О времени и о себе

I

Буквально одним предложением о себе. Я родился в семье учителей в городе Тейково Ивановской области 2 июля 1945 года. Теперь более подробно о родителях.

Мой отец, Смирнов Вячеслав Ефимович, родился в 1918 году в рыбацкой лодке при переправе из деревни Масленниково в деревню Сокольское через Волгу. В Сокольском был фельдшерский пункт, куда спешили доставить его маму, но не успели. В это время весеннего половодья от берега до берега Волги было более трёх километров. По документам, отец родился в деревне Масленниково. Она оказалась на территории, отведённой под Горьковское водохранилище, и теперь не существует.

Моя мать, Силантьева Августа Николаевна, родилась в городе Тейково Ивановской области в том же 1918 году.

О родителях моих родителей. Моя бабушка по отцу Клавдия Николаевна Заглавнова родилась в 1884 году в деревне Масленниково Сокольского района Ивановской области. Имела среднее образование и работала на ткацкой фабрике. Была хорошей портнихой. На дому шила платья, костюмы, верхнюю одежду. Дедушка по отцу Ефим Фёдорович Смирнов родился в 1887 году в деревне Забельское Вычугского района Ивановской области. Имел среднее образование. У фабриканта Коновалова, имевшего несколько ткацких фабрик, был начальником канцелярии и одновременно приказчиком (управляющим) большого магазина по продаже тканей. Свадьба родителей отца состоялась в городе Вычуге в 1912 году. У них было четверо детей. Двое умерли в младенческом возрасте, а мой отец и его младший брат Валерий выжили.

Отец моей матери Силантьев Николай Степанович, 1879 года рождения, был образованным, имел библиотеку. Он служил помощником мастера на ткацкой фабрике (в то время мастер – главный инженер). Его жена, моя бабушка, Бобкова Екатерина Ивановна родилась в 1880 году в деревне Бирюково. Мама была в их семье пятым ребёнком, самым младшим. Остальные были мальчики, и двое из них умерли в младенческом возрасте.

Бабушка Екатерина Ивановна была абсолютно неграмотной. Писать научилась уже в преклонном возрасте и писала большими буквами сплошной строчкой, читала по слогам, как в первом классе. Её письма могла читать только моя мама. Все её прародители были крепостными у помещика Шафрова и были похоронены на общем деревенском кладбище (было ещё отдельное кладбище для господ и лиц духовного звания).

У моего отца было непростое детство и юность. Его мать умерла в 1932 году, когда он учился в седьмом классе и ему было 14 лет. Простудившись, она заболела двухсторонним воспалением лёгких. В то время больной с таким диагнозом был обречён на смерть. Семья в то время жила в городе Кинешма на Волге. После смерти матери, моей бабушки, брата моего отца Валерия забрал мой дедушка, а отца забрал его дядя Костя.

Дядя Костя жил в деревне Масленниково, рядом с Волгой. На Волге напротив деревни, через протоку, было два острова, где после половодья пасли скот до осени. В деревне Масленниково учиться было негде, и детям приходилось переправляться через Волгу на лодке в село Сокольское, где была средняя школа. Зимой ходили по льду по вешкам, которыми была обозначена дорога, а в период ледохода все ученики жили в Сокольском на квартирах или у родственников.

У отца были способности к рисованию. У него был очень красивый, каллиграфический, почерк.

В хозяйстве дяди Кости было много животных: коровы, овцы, козы, птица. Кроме того он был бригадиром артели, которая состояла из желающих добровольно рыбачить вместе. Он был большой специалист по изготовлению лодок, снастей, в совершенстве знал места лова. Ловили только стерлядь и тут же продавали в рестораны пароходов, которые ходили по Волге, а также в города на берегу.

Члены таких рыболовецких артелей (а их было много, и у каждой артели был свой участок протяжённостью по руслу Волги 40-50 км) питались в основном рыбой – варили уху. Меняли рыбу на хлеб, картошку, лук. Спали в своих лодках под пологом. Подростку работать наравне со взрослыми было очень тяжело. Мой отец узнал это на собственном опыте.

После окончания реального училища (оно приравнивалось к десятилетке) мой отец поехал поступать в Московский архитектурный институт, но не прошёл по конкурсу. В 1937 году в городе Иваново поступил на исторический факультет педагогического института, где и встретился с моей матерью. Они поженились, и в 1939 году родился мой старший брат Владислав. После института их направили по распределению в небольшой городок Меленки Ивановской области. У них жила моя бабушка Екатерина Ивановна и занималась ребёнком.

В феврале 1940 года моего отца прямо с уроков забрали в армию, без вещей и прощания с семьёй. Ехали в вагонах теплушках до города Львова, а затем в приграничное село Коробчив (это в Северной Буковине). Служить попал в 26-й корпус 12-й армии, в тяжёлый артиллерийский полк. На вооружении были гаубицы 122 и 152 мм, транспортировка на тракторах «Ворошиловец». Службу проходил во взводе фоторазведки. Хорошо освоил фотодело, умел ретушировать негативы (пригодилось детское увлечение рисованием). Фотооборудование позволяло делать фотоснимки размерами до одного метра, которые затем соединялись в панораму. Она использовалась для определения целей, ориентиров для стрельбы и т. д.

В марте 1941 года передислоцировались в село Черновицы, находящееся в тридцати километрах от границы. 21 июня 1941 года всем выдали противогазы и пластмассовые пеналы для записи своих данных. А 22 июня на рассвете началась бомбёжка железнодорожного узла и территории полка. Средств противовоздушной обороны в полку не было. Командир полка полковник Коробченко не имел связи и не знал, куда двигаться, что, где и как. Полк отступал по мосту через реку Прут под бомбёжкой.

Отец был в курсе всех событий. Он нашёл в кустах автомат ППШ с двумя полными дисками. В части такого оружия не было, и полковник приказал отцу быть при нём в качестве охраны. Свою задачу по прикрытию отступающих частей они выполняли до тех пор, пока все их орудия не были уничтожены авиацией противника. За это время остатки полка форсировали реку Днестр и проехали через город Каменец-Подольский в сторону Винницы. Когда после очередной бомбардировки были разбиты последние машины, отец остался с сержантом Ивановым, сверхсрочником. У них произошла первая скоротечная схватка с немецкими солдатами. Отбились гранатами и с помощью автомата. Отец получил лёгкое ранение кисти левой руки.

Ситуация сложилась так, что кругом оказались немецкие автоматчики, которые прочёсывали этот участок леса. Иванов, опытный солдат, воевавший с финнами, изготовил дыхательные трубки из камыша, и они спрятались в воде небольшого пруда, поросшего камышом, и дышали через эти трубки. Они слышали стрельбу и крики и просидели в воде больше суток, пока всё не стихло. Рано утром, по темноте, пробрались через лес и с пригорка, когда рассвело, увидели большую поляну с солдатами Красной армии в окружении колючей проволоки и немецких солдат. Таким образом, благодаря своей солдатской смекалке, они избежали плена.

Уходя от опасного места на восток, случайно нашли генеральский мундир вместе с сапогами и полевой сумкой. Мундир Иванову пришёлся по росту, и он взял его с собой.

