Об одном путешествии по Франции

ОБ ОДНОМ ПУТЕШЕСТВИИ НО ФРАНЦИИ

Итак, это свершившийся факт: Председатель Совета Министров СССР находится во Франции. От его бесед с Президентом Республики в значительной степени может зависеть мир на земле. Какие бы разнообразные чувства нас ни волновали, французы ждут результатов этого визита не просто с любопытством. И не одни мы надеемся на продолжение переговоров.

Может быть, кое-кто найдет, что я выбираю слишком умеренные выражения; что ж, признаюсь, ставка в игре так велика, что обязывает — меня по крайней мере — к известной сдержанности в чувствах и в рассуждениях; ведь все это происходит не между двумя частными лицами, а между двумя правительствами, причем такими, которые различаются по самой своей сути. Но об этом различии сейчас не время рассуждать.

Я почувствую себя немного свободнее, если буду говорить не о предстоящих беседах, а о том, что должно им предшествовать и как бы осветить их светом Франции,— я хочу говорить о путешествии Никиты Хрущева по нашей стране. Немного свободнее, ибо в конце концов право каждого сожалеть, что та или другая сторона жизни Франции останется вне этого стремительного осмотра. Не надо забывать, что выработанный маршрут — это в конечном счете компромисс, к которому пришли обе стороны после всестороннего обсуждения, компромисс между желаемым и возможным. Конечно, можно было наметить десяток других планов времяпрепровождения нашего гостя в эти несколько дней, и естественно, что тот план, который был принят, отразил особенности обоих договаривающихся правительств. Некоторые французы предпочли бы, чтобы наш гость провел в музее Лувра то время, которое он собирается посвятить дому, где некогда жил Ленин. Это так же естественно, как сожаление, что его не повезут к Стене Коммунаров. Я лично рад уже и тому, что он увидит Реймский собор, и в конце концов охотно пожертвую многим из того, что мне хотелось бы ему показать. Сожалея при этом, что он увидит Францию, так сказать, в калейдоскопе. Вот почему все нижеследующее не нужно понимать как критику программы, предложенной нашему гостю; это просто заметки, которые я набросал так, словно, вопреки всякой вероятности, г-ну Хрущеву предстоит с ними ознакомиться, и не для того, чтобы убедить его, что ему покажут не всю нашу страну (вероятно, он сам об этом догадывается),— и ее действительно невозможно показать полностью; но я хотел бы обратить его внимание помимо того, что он увидит, на то, для чего у него не останется ни времени, ни досуга, но что тоже является Францией и что ему нужно знать, чтобы понять, почему у Франции есть глубокие основания принимать его у себя, глубокие основания желать мира и любить мир.

О стране нельзя судить только по ее пейзажам или, например, по картине ее индустриального могущества. Особенно о такой стране, как наша Франция,— это довольно любопытный для данного пункта Европы результат столкновения противоположных сил, вековой борьбы, великих бедствий и великих мечтаний. В ней на ограниченной территории можно увидеть больше разнообразия и контрастов, чем в любой другой стране. В иных краях можно проехать сотни километров без перемены декораций; у нас пейзаж меняется с каждым поворотом дороги. И как Париж — это целых двадцать городов, так и Франция объединяет целую сотню, если не больше, разных стран на площади меньшей, чем площадь одного только Техаса. И потому что Париж — это не только заводы Рено или улица Мира, я хотел бы провести г-на Хрущева прямо в те кварталы с узкими улочками, где возникает мысль о Франсуа Вийоне, или в заброшенные жилища старой аристократии, которую ныне гложет проказа коммерции; я охотно отвел бы его на кладбище Пер-Лашез,— не по тем соображениям, на которые я только что намекал, а потому, что живых невозможно отделить от окружения мертвых и что так же абсурдно, побывав в Милане, не зайти на Campo-Santo, в котором выражена итальянская восторженность, как и в Париже не взглянуть на иву над могилой Мюссе; это все равно, что будучи в Москве, не посетить Новодевичье кладбище, где под вишневыми деревьями покоится Чехов.

