Об истинном и ложном благе

Книга первая

(1) Начиная разговор о предмете истинного и ложного блага¹ (о чем толкуют эти три книги), я решил скорее всего следовать такому разделению с тем, чтобы мы верили, что существует лишь два блага – одно в этой жизни, другое – в будущей. О том и другом из них нам необходимо будет рассудить, но так, чтобы стало видно, как от первого мы сделали некий шаг ко второму. Ибо вся наша речь ведет к этому второму, которого мы достигаем, как исстари завещано, с помощью двух вещей – религии и добродетели. Но о религии говорить [у меня] нет намерения, ее достаточно широко обсуждали другие, особенно Лактанций и Августин, один из которых, будучи первым, очевидно, превосходнее опровергал ложные религии, другой – утверждал истинную². (2) У меня же появилось желание довести до конца [разговор] об истинных добродетелях, с помощью которых мы подымаемся к истинному благу. Для чего? Разве, к примеру, те двое, о которых я упомянул, не разъяснили этот вопрос обстоятельно? Напротив, обстоятельно [разъяснили], насколько лично я [это] понимаю. Но что делать с извращенными умами, которые увиливают и противятся очевидным доводам и не позволяют увлечь себя истиной? Тогда для чего же? Неужели я беру на себя столь много: обещаю, что сам увлеку тех виляющих и противящихся истине? Вовсе нет! Но хотелось подражать врачам: те, видя, что больные отвергают некоторые целебные средства, не понуждают принимать их, но применяют другие, которые, как они полагают, не будут отвергнуты. Так часто случается, что менее сильнодействующие [лекарства], вовремя [данные], больше способствуют здоровью. Сейчас это ко мне относится. В самом деле, те, кто с презрением отвергает лекарства знаменитых врачей, может быть, примут мои. (3) Каковы же эти мои лекарства? Я назову [их], однако прежде укажу, кто больные³. Они довольно многочисленны, и, что позорнее, они ученые [люди], при их беседах я сам часто присутствовал: они вопрошают и ищут причину, почему многие из древних, а также современников, кто Бога либо не знал, либо не почитал так, как мы, не только не приняты, говорят они, в Небесный град, но даже ввергнуты в адский мрак. Разве столь высокая их нравственность, говорят они, их справедливость, верность, непорочность и сонм прочих добродетелей не могут ни в чем помочь им, чтобы не сосуществовали они вместе с преступниками, нечестивцами, злодеями и не ввергались в вечные мучения? Они – о нечестивый голос! – были в добродетелях и мудрости не ниже, чем многие, которых мы называем святыми и блаженными! (4) Стыдно перечислять, кого и кому они предпочитают. Приводят многих философов, многих из тех, о ком философы и писатели говорили, к чистейшей жизни которых, считают они, едва ли возможно что-то добавить. Зачем много говорить? Они подражают тем, кого хвалят, и одновременно – что менее всего следует терпеть – они старательнейшим образом склоняют к своему мнению, чтобы не сказать, безумию, других. Что это иное, спрашивается, нежели допускать, что Христос приходил на землю даром, а вернее, признавать, что не приходил? Не терпя такое бесчестие и оскорбление, причиняемые Христову имени, я задумал этих людей укротить либо исцелить. И поскольку свидетельства наших предков, к тому же очень веские, не вполне принимаются [во внимание], я обдумал некий новый прием, и раз те, о ком я сказал, столь много воздают древности (говорю о древности язычников), что уверяют, будто те [язычники] наделены всеми добродетелями, я, напротив, докажу с помощью доводов не наших, но самих философов, что язычество ничего не делало добродетельно, ничего правильно. (5) Поистине, это труд большой и тяжелый и, пожалуй, более дерзновенный, чем какой-либо из предшествующих. Действительно, я не знаю никого из писателей, кто обещал показать, что не только афиняне, римляне и прочие, кого превозносят высшими похвалами, но даже сами наставники в добродетелях, были очень далеки как от свершения их, так и от их понимания. Сознаюсь, что, забыв о своей слабости и загоревшись рвением защищать наше общее дело, т. е. христианское, я не заметил, насколько тяжкое бремя взял на себя, и думал только о том, что все, что мы предпринимаем, дабы это осуществить, не от нас зависит, а от Бога. Разве не менее всего приходится уповать на то, что юноша, еще не новобранец, одолеет воина, закаленного в сражениях с молодых лет и, безусловно, храбрейшего среди двухсот тысяч [воинов]? Однако именно Давид обезглавил филистимлянина Голиафа⁴. Чему более надо удивляться, как тому, что Другой [человек] такого же возраста обратил в бегство тех же филистимлян, с которыми не дерзал начать сражение даже весь Израиль? Но это был [именно] Ионафан⁵. (6) Итак, прекратим удивляться и считать это трудным. Юноши сражались щитом веры и мечом, который есть слово Божье⁶: те, кто защищен этим оружием, всегда выходят победителями. Поэтому, если мне, кто пойдет на поле [битвы] и будет сражаться во славу Христа, сам Иисус даст щит веры и протянет тот меч, то о чем мы будем помышлять, если не о стяжании победы? И подобно тому, как один из тех юношей, кого я только что назвал, использовал меч, вырванный у врага, чтобы убить его, а другой вынудил своих противников обнажить мечи друг против друга, так и мы возложим добрые надежды и вообразим, что иноплеменников, т. е. философов, частично уничтожаем их мечом, частично побуждаем к междоусобной войне и взаимной погибели, и все это будет при содействии нашей веры, если таковая есть в нас, и слова Божьего. (7) Но вернусь к делу. Тогда как стоики решительнее всех защищают высокую нравственность, добродетель (honestas)⁷, нам кажется достаточным выступить против этих врагов, воспользовавшись защитой эпикурейцев. Почему я намерен это сделать, отвечу позже. И хотя к опровержению и сокрушению школы стоиков относятся все книги, однако первая показывает, что наслаждение (voluptas) является единственным благом, вторая – что высокая нравственность философов не является даже благом, третья определяет истинное и ложное благо. В ней будет уместно как можно ярче сложить, так сказать, похвальное слово о рае, чтобы призвать души слушателей, в меру моих возможностей, к надежде на истинное благо. (8) И к тому же эта книга имеет сообразно с самой темой некое достоинство. К предыдущим книгам, и особенно к первой, примешано нечто, располагающее к веселью и, можно сказать, [нечто] вольное; этого моего поступка тот не осудит, кто и обстоятельство дела обдумает, и обоснование моего замысла выслушает. Что касается сути дела, то что более чуждо защите наслаждения, чем речь мрачная и суровая; говоря в защиту эпикурейцев, вести себя как стоик? Ввиду этого надлежало изменить этот суровый, страстный, вдохновенный стиль речи, которым я пользуюсь во многих местах, на более веселый и более радостный стиль. И поистине, в услаждении – большая сила оратора. (9) Это сделано также с намерением (если говорить теперь о замысле) сильнее изобличить древних, которые имели любую иную религию, а не нашу. Мы ведь не только предпочитаем эпикурейцев, людей отверженных и презренных, стражам честного, но также доказываем, что эти самые приверженцы мудрости следовали не добродетели [virtue], но тени добродетели, не высокой нравственности, но призраку [ее], не долгу, но пороку, не мудрости, но безумию и что они лучше бы поступили, отдаваясь наслаждению, если [еще] не отдались. А говорящими об этом предмете мы делаем самых красноречивых и весьма дружественных нам мужей, каждому из которых мы поручили [приписали] речь в соответствии с достоинством личности и подобную той, которую он произнес в предыдущие дни.