Недалеко от села Высокое увидели шоссе, по которому двигались немецкие колонны, беженцы. Среди беженцев было много молодых людей, переодетых во что попало. Немцы на них не обращали внимания. Переодевшись в следующем селе и спрятав оружие в мешки, пошли как все, в общей массе, и прошли почти до города Черкассы. В дороге они узнали, что на мосту через Днепр немцы беженцев сортируют и всех мужчин призывного возраста отправляют в лагерь. Не доходя до моста, они и ещё несколько человек свернули с дороги и пошли лесом по берегу Днепра. В сосновом бору наткнулись на брошенный дом отдыха, где уже было много солдат и ни одного офицера. Все были переодеты в рядовых или в гражданскую одежду.

Через несколько дней стали выбирать командиров, но никто не мог подтвердить своё звание ни формой, ни документами. Тогда товарищ отца, сержант Иванов Иван Андреевич, 1913 года рождения, из Куйбышевской области, надел генеральскую форму, а отца представил как адъютанта. С этого момента ему стали беспрекословно подчиняться.

Составили списки взводов, рот, назначили командиров. В итоге бóльшая часть ушла на восток, переправившись через Днепр на плотах. Несколько десятков солдат остались, решив организовать партизанский отряд, создать базу в глубине леса и бороться с фашистами на месте. Командиром стал Иванов И. А., а комиссаром избрали отца – Смирнова В. Е. Отряд решили назвать «Грозный».

В это трудное, тяжёлое время для нашей страны люди без приказов, по собственному желанию объединялись для борьбы с врагом. Намного позже, после войны, отец рассказывал о годах, проведённых в тылу врага. Это были трудные, тяжёлые годы. Много людей, товарищей погибло. Кое-что отец описал в своих воспоминаниях, но это очень малая часть. Иногда он рассказывал отдельные эпизоды моему сыну, когда они вдвоём гуляли по лесу. Остановлюсь на последнем эпизоде его боевой жизни.

В мае 1944 года Красной армией была освобождена территория, на которой действовала их диверсионная группа, и в следующем месяце им предстояла очередная, уже четвёртая, заброска в тыл врага на территорию Румынии. Это была группа опытных партизан в составе командира Иванова И., комиссара Смирнова В., начальника разведки, радиста, переводчика, знающего молдавский, румынский, немецкий языки, и другие специалисты – всего 15 человек. На самолёте «Дуглас» группа вылетела в Румынию, в район Восточных Карпат. Задача отряда – организация подрывной, диверсионной, разведывательной работы.

В районе высадки был сильный дождь и порывистый ветер. Отец приземлился на окраине города. Парашют запутался в проводах. Убрать парашют с проводов не удалось. Он служил наглядной уликой выброски десанта. До рассвета оставалось мало времени. Надо было быстро уходить.

Уходя от города на запад, отец встретил своего адъютанта Соловьёва Григория. Он был уже со свёрнутым парашютом. Идя дальше, они нашли переводчицу, собиравшую парашют. Втроём быстро направились в сторону гор. Они прекрасно понимали, что утром, обнаружив парашют, фашисты приложат все усилия для поимки парашютистов. Погода для высадки была плохая, низкая облачность, лил сильный дождь. И это помогло им скрыться от преследователей.

С наступлением рассвета они оказались в длинном узком овраге, по дну которого бурно текла вода. На склоне оврага увидели глубокую яму, а под ней небольшую нишу, которую поток как бы маскировал своим течением. Видимо, тут брали глину. Забились в эту нишу, прикрылись ветками и глиной с боков и сверху и таким образом замаскировались. Дождь лил как из ведра. Отец видел немецкие сапоги сквозь щели маскировки, слышал их переговоры, когда они проверяли глубокую яму. Переводчица потом рассказала, что они говорили про эту яму, и туда спускалось двое немцев, чтобы проверить, и один из них снизу, отвечая на вопрос сверху, сказал, что там никого нет. Сидели они в своей нише целый день, в сумерках еле выбрались из неё. Тело затекло от долгого нахождения в скрюченном состоянии, всё было в жидкой глине. Долго приходили в себя от этого стресса, так как были на волосок от смерти.

Несколько дней и ночей они втроём двигались на запад и наконец увидели горы. Поднялись на одну из них и увидели узкоколейную железную дорогу, проходившую по расщелине. Продвигаясь вдоль неё по верху расщелины, вышли на каменоломни. Увидели бараки, окружённые колючей проволокой и вышку для охраны. Мой отец и Соловьёв спустились к деревянному настилу – узкой дороге, на которой они увидели человека с тачкой и захватили его. Это был военнопленный, русский. Отцу пришлось распороть воротник и предъявить удостоверение, напечатанное на шёлке, где указывалось, что он является представителем 3-го Украинского фронта, с подписью и печатью начальника СМЕРШа (это удостоверение сохранилось до настоящего времени). Только после этого пленный поверил, что они заброшены в немецкий тыл Красной армией. Он рассказал, что их 80 человек, добывают ценные породы камня. Работы осталось на два-три дня, и что будет с ними дальше, они не знают. В охране пять человек. Быстро договорились, как действовать. Мы снимаем часового на вышке, они нападают на охрану. Отец отдал ему свои часы, назначили время. Всё прошло по плану. Военнопленные радовались как дети. Своих спасителей качали, обнимали, целовали. Они уже знали, что их через день уничтожат.

Через неделю группа отца встретила других десантников, у которых была связь со штабом партизанского движения, находившимся уже в Тирасполе. Вместе спустились с гор и передали бывших военнопленных первой встречной воинской части наступавшей Советской армии. После этого группа отца добралась до штаба партизанского движения, где им сообщили, что штаб должен быть расформирован в сентябре 1944 года. Здесь они встретились ещё с тремя выжившими из их группы, в их числе с командиром Ивановым. Отцу и Иванову начальник штаба Асмолов предложил заброску в Югославию для организации партизанского движения и оказания помощи югославам. Но по состоянию здоровья их комиссовали и отправили по домам. Они оба были больны болезнью Боткина.

Отец приехал к моей матери в конце сентября 1944 года в город Тейково Ивановской области, где она жила со своей матерью в её доме. Радости и счастью не было предела, так как в течение трёх с лишним лет от отца не было никаких известий. Будучи в штате СМЕРШа Юго-западного фронта, затем 3-го Украинского, он не один раз оказывался на освобождённой территории, но всё время был на особых условиях и писать ему было запрещено.

После призыва отца в армию в январе 1940 года моя мать переехала в село Сахтыши и до 15 августа 1943 года работала учителем истории. Потом переехала к своей матери в г. Тейково и работала пропагандистом в Тейковском райкоме партии, а затем, с 1944 года, – заведующей партийным кабинетом, и так до февраля 1949 года. Во время войны было очень тяжело – всё шло для фронта. Одной с ребёнком, чтобы прокормиться, приходилось много работать, сажать огород – капусту, картошку, огурцы. Картошки собирала до тридцати мешков, жили за счёт этого от урожая до урожая.

Отец, вернувшись в сентябре 1944 года с фронта в г. Тейково, прибыл в райвоенкомат на учёт. Ещё шла война. Получил направление на работу в 1-е Тейковское торфопредприятие на должность начальника отдела кадров и специальной части. Ездить на работу приходилось на открытых платформах узкоколейки. Зимой из-за снежных заносов часто приходилось ходить пешком, в непогоду ночевать в кабинете. Торф был необходим для Ивановской ГРЭС1 и хлопчатобумажного комбината. В зимнее время торф добывали с помощью взрывчатки.