На основании этих слов меня, пожалуй, примут за ужасного реакционера и скажут, что я страдаю чрезмерным пристрастием к прошлому. И все-таки я хотел бы,— хотя и понимаю, что это довольно несбыточное желание,— чтобы г-н Хрущев имел возможность прогуляться пешком и увидел бы, как на улице Сент-Антуан реставрируют особняк Сюлли, тоже министра в своем роде (правда, его страстью была не кукуруза, а…), задержался бы у Пале-Рояля, в саду, как некогда Тургенев, описавший в каком-то рассказе это место, где он встретился с одним из постоянно бывавших там оригиналов и разговорился с ним. Чтобы наш гость увидел играющих детей, там, или на площади Вогезов, или в парке Монсо, или в Бютт-Шомон. Ибо дети не менее важны, чем мертвецы. Чтобы он пришел в мой квартал и я показал бы ему на моей улице не только дом, где жил Сен-Жюст, и дом, где жил доктор Гильотен, но и еще, на углу улицы Сен-Ясент, обветшалый домик Робеспьера. Правда, он не мог бы увидеть в двух шагах оттуда клуба якобинцев, потому что на месте рынка Сент-Оноре теперь расположен гараж с противоатомным убежищем, как говорят, но по крайней мере я рассказал бы ему, что именно здесь бывал один из его соотечественников, молодой человек, прибывший из России со своим наставником, Жильбером Роммом, и ставший в Париже якобинцем… И подумать только, отозванный на родину Екатериной II, граф Павел Строганов вывез от нас разрушительные идеи и настолько проникся ими, что вместе с Александром I попытался перевести их на русский язык посредством «революции сверху»,— чистая иллюзия на наш критический взгляд, но в те времена, когда Франция считалась страной разрушительного вольнодумия, этой иллюзии боялись в Петербурге.

Я повел бы его к Жерико, на Монмартр, к Коро, на Виль-д'Авре… и — потому что надо же оторваться от Парижа — в пустынный курортный городок Форж, где бывал Толстой, или в Живерни, к Клоду Моне… Я предпринял бы с ним пешеходную прогулку в сторону Эрменонвиля и Дезера, где уцелело еще кое-что от памяти Жан-Жака Руссо.

Видите, я мечтаю. Но Франция — это тоже мечта. Однако из стольких образов прошлого я выбрал бы лишь некоторые, по причинам, быть может, не связанным с нашим сегодняшним миром, таким, каков он есть.

Я уверен, что Никита Хрущев пришел бы в восторг от строительства в долине Роны. А если бы он сделал небольшой крюк, то увидел бы Пон-дю-Гар, мост, которым мы не можем гордиться, потому что это дело рук римлян. Тем не менее он служит нам полезным напоминанием, что даже великие предприятия цивилизованного народа в стране, которую он оккупирует, не могут служить основой его вечного политического господства. А если бы наш гость задержался поблизости оттуда, у башни Филиппа Красивого в Вильнёве, напротив Авиньона,— ему объяснили бы, что во времена этого короля башня служила форпостом королевства и с нее французы грозили папе, обосновавшемуся на другом берегу Роны. Но, судя по последним сообщениям, наш гость скорее должен облететь Францию, чем ее осмотреть. А жаль.