1.(1) Так вот, в один из праздничных дней немного спустя после завтрака мы случайно сошлись в григорианском портике⁸ – Антонио Бернери, папский викарий, муж, рожденный для больших дел, а также преисполненный всяческих похвал; Антонио да Ро, минорит, а также теолог, кого следует сравнить в том, как он обучает искусству красноречия, с великим Исократом; Кандидо Дечембрио, который, не знаю, государю ли милее за верность и усердие или народу приятнее за человечность и нравы; Джованни Марко, кого называют Эскулапом за чудесное искусство исцеления и кто – вещь редкая – не чужд гуманистических занятий; Маффео Веджо, которого как не дерзнул бы я поставить выше всех наших поэтов, так не знаю сегодня никакого поэта лучше (со мной же был Антонио Босси, сын превосходнейшего человека Амброджо, мой слушатель, который, если не заблуждаюсь, из-за любви, превосходит чудесным образом свой юношеский возраст и скромностью и ученостью). А вот появляется и Катон Сакко, павиец, и с ним Гуарино из Вероны, прибывший сюда накануне из Феррары, чтобы присутствовать на судебном процессе по поводу большого наследства двоюродной сестры, и остановившийся у Катона, с которым вел давнюю дружбу и который был тогда защитником на этом судебном процессе. (2) О них я мог бы сказать так: Катон именно тот, кого я без колебаний ставлю среди самых красноречивых древних юристов, [а] также оратор приятный, обстоятельный и серьезный; а когда слушаешь Гуарино, пожалуй, не скажешь, лучший ли грек или латинянин тот, кто, будучи [сам] достойным учителем красноречия и превосходным оратором, вместе с тем отец множества достойных учителей красноречия и ораторов. Когда эти двое подошли и нас поприветствовали и сами, мы, поднявшись, ответили им приветствием, наступило небольшое молчание. (3) Тогда Катон [говорит]: «Почему не продолжаете начатый разговор? Разве мы явились, как волк в басне»?⁹ – «Нисколько, Катон, – отвечает Бернери, – не волк и не в басне, мы ведь решительно ни о чем не говорили. Мы же только пришли и лишь усаживались перед твоим приходом». – «Так как вы, я вижу, ничем не заняты, – говорит Катон, – то почему бы нам не потолковать по обычаю древних о чем-нибудь значительном и не поспорить, [например], о честном и о благе? Нет ничего полезнее, ничего достойнее человека, как вы знаете, чем такая беседа, особенно когда у нас будет участвовать в ней ученейший муж Гуарино». Тогда Бернери [в ответ]: «Мы действительно ничем не заняты, как ты говоришь, Катон, и готовы потолковать. Ну что ж, тебе, кто положил начало, мы предоставляем право говорить первым и на какую тебе угодно тему. Еще и Джузеппе Брипи будет участвовать, вижу, что он подходит. Прибыл же, чтобы встретиться со мной, человек, весьма сведущий в делах божественных и человеческих, выдающийся достойной жизнью и даром красноречия». (4) Здесь Джованни Марко замечает: «Послушаем тебя, Катон, ты настолько всегда готов говорить, что кажешься мне всегда самым подготовленным, и к тому же, по словам Марка Фабия, „у добрых людей всегда наготове честная речь, всегда наготове речь о наилучших вещах⁴⁴»¹⁰. И мы, все остальные, каждый от себя, дали знак, что будем охотно слушать. А Бернери говорит Брипи, уже входящему в портик: «Отлично, мой Брипи, что пришел на эту беседу. Если бы у тебя не было намерения со мной повидаться, я бы сказал, что тебя Сивилла побудила обратиться сюда, чтобы присутствовать на речи Катона и других. Поэтому мне нет необходимости убеждать тебя сесть послушать здесь вместе с нами в кругу ученейших людей». (5) «А меня, – говорит Брипи, – совсем и не нужно убеждать, я пришел сюда, если угодно, не ради встречи с тобой, но поспешил к этому месту по увещеванию Сивиллы и Минервы, как пишет о Тидиде Гомер¹¹, так что [мне] угодно дать прорицание: в вашей беседе должно обсуждаться нечто значительное. Но почему мы мешаем Катону, который, как я слышу, должен говорить первым?» Поэтому все мы там же, где стояли, вновь сели и повернулись к Катону, чтобы слушать его.