На сезонную работу требовалось много рабочих. Отцу приходилось вербовать много людей из соседних областей с помощью специальных уполномоченных. Людей привлекали хорошей зарплатой, а в основном – мануфактурой (тканями), так как её в продаже практически не было.

В июле 1945 года родился я. Меня назвали в честь брата моего отца Валерия Ефимовича, погибшего 24 апреля 1945 года в Кёнигсберге. Когда я проходил службу в Советской армии в городе Советске (немецкое название – Тильзит), в одну из командировок в г. Калининград мне удалось быть на месте обелиска в честь погибших при взятии Кёнигсберга. Там есть и имя моего дяди – Смирнова В. Е.

II

В 1946 году отец вступил в партию, и в тот же год поступил на курсы в прокуратуру СССР. Учёба проходила в Ленинградском университете. Условия позволяли сдавать любые предметы экстерном, то есть за счёт самостоятельной подготовки. Платили хорошую стипендию – 1200 рублей, а также выдавали карточки «Литер А» действующего офицерского состава. По окончании курсов ему предложили ехать в Амурскую флотилию заместителем прокурора, но поскольку семья его находилась в Ивановской области, в итоге он получил назначение в Ивановскую область, в посёлок Комсомольский, районным прокурором. На нём была форма юриста 1-го класса – погоны капитана. К своей работе приступил в сентябре 1948 года.

В марте 1949 года семья получила квартиру в четырёхэтажном доме на первом этаже, три комнаты. К этому времени, с января 1947 года, были отменены карточки и установлены государственные цены на продукты и промтовары по всей стране. К слову (по рассказу моей матери), когда мне было около двух лет и мы жили в Тейкове, старший, восьмилетний, брат Владислав брал меня на руки и выходил на лавочку около калитки. Утром и вечером мимо нашего дома проходили пленные немцы. Они ходили строем на торфоразработки под командой своих фельдфебелей (офицеров к работе не привлекали). За конфетку или шоколадку брат давал им подержать меня на руках. Я светловолосый и голубоглазый, и им это очень нравилось.

К периоду жизни в Комсомольском относятся события, которые сохранились в моей памяти. Мне шёл уже пятый год. Перед Новым годом мы с отцом ходили в лес за ёлкой. На меня одевали тёплое пальто, валенки, шапку, повязывали шарф, надевали тёплые рукавицы. Отец брал топор, сажал меня на санки, и мы ехали в лес, который был совсем рядом и кругом. Мы выбирали ёлку, обтаптывали её (таким образом помечали) и ехали дальше выбирать лучшую. Помеченную ёлку уже никто не трогал. Наконец, выбрав ёлку, которая нам больше всего понравилась, рубили её и клали на санки, а я ехал домой у отца на плечах.

Помню свою няню, молодую девушку из деревни. Она жила у нас постоянно, так как мать и отец работали, а брат ходил в школу. Возникает вопрос: почему понадобилась няня? Мама рассказывала, что ещё в Тейкове меня определили в садик (а до этого я всё время был со своей бабушкой). Мне было около четырёх лет. Нашу группу повели на прогулку. Рядом была железная дорога, за дорогой – поляна, которая тянулась вдоль железной дороги. Было тепло, было много полевых цветов, над которыми летали бабочки. На поляне, где мы проходили, на верёвке пасся бычок. Так получилось, что воспитатели провели всю группу мимо бычка, а я где-то в это время присел в траве, и меня не заметили. Когда же попытался пройти мимо бычка, он замычал, нагнул голову и пошёл на меня. Я испугался и прибежал назад в садик. Меня никто не заметил. В фойе забрался под круглый стол, с которого свисала скатерть до пола, и уснул. Мама потом рассказывала, как меня долго искали, плакали, кричали друг на друга до тех пор, пока я не вылез из-под стола. С этого момента при слове «садик» у меня начиналась истерика, и родители были вынуждены нанимать мне няньку.

В холодные зимние ночи в городок ночью забегали волки. Слышал, как мать с отцом говорили, что собирают охотников на облавы. Я раза два ходил смотреть на убитых волков, которые лежали около подъездов. Они казались очень большими, оскаленные морды с прикушенными языками.

Напротив окон нашей квартиры каждую зиму заливали каток, строили деревянную горку и заливали её водой. На ней вся окрестная ребятня целыми днями веселилась. Я уже катался на коньках, прикрученных на валенки сыромятными ремешками с применением специальной палочки (шпульки, то есть катушки для намотки ниток, с ткацкого станка). Один раз докатался до того, что получил растяжение паховых сухожилий и несколько дней не мог ходить. Сидел на столе напротив окна и смотрел, как катаются другие. У моего брата были очень хорошие коньки, норвежские, беговые. Он часто ходил со своими сверстниками на большой каток. Однажды вечером пришёл домой без них: их у него срезали. Повалили на снег, бритвой по ремешкам, и убежали. Такие коньки на рынке стоили дорого. Фактически это ограбление.

Однажды зимой я заболел скарлатиной. Из дома меня увезли в больницу на телеге скорой помощи (машин скорой помощи не было). Мама говорила, что я долго и тяжело болел. Обошлось без осложнений. Домой попал, когда снега уже не было. Привезли на машине-фургоне с крестом.

Мама в это время работала директором Миловской семилетней школы. Село Миловское примыкало к посёлку Комсомольский. В 1950 году у меня появилась младшая сестра. Её назвали Катериной в честь моей бабушки.

Вскоре после рождения дочери отца вызвали в прокуратуру города Иваново и по распоряжению прокуратуры РСФСР рекомендовали направить на усиление органов прокуратуры в Краснодарский край. В прокуратуре Краснодара он получил назначение прокурором в Темиргоевский район. По приказу от 5 января 1951 года принял дела у предыдущего прокурора этого района Кукушкина, не имевшего никакого образования. Прокуратура располагалась в обычном жилом доме. В штате была пара лошадей с ездовым и набором положенных средств передвижения.

В станицу Темиргоевскую мы приехали в августе 1951 года. Дорога не запомнилась. Отцу выделили жильё – дом, крытый соломой, в котором было несколько комнат, большая веранда, большая русская печь и малая плита на две конфорки с духовкой. Во дворе большой погреб, огромный участок земли и на нём очень большое дерево тутовник (шелковица). Участок и дом были на углу пересечения двух улиц. Одна улица переходила в спуск с высокого берега на паромную переправу через реку Лаба. Паром передвигался по тросу за счёт течения реки при помощи широкого руля и специальных деревянных захватов. Часто пассажиры своими руками с помощью этих захватов сами двигали паром. Переправа была платная. Около парома была переправа на лодках. На противоположном берегу находился адыгейский аул Хакуринохабль. Переправа работала постоянно, круглосуточно.

Мама часто брала меня на рынок. Он находился в центре станицы и представлял собой обширную площадь, на которой было несколько деревянных столов. Рано утром на телегах к нему съезжались продавцы и собирались покупатели. Торговали частники и колхозы. Многие были с тачками и велосипедами. Рынок расходился и разъезжался к девяти часам утра. Мама покупала на рынке в основном масло, рыбу, молочные продукты. Лепёшки сливочного масла подавали завёрнутыми в лопухи. Не было никаких газет или бумаги. Широко использовалась дерюга – плетёный материал из болотной осоки. На рынке было очень много уток, кур, гусей, была свинина и т. д.

