Обэриутские сочинения. Том 2

Кавалергард Артём в отставке

Когда шумел вечерний час

По набережной двигался канавки

Немножко подбочась.

Ему наскучила картина

Дождя лежавшего вокруг

На лужах мокрый звук ботинок

Пролёток встречных мокрый звук

И древней конки стук привычный.

Он обходил в тревоге давней

Подвалы громкие трактиров,

Басы где пьяных зычные

Вползали между ставней

К соседям в мирные квартиры

Как будто в нор укромное жильё

Вползают быстроглазые ужи.

Где голос женщины кричал

«Здесь благонравия мужи

Души утратили начала…»

И прокричав спешил за ней

За Софьей – дочерью полей

Которая бесчувственным панелям стала другом

В мраке улиц возникая вдруг

То на песках, то за Невой

Мелькая юбок белизной.

Была случайна встреча их

На Невском у Садовой

Из грубых рук не зная чьих

Она пришла в гаржетке новой.

«Я жить хочу сначала…»

Вечерний шум она перекричала

В ответ Артём кружился

Прохожих задевал

Сегодня я женился

Он в небо мокрое сказал:

«Довольно нам страниц мученья

Довольно зла на перекрёстке

Нам нужен курс души леченья

Мне и девушке подростку!»

Тогда из подворотни вышли две старухи

Их внешний вид был длинный длинный

В потьмах скрипели их сухие руки

Они шарманку медленно вертели

И под шарманку с выраженьем сильным

Слова тряхомысленные пели.

Ох, вам и горько,

Ох и трудно

По жёсткой улице ступать

Над сединой волос тут фонарей мерцанье

Но нету света в мокрой вышине

Но нету света в мокрой вышине

Уж лучше травки нюхать в поле

Они дождя приняли запах

Благоухание болот

Благоухание болот

Брусники скромную печаль

Познать в уединеньи рта

А сучьев трепетных изгибы

Приблизить к профилю лица

Приблизить и забыться до рассвета

Глядите в ширь глядите дальше

И в глубину пространства

Через домов неясные квадраты

Туда где по лугам шагает детство

С чугунной сковородкою в руке

Там форм стремительность

Там сельский шопот

Коровьих дум напоминая древность

И вдохновенье шафки на мосту

И нежность рыбки под мостом

На чём песня и заканчивается.

«Артём! Артём! душой прелестный

Ах, Софья – местная краса

В осенний вечер тесный и сырой

Когда ветры адмиралтейский шпиль качают

И туч обледенелых вьётся рой

Каких забот житейская гроза

Вас за углом тогда подстерегает?

Надежд безжалостный обман,

А может быть испуг,

А может быть отравы уличный дурман,

Который сердце обволакивает вдруг.

Нет спасения тогда для вас…»

Шелестел старух нечистый бас

«Кто с нами, ну ка?

Мы в шинок

Вот естества наука!

Прощай сынок,

Прощай девица

Вас жизни горечь стережёт, а нас землица».

Тут старух померкли силуэты

Только скрип, только треск,

Только шелест слышен где-то,

А в догонки из окошка

Им старик грозился ложкой.

Ему немножко помешали,

Когда старухи причитали.

«Я здесь глядел Декамерона

При помощи Брокгауза и Эфрона

Его тома познаньям помогают»

Старик сказал стекло превозмогая

«И мир встаёт стаканом

С чистою водой

Без лжи и без обмана

В приятной ясности морской

Мне данный путь указан Богом

Он здесь живёт в четвёртом этаже

С четвёртого двора ведёт к нему дорога,

Туда пора уже

Скорей летите птичкою крылатой

В его небесные палаты.

Как свету много

Он теплом богат.

Под нашими ступнями

Общая дорога

В прозрачный мир

В необъяснимый сад

Нас ожидает жизни сладкий мир

Смотри там детство водит

хороводы

Там смирных ангелов шагают

Взводы

Они забвенье прошлому несут

Судьбе проклятой справедливый

Суд

Души терзаниям поверь

Прожитых дней кошмар

На мостовой я нынче обронила…

Скажи, ты веришь?