II. (1) Тогда Катон, опустив на мгновение очи долу и затем вновь взглянув на слушателей, начал так: «Хотя мне всегда приятнее слушать ученых мужей, среди которых вы в этот век, без сомнения, первые, чем самому быть ими выслушанным, поскольку я понимаю, что скорее могу научиться, чем научить (и по этой причине я побуждал вас рассмотреть что-либо значительное), однако, так как вам, мудрейшие мужи, угодно было, чтобы я говорил, и притом самым первым, я исполню то, что вы приказываете. И вот то, что я посчитал должным сказать, предпочтительнее всего среди многого, что приходило на ум. (2) Я обычно часто поражаюсь душевной порочности либо слабости людей в том, пожалуй, более всего, наряду со многими иными вещами, что они [люди], как вижу, стремятся скорее овладеть тем, что именно по природе не является благим; напротив, то, что истинно, что высоко, что единственное и составляет благо, этого настойчиво добиваются не только редчайшие [люди], но этого либо не знают даже, либо это презирают и ненавидят. Каковы же суть эти блага? Бесспорно, те, что относятся к добродетели, такие, как справедливость, мужество, умеренность; лик этой добродетели, „если бы ты мог узреть телесными очами, – как говорит Сократ в «Федре», – вызывал бы невероятную любовь к мудрости*¹². (3) Но поистине лик этот слишком превосходен и божествен, чтобы быть зримым и восприниматься нашими глазами. Но умом и душой надлежит его созерцать, и чем острее будет ум каждого, тем совершеннее узрит он лик добродетели, подобный лику солнца. Такими были те, кто увековечен в памяти и прославляется у наших предков бессмертной славой, это Бруты, Горации, Муции, Деции, Фабии, Курии, Фабриции, Регулы, Сципионы. У греков – Фемистоклы, Аристиды, Эпаминонды. И те, кто прославился не на войне, а в науках: Пифагоры, Сократы, Платоны, Аристотели, Феофрасты, Зеноны, Клеанфы, Хрисиппы, Гомеры, Пиндары, Менандры, Геродоты, Еврипид, Демосфен и бесчисленные другие. И это [только] греческие писатели, не говоря о латинских. (4) А те вещи, названные выше, для достижения которых претерпевает трудности род человеческий, таковы или подобны тем, о которых говорит наш Вергилий:

Достаточно будет напомнить о разнообразных человеческих страстях и заблуждениях, примерами чего полна древность, полно и наше время. И потому я воздерживаюсь приводить их. (5) И хотя кажется, что Вергилий ясно осуждает заботы этих людей, на которых указал, и это вполне справедливо, однако я не знаю, правильно ли он столь хвалит одну лишь жизнь земледельцев, говоря сразу после [тех слов]:

и следующие далее стихи. Вам ведь известна песнь, в которой он изложил не свое мнение, а мнение мягкого и изнеженного Эпикура, чтобы потешить этим народный слух. А то, что сам он думал, он показал немного перед этим, там где говорит:

(6) Видите, как, увлекаемый очарованием честных вещей, я стал многословнее. Ведь я знал, что эта песнь вам, пожалуй, более известна, чем та, но хочу признаться: то, что мне не нравилось, я не мог переносить равнодушно. А эти [стихи] понравились бы даже, десять раз повторенные, как говорится, и потому я поступил смелее, поскольку полагаю, что вы теми же вещами услаждаетесь, какими, как видите, и я. Итак, жизнь земледельцев, если не хотим мы, коли богам угодно, быть эпикурейцами, мы отвергнем полностью. Ибо она преисполнена, как показывает сам Вергилий, глупости и разнузданности, какой она была в те времена до права, законов, морали. О ней тот же Вергилий [говорит]:

(7) Но для чего эти [слова]? Очевидно, чтобы прояснить, что Вергилиевых, или скорее Эпикуровых, земледельцев не следует исключать из числа глупцов и заблуждающихся. Поскольку это так, то покажется бесспорно справедливым мое удивление тому, почему человеческие умы, которые мы считаем божественными, побуждаются столь извращенно добиваться вещей ничтожных, пустых, бесполезных, нелепых и, говоря одним словом, дурных, и очень крепко их удерживать, скорее, чем [стремиться] к истинной и надежной добродетели, единственно благодаря которой мы и приближаемся к богам и, да позволено [будет] сказать, становимся богами. В обучении ей наиславнейшими среди всех представляются стоики, говорящие, что единственное благо добродетель; ими я обычно восхищаюсь превыше остальных, они, как верно и тонко заметил наш Сенека, среди прочих философов кажутся как бы мужчинами среди женщин¹⁷.

III. (1) Итак, перед вами то, что после долгих и многих размышлений приходит в голову и что является моим взглядом. Только две причины, насколько могу заключить, я нахожу, из коих и та и другая установлены природой: одна [в том], что более многочисленна армия пороков по сравнению с добродетелями, так что мы не можем, даже если хотим, выйти победителями [в борьбе] против столь сильного войска; вторая [в том] – это кажется чудовищным, что мы не желаем побеждать этих наиболее отвратительных, наиболее жестоких и наиболее опасных врагов, даже если [это] было бы возможно. До такой степени наделила нас она [природа] от рождения какой-то пагубной любовью, что нас услаждает сама наша болезнь, и пороки, которые являются как бы язвой для души, для нас вместо наслаждения; напротив, добродетель, наставница и сопричастница божественных благ, кажется большинству суровой, горькой, тягостной. Но об этом немного позже.