Родители сами всегда держали кур и уток по нескольку десятков. Утки, например, сами ходили по спуску к реке, а к вечеру сами возвращались домой, и никогда ничего не пропадало. Участок при доме был очень обширный, сажали много овощей, в том числе и на корм. Наши куры всегда имели метки, потому что соседи тоже держали кур, а поскольку это бестолковая птица, на ночь они часто забегали в соседний сарай. У меня была обязанность к концу дня ходить по зарослям огорода и собирать яйца, снесённые курами за день. Их было немало, несмотря на то что мама каждое утро кур щупала и возвращала тех, у которых яйца были на подходе (кур выпускали через специальный лаз).

Напротив нашего дома, через дорогу, находилось кирпичное здание с госучреждениями. На этой же улице стоял длинный сарай, расположенный вдоль улицы, крытый дранкой, за которым находился тир – глубокая длинная яма. Каждый выходной день на площадке перед тиром собирались местные ополченцы. В этом сарае хранилось оружие, а на чердаке – боеприпасы. Но об этом мы узнали потом. Собиралось человек двадцать мужчин. Они брали винтовки, автоматы и пулемёты и, постояв на площади в строю, приступали к стрельбам из всех видов оружия. Потом собирали гильзы, чистили оружие, всё убирали и через два-три часа расходились по домам. Пацаны, в том числе и я, всегда наблюдали с интересом.

Наша компания мальчишек из окрестных домов, человек 10-12 в возрасте от восьми до пятнадцати лет, вместе играли, ходили на Лабу и Чамлык (приток Лабы) купаться и ловить рыбу. Играли в мяч, чехарду, чижика. И вот однажды решили забраться в сарай. Вдоль дороги густо росли высокие деревья, толстые ветки нависали над его крышей. Разобрать крышу из гнилой дранки – не проблема. Когда попали на чердак, увидели много ящиков из оцинкованного железа, коробок. Были разные диски, ленты, и всё с патронами. Внизу оружие оказалось в железных ящиках под замком.

Нас было человек пять. Набрали разных патронов в карманы и за пазуху. Некоторые взяли диски от ППШ и Дегтярёва, винтовочные обоймы. Мальчишки, имея патроны, могли выменять их на многие нужные вещи. Я, например, на кучу патронов выменял хорошую берданку (малокалиберную винтовку старого образца). Правда, патронов к ней не было. Прятал её на огороде в картошке. Между собой мы играли на патроны в чёт-нечёт.

Так продолжалось довольно долго, пока у одного пацана бабушка не нашла в кармане патроны и не высыпала их в печь. В результате чуть не загорелся дом, повредило печь, бабушка долго заикалась. Началось разбирательство, допросы родителей и детей, всё вышло наружу. Отец заставил меня отдать все патроны, а мне приказал ни в чём не сознаваться. Многих родителей оштрафовали, ополченцы больше не собирались, оружие и боеприпасы убрали. Берданку я не отдал (она мне очень нравилась), но её у меня украли из тайника.

Река Лаба очень коварна. Правый берег у неё высокий, левый очень низкий, пойма широкая. Она часто меняла русло, и паром иногда сносило, обычно весной (рвался канат). Паром состоял из двух плоскодонных лодок, покрытых общим настилом. На него можно было загрузить две пароконные телеги и много пассажиров с поклажей. Автомобилей не переправляли. Переправа на лодках действовала всегда. Это плоскодонка и лодочник с длинным деревянным шестом, конец которого окован железом. Особенно интенсивно она работала, когда сносило паром, или весной в половодье, когда паром не перекрывал ширину реки. Мне приходилось видеть, как по реке плыли чемоданы, вещи и люди, когда перегруженная лодка переворачивалась. Тогда до ближайшего моста было больше сорока километров.

Зима 1953 года была очень снежной. На дороге, на открытой местности, лошадь не было видно из-за снега. Весной Лаба была очень многоводная и бурная. Сильным течением подмывало высокий берег. Ночью смыло баню, колхозный амбар и сарай. Некоторые деревянные постройки оттаскивали от берега тракторами. По всей станице пилили самые большие деревья и сбрасывали под берег, чтобы его укрепить. Спилили и наш тутовник в два обхвата и целиком уволокли на берег. Он был любимой кормёжкой для наших уток, подбирали всё начисто. Тогда много бед натворила река на своём протяжении. Наш паром исчез бесследно, долго ждали нового. На этой реке я научился плавать.

Мама разрешала мне ходить на реку только с братом, Владиславом, но он не очень заморачивался наблюдением за мной. Однажды я пришёл на реку один, снял рубашку, штаны и, как взрослые, нырнул в реку. Мне было шесть лет, и плавать я не умел совсем. Течение подхватило меня и понесло. Я пытался сопротивляться, но быстро выбился из сил. Меня снесло вниз по течению на перекат. Тут на моём пути попалась застрявшая на перекате большая коряга. Мне удалось за неё уцепиться, и я долго отдыхал. Меня колотило от страха и холода. Не знаю, чем бы это кончилось, если бы ко мне не подплыл молодой мужчина. Он доставил меня на противоположный берег. Через какое-то время я увидел на своём берегу маму, потом других людей, которые бегали вдоль берега. Я им кричал, но меня заметили не сразу. Мама рассказала, что она меня искала, пришла на берег, а там мои рубашка и штаны, а меня нигде нет. Думала, что я утонул. После этого я получил хорошую взбучку, мама веником, а отец ремнём. В результате у меня пропал страх перед водой, я научился быстро плавать и хорошо нырять.

В 1953 году было ещё одно событие, особенно мне запомнившееся. Я учился в первом классе. В марте приходим в школу, а занятия отменяются. В фойе стоит бюст Сталина, кругом цветы, в траурной раме его большой портрет. Около бюста пионеры с рукой в приветствии, все учителя зарёваны. Впечатление большой беды. Вечером, когда родители пришли домой, – траур. Мать ревёт в голос, отец хмурый. Мама сквозь слёзы: «Как будем жить без него, что будет?» В это время она работала учителем и парторгом школы, и все организации и предприятия готовили письма соболезнования в адрес Правительства СССР. В этот вечер со слезами на глазах она писала такое письмо, чтобы завтра согласовать с коллективом и отправить его в Москву. У меня, первоклассника, сложилось впечатление, что случилась беда, которая коснулась всех. Это чувствовалось на улицах, у соседей, у прохожих, и это продолжалось длительное время.

Помню, как каждую осень отец привозил арбузы – крупные, полосатые, сладкие. Они были в доме везде – под кроватями, под столами, в нежилой комнате (где стояла русская печь). Стоили они три копейки за килограмм (в деньгах до реформы 1961 года), но мы должны были сдавать семечки от арбузов. Их надо было сдавать чистыми и сухими по норме 1 кг семечек с одной тонны арбузов – для посадки на следующий год.

