О старости. О дружбе. Об обязанностях

ТРАКТАТ ЦИЦЕРОНА «ОБ ОБЯЗАННОСТЯХ» И ОБРАЗ ИДЕАЛЬНОГО ГРАЖДАНИНА

МАРК ТУЛЛИЙ ЦИЦЕРОН

(106—43)

Мрамор. Рим, Капитолийский музей

Трактат «Об обязанностях» (De officiis) — последнее философское произведение Цицерона. Как известно, своими философскими штудиями Цицерон активно занимался в периоды отстранения от государственных дел. Таких периодов «досуга» (otium) и в то же время активной творческой деятельности было два: один из них совпадал с господством триумвиров и кануном гражданской войны (вторая половина 50-х годов), другой — с диктатурой Цезаря, включая мартовские иды и начало борьбы с новым тиранном Марком Антонием (46—44 гг.). В первый период Цицероном был написан большой трактат по теории красноречия «Об ораторе» (De oratore) и два знаменитых диалога, посвященных государствоведческим проблемам, — «О государстве» (De re publica) и «О законах» (De legibus), во второй — все остальные риторические и философские произведения, в том числе и интересующий нас трактат «Об обязанностях».

Точная датировка этого последнего философского труда Цицерона, несмотря на некоторые указания самого автора, едва ли возможна. Впервые Цицерон упоминает о нем в письме к Аттику, написанном в 20-х числах октября 44 г. из своей Путеольской усадьбы (Письма к Аттику[925], 15, 13, 6). В начале ноября он уже сообщает о том, что первые две книги трактата закончены и что он заказал себе «выписки» из сочинения Посидония, необходимые ему для работы над третьей книгой трактата (Att., 16, 11, 4). А еще через какое-то время он снова сообщает Аттику, что получил столь нужные ему и вполне его удовлетворяющие «выписки» (Att., 16, 14, 3). Поэтому можно предположить, что работа над трактатом была закончена (или оставлена) в самые последние дни 44 г.; соображения же, высказываемые некоторыми исследователями относительно того, что Цицерон продолжал работать над своим произведением еще и в 43 г. (даже до осени 43 г.), представляются нам маловероятными — в слишком бурный водоворот событий оказался он вовлеченным с самого начала нового года. Таким образом, вопрос о сроках завершения трактата «Об обязанностях» остается открытым[926].

Какова же была в это время политическая обстановка в Риме и как ее оценивал Цицерон? Мартовские иды пробудили в нем сначала большие надежды. Убийство тиранна, — а теперь Цицерон называет Цезаря не иначе, как тиранном или царем (rex), — должно было привести к восстановлению res publica libera и, следовательно, к восстановлению руководящего положения самого Цицерона в государстве.

Однако в самом непродолжительном времени эти радужные надежды сменились горьким разочарованием. Ближайший же ход событий после убийства Цезаря показал, что заговорщики или, как их иногда называли, «республиканцы», не имеют ни определенной программы действий, ни сколько-нибудь широкой поддержки у населения Рима. На короткое время установилось неустойчивое равновесие между цезарианцами и республиканцами, наметились тенденции компромисса, но очень скоро все же берут верх сторонники убитого диктатора, тем более что их лагерь возглавлялся такой яркой и деятельной фигурой, как Марк Антоний — не только один из ближайших сподвижников Цезаря, но и консул текущего года.

Цицерон понял все это достаточно рано. Уже в начале апреля он почел за благо покинуть Рим. Его письма полны жалоб и сетований на то, что приходится «опасаться побежденных» (Att., 14, 6, 2), что «тиранн пал, но тиранния живет» (Att., 14, 9, 2), что все намеченное Цезарем имеет даже большую силу, чем при его жизни (Att., 14, 10, 1), и, не став его рабами, «мы теперь стали рабами его записной книжки» (Att., 14, 14, 2). В письме к Аттику 22 апреля 44 г. Цицерон пишет: «Опасаюсь, что мартовские иды не дали нам ничего, кроме радости отмщения за ненависть и скорбь… О прекраснейшее дело, но, увы, незаконченное!» (Att., 14, 12, 1). И, наконец, несколько позже, в письме к тому же Аттику: «Поэтому утешаться мартовскими идами теперь глупо; ведь мы проявили отвагу мужей, разум, верь мне, детей. Дерево срублено, но не вырвано; ты видишь, какие оно дает побеги» (Att., 15, 4, 2).

Цицерон провел лето 44 г. в своих поместьях. Он колебался между двумя противоположными намерениями: вернуться в Рим или отправиться в Грецию, в Афины, где в это время находился его сын. Обстановка в Риме тем временем существенно изменилась. С одной стороны, положение Марка Антония весьма окрепло: он, ссылаясь на волю покойного диктатора, издавал самовластные распоряжения, имел вооруженную охрану из 6 тысяч человек, ожидал прибытия из Македонии поступающих в его распоряжение легионов и претендовал, по истечении срока своего консулата, на управление Галлией; с другой стороны, наметился раскол внутри единого до сих пор лагеря цезарианцев, росла оппозиция новому тиранну, которая приобрела особую силу и значение в связи с появлением в Риме наследника Цезаря — Гая Октавия. Общая ситуация все более усложнялась.

После долгих колебаний и неудачной попытки отправиться в Грецию морским путем Цицерон решается вернуться в Рим. В его настроении происходит явный перелом (в какой-то мере, очевидно, в результате встречи с Брутом). Вместо недавних сомнений и нерешительности, вместо сознательно проводимой политики абсентеизма он вновь полон энергии и мужества, как в свои лучшие времена. Прекрасно понимая, что ему предстоит трудная борьба, Цицерон возвращается в Рим, отнюдь не убаюкивая себя возможностью компромисса или примирения. Он готов начать, по его собственному выражению, «словесную войну». Причем он ничуть не сомневается в том, что подобная «война» может в любой момент перерасти в самые настоящие вооруженные действия, т. е. в новую гражданскую войну.

Цицерон вернулся в Рим к 1 сентября 44 г. В этот же день состоялось заседание сената, на котором по инициативе Антония были утверждены новые почести в память убитого диктатора. Цицерон уклонился от участия в этом заседании. Сославшись на усталость после поездки и на общее недомогание, он с утра известил Антония о своем намерении не являться в сенат. Однако Антоний воспринял это как личное оскорбление и заявил, что велит привести Цицерона силой или прикажет разрушить его дом. Конечно, он не исполнил своей угрозы, хотя подобный выпад уже сам по себе был равносилен объявлению войны.

В ответ на это Цицерон явился в сенат на следующий день и в отсутствие Антония выступил против него с речью. Это и была первая из его знаменитых речей, произнесенных в ходе борьбы с Антонием, которые он сам впоследствии назвал «Филиппиками», имея в виду речи Демосфена против Филиппа Македонского (Цицерон, Письма к Бруту, 2, 3, 4; 4, 2; Письма к Аттику, 2, 1, 3; Плутарх, «Цицерон», 48; Аппиан, «Гражданские войны» 4, 20).

Первая речь против Антония носила еще весьма сдержанный характер. Цицерон занял пока довольно осторожную позицию. Начало речи он посвятил объяснению своего поведения: изложил причины, побуждавшие его принять решение о том, чтобы на время уехать из Италии, а также причины, в силу которых он изменил это решение (Филиппики[927], 1, 6—11). Затем, заявив, что во имя мира и спокойствия он предлагает сохранить в силе распоряжения Цезаря, подразумевая под ними те законы, которые Цезарь успел провести еще при жизни, он одновременно доказывал, что проекты новых законов, вносимые Антонием, противоречат прежним цезаревым распоряжениям (Phil., 1, 10—21).

После своего выступления Цицерон снова уезжает из Рима (в свою усадьбу в Путеолах). Антоний же назначает на 19 сентября новое заседание сената, на котором выступает с большой речью, направленной прямо и резко против Цицерона. Антоний обвиняет Цицерона в том, что тот в свое время вынудил сенат вынести ряд противозаконных смертных приговоров (заговор Катилины), что он был подстрекателем убийства Клодия и поссорил Помпея с Цезарем и, наконец, — самое главное обвинение, — что Цицерон — идейный вдохновитель расправы над Цезарем (Phil., 2, 16—18). Обвинения были достаточно тяжкими: бралась под сомнение вся политическая репутация Цицерона. Становилось ясно, что начинается борьба не на жизнь, а на смерть.

Цицерон отвечал на это выступление Антония новой речью (вторая филиппика), которая построена так, будто она произносилась непосредственно за речью Антония. На самом же деле это был политический памфлет, написанный в путеольской усадьбе в конце октября. Письма к Аттику, в которых Цицерон упоминает об этой речи, свидетельствуют о том, насколько тщательно он работал над ее отделкой (Att., 15, 13, 1—2; 16, 11, 1).

Вторая филиппика — типичная для римских политических нравов инвектива. Цицерон здесь уже не стесняется в выражениях и широко пользуется, как это было в те времена принято, обвинениями сугубо личного характера. Марк Антоний обвиняется в пьянстве, разврате, называется наглецом, негодяем, глупцом и даже трусом. Что касается содержания этой инвективы по существу, то она построена в основном на опровержении тех обвинений, которые были выдвинуты Антонием против Цицерона в его сенатской речи 19 сентября, и на встречных обвинениях самого Цицерона. Он грозит Антонию судьбой Катилины и Клодия и уверяет, что Антоний, подобно Цезарю, который, кстати, намного превосходил его во всех отношениях, погибнет смертью, подобающей тираннам (Phil., 2, 114—117).

Работа над второй филиппикой совпала с подготовкой трактата «Об обязанностях». Во всяком случае, в том самом письме к Аттику, где Цицерон говорит об окончании двух книг трактата, речь идет также и о второй филиппике, которую Цицерон уже успел переслать своему другу и даже получил его благоприятный отзыв (Att., 16, 11, 1; 4). В течение ближайших недель трактат был завершен (быть может, без окончательной обработки).

В самом начале декабря 44 г. Цицерон снова возвращается в Рим.

В первых двух филиппиках еще нет прямого призыва к вооруженной борьбе, нет в них и упоминаний об Октавиане, но вскоре оба эти фактора, т. е. неизбежность гражданской войны и роль Октавиана в ней, который может быть успешно противопоставлен Антонию, становятся лейтмотивами всех выступлений и всех действий Цицерона.

Обычно считается, что Цицерон, как всегда в политике весьма недальновидный, и здесь был лишь жалким орудием в руках Октавиана, который использовал его в своих целях и затем, не дрогнув, отбросил. Но нечто подобное всегда говорят о тех, кто потерпел неудачу, о побежденных. Такое мнение возникло еще в самой древности. Плутарх, например, писал о Цицероне следующее: «Он, старик, дал провести себя мальчишке — просил за него народ, расположил в его пользу сенаторов. Друзья бранили и осуждали его еще тогда же, а вскоре он и сам почувствовал, что погубил себя и предал свободу римского народа» (Плутарх, «Цицерон», 46).

