили лекарства, излечивающие людей от тяжелых болезней.

Получили взрывчатое вещество, в сотни раз яростней пороха.

Получили прозрачную пластмассу, прочную, как броня.

Получили духи и яркую краску, веселящую глаз.

И выходит, что не мертвой душой оказался дым, бесстрастно развеваемый ветром. Созидающая химия открыла в нем живую, изменчивую душу, отыскала в нем взрывчатые вещества и хрустальную броню, защищающую от взрыва, запахи всех цветов и всех цветов краски.

Если дым действительно такая важная вещь, значит, надо его стеречь, значит, надо следить за ним недреманным оком, днем и ночью.

Легко следить за дымом днем, но труднее в сумерках, когда дымное облако начинает сливаться с небом и к ночи становится полным невидимкой. Впрочем, не только в этом дело.

Плохо, когда станция дымит, но совсем не дымить она не может.

И вот разгораются бесплодные споры.

Одному почудилось, что дымок сегодня гуще, чем обычно, а другие уверяют, что все в порядке.

Кто их рассудит? Вероятно, нужен тут судья со сказочно памятливым взглядом?

Ничего подобного!

Тут смогла бы судить и сама богиня правосудия— женщина с завязанными глазами: как ни странно, глаза судье не нужны. Надо только, чтобы у богини в руках вместо весов с чашками был другой, более точный прибор — фотоэлемент с электрической лампочкой.

Фотоэлемент — это и есть электрический глаз, недреманное электрическое око.

Фотоэлемент и горящую лампочку помещают в дымовую трубу.

Лампочка светит сквозь дым, а тень дыма наплывает на фотоэлемент, словно тень облаков, заслоняющих солнце.

Сгущается тень, и слабеет ток в фотоэлементе. К фотоэлементу подключено реле — прибор, чутко отзывающийся на малейшее ослабление тока…

Все сильнее сгущается тень, все слабеет ток, наконец срабатывает реле и включает электрический звонок. Рассыпается звон на всю котельную: «Топки дымят! Поддавайте воздуха в топки!»

Так обращают люди в дело не только дым, тающий в небе, но и его легчайшую тень.

Художники в картинах старинных сражений не жалели красок на дым и повсюду вырисовывали большие плотные клубы порохового дыма.

Так же поступали и поэты.

— описывал Пушкин Полтавское сражение.

— описывал Лермонтов Бородинский бой.

Дым был непременным и заметным участником каждого сражения.

Прадеды наши стреляли черным дымным порохом. Когда этот порох сгорал, то превращался в тончайшую белую соль, разлетавшуюся в воздухе. Образовывалось тяжелое облако того самого дыма, который «кругами всходит к небесам».

Поэты и художники охотно изображали дым сражений, и это значило, что дым в те времена не очень мешал воевать.

Правда, серые клубы предательски выдавали орудия, а плотная пелена застилала стрелкам глаза и нельзя было сделать следующий выстрел, пока не рассеется дым, но с этим можно было мириться: у наших прадедов было мало ружей, и стреляли они не часто — один выстрел в минуту, а то и реже.

Если бы сейчас, зарядив орудия дымным порохом, грянуть всею мощью современного залпа, то такая кромешная мгла заклубилась бы в поле, что не стало бы видно и собственной руки. И минут пятнадцать пришлось бы ждать, пока рассеется дым, чтобы разобраться, что к чему.

Пока дым застилал поля сражений, нечего и думать было об увеличении скорострельности оружия.

А поэтому химики начали бороться с дымом, изгонять его с полей сражений. И скоро добились в этом деле немалых успехов.

Был изобретен бездымный порох, который, сгорая, не оставлял твердых частичек и нацело превращался в прозрачный газ.

Вместе с ним появились пулеметы и скорострельные пушки. Дым сражений исчез, изменился облик войны.

Продолжалось это недолго.

Вскоре военные спохватились и стали требовать дым обратно.

Поняли, что бездымные выстрелы — это хорошо, а полное отсутствие дыма на поле боя — это плохо, и что не так уж дурно было «сквозь дым летучий» ходить в атаку. Дымовая завеса скрывала атакующих, и стрелки обороны не знали, куда стрелять.

Тогда химики стали специально готовить «дым сражений» отдельно от пушек и пулеметов и доставлять его на поле боя в консервных банках.

Банки назывались дымовыми шашками. Внутри был горючий состав, который давал густое облако черного или белого дыма.

Черное облако закутывало атакующих, как черная вуаль, а белое вдобавок слепило глаза противника своей белизной.

Теперь, когда готовится атака, с земли подымается грозная туча, плывет навстречу врагу, а за ней, как за дымным щитом, со штыками наперевес движется пехота.

Вражеский летчик вернулся с боевого вылета, не выполнив задания и не сбросив ни одной бомбы.

Он, пошатываясь, пересек аэродром и вошел в санитарную палатку.

— У меня сломалось что-то… — сказал летчик, — вот тут, — и постучал себя по лбу.

— Вы бледны, у вас сердцебиение, — взволновался врач. — Что с вами случилось?

Летчик молчал.

А случилось вот что.

Ясным солнечным утром на большой высоте летчик подвел самолет к объекту бомбежки и лег на боевой курс.

Под машиной, на страшной глубине, сеткой разноцветных квадратиков неподвижно раскинулся городок.

Рядом пунктирных линий обозначился железнодорожный узел, белым прямоугольником — вокзал.

Темно-красные с желтыми каемками квадратики домов чередовались с зелеными квадратами садов и огородов. Серая сетка переулков и улиц расчерчивала город, как арифметическую тетрадь.

Летчик потянулся к гашетке бомбосбрасывателя и отдернул руку.

Внизу происходили необъяснимые перемены.

В центре станции, прямо посреди железнодорожных путей, появилось зеленое пятно, словно маленькая роща. Оно увеличивалось, расползалось по сторонам, как стремительно разрастающаяся плесень. Казалось, густой зеленый лес вставал из-под земли, закрывая пути и вокзал. И внезапно желтая диагональ перечеркнула город, как новоявленный проспект.

Все изменялось на глазах. Вырастали какие-то кирпичные громады, возникали черные участки вспаханных полей. Голубое озеро растекалось по рыночной площади, непрерывно расширяя берега.

Самолет кружил и кружил. Завороженный, смотрел летчик вниз на преобразившийся город.

И вдруг все дрогнуло, все исказилось.

Проспект изогнулся волнистой дугой. Кирпично-красные постройки двинулись в путь, на ходу меняя очертания, и сомкнулись с опушкой леса. Черная пашня, подступив к озеру, растворялась в голубой воде, распуская чернильные струи.

Все смазалось, смешалось, затянулось неясной грязной пеленой.

Земля расплывалась и клубилась, как виденье.

Самолет растерянно клюнул носом, и пилот подхватил выпущенный из рук штурвал.

Прочь от этого бреда! Полный газ.

Летчик вернулся на аэродром, не выполнив задания, не сбросив ни одной бомбы, твердо убежденный, что сошел с ума.

Инженеры из ПВО скрыли город под дымовой раскрашенной маской. На улицах жгли дымовые шашки, дающие цветной дым. По земле расползлись разноцветные облака: красные, желтые, черные, голубые, зеленые. Сверху они казались домами, дорогами, пашнями, озерами и лесами.

А затем подул ветер и смешал облака, смазал дымовую маску.

Этот рассказ выдуман, но чудесного в нем ничего нет.

Можно делать дымы всех цветов радуги.

Только стоят они пока дорого и для маскировки их не применяют.

Кто-то из путешественников заблудился в лесу, и ему понадобилось дать о себе знать.

Он припомнил один старый способ, о котором читал в приключенческих книжках. Туземцы разжигают костер; столб густого черного дыма подымается к небесам и стоит над лесом, как сигнал.

Путешественник поджег кучу сухого хвороста, запылал огонь, но густого дымного столба не получилось.

Путешественник тщетно суетился вокруг костра, проклиная авторов приключенческих книжек. Он и раньше разжигал костры, но заботился больше о пламени, а не о дыме, и не замечал, что обычный костер не так уж сильно дымит, как думается, и не так-то просто пускать дым, когда это нужно.

Туземцы подкладывают в огонь сырую траву, палые листья, и тогда он горит тихим пламенем, но дымит прекрасно.

Порою дым бывает очень нужен, и человек все готов отдать за густое облако дыма.

В бою случается: вызывают танки на подмогу авиацию. Самолеты проходят на трехкилометровой высоте, с них видны танки, как крохотные черные букашки. Чьи это машины? Свои?

Чужие?

Очень важно подать самолетам сигнал: «Я свой».

Что делать? Рукой самолету не махнешь: летчик не увидит.

Расстилают по земле огромные скатерти — сигнальные полотнища.

Неудобно возить в танке скатерти. Скоро их запачкают так, что не различишь, какого они цвета. Да и жалко места в тесном танке для скатертей.

Другое дело цветной дым.

Большие разноцветные облака отлично видны с воздуха, дымовые шашки занимают мало места.

Трудное дело получить цветные дымы, если даже обычный дым получить нелегко.

Существуют дымовых дел мастера — инженеры-пиротехники. Они всю свою жизнь посвящают искусству дымить. Их трудами получены цветные дымы всех цветов радуги.

Пиротехники применили для этого специальные краски из удивительных веществ.

Эти твердые, ярких цветов кристаллики обладают поразительным свойством: при нагревании они сразу начинают испаряться, а пары их оседают на холодных стенках твердыми кристаллами.

Краски смешивают с горючим веществом и набивают смесью железные банки.

Горючее горит, краски испаряются, пары подымаются в воздух и застывают тучей мельчайших цветных кристаллов. Получается облако цветного дыма.

Больше всего эти краски боятся пламени.

Приходится так подбирать горючий состав, чтобы он горел не жарко — тихо тлел, а не пылал огнем. Чуть покажется пламя — и краски сразу обесцвечиваются, и цветное облако пропадает.

Вот уж поистине дым без огня.

Один большой поэт и ученый говорил: «В том и заключается величие природы, что она полна красоты и что величайшие явления всегда повторяются в маленьких».

На краю пепельницы лежит окурок и дымит.

Спереди дым вытягивается кверху и колеблется, как голубой цветок на тонком гибком стебле.

Сзади дым густой и белый и стелется книзу, словно толстый ватный фитиль.

Странное дело: тлеет один и тот же табак, а пускает два разных дыма, разных цветов. Где та краска, которая красит их по-разному?

Дело не в краске, а в законах рассеяния света частичками вещества.

В голубом дыму — мелкие частички, оттого они так легко подымаются вверх. Рассеиваются на них, по законам рассеяния света, одни голубые лучи.