Проблема была с хлебом. Отец рассказывал, что представители разных ведомств объединялись и ездили на машинах в Ставропольский край. Там покупали пшеницу и везли её в станицу Павловскую на мельницу. Так запасались мукой. У нас в доме всегда была мука, три-четыре мешка. Раз в неделю мама топила русскую печь и пекла семь-восемь больших караваев хлеба на всю неделю. Хлеб хранился в нежилой комнате на лавках, укрытый полотенцами. Последний каравай был как свежий. На выпечку хлеба уходил целый день. Для этого использовалась большая глиняная опарница на два ведра. Тесто мама ставила на ночь. Его надо было несколько раз месить и рано утром растапливать печь. Кроме хлеба мука шла на изготовление ватрушек, всяких кренделей, блинов и пирожков.

С промтоварами было плохо. В магазинах почти ничего не было. Купить одежду было трудно, и зарплаты на всё не хватало. У матери была швейная машинка, ещё от моей бабушки, и она почти всё шила сама из тканей, которые отец получал на прокурорскую форму – летнюю, повседневную, парадную. На костюм, пальто и шинель давали отрезы тканей. Отец всё носил аккуратно, по два-три срока.

После смерти И. В. Сталина резко возросла преступность в связи с большой амнистией. Как сказал отец, это было сделано умышленно. До этого район был спокойный, уголовных и судебных дел было мало. В этом же году была проведена административная реформа, включившая укрупнение районов. Темиргоевский район был ликвидирован. 1-го октября 1953 года отец получил новое назначение – прокурором Белореченского района. В доме, в котором мы жили в Темиргоевской, от прежних жильцов осталась большая чёрная лохматая собака. Она была старая и скоро сдохла. Отец принёс молодую собаку, похожую на лайку. Псу дали кличку Орлик. Он был умный и преданный. Мы к нему очень привязались. Переезжали в Белореченскую на грузовом автомобиле. Взяли Орлика в кузов, а сами ехали сверху вещей. Ехать надо было через Усть-Лабинск, дорога не близкая. Проехали километров десять, и тут Орлику стало плохо. Его так сильно укачало, что он рвал и не мог стоять на ногах. Отец положил его у дороги, и мы уехали. Я плакал – так было жалко собаку. Примерно через три месяца (мы уже жили в Белореченске) Орлик вдруг объявился в нашем дворе – худой, ободранный, но прыгал и лизался, лаял, проявляя свою радость. Как он нас нашёл – загадка.

Дом, в который мы переехали, был большой. В нём размещалась прокуратура, а со стороны двора был второй вход. Там была квартира из двух комнат с большой верандой. В ней мы жили несколько лет. Фасад дома с главным входом располагался вдоль улицы, а сбоку были ворота и калитка во внутренний двор. Во дворе, площадью соток двадцать, была конюшня на несколько лошадей, большой сарай, сеновал, было много плодовых деревьев и ягодных кустов. У прокуратуры транспорт состоял из двух ездовых лошадей. В штате был ездовой – Егор, фамилию не помню, потомственный казак. За лошадьми ухаживал, как за детьми. Лет пятидесяти, с большой бородой, он всегда носил свободные шаровары с лампасами, заправленные в шерстяные носки. На ногах – в тёплое время чувяки, в сырую погоду глубокие калоши, в зимнее время – ноговицы с калошами2 В качестве верхней одежды у него была косоворотка навыпуск с длинными рукавами, когда холодно – толстовка, а в мороз – зипун из овчины казацкого покроя. Подпоясывался всегда кавказским ремешком. Это узкий ремешок из частей, соединённых серебряными накладками с узором. На нём висело много ремешков разной длины с серебряными узорчатыми накладками.

Приметой того времени были газогенераторы на грузовых автомобилях. Машин с газогенераторами было много. Они работали на обычных дровах. Газогенераторы были высотой два метра и устанавливались с двух сторон между кабиной и кузовом. В кузове всегда был запас деревянных чурок.

Прокуратура имела строевых лошадей. У них было тавро на бедре правой задней ноги, которое служило паспортом лошади. В конюшне прокуратуры был полный набор для эксплуатации и ухода за лошадьми: сёдла, хомуты, сбруя для разного вида конского транспорта – бедарка, линейка, бричка, телега, косилка для травы.

Поясню значение слов, малоупотребительных в настоящее время.

Бедарка – одноконная повозка на двух человек и на двух колёсах.

Линейка рассчитана на пару лошадей, с передними и задними колёсами. Предназначена для четырёх человек и небольшого груза. Была самым удобным и комфортным средством передвижения.

Бричка с кузовом в виде большого корыта предназначена для сыпучих грузов. На бричке Егор ездил за овсом для лошадей, получал его на базе.

Телега – универсальный транспорт для сена, мешков и прочих грузов.

Егор очень любил лошадей, приходил рано утром и уходил поздно вечером, в любую погоду, без выходных и отпуска. Всё время, свободное от поездок, он занимался лошадьми. Выглаживал их специальной гладилкой, подрезал копыта, чтобы они не выступали за края подков с боков и снизу, чтобы не трескались и т. д. (Копыта у лошадей постоянно растут, как ногти у человека.) Постоянно ремонтировал хомуты, сбрую, уздечки и т. д. Сыромятную кожу, подковы, колёса и прочие расходные материалы получал с базы. Он иногда брал меня купать лошадей. Сажал на кобылу, у которой был годовалый жеребёнок, и мы без седла, с одной уздечкой ехали на озеро около трёх километров. У меня на всю жизнь в память об этих поездках остался мозоль на копчике.

Каждую осень мы всей семьёй ездили на лошадях за тёрном и дикими грушами. На веранде у нас стояли две больших бочки и две поменьше. В больших мать замачивала тёрн и груши, а в малых – огурцы и арбузы. Бочки были дубовые, на 200 литров и на 150 литров. Маринад, терновый и грýшевый, с травами и специями, был резким и вкусным, хранился долго. Арбузы солились (квасились) месяца полтора, съедались вместе с корками.

В Белореченской3 меня устроили в первую начальную школу имени Калинина. В ней я учился несколько лет. С пятого класса мы сдавали экзамены в конце года, а с восьмого класса два раза в неделю у нас были уроки по профориентации. В моём классе мальчиков готовили на механизаторов широкого профиля, девочки осваивали домоводство – кулинария, кройка и шитьё, вязание. Нас учили устройству и эксплуатации двигателей внутреннего сгорания, тракторов, автоматических доильных аппаратов, автопоилок, прицепных агрегатов и других технических средств, используемых в сельском хозяйстве.

Надо сказать, что учился я в школе посредственно. Уроки никогда не делал. Часто пропускал занятия. Тогда это называлось «бастовать». Из класса в класс переходил без пересдачи, так как выручала память. Но не всех она выручала. В то время в каждом классе было по два-три второгодника.

Мимо нашей школы проходила дорога, которая вела на кладбище, примыкавшее к заднему двору школы. Посредине дороги была большая лужа, и, объезжая её, транспорт прижимался к стене школы. Чтобы этого не происходило, у стены школы вкопали шесть металлических столбов диаметром около 300 мм с полукруглыми верхними торцами. Они возвышались над землёй на полметра и имели много надписей на немецком языке. Когда они появились, я был во втором классе, и мальчишки часто крутились вокруг них. Когда я учился в четвёртом классе, осенью всех срочно эвакуировали из школы и окрестных домов. Оказалось, что эти нáдолбы – необезвреженные крупнокалиберные снаряды. Это сразу определил демобилизованный офицер, устроившийся работать в школу военруком (преподавал военное дело и физкультуру). Потом выяснилось, что достаточно было ударить по носовой части молотком, чтобы произошёл сильнейший взрыв, и школы бы не стало. Кстати, спортивного зала в школе не было. Занимались в коридоре, а когда тепло и сухо – на улице.