Однако подобная уничижительная оценка на сей раз едва ли справедлива. Цицерон в этой своей последней борьбе выступал как опытный и зрелый политик. Что же означал тогда блок с Октавианом? Это была попытка — чрезвычайно перспективная в той обстановке — добиться углубления раскола в лагере цезарианцев, более того — создать блок самих цезарианцев против нового тиранна. На кого же можно было делать ставку? Кто мог возглавить эту отнюдь уже не «словесную», а вооруженную борьбу? Брут и Кассий находились вне Италии. Консулы Гирций и Панса, избранные на 43 г., как и некоторые другие сенаторы (в том числе кое-кто из бывших цезарианцев), могли войти в состав политической оппозиции. Но нужен был еще и вождь, причем вождь не только политический, но и военный. На роль вождя политического претендовал сам Цицерон, что касается военного вождя, то в данной ситуации Октавиан уже самим ходом событий был выдвинут как наиболее реальная фигура.

В том-то и состоял политический опыт Цицерона, что он наконец понял недостаточность и бесперспективность одной лишь сенатской оппозиции. Именно поэтому он уже не считал возможным в данной ситуации какой бы то ни было компромисс, примирение, как, скажем, это казалось ему приемлемым выходом в конфликте между Цезарем и Помпеем. Наоборот, он предвидел теперь неизбежность новой гражданской войны и шел ей навстречу. А если так, то силе должна быть противопоставлена сила, войску — войско.

В третьей и четвертой филиппиках Цицерон уже открыто выступает как вдохновитель гражданской войны (эти две речи произнесены еще в 44 г.). С этого момента начинается новый этап борьбы. С этого же момента, т. е. с конца декабря 44 г. по апрель 43 г., вплоть до чествования Цицерона на Капитолии в связи с поражением Антония под Мутиной, и начинается кульминационный период деятельности Цицерона как «борца за республику». «Никогда сила и могущество Цицерона, — писал Плутарх, — не были так велики, как в то время. Распоряжаясь делами по собственному усмотрению, он изгнал из Рима Антония, выслал против него войско во главе с двумя консулами, Гирцием и Пансой, и убедил сенат облечь Цезаря[928], который, дескать, защищает отечество от врагов, всеми знаками преторского достоинства, не исключая и ликторской свиты» (Плутарх, «Цицерон», 45).

Конечно, в этой характеристике налицо определенная переоценка значения Цицерона и его могущества. Однако он действительно в то время был бесспорным лидером не одной только сенатской оппозиции: все те, кто в той или иной форме выступал против Антония (в том числе и Октавиан со своим войском), признавали его главой движения. Насколько мог быть прочным блок сенатских кругов с военными вождями-цезарианцами (а тем более с самими ветеранами Цезаря), показало весьма недалекое будущее. Но это уже иной вопрос (кстати сказать, гораздо более ясный для нас, кто судит о нем через две тысячи лет, чем для тех, кого он интересовал и близко касался в начале 43 г. до н. э.).

Как бы то ни было, но с конца декабря 44 г. Цицерон в развернувшихся событиях принимал такое деятельное и страстное участие, что ни о каких философских штудиях, ни о какой работе над тем или иным философским трактатом не могло быть и речи.

Трактат Цицерона «Об обязанностях» — одно из наиболее популярных его философских произведений. Если для современников и ближайших потомков Цицерон был в первую очередь непревзойденным мастером слова, стилистом, то в эпоху поздней империи для идеологов христианства он выступает главным образом как философ и моралист. Поэтому нет ничего удивительного в том, что этика Цицерона оказала огромное влияние и даже в какой-то мере легла в основу христианского учения о морали. Нам известно, что один из основоположников этого учения, епископ Медиоланский Амвросий (IV в. н. э.), в своем наиболее известном произведении «De officiis ministrorum» настолько близко следует трактату Цицерона «Об обязанностях», что речь должна идти даже не о подражании, но скорее о переложении и приспособлении труда Цицерона для христиан. Причем Амвросий поступал в этом случае с обезоруживающей прямотой: он заменял приводимые Цицероном примеры из римской истории примерами из истории священной, да иногда «уточнял» отдельные формулировки, если они, с его точки зрения, явно противоречили евангельским положениям.

Трактат «Об обязанностях» пользовался признанием и в совсем иное время, и у совсем иных мыслителей. В эпоху господства рационалистических воззрений, накануне Французской революции, один из наиболее скептических умов века — Вольтер так отзывался о трактате: «Никогда не будет написано более мудрого, более правдивого, более полезного сочинения». Восторженный почитатель Вольтера и активный его корреспондент Фридрих II, был такого же высокого мнения об этом произведении Цицерона: «“Рассуждение об обязанностях” — лучшее сочинение по нравственной философии, которое когда-либо было или будет написано»[929].

Таким образом, еще в XVIII в. трактат Цицерона воспринимался не только как памятник античной мысли и литературы, но и как действенное «пособие» по прикладной морали.

Каково же построение трактата? Самим автором он разделен на три книги. В первой анализируется понятие нравственно-прекрасного (honestum), во второй обсуждается вопрос о полезном (utile) и в третьей — о конфликте нравственно-прекрасного с полезным, о конфликте, в результате которого всегда должно торжествовать нравственно-прекрасное.

Но если структура произведения ясна и прозрачна, то не столь прост вопрос о его источниках, хотя на первый взгляд и он не представляет особых затруднений. Дело в том, что упоминавшееся выше письмо к Аттику, да и неоднократные ссылки Цицерона в самом произведении, совершенно ясно указывают на два основных источника: для первой и второй книг трактата — Панэтий, для третьей книги — Посидоний. Но можно ли ограничиться только этими бесспорными и лежащими, так сказать, на поверхности источниками?

Некоторые сомнения, пожалуй, могут быть высказаны даже априорно. Нам хорошо известно, что все остальные философские произведения Цицерона свидетельствуют о его предпочтительном отношении к учению так называемой Новой Академии, а иногда и о весьма скептической оценке или прямой полемике с основными положениями стоицизма. Неужели в данном случае Цицерон «изменил» Академии и полностью перешел на позиции сторонников стоической философии? Это все же маловероятно, и не только из-за «измены» каким-то воззрениям того или иного представителя академической школы, но и из-за «измены» применявшемуся во всех его остальных трактатах самому методу философского рассуждения. Этот метод можно определить как эклектический в том смысле, что Цицерон в целом ряде случаев вполне сознательно стремился объединить взгляды представителей различных школ и направлений, дабы таким путем, как он сам это понимал, избежать догматизма («Об обязанностях»[930], 2, 7—8). Уже в одном этом сказывается влияние поздней Академии как на общие воззрения, так и на метод Цицерона.

Но, помимо этих априорных предположений, можно опереться и на более конкретные высказывания самого автора. На первых же страницах своего трактата Цицерон заявляет, что он будет следовать преимущественно (а отнюдь не целиком!) стоикам, но не как переводчик, а по своему обыкновению, т. е. выбирая из источников лишь то, что, с его точки зрения, представляет наибольший интерес (Off., 1, 6). И при дальнейших ссылках он не забывает подчеркнуть, что примыкает к Панэтию «во многом» или следует «по преимуществу», но внося некоторые коррективы (Off., 2, 60; 3, 7), и, таким образом, сам намекает на то, что Панэтий если и был основным, то все же не единственным источником. Есть основание считать, что в первых двух книгах трактата наряду с учением Панэтия использованы идеи, характерные для Новой Академии, в частности для такого ее представителя, как Антиох Аскалонский (один из тех, чьи лекции Цицерон слушал в свое время в Афинах). Что касается третьей книги, то некоторые ученые предполагают здесь еще влияние Афинодора (ученика Посидония)[931].

Жанр трактата «Об обязанностях» для Цицерона необычен. Подавляющее большинство его философских произведений написано в форме диалога, данный же трактат представляет собой наставление сыну. Сын Цицерона, как уже говорилось, находился в то время в Афинах, где слушал лекции философов и риторов, т. е. заканчивал свое «высшее образование». Однако жанр, избранный на сей раз Цицероном, для римской литературы был вовсе не нов: с письменными наставлениями к сыну обращался в свое время один из излюбленных героев самого Цицерона, главное действующее лицо его диалога о старости — Катон Цензорий[932].

Вместе с тем избранный жанр предопределил в значительной мере своеобразие трактата. Его содержание весьма разнообразно: это и моральные предписания, и отступления политического характера, и исторические примеры, и юридические казусы. Основой и «фоном» всех этих предписаний и примеров служат некоторые общие этические критерии, трактуемые преимущественно — но все же не полностью! — в духе стоического учения. Трактат в целом представляет собой определенный свод правил и норм поведения, рассчитанных, кстати говоря, вовсе не на каких-то особых, выдающихся людей или мудрецов, но на обычных честных и «порядочных» граждан. Так что речь идет об обязанностях, приложимых ко всем людям, ко всем тем, у кого имеется хоть какая-либо «склонность к доблести» (Off., 3, 15—16). Поэтому трактат Цицерона, посвященный сыну, не только адресован, но и ориентирован на молодого римлянина, достойного гражданина (vir bonus), вступающего на путь государственной карьеры[933].

На наш взгляд, образ такого идеального (и вместе с тем рядового) гражданина, рисуемый в трактате, — одна из ведущих идей произведения в целом. Более того, образ vir bonus, со всеми связанными с этим идеалом обязанностями и нормами поведения (officia), со всеми его характерными чертами и качествами (virtutes), может рассматриваться как некое своеобразное политическое завещание Цицерона, завещание умудренного жизненным и государственным опытом деятеля, оставляемое им современникам и потомству в один из наиболее напряженных моментов как его личной судьбы, так и судьбы всего римского государства.

Именно по этой причине мы остановимся в данной статье главным образом на проблеме «идеального гражданина», тем более что другие звенья политико-философского учения Цицерона — о наилучшем государственном устройстве и наилучшем государственном деятеле — в свое время были уже нами рассмотрены[934].

В основе учения Цицерона об обязанностях vir bonus лежит представление о высшем благе (summum bonum) как о нравственно-прекрасном (греческий термин τόκαλόν, в переводе Цицерона — honestum). В самом начале своего трактата Цицерон подчеркивает, что любой области жизни и деятельности соответствуют свои обязанности, в исполнении которых и состоит нравственный смысл всей жизни (honestas omnis vitae). Затем идет полемика с теми, кто считает, что высшее благо не имеет ничего общего с добродетелью, и потому измеряет все своими удобствами (suis commodis), а не моральным критерием (honestate). На такой основе невозможно создать учение об обязанностях; это способны сделать лишь те, кто находит, что только нравственно-прекрасное должно быть предметом наших стремлений, или же те, кто находит, что оно должно быть целью наших стремлений хотя бы по преимуществу (Off., 1, 5; 6). На этом примере нетрудно проследить перекрещивание влияний Стои и Академии. Те, кто назван вначале (т. е. только honestas), — стоики; те, кто упомянут в конце (т. е. по преимуществу), — академики, причем буквально несколькими строками ниже Цицерон заявляет, что он хоть и будет в основном следовать стоикам, но имеет в виду также и академиков, и перипатетиков (ibid.). Таково рассуждение Цицерона, дающее обоснование ведущему тезису трактата: все обязанности должны иметь своим источником стремление к нравственно-прекрасному, к высшему благу.

Ригористическое положение Старой Стои гласило: только нравственно-прекрасное есть благо (μόνον τὸ καλόν ὰγαθὸν). «Внешних» благ Старая Стоя вообще не признавала. Таким образом, только нравственно-прекрасное и соответствующие ему действия (κατορθώματα) — единственное благо, только порок и соответствующие ему действия (ἀμαρτήματα) — единственное зло, все же остальное, что лежит между ними, — безразлично (ἀδιάφορα). Благо и порок суть такие качества, которые не имеют степеней и градаций; поэтому ими нельзя обладать отчасти, а только или вполне или вовсе не обладать, т. е. можно быть только добродетельным или только порочным.

Римские представления о «нравственном благе», в отличие от этих ригористических категорий Старой Стои, развивались в тесной связи с развитием представлений об идеальном гражданине, о его фамильных и гражданских качествах, добродетелях, обязанностях. Еще Катон, говоря о предках, рисовал идиллический образ земледельца (Катон, «О земледелии», 2), а Саллюстий считал, что в эпоху расцвета римской республики граждане соревновались друг с другом не богатством и надменностью, но славными деяниями на пользу отечеству (Саллюстий, «Заговор Катилины», 7, 1—7). С древнейших времен и до времени Цицерона общественно-политическая деятельность как необходимая черта облика идеального гражданина оставалась обязательным условием теоретических построений подобного рода. Но так как в Риме признанием, апробацией этой деятельности со стороны самого общества был «почет» (honor), то понятие нравственно-прекрасного, перешедшее из греческих философских систем, превращается на римской почве в honestum, что и было для Цицерона само собой разумеющимся переводом греческого термина τὀ καλόν.

Другой термин — понятие стоической этики καθῆκον («должное») — Цицерон переводит словом officium (обязанность). В письмах к Аттику он говорит: «Не сомневаюсь, что “должное” — это “обязанность”; разве только ты предложишь что-нибудь другое, но название “Об обязанностях” полнее» (Att., 16, 11, 4). Кстати говоря, подобный перевод Цицерон давал уже и в своих более ранних произведениях (Fin., 3, 20).

Учение о «должном» свидетельствовало о смягчении ригоризма Старой Стои, видимо, в связи с приспособлением к задачам прикладной морали. Между идеалом «блаженного» (мудрец) и «порочного» человека ставится теперь фигура человека «стремящегося» (προκόπτων), а между благими действиями и пороком — надлежащий поступок, «должное» (το καθῆκον). Это так называемые «средние действия» (μέσα), которые еще Зенон называл καθήκοντα. Есть основания полагать, что эта тенденция получила дальнейшее и наиболее полное развитие у представителей Средней (римской) Стои и, в частности, в труде Панэтия «О должном» (περὶ τοῦ καθήκοντος).

Термин «officium», которым решил воспользоваться Цицерон, имел в Риме практический и вполне конкретный характер, да и сам Цицерон не понимал его отвлеченно, в смысле какого-то общечеловеческого долга. Его больше занимал вопрос, насколько приложим этот термин к государственным обязанностям. «Разве мы не говорим, — обращался он к Аттику в цитированном уже письме (16, 14, 3), — “обязанность консулов”, “обязанность сената”, “обязанность императора”? Значит прекрасно подходит, или же дай лучшее». Трактат же Цицерона «Об обязанностях» имеет в виду, как уже говорилось, обязанности не человека вообще, но обязанности римского гражданина, достойного члена римской общины.

Такова интерпретация двух основных понятий интересующего нас трактата: нравственно-прекрасное (honestum) и должное, обязанность (officium). Каково же соотношение этих двух понятий?

По мнению Цицерона, существуют четыре источника, или четыре «части», того, что считается нравственно-прекрасным (Off., 1, 15). Эти четыре части в дальнейшем выступают как четыре основные добродетели стоической этики. Очевидно, Панэтий не внес ничего существенно нового в старостоическое учение о добродетелях, и лишь в незначительно измененном виде оно перешло в трактат «Об обязанностях». В интерпретации Цицерона эти добродетели выглядят следующим образом: на первом месте стоит познание истины (cognitio), затем следует «двуединая» добродетель — справедливость и благотворительность (iustitia и beneficentia), затем величие духа (magnitudo animi) и, наконец, благопристойность, умеренность (decorum). Из каждой основной добродетели вытекают определенные (и сугубо практические) обязанности. Это и есть обязанности, предписываемые стремлением к главной и конечной цели — к высшему благу.

Мы не будем заниматься подробным анализом всех названных выше добродетелей. Достаточно остановиться лишь на той, которая представляет для нас наибольший интерес и которую сам Цицерон считает как бы «наиболее широким понятием» (latissime patet ea ratio. — Off., 1, 20). Речь идет о «двуединой» добродетели — справедливость и благотворительность — и вытекающих из нее обязанностях гражданина. Следует отметить, что Цицерон неоднократно подчеркивает общественный, социальный характер этой добродетели. Все пространное рассуждение, ей посвященное, обрамляется высказываниями о ее общественном значении — подобные высказывания и предваряют, и заключают рассуждение в целом (Off., 1, 20; ср. 60). Следовательно, обязанности, вытекающие из этой «двуединой» добродетели, тоже должны считаться обязанностями общественными, социальными. В конце первой книги Цицерон даже утверждает, что обязанности, вытекающие из «общественного начала» (ex communitate), больше «соответствуют природе» (aptiora esse naturae), чем обязанности, вытекающие из познания (ex cognitione. — Off., 1, 153).

Чрезвычайно интересно определение существа справедливости (iustitia), которое дает Цицерон. «Первое требование справедливости в том, чтобы никому не наносить вреда, если только тебя не вызвали на это несправедливостью; затем в том, чтобы пользоваться общественной [собственностью] как общественной, а частной — как своей» (Off., 1, 20). В этом определении наиболее важна для нас вторая его часть, где сформулировано отношение Цицерона к проблеме собственности.

Частной собственности от природы не бывает, говорит Цицерон, она возникает либо путем оккупации незаселенных земель, либо вследствие победы на войне, либо благодаря законам, договорам, жеребьевке. Государство и собственность изначала связаны друг с другом, и охрана собственности, как учил еще Панэтий, есть причина образования государства. И частная, и государственная собственность закрепляются тем или иным историческим актом, приобретающим затем силу закона. Кто завладевает чужой собственностью, утверждает Цицерон, тот нарушает и оскверняет права человеческой общности (Off., 1, 21).

Итак, Цицерон выступает в качестве защитника и «охранителя» не только частной, но и государственной собственности. Это типично для античного мировоззрения. Самое существо человека как κοινωνικὸν ζῷον и смысл Цицероновой формулы «пользоваться общественной [собственностью] как общественной, а частной — как своей» требуют не только охранения собственности, но и активного содействия благу всего государства своей деятельностью и своим имуществом. Мы рождены, говорит Цицерон, ссылаясь на Платона, не только для самих себя, но какую-то часть нас по праву требует отечество, другую часть — друзья. Все, что родит земля, — все это предназначено для пользы людей; люди же, в свою очередь, тоже рождены для людей, дабы они могли приносить пользу друг другу, поэтому, следуя природе, необходимо трудиться для общего блага, употребляя все силы и способности на то, чтобы теснее связать людей в единое общество (Off., 1, 22).

Далее Цицерон переходит к рассуждению о двух видах несправедливости. С его точки зрения, существует несправедливость не только тех, кто ее причиняет, но и тех, кто не оказывает помощи потерпевшим несправедливость. Для борьбы с несправедливостью надо понимать причины зла. Обычно причинами проявления несправедливости бывают страх, жадность к деньгам, честолюбие, жажда славы. Однако забота о своем имуществе, — снова подчеркивает Цицерон, — если только она не вредит другому, вовсе не порок. Обдуманная несправедливость должна караться более сурово, чем внезапный аффект. Мотивы, мешающие борьбе с несправедливостью, бывают, как правило, узкоэгоистического характера, это — леность, нерадение, боязнь неприятностей, нежелание участвовать в общественной деятельности (Off., 1, 23—39). Таким образом, в основе учения Цицерона о справедливости и несправедливости лежит некое представление о неприкосновенности собственности, и потому первейшая обязанность заключается в соблюдении и охране этой неприкосновенности. Вот почему Цицерон был всегда ярым противником всяких tabulae novae (кассация долгов), всяких аграрных законов и вообще всяких вторжений в священную область собственности.

Определенный интерес в рассуждениях Цицерона, относящихся к обязанностям, вытекающим из понятия справедливости, представляет раздел трактата, посвященный «военной морали». Основные положения Цицерона таковы: война может быть только вынужденным актом и допустима лишь в тех случаях, если переговоры не дают никаких результатов. Причина подобных войн только одна: оборона своего государства, цель же их — прочный мир. В обращении с побежденными следует проявлять человечность; сдавшиеся на милость победителя безусловно имеют право на пощаду. Приводя примеры из истории древнего Рима, Цицерон прославляет предков за то, что они считали войну справедливой лишь тогда, когда при ее объявлении были соблюдены все установления фециального права.

В некотором противоречии с этими высказываниями Цицерон допускает (хоть и с оговорками относительно причин) войны, которые ведутся ради укрепления власти и славы (Off., 1, 38). Это результат убежденности во «всемирно-исторической миссии» Рима (вслед за Полибием и Посидонием). Так вырисовывается новая обязанность, новая черта облика идеального гражданина — обязанность воина, защитника могущества римского государства. А если учесть, что наряду с этим превозносится мирная жизнь и занятие сельским хозяйством, причем говорится, что это самое приятное и самое достойное занятие для свободного человека (Off. 1, 151), то возникает давно уже знакомый — со времен Катона Цензория — староримский идеал земледельца и воина.

Рассуждение о справедливости заканчивается упоминанием о рабах, по отношению к которым, по мнению Цицерона, тоже следует проявлять справедливость. Однако эта справедливость трактуется довольно своеобразно: к рабам следует относиться как к «наемникам» (ut mercenariis), т. е. требовать от них работы и предоставлять то, что им «полагается» (Off., 1, 41). К облику vir bonus, облику земледельца и воина, добавляется еще одна немаловажная черта — обязанность «справедливого» хозяина, владельца рабов.

Другой «частью», или стороной, социальной добродетели следует считать благотворительность (beneficentia), которую еще можно определить как доброту (benignitas) или щедрость (liberalitas. — Off., 1, 20). Переходя к рассуждению о благотворительности, Цицерон отмечает прежде всего, что нет ничего более соответствующего человеческой природе. Но применение этой добродетели на практике требует определенной осторожности. Цицерон делает три предупреждения: 1) благотворительность (или щедрость) не должна ни вредить тому, по отношению к кому ее проявляют, ни идти за счет других людей; 2) не должна превышать средств самого благотворителя и 3) должна распределяться в соответствии с достоинством того, по отношению к кому ее проявляют (Off., 1, 42—43). Все это еще раз напоминает нам, что жизнь наша проходит в обществе. И дальше следует чрезвычайно любопытная оговорка: «Но поскольку мы живем не среди совершенных и без исключения мудрых людей, а среди таких, для которых вполне достаточно, если они являются отображением добродетели, то, по моему мнению, надо также понять, что нельзя полностью пренебрегать ни одним человеком, в котором могут проявиться хотя бы малые признаки такой добродетели» (Off., 1, 46).

После этого Цицерон приступает к развитию затронутой выше мысли: жизнь наша проходит в обществе. Подчеркивается, что общество связывает людей союзом, разумом, речью (societas, ratio, oratio); этим люди и отличаются от зверей. Человек обязан помогать человеку, но средства отдельных лиц невелики, и потому необходима градация благотворительной деятельности. Она должна быть установлена в соответствии с существующими степенями общности людей. Таких степеней несколько. Не говоря уже о понятии человечества в целом, можно указать на такие более тесные связи: общность племени, происхождения, языка, затем — гражданской общины. Еще более тесной связью следует считать семью. Это первоначальная ячейка общества; из нее вырастает государство. Тезис о развитии государства из семьи был со времени Аристотеля locus classicus, и Цицерон тоже представляет себе государство как некий естественно образовавшийся и разросшийся организм (Off., 1, 50—53. cf. 3, 22).

Цицерон подходит к центральной части своего рассуждения о благотворительности. Он устанавливает теперь градацию обязанностей в зависимости от различных форм или степеней человеческой общности. «Из всех общественных связей, — говорит он, — для каждого из нас наиболее важны, наиболее дороги наши связи с государством. Дороги нам родители, дороги дети, родственники, близкие друзья, но отечество одно охватило все привязанности всех людей. Какой честный человек поколеблется пойти за него на смерть, если он этим принесет ему пользу?» (Off., 1, 67). И здесь же приводится некая шкала этих обязанностей, расположенных в зависимости от их значимости: на первом месте стоят обязанности по отношению к отечеству и родителям, затем — к детям, семье и, наконец, к родственникам и друзьям (Off., 1, 58). Так к характерным чертам и обязанностям идеального гражданина прибавляется еще одна и, пожалуй, наиболее специфически римская черта (обязанность): pietas, т. е. особое, почти благочестивое отношение к отечеству, семье, близким.

Рассуждение Цицерона о благотворительности снова содержит в себе моменты, свидетельствующие о том, что он следовал стоикам «по преимуществу», но отнюдь не полностью. Например, приводившееся выше соображение относительно жизни в обществе, т. е. о том, что мы живем не среди мудрецов и совершенных людей, а потому должны ценить имеющих более скромные достоинства, гораздо ближе к академической системе, ко взглядам Антиоха (учение о tria genera bonorum), чем к ригористическим установкам стоиков, даже в их смягченном и модифицированном римской Стоей варианте.

Таковы основные наблюдения, которые могут быть сделаны в отношении облика «идеального гражданина» на основании рассуждений Цицерона о «двуединой» социальной добродетели — справедливости и благотворительности. Что касается анализа других кардинальных добродетелей, то выводимые из них Цицероном обязанности относятся скорее к его представлениям об облике государственного деятеля, руководителя государства.

Равным образом анализ второй книги трактата ничего не может, на наш взгляд, прибавить принципиально нового к общему облику, к характерным чертам и обязанностям «идеального гражданина». Если первая книга трактата посвящена определению нравственных норм и вытекающих из них обязанностей, то во второй книге речь идет о практическом применении этих норм, т. е. о применении их в сфере «полезного». При этом Цицерон считает, что противопоставление «нравственно-прекрасного» и «полезного» (honestum и utile) есть величайшее заблуждение. Отсюда вывод: «что́ нравственно-прекрасно, то, тем самым, уже и полезно», — вывод, подсказанный Новой Академией (в дальнейшем это подчеркивается самим Цицероном. — Off., 2, 10; 3, 20). Этим же путем вся деятельность в сфере полезного «увязывается» с основными добродетелями, определенными в первой книге, например: «кто захочет снискать истинную славу справедливого человека, тот должен выполнять обязанности, налагаемые справедливостью», — и тут же разъяснено: «каковы они — было сказано в предыдущей книге» (Off., 2, 43).

В заключение очень коротко о политических тенденциях трактата. Несомненно обстановка, сложившаяся в Риме после убийства Цезаря, нашла в трактате свое отражение. Для трактата характерна достаточно явная и резкая антицезарианская направленность. Об Антонии здесь нет еще ни слова, но это и понятно: произведение Цицерона было завершено (или оставлено), по существу, в самом начале развертывающейся борьбы, накануне решающих событий. Тем не менее новые опасения автора отражены в трактате: речь должна идти, по-видимому, не только и даже не столько о его антицезарианской направленности (в персонифицированном смысле), сколько об общих антитираннических тенденциях. В этом и выразился прежде всего поворот в настроении и оценке ситуации самим Цицероном: от кратковременных радужных надежд, через разочарование и скепсис — к страху перед неизбежностью новой тираннии.

Еще в самом начале трактата подчеркивается, что слова Энния: «Нет священной общности, нет и верности при власти царской» — убедительно подтверждены примером Цезаря, который ради своего господства и первенствующего положения безрассудно преступил «все божеские и человеческие законы» (Off., 1, 26). Его благотворительность и щедрость, как и Суллы, не могут быть названы ни истинными, ни справедливыми, ибо, награждая деньгами и имуществом одних, они оба отнимали все это у других, причем как раз у законных владельцев (Off., 1, 43).

Во второй книге положение римского государства рисуется самыми мрачными красками. Цезарь постоянно именуется тиранном, поправшим и законы, и свободу, гибель его вполне заслужена, в некотором отношении он даже хуже Суллы, ибо вел войну по несправедливой и недопустимой причине, а после своей отвратительной победы не только лишил имущества отдельных граждан, но и целые общины. Вот почему если и сохранились еще стены великого Города, то государство (res publica) было утрачено полностью (Off., 2, 26—29). А раз государство погибло, перестало существовать, то уже нет места ни праву, ни красноречию, нет возможности принимать участие в общественной жизни. Именно по этим причинам пришлось автору трактата — дабы не предаться тоске или, наоборот, недостойным наслаждениям — заняться философией (Off., 2, 2—4; ср. 2, 65—67).

Крайне резко осуждает Цицерон и программу популяров, вождем которых столь недавно выступал Цезарь. В соответствии с требованиями этой программы подрывались самые основы государства: так, например, землевладельцы несправедливо сгонялись с занимаемых ими участков; особенно же нетерпимы были неоднократные попытки разрешить долговую проблему путем кассации долгов (Off., 2, 78; 84).

В третьей книге снова повторяются утверждения о гибели государства, уничтожении сената и правосудия. Снова оправдывается и даже признается не противоречащим нравственно-прекрасному убийство тиранна (Off., 3, 19; ср. 3, 90) и, наконец, высказывается следующее суждение: «Вот перед тобой человек, страстно пожелавший быть царем римского народа и властелином над всеми племенами и достигший этого! Если кто-нибудь говорит, что это страстное желание прекрасно в нравственном отношении, то он безумен: ведь он одобряет уничтожение законов и свободы и признает их мерзкое и отвратительное упразднение достославным. Но если кто-нибудь заявит, что в государстве, которое свободным было и быть должно, царствовать дурно в нравственном отношении, но полезно тому, кто смог бы осуществить это, то какой бранью, вернее, каким порицанием следовало бы мне попытаться рассеять это столь глубокое заблуждение?» И, заключая это свое высказывание, которое снова должно подтвердить единство нравственно-прекрасного и полезного, Цицерон именует захват единоличной власти, т. е. тираннию, государственной изменой, «убийством отечества» (Off., 3, 83).

Из всего сказанного ясно, насколько все же была сильна ненависть Цицерона к политическому режиму, установленному Цезарем (да и к личности самого диктатора), тем более что ко времени работы над трактатом «Об обязанностях» в римской политической действительности, как мы знаем, сложилась ситуация, явно намекающая на возможность возрождения подобного режима. Вот почему, желая — хотя бы в принципе, в «теории» — нечто противопоставить той действительности, которую он не хотел и не мог принять, Цицерон создает в своем трактате идеализированный образ римского гражданина (vir bonus), гражданина, как он называл, «свободного государства» (res publica libera). Этот образ — одна из центральных, ведущих идей произведения в целом.

С. Утченко

ЦИЦЕРОН В ГОДЫ ГРАЖДАНСКОЙ ВОЙНЫ 49—45 ГГ. И ДИКТАТУРЫ ЦЕЗАРЯ. ДИАЛОГИ «О СТАРОСТИ» И «О ДРУЖБЕ».

Сокровенные мысли и настроения Цицерона, его политические соображения и оценка положения в Римском государстве нашли яркое отражение в его письмах, отличающихся большими литературными достоинствами, остроумием и юмором, иногда горьким, точным изложением мыслей и описанием переживаний их автора. Письма содержат множество ценных сведений по истории Рима, а также и по истории культуры. Из обширной переписки Цицерона с друзьями, политическими единомышленниками и противниками, должностными лицами, родными и знакомыми до нас дошло 931 письмо; около девяти десятых этого числа писем написано им самим и только одна десятая — его корреспондентами. Некоторая часть писем Цицерона утрачена; кое-какие письма, упоминаемые в источниках, в дошедших до нас сборниках его писем отсутствуют.

Главным корреспондентом Цицерона был Тит Помпоний Аттик, его ближайший друг, богатый римский всадник (см. «О старости», прим. 1). Сборник писем «К Аттику» содержит 454 письма: письма Цицерона к Аттику, письма разных лиц к Цицерону и, в виде приложения, письма некоторых лиц к другим лицам. Во времена особенно тревожные, например, во время гражданской войны, Цицерон пишет Аттику ежедневно и даже дважды в день. «Я говорю с тобой, словно сам с собой», — писал он ему 2 марта 49 г. (Письма к Аттику[935], VIII, 14, 2; письмо № 346 по изд. АН СССР; ср. «О дружбе», 22). Ценность этих документов для науки неоспорима. Современник и биограф Аттика, историк Корнелий Непот писал: «Тому, кто прочтет письма Цицерона к Аттику, не будет особенно нужно прочитать связную историю тех времен» («Аттик», XVI). Не менее ценна для историка и литературоведа и переписка Цицерона с другими лицами.

Письма Аттика к Цицерону до нас не дошли, и о его взглядах и советах мы можем судить только по ответам и возражениям Цицерона. Возможно, что переписка Цицерона была опубликована в годы правления Октавиана Августа и что в этом участвовал сам Аттик, который и уничтожил свои уцелевшие письма к Цицерону, дабы не скомпрометировать себя в глазах принцепса. В публикации писем Цицерона «К близким», несомненно, участвовал и Тирон, вольноотпущенник Цицерона, преданный ему человек (Письма к близким[936], XVI, 5, 5; п. 770), а также сын оратора — Марк Цицерон[937].

Тревогу за судьбы римского государства и страх перед надвигавшейся гражданской войной[938] Цицерон испытывал, еще находясь в Киликии как проконсул. В августе 50 г. он пишет Марку Целию Руфу: «Положение в государстве меня чрезвычайно тревожит… Цезарю я желаю почестей, за Помпея готов умереть; тем не менее дороже всего мне отечество» (Fam., II, 15, 3; п. 274).

Уже возвратившись в Италию, Цицерон писал Аттику 9 декабря 50 г.: «В настоящее время люди сражаются за власть; государство в опасности… Я согласен с Гнеем Помпеем… Но самого Помпея буду склонять к согласию» (Att., VII, 3, 4 сл.; п. 293). 16 декабря он сообщал ему: «За положение в государстве с каждым днем боюсь все больше и больше. Как решительно те римские всадники, те сенаторы, которых я видел, порицают отъезд Помпея [в Кампанию для набора солдат]. Нужен мир. Победа принесет нам много бед и, конечно, тираннию» (Att., VII, 5, 4; п. 295). В письме, написанном на следующий день, он говорит, что, по всеобщему мнению, лучше уступить Цезарю в вопросе о его заочном соискании консулата на 49 г.; сам он спрашивает, почему признали нужным оказать Цезарю противодействие только теперь и почему ранее ему попустительствовали в его стремлении к власти, продлив ему в 55 г. срок наместничества в Галлиях. Он прибавляет, что надо сделать все возможное, чтобы избежать кровопролития, и что ему самому нельзя в такое время отходить от Помпея (Att., VII, 6, 2; п. 296).

В конце декабря 50 г. он отвечает Аттику: «Ты спрашиваешь, есть ли какая-нибудь надежда на примирение. Насколько я понял из пространных рассуждений Помпея, нет и желания. Он думает, что если Цезарь будет избран в консулы даже после роспуска его войск, то в государстве тем не менее произойдут потрясения» (Att., VII, 8, 4; п. 298). 12 января 49 г., когда разрыв между сенатом и Цезарем фактически уже произошел, Цицерон пишет Тирону: «Государство еще никогда не было в большей опасности; у бесчестных граждан еще никогда не было более подготовленного полководца… Впрочем, и на этой стороне делаются самые тщательные приготовления… Это происходит благодаря авторитету и стараниям нашего Помпея, который поздно начал бояться Цезаря» (Fam., XVI, 11, 3; п. 300).

Несмотря на свои колебания и недоверие к Помпею, Цицерон в январе 49 г. все-таки принял его предложение выехать в Кампанию, ведать ее приморской полосой и следить за набором солдат (Att., VII, 11, 5; п. 303). О глубокой тревоге Цицерона говорит и его письмо к Аттику от 22 января, написанное уже после того, как Рим был оставлен сенаторами, консулами и Помпеем: «Ты видишь, насколько неспособен как военачальник наш полководец; …о том, насколько он лишен предусмотрительности, свидетельствуют сами события. Ведь любое соглашение было бы лучше, чем это бегство. Что думает он теперь, не знаю. Бесспорно, он — сама трусость, сама беспорядочность. И вот ни гарнизона, ни места для расположения гарнизона… Для соглашений время упущено… Во всяком случае, мы или наш полководец довели дело до того, что, выйдя из гавани без кормила, отдались во власть буре» (Att., VII, 13, 1—2; п. 306).

Таково и его письмо к Тирону от 26 января 49 г.: «В какой опасности существование мое и всех честных граждан, как и существование государства, ты можешь знать на основании того, что мы оставили свои дома и даже отечество на разграбление и сожжение… Я не согласился принять большее назначение, дабы мои советы сильнее действовали на Цезаря и склоняли его к миру. Но если будет война, то я скорее всего буду начальствовать над лагерем и легионами» (Fam., XVI, 12, 1; 5; п. 312).

Порицая действия Помпея, Цицерон 17 февраля пишет Аттику: «По-моему, ни в одной стране ни один правитель государства или полководец никогда не совершал ничего более постыдного, чем то, что совершил наш друг. О его участи я скорблю. Он оставил Рим, то есть отечество, за которое и в котором было бы прекрасно умереть. Я… вскоре покину морское побережье и буду ожидать Афрания и Петрея [помпеянцы]… Написав это письмо при свете того же светильника, на котором я сжег твое, выезжаю из Формий к Помпею. Если речь будет о мире, то принесу пользу; если о войне, то кем я буду?» (Att., VIII, 2, 2 сл.; п. 330). 18 февраля Цицерон сетует: «Наш Помпей ничего не сделал разумно, ничего храбро, ничего, прибавлю я, такого, что не было бы противно моему совету и авторитету. Умалчиваю о давнишнем: он Цезаря вскормил, возвеличил, вооружил против государства, способствовал ему в проведении законов путем насилия и вопреки знамениям, присоединил Дальнюю Галлию [как его провинцию]» (Att., VIII, 3, 3; п. 332). 24 февраля он пишет: «Помпей вскормил Цезаря и его же вдруг начал бояться; ни одного условия мира не одобрил; для войны ничего не подготовил; Пиценскую область потерял по своей же вине; забился в Апулию; стал собираться в Грецию, не обратившись к нам и не привлекая нас к участию в его столь важном, столь неожиданном решении» (Att., VIII, 8, 1; п. 338).

Осуждая обе воюющие стороны, Цицерон писал Аттику 27 февраля 49 г.: «К господству стремились они оба, не старались о том, чтобы граждане были счастливы и жили в почете. И Помпей оставил Рим не потому, что не может его защищать, и Италию не потому, что его вытесняют из нее. Вот что думал он с самого начала: вызвать волнения во всех странах, на всех морях, поднять царей-варваров, привести в Италию вооруженные дикие племена, собрать огромные войска. Создать такое сулланское царство он уже давно стремится… Ты увидишь, что ближайшим летом несчастная Италия будет растоптана и потрясена войсками обоих противников, когда соберутся рабы. Не так страшна проскрипция, о которой возвещают в Луцерии [у Помпея], как гибель всего государства» (Att., VIII, 11, 2; 4; п. 341). В начале мая 49 г. Цицерон писал Марку Целию Руфу: «Пожалуйста, верь мне: после всех этих несчастий я стремлюсь только к тому, чтобы люди, наконец, поняли, что я предпочитал один только мир; что я, отчаявшись в нем, более всего хотел избегать гражданской войны» (Fam., II, 16, 3; п. 390).

О стараниях Цицерона добиться мира между сторонами свидетельствует и Плутарх: «Но беда была неотвратима. Цезарь двинулся на Рим, а Помпей в сопровождении лучших граждан бежал без всякого сопротивления» (Плутарх, «Цицерон», XXXVII). Взять на себя задачу примирить стороны просили Цицерона также сторонники и агенты Цезаря — Луций Корнелий Бальб и Гай Оппий (Att, VIII, 15a; п. 344; IX, 7a; п. 355).

Сам Цезарь тоже хотел видеть Цицерона на своей стороне и сообщил ему об этом в марте 49 г. (Att., IX, 6a; п. 357); Цезарь желал «пользоваться его советом, влиянием, высоким положением, помощью во всем». В своем ответе Цезарю (Att., IX, 11a; п. 365) Цицерон пытается склонить Цезаря к восстановлению мира в стране и заверяет его в своей лояльности и нейтралитете. Позднее, при свидании с Цезарем во второй половине марта, Цицерон проявил твердость и отказался поддерживать в сенате его требования (Att., IX, 18, 1; п. 374).

3 марта 49 г. Цицерон писал Аттику: «Ведь опасность — в гневе обоих противников; победа же настолько неопределенна, что худшее дело [победа Цезаря] кажется мне подготовленным… Размышления о долге меня терзают и терзали до сего времени. Более осторожно, конечно, остаться [в Италии]; более честным считают переправиться [в Эпир, к Помпею]» (Att., VIII, 15, 2; п. 347).

Особую опасность Цицерон видит в возможной победе Цезаря: «Что происходит? Об императоре римского народа говорим мы или о Ганнибале? О, безумный и жалкий человек, никогда не видевший даже и тени прекрасного! И все это он, по его словам, делает ради сохранения достоинства! Но где же достоинство, если не там, где нравственная красота? В нравственном отношении прекрасно, следовательно, иметь войско без официального решения, занимать города, дабы облегчить себе доступ в отечество, задумать отмену долгов, возвратить изгнанников, совершить сотни других преступлений, “чтоб высшую богиню — власть иметь”..?» (Att., VII, 11, 1; п. 303). Цицерон сравнивает Цезаря с прославившимся своей жестокостью агригентским тиранном Фаларидом (Att., VII., 12, 2; п. 304).

Не менее жестоким считает он и Помпея: «Что за угрозы муниципиям, поименно честным мужам, наконец, всем, кто останется в Италии! Как часто пресловутое: “Сулла смог, а я не смогу?”… Душа Помпея уже давно сулльствует и проскрипствует» (Att., IX, 10, 2; 6; п. 364). «Помпей — одни только проскрипции, одни только суллы» (Att., IX, 11, 3; п. 366). Но Цицерон все-таки отдает предпочтение Помпею: «За царскую власть происходит борьба; в ней обращен в бегство более умеренный царь, более честный и более бескорыстный» (Att., X, 7, 1; п. 385).

О подавленном настроении Цицерона можно судить по следующим двум его письмам к Аттику от мая 49 г.: «О, несчастная жизнь! Бояться так долго — зло большее, чем то, чего боишься» (Att., X, 14, 1; п. 396). «Видел ли ты более несчастного человека? Не говорю большего, дабы не терзать также и тебя, сам мучусь из-за того, что пришло время, когда я уже ничего не могу сделать ни храбро, ни благоразумно» (Att., X, 18, 3; п. 400).

Несмотря на весь свой страх перед возможной победой Помпея, Цицерон все же признал ее меньшим злом, чем возможная победа Цезаря, и, нарушив прямой запрет Цезаря (Att., X, 8; п. 388), в июне 49 г. отплыл из Кампании, ускользнув от надзора цезарианцев, призывавших, его оставаться нейтральным (Att., X, 8a, 10; п. 388; 10, 2; п. 391; 12, 1; п. 393), и прибыл в Эпир, где стояли войска Помпея. При этом решении, должно было иметь значение и то обстоятельство, что Цицерон, выходец из всаднического сословия, как консуляр и сенатор, считал своим долгом быть на стороне сената, «нашего сословия» (Fam., XV, 2, 4; п. 220; «Об обязанностях», II, 63), в его столкновении с Цезарем.

По свидетельству Плутарха («Цицерон», XXXVIII), в Эпире Помпей не прибегал к услугам Цицерона ни в одном важном деле, а тот не скрывал своего сожаления о переходе на его сторону, за его спиной порицая его планы и позволяя себе остроты на его счет (Макробий, «Сатурналии», 2, 3, 1). В мае 48 г. зять Цицерона, цезарианец Публий Корнелий Долабелла, писал ему из лагеря Цезаря под Диррахием и советовал ему, ввиду безнадежности дела Помпея, либо перейти на сторону Цезаря, либо удалиться в Афины или в какой-нибудь другой город, которого не коснулась гражданская война (Fam., IX, 9; п. 405).

После сражения под Диррахием, в котором Помпей нанес поражение Цезарю, 9 августа 48 г. под Фарсалом, в Фессалии, произошло сражение, окончившееся разгромом сил Помпея. Помпей бежал в Египет, где был предательски убит 29 сентября.

Цицерон, по нездоровью не принимавший участия в военных действиях под Диррахием, не участвовал и в походе Помпея в Фессалию. Когда в Эпире узнали о поражении Помпея и о его бегстве, Цицерон отказался принять командование войсками, на что он имел право как консуляр. Он даже пожелал покинуть ряды воюющих, за что сын Помпея едва не обнажил против него меча. Марк Порций Катон отпустил Цицерона в Италию, где он, хотя и был консуляром и проконсулом, жил в Брундисии как политический изгнанник, ожидая возвращения Цезаря, который один мог решить его судьбу.

Дошедшие до нас письма Цицерона из Брундисия говорят о его подавленном настроении и тревоге за общее положение, за себя и свою семью. Так, 27 ноября 48 г. он писал Аттику: «В том, что я отошел от войны, я никогда не раскаивался: жестокость была в них [помпеянцах] столь сильна, союз с варварскими племенами столь силен, что проскрипцию составляли не поименно, а по родам и было решено объявить после победы имущество, принадлежащее всем вам, добычей Помпея» (Att., XI, 6, 2; п. 412).

При возвращении Цезаря в Италию по окончании александрийской войны Цицерон выехал навстречу победителю, прибывшему в Тарент в сентябре 47 г. Цезарь обошелся с Цицероном милостиво и разрешил ему возвратиться в Рим (Плутарх, «Цицерон», XXXIX), куда он прибыл в октябре 47 г. В Риме он оказался отстраненным от государственных дел, так как Цезарь вершил всем единолично. Там Цицерон «помирился со своими старыми друзьями, то есть с книгами» (Fam., IX, 1, 2; п. 454, Варрону). Это были годы вынужденного досуга (otium), отсутствия возможности заниматься государственной деятельностью и выступать в суде. Тогда же он написал ряд сочинений по риторике и философии.

Прощенный Цезарем Цицерон мог еще и еще раз оценить свой выбор во время гражданской войны. «В своем поступке я раскаялся — не столько ввиду того, что опасность угрожала лично мне, сколько из-за многочисленных пороков, с которыми я столкнулся там, куда пришел: во-первых, не было ни достаточных, ни боеспособных военных сил; во-вторых, если не говорить о полководце и о немногих других, остальные во время военных действий проявили алчность, а в высказываниях своих были так жестоки, что я приходил в ужас от мысли, что они могут победить» (Fam., VII, 3, 2; п. 462, Марку Марию). «Знаю, ты всегда был со мной в горести, когда мы видели и огромное зло от гибели войска одного из противников, и вершину всех зол — победу в гражданской войне, а я, право, даже боялся победы тех, к кому мы пришли» (Fam., IX, 6, 3; п. 468, Варрону)[939]. В сентябре 46 г. Цицерон пишет Авлу Цецине, находящемуся в изгнании в Сицилии: «Вначале я предостерегал Помпея от союза с Цезарем, впоследствии — от разрыва с ним. Я видел, что союз ослаблял силы сената, а разрыв вел к гражданской войне» (Fam., VI, 6, 4; п. 491). Помпеянцу Авлу Манлию Торквату, жившему в изгнании в Афинах, он писал в январе 45 г.: «Хотя расстройство всех дел таково, что каждый глубоко сожалеет о своей участи и предпочел бы быть где угодно, но только не там, где находится, все же для меня несомненно, что для честного человека величайшее несчастье — пребывание в Риме… Не думаю, что мы тогда оставили отечество, надеясь на награды за будущую победу. Нам казалось, что мы исполняем, так сказать, законный и священный долг» (Fam., VI, 1, 1; 3; п. 542). Он вскоре пишет ему же: «Нет человека, который не подумал бы о том, как сильно надо бояться гнева вооруженного победителя» (Fam., VI, 4, 1; п. 544).

Положение Цицерона осложнялось тем, что ему приходилось оправдываться перед бывшими единомышленниками: «Ведь существуют люди, которые, хотя моя гибель и не принесла бы пользы государству, считают преступлением то, что я жив; которым — я твердо знаю — кажется, что погибло недостаточно много людей…» (Fam., VII, 3, 6; п. 462, Марку Марию).

Цицерон старается убедить себя в преимуществах своего отхода от государственных дел: «Кто не даст мне возможности, когда отечество либо не может, либо не хочет пользоваться моими услугами, вернуться к той жизни, которую многие ученые люди, быть может, и неправильно, считали все же заслуживающей предпочтения даже перед государственной деятельностью? Почему бы мне не предаться, с согласия государства, занятиям, которые, по мнению великих людей, могут освобождать нас от общественных обязанностей?» (Fam., IX, 6, 5; п. 468). Цицерон писал это Марку Теренцию Варрону, который, занимаясь наукой больше, чем он сам, все-таки, как последовательный сторонник сената в 46 г. уехал в Испанию и присоединился к сыновьям Помпея.

Прощенный и, казалось бы, обласканный Цезарем Цицерон был вынужден общаться с цезарианцами — «бывать на обедах у тех, кто над нами властвует,… быть рабом обстоятельств» (Fam., IX, 7, 1; п. 461, ему же). Он поддерживает добрые отношения с цезарианцами Гирцием, Кассием и Долабеллой (Fam., VII, 33, 1; п. 471; IX, 18, 1; п. 472). Он старается снискать доверие человека, называть которого по имени он избегает, — «того, в чьих руках власть» (Fam., IX, 16, 3; п. 470), «того, кто могущественнее всех» (Fam., IV, 13, 2; п. 478), т. е. диктатора Цезаря. Он ходатайствует перед ним о прощении или хотя бы об облегчении участи помпеянцев, находящихся в изгнании: Публия Нигидия Фигула, Квинта Лигария, Марка Клавдия Марцелла, Авла Цецины и др.

В сентябре 46 г. Цицерон пишет Лигарию: «Знай, весь труд, все усилия, заботы и рвение я трачу ради твоего восстановления в правах… По просьбе твоих братьев, я пришел рано утром к Цезарю и испытал всю оскорбительность и горечь доступа к нему и встречи с ним… Когда твои братья и близкие лежали у его ног, а я излагал все то, чего требовало твое дело, …то не только из слов Цезаря, вполне благожелательных, но и по выражению его лица …я сделал вывод, что в твоем восстановлении в правах не может быть сомнений» (Fam., IV, 9, 2; п. 490).

Консулу 51 г. Марку Марцеллу, жившему в изгнании в Митиленах, Цицерон советовал не считать себя в безопасности и, с согласия диктатора, возвратиться в Италию, так как «мечу дозволено все» (Fam., IV, 9, 4, п. 488). Марцелл не ходатайствовал перед Цезарем о помиловании, за него хлопотали его родные.

В 46—45 гг. Цицерон шлет Авлу Цецине обнадеживающие письма с советами о том, как ему добиться прощения у Цезаря (Fam., VI, 6, 8; п. 491; 8; 1 сл.; п. 527; 7, 1 сл.; п. 532; 5, 2 сл; п. 537).

Особенно примечательны письма Цицерона к далекому от политики эпикурейцу Луцию Папирию Пету, полные горечи и иронии и в то же время сдобренные остротами; но это — смех сквозь слезы. Так, в июле 46 г., сообщив Пету о том, как к нему относятся Цезарь и близкие к нему люди, он пишет: «Все ненадежно, так как отошли от законности и ни за что нельзя поручиться. Неизвестно, каково будет все то, что зависит от доброй воли, не скажу — прихоти другого человека». Он тут же переходит к описанию званых обедов и вдается в гастрономические подробности (Fam., IX, 16, 3; п. 470). Письмо от августа 46 г. начинается с рассуждений о пирушках и яствах; далее Цицерон пишет: «Утром меня приветствуют многие честные мужи, правда, опечаленные, и нынешние ликующие победители; последние относятся ко мне весьма предупредительно, ласково и любезно. Как только приветствия схлынут, зарываюсь в литературные занятия… Отечество я уже оплакал сильнее и оплакивал дольше, чем любая мать — единственного сына» (Fam., IX, 20, 3; п. 473). «Мы уже четыре года живы по милости, если это милость или жизнь — пережить государство[940] …Произойдет все то, чего пожелают те, кто будет в силе, а сильным всегда будет оружие… Даже сам глава [Цезарь] не знает, что будет; ведь мы в рабстве у него, он — у обстоятельств» (Fam., IX, 17, 1; 3; п. 477). В письмах от октября 46 г. Цицерон пишет Пету о народном юморе, о старших и младших патрицианских родах и о разных событиях в этой среде (Fam., IX, 15; 21; п. 494 и 496).

В ноябре 46 г. он описывает пирушку у их общего знакомого Луция Волумния Евтрапела: «Я лег на ложе в девятом часу и вот царапаю на записных дощечках черновик этого письма к тебе. Ты спросишь, где? У Волумния Евтрапела, и выше меня на ложе Аттик, ниже Веррий. Ты удивишься тому, что наша кучка рабов так развеселилась? Что же делать мне? Живи — скажешь ты — литературными занятиями. Уж не думаешь ли ты, что я делаю что-либо иное?.. Ниже Евтрапела легла Киферида. Так на этой пирушке, скажешь ты, был Цицерон, тот, “на кого смотрели греки и чей взгляд они ловили!” Я не думал, клянусь Геркулесом, что она будет. Но даже сократик Аристипп не покраснел, когда ему сказали, что он обладает Лаидой. “Обладаю я ею, не Лаида мною”. По-гречески это звучит лучше… Пир доставляет мне удовольствие: на нем я говорю то, что падает на почву, как говорится, и превращаю вздохи в громкий смех» (Fam., IX, 26, 1 сл.; п. 500). В июле 45 г. Цицерон в письме к Пету обсуждает двусмысленные выражения и непристойно звучащие сочетания вполне пристойных слов; оно содержит и цитаты из литературы (Fam., IX, 22; п. 638).

Как известно, после победы, которую Цезарь в апреле 46 г. одержал под Тапсом над помпеянцами, находившимися в Африке, Марк Порций Катон покончил с собой в Утике, чтобы не сдаваться Цезарю. Несмотря на свою полную зависимость от последнего, Цицерон в 45 г. выпустил в свет памфлет под названием «Катон», в котором он прославлял этого непримиримого деятеля. Марк Брут и Марк Фадий Галл выпустили в свет памфлеты такого же содержания. Цезарь и Авл Гирций ответили на них памфлетами под названием «Антикатон», в которых они возражали Цицерону и другим (Att., XII, 4, 2; п. 467; 41, 4; п. 593; 44, 1; п. 595; XIII, 27, 2; п. 608; 46, 2; п. 667; 50, 1; п. 671; 51, 1; п. 673; «Оратор», 35; Светоний, «Божественный Юлий», 56).

С полемикой о Катоне, возможно, связано письмо Цицерона к Фадию Галлу: «Мне кажется, ты опасаешься, как бы нам не пришлось посмеяться сардоническим смехом. Но послушай — от записной дощечки руку прочь! Учитель [Цезарь] прибудет скорее, чем мы думали. Как бы он не отправил катонианцев в катоний [подземное царство]!» (Fam., VII, 25, 1; п. 672).

В сентябре 46 г., в связи с тем, что Цезарь в собрании сената согласился помиловать Марка Марцелла и разрешил ему возвратиться из изгнания, Цицерон произнес в сенате речь с прославлением милосердия Цезаря[941] (речь по поводу возвращения Марка Марцелла; Fam., IV, 4, 3; п. 492). Это было первое выступление Цицерона в сенате во времена диктатуры Цезаря.

В сентябре 46 г. Цицерон произнес в доме у Цезаря речь в защиту изгнанника Квинта Лигария, о котором уже говорилось выше. Во время этого своеобразного суда Цезарь был и судьей, и стороной. Цезарь простил Лигария, но тот впоследствии оказался в рядах заговорщиков. Речь Цицерона в защиту Лигария была выпущена в свет в списках и принята благожелательно (Att., XIII, 9, 2; п. 618; Плутарх, «Цицерон», XXXIX). Эта речь Цицерона дошла до нас.

В ноябре 45 г. Цицерон защищал перед Цезарем бывшего сторонника Помпея, тетрарха Галатии, царя Дейотара; его родственники обвинили его в заговоре на жизнь Цезаря, будто бы составленном им в 47 г., когда Цезарь проезжал через Галатию и воспользовался гостеприимством Дейотара. Речь Цицерона дошла до нас. Исход дела Дейотара неизвестен.

В феврале 45 г. умерла Туллия, единственная и любимая дочь Цицерона[942]. Это было для него тяжким ударом. Он писал Аттику 8 марта: «Ты хочешь, чтобы я оправился от этого горя… Все написанное об облегчении скорби я прочитал, находясь у тебя в доме. Но скорбь сильнее всякого утешения. Более того, я даже сделал то, чего до меня, конечно, не делал никто: стараюсь найти утешение в работе над литературным произведением; я тебе пришлю эту книгу» (Att., XII, 14, 3; п. 651). Это сочинение Цицерона (Consolatio) до нас не дошло. Цицерон пожелал построить храм в память умершей дочери («апофеоз»), но его намерение осталось неосуществленным. Сервий Сульпиций Руф прислал Цицерону представляющее для нас большой интерес письмо, в котором он пытался утешить его в горе (Fam., IV, 5; п. 560).

Благоволение Цезаря к Цицерону (искреннее или показное) выразилось также и в том, что 19 декабря 45 г. Цезарь, в сопровождении большого числа близких ему людей и многочисленной охраны, посетил его в усадьбе в Кумах. «В беседе не говорилось ни о чем важном, много о литературе» (Att, XIII, 52; п. 682).

В этой обстановке, сознавая свое бессилие изменить что бы то ни было, подвергаясь унижениям, испытывая на себе мнимую благожелательность Цезаря и его окружения, Цицерон, удалившись «в гавань философии» (Fam., VII, 30, 2; п. 696), написал ряд произведений по риторике и философии: в 46 г. — «Парадоксы стоиков», «Подразделения речей», диалог «Брут» и трактат «Оратор»; в 45 г. — «Утешение», «О пределах добра и зла», «Учение академиков», «Тускуланские беседы», «О природе богов»; в 44 г. — «О предвидении», «О роке», «О старости» и, уже после убийства Цезаря, «О славе», «О дружбе», «Топики» и «Об обязанностях» (его последнее произведение).

Цицерон не присутствовал 15 марта 44 г. в Помпеевой курии, когда там перед началом заседания сената был убит Цезарь, и о заговоре против диктатора не знал (Fam., X, 28, 1; п. 819; XII, 3, 1; п. 792; 4, 1; п. 818). Впрочем, он и ранее не скрывал своего желания, чтобы Цезарь умер смертью тираннов (Att., XII, 45, 3; п. 600; XIII, 40, 1; п. 664). По свидетельству историка Кассия Диона (44, 20, 4; 22, 4), убийцы Цезаря вышли из курии на форум с именем Цицерона на устах (см. II филиппику, 25; 28; 30; 34).

До нас дошла записка Цицерона, предположительно датируемая 15 марта 44 г. и, возможно, относящаяся к убийству Цезаря: «Поздравляю тебя, радуюсь за себя,… хочу знать, что́ ты делаешь и что происходит» (Fam., VI, 15; п. 701, Луцию Минуцию Басилу).

После убийства Цезаря вся затаенная ненависть Цицерона к диктатору проявилась с особенной силой: в своих письмах, речах и философских произведениях он часто называет Цезаря царем или тиранном (см., например, Att., XIII, 37, 2; п. 661; XIV, 6, 1 сл.; п. 709; 14, 4; п. 720; Fam., VI, 19, 2; п. 652; XI, 5, 3; п. 810; 8, 1; п. 816; 27, 8; п. 784; XII, 1, 1 сл.; п. 754; ad Brut I, 4, 5; п. 865; II, 5, 1; п. 841; «Об обязанностях», I, 112; II, 23; III, 83 сл.).

Даже в начале 43 г. Цицерон в своих письмах к участникам убийства Цезаря, Гаю Кассию Лонгину и Гаю Требонию, написанных в одно и тоже время, высказывает сожаление о том, что его в свое время не пригласили «на великолепный пир в мартовские иды», т. е. на убийство Цезаря: «У нас не было бы остатков», т. е. не уцелел бы и Марк Антоний (Fam., X, 28, 1; п. 819; XII, 4, 1; п. 818).

Большинство философских и риторических произведений Цицерона написано в форме диалога: вначале описывается обстановка, место действия, указывается повод к беседе, перечисляются ее участники, намечаются вопросы, подлежащие обсуждению; затем, после высказываний участников беседы, один из них, старший по возрасту и умудренный опытом, излагает свою точку зрения.

Диалогам Цицерона свойственны легкость изложения, прекрасное построение фраз, богатство слов и оборотов и благозвучие. Кроме того, философские и риторические сочинения Цицерона ценны еще и своими цитатами из дошедших до нас только во фрагментах произведений римских поэтов — Энния, Невия, Цецилия Стация, Пакувия, Акция и других, а также и греческих.

К философским сочинениям Цицерона, посвященным отдельным вопросам практической морали, относятся его диалоги «Катон Старший [или] о старости» и «Лелий [или] о дружбе». Оба диалога носят до некоторой степени личный и даже автобиографический характер, и их можно сблизить с его письмами. Диалоги эти были написаны в 44 г. и посвящены самому близкому другу Цицерона, Титу Помпонию Аттику (см. стр. 193). Они продолжают линию диалога «О государстве» (51 г.); в них те же действующие лица (Сципион Эмилиан, Лелий, Фанний, Сцевола) и сходные высказывания — о служении обществу и государству, о бессмертии человеческой души.

В диалоге «О старости» участвуют:

1. Марк Порций Катон Цензорий (Старший) (234—149); родился в Тускуле; во время второй пунической войны сражался под Капуей и Тарентом; был претором в Сардинии в 198 г., консулом в 195 г., цензором в 184 г. Катон написал трактат «О земледелии» (De agri cultura) и сочинение «Начала» (Origines) по истории римского государства от основании Рима и по 149 г. Оно содержало и его речи; до нас оно не дошло.

2. Публий Корнелий Сципион Эмилиан (Младший) Африканский Нумантийский, сын Луция Эмилия Павла Македонского, усыновленный сыном Сципиона Африканского Старшего; родился в 185 г.; консул 147 г.; в 146 г., во время третьей пунической войны, взял и разрушил Карфаген; в 134 г. был консулом во второй раз; в 133 г. взял Нуманцию после осады; сторонник нобилитета; противник реформ Тиберия Гракха; ревнитель греческой и римской культуры; скоропостижно умер в 129 г., возможно, был устранен политическими врагами.

3. Гай Лелий (младший), консул 140 г., близкий друг Сципиона Эмилиана; правовед, участник третьей пунической войны. Современники прозвали Лелия Мудрым (Sapiens).

О диалоге «О старости» Цицерон упоминает в письмах к Аттику (Att., XIV, 21, 3; п. 729; XVI, 3, 1; п. 778; 11, 3; п. 779) и в диалоге «О предвидении», II, 3, законченном им в 44 г., уже после смерти Цезаря. Это позволяет думать, что диалог «О старости» был написан или, во всяком случае, начат еще до смерти Цезаря; возможно, что он был несколько переработан в июле 44 г. (Att., XVI, 3, 1; п. 778).

Цицерон написал этот диалог, когда ему было 62 года, а Аттику — 65 лет, т. е. когда они уже были стариками, так как, по представлению римлян, старость начиналась в 60 лет.

Условная дата диалога — 150 г., когда Катону было 84 года. В диалоге ему отведена главная роль. Цицерон идеализирует образ Катона, которого он считает образцом древней римской доблести. Сципион и Лелий приходят к Катону и выражают ему свое восхищение тем, как он переносит свою старость. Они вызывают его на беседу о старости. Высказывания Катона звучат как своего рода политическое завещание.

Диалог начинается с обращения к Титу Помпонию Аттику упоминанием его имени в цитате из «Анналов» Энния: в ней собеседник говорит консулу Титу Квинкцию Фламинину:

Цицерон прибавляет, что Аттик едва ли «и денно, и нощно» мучается заботой, так как оратору известны его сдержанность и мудрость; он здесь намекает на политическое положение в стране, которое должно тревожить Аттика так же, как тревожит его самого, т. е. на диктатуру Цезаря.

Через весь диалог проходят пять основных линий[943]: 1) за участниками диалога видны Цицерон и Аттик, два философствующих старика, получающих от своего возраста все лучшее, что он может им дать; 2) подчеркивается отношение Катона к грекам; то обстоятельство, что Катон начал в преклонном возрасте изучать греческую литературу, позволяет Цицерону в высказываниях этого старика подчеркнуть радость умственного труда; 3) Катон ссылается на римскую традицию: перед его слушателями проходят, один за другим, деятели Рима, старики, стоявшие во главе государства и совершавшие подвиги на войне; упоминаются и греки — Платон, Горгий, Софокл и другие, даже в глубокой старости не отказывавшиеся от деятельности; 4) прославляется сципионовский кружок ревнителей греческой и римской культуры и литературы; 5) Катону 84 года; он видел смену нескольких поколений людей и подобен гомеровскому Нестору, чье имя тоже называется; при этом Катон прославляет сельское хозяйство и говорит о старике Лаерте, отце Одиссея, возделывающем землю.

Катон отводит четыре упрека, которые старикам приходится слышать: будто бы старость 1) препятствует деятельности человека; 2) ослабляет его силы; 3) лишает его наслаждений; 4) приближает его к смерти (15). Катон отвергает все эти упреки и говорит о политической активности стариков (15—20), о их деятельности в области литературы (21—23), занятиях земледелием (24—25), воспитанием молодежи (25—27). Говоря о четвертом упреке (66—85), Катон советует либо презирать смерть, если она погашает наше сознание, либо даже желать ее, если она ведет наш дух туда, где он станет вечен. Этим утверждением вечности человеческого духа диалог «О старости» повторяет такое же положение, высказанное в диалоге «О государстве» (VI, 26, «Сновидение Сципиона»). Перечислив выдающихся римлян, отдавших жизнь ради блага отечества, — Луция Юния Брута, Дециев, отца и сына, Марка Атилия Регула, Луция Эмилия Павла, павшего под Каннами, двух Сципионов, павших во время второй пунической войны, и других, — Катон говорит о простых и притом молодых солдатах, совершивших такой же подвиг.

Цицерон устами Катона приводит учение Пифагора о бессмертии человеческой души, как и предсмертные высказывания Сократа, и говорит о земной жизни как о жилище временном, а не постоянном (84), о старости как о заключительной сцене жизни и о смерти как о естественном окончании земного существования человека.

В диалоге упоминаются и цитируются как римские поэты — Ливий Андроник, Энний, Невий, Цецилий Стаций, Плавт и Теренций, так и греческие — Гомер, Гесиод, Стесихор и др. Имеются и заимствования у Ксенофонта («Воспитание Кира», «Домострой»), у Платона («Государство», «Федон», «Пир») и у Геродота.

Особую ценность диалога представляют собой исторические экскурсы в прошлое, в область римской традиции.

Диалог «Лелий [или] о дружбе» принято датировать летом или осенью 44 г. (см. стр. 190 сл.). Цицерон упоминает о нем в диалоге «Катон Старший [или] о старости» (5). В своих письмах к Аттику он об этом диалоге не говорит; очевидно, он писал его в то время, когда оба друга находились в Риме.

На тему о дружбе написаны оба сочинения Аристотеля по этике и сочинение Феофраста «О дружбе», впоследствии утраченное. Оно оказало влияние на Цицерона[944].

Образ Сципиона Эмилиана и образ Лелия Цицерон использовал еще в июне 62 г., когда его положение пошатнулось в связи с казнью пятерых участников заговора Катилины, совершенной 5 декабря 63 г., хотя и на основании решения сената и в силу чрезвычайных полномочий, предоставленных консулу Цицерону особым постановлением сената (senatus consultum ultimum), но без формального суда, в то время как вопрос о смертном приговоре римскому гражданину подлежал суду центуриатских комиций. В июне 62 г. Цицерон обратился к Гнею Помпею, находившемуся на Востоке после одержанной им победы над царем Митридатом VI, с письмом, в котором он предложил Помпею объединиться с ним в государственной деятельности и ставил его даже выше Сципиона Эмилиана, отводя себе при этом роль Лелия, т. е. мудрого советчика (Fam., V, 7, 3; п. 15). Таким образом, играть роль Лелия Цицерон пожелал уже после своего консулата, высшей магистратуры в Римском государстве. Об ответе Помпея сведений нет.

Главными участниками диалога Цицерона «О государстве», работа над которым была им начата в 54 г. и закончена в 51 г., являются опять-таки Сципион Эмилиан и Гай Лелий.

В диалоге «О дружбе» участвуют:

1. Гай Лелий (см. стр. 185).

2. Квинт Муций Сцевола Авгур (его так называли, чтобы отличать его от его племянника Квинта Муция Сцеволы, верховного понтифика), консул 117 г., правовед; зять Лелия.

3. Гай Фанний Страбон, консул 122 г., участник третьей пунической войны; правовед; зять Лелия.

Условная дата диалога — 129 г., вскоре после скоропостижной смерти Сципиона Эмилиана.

Сцевола и Фанний уже были выведены Цицероном как участники диалога «О государстве»; Сцевола — и как участник диалога «Об ораторе» (55 г.).

О дружбе между Сципионом и Лелием Цицерон писал: «В их дружбе соблюдалось своего рода правило: в походах Лелий почитал Публия Африканского, за его исключительную военную славу, как божество; дома Сципион, со своей стороны, чтил Лелия, старшего годами, как отца» («О государстве», I, 18). В «Лелии» Цицерон, имея в виду свою дружбу с Аттиком, пишет (5): «Как тогда я, уже старик, посвятил старику сочинение о старости, так в этой книге я, преданный друг, посвящаю другу сочинение о дружбе… Читая это рассуждение, ты узна́ешь самого себя».

После вступления, в котором Фанний спрашивает Лелия его мнение о дружбе — что́ он о ней думает, как ее оценивает, какие наставления ей дает (16), Лелий переходит к рассуждению на основную тему: «Дружба возможна только между честными людьми» (boni[945]; 18; 65) и есть «лучший дар бессмертных богов» (20; 47). Применяя этот политический термин boni, Лелий, т. е. Цицерон, сразу выдвигает на первый план политическое содержание своей беседы: честными людьми (или мужами) следует считать тех, кто отличается верностью, неподкупностью, беспристрастностью, щедростью и стойкостью, свободен от жадности, развращенности и наглости и «следует природе, лучшей наставнице в честной жизни». (19) «Ведь дружба не что иное, как согласие во всех делах божеских и человеческих в сочетании с благожелательностью и привязанностью». При этом доблесть порождает и поддерживает дружбу, а без доблести дружба совершенно невозможна» (20). Понятие доблести (virtus) следует определять с точки зрения обыденной жизни: доблестны были опять-таки честные мужи — Катоны, Галы и другие выдающиеся римляне (21). Заключая в себе многие преимущества, дружба «проливает свет доброй надежды на будущее и не дает нам падать духом» (23). Описав силу дружбы и уз благожелательности, на которых держатся и дом, и город, рассказав об Оресте и Пиладе и отметив величайшую пользу дружбы, Лелий переходит к вопросу о ее возникновении (26): слабостью ли человека порождается она или же причина ее иная? Производя слово amicitia (дружба) от слова amor (любовь), Лелий утверждает, что дружба возникает вследствие естественной склонности людей к любви, т. е. по велению природы, а не вследствие нужды и из соображений о выгоде (27).

Далее говорится о силе доблести, присущей выдающимся людям (Фабриций, Курий), о законной ненависти к преступным (царь Тарквиний Гордый, Спурий Кассий, Спурий Мелий), о доблестном царе Пирре и жестоком Ганнибале, заслужившем вечную ненависть (28).

Чем более человек уверен в себе, чем более доблестен и мудр он, тем больше превосходит он других людей в приобретении и сохранении дружбы. Таков был Сципион Эмилиан, не нуждавшийся в дружбе Лелия, но любимый им за свою доблесть (30). Такие чувства непонятны людям, склонным к наслаждениям (32).

Затем Лелий рассматривает самую трудную задачу — как сохранить дружбу на всю жизнь. По мнению Сципиона, этому препятствуют многие обстоятельства — материальные соображения, вступление в брак, соперничество при соискании магистратур и, наконец, расхождение в политических взглядах (33 сл.). Приведя ряд примеров из истории Рима, Лелий — и в этом политический интерес диалога — утверждает, что дружбу ни при каких обстоятельствах нельзя предпочесть исполнению долга перед отечеством: ни Спурию Кассию Вецеллину, стремившемуся к единовластию, ни Спурию Мелию, ставившему себе такую же цель, друзья не должны были помогать, как и Тиберию Гракху (37; 39; 41). «Итак для дружбы должен существовать незыблемый закон — не просить друга о бесчестных действиях и самому не совершать таковых, уступая его просьбам» (40).

Далее (41) осуждается «преступление друзей и близких» Тиберия Гракха по отношению к Сципиону Эмилиану. Рассмотрев действия Кориолана и Фемистокла, пытавшихся выступить каждый против своего отечества (42), Лелий устанавливает следующий первый закон дружбы: «будем просить друзей о нравственно-прекрасном, будем совершать ради друзей нравственно-прекрасные поступки» (44).

Лелий отвергает эгоистический, утилитарный подход к дружбе, в частности со стороны эпикурейцев с их стремлением к безмятежности (45 сл.); дружба и привязанность возникают тогда, когда перед людьми «начинает светить какой-то намек на доблесть» (48); услаждаться пустыми вещами, как почет и слава, как материальные блага, нелепо (49); к дружбе склоняет людей сходство, и снова выдвигается положение, что «честные люди (boni) любят честных и привязываются к ним» (50), т. е. положение о политическом единомыслии.

Ниже (56 сл.) рассматривается вопрос о пределах и границах, какие следует соблюдать в дружбе, разбираются мнения, высказанные на этот счет. По словам Лелия, Сципион особенно порицал мнение, что «любить надо, памятуя, что рано или поздно можешь возненавидеть» (59). Итак, границы в дружбе должны сводиться к требованию, чтобы «нравы друзей были безупречны и между друзьями была полная… общность во всех делах, помыслах и желаниях» (61). Затем говорится об осмотрительности при выборе друзей и о том, следует ли предпочитать новых друзей старым; подробно разбирается и вопрос о равенстве в дружбе между людьми выше- и нижестоящими (69 сл.). Особое внимание уделено вопросу об отказе от дружеских отношений при возникновении политических разногласий (77).

Истинный друг должен быть нашим «вторым я» (80); он никогда не потребует от друга ничего, кроме нравственно-прекрасного (82); дружба нам дана природой как помощница в доблестях, а не как спутница в пороках (83).

Дружба проникает в жизнь всех людей (87 сл.), но для сохранения ее порой приходится сносить и обиды. Высказанная нами правда может породить ненависть к нам. Лелий ссылается на Катона Цензория, сказавшего, что суровые недруги иногда оказывают услуги бо́льшие, чем те, какие нам оказывают мягкие друзья (90). Истинная дружба должна быть откровенна и свободна от притворства и поддакивания (91 сл.). Как в дружбе, так и в государственной деятельности должны быть исключены притворство и лесть (95 сл.).

После сдобренных цитатами из комических поэтов рассуждений о лести и угодничестве в дружбе (98 сл.) Лелий возвращается к вопросу о значении доблести для дружбы и об уважении к старикам (100 сл.) и заканчивает воспоминаниями о дружбе Сципиона Эмилиана.

Тема о политических взглядах и дружбе приобрела в Риме особенное значение после убийства Цезаря (15 марта 44 г.), когда его сторонники начали объединяться вокруг Марка Антония. В конце августа (или в середине октября) 44 г. Цицерон обратился с письмом к Гаю Матию, своему старому другу и другу Цезаря (Fam., XI, 27; п. 784). В его письме и в ответе Матия (Fam., XI, 28; п. 785) «дается практическая интерпретация философских построений Цицерона из “De officiis” и “Laelius”, а также имеются два различных и даже резко противоположных толкования officia amicitiae [долг дружбы]»[946].

Цицерон пишет Матию (8): «Если Цезарь был царем (я, по крайней мере, думаю именно так), то о твоем долге можно рассуждать в двояком смысле: либо в том, в каком это обыкновенно делаю я, — что твоя верность и доброта достойны похвалы, раз ты чтишь друга после его смерти; либо в том, в каком это делают некоторые, — что свободу отечества надо ставить выше, чем жизнь друга». Матий, поддерживавший дружеские отношения с Цезарем и Марком Антонием, а впоследствии и с Октавианом, отвечает (2), что он «не за Цезарем последовал во время гражданских раздоров, но — хотя его и оскорбляли его притязания — все-таки не покинул друга»; он повторяет возведенное на него обвинение в том, что он скорбит о Цезаре, но при этом выражает сомнение, что «его кончина была полезна для государства», и отстаивает свое право на дружбу с Цезарем как с человеком.

Многие мысли, высказанные Цицероном в его письме к Матию, которое может служить наглядным примером практического применения им своих принципиальных взглядов на сущность дружбы и на предъявляемые к ней требования, близки к положениям, высказанным им в диалоге «О дружбе» (36—44), и даже повторяют их. Это дает основание датировать диалог и переписку между Цицероном и Матием приблизительно одним и тем же временем — августом или же октябрем 44 г.

В этой политической направленности, в подчеркивании значения гражданского долга, — помимо больших литературных достоинств, — и заключается значение диалога Цицерона «Лелий [или] о дружбе».

В. Горенштейн.