В белом дыму — крупные, грузные частички, капельки влаги, и рассеиваются на них все лучи радуги: красные, желтые, зеленые, фиолетовые, — все лучи, которые, складываясь вместе, дают белый свет.

Таков уж закон рассеяния света.

Он определяет цвет облаков и цвет неба.

И когда мы смотрим на окурок, лежащий в пепельнице, мы понимаем, почему облака белые, а небо голубое.

Директор американской фирмы «Томас Берри — лучшие подтяжки» вызвал заведующего рекламным отделом и выразил ему свое недовольство.

— Наша реклама всюду, — оправдывался заведующий, — в поездах, в метро, на стенах домов и даже на тротуарах. Нет места на земле, которое бы не напоминало людям о фирме.

— Но вы забыли о небе, — кипятился директор. — Что мы там видим? Солнце, звезды… И ни слова о подтяжках. Неужели вас не раздражает эта бессмысленная гладь?!

Заведующий никогда не имел дела с небом, но он твердо знал, что во всякой области есть свои специалисты.

Только к кому идти? К летчикам, к астрономам?

Он отправился к летчику.

— Вот вы делаете бочки, петли и штопоры, — сказал заведующий, — чертите в воздухе сложный и бессмысленный узор. Не могли бы вы так подобрать свои смелые фигуры, чтобы выписать в небе несколько слов? Мы высоко оплатим вашу работу.

— Будет ли толк из моих фигур? — усомнился летчик. — Люди увидят в высоте пике и свечки, но не разберут, что я там пишу. Самолет будет скользить по небу, как перо без чернил.

— Мы найдем чернила, чтобы писать по воздуху, — сказал заведующий. — Будем писать дымом. В хвост самолета запрячем дымовую шашку, и тогда она оставит в небе дымный след, как трассирующая пуля. Так уже делал кто-то из русских… Что же это получается?! Русские летчики могут, а вы не можете?

Летчик согласился. Он стал ежедневно подыматься в воздух и писать через все небо надпись:

«Томас Берри — лучшие подтяжки».

Дымные буквы расплывались в небесах, и конкуренты содрогались перед мощью небывалой рекламы.

Это была адская работа, и летчик вылезал из самолета, багровый от напряжения, в поту и тяжело дыша.

Настало время платить по счетам.

Тут директор схватился за лысину:

— Вы меня режете! Нет у меня таких денег!

— Такова была договоренность, — возразил заведующий.

Но директор не слушал.

— Пятьдесят процентов хотите? — спросил он летчика.

— Я бросаю работу, — буркнул летчик.

— Тем лучше. Ваши фокусы стали надоедать.

Летчик бешено хлопнул дверью. Он принял решение.

Он шагал к аэродрому, не глядя по сторонам.

Сел в машину, рассерженно тронул рычаги.

Самолет взревел и взлетел в воздух.

Он кувыркался, пикировал, взмывал свечкой и жужжал, как разгневанная оса.

Дымная надпись растянулась во весь небосвод:

«Томас Берри — жалкий негодяй».

Смеялись зеваки на улицах, смеялись полисмены, смеялись покупатели с хвалеными подтяжками на плечах.

Казалось, небо влепило пощечину лысому жадному человечку, побледневшему от злости и ужаса у окна в директорском кабинете.

Самолет, разъяренно гудя, шел на посадку, оставляя последний дымный росчерк.

Двести лет назад, если собирались куда-нибудь ехать, обязательно надо было кого-нибудь во что-нибудь запрягать.

Лошадей, верблюдов, оленей, собак запрягали в повозки, кареты и сани.

Рязанский подьячий Крякутный не хотел топтать земные дороги, он искал дорогу в небо.

И не знал, кого ему запрягать. Вот бы взять да запрячь воробьиную стаю. Но из ста воробьев не сделаешь орла. Будут птицы, как табун коней, запряженных в возок, не тянуть, а мешать друг другу.

Облака проплывают в высоте. Поди поймай их.

Подьячий взглянул на печную трубу и подумал: дым. Дым, конечно, не конь, в уздечку его не возьмешь. Ну, а если сплести упряжку из множества тонких нитей, да так плотно, чтоб ни щелки между ними не оставалось? Из такой упряжки и дым, пожалуй, не ускользнет.

Если взять, говоря проще, мешок поплотнее и побольше и пристроить его к печной трубе, станет мешок от дыма толстеть и раздуваться; вздуется шаром огромным, со стог величиной.

А тогда держись!

Взмоет шар кверху и тебя с собой унесет.

И свидетельствует перепуганный летописец: «1731 года в Рязани подьячий Крякутный Фурвин сделал, как мяч большой, надул дымом, поганым и вонючим, сделал петлю, сел в нее, и нечистая сила подняла его выше березы и после ударила его о колокольню, но он уцепился за веревку, чем звонят, и остался так жив. Его выгнали из города, он ушел в Москву, и хотели закопать живого в землю и сжечь».

Так пострадал замечательный русский изобретатель, который попробовал взять в упряжку дым — первый признак «нечистой силы».

Только пятьдесят лет спустя до того же додумались французы братья Монгольфье. В королевском городке Версаль пустили в небо нарядный шелковый шар.

Но тогда уже знали, что не дым, не мельчайшие твердые частички подымают шар в высоту. Его тянет вверх нагретый воздух, заполняющий оболочку. Дым же только выдал людям подъемную силу нагретого воздуха, показал им первую дорогу в небо.

О солнечных зайчиках

Когда знаменитый деятель науки Константин Эдуардович Циолковский разрабатывал межпланетную ракету, его сильно заботила мысль о том, как держать связь между ракетой, летящей в мировых просторах, и ее базой на земле.

Задача как будто бы неразрешимая.

Радиотехники тогда не было. Телеграфных проводов за ракетой не потянешь. Казалось, не обойтись без каких-то новых, неведомых человеку средств.

Летним утром Циолковский, погруженный в расчеты, вдруг зажмурил глаза. Это маленький школьник, пробегавший мимо, сверкнул ему в лицо солнечным зайчиком.

Озорник убегал, испуганно озираясь. Циолковский долго смотрел ему вслед. В голове зарождалась смелая идея.

Ведь ракета летит на Луну, а когда на Земле темнота, лунный диск освещен Солнцем.

Что, если солнечным зайчиком сверкнуть с Луны на Землю?

Как же должен быть виден проблеск ночью, если даже сейчас, когда глаз ослеплен блистанием яркого дня, солнечный зайчик сверкает с такой нестерпимой силой!

Люди думают, что тьма приходит, как слепота, но на самом деле в темноте глаза словно прозревают, и огонь папиросы, с десяти шагов незаметный днем, темной ночью виден за километр.

Циолковский решил прикинуть, большое ли надобно зеркало, чтобы в темную ночь вспыхнуть близ лунного диска звездой.

Астрономы, века наблюдавшие звезды, давно занесли их в каталоги, рассортировав по силе света. В этих каталогах слабые звезды, едва различимые глазом, зовутся звездами шестой величины. Они светят в десять биллионов раз слабее Солнца. Они светят так, как светила бы одна десятибиллионная часть солнечного диска.

Чтоб сверкнуть, как искусственная звезда, зеркало тоже должно светить не слабей.

Копейка на вытянутой руке заслоняет собою весь солнечный диск. Видимые размеры копейки и Солнца одинаковы.

Зеркальце величиною с копейку на вытянутой руке вместит в себе все изображение Солнца.

Луна при затмениях Солнца закрывает собой весь солнечный диск. Видимые размеры Солнца и Луны одинаковы. Значит, если повесить рядом с Луной огромное зеркало, величиной с Луну, все изображение Солнца поместится в его оправе. Такое зеркало будет сиять вблизи Луны как второе, искусственное Солнце. Диаметр Луны свыше трех тысяч километров. Таким же должно быть и зеркало.

К счастью, Циолковскому не нужно было делать искусственных солнц. Его устраивала и крохотная звезда. Ему нужно было зеркало, достаточное для того, чтобы вместить в себе одну десятибиллионную часть солнечного диска. Ему нужна была одна десятибиллионная часть огромного зеркала. Диаметр ее равен одному метру.

Вот как мало надо, чтобы сделать искусственную звезду!

Это понятно. Расстояние от Земли до Луны неизмеримо меньше звездных расстояний.

Маленькое зеркало Циолковский предлагал взять с собой на ракету и сигнализировать им по азбуке Морзе: длинная вспышка — тире, короткая — точка.

Когда вы вертите кусочек зеркала в руках, с уважением рассматривайте осколок. У вас в руках межпланетный телеграф.

На войне вместе со всей сложной техникой, вместе с танками и самолетами, пулями и снарядами, телефоном и радио работают я солнечные зайчики. Солнечные зайчики несут команды и донесения.

Бывает, что в горной войне непроходимое ущелье преграждает путь связистам, разматывающим жесткую нить телефонного кабеля.

И тогда на склоне горы появляется ослепительный солнечный зайчик. Вспыхнул, погас, снова вспыхнул и пошел сверкать короткими и длинными вспышками.

Длинные проблески следуют за короткими, как тире и точки в азбуке Морзе.

Это работает гелиограф — солнечный светосигнальный прибор.

Здесь нарисованы два гелиографа: легкий «ГП-140» и тяжелый «ГК-250». Оба они состояли на вооружении Советской Армии.

«ГП-140» означает «Гелиограф полевой с диаметром зеркала 140 миллиметров», «ГК-250» означает «Гелиограф крепостной с диаметром зеркала 250 миллиметров».

Пусть они не кажутся слишком сложными.

Слово «гелиограф» происходит от двух греческих слов: «гелиос» — солнце и «графо» — пишу.

Гелиограф — это механизм для пускания солнечных зайчиков.

Каждый знает, как трудно бывает ручным зеркальцем пустить зайчик в нужном направлении и как трудно, отведя его в сторону, снова навести обратно.

Ну, а тут все для этого приспособлено.

Зеркало не держат в руках, а устанавливают, как фотоаппарат, на треноге. Оно держится в подвижной лире, как кожух прожектора.

Так же как ручки радиоприемника позволяют медленно двигать стрелку по шкале, так и маховички механизма наводки зеркала позволяют медленно поворачивать зеркало вверх и из стороны в сторону.

Как и винтовки, гелиографы имеют прицелы для наводки зайчика точно в цель.

Пускают зайчики так: наводят и уводят солнечный зайчик, слегка наклоняя зеркальце. Так же сигнализируют гелиографом: зеркальце отклоняют рычагом, похожим на телеграфный ключ.

Одним зеркалом не удается при всех положениях солнца поймать солнечный луч и отразить его в нужную сторону, и гелиографы имеют второе, вспомогательное зеркало. Им в трудных случаях ловят солнечный луч и уже от него отражают на основное зеркало.