В шестом классе у нас начались занятия по программе «механизатор широкого профиля». Помимо занятий в классе по плакатам были практические занятия. Школе выделили трактор ЧТЗ без кабины, с металлическим сидением. Задние колёса стальные, в человеческий рост, с крупными стальными шипами. Заводился трактор на бензине, а работал на керосине. Перед заводкой бензин заливался в цилиндры, а потом открывался керосин. Заводить трактор мог только преподаватель. Мы ездили перед школой на пустыре, сменяя друг друга на ходу.

На грузовой машине нас возили на колхозную ферму, где мы учились доить коров с помощью доильных аппаратов. Учились практике стрижки овец, просто пололи грядки. Девочки занимались по своей программе. Каждый учебный год заканчивался экзаменами.

Мне приходится немного отступать от хронологии, так как сейчас, по прошествии стольких лет, уже трудно точно восстановить последовательность событий. Яркое воспоминание сохранилось у меня от 12 апреля 1961 года. Часов в 11 были прерваны занятия в школе. Человек в космосе! Советский человек, Юрий Гагарин! Вся школа высыпала во двор, все радовались, прошёл стихийный митинг. Занятий в этот день больше не было. На улицах транспаранты, знамёна. Люди радовались, пели песни.

Когда я перешёл в девятый класс, меня направили на практику в полеводческую бригаду колхоза имени Ленина вместе с другими, моими одноклассниками. К концу месячной практики в бригаде я остался один. Всю практику помогал комбайнёру готовиться к уборке. Мне нравилось заниматься с механизмами – менять приводные ремни, натягивать их, проверять крепление шкивов, приводных цепей, кривошипных механизмов. Таких механизмов на комбайне много. Их надо все перебрать, отрегулировать, смазать.

Комбайнёр занимался двигателем, косилкой комбайна и ходовой частью. По его ходатайству меня зачислили в штат бригады штурвальным. Комбайн СК-3 имел свой (специальный) двигатель для привода косилки, мотовила4, транспортёра, молотилки, веялки, шнекового транспортёра. В состав комбайна входил копнитель. Это большой ящик с наклоняемым днищем и откидной задней стенкой. Он служил для накапливания соломы и сбрасывания копны в определённом месте. Работало на нём два человека. Комбайн буксировал трактор ДТ-54.

Экипаж комбайна состоял из пяти человек. У него были стальные колёса диаметром полтора метра, шириной 45 см, передние поворотные колёса в два раза меньше и ýже. Копнитель имел только два колеса, и вся сцепка вместе с трактором была длинной и громоздкой. Задним ходом двигаться было практически невозможно, поэтому иногда приходилось отцеплять копнитель и вручную его откатывать всей бригадой, что было очень нелегко.

Трактор двигался только по скошенной стерне5. Косилка комбайна, таким образом, была смещена вправо, и двигался он по полю только по часовой стрелке.

Когда работа на комбайне закончилась, а уборка ещё не началась, меня посылали сцепщиком на прицепные агрегаты – плугѝ, культиваторы, лущильщики, дискователи. Однажды бригадир поставил меня сцепщиком к молодому трактористу, только что демобилизованному из армии. Плуг был двухлемешный, для глубокой вспашки. Нам дали наряд на вспашку небольшого участка, поросшего мелким кустарником, примыкавшего к лесополосе. От бригады это около трёх километров, от Белореченской – около десяти. Когда приехали на место, то увидели: участок сплошь зарос кустарником и небольшими деревцами. Моё рабочее место – на плуге, на специальном сидении прямо над лемехами. Перед сидением – металлический штурвал, регулирующий глубину вспашки. Первый проход прошёл нормально. На втором стал замечать: лемехѝ выворачивают из земли круглые болванки. Я подал условный сигнал, трактор остановился. Стали смотреть, что это такое. Оказалось, это мины (потом узнали, что они советские, калибра 76 мм), но без колпачков, то есть без взрывателей. Посовещались с бывшим танкистом, который знал устройство снарядов, и решили пахать дальше. После каждого прохода мы их собирали и складывали в лесополосе. Так продолжалось, пока не приехала подвода с обедом – борщ с мясом, картошка с мясом и компот – ешь, сколько хочешь. Ездовóй был преклонного возраста. Увидел стопку мин, запаниковал и просил больше не пахать. Выпряг лошадь и верхом, без седла помчался в бригаду. Выпахали больше тридцати мин и немецкий автомат. Я думал, как забрать его домой, и закопал его в лесополосе. Через некоторое время в клубах пыли примчался бригадир на газоне6. Перепуганный, он сильно переживал, но всё обошлось. В итоге всё оставили как есть и уехали в бригаду. Потом выяснилось, что в минах сохранился вышибной заряд с капсюлем7. Недели через две пошёл за автоматом, но не нашёл. Видимо, сапёры его нашли.

Возвращаюсь к уборочной страде. Надо рассказать, как она была организована. В середине июня, в четыре утра, за мной приехала грузовая машина. Для меня это было полной неожиданностью, как и для моих родителей. По дороге на полевой стан уже собрали всю бригаду, а я жил, видимо, дальше всех. В бригаде завели трактор, проверили двигатель комбайна и двинулись на поле, где собирались начать жатву. Приехали на поле около шести утра. Комбайнёр постоянно срывал колосья и мял их в руках – ждали, когда сойдёт ночная роса. На газике приехал представитель райкома, объявил условия соревнования между уборочными бригадами в нашем колхозе и по району. Первый проход (как говорили, загон) сделали около восьми часов. Затем комбайнёр, тракторист и представители района прошли по скошенной полосе. Они проверяли потери колосьев, качество обмолота и другие показатели, и только после этого разрешили приступить к уборке.

Уборка колосовых, в данном случае ячменя, – очень пыльная работа. Если смотреть со стороны, кажется, что комбайн плывёт в большом облаке пыли. Добавляется мелкая труха колосьев, и от этого всё чешется. Штаны внизу и рукава рубашек обвязывали резинками. На глазах очки-консервы, на голове платок – максимальная изоляция.

Скорость движения трактора определял комбайнёр. Она зависела от высоты и плотности стеблей. На поле в сто гектаров приходилось регулировать интенсивность работы механизмов комбайна, проверять качество зерна, поступающего в бункер.

В кабине комбайна есть штурвал, который регулирует высоту жатки над уровнем земли, то есть высоту стерни. Зарылся в землю – поломал жатку, высоко косишь – появляются потери. Всё это комбайнёр рассказывал и показывал на практике. Когда он отходил по другим делам, за штурвалом сидел я. Много соломы – помогал копнильщикам. Как правило, копнильщицами были женщины средних лет. Менялись они часто, потому что это самая тяжёлая работа и очень пыльная. После часа работы белыми оставались только белки глаз и зубы. Пыль чернозёма хорошо садится на пот, лицо в чёрных потёках, тело чешется и зудит от остюков.

Первую неделю не чуял ни ног, ни рук. Как только забирался в машину ехать домой, сразу отключался. А приезжал домой не раньше одиннадцати часов вечера. Забирала машина меня в четыре часа утра.