IV. (1) А теперь, если угодно, посмотрим на то, о чем мы прежде упомянули, говорю о чрезмерном числе врагов. Так, чтобы пояснить на примере, – скупость, без сомнения, всегда была порицаема у Марка Красса, словно домашний порок и родовое наследие той семьи. Но этому пороку не одна только добродетель противоположна, которую мы называем щедрость, но также нечто другое, что зовут расточительство. Какого же мужа той эпохи отнесем к числу щедрых? Может быть, Помпея или Цезаря, союзников Красса? Отнюдь нет, но их, полагаю, скорее надо поместить среди расточительных, так как известно об их театрах, играх, даяниях и щедротах разного рода в отношении людей недостойных. (2) Хорошо, строгость – добродетель. Но сколь немного тех, кого можно назвать скорее строгим, чем суровым, жестоким, неприветливым, или, напротив, легкомысленным, малодушным, изнеженным? По крайней мере, Цицерон многократно обвиняет своего Катона в излишней суровости. Винивший чужую суровость, он сам был также замечен в том, что грешил противоположным пороком. Ведь если мы хотим верить его недоброжелателям и недругам, хотя сам я не присоединяюсь [к ним], он слыл подчас немного легкомысленным и непостоянным. Отсюда и Платон порицал философов, которые стремятся к досугу и уединению ради занятий¹⁸. Ведь пока они избегают того, чтобы не быть случайно несправедливыми по отношению к кому-нибудь, они впадают в другую [крайность] – дозволяют себе оставить тех, кого они должны защищать. Итак, они, если поверим им самим, будучи деятельными, не могут жить честно, а [пребывая] в досуге, сравниваются с перебежчиками и дезертирами. Но не будем говорить о личностях, посмотрим только на само дело. (3) Мужеству противоположны трусость и безрассудство, рассудительности – коварство и глупость, учтивости – шутовство и неотесанность и далее остальное, что Аристотель, как всегда, очень тщательно изложил в тех книгах, которые назвал „Этика“¹⁹, однако рассудительность он перечисляет не среди моральных добродетелей, а относит к интеллектуальным. Я ведь опускаю тех, кто каждой добродетели противопоставил не по два порока, но много²⁰. Прошу обратить внимание и оценить, сколь несообразно это сделано. Ведь белизне никакой цвет не противоположен, кроме черного, высокому звуку никакой [иной], кроме низкого, сладости никакое вкусовое ощущение, кроме горького. А другие цвета, звуки либо вкусы называются не противолежащими, но разнообразными, не противоположными, но различными. (4) Добродетель же помещена между двумя противоположностями, как усердие между любопытством и небрежностью, и так помещена, что, отступая от одного, оказываешься в опасности соскользнуть в другое; то, что мы выражаем в общеизвестной поговорке: „Когда избегаю Сциллы, плыву к Харибде“, и то, что я сказал выше о философах, склонных к уединению, и что говорит Цицерон: „Пока вы, судьи, избегали упрека, вами совсем не заслуженного, как бы вас не сочли жестокими, вы получили другой – стали считаться робкими и трусливыми*²¹. Подобных примеров у нас огромное множество. (5) Я не тем даже возмущаюсь, что получено много видов пороков (ибо ведь на это я смотрю сквозь пальцы, терплю, переношу), а тем, что меньше видов добродетелей; и – что самое недостойное – хотя пороки между собой в разладе, однако против нас они, словно по уговору, приходят к согласию и соединяются и словно берут в окружение, чтобы недостаточно нам было избегать одного порока, чтобы подвергались еще и опасности впустить другой, и притом того же вида, чтобы не впасть из скупости в трусость, но из [порока] того же вида, например, непосредственно из скупости, как я сказал, – в расточительство, как оба противостоят щедрости. И сколь трудно [это] будет, сколь большую рассудительность, неусыпность, усердие надо применить против двойного врага, нападающего с той и с другой стороны, более того, спереди и сзади? Воистину против него недостаточно двоякого лика Януса²² но нужны также еще две руки сзади, еще две ноги, одним словом, необходимо целиком другое тело. (6) Добавь теперь то, что вынуждает меня почти кричать: часто случается, что в одно и то же время мы, словно ветрами, уносимся разными пороками; читаем, например, о Катилине: он был скуп, и он же слишком щедр, и он же кутила, он же прикидывался умеренным, он же равнодушен к славе, он же тщеславен, он же покрыт всяческими пороками²³. И сегодня нет недостатка во многих катилинах, и всегда их будет в достатке. Почитатели отчизны, какими были Цицерон и Катон, всегда были очень редки и будут еще более редкими. Но вернемся к катилинам! Как же может произойти, что противоположные и враждебные [вещи] в состоянии существовать одновременно? Ради самих богов, знающих это, не понимаю. Разве могут смешаться вода с огнем, легкое с тяжелым, высокое с низким? Так, нет ничего общего между гневом и кротостью, смелостью и страхом, надменностью и смирением. И, однако, мы видим, что эти „циклопы и кентавры“, как говорит Стаций²⁴, „обитают вместе, словно взаимно поклявшись нас погубить“. (7) Кто усомнится поэтому, что природа с нами плохо обошлась – не как мать, но, если позволено сказать, как мачеха, которая установила для нас более суровые законы, чем Ликург для лакедемонян, и требует податей и подношений [дани] больше, чем от пасынков, больше, чем от слуг, больше, чем от пленных? Никакая подать любых тиранов не была, как известно понаслышке, никогда столь тяжела, как эта [подать природе] – жить столь трудно и мучительно по правилу добродетели. Но это, что я сказал, я сказал не для того, чтобы скорбеть об участи каждого из вас или также о своей, ибо мы [так сказать] с помощью больших трудов и многократных бдений, больше, чем человеческий рассудок в состоянии выдержать, выплыли²⁵. Но я сожалею о положении тех, кто не одарен таким усердием и, так сказать, искусством плавания. И вы видите, сколь многочисленна сама толпа [их], которую мы именуем по всей справедливости общепринятым уже именем непросвещенной толпы.

V. (1) Но перейду к другой причине. Не правда ли, можно оплакивать то, что оплакивали многие, [а именно] что любовь к порокам мы впитали вместе с молоком матери? Если желаем признать истину, это следует вменить в вину вовсе не нам, но самой природе. В самом деле, можно видеть, как с самых ранних лет дети впадают в пороки чревоугодия, развлечений, наслаждений скорее, чем поднимаются к почету и добродетели [честности], что они ненавидят порицания и любят ласки, избегают наставлений, стремятся к шалостям. Молчу о том, с каким трудом они обучаются добрым нравам. Не только дети, но и старшие по возрасту, и притом многие, с раздражением воспринимают, когда их порицают, хотя, исправленные и узнавшие то, в отношении чего ошибались, они скорее должны были бы радоваться, и, что хуже всего, они часто гневаются на тех самых [людей], от которых получили благодетельное исправление. (2) И чтобы никто не соблазнял себя сам случайно каким-то пустым мнением, пусть знает: то, что по природе есть благо, к тому стремятся по собственному побуждению, и, напротив, то, что есть зло, того по природе избегают, как избегают дикие животные, которым не дано ничего лучше тела, голода, жажды, холода, жары, усталости и гибели. Для нас, кто обладает разумом и благодаря ему становится сотоварищами бессмертных богов, единственным благом является высокая нравственность [добродетель], злом – порочность. Хотя это так, откуда все-таки происходит, что мы бежим честных вещей, ищем и любим пороки? Одно дело – заблуждаться, падать, вовлекаться [в порок] ради надежды на что-то (хотя это участь дурных), другое – находить удовольствие в самом проступке, как очень хорошо [об этом] как и обо всем [остальном говорит] Квинтилиан: „Есть у негодяев какая-то пагубная любовь к бесчестному, и их высшее наслаждение – пятнать честное“²⁶. И Цицерон: „Такая была в нем страсть к совершению преступлений, что одно это его бы услаждало, даже если бы не было случая совершить преступление“²⁷. (3) Разве нужна здесь долгая речь и разве это само по себе не очевидно более, чем достаточно? Действительно, почему нам доставляет столько удовольствия соблазнять целомудренных, непорочных, благочестивых, уважаемых женщин и почему мы загораемся [желанием] нанести бесчестие скорее им, чем распутницам, женщинам непристойным, бесстыдным, низким, даже если эти превосходнее красотой? Ведь Секста Тарквиния побудила учинить насилие над Лукрецией²⁸ не столько красота ее, т. е. то, что он видел и в других местах, сколько строгий образ жизни, о чем он прежде не имел понятия. В этом [своем действии] он, видимо, не жаждал ничего иного, кроме самого преступления, и того, чтобы запятнать честное, о чем, как известно, справедливо сказано у Овидия:

(4) И раз я начал говорить о любви, [скажу], не только сама преступная страсть вводит нас в позор, но даже и то, что должно бы отвращать: мучения, утраты, опасность. Понимая это, тот же Овидий, порой несколько непристойный, дает совет любовнице, как удержать поклонника: она должна часто выставлять его за дверь, часто оскорблять, часто бывать к нему несправедливой³⁰. Откуда и Хремес у Теренция говорит:

И Гораций:

Невероятно, если бы мы не знали этого! Как раз из-за того, что эти вещи мучительны, их домогаются и ими пленяются, в противном случае их следует отбросить. (5) Неужели столь мало значит жить честно, спокойно, безмятежно, безопасно, мирно? Потому и в мифах рассказывается, что Юпитер редко довольствовался Юноной, своей божественной супругой, он больше искал любви не столько [открытой] человеческой [к земным женщинам], сколько тайной – с Алкменой, Ледой, Дамной, Европой и иными [женщинами]. И в поговорке дошло до наших дней: „Запретные плоды наиболее сладки“. Если они в цене неизменны, то уже утратили прелесть. Далее, мы не можем отрицать, что природа зла, понуждая нас (чтобы сказать о меньших проступках) разражаться смехом или хохотом над глупостью, непристойностью, вздором и тому подобными вещами других [людей] или порой над нашими собственными. Поистине это какой-то вид злорадства, как в случае с Менотом у Вергилия, выныривающим из морской пучины и изрыгающим соленые струи, или с Энтеллом, тяжело падающим на землю в разгар битвы³³. (6) Она также часто побуждает нас нападать на других и приводить их в негодование – и именно благодаря насмешке, и мы тем больше радуемся, чем больше видим, как человек приходит в ярость. Так случилось с Гекубой, которая от нанесенных ей греками оскорблений и позора сделалась такой неистовой, что, говорили, превратилась в собаку³⁴. Что еще сказать? Примеры нам являются отовсюду; поэтому мы и видим, что поэты, пишущие иносказательно, дошли до того, что выдумали киклопов, каков, сфинксов, гарпий, сирен и многое тому подобное, означающее, что немало [людей] от природы склонны любить насилия, грабежи, позорные дела, так что не от них зависит уклониться от естественного порока. Однако довольно о любви к порокам. (7) А что сказать о ненависти к добродетелям? Поскольку тому, кто находит усладу в позорных делах, должно быть ненавистно всякое обиталище высокой нравственности. Он так мало радеет о приобретении этой добродетели, что не уважает даже чужую. О, если бы у нас не было в изобилии столь многих примеров – Анаксагора, Терамена, Сократа, Каллисфена, Зенона, Сципиона, Гутилия, Цицерона, Сенеки и прочих, кого, воспользуясь словами Марка Фабия, сделали несчастными добродетели³⁵. Но скажут: добродетель всегда [должна быть] наготове к [отражению] нападений пороков, поскольку природа нам [это] внушает. Я действительно признаю, что добродетель является, бесспорно, какой-то божественной вещью, и не только самым превосходным из всех благ, но также и единственным благом; однако забота о ней и любовь к ней уступлены как милость и особый дар природы крайне редким [людям]; большинству же из-за злобности той же природы [в этом] отказано, подобно тому как мы наблюдаем это в отношении уродов, слабоумных, [людей] с телесными пороками. (8) Ибо та, которая должна была просвещать, ослепила души людей, чтобы не созерцали они света мудрости. Заставь нетопыря предпочесть свет потемкам; внуши кроту желание жить скорее на поверхности земли, чем в ее, так сказать, чреве, [видеть] скорее этот обычный дневной свет, чем вечное погребение; жди, что лев сам собой станет кротким. Что говорить о животных? Попроси глухого слушать, немого говорить, слепого видеть, косолапого бегать быстро. Нет, нельзя требовать всего того, чего природа не предоставила по своей воле. Так, мы видим, что многие и даже большинство почитают злодеяния, бесчестные поступки, несправедливость враждебными добродетели не потому, что пороки благи, но оттого что извращена природа их самих. Однако я не отрицаю, что каждый, если бы захотел, мог сделаться мудрецом, но:

VI. (1) Но хотя так обстоят дела, она [природа] проявляет по отношению к человеческому роду одну лишь суровость. Она вызывает против нас кораблекрушения, бесплодие, наводнения, пожары, повальные болезни, войны и [все] это в огромном множестве. С другой стороны, она каждодневно посылает солнечный зной, яростные ветры, ливни, снегопады, град, лед, стужу, которые так изнуряют всего человека, что, кажется, едва ли отличаются от обессиливающей лихорадки, и, что меня часто пугает, каждое лето она мечет молнии, выпуская [их] разгневанной рукой со сверканием и ужасающим громом, чтобы дать знак, что она устрашает, бранит, наказывает людей. Что сказать о столь многих болезнях, едва ли достаточно известных самой медицине? О столь многих змеиных ядах, губительных влагах, вредоносных животных? Эти вещи, когда я размышляю [о них], меня часто так мучат, что, если бы она сама [природа] могла где-то существовать и появиться перед нашим взором, я бы дерзнул, поверьте мне, потребовать от нее отчета в ее деяниях и так [к ней] обратиться.