Вот и весь гелиограф.

Не удивляйтесь, что такая нехитрая штука применяется до сих пор наряду с телефоном и радио. Гелиограф легок и прост. Дальность действия его огромна: в солнечный день, когда глаз ослеплен настолько, что не видит ни звезд, ни луны, зайчик «ГК-250» виден километров за полтораста.

Нет ни одного средства связи с такою дальностью действия при таком незначительном весе.

Свет гелиографа видят только те, на кого наведен зайчик: со стороны сигналы невидимы, их трудно перехватить.

Наконец, гелиограф не нуждается в дорогих электрических батареях, которые постоянно приходится менять в электрических средствах связи.

Один часовщик на старости лет стал жаловаться, что тускнеет белый свет, солнце стало светить слабее, чем раньше.

— То не солнце, — отвечают ему, — а глаза твои стали слабее.

И впрямь, ослабели его глаза, и под вечер, когда смеркалось, он переставал различать то, над чем работал.

Сумерки стояли в закоулках часовых механизмов.

Оси, пружинки, колесики и рычажки затемняли друг друга, словно ветви дремучей и темной чащи.

Часовщик мог работать лишь в солнечные дни, на столе у окна, раскладывая свою работу в квадратиках солнечного света.

Все слабели его глаза. Оказалось, и солнца мало.

Часовщик попробовал усилить освещение свечой, но от пламени ее в ярких солнечных лучах протянулась по столу зыбкая серая тень.

Тогда часовщик маленьким зеркалом поймал солнечный зайчик и направил его в нутро часового механизма. И нутро озарилось, засверкало позолотой, замерцали головки винтов, заметались искорки на колесиках и пружинках.

Два солнца светили внутрь часов: одно с неба, другое из зеркала.

Часовщик взял пинцет и принялся за починку.

Но солнце медленно катилось по небосклону, а вслед за ним полз по столу солнечный зайчик. И он быстро уполз прочь с часов, туда, куда увело его солнце. Пришлось снова ловить зайчик и, поймав, водворять на место.

Началась игра: зайчик убегал, часовщик его ловил зеркальцем и приводил обратно. Целый день часовщик не столько работал, сколько гонялся за зайчиком. Надоело.

— Погоди, непоседа, — вздохнул часовщик, — я устрою машину, чтоб держала тебя на привязи. И это не так хитро. Солнце движется в небе не вкривь и вкось, не вприпрыжку, а по кругу, чинно и равномерно, словно стрелка гигантских часов. Вот я и зеркальце заставлю двигаться так же размеренно по кругу, чтобы постоянно тащить тебя обратно, когда ты будешь удирать…

И он посадил зеркальце на ось большого часового механизма. Получился прибор под названием гелиостат. Двигалось солнце в небе по огромному кругу, мерно тикал механизм, и вслед за солнцем поворачивалось зеркало, постоянно возвращая к месту работы убегающее солнечное пятно.

Так часовщик приручил солнечный зайчик, взял его в помощники и заставил светить своим старым глазам.

Когда светит солнце, вода в кувшине разогревается и становится теплой, как парное молоко.

Но вскипеть вода на солнце не может — недостаточно жарко греет солнце.

Если бы вдруг случилось необычайное — появились бы в небе сразу десять солнц, все палящие, все жгучие, все жаркие, — тогда другое дело, тогда закипела бы в кувшине вода.

Только откуда взяться стольким солнцам?

Но, оказывается, можно сделать так, чтоб ходило над кувшином несколько солнц: взять да поставить рядом зеркала. Надо так установить зеркала, чтоб кувшин, если б сделался зрячим, смог увидеть несколько солнц: одно в небе, остальные в зеркалах. Ставишь сотню зеркал — сотня солнц в зеркалах и одно в небе. Запоет, забурлит вода в кувшине, повалит валом пар. И зажмуришь глаза, если взглянешь со стороны: сотня солнечных зайчиков облепила кувшин — греет воду.

Инженеры построили солнечную паровую машину. Она походила на гигантский цветок колокольчик. У нее был венчик из зеркала и паровой котел, похожий на тычинку. Венчик двигался вслед за солнцем, как головка настоящего цветка. Лучи попадали в широкий венчик, отражались в зеркалах и собирались на узком котле-тычинке.

Тысяча семьсот зеркал составляли лепестки. Тысяча семьсот солнечных зайчиков облепляли котел-тычинку. Тысяча семьсот солнц, обступив котел, сияли в зеркалах.

Вода кипела в котле от восхода до захода, и пар из котла двигал паровую машину.

Не надо было ни угля, ни нефти, ни дров — машина вертелась даром и приводила в движение мощный насос. Так работали солнечные зайчики.

И механик шутил, что двигатель его не в пятнадцать лошадиных, а в тысячу семьсот «солнечно-зайчиных» сил.

В 214 году до нашей эры римляне воевали с греками. Римский флот подходил к Сиракузам. Бирюзовое небо стояло над тихим заливом. Синие волны плескались о белую гавань. Как огромные яркие птицы, расписные галеры вплывали в залив. Свежий ветер вздувал паруса. Гребцы налегали на весла.

— Ты молод и зорок, — сказал капитан рулевому, — что ты видишь на вражеском берегу?

— Я вижу великое множество женщин. В белых туниках стоят они на ступенях гавани.

— Отчего они не прячутся за городскими стенами? Что делают там на берегу?

— Они смотрят на нас и грозят нам сжатыми кулаками. Я вижу старика с седою бородой. Он стоит неподвижно, глядя вдаль.

— Это Архимед, знаменитый греческий инженер. Он искусен в постройке военных машин. Каждый раз он готовит что-нибудь новое. Что-то он там задумал?

Галеры подплывали ближе. Воины грозно гремели щитами, сгрудившись у бортов.

И вдруг передний корабль озарился невиданным светом. Парус его засиял так ярко, что все отвели глаза. Все, казалось, померкло вокруг. Слепяще яркий корабль затмевал сверкание солнечного дня.

Легкий серый дымок окутал снасти. Воины с криками заметались по палубе, роняя оружие и падая навзничь. Рабы побросали весла и рвались с цепей, взывая о помощи.

— Парус чернеет! — закричали с галер.

Парус чернел у всех на глазах.

Резкий порыв ветра налетел на галеру. Парус, вздувшись, с грохотом лопнул. Бледно-красное пламя охватило его, развеваясь по ветру, как знамя. Дымные красные языки пробежали по палубе. Корабль пылал, как пловучий костер.

На галерах застыли от ужаса. Капитаны приказали поворачивать вспять.

Но гавань наполнилась вдруг нестерпимо жгучим сверканием. Ослепительные блестки засверкали у женщин в руках. Казалось, что каждая женщина вертит в руках маленькое солнце.

Обжигающий жар ударил в глаза. Капитан бросился к борту, прикрывая щитом опаленное лицо. Корабельные снасти, обугливаясь, чернели. Еще одна из галер запылала пловучим костром.

Так, говорит предание, Архимед сжег вражеский флот на подступах к Сиракузам.

Толпы женщин собрались на зов Архимеда в Сиракузскую гавань. Каждая принесла с собой ручное зеркальце. Все по команде направили солнечные зайчики на римские галеры.

И солнечные зайчики сожгли корабли.

Архимед был великий ученый древности, и о его изобретательности слагали легенды. Говорили, что он изобрел такие огромные краны, что они хватали вражеские корабли, тащили высоко в воздух и вытряхивали из них людей, как насекомых.

Средневековые ученые преклонялись перед античной наукой. Они верили всему, что рассказывали о древних.

Но в XVIII веке французский ученый Бюффон решил проверить на опыте лучевую атаку Архимеда.

Он ухитрился поджечь солнечными зайчиками вязанку дров на расстоянии семидесяти метров, но для этого ему пришлось взять триста шестьдесят больших зеркал и долго ждать, пока дрова загорятся.

Попробуем сами проверить, мог ли Архимед сжечь корабли на расстоянии, скажем, километра.

Возьмем зажигательное стекло. Оно собирает лучи в яркое круглое пятнышко. Пятнышко жжет так крепко, что им выжигают узоры на дереве.

Все лучи, падающие на стекло, собираются в пятнышке. Если у вас хорошее стекло, то площадь пятнышка примерно в тысячу раз меньше площади стекла — значит, жар там такой, словно светит тысяча солнц. Этот жар моментально обугливает дерево. Значит, надо тысячу солнц, чтобы сжечь деревянный корабль.

Зеркала в руках женщин действуют так же, как зеркала солнечной машины.

В каждом зеркале — отражение солнца.

Если зеркала достаточно велики, чтобы вместить в себе все изображение солнечного диска, то нужно тысячу зеркал, чтобы поджечь корабль.

Как велики должны быть зеркала, мы знаем. Мы уже высчитали, проектируя межпланетный телеграф.

Зеркальце на вытянутой руке вмещает в себе весь солнечный диск. Длина руки — один метр, диаметр копейки — один сантиметр. Километр в тысячу раз длиннее руки. Значит, диаметр зеркала должен быть в тысячу раз больше диаметра копейки. Диаметр зеркала— десять метров. Такое зеркало будет сиять на расстоянии километра, как искусственное солнце. Чтобы поджечь корабли, нужно тысячу зеркал таких размеров.

Зеркала в руках женщин гораздо меньше. Диаметр ручного зеркальца — десять сантиметров. Значит, нужно десять миллионов женщин с зеркалами, чтобы на расстоянии километра поджечь неприятельский флот.

История о солнечных зайчиках Архимеда всего лишь красивая выдумка.

Об искрах

Речь идет о ничтожной вещи — о мельчайшем осколке каменного топора. Представьте, работает в древней пещере первобытный каменотес. Он вытесывает из кремня каменный топор.

Тяжелый труд. Каменотес старается изо всех сил. И с таким азартом бьет камнем по камню, что летят во все стороны крохотные осколки, добела раскаленные от удара.

Искры!

Падает искра в подстилку, сухую траву, — закурился дымок, затеплился огонь.

Так, предполагают, родилось огниво — первое удобное средство для добывания огня.

В старых ружьях для поджога пороха тоже стояло огниво, и они походили на плохие зажигалки. Кремень был зажат в курке и при спуске бил по железу. Если не случалось осечки, искры поджигали порох. Но встречаются порою странные огнива.

Одному коммерсанту пришлось побывать на пороховом складе. Коммерсанта проводят в комнату, просят посидеть, пока выпишут пропуск.

Через пять минут приходит комендант и говорит:

— Прошу извинить за маленький обыск. Ну-ка покажите ваши карманы.

Коммерсант выворачивает карман.