О, как твой голос мил

Когда ты неизвестное очами меришь

А если б прошлого лохматый зверь

Тебя за талию схватил?

Я в луже дождевой

его бы тут же утопила.

В твоих глазах я подтвержденье наблюдаю…

Что со мной?

Окружность сердца тает!

Да, да! – теперь ты мой!

Хороший! Милый!

От счастья я бы зарыдала

Но тушь с ресницы в глаз попала.

По грязной лестнице, в пыли

Они взобрались как могли,

Дворовый аромат вдыхая,

Скользнули швабры у дверей,

Кухарки с кошками, но вот

Артём невесте руку жмёт,

Виденье перед ним сверкает.

Пренебрегая высотой,

С отцовским зонтиком подмышкой

Спускался ангел молодой

Дремать в Таврическом саду

Над хиругическою книжкой,

Движеньем тих, манерой прост,

Его был невысоким рост,

А выражение лица

Напоминало мертвеца,

«Приятный вид, хотя и без усов,

Сказала Софья, притаив улыбку,

Но тела моего засов

Не отворить с его фигурой зыбкой».

Ну, город, ну, столица

Украли наш дверной звоночек

Здесь ходят подозрительные лица

Впотьмах осенних ночек.

Смотри, он воспитаньем не богат

Так только филины ворчат

Когда их дразнят лешаки

И ушаки с холодными рогами

В лесах бездумном жития.

Подняв с поклоном канатье

Обидных выражений будто не заметя

Им ангел тихими словами отвечал.

Как много ласки в буквах этих

Париж – начало всех начал.

Вам неустройства здешние ругая

Скажу – в Париже жизнь совсем другая

Без мелких краж некчемного позора

Без драк мастеровых на пасмурном углу

Но с малой стойкостью девичьих взоров

Теорий покоривших мглу

Свирепого Фурье и Сенсимона.

Теперь по летнему горячие лучи

Ещё ложатся вкось

На вежливых бульваров золотую осень

Ещё торговцы ананасами кричат

Упорные продолговатые слова

И нежностью душистою полей

Ещё влекут газонов точные просторы

Что может сердцу быть милей

Когда мороз порхает у дверей

И снежный день настигнет скоро

В пыли проспектов звонкие кафе,

Детей в песчаном окруженье,

Мюсье с апсентом на устах,

Художников под грузными зонтами

Чьи мысли на холстах ютятся

Земную сложность отражая вкратце

Неукротимыми кистями

Пять лет в Париже я прожил

Ночами с Мистингет дружил

Ветвистый Пикассо меня изображал неоднократно

Рисунком точным и приятным

Пронзительной своей рукой

Чтоб ясность моего лица

В его кубических твореньях

Правдивою пылала красотой.

Ах!

В крови горенье

И желтизна в глазах

Дрожит мой шаг

Над каменной ступенью.

Скажу вам так —

В Париже глупое житейское блаженство,

А здесь в четвёртом этаже,

Туда пора уже,

Постигнете вы совершенство

И неземную благодать.

Сказал, откланялся и ночи нарушая гладь

В маршах растворился лестниц.

Так в петербургских тучах неизменных

Неверный исчезает месяц

Частями и попеременно.

Пропахший плесенью коридор

Вот он —

под гулом крыши.

Незвучных капель хор

И звон…

По мокрым половицам пробегали озабоченные мыши

Бадья стояла с дождевой водой

Немножко крыша протекала беспрерывною струёй

Над головой продольных сводов дуновенье

В простенках низких

Из гипса разнообразные растенья

А выше пустота и чернота…

Твоей руки прикосновенье

И трепет кружев близких

Мне доставляет радость

Омоложенье чувств и тела

В моей крови проснётся младость

Когда бы ты романс пропела.

У него над правым глазом

Прядь душистая волос

Чуть повыше подбородка

Древней формы римский нос

С такой приятностью манер

В целом околодке

Мне не припомнить кавалера.