Организация рабочего дня была следующая. Машина везла бригаду сразу на поле к комбайну. Часов в шесть очень плотный хороший завтрак – каша или картошка с большим куском мяса, свежий хлеб, сметана, молоко, сладкий чай. Обед привозили к двум часам на телеге, прямо к комбайну. Отличный борщ с мясом, картошка или макароны с мясом, компот – ешь, сколько влезет. В лесополосе с утра оставляли бочонок с водой. В нём вода до вечера оставалась прохладной.

Комбайн начинал работать, как только сходила ночная роса. Работал без остановок. Серьёзных поломок не было, только по мелочам – порвался ремень, соскочила цепь – сказалась хорошая профилактика. Комбайнёр обедал – я сидел за штурвалом, тракторист обедал – комбайнёр садился за рычаги трактора. Копнильщики обедали по очереди, а я в это время был на копнителе. Работа продолжалась дотемна при свете фар, пока не падала роса. Потом отцепляли копнитель и ехали к определённому месту, куда приезжали и другие комбайны с соседних полей. Ночью это место охранялось.

Машина с сеном нас уже ждала. Хватало сил залезть в неё и сразу уснуть. Дома уже ждала мать. Как мылся, о чём говорили, – всё в полусне. На сон оставалось около четырёх часов, в четыре утра уже ждала машина.

Уборка продолжалась в течение трёх недель. Через пять-семь дней человек начинает привыкать к такому ритму.

Контроль за качеством уборки происходил не реже одного раза в два дня. Делала это комиссия из нескольких человек. Иногда были люди в милицейской форме. Прошло несколько дней от начала уборки, и уже по темноте приехал газон с представителем райкома. Нам вручили красный небольшой флаг (50 на 50 см), что там было написано, я не помню. Этот флаг был на комбайне всю уборку. Вместе с флагом вручили денежную премию. Сколько получила бригада, не знаю, но на другой день мне вручили пакет с дорогими шоколадными конфетами. Итоги подводили каждые три дня, и каждый раз вручали деньги. Подробности этих мероприятий я не знал и не интересовался. Всё это время я был как заведённый механизм.

Уборочная длилась 21 день. Молотили ячмень и пшеницу. Затем комбайн отправили на уборку в Ставропольский край, а я остался дома. Всё закончилось неожиданно, особенно для моих родителей.

Недели через две, когда я уже забывал уборочную, а родители считали всё учебной практикой, к нам домой приехала гружёная телега. Это был мой заработок на уборке. Привезли флягу подсолнечного масла, два дерюжных мешка семечек подсолнечника, несколько мешков зерна. Что-то было ещё, но уже не помню. В правлении колхоза получил деньги (сумму не помню), купил новый велосипед ПВЗ (Пермского велосипедного завода) за 45 рублей, часы наручные «Полёт» на 22-х камнях, хороший перочинный нож, остальные деньги отдал матери. Как сейчас принято говорить, родители были в шоке. Видимо, повезло мне с уборочной бригадой.

Отец рассказал, что во время уборки была кампания по предотвращению хищений зерна. Организовывались милицейские посты с дружинниками для контроля объездных и просёлочных дорог. В случае задержания – срок три года.

Наличие велосипеда у подростка в то время расширяло возможности времяпровождения. Например, группой пять-шесть человек ездили в Майкоп (около 25 км), ездили просто покататься. По дороге было много садов – вишни, яблоки, груши, виноград… Мы не воровали, находили сторожа и с его разрешения подкреплялись тем, что нам разрешали рвать. Было, что нас прогоняли. Вот тогда мы подворовывали (сторожа были без собак и без оружия).

В девятый класс я пошёл в другую школу – в железнодорожную, которая находилась рядом с вокзалом, так как отцу дали квартиру в другом доме, неподалёку. Улица Мира, где мы стали жить, упиралась в маслозавод, налево дорога на вокзал, направо – к реке Белой и мосту через неё. Дом представлял собой старое здание маслозавода, перестроенное под жильё. В центральной части его подъезд, два этажа, четыре квартиры, и с торцов два одноэтажных крыла, каждое на две квартиры. В центре дома на первом этаже жили главный инженер завода Кондратенко и наша семья, на втором – директрисса маслозавода с сыном и военком с сыном и дочерью. Остальных жильцов не помню. Дом был кирпичный, с толстыми стенами. Отопление печное, вода из колодца, прочее необходимое – на улице. Двор был огромный. У каждой семьи был огород три сотки. Перед домом – волейбольная площадка, баскетбольный щит, турник. На заднем дворе – длинный добротный сарай, где каждая семья имела своё отделение. В нём было место для топлива, свинарник, курятник, ларь для кормов. В доме в основном жили руководители и ведущие специалисты маслозавода. Все держали свиней, кур. Корма привозили телегами – отходы производства с маслозавода, стоило это недорого. Мы держали только кур. Корма мама покупала на рынке. Отец запрещал брать корма на маслозаводе. Такое правило потом себя оправдало.

Упомяну вкратце игры, бывшие у подростков на улице. Все они были коллективные. Например, казаки-разбойники, без ограничения числа играющих. Делились на две группы, в том числе и девочки, договаривались, кто казаки, а кто разбойники. Игра начиналась в сумерки и продолжалась, пока не загоняли домой. В чехарду играли шесть-семь человек. Игра была азартная и популярная. Одно время было популярным катание колеса. Играли в чижика, городки и многое другое. Девочки играли в классики, в скакалки с большой верёвкой, в дочки-матери. Устраивали соревнования, строили препятствия для фигурного катания… За день так набегаешься – ног не чуешь. Зато хорошая тренировка.

В школе я учился посредственно. Тяги к учёбе не было. Частенько получал двойки, любил гулять на улице, было много друзей. В четвёртом классе на зиму мне сшили шинель военного образца из сукна, которое получал отец на форму. Шинели за войну научились шить отлично. У меня был настоящий красный башлык8, шапка-кубанка, кѝрзовые сапоги9 на медных гвоздях. Так я ходил до седьмого класса. У меня была кличка Казак. В восьмом классе носить форму наотрез отказался, и мне купили пальто на вате. Многие вещи я донашивал после старшего брата.

Очень любил кататься на коньках. Прикручивать их на кирзухи легче, чем на другую обувь. Катались в основном на замёрзших лужах, которых было достаточно. Катались на дорогах, цепляясь крючками за автобусы и грузовые машины. Однажды, катаясь на замёрзшей луже, в центре которой было старое дерево с большим дуплом до земли (а в дупле вода не замёрзла, была каша из гнилушек), я упал, и моя рука по локоть провалилась в дупло. И там под руку мне попался пистолет «Вальтер», с обоймой в рукоятке. Принёс его в сарай, положил в керосин. Через день вынул обойму, затвор начал слегка двигаться. Притащил домой, когда родители были на работе. Но от него сильно воняло керосином и гнильём. Старший брат Владислав был дома, всё заметил и рассказал отцу. Чем закончилось, догадаться нетрудно.