VII. (1) Так-то тебе с нами угодно поступать, о мать-природа, которую мы считаем и зовем родительницей? Нас, которым предстоит бороться с сильнейшим войском, ты обеспечила столь жалкими силами, дала в столь трудном сражении такую же [жалкую] душу, которая [скорее] предпочитает быть побежденной, чем победить, [а] если мы не одержим полной победы, ты преследуешь нас настоящей местью, и притом ужасной. Может быть, ты надеешься принудить нас, как детей, побоями? Другого пути тебе надо держаться! Этот, жестокая, даже в отношении детей не одобряют. Ведь те, кого словесным порицанием не побудить к учебе, не побуждаются и наказанием побоями. Так и душа человеческая никогда не сможет по принуждению полюбить добродетели: смотри, как бы она [их] скорее не возненавидела. Может быть, случайно всех самых ученых [людей] более всего секли наставники? Совсем нет. Так и наилучшие не те, кто многократно переносил твои удары. (2) А потому я простираю к тебе с мольбой руки и, склоняясь, обнимаю твои ноги. Если ты мать, какой ты воистину являешься, позволь, чтобы твои сыны в свой черед узнали тебя. Вообрази, что все народы и как раз те, которых ты считаешь непокорными по отношению к тебе и враждебными, перед тобой повержены ниц, грязные, [запущенные], безобразные, обессиленные от скорби и слез. Если бы это позволено было ради исцеления, они сделали бы именно так и сделают, если ты захочешь. Они тебя, мать, лишь бы ты пожелала, так как сами не могут, [то] при моей помощи просят, умоляют, заклинают даровать им одно из двух: или чтобы ты уменьшила такое множество пороков и чтобы в человеческих душах увеличилась любовь к добродетели [честности], или если за некую прежнюю жизнь наказание не должно быть снято, то чтобы за проступки назначались более мягкие мучения и в меньшем числе, и чтобы ты позволила живущим жить и подати, которые не могут быть взвешены, ты не пыталась бы исторгать путем жесточайших мучений, чтобы закон твой не был подобен тому заслуженно отвергнутому [закону], который приказывал разрубить тело неплатежеспособного должника пропорционально между кредиторами³⁷; чтобы не казалось положение безгласных и неразумных [существ] лучше, чем наше, и чтоб смолк, наконец, тот жалобный возглас многих: о, если бы мы родились зверями, а не людьми или никогда бы не рождались! (3) Если бы я лицом к лицу так говорил с самой природой, не знаю, достиг бы я чего-то, однако имел бы надежду. Но поскольку не дозволено вводить ее [природу] в речь других (скрытая поистине в защищенном убежище, она не страшится порицания других), то, если у вас есть что-то, чтобы за нее ответить, я жду и настоятельно требую, чтобы вы сказали. Ведь хотя я и считаю, что нет ничего, что меня опровергает, однако я жажду быть опровергнутым, чтобы смягчить свою душевную муку или скорее скорбь».

VIII. (1) Когда Катон окончил речь, Веджо, чуть-чуть улыбаясь, говорит тогда: «Хотя и решается дело действительно большое и наидостойнейшее из всех и я вижу, что Катон взволнован как речью, так и в душе, не могу, однако, удержаться от смеха, понимая, что столь большой оратор, и притом такой, под защитой которого никогда никакое дело не подвергалось риску, втайне содействовал противной стороне и чуть ли не выступал против своего дела. И чтобы [этот] столь суровый цензор не говорил, что в моем смехе есть злорадство, и чтобы он не порицал меня, прежде чем я начну говорить, [скажу], что я радуюсь не тому, что он содействовал противной стороне; я радуюсь тому, что он сказал в мою пользу. Ведь хотя он говорит и ручается, что он единомышленник именно стоиков и всегда самый решительный противник моих эпикурейцев, как показала вся его речь, однако сама речь [его] потрачена на то, чтобы народ, т. е. земледельцев и подобный род людей, не скажу похвалить как мудрецов (чтобы не казалось, что пальму первенства, каковую он отдает стоикам, он уступил толпе, которая является эпикурейской), но оправдать, защитить, оплакать. (2) Таким образом, что иное ты сделал, если не предпринял защиту наслаждения? О, верный стоик! Ты хотел, чтобы людям было позволено безнаказанно утопать в наслаждениях! Радуюсь за тебя и поздравляю тебя с тем, что никто из той школы [стоиков] не присутствовал здесь на твоей речи, однако достаточно будет [и того], что я, эпикуреец, присутствовал. Они-то тебя бы осуждали, а я смеюсь, они-то негодовали бы, когда ты так старался, [так] скорбел об участи несчастных, наконец (на что едва ли осмелился бы Эпикур, кого ты называешь изнеженным, расслабляющим) жалобно молил об избавлении преступников от наказаний; а я легко переносил и втихомолку то и дело наслаждался не только потому, что ты мое дело защищал, но и потому также, что ты совлек какие-то покровы со своей души. (3) Но, плохо думая о роде человеческом, ты, видно, испугался, что не сможешь безнаказанно порицать общую жизнь и, как ты считаешь, [жизнь] непросвещенной толпы, если не припишешь пороки людей вине природы. Я предпочел бы, чтобы ты воздержался от этого двойного обвинения – природы, а равно и людей, хотя бы для того, чтобы не навлечь [на себя] скорее ненависти за свое порицание дурного образа жизни, пока ты стараешься снискать себе общую благосклонность, оплакивая жалкое его [человеческого рода] положение. Мы вычитали, что некий Гераклит, всякий раз, как выступал и разбирал деяния людей, оплакивал их как безумцев, и, напротив, Демокрита всегда видели смеющимся в общественном месте. То, что один из них оплакивал, другой в свой черед осмеивал. (4) Могу сказать, что ты очень похож на Гераклита, поскольку оплакиваешь людей, за тем лишь исключением, что не так часто льешь слезы; еще бы, ты боишься выплакать глаза, чего, удивляется Ювенал, не случилось с тем [Гераклитом]³⁸. Ты же меня с Демокритом сравнить не можешь, хотя я уже давно смеюсь. Но я не людей осмеиваю, а человека, и притом оплакивающего других. А если ты думаешь, что я Демокриту подобен, то, право, Гераклит Демокритом высмеивается; и совершенно справедливо, тот до стоиков был стоиком, этот – учителем Эпикура. Итак, ты, единственный на земле подражатель Гераклита, попрекаешь людей, как я сказал, за дурной [извращенный] образ жизни, чем ты меня весьма сильно удивляешь. Они [люди] никоим образом не жалуются на свою глупость, ты, кто по сравнению с прочими украшен преимуществом исключительной мудрости, не воздаешь благодарности [природе], но напал на нее, бранишь, вызываешь на суд. (5) Действительно, это оправдание людей тем, что от природы происходит их порочность, больше, мне кажется, ее обвиняет, хотя [и] несправедливо, чем извиняет их. Если же ты мудрец, как ты убеждаешь себя (и я, [соглашаясь], приписываю это и трудам твоим и бдениям), почему другие не следуют мудрости, особенно когда ты выставлен примером и учителем? Никому не отказано в том, чтобы стать мудрецом. Тебя обмануло и привело к такому порицанию то, что еретические стоики ни богов, ни людей не почитают, не на словах, а на деле, согласно их всегдашнему обычаю поступать иначе, чем говорят. (6) Да и природу они порицают во многих вопросах и пытаются переделывать [ее], словно она может быть переделана, например, в душевных волнениях или аффектах, которые они хотят вырвать из нас с корнем³⁹, и утверждают, что нет человека, который не был бы глупым, неистовым (яростным] и таким, которого можно [было бы] назвать еще оскорбительнее. И думая так, они тем не менее говорят, что не обвинители они, а свидетели. Поэтому, что касается меня, соглашаясь с тобой в остальном, я избираю для себя защиту природы вместе с защитой человеческого рода, что, как я покажу, не отделяется от предыдущего.