История в изобилии разбросала по нашей стране памятники, вид которых невольно будит мысль. И я очень хотел бы, чтобы наш гость попутно уяснил себе значение многих вещей. Почему, например, последняя деревня Иль-де-Франса перед границей Нормандии построена еще вокруг церкви, а первая нормандская деревня уже спокойно расположилась вдоль проезжей дороги, не боясь вооруженных набегов, которые всегда были направлены в другую сторону? Воспримет ли наш гость город Дижон только как столицу вина, или его внимание обратят и на архитектуру города, характерную для старинных крепостей, и расскажут, что здешние герцоги долгое время были союзниками англичан и австрийского императора против короля Парижского? Заметит ли он следы религиозных войн той поры, когда, по словам Агриппы д'Обинье, внутренние города стали городами пограничными? В Реймсе ему расскажут о Жанне д'Арк, и главным образом о ее торжестве, а я бы предпочел, чтобы он мог проследить долгий и терпеливый путь к победе над англичанами того самого народа, чей король сидел тогда в Бурже, как впоследствии некий маршал отсиживался в Виши. В Бордо ему, конечно, и словом не обмолвятся о л'Ормэ, этой демократической республике, которая продержалась четыре года в середине XVII столетия и пала потому, что, в отличие от благородных союзников Фронды, народные вожди л'Ормэ с презрением отвергли возможность опереться на иноземные силы. Он не увидит шрамов альбигойской войны. В лучшем случае ему покажут Луару, а ведь едва ли можно почувствовать наше Возрождение с борта самолета; и он не доберется до нашей второй границы — между страной «синих» и страной «белых»,— до Сен-Флоран-ле-Вьей, где скульптор-республиканец (факт единственный в своем роде) воздвиг в память генерала шуанов поразительный памятник гражданской войны, названный «Пощады пленным!». И Лион остался вне его программы. Во всяком случае, его не поведут в Круа-Русс, в квартал, где жили ткачи — первые рабочие в мире, написавшие на своих знаменах «Работа или смерть!». Ах, вы говорите: «Так мы и знали…» Но я все же продолжу: его не поведут и в тот дом, где умер Жаккар, с отчаянием услыхавший ружейные залпы Лиона, тот Жаккар, что изобрел машины, чтобы облегчить труд народа, и увидел, как рабочие ломают их в своих мастерских.

Так наша родина повсюду хранит следы старых ран, старых раздоров. Нужно увидеть их, чтобы понять, как из этого многообразия в муках родилось то единство, которое и есть Франция. Никита Хрущев не достигнет внешних границ этого единства: Ронсеваля, который уже во времена Роланда был последним горным проходом в Испанию… Ниццы, такой французской, хотя прошло лишь сто лет, как она отделилась от Италии, а ведь там он мог бы тоже подняться на кладбище, откуда открывается такой великолепный вид, посетить этот фантастический сад, где покоится Александр Герцен — великое русское сердце, человек, который всей своей жизнью приближал сегодняшний день своей родины. Не знаю, что покажут путешественнику в Лилле. Подземелья, о которых пишет где-то Гюго, более не существуют; но мне хотелось бы, чтобы наш гость дошел до той странной проходимой границы неподалеку от города, которую каждый день без всяких формальностей пересекают и французские и бельгийские рабочие с велосипедами и с завтраком в кармане. Пусть он побывал бы там хотя бы для того, чтобы помечтать о днях, когда эта граница станет похожа на границы Балтики… (Прошу не смешивать с Бенилюксом!)

Но важнее всего, чтобы он почувствовал значение самой глубокой из всех старых и новых борозд, изранивших нашу землю,— значение демаркационной линии, разрезавшей нацию пополам в период немецкой оккупации. Если бы он смог по-настоящему поездить по Франции, надо было бы останавливать его машину на тех местах, где пали партизаны маки; я имею в виду не великие памятники,— он, конечно, посетит Мон-Валерьен,— а те скромные камни, что стоят на перекрестках или возвышаются над братскими могилами, где похоронены двое, десять, двадцать мертвецов. Может быть, следовало бы отвезти его,— но это уже мое сугубо личное желание,— в Савойю, к тому памятнику, высеченному в горе, на открытии которого присутствовал генерал де Голль; на этой скале виден стих поэта-коммуниста, символ единства в трагическую минуту, отчасти предвосхищающий будущее:

Конечно, все это невозможно, программа пребывания Председателя Совета Министров СССР во Франции и так перегружена. Но мне кажется, что перечисление разных уголков Франции, воспоминание о том, что было, мысль о том, что продолжается, что есть и что будет,— несколько дополнит в глазах г-на Хрущева образ нашей страны, который он увезет с собой. Мы хотели бы этого не затем, чтобы очаровать его,— наши красоты это вопрос особый,— а чтобы он почувствовал, где бьется сердце нашей родины, прикоснулся к ее ранам, увидел, как на могилах опять растут цветы Франции, и вернулся к себе домой, глубже осознав, что такое французы, с уверенностью, что нация, столько раз раздиравшаяся войнами, чья земля столько раз подвергалась нашествиям, может хотеть только мира, невзирая на все сделки и союзы,—мира для всего ее будущего, для молодости, для влюбленных, для песен.