С десятилетнего возраста на летних каникулах меня стали по путёвкам отправлять в пионерские лагеря, на месяц, иногда на два. Путёвки были бесплатные. Ведомственные лагеря Прокуратуры РСФСР находились в Адлере и Геленджике. Вот я и ездил то туда, то сюда. Отправка в лагерь только поездом. Родители сдавали меня в спецвагон, где уже ехали другие дети в тот же лагерь. В лагере всегда было 12-15 отрядов по тридцать человек. Распределялись по годам. Старшие жили в каркасных палатках, младшие в корпусах. Всех приехавших осматривали врачи, взвешивали и записывали в карточку. Перед отъездом опять взвешивали, и эти данные ребёнок вёз домой. Тогда считалось, что ребёнок в лагере должен обязательно поправиться. Питание было четырёхразовое, кормили отлично. Девочки и мальчики жили отдельно. В каждом отряде были воспитатель и пионервожатый, в младших отрядах, как правило, женщины.

Распорядок дня в лагере. Подъём по горну в семь часов и сразу зарядка. После зарядки умывание и чистка зубов прямо на пляже. Затем завтрак и после завтрака построение всего лагеря – линейка. Все в пионерской форме с галстуком. От каждого отряда выступает председатель отряда с рапортом председателю совета дружины. Под звуки горна поднимается флаг лагеря. Перед отбоем флаг спускается.

Слово начальника лагеря было законом для всех, особенно в отношении организации купания и нахождения детей на пляже. На это отводилось полтора-два часа до обеда. Я семь сезонов был в лагерях, с десяти до шестнадцати лет включительно, и не было ни одного несчастного случая. При купании присутствовал весь служебный состав, включая начальника лагеря. От каждого отряда в воду пускали не больше десяти человек на пять-семь минут, причём это касалось только половины отрядов. Вторая половина отрядов в это время была на берегу. Всё происходило по звуку горна.

После обеда – все в кровати! Тихий час! Были случаи, когда необузданных детей отправляли домой в сопровождении работника лагеря. Были игры, кружки, самодеятельность, соревнования, экскурсии и прочее. Запомнились два мероприятия – поездка на озеро Рица и прогулка на теплоходе «Юг», рассчитанная на целый день. Само озеро помню смутно, а вот открытые, большие автобусы «ЗИС» просто поразили всех своим великолепием. Во время прогулки, которая заняла целый день, питались сухим пайком. Теплоход «Юг» имел одну особенность: в носовой части, под водой, у него было большое прозрачное окно. Мы через него наблюдали за дельфинами, которые стаей играли перед этим окном. В носовую часть спускались по 4-5 человек.

III

Брат Владислав и я – полная противоположность. Он отлично учился, всегда зубрил уроки. Примерное поведение, родители не знали с ним хлопóт. Собирал марки, этикетки спичечных коробков, фантики (обвёртки) конфет, составлял кроссворды для «Пионерской Правды». Писем туда и оттуда были целые коробки. Он с друзьями часто ходил вдоль железной дороги, собирая фантики и спичечные коробки. Однажды осенью они решили пойти вдоль дороги до станции Гончарка, а назад вернуться на порожняке. Я увязался за братом. Мама приказала ему присматривать за мной (мне было 10 лет, а ему 16). Пришли на станцию к вечеру. А станция – трое путей для разъезда поездов и маленькая будка. Стали ждать порожняка. Один прошёл на высокой скорости. Следующий притормозил. Брат с друзьями запрыгнули и уехали. А я не смог достать до поручней, не хватило роста. Да и на ходу было страшно запрыгивать на тормозную площадку товарного вагона. И так мой брат спокойно оставил меня на ночь глядя в чужом незнакомом месте, далеко от дома. От обиды и страха я заревел во весь голос. Подошёл очередной товарняк. На моё счастье домой возвращался из рейса охранник товарных поездов – стрелóк, так их все называли. Поговорив со мной, взял к себе на тормозную площадку. Он жил на нашей улице Мира в Белоречке. Довёл меня до дома и пошёл дальше. Домой я пришёл уже по темноте. Мама поругала за позднюю гулянку. Я ей ничего не сказал. Братик промолчал и никогда об этом не вспоминал.

После переезда на новую квартиру я продолжал учиться в школе имени Калинина и учился до восьмого класса включительно. На новом месте, возле железной дороги, у меня появились новые друзья и знакомые. Их родители, как правило, работали на железной дороге машинистами, кочегарами, сцепщиками, осмотрщиками вагонов, проводниками. Этот район называли «Железкой». В 1957 году отец, как прокурор района, вёл уголовное дело о хищении, в котором были замешаны несколько председателей колхозов и директор маслозавода. Им грозили большие сроки с конфискацией. В итоге отца сняли с работы. Местный райком партии взял его на работу инструктором по промышленности (были такие должности). Только через три месяца его восстановили на прежней работе, а виновники понесли наказание. Дело в том, что, как выяснилось, у воров были защитники в Краснодарском крайкоме партии, но вмешалась Прокуратура РСФСР. В отместку меня избили. Виновников не установили, но – знаю точно – это было связано с тем, что в моей школе училось двое сыновей местного председателя колхоза, один в девятом, другой в десятом классе. Вероятно, в этом была главная причина моего перевода в железнодорожную школу. Мама перешла на работу в школу имени Пушкина, а отец долго после этого ходил с табельным пистолетом ТТ.

Белореченская была самой крупной железнодорожной станцией между Армавиром и Туапсе. Это была единственная дорога к Чёрному морю и в Закавказье, путь одноколейный. Все мосты и тоннели были под охраной. Интервал движения десять минут. Все служащие носили форму, от начальника поезда и выше были в погонах. По дороге в обе стороны ездило много людей, в том числе и безбилетников, были кражи с пассажирских и товарных поездов. Когда были введены охранники на товарные поезда, не знаю. Местные все знали: на товарный состав садиться нельзя – в состав поездной бригады входил стрелóк. В рейс он располагался на последнем вагоне, на тормозной площадке, вооружён был карабином и револьвером. Во время движения имел право стрелять в любого на составе, который особенно хорошо просматривался на поворотах. У него всегда был тулуп, валенки и меховая шапка.

В пятидесятых годах очень много людей мигрировало на крышах поездов и товарняках, весной с юга, осенью на юг. Мы своей компанией часто проводили время недалеко от железной дороги и всё время видели людей на крышах поездов. Мы и сами иногда пользовались этим способом передвижения.

Как-то осенью (мне шёл 17-й год) группа парней с нашей улицы в количестве десяти человек решила поехать за каштанами. Поехали рано утром на пассажирском поезде до станции Индюк. Станция маленькая, между двумя тоннелями. При себе имели мешки размером с солдатский вещмешок или рюкзак. От станции до места, где росли каштаны на горе Индюк, было километра два, но всё время подъём. Мы знали, что по этой горе проходила линия обороны на туапсинском направлении, дальше фашисты не прошли. Мы все были строго предупреждены: никаких железок с земли не поднимать! По склону горы через каждые пять метров были блиндажи, в основном обвалившиеся, но некоторые сохранились. По мере подъёма попадалось много железа, два кресла от самолётов, части каких-то механизмов, ржавые каски. Дошли до вершины. Каштаны на земле лежали густо. Быстро набрали их в мешки. Кто уже был тут, предупреждали: много наберёшь – по дороге выбросишь. Нашли две целых каски, набрали воды из ям в камнях, на костре наварили каштанов, позавтракали тем, что было, каштанами набили карманы и начали спускаться с горы. В одном блиндаже нашли большой рюкзак с капканами. Часть капканов разбили, остальные разбросали с обрыва. По дороге часть каштанов пришлось выбросить. Домой пришёл по темноте. Устал, как собака.