IX. (1) Не легкомысленно и не дерзко, мужи наилучшие, я взял на себя обязанность отвечать прежде всех. Простите в силу вашего человеколюбия мое желание говорить против стоиков как эпикуреец, поскольку никому из вас такого не подобало: никто не предан какой-либо из этих школ. Но я уверен, что моя речь не будет вам неприятна, не потому, что у меня есть какая-то способность [говорить], а потому, что я открою все тайны стоиков, которые мне очень хорошо известны, так как я исследовал самым тщательным образом их тайники [убежища]. Ведь если сделал приятную вещь римскому народу Гней Флавий, предложивший, чтобы были обнародованы фасты⁴⁰, сохраняемые частным образом, словно книги сивилл⁴¹, разве моя речь не принесет удовольствия, если и я выколю глаза воронам⁴², т. е. стоикам, разгласив их тайны, которые действительно покажутся не менее смешными, когда будут преданы гласности [разглашены], чем те фасты? Однако я не произнесу ни слова, если не почувствую, что оно дано мне и предоставлено вами с охотой». (2). Тогда Брипи [говорит]: «Продолжай же, Веджо, я отвечу тебе за других; знаю, что они так охотно будут тебя слушать, что поручат тебе эту обязанность по своей воле, даже если ты не просишь. Насколько охотнее мы будем слушать тебя теперь, когда ты вызвался вести это дело добровольно. Мы хорошо знаем, сколько живости, какое остроумие, какую силу [убеждения?] ты обычно показываешь. Потому знай, что всего этого от тебя ждут». (3). Но Веджо [говорит]: «Вы мне действительно делаете приятное, что обещаете слушать меня без неудовольствия, но благожелательно и со вниманием, как я и надеялся. Но, пожалуй, не ждите от меня никаких красот речи. Если они где и были, то [теперь] в сравнении со столь замечательным и блестящим оратором я, словно какая-нибудь звезда, скрываюсь в лучах солнца. Прошу только, чтобы вы посчитали необходимым сопоставлять [в речи] существо с существом [содержанием], дело с делом, но не красноречие с красноречием.

X. (1) Теперь к тебе, Катон, возвращаюсь, с которым у меня битва, словно с неким императором заморских народов, далеких от наших нравов. Итак, вначале я мог бы правдиво и по совести, не оскорбляя ничьих ушей, ответить на то, что ты сказал о природе: то, что создала и устроила природа, может быть только свято и достойно похвалы, как это небо, например, которое простирается над нами, украшенное днем и ночью светилами и возведенное с великой разумностью, красотой, пользой. Надо ли упоминать о морях, землях, воздухе, горах, равнинах, реках, озерах, источниках, даже о самих тучах и дождях? Надо ли упоминать о домашних и диких животных, о птицах, рыбах, деревьях, пашнях? Ничего не найдешь устроенного, как уже говорилось, без высшей разумности, красоты, пользы, не наделенного и не отмеченного ими. Свидетельством тому может быть хотя бы само строение нашего тела, как очень ясно показал проницательный и красноречивый муж Лактанций в книге, названной им „О творении*⁴³; хотя можно еще привести и гораздо больше примеров, и не хуже тех, о которых он упоминает. (2) Однако пусть тебя не удивляет, если я, который кажусь защитником Эпикура (ибо высшее благо, как и он, помещаю в наслаждении), признаю, что все создано провидением природы, чего он не считал. Да и не он сам выдумал это представление, а следовал за некоторыми предшественниками, как, например, Евдоксом⁴⁴, мужем весьма ученым, а также хвалимым при жизни противниками, который написал не о случайности атомов, но о постоянстве и Провидении неба. И тем не менее каждому позволено привлекать для своего дела вспомогательные средства, откуда ему будет угодно, как сделал твой Сенека, особенно усердный защитник этой школы; он так много усваивает [повторяет] из самого Эпикура, что иной раз кажется: либо он стал эпикурейцем, либо тот стоиком⁴⁵. И насколько больше следует позволить это мне, кто посвящен с помощью предков, и к тому же наиболее выдающихся, в тайны не философии, но красноречия и поэзии. (3) Ведь философия словно воин или трибун при красноречии – повелительнице и, как называет ее один большой трагик, царице⁴⁶. Также Марк Туллий позволил себе говорить свободно обо всем, что ни пожелал исследовать в философии, не связанный ни с какой школой, и это замечательно. Но я, однако, предпочел бы, чтобы он заявил, что исследует это не как философ, а как оратор, и в этом проявил ту же, даже в большей степени, вольность или скорее свободу и чтобы решительно потребовал назад то, что нашел у них [у философов] из ораторского украшения (а все, что философия присваивает себе – наше)⁴⁷; а если бы кто-то сопротивлялся, то он обнажил бы против философствующих разбойников тот меч, который он принял от царицы вещей – красноречия, и недостойных жестоко бы покарал. Насколько же яснее, серьезнее, благороднее эти вещи обсуждаются ораторами, чем исследуются философами – непонятными, грубыми, безжизненными. Я заявил так, чтобы выразить свое желание рассуждать об этом деле, по поводу которого жестоко бьются философы, не по их обычаю, а по нашему, как, вижу, весьма разумно сделал Катон».