Отчего ты изменился?

Почему похолодел?

Очевидно простудился

Вот мой старческий удел.

В смиренном небе посветлевшем

Неровный падал круг

Безбрежная бездонная луна

С недоуменным выраженьем черт

А из-за туч столичного покроя

Из за кирпичных круч

Глядел то гладкий то косматый чёрт

На смятую постель,

Где распростёрлись двое

И три рубля шуршали на столе.

Ты снова спрашиваешь: Почему

Созданья милые как на картинке

Развитья не имеют в мыслях?

И почему у девы тощего сложенья

Гуляет взор по окружающим предметам

В жеманных поисках фигур мужского рода?

А мужичок усат и бородат.

Парит в надгробной вышине

Богов разглядывая очертанья

Через подзорный аппарат.

Ты говоришь с волнением понятным:

В распределеньях чувств и мыслей нет порядка!

Но любознательность опасна

Когда ответ словами не оформлен.

Мой друг! Послушай презабавный случай

Я расскажу тебе сегодня,

В бесцельной пустоте подвала

Где пиво пенится пленительно наверх

И скрипок звон рождается в медлительном пространстве.

Была случайна встреча их

На невском у садовой

Из ярых рук не зная чьих

Она пришла в гаржетке новой.

Я жить хочу сначала!

Вечерний шум она перекричала.

В ответ Петров кружился

Прохожих задевал

Сегодня я женился, —

Он в небо мокрое сказал.

Довольно плясок и мученья

Довольно зла на перекрёстке

Нам нужен курс души леченья

Мне и девушке подростку.

Тогда из подворотни вышли две старухи

Их внешний вид был длинный, длинный…

В потьмах скрипели их сухие руки —

Они шарманку медленно вертели

И под шарманку с выраженьим долгим

Псалмы раздробленные пели.

Ох, вам и горько,

Ох, и трудно

По жёсткой улице ступать,

Над сединой волос тут фонарей мерцанье,

Но нету света в мокрой вышине,

Но нету света в мокрой вышине.

Уж лучше травки нюхать в поле,

Они дождя приняли запах —

Благоухание болот,

Благоухание болот.

Брусники скромную печаль

Познать в уединеньи рта,

А сучьев трепетных изгибы

Приблизить к профилю лица;

Приблизить – и уснуть, уснуть…

В глуши дремучих пней,

В тиши кустов дремучих.

Глядите вспять,

Глядите вширь,

Глядите пёстрым взглядом

Туда, где детство бродит между кочек

С плетёною кошёлкой у локтя.

Там форм спокойствие,

Там сельский шопот

Коровьих дум напоминает древность

И вдохновенье шафки на мосту,

И нежность рыбки под мостом.

Мужик Петров с душою неудачной

Ах, девка-девица – прозрачные глаза

В осенний день невзрачный и сырой

Когда ветры адмиралтейский шпиль качают

И туч обледенелых бьётся рой

Каких забот житейская гроза

Вас за углом тогда подстерегает?

Надежд безжалостный туман,

А может быть испуг бесформеннее воска

А может быть отравы уличный дурман

Корысти направляя лук

Стрелой бесстыдства целя в мозг.

Нет спасения тогда для вас!

Шелестел старух нечистый бас.

Кто с нами, ну ка?

Мы в шинок, —

Вот естества наука!

Прощай, сынок!

Прощай, сестрица!

Вас горечь жизни стережёт,

Нас – землица.

Тут старух померкли силуэты,

Только скрип, только треск,

Только шелест слышен где-то.

А в догонку из окошка

Старик грозил сторожевой

Ржавой ложкой, бесцветною рукой.

Ему немножко помешали,

Когда старухи причитали.

Я здесь глядел Декамерона

При помощи Брокгауза и Эфрона,

Его тома познаньям помогают,

Старик сказал, стекло превозмогая.

И вот, просторный мир встаёт

Стаканом с чистою водой

Без лжи и без обмана

В зеркальной ясности морской

Мне данный путь указан богом,

Он тут живёт —

В четвёртом этаже,

С четвёртого двора ведёт к нему дорога,

К нему пора уже.

Скорей летите птичкою пернатой

В его промокшие палаты.

Как свету много,

Он теплом богат.

Под нашими ступнями общая дорога

В просторный мир, прямоугольный сад,

Многоголосый мир, просторный сад.

Нас ожидает жизни славный мир

С богатым угащеньем à la carte

Забудем ветхое шептанье

Над мостовою мерзкий шар

Увядших глаз прощальный жар

Старухи бледной предсказанья

Прожитых дней кошмар

Я на панели обранила.

Терзаниям моим поверь!

Скажи, ты веришь?

О, как твой голос мил,

Когда ты неизбежное рассудком меришь.

А если б прошлого мохнатый зверь тебя за талию схватил?

Я в луже дождевой его бы тотчас утопила.

Мой взор в глазах твоих читает

Сознанья проблеск утвердительный оттенок.

Тревоги сладость тает, тает,

Как в ресторациях пломбир клубничный,

В промежности моих коленок.

Он верно послан сновиденьем

Под воробьёв столичных пенье.

От счастья я бы зарыдала,

Но случай злой —

Мне тушь с ресницы в глаз попала.

Прозрачней майских утр

Ему тот вечер показался.

Измокший дом, уплывший над землёй,

Ему навстречу улыбался.

В промежности моих коленок

Тревоги боль и сладость тает

Как в ресторации пломбир клубничный

Мужчинам это слушать неприлично.

Верно…

По грязной лестнице, в пыли

Они взобрались как могли,

Дворовый аромат вдыхая.

Скользнули кошки у дверей,

Кухарки с плошками, но вот

Петров невесте руку жмёт —

Виденье перед ним сверкает.

Пренебрегая темнотой

С отцовским зонтиком под мышкой

Спускался ангел молодой

Дремать в Таврическом саду

Над хиругрическою книжкой,

Сомнений взращивая рассаду,

Движеньем тих, повадкой прост,

Его был невысоким рост,

А выражение лица напоминало подлеца.

Приятный вид, хотя и без усов, —

Сказала Софья притаив улыбку,

Но тела моего засов

Не отворить с его фигурой зыбкой.

Ну, город, ну, столица!

Украли наш дверной звоночек.

Тут ходят подозрительные лица

В потьмах осенних ночек.

Смотри – он воспитаньем не богат,

Так половые в полпивных ворчат,

Когда их дразнят мужики!

И лешаки в лесах вздымая лапы…

Обидных выражений будто не заметя

С поклоном поднимая шляпу

Им ангел кроткими словами отвечал.

Как много ласки в буквах этих:

Париж – начало всех начал.

Вам неустройства здешние ругая,

Скажу, в Парижах жизнь совсем другая.

Без мелких краж – никчёмного позора,

Без драк мастеровых на пасмурном углу,

Но с милым росчерком девичьих взоров

Теорий покаривших мглу

Упрямого Фурье и Сенсимона.

Теперь по-летнему горячие лучи

Ещё ложатся вкось

На вежливых бульваров голубую осень,

Ещё торговец ананасами кричит

Упругие, продолговатые слова.

И свежестью душистою полей

Ещё влекут газонов точные просторы,

Прощай же лета полнота и краснота

Столбы несметных голубей

Зимы приметная черта

Но сердцу русскому милей,

Когда мороз порхает у дверей

Тот снежный час настигнет скоро

В пыли проспектов звонкие кофейни

Фиакров тень в печальном окруженьи

Детей с апсентом на устах

Мане брадатых под зонтами

Чьи мысли на холстах ютятся

Земную сложность отражая вкратце

Неукротимыми кистями.

Ура зиме! Поре родной печали…

Которую бездомным черти накачали.

Пять лет в Париже я прожил,

Ночами с Мистингет дружил

Ветвистый Пикассо меня изображал неоднократно

Рисунком точным и опрятным

Пронзительной своей рукой

Чтоб прелесть моего лица

В его кубических твореньях

Правдивою пылала красотой.

Ах, в крови гаренье

И желтизна в глазах

Дрожит мой шаг над каменной ступенью.

И пти занфан в песчаном окруженьи

Кокто с апсентом на устах

Моне брадатых под зонтами.

Скажу вам так:

В Париже наблюдается блаженство.

А здесь, в четвёртом этаже,

Туда пора уже,

Постигнете вы совершенство,

Простую млаго

влаго

благо

дать…

И неземную благодать.

Сказал, откланялся

И тоги нарушая гладь

В маршах растворился лестниц.

Так в петербургских тучах неизменных

Неверный исчезает месяц,

Частями и попеременно.

Воображаю, ах!

Вид ангела размятого в кубах.

О, декаденские произведенья!

В них бочка дёгтя заключает ложечку варенья.

И смеялся он притом

Перевёрнутым лицом

Непобритыми щеками

Длань прижав к её груди

За ступенькою ступеньку

Оставляя позади.

Прихожая была невелика

В тенях блуждающих по стенкам

Свеча мерцая таяла в углу,

Старинный маятник в потёмках тренкал

И пахло сыростью слегка

Как на болотистом углу.

Здесь благонравия опасная черта

Заключена под гулом крыши

А ниже – пустота и чернота.

По мокрым половицам пробегали озабоченные мыши,

Бадья стояла с дождевой водой, —

Немного крыша протекала беспрерывною струёй.

Они вошли сюда несмелые

Став с расстройства белыми.

Плечо к плечу устав прижали

Среди прихожей робко встав.

Под близким облак дуновеньем

Уста его негромкие шептали.

Твоей руки прикосновенье

И трепет кружев близких

Мне обещает бодрость

Омоложенье чувств и тела

В моей крови проснётся твёрдость

Когда б ты в ожидании романс пропела.

Над его лукавым взором

Прядь красивеньких волос

Чуть повыше подбородка

Древней формы римский нос

С такой приятностью манер

В целом околодке мне не припомнить кавалера.

Отчего ты изменился,

Почему похолодел?

Я немножко простудился, —

Вот мой старческий удел.

Но мыслей грустных не желая тискать,

Он взором стал по стенкам рыскать.

Мазков и линий сочетанье увидав

В позолочённой раме,

Вскричал, на цыпочки привстав —

В каких созвездьях я,

В каком дурацком храме?!

Картинка ничего, она

По моде новой создана:

Кубов собранье искажает лес,

Среди кустов – собранье бесов

И девок тоненькие чресла,

Среди ветвей – глаза прямоугольной формы,

Привычное несоблюденье нормы.

Знакомый взор… Знакомый взор…

Ресниц мучительный узор…

Кого мне предвещает он,

Мой неразгаданный красивенький Филон!

Скорее замолчи

Ты предстаёшь как диссонанс

В священном шелесте свечи.

Удачный шанс для квартирантов ада,

Твоим речам там будут рады!

За дверью слышишь шум шагов?

Долой житейские сомненья,

Спадает звон земных оков,

Минута близится преображенья.

Уйми свои смешные жесты.

В дырявых сапогах,

В протёртых галифе

Я тоже, кажется, выгляжу не к месту…

Сегодня не было моленья

И я немного под шафе.

Какое странное явленье…

Хоть он в старинном сюртуке,

В руке с ломтём гавядины

Взгляд его неистов

Он верно был кавалеристом

Главы сшибая гадинам.

Кто вас прислал сюда, малютки?

Один старик из полосатой будки.

Старик всегда был исполнителен и точен,

К нам постояльцев приглашая каждой ночью.

Ай, ай!..

Зато я, как положено отставному солдату, – совершенно не боюсь собак. Но, вот, почему-то, при виде этой пёстрой весь холодею…

Глупости какие!

Не бойтесь пёсика

Имеет хмурый вид

Но даже лаять не желает

Лишь почтальонов снисходительно кусая

Униженно скулит

В надежде раздобыть награду.

Бери mon cher!

Моё решенье —

Входите, будем рады!

Так началось моё преображенье…

Теперь, чкхы, чхы – я буду вам провожатый.

За мной, за мной!

Allons enfants!

Allons бум-бум!

У стен, взлетевших к потолку,

Обоями украшенных цветочками

Сидел бесспорный человек

Колючею бородкой вверх.

Сидел безмолвный, величавый,

Кругом в лохматых волосах,

С ясной рюмочкой, бездонной, —

Ноги плети разбросав.

Кто эти, которые там стоят? —

Как будто невзначай спросил.

Ночлежники пришли – душою дети,

Надежды фантики тая, —

Провожатого послышался ответ.

Отвали ему на чай!

Петрова провожатый попросил.

Разумный тот приняв совет,

Петров сыскал копеек двадцать,

Да Софья из чулка рублей дала пятнадцать.

Тут лохматый господин

Став лицом, став грудью красный,

Закружился, завертелся,

Верно был простолюдин

Поведением ужасный.

Бородёнкою, что мельницею машет,

А руками-кренделями тычет в бок.

Мне, говорит, становится прекрасно,

Примите уваженье наше

От страдающего телом —

От бога!

Он питается голодной корочкой,

Познания храня на полочке.

Ой, светики, ох, горюшко!

Скажите делом —

Кто своровал очёчки?

Я наблюдать мечтаю

Пухленькие ручки

Они василёчки

Волосочков стаю…

В животе моём томленье,

Плоть кудрявая в смятенье.

Ах, какая рыженькая вишня!

Не ждала такого я преображенья…

Сегодня мы хватили лишнего.

Простите, сударь,

Мы с невестой —

Пепел труб, вагранок гарь,

Обожжённые судьбою

Подыскать решили место

В светлой сакле над землёй

И взошли к вам преклонённые,

В галках-мыслях просветлённые,

И трепещем как листва

В ожиданьи божества.

Ты обмишулился, любезник мой,

Напрасен твой приятный слог,

В своём величии румяном

Я сам перед тобой —

Степан Гаврилыч Бог,

Судьбы залечивающий раны.

Приходят, понимаешь, люди

С душой простёртой как на блюде,

А их встречает поведенье,

Достойное сожаленья.

Ты хорошо схватил на чай,

Теперь без лишних промедлений

Вали, Гаврилыч, начинай!

Сквозь грязь белья

и кости лбов

Я вижу их насквозь.

С предельностью такой

Клопа я наблюдал в диване

Хитросплетения его несвязных мыслей постигал,

А в час другой

Наглядностью неменьший

В кармане блох бездомных настигал.

Их обольстительный рассказ

Смерял рассудка стройные лады

Лагарифмического склада

И ощущений тучные сады

Беспечно верующих стаду

Вручал

Кадильницей клубя.

А вам для нашего начала

Скажу немного, но любя…

Довольствуемся малым

И притаённо слушаем тебя.

Гвы ять кыхал абак.

Чегой-то?

Гвы ять кыхал

Абак амел имею

Уразумел?

Прости. Не разумею.

Эх, неученость. Мрак.

Начнём с другого бока

Абак амел

Кыхал гвыять

Имею.

Не ухватить и не понять.

Имею

Иметь

Имеешь

Осьмушками, осьмушками!

Ну, разумеешь?

Осьмушками – гвы ять кыхал?

Не А, не Бе – то звук иной

Шершавый тощий и больной.

Но-ха́л.

Петров, он не в себе!

Простите, сударь

Вы с невестой

Дрянь земли, утробы гарь

Жизни тухлые помои

Обрести хотите место —

Неразумные вы твари

В светлой сакле над землёю!

А стоите над трясиной

Развеваясь как осины.

Всё. Теперь со злости

Я вам переломаю кости

В зловонный зад вгоню свечу,

И чрева гниль разворочу!

Прочь! Прочь!

Там досидите ночь

Авось найдётся место

Тебе балде с твоей невестой

Мокрицы

Прелые онучи!

Умалишённых испражненья!

Блевотина индюшек!

К башкирам упеку!

Дубьё – еловый тын,

В Баштым!

В Уфу!

Не знаю, что ещё сказать…

Тьфу!

Ать, два – и он показал им голый живот

со всеми последствиями.

Они стояли без движений,

Глядели косо врозь…

А между тем в дверях

Промокший ангел вырос

У ног его кольцом свивался

Трёхцветный пёс

Тот самый Бум

Взор ангела смеялся

Под влияньем нехороших дум

Где шляешься бездельник?

А вы – идите, идите.

А то я возьму да прямо в вас и плюну.

И будет неприятно

Неопрятно,

Некультурно…

И будет превеликий грех!

На низеньких палатях

На жёстких одеяльцах

В убогой атмосфере

Валялись постояльцы

Не то люди, не то звери.

Куда же встать,

Куда присесть им,

Чтоб сердца успокоить стук?

И как синички на насесте

Взобравшись на сундук

Они делили крошки из кармана,

Делили нежность рук и ног.

Пожелтевшие странички

Из далёкого романа

Напоминал их уголок…

Бедные птички!

Ещё дремота не успела

Их обступить со всех сторон

Ещё солдатка злобно пела

Изображая временами

То слабый вздох, то жалкий стон;

Ещё тянул на флейте ноту

Горбун, качая сединами

И голосил молитву кто-то

Клюкою тыча в потолок,

Когда сквозняк прохладным духом

В их нежный угол приволок

Господина с неуклюжим ухом.

Разумный друг

безумный вдруг

с перстом разутым

и воздетым.

Тот подбрит

подмыт,

завит

Ты, только ты – убит,

гурьбой задетый.

Землёй умытый в плеснь,

золой размытый весь

разведай лень и стук

закрытый в чреве ум,

озёр бесправный звук

Невы моей

недобрый шум

Ты, только ты

воспоминальник добрых тлей

червей святых.

Он зябь светил.

Репей пожал

полями ведая,

в полдневной высоте

в семье хромых обедая.

Потом цветы сажал,

в жестокой тесноте

земных сестёр преследовал.

Ты, поминальник прежних дней

война тебе:

указ лабозника

в ура – тюбе.

Был праздник нежных палачей

с приглядкой гневных опачей

украдкой скованных

по виду ломанных.

А пляс плели земли рвачи,

а треск вздымали опачи.

Надгробный склон,

плачь горьких дыб.

Был праздник:

свист и лязг

и всплеск…

Но кто же он

рассказник,

кто он доказник мнимых чисел?

Я тридцать раз присел

у сёл.

Семнадцать раз он землю чистил.

Я двадцать раз входил в подвал.

Двенадцать раз его бедро мерцало,

то бряцало.

Он находил земли раздел,

горы предел,

объёма вал

без глаз в затылке тенью пал…

Там за Невой, иль в глубине зерцала

варяги завершали бой.

Пятнадцать раз хозяин пылкий

он измерял равнин вершины,

а на десятый пал

на пол,

поверженный аршином.

У нас не то,

у вас не так,

волнуйся в такт пустынной катке.

Там волны бьются гладки,

тут чайки вьются

телом гадким.

И снова, снова

влечёт их блеск,

твой отблеск, словно

рыб обвиняешь всплеском полным.

О, сколько тайных лет,

зверей калек

мучительных дверей

в обратное пространство,

о, сколько мух

и сколько мук

где связь литавр,

где чернь и грязь,

но в блеске Невский —

ец сым су лью

и стур и стра

здесь невских струй

леса,

лис вредных струн

стры сву

сры щук

щи щу – щи щу…

Ты, только ты,

заклятый друг,

боярин в бороде помятой,

спешь в наш круг

нечётной даты

простёртых плеч

немытых рук.

Пора-пора

блестит «ура!»

пришельцев ста

на выпуклых устах.

За кружкой сесть

с гуляной есть

присесть