— Огниво, — возмущается комендант. — К пороху — и с огнивом. Давайте огниво. А что это такое?

— Это ключ.

— И ключ давайте.

— Это от моей квартиры ключ.

— Давайте, вам говорят… В другом кармане что?

— Кошелек.

— Кошелек на стол.

— Не отдам.

— Говорят вам, кошелек на стол!

— Там одна мелочь.

— Вам, как видно, жизнь недорога, — злобно шепчет комендант и почти вырывает у него кошелек.

— А теперь снимайте сапоги.

Коммерсант трусливо разувается.

Он шагает к складу в шлепанцах и брюзжит:

— У меня тут зуб золотой во рту остался. Может быть, и зуб прикажете вынуть?

— Ваши ценности нам не нужны, — поясняет комендант, — и не их мы ищем. Мы отобрали у вас все, что случайно может стать огнивом. Ненароком уроните ключ на камни — вот вам и искра. Разроняете монеты — опять искра… Сапоги у вас на железном ходу — это уж настоящее огниво. Чиркнете каблуком по камню, словно конь копытом по мостовой, — целый фонтан искр. А у нас тут такое место, что малейшей искры достаточно, чтобы все взлетело в воздух.

Стоял кирпичный сарай с подвалом внизу для угля и цистерной вверху для воды. У сарая были толстые, добротные стены в тридцать сантиметров толщиной, высотою метра в четыре.

Но она сорвала с фундамента стену и цистерну, выворотила из земли подвал и швырнула все это метров за семь в сторону. Тридцать тонн кирпича перелетело с места на место. Такая в ней сила.

Кто она?

Искра. Молния.

Повадки молнии хорошо известны, и ученые неплохо разбираются в ее причудах.

Известно, что молния ищет себе легчайший путь и что в воздухе молнии двигаться трудно, поэтому она выбирает высокие предметы: башни, каланчи, колокольни.

Но вот приходит из района загадочная весть: доносят, что молнии действуют не по правилам. Повадились молнии бить в овраг.

Электрики всполошились. В самом деле, что заставляет молнию бить в глубокий и узкий овраг, если кругом сколько хочешь холмов и высоких деревьев? Стали бурить кругом землю и рассматривать породу. И вот что выяснили. Кругом оврага залегла сухая почва, которая с трудом проводит электрический ток.

Это трудный путь для молнии. А под дно оврага острым пиком выходил водоносный слой, пропитанный соленой водой. Он прекрасно проводит электрический ток. Сюда и ударяла молния, выбирая кратчайший путь.

Нечего было и волноваться. Молния и тут поступала по правилам: она била в «подземную колокольню».

Сто девяносто лет назад русский академик Рихман провел от громоотвода провод себе в комнату и стал извлекать из него искры.

Но внезапно из провода, «без всякого прикосновения, вышел бледносиневатый огненный клуб, с кулак величиною, шел прямо ко лбу г. профессора, который в самое то время, не издав ни малого голосу, упал на стоящий позади него сундук. В самый тот момент последовал такой удар, будто бы из малой пушки выпалено было…»

Ломоносов писал: «Первый удар… пришел ему в голову, где красно-вишневое пятно видно на лбу; а вышла из него громовая электрическая сила из ног в доски. Нога и пальцы сини, и башмак разодран, а не прожжен… Умер господин Рихман прекрасною смертию, исполняя по своей профессии должность. Память его никогда не умолкнет».

Теперь времена другие.

Не одни громоотводы интересуют людей, Кое-кто пытается прибрать молнию к рукам и заставить ее работать себе на пользу.

Когда физики пошли на штурм атомного ядра, им понадобились искры неслыханной длины и мощности.

Физики начали строить в своих лабораториях электростатические машины такой величины, что в одном разрядном шаре у них мог бы поместиться небольшой гараж. При постройке возникали громадные затруднения.

«Надо ли биться над постройкой гигантских машин, — подумал один ученый, — если могучие электрические машины проплывают у нас над головой? Это грозовые облака. Надо попробовать изловить молнию и направить ее в аппараты для исследования атомного ядра».

Высоко в горах повесили железную сеть для ловли молний. Это был исполинский стальной гамак, висящий между двух горных вершин. Он висел на длинных гирляндах изоляторов, вроде тех, что свисают с мачт электропередачи. Здесь они были такой длины, что их можно было бы перебросить через переулок.

Все же при первом ударе молния с грохотом перекрыла гирлянды и ушла из сети в землю.

Еще в три раза удлинили гирлянды, и молния ринулась в аппарат.

Между разрядными шарами стали с громом скакать электрические искры в восемнадцать метров длиной.

Своенравная молния покорно работала на людей, сумевших ее приручить.

И все-таки скоро пришлось от нее отказаться.

Дело требовало сотен и тысяч опытов, следующих один за другим, и десяток гроз за сезон никого не мог устроить. Физикам некогда было ждать, пока соблаговолит разразиться гроза.

Люди сказали молнии:

— Пока гуляй. Резвись в межоблачных просторах. Но не потому, что мы не в силах тебя поймать, а потому, что не видим в тебе большого толку.

Заводя разговор о странностях молнии, трудно остановиться, — так разнообразны ее причуды.

Вот еще одна… Впрочем, я тут не ручаюсь за правду. Многие маститые ученые с недоверием качают головой, перелистывая описания очевидцев.

Дело в том, что исстари существуют свидетельства, что молния, поражая человека, иногда оставляет на теле клеймо — фотографию окружающих предметов.

Офицер был сражен молнией в своей палатке. И на лбу его заметили рану, точно повторяющую очертания железной застежки, сдерживавшей полотняную дверь.

Молния ударила в липу, под которой прятался прохожий. И на теле его осталась тонкая гравюра листа.

Мальчик полез достать гнездо и был сшиблен с дерева молнией. На груди у него появилась татуировка: гнездо и птица в гнезде.

Фотография без аппарата, без объектива, без оптических стекол! Да ведь это явная небылица, явная чепуха!

И ученые, по-серьезному изучавшие молнию, подозрительно относились к этим историям и стеснялись переписывать их в свои книги.

Рассказы о живописи молний считались поэтической выдумкой.

Но в последние годы под этой поэтической выдумкой, кажется, стала нащупываться реальная почва.

Возникла новая наука — электронная оптика, изучающая изображения, создаваемые электронными пучками. Теперь каждый, кто видел телевизор, знает, что электронные пучки способны рисовать картины.

В лабораториях появился электронный микроскоп, во много раз более сильный, чем оптический. Заглянете внутрь — и удивитесь: никаких объективов, окуляров, оптических стекол — одна пустая труба. И все-таки эта труба создает увеличенные изображения на экране.

Микроскоп без оптических стекол. Да ведь это бессмыслица, явная чепуха! Но ведь это не оптический микроскоп, преломляются в нем не световые пучки, а пучки электронов. В его трубке линзы, незримые для глаза, неосязаемые рукой, — это магнитные поля, создаваемые катушками, охватывающими трубку. В его трубке электронно-оптическая система, фокусирующая электронные пучки.

Постойте, скажут нам, если так, то, быть может, и живопись молний не такая уж небылица, как кажется. Ведь молния — это тоже электронный пучок. И, быть может, этот пучок выжигает на теле картины.

Но одних электронных пучков недостаточно, чтобы получить изображение, нужна оптическая система; пусть не требуется тут оптических стекол, но нужны магнитные поля, преломляющие пучки.

Световые оптические системы очень часто возникают сами собой в природе. Крона дерева — это тысяча фотографических объективов. Каждый просвет между листьями — простейший объектив. Он отбрасывает на лужайку светлый кружок — изображение солнца. Когда солнце затмевается и начинает казаться серпом, кружки на лужайке тоже становятся серпами. Может быть, и электронно-оптические системы самопроизвольно возникают в природе?

Ученые делают такое предположение. Вокруг молнии, как известно, возникает сильное магнитное поле. Может быть, оно само собой образует электронные пучки, как в электронном микроскопе, и тогда разряд молнии начинает переносить изображения.

Остается последний шаг: проверить догадки на опыте. До сих пор это ученым не удалось. Но проделаны простейшие обнадеживающие эксперименты.

Что такое живопись молний — поэтический вымысел или реальный факт, — будет установлено наукой.

Порукой здесь дерзость человеческой мысли, одним взглядом озирающей микроскоп и молнии, ломоносовская жажда «сближения далековатых идей», одинаково плодотворная для науки и поэзии.

Нетрудно стать Ильей-пророком.

Мы расчесываем голову гребешком, и в волосах у нас разыгрывается гроза.

Искорки сверкают, как лилипутские молнии, рассыпается треск, как лилипутский гром, не хватает только проливного дождя.

— Ну, — скажут, — не страшна ваша гроза, не испугает и блоху.

Как сказать!..

Воздухоплаватели надували воздушный шар, а он взял и взорвался.

Где причина?

Шар был шелковый, надували его водородом. Водород слегка просачивался через шелк, смешивался с воздухом, образуя гремучую смесь. Эта смесь невидимо окружала шар тонкой газовой оболочкой. Маленькой искры было достаточно, чтобы грянул взрыв.

Воздухоплаватели это знали и соблюдали строжайшие предосторожности.

И все-таки шар не уберегли.

Когда шар надувался, шелковые складки расправлялись, сетка шуршала по оболочке, терлась о шелк, как о волосы гребешок.

Разразилась лилипутская гроза, и гремучая смесь взорвалась.

На заводах приводные ремни трутся о шкивы, и в сухих, теплых цехах на них щелкают искры длиною с ноготь.

Страшно даже подумать, что бы тут было, если бы в цехе оказалась взрывчатая пыль.

Значит, не так уж она безопасна, эта лилипутская гроза.

Люди сами иной раз не ведают, что творят.

Человек гладит кошку и не знает, что ведет радиопередачу — посылает в пространство радиосигналы через радиостанцию из кошачьего меха.

Когда гладят кошку, шерсть ее заряжается электричеством и в густом мехе проскакивают маленькие голубые искры. Всякая электрическая искра вместе со вспышкой света вызывает в пространстве всплеск радиоволн.

Ничего необычного в этом нет. Мы привыкли к запутанным снастям антенн, к тихому свету радиоламп внутри радиоаппаратов и подчас забываем, что радио родилось из искры. Первые радиопередатчики были искровыми, первый радиоприемник, построенный великим русским изобретателем Александром Поповым, принимал сигналы исполинской искры — молнии.

Радиосигналы искр слышны в радиоприемниках, как шорох, треск.

Люди, сами того не замечая, каждым своим движением порождают шум: стучат, скрипят дверьми, шаркают подошвами. Несмолкаемый гул стоит в городах, затихая только ночью. И тогда, в ночной тишине, становятся слышными гудки далеких паровозов, смутный шум проходящих вдали поездов.

Точно так, незаметно для себя, в повседневной своей работе поднимают люди в эфире радиошум. Шумят тысячи «диких» искровых радиопередатчиков, возникающих то там, то сям под руками людей. Сверкнули искорки в штепселе электроплитки — вот вам радиопередатчик, улетает в пространство радиощелчок.

Вспыхнула искра у трамвайной дуги — это уже мощная радиостанция, улетает в пространство оглушительный радиотреск.

Мечется искра у молоточка электрического звонка — кажется, будто завел свою песню в эфире радиосверчок.

Вспышки электросварки, дуги прожекторов, искры в моторчике зубоврачебной машины — все скрежещет, шипит, трещит.

Несмолкаемый радиошум стоит в эфире, затихая только к ночи. И тогда в наступившей тишине из-за тридевяти земель долетают тихие голоса невесть каких далеких радиостанций. А пока не умолкнет радиошум, разговаривать по радио трудно, как вести разговор в комнате, в которой шумят.

Пассажиры в самолете надсаживаются из последних сил, чтобы перекричать рев мотора.

Но и радиоразговор вести с самолета не легче.

Попробуйте поговорить, если в каждом цилиндре мотора потрескивают искры, если каждый цилиндр — это искровая радиостанция. Шестнадцать цилиндров — шестнадцать радиостанций в одном моторе работают наперебой, подымая в эфире радиорокот, нестерпимый, как моторный рев.

Придется поставить на аэродроме мощную радиостанцию, чтобы перекричать эту радиошумиху.

Моторостроители ломают голову над конструкциями глушителей; эта же забота гложет и радистов: как бы заглушить радиошум?

Объявляются охотники за искрами.

Они обшаривают вдоль и поперек все электрохозяйство самолета в поисках всего, что искрит. Они выслеживают искру за искрой и, пускаясь на разные хитрости, стараются их погасить.

Не всюду это возможно, особенно в моторе.

Искры в цилиндрах подгоняют мотор, как нервные толчки подгоняют сердце. Без искры мотор не пойдет.

Тут приходится действовать иначе. На запальные свечи надевают железные колпачки, на провода натягивают железные чулки, похожие на рыцарскую кольчугу. Броня непрозрачна для радиоволн, как глухой железный колпак непрозрачен для света.

Заглушить мотор — это еще полдела. Самое трудное остается впереди. Кругом аэродрома десятки «диких» радиопередатчиков — в домах, на фабриках, на заводах. Они много слабее радиостанции самолета, но зато шумят под самым ухом, а самолет летит далеко, и его радиостанция слышна не громче комариного писка.

Снова направляются по следам искр неутомимые радиоследопыты. На груди у них специальные приборы — радиопеленгаторы. Это радиоприемники с особой антенной. Радиосигналы в них слышнее всего, когда антенна направлена прямо на радиопередатчик.

Они ведут инженеров прямо на источник помех, как магнитная стрелка ведет на север.

Они приводят инженеров на фабрики и заводы, в жилые дома. Инженеры ищут, глушат и гасят искры.

Раз пришли инженеры в маленький домик, подправили проводку, заглушили звонок. Шумы не затихли.

Снова пришли обшаривать дом. Будто бы действительно шуметь нечему.

Тогда инженеры спрашивают:

— Нет ли в доме мальчика лет тринадцати?

— Как же, есть, — отвечает женщина. — Только сейчас убежал во двор.

Инженеры говорят:

— Передайте ему, чтоб не баловался с электричеством. Он мешает нам работать.

И помехи прекратились.

Электрическая искра решает сложнейшие задачи химии, например помогает добывать из воздуха удобрения для полей.

Когда стала ощущаться нехватка в селитре, ученые стали думать над тем, как готовить ее на заводах.

За сырьем далеко ходить не нужно, — мы с рожденья окружены океаном сырья. Кругом нас воздух, а в воздухе важнейшие части селитры: азот и кислород.

Близок локоть, да не укусишь!

Кислород и азот перемешаны между собой и почти никогда не соединяются. Азот — вещество ленивое и не любит завязывать прочные связи. Нужен удар молнии, чтобы связать азот с кислородом.

Это понял впервые академик Василий Петров в ходе опытов с электрической дугой.

На заре прошлого века смелый русский ученый Каразин предложил ловить молнии воздушными шарами и при помощи молний делать селитру.

Только в начале нашего столетия построили заводы для добычи из воздуха связанного азота.

На химических заводах в огромных электрических печах день и ночь ревела неугасимая искусственная молния-дуга Василия Петрова.

Электромагниты расплющивают ее в пламенный трехметровый блин. Фиолетовый дымок заполняет печи. Это окисел азота — соединение азота с кислородом.

Фиолетовый дым пропускают через воду, и вода становится едкой, жгучей, как огонь. Железная подкова растворяется в ней быстрее, чем кусок сахара в чае. Получается свирепая азотная кислота. Если подействовать ею на щелочь, то щелочь превратится в селитру.

Электроэнергия пока дорога, и другие, более дешевые способы оттеснили со временем дугу.

Но все больше строится гидростанций, электроэнергия дешевеет. И кто знает, может быть, снова возвратится этот метод, как являются из забвения многие великие изобретения, преображенные и обогащенные всем дальнейшим ходом развития науки.

Представьте, что где-то на Марсе изобретен сверхмощный телескоп или межпланетный телевизор, в который можно увидеть все, что делается на Земле.

И что это такой сложный прибор, что его целые сутки надо отлаживать и настраивать, чтобы на одну минуту поглядеть одним глазком.

Марсиане обступят изобретателя и расспросят, что он увидел.

— Я увидел недвижный город. Улицы пустынны. Двери домов закрыты, окна зашторены. Люди крепко спят в своих постелях.

Снова отладит изобретатель свой аппарат, снова справятся марсиане:

— Как? Проснулись люди?

— Спят, — ответит изобретатель.

Так и в третий и в четвертый раз.

Марсиане решат, что Земля заколдована, словно царство спящей царевны.

Марсианин бросал на Землю короткий взгляд один раз в сутки и не подозревал, что люди в промежутках просыпались, двигались, работали, строили города, прорывали каналы и снова возвращались в постель.

Теперь представьте, что в полной темноте бешено вертится колесо.

Вспыхивает искра и озаряет его, как проблеск молнии. Проблеск длится такой короткий миг, что колесо почти не успевает повернуться. Неподвижный образ колеса на мгновенье запечатлевается в глазу, словно снимок при вспышке магния. Не успеет растаять образ, как новая вспышка воскрешает его вновь.

Проблески мелькают один за другим, сливаясь в одно немигающее сверканье.

Люди видят неподвижное колесо и не подозревают, что в момент затмений колесо прокручивается на полный оборот.

Так работает стробоскоп — лампа для осмотра движущихся машин.

Стробоскоп вносят в цех, где стремительно вращаются машины, и в его фиолетовом свете машины замирают, как заколдованные, словно в царстве спящей царевны.

Дрожат половицы, надрывно воют колеса, а повсюду сонный покой, и хочется руку протянуть и тронуть неподвижную шестерню.

Берегитесь! Пальцы оторвет!

Ну как не удивляться волшебнице-искре, которая и в движении находит неподвижность и не дает отвертеться от людского взгляда даже вертящемуся колесу!

О пыли

Пыль, всюду пыль.

Каждый день шаришь тряпкой, залезаешь в каждый уголок, а назавтра все опять, как было.

И откуда она берется, эта пыль?

Вот так живешь и не замечаешь, что все в доме разрушается: истираются половицы, осыпается штукатурка. Меловая пыль валит с потолка, как тончайший, невидимый глазу снег. Тихо падают незримые белые хлопья — панцыри допотопных, давно исчезнувших существ.

Ветер приносит с полей семена растений — живую пыль, готовую вырасти в цветок. С тротуаров заносятся вредные бактерии, грозящие болезнью и смертью.

Тридцать лет назад на Аляске вулкан Катамай выдохнул тучу легчайшего пепла. Пеплом покрылось море вокруг. В полутораста километрах от вулкана пыль легла таким толстым слоем, что в него по колено могла уйти человеческая нога.

Туча, которую выдохнул Катамай, поднялась на страшную высоту, растянулась над Атлантическим океаном, суток через пятнадцать достигла Европы и окутала вскоре все северное полушарие, заслонив солнечный свет.

Казалось, солнце померкло. И ученые подтверждают, что действительно целых два года подряд, пока не рассеялась пыль, солнце светило в северном полушарии на одну треть слабее, чем обычно.

Заводские трубы непрерывно выбрасывают сажу, словно маленькие вулканы.

Тяжкая темная шапка пыли нахлобучена на промышленные города.

Особенно плотна она в странах капитала, где хозяева заводов не заботятся о здоровье трудящихся.

Если бы собрать и затем вывезти прочь всю сажу, которую ежегодно выбрасывают в небо трубы заводов Англии, то пришлось бы отправить три тысячи нагруженных до отказа поездов.

Пыль летит из межпланетных пространств.

В ледяных межзвездных просторах развеян прах погибших миров. Рассыпаются в пепел, сгорая в воздухе, падающие звезды.

Сто тонн пыли из космических пространств выпадает каждые сутки на поверхность Земли. Земной шар пылится, как глобус. И когда вы смахиваете пыль со своего стола, то разрушаете странную коллекцию: панцыри исчезнувших существ, злобные бактерии, семена растений, пепел грозного вулкана Катамай и осколки погибшей планеты.

В замечательном сказе Лескова говорится о том, как тульский мастер Левша с помощниками подковал стальную блоху. Он подбил ей подковы крохотными гвоздиками, различимыми только в «мелкоскоп», и на шляпке каждого гвоздика расписался.

Кто начнет пересматривать в микроскоп незримую коллекцию пылинок, тог отыщет в ней целое собрание изящных вещиц, словно сделанных в мастерских Левши.

То здесь, то там в поле зрения, среди бесформенных обломков и комков разложены крохотные вещицы резной и токарной работы: коробочки, корзинки, шары, покрытые тонкой резьбой.

Ботаник взглянет и скажет: да ведь это пыльца!

Да, это пыльца, облетающая с трав и деревьев в пору их цветения.

Растения в цвету выбрасывают мириады пылинок, с одной сосны их слетает столько, сколько можно поймать глазом звезд на ста тысячах небосводов. Ветер разносит пыльцу и незримым покровом расстилает по земле. Удивительно то, что пыльца не гниет, не разрушается и хранится в земле миллионы лет. Даже грузные пласты песка и глины, за тысячелетия навалившиеся сверху, не способны раздавить упругие оболочки пылинок.

Пласты земли сравнивают со страницами книги, на которых запечатлена ее история.

Ученые подымают пласт за пластом, как бы перелистывают тяжелые страницы.

Сотни землекопов роют траншеи, извлекая исполинские кости погибших чудовищ, отпечатки гигантских пальм на обломках известковой скалы. По ним, как по буквам аршинных размеров, ученые читают историю Земли.

Но не все эпизоды этой истории отпечатаны крупным шрифтом. Часть из них написана такими мелкими буквами, что и в очках не прочесть текста. Нужен микроскоп, чтобы разобрать повесть.

Мы уже знаем, что это за мелкие, не стираемые временем буквы: это ископаемая пыльца.

В каждом грамме почвы несколько тысяч пылинок и спор. Значит, каждая щепотка земли — это целый курган для раскопок.

Пробу земли разбалтывают в жидкости, а затем пропускают смесь через прибор, напоминающий по действию сепаратор. Он отделяет легкую пыльцу от прочих пылинок, как сливки от молока.

Наконец садятся за микроскоп и начинают изучать пылинки.

И тогда постепенно складываются в головах исследователей неожиданные откровения.

Представьте, рассматривается слой земли тысячелетней давности, — какая-то энская страница ее истории, — и вот среди тучи пылинок степных злаков обнаружена пыльца сосны. Сосна, как известно, в степи не растет. Значит, дули здесь тысячелетия назад упорные северные ветры, принесли на крыльях рой сосновых пылинок и оставили в древней степи свой неизгладимый след.

Исследователи рассматривают пласт за пластом, листают страницу за страницей. Все меньше находится в пробах пылинок северной ивы, все больше пылинок дуба, вяза и ольхи, — это значит, что климат с веками теплеет, это значит, что снова отступает на север язык подступившего к тем местам ледника.

На бумаге, разграфленной в клеточку, ученые строят диаграммы содержания пылинок в разных пробах земли. Плавные разноцветные кривые показывают, как меняется состав пылинок в ходе веков. Кривые говорят о многом.

Давно пролетевшие ветры, давно отшумевшие ливни, давно исчезнувшее тепло возникают в воображении ученых.

Но, конечно, надо быть точным, постоянно себя проверять, не давая излишней воли фантазии.

В одной статье рассказывается, как охотники за пылинками чуть было не сделали удивительного открытия. В лаборатории исследовались пробы почвы, извлеченные с самых различных глубин земли.

Колебания климата грандиозного размаха открылись перед глазами ученых. Породы деревьев наступали и отступали под натиском других, и только один цветок держался непобедимо. Это был голубой василек. Жары сменялись холодами. Наползали и сползали ледники. Но и среди льдов торжествовал, голубея, неумирающий василек.

— Васильки, васильки, васильки, — шептали ученые, не понимая, в чем дело.

Наконец заметили, что в окне лаборатории открыта форточка, а за окном золотое поле с голубыми искрами васильков. Ветер сквозь форточку занес в комнату пыльцу васильков, засорил ею все пробы. Василек — сокрушенно отмечают в статье — и здесь оказался сорняком!

В комнатном воздухе — туча пыли, но она совершенно незаметна, пока не проникнет в окно косой солнечный луч. Тогда кажется, что вдвинули в окна раскаленную, сияющую балку — так сверкают пылинки в солнечном луче. Пока не было луча, мы не видели пылинок по той же самой причине, почему не видим звезд днем. Ярко освещенные стены слепили наши глаза, как слепит их яркое дневное небо.

Когда ударил солнечный луч, пылинки засияли во всем своем блеске, а стена по сравнению с ними оказалась темной, и рой пылинок заклубился в луче на фоне темной стены, как Млечный путь посреди ночного неба.

Один ученый все дни напролет рассматривал незримо малые предметы сквозь самые сильные микроскопы и все ворчал, что микроскопы слабы. И уже оптики отказывались строить для него микроскопы.

Случилось, на склоне дня ученый поднял усталые глаза и увидел солнечный луч и в нем рой пылинок, которых обычно не видно. Тут его осенила мысль, что, быть может, и под микроскопом надо пустить сбоку такой же узкий и яркий луч и тогда удастся разглядеть такую мелочь, которую обычно не замечаешь.

Он так и сделал.

И когда он взглянул в свой новый микроскоп, то почувствовал такой же восторг и удивление, как тот великий астроном, который первый навел на небо телескоп и обнаружил в темных промежутках между звездами тысячи новых, не виденных до того звезд.

В темном поле микроскопа, как звезды и созвездия, сияли частички такой исчезающе-малой величины, увидеть которые ученый не смел и мечтать.

Получился сверхмикроскоп, ультрамикроскоп.

Рой пылинок в солнечном луче породил блестящее изобретение.

Можно ли темную ночь за километр увидеть комара?

Насчет комара сведений нет, а вот пылинку можно. И не за километр, а за десять километров, а то и за сто. И чем глубже темнота, тем пылинка видней.

Бывает, прочеркивает небо яркий огненный след, и люди говорят:

«Звезда упала».

Никто, конечно, не думает о настоящей звезде — чужом далеком солнце, стремглав летящем в бездну. Все понимают: падает метеор — небесный камень с булыжник величиной, вроде тех, что выставляют в музеях.

Но мало кто знает, что падающие звезды — это по большей части пыль.

Происходит вот что. Земной шар встречается с пылинкой.

Пылинка с разлета врезается в земную атмосферу.

Пылинка проносится в воздухе раз в пятьдесят быстрее ружейной пули.

Пылинка от трения страшно раскаляется и светится, точно нить электрической лампочки, горящей сумасшедшим накалом. Еще жарче раскаляется воздух вокруг, и сияет раз в десять сильнее пылинка.

От движения ослепительной точки в глазу остается светящийся росчерк, словно след трассирующей пули.

И обрывается… Потухла падающая звезда.

Пылинка мгновенно расплавилась, перегорела, словно нить электрической лампочки карманного фонаря, по ошибке включенного в городскую электросеть.

Булавочная головка, пролетающая за сто километров у нас над головой, сошла бы за обычный железный метеор, песчинка показалась бы каменным метеором.

Как бы ярко они ни светились, а все-таки непонятно, как можно увидеть в такой дали такие ничтожные крупинки. Немного найдется огней на земле, которые бы светили так далеко, разве что пожар, извержение.

Но земля и небо — разные края.

По земле глухим одеялом стелется пыльный, замутненный воздух. Он туманит свет наземных огней.

В небе воздух так прозрачен и чист, что ничего удивительного нет, что и сияющая пылинка иногда видна в нем за сотни километров.

В южных пустынях часто бушует песчаный ураган — самум. Бешено крутится смерч раскаленного песка. Всюду забивается песок — в уши, в ноздри, в глаза, скрипит на зубах.

И арабы говорят, что человеку, пережившему самум, можно простить все, даже убийство.

В тихих комнатах не бушуют песчаные бури. И все-таки нет в доме такого закоулка, в который не проникла бы. пыль. Будто пылинки не мертвые частички, а живые, юркие существа, и до тех пор бегают на своих проворных ножках, пока не залезут куда-нибудь в самую дальнюю щель и там не заснут.

Как бы ни было узко бутылочное горло, но поставьте бутылку в чулан, и сейчас же в нее наберется пыль.

А глухие молочные колпаки электрических ламп, как ни странно, сильнее пылятся внутри, чем снаружи.

Но зачем далеко искать.

Возьмите карманные часы. Все там закрыто наглухо. Если даже и есть какое-нибудь отверстие, то уж самая незначительная, самая незаметная щелка.

Но бывает — идут, идут часы и станут. Часовщик недовольно морщит нос.

— Пылищи, — говорит, — пылищи сколько накопилось!

Надо чистить механизм.

Ну как, скажите, могут пылинки пробраться в узкую щелку, расползтись внутри по самым укромным углам, заклинить оси, застрять в зубцах и затормозить упрямый механизм?

Тайна в том, что вещи дышат.

Дышат и карманные часы. Перед сном их вынимают из кармана и кладут рядом на стул. Воздух внутри часов остывает и сжимается, и сквозь щелку засасывается внутрь наружный воздух.

Это вдох.

Утром снова кладут часы в теплый карман. Воздух в часах расширяется и тихонько выходит из щелки.

Это выдох. Часы вздохнули.

Так же дышат бутылки.

День теплее, чем ночь. Днем воздух расширяется и выходит из горла, получается выдох. Ночью воздух сжимается, получается вдох.

Бутылка вздыхает один раз в сутки.

Глубоко и часто дышат глухие ламповые колпаки. Они вздыхают каждый раз, когда внутри зажигается и гаснет горячая электрическая лампа.

Вдох — выдох, вдох — выдох: вещи дышат, дышит каждая щель. Вместе с воздухом внутрь вдыхается пыль. А обратно выдыхается чистый воздух — пыль оседает внутри.

Империалисты столько злобы накопили ко всему миру, что готовы насытить ею все, даже пыль.

Американские империалисты выдумали бактериологическую войну. Они разбрызгивали по земле капли бульона, зараженного бактериями страшных болезней. Капли подсыхали, бактерии смешивались с пылью. С земли подымалось пыльное облако и несло заразу и смерть.

Империалисты готовят радиоактивную войну. Они делают радиоактивными пылинки и собираются пускать по ветру клубы ядовитой пыли.

Империалисты стараются сделать еще более злобной и без них злобную пыль.

Взгляните на пыль в микроскоп и увидите собрание всех родов оружия: крючья, копья, кинжалы, ножи, кристаллики ядов. Пыль впивается в легкие тысячами ножей, тысячами крючьев раздирает ткани.

Пыль угрожает жизни людей, и люди объявляют войну пыли.

В этом деле впереди советские ученые.

Люди в пыльных цехах надевают маски, похожие на противогазы.

Все автомобильные моторы тоже работают в противогазах, потому что для моторов пыль также вредна, как для людей. Острые пылинки, более твердые, чем сталь, засасываются в цилиндры, где впритирку взад и вперед ходит поршень, и царапают, режут, истирают гладкие стенки — губят мотор. И моторам приходится дышать сквозь особые защитные фильтры.

В больших городах сотни моечных и уборочных машин чистят, скребут, моют мостовые.

Пыль приклеивают к земле ежедневной поливкой улиц.

В заводских цехах у пылящих машин на страже стоят пылесосы.

Пробуют ловить тучи угольной пыли, вылетающей из фабричных труб.

Это большая хитрость. Нельзя заткнуть ватой заводскую трубу. Тут помогает… гребешок. Гребешок, которым расчесывают волосы, заряжается электричеством и начинает притягивать легкие бумажки. В заводские трубы вставляют гигантские подобия гребешков.

Гребешки постоянно заряжают электричеством, и они притягивают к себе пролетающие мимо пылинки.

Так попадает в ловушку злобная пыль.

Что бы вы сказали, если бы кулек с сахаром взял и снялся бы со стола и пошел летать по воздуху?

А ведь что-то в этом роде и бывало на сахарных заводах, особенно в цехах, где распиливают сахар.

Сахарная пыль, словно снежная пороша, крутилась в воздухе. И если бы подождать, пока уляжется эта сахарная пурга, а затем смести весь сахар, как сметают снег с улиц, намелась бы немалая куча.

Никаких особенных запретов не было в цехе, одно не разрешалось — курить.

За курение — увольнение. Строжайше запрещалось курить.

Как на грех, пришел в цех новичок. Такой заядлый курильщик, что и часу не мог прожить без табаку.

А тут — ни затяжки: работай и терпи. Терпит час, терпит другой, мочи нет терпеть! Огляделся кругом: пол — каменный, машины — из железа, вроде и гореть нечему.

«Эх, — думает, — зря людей мучают!.. Затянусь разок».

Папиросу в зубы… Спичку.

Бах!

Стекла вдребезги! Двери вон!

Будто снаряд в цехе разорвался.

На заводе кричат: «Авария! Пыль взорвало! Взорвалась сахарная пыль!»

Может быть, и чай опасно пить вприкуску — вдруг да взорвется во рту кусок?

Не пугайтесь. Если даже специально жечь сахар, то и тогда ничего не случится. Он спокойно расплавится, а затем сгорит тихим голубым огнем.

В сахаре — крупные кристаллы, и лежат они тесно друг к другу. В толщу огонь проникнуть не может. Он там задохнется от нехватки воздуха, в тесноте между кристаллами. Сахар горит снаружи, медленно, слой за слоем.

Иное дело пыль.

Тонкие пылинки плавают в воздухе, и сгорают они в один миг — какое там! — в одну тридцатитысячную мига. В тридцать тысяч раз быстрее, чем успеет мигнуть человек. В одну стотысячную секунды превращаются пылинки в крепко сжатый раскаленный газ.

Расширяясь, бьют взрывные газы по сторонам — вышибают окна и двери. Происходит взрыв.

Есть еще одна грозная пыль — мука. И порою на мельницах громыхают страшные взрывы.

Из муки пекут булки, и мы их храбро едим за обедом.

Не считайте, что жуете подрывные шашки.

Хлеб и сахар не взрываются, но только до тех пор, пока не превратятся в пыль.

Пушками обычно пробивали бреши и дыры, и, наверное, шутником признали бы пушкаря, который попытался бы той же пушкой эти бреши и дыры латать.

Впрочем, такие пушки существуют.

В конце плавки в стенке домны проковыривают ломами лётку, и оттуда горящей, неукротимой струей вылетает поток расплавленного металла.

С такой яростью бьет струя, что, казалось бы, ничто неспособно укротить ее напор, и доменщики, расступившиеся по сторонам, подобны чародеям, вызвавшим духа и бессильным загнать его обратно.

Но это только кажется.

Тут же рядом стоит пушкарь и хладнокровно нацеливается пушкой в самую лётку домны. В дуле пушки ядро из сырой глины, большое, как снежок великана.

Внимание! Пли!

И ядро, перешибая струю, залепляет лётку, как снежок дырку в скворешне.

Пушки служат для того, чтобы делать взрывы, и, наверное, никому не взбредет в голову попытаться пушкой взрывы гасить.

Впрочем, и такие пушки существуют.

Туча угольной пыли клубится в шахтах. Поднимают ее врубовые машины и комбайны, грызущие, дробящие уголь. С пылью борются, смачивают уголь водой, но совсем избавиться от пыли пока что нельзя. А пока клубится в воздухе угольная пыль, постоянно висит над шахтой угроза взрыва.

Неосторожность, оплошность, искра в электропроводе, — и вот грохочет подземный взрыв и огненной бурей летит вдоль шахтного коридора горячая взрывная волна.

Тут-то и встречается взрыв с пушкой.

Пушка стоит посреди коридора, поджидая взрыв.

У нее в дуле вместо картечи заряд негорючей известковой пыли.

У этой пушки ушки на макушке. Приближение взрывной волны ей становится известным заранее. Перед пушкой в начале коридора поставлен и соединяется с нею проводами электрический спуск.

Когда волна долетает до спуска, включается ток в запал, и пушка бьет навстречу взрывной волне целым облаком мертвой негорючей пыли.

Негорючая пыль забирает столько тепла, что горячая взрывная волна охлаждается и уже неспособна дальше поджечь горючие пылинки.

Происходит воздушное сражение негорючих и горючих пылинок.

Побеждает негорючая, мирная пыль.

Бывает, что пыль становится для людей грозою, но тогда на защиту они поднимают ту же пыль.

Химики делят мир на органическую и неорганическую его части и стараются научиться искусственно делать органические вещества.

Иначе делят мир теплотехники. У них одна забота: «Горит или не горит». Теплотехники ставят своей задачей увеличить горючую часть мира.

Они многое прибрали к своим рукам, многое сделали топливом — от светильного газа до навоза-кизяка.

Все же оставалось еще не у дел низкосортное топливо, которое хотя и сгорало и давало много тепла, но горело исключительно плохо. Как ни старались инженеры обратить его в пищу для печей — перестраивали топки, гнали воздух в поддувала — все бестолку.

Тут вспомнили о взрывчатой пыли и предложили такую штуку:

— Давайте перемелем это низкосортное топливо в пыль, а затем вдунем его в топку. Тут уж оно непременно загорится и сгорит дотла.

Опыт удался.

Стали перемалывать топливо в пыль и вдувать его в топки через форсунки, похожие на большие пульверизаторы. Из форсунки хлестал фонтан огня, и казалось, что в топке работает огнемет.

Топливо действительно сгорало дотла — оставалось очень мало золы и почти не выделялось дыма.

Получилась такая хорошая топка, что ее устроили на многих электростанциях.

И когда мы едем в трамвае или поворачиваем выключатель, надо помнить о вихре огненной пыли, бушующем в топках и дающем людям свет и силу.

Об эхе

Марк Твэн рассказывает про чудака, который скупал участки земли, где звучало многократное эхо.

«Прежде всего он купил эхо в штате Георгия, которое повторяло четыре раза, потом шестикратное в Мериленде, затем тринадцатикратное в Мене. Следующей покупкой было девятикратное в Теннеси, дешево приобретенное, потому что нуждалось в ремонте: часть утеса обвалилась. Он полагал, что его можно починить достройкой, но архитектор, который взялся за это дело, никогда еще не страивал эха и поэтому испортил его вконец…»

Архитекторы всегда воевали с эхом и учились не строить эхо, а разрушать.

Бывало строили просторный зал, большую аудиторию для лекций.

— О! — говорил лектор в зал.

— О-го-го!.. — орал зал на лектора, как расшумевшийся класс.

Кричат стены, кричат колонны, кричат стулья в зале — все они отражают звуки голоса и кричат в ответ.

Голос лектора тонет в нестройном хоре ответных голосов. И лектор отказывается читать лекцию в зале.

Тут-то и является строгий архитектор.

Прежде всего надо выяснить, кто кричит, где кричит и почему кричит, а затем найти управу на горлана.

Если кричит стул, ему делают мягкую спинку — пусть звуки глохнут в мягкой подушке.

Если кричит колонна, ее делают ребристой, и она начинает рассеивать звуки по сторонам.

Если кричит потолок, его делают похожим на пчелиные соты. Звуки бесследно исчезают в ячейках и не отражаются назад.

Если кричит кусок стены, его можно наклонить и пустить эхо в сторону. Так, наклоняя зеркало, отклоняют солнечный луч.

Стены покрывают листами пробки, мягким материалом, глушащим звук.

В одном зале пришлось спустить с потолка вниз вершиной шатер. Звуки запутывались в занавесах, как в сетях.

В оперном театре прекрасно звучали речь и музыка, но в один сезон зал испортился.

Дирекция в недоумении. Все на месте — кресла, люстры, занавес, а ценители искусства качают головами: звук плывет.

Наконец нашли причину. Изменилась мода.

В те годы, когда строили зал, дамы щеголяли в платьях с кринолинами, пышных юбках, похожих на раскрытые зонты.

Когда дамы занимали кресла, кринолины заполняли зал. Звуки глохли в бесчисленных складках шелков и кружев.

Мода изменилась, платья стали узкими, пышные складки шелка исчезли из зала, и это сразу сказалось на звуке.

Неутомимо работают архитекторы, разрушая эхо.

Они выстроили стены и колонны и теперь строят тишину.

И смолкают стены, смолкают колонны, смолкают стулья, замолкает хор голосов.

Звонким и ясным голосом в полной тишине начинает лектор свой рассказ.

Мало кто слышал, как пищат летучие мыши.

Дело в том, что у них исключительно тонкий писк, тоньше самого тонкого свиста. И не всякое ухо его услышит.

Как бы ни был силен писк, но такие тонкие звуки лежат за порогом человеческого слуха, наши уши их не воспринимают.

Вот чем примечателен писк летучих мышей.

Еще примечательнее способность летучих мышей находить дорогу в полной темноте.

Помните книгу Марка Твэна «Том Сойер»?

Дети заблудились в глубокой пещере, куда не проникал дневной свет. Мыши крыльями погасили им свечи.

Дети пробирались, как слепые, тычась из стороны в сторону.

А мыши летали в совершенно темной пещере и не сталкивались друг с другом и не разбивались о стены.

Загадка чутья летучих мышей давно не давала покоя ученым.

Один биолог принес в комнату маленькую летучую мышь. Он плотно зашторил окна, заткнул дыры и щели, чтобы ни один луч света не просачивался в темноту.

Мышь заметалась в комнате, но так ловко и бесшумно, что на люстре не звякнула ни одна хрустальная подвеска.

Неужели мышь видела в темноте?

Кусочками черного пластыря биолог заклеил ей глаза — мышь продолжала летать как ни в чем не бывало.

Биолог не знал, что подумать. Он решил, что мыши обладают «шестым чувством» — неведомой людям способностью ориентироваться в темноте.

Только недавно разгадали загадку летучих мышей. Они не натыкаются в темноте на окружающие предметы благодаря своему тонкому писку. Мышь попискивает на лету, а писки эхом отдаются от окружающих предметов, и мышь улавливает это эхо своими чуткими растопыренными ушами. Вещи как бы пищат в ответ, предупреждая о своем существовании.

Непонятное «шестое чувство» казалось поразительно развитым слухом.

Объяснились попутно и другие странности летучих мышей.

Почему, например, пугливые летучие мыши в темноте начинают вести себя дерзко и нередко вцепляются в волосы людей, особенно в женские прически?

Дело в том, что звуки, хорошо отражаясь от различных предметов, замирают и глохнут в копне волос, как в набитой пухом подушке. Пышноволосые головы почти не отражают звук, мышь их не замечает. Для летучей мыши всадник с пышной шевелюрой показался бы всадником без головы.

Мышь летит, неожиданно натыкается на голову и запутывается в страхе в волосах.

Не меньшей загадкой показалась бы старинным морякам чудесная способность современных пароходов плыть по морям и не натыкаться на мели и подводные скалы.

Словно в днище у судна пара зорких глаз, которые видят насквозь, через толщу воды, тайные опасности морского дна.

Но, оказывается, эхо предостерегает пароходы.

Глаз у судна под водою нет, но зато есть рот и ухо. К днищу судна пристроен громкоговоритель, который пищит. Писки отражаются от морского дна, и эхо их ловит чуткое электрическое ухо — микрофон. Чем глубже морское дно, тем дольше приходится микрофону ждать, пока отзовется эхо.

Обнаружилось, что с тонкими, неуловимыми ухом писками, вроде писка летучих мышей, гораздо спокойнее работать, чем с обычными, слышимыми звуками: при этом меньше посторонних помех.

Но обычному громкоговорителю так тонко не пискнуть.

Пришлось поставить специальный громкоговоритель, который пищал бы тоньше летучей мыши.

Никакого механизма в нем нет. У него внутри певучий камень. Это кварц — горный хрусталь.

Присоедините к кристаллу провода, подведите их к источнику частого переменного электрического тока, и кристалл начнет трясти, как в лихорадке, в такт толчкам электрического напряжения.

Мельчайшая дрожь охватит кристалл, и он запоет в тон этой дрожи. Суньте провода в штепсель радиопроводки, и кристалл заговорит человеческим голосом, будет смеяться и плакать, как человек.

Кристаллы эти колеблют мембрану громкоговорителя.

Пришлось, конечно, и микрофон приспособить для приема неслышных тонких писков.

Получился нужнейший для моряков прибор — эхолот.

Он без всяких веревок позволяет измерять глубину океанов.

Эхолот работает так.

Фьють! — резко попискивает громкоговоритель.

И сейчас же специальное перо ставит на телеграфной ленте точку.

Тик-так. Тик-так, — стучит часовой механизм, протягивающий ленту.

Фьють… — доносится слабое эхо.

И его подхватывает чуткий микрофон.

И перо проставляет на ленте вторую точку.

Пока писк ныряет в глубину и, как эхо, возвращается обратно, часовой механизм двигает ленту непрерывно, как секундную стрелку. И чем глубже приходится нырять писку, тем большие расстояния получаются между точками на ленте. Расстояния эти показывают глубину в уменьшенном, как на карте, масштабе.

Плывет, плывет пароход — все теснее сближаются точки на ленте.

Фьють, фьють, фьють… — пищит кристалл.

И мгновенно отзывается эхо. Грозный признак.

— Задний ход, — командует капитан механику. — Впереди нас мель.

Два радиста испытывали быстродействующую радиотелеграфную станцию.

Первый радист сидел у передатчика и следил за работой автоматического телеграфного ключа, рассыпавшего частую дробь точек и тире азбуки Морзе. У приемника, невдалеке, сидел второй радист и смотрел, как из телеграфного аппарата выползает длинная бумажная лента. Затем радисты собрались вместе, чтобы просмотреть запись.

— У меня двоится в глазах, — заморгал радист.

— Кто-то из нас захворал — или я, или аппарат.

Второй взял у него ленту.

— Действительно, запись словно раздваивается. Там, где нужна одна точка, стоят две. И тире получаются несуразно длинные, будто два тире сливаются воедино.

Радисты принялись проверять аппаратуру и не нашли никаких неполадок. Все работало, как часы, и только перо на ленте упрямо продолжало ставить по две точки вместо одной.

Неизвестно, долго ли пришлось ломать голову радистам, но одному вспомнился эхолот.

— Первая точка, — догадался радист, — это след нашего прямого сигнала, а вторая — след какого-то эха. Похоже, что радиоволна, которая передавала точку, от чего-то отразилась и второй раз пришла к приемнику уже с сильным запозданием. Похоже, что в этом повинен окружающий Землю воздушный слой, заряженный электричеством, от которого отражаются радиоволны, как звук от потолка.

— Похоже, — сказал второй радист, — но не вполне. Слишком большое расстояние получается между точками. Слишком велико запоздание. Электрический слой висит невысоко — километров на сто над Землей.

Радиоволны летят с сумасшедшей скоростью — триста тысяч километров в секунду.

Тысячной секунды не пройдет, пока откликнется эхо.

При таком быстром отклике мы не получили бы двух раздельных точек. Лента не успела бы проскочить заметное расстояние между двумя ударами пера. Ей пришлось бы для этого двигаться со скоростью курьерского поезда.

— Не будем гадать, — решили радисты. — Мы знаем скорость ленты, скорость радиоволн и можем измерить расстояние между точками. Попробуем лучше сосчитать, какой длины путь пришлось пробежать радиоволне, пока она не откликнулась эхом. Будем считать так же, как считают глубину в эхолоте.

Сосчитали и изумились: сорок одну тысячу километров пробежала волна. Запросили астрономов:

— Могло ли случиться так, чтоб на расстоянии двадцати с половиной тысяч километров над Землей висело какое-нибудь небесное тело и отражало радиоволны?

— Чепуха, — ответили астрономы. — Но сорок одна тысяча километров — цифра не пустая. Это как раз длина окружности земного шара.

Тут все поняли, что волна обежала земной шар. Она обскакала его кругом, отражаясь от Земли и электрического слоя, отскакивая от них, как мяч от пола и потолка. И радисты поймали кругосветное эхо.

Одинокие антенны, похожие на мачты фрегата, стоят под спокойным ночным небом.

Временами срываются с рей молниеносные всплески радиоволн и как будто исчезают в пространстве без ответа.

Но это только кажется.

Пространство отзывается многократным эхом, как огромный, почти пустующий зал.

Откликаются самолеты, летящие в небе, откликаются пароходы, плывущие по морям, откликаются крыши высоких домов — все это отражает радиоволны и отзывается радиоэхом.

Но отметить это эхо на ленте мудрено.

Отклики следуют за сигналом через десятитысячные, а то и через стотысячные доли секунды.

Немыслимо представить себе такое быстрое перо, которое успело бы проставить рядом две точки за одну стотысячную секунды.

И все-таки инженеры придумали такое перо.

Оно пишет не чернилами, а электронами.

Электронную струю заставляют метаться по стенке пустой колбы, делая росчерки со скоростью ружейной пули. Стенку колбы покрывают составом, который светится под нажимом электронной струи. Электронная струя рассыпает по стенке колбы светящиеся точки. Первая точка — след сигнала, остальные — следы эха.

Инженеры позвали военных и сказали:

— Перед вами светящиеся точки. Это скромные следы эха. Но за ними скрывается многое: может быть, военный корабль, может быть, самолет, летящий вдалеке.

— Для нас это очень важно, — заинтересовались военные. — Но нам надо знать, откуда приходит эхо. Очень важно знать, с какой стороны приближается вражеский самолет.

— Это мы покажем, — сказали инженеры.

И они сделали так, чтобы можно было узнать, откуда приходит эхо.

Как и световые лучи, радиоволны можно собирать в узкие пучки. Для этого служат особые антенны, а если волны очень короткие, то и металлические зеркала вроде прожекторных.

Инженеры построили радиопрожектор.

Узкий пучок радиоволн обшаривает небо, как невидимый прожекторный луч. Если волны встречают препятствие, например самолет, они отражаются эхом. На стене колбы, как на бумажной ленте эхолота, появляются две светящиеся точки, и по направлению луча и расстоянию между точками можно с точностью обнаружить местонахождение самолета в воздухе.

Получился радиолокатор — одно из крупнейших изобретений, предугаданное еще великим изобретателем радио А. С. Поповым.

В последние годы радиолокаторы породнились с телевизорами и превратились в приборы, неслыханно обостряющие зрение человека.

Радиоволны ныряют с самолета к земле, и радиоэхо возвращается в кабину не отзвуком, не треском в наушниках, а вспыхнувшим на экране очертанием города, потонувшего в ночной непроглядной глубине.

Радиоволны срываются с мачт кораблей, и радиоэхо рисует в рубке штурмана карту окрестных берегов, корабли, рассыпанные в море.

Люди мечтают о межпланетном путешествии и не знают, что оно уже несколько лет назад совершилось. Путешественница долетела с Земли до Луны и с Луны возвратилась обратно на Землю.

Кто она, эта путешественница?

Радиоволна!

Радиолокатор направил ее в небо, и она пробила электрический слой, отражающий радиоволны, как снаряд пробивает броню.

Она вырвалась в межпланетный простор, долетела до Луны, отразилась от лунного диска и вернулась на Землю. Ее принял на Земле радиоприемник того же радиолокатора. Межпланетное путешествие длилось две с половиной секунды.

Теперь астрономы могут нащупать Луну даже днем, даже облачною ночью.

Эхо дало людям сказочную зоркость.

Ни туман, ни тучи, ни ночная мгла не в состоянии затмить их взор.

И так дивно расширяется прозорливость людей, будто и впрямь свершается неслыханное чудо — становится видимо далеко, во все концы света.

Мимолетное, ускользающее, неуловимое помогает нам в труде и в бою.

Пузыри тушат пожары, извлекают из руд металл.

Пыль бушует в топках элетростанций.

Дым открыл людям первую дорогу в небо.

Тени сражались с минами и принимали на себя удары авиабомб.

Солнечные зайчики двигают машины.

Эхо совершает межпланетные путешествия.

И выходит, что нет на свете мелочей. То, что кажется мелким сейчас, не окажется мелочью завтра. Новое часто представляется малым. Но оно развивается и растет. И ему предстоит одержать победу над большим, но отмирающим старым.

Позади вереница рассказов о малом: о тенях, о пузырях, о дыме, о солнечных зайчиках, об искрах, о пыли, об эхе — пестрый хоровод непритязательных историй.

Но на самом деле это рассказы о большом: о силе человеческого разума, о смелой мысли, умеющей отыскивать великое в мелочах.

Могучи и славны люди тем, что строят города и каналы, самолеты и паровозы.

Могучи люди и тем, что даже в тенях сумели найти помощников в труде, даже в эхе сумели найти оружие защиты.

Учитесь и вы видеть скрытую силу в вещах.

Умейте видеть большое в малом.