XI. (1) «Вот ты и попробуй, – говорит Брипи, – раз пытаешься возвратить ораторскому искусству обширнейшее наследие, неизвестно кем разграбленное. Действительно, если тщательно выспросить [прошлые] времена: о наиболее значительных и великих делах говорили ораторы на площади города, прежде чем начинали болтать в закоулках философы; также и в наши времена, хотя философы называют себя руководителями других⁴⁸, однако, как показывает само дело, ораторы являются руководителями других, и именно они должны называться властителями. И потому я одобряю твое намерение предпочесть говорить по-ораторски, нежели по-философски, и побуждаю тебя говорить воистину по-ораторски».

XII. (1) «Я буду стараться в меру сил, – говорит Веджо, – а для тебя, Брипи, сверх сил. Итак, Катон (возвращусь к твоим доводам), мне прежде всего очень не по душе, что вы, стоики, какие-то мрачные и суровые лицом оттого, что почти все порочно и безнравственно; вы сводите все к одной кичливой мудрости, во всех отношениях совершенной, во всех отношениях законченной. В то время как вам доставляет удовольствие чудесным образом воспарить и устремляться ввысь, ваши крылья, не природные, но искусственные и скрепленные воском, исчезают, и вы падаете, как глупый Икар, в море. Зато ([скажу] ради самих богов!), какую [вы] обрели ловкость так изображать мудреца, что ни одного не найти, даже при ваших клятвенных заверениях: один лишь он блажен, один лишь он ревностен, один лишь он благ, один лишь он свободен. (2) Ладно, как бы там ни было, я бы это стерпел, если бы не оставалось с неизбежностью по вашему закону [и] это: кто не мудрец, тот глуп, тот нечестен, тот изгой, тот враг, тот перебежчик, т. е. все таковы, ибо никто еще не был мудрецом. И чтобы кто-то случайно не мог [им] стать, – как вы жестоки! – вы нагромоздили больше пороков, чем добродетелей, и измыслили бесчисленные и мельчайшие виды проступков, так что не больше болезней в теле, которые, как ты сам говоришь, едва ли самим врачам достаточно известны. Если какая-нибудь одна из них поразит тело, не значит, что все здоровье потеряно; но если человек совершит один, даже малейший, проступок, как неизбежно бывает, вы говорите, что он не только лишен почета как мудрец, но что даже обезображен всяческим позором и бесчестием. Вещь достойная удивления (клянусь Геркулесом!), хотя медики говорят, что есть одно здоровье, много болезней, вы даже не скажете, что есть одна добродетель. Впрочем, почти то же самое так объявить: тот, кто имеет одну добродетель, тот имеет их все. (3) К чему я это говорю? Вы искуснее, чем я считал, превосходите медиков во всем. Вы хотите, не чтобы была одна добродетель, а чтобы [вообще] никакой не было. Кто имеет одну добродетель, тот имеет все: никто не имеет всех, следовательно, никто не имеет никакой⁴⁹. Где, стало быть, обретаются добродетели, если их не найти в людях? Ради самих богов, разве вы не понимаете, когда говорите, будто никто не здоров [умом], что эти поношения и наветы обрушиваются на вас самих, которые, как и мы знаем, и вы признаете, не являетесь мудрецами? Не о собственном ли бесславии вы скорее печетесь, и пока лицо других забрызгиваете грязью, не возражаете, чтобы они вас самих свалили в отвратительные нечистоты, словно радуясь позору других и собственному и тому, что говорите и слушаете дурные вещи и упражняете язык и уши в брани и в злобных словах скорее, чем в добрых? (4) Вообще-то я не о тебе говорю, Катон. Ибо ведь я сказал и думаю, что ты мудр, и тем охотнее говорю, что иной мудр, что это противоречит мнению всех стоиков. Итак, ты мудрец, Катон, повторяю я, чтобы знал ты, что получил большее благодеяние [милость] от эпикурейцев (мы ведь щедрый народ), чем от своих стоиков, от которых я желал бы тебя отклонить [отозвать]. Нечто подобное им [их взглядам] ты, кажется, высказал, когда порицал даже сам смех, чтобы отсечь от себя не только прекраснейшую часть искусства, которым занимаешься и которое тебя украшает, но чтобы осудить даже тот особенный дар, что дала нам природа по сравнению с прочими животными. Ведь говорить мы от природы не можем, смеяться [же] можем. В самом деле, посмотри, как немые не с другими, а сами с собой часто смеются, даже громко хохочут, этот вид радости природа дала нам словно дар. Ты корил его, полагаю, для того, чтобы похвалить скорбь, которую ты принес, получив ее в школе [стоиков]. (5) Но оставим разговоры только о тебе, не против тебя я выступаю, но против всех тех, кто и себе и нам остальным оказывает плохую услугу, воображая, что существуют бесчисленные проступки. Ведь что не будет виной, если и в самом деле следует порицать страх, надежду, радость, боль, слезы, веселость, в особенности когда они не превышают меры? И потому пусть они [стоики] винят себя, если люди не захотят слушать их порицания, особенно когда ваши слова никогда не свободны от оскорблений, откуда Персии и говорит:

Ты разгневался на слугу? Также и тебя в слуги. Плясал на свадьбе друга с товарищами? В цепи тебя следует заковать. Надел на себя одежду более вольную? Заслужил ходить голым. В чем-то ошибся? Да не будет [тебе] никакого снисхождения. (6) А потому этим людям я бы только пожелал, чтобы им была внушена такая мысль: пусть то, что они нам возвещают, они промеж себя практикуют – Друг друга наказывают, мучат, секут и представляют нам столь похвальное зрелище. Достаточно было и тех, кто этот нелепый взгляд подтверждал также делом, например, тот, кто всю жизнь сохранял молчание, неизменную строгость в лице, пище, одежде и даже дикость. Как тот Диоген, который и назывался сходным именем киник, т. е. собачий, он много лет прожил в бочке, словно бы имея матерью кабак, с голыми ногами, с голой головой, разве лишь прикрывали ее растрепанные волосы, и с прочими качествами, достойными удивления не красотой, а безобразием. (7) О, если бы наши стоики захотели быть такими же! Вижу, что прежде всего этого ты не соблюдаешь, ты, кто ни в чем почти не отступает от общего обычая и гражданской и общественной жизни. И с большим умением действительно, и с достоинством: раз ты оратор, так и должен им хотя бы казаться. Поэтому меня окрыляет надежда, что мне не будет столь трудно отвлечь тебя от предвзятого мнения. Но ты скажешь: я и сам не одобряю школу киников, я одобряю школу стоиков, как более мягкую и более близкую к общим обычаям. Хотя трудно отделять стоиков от киников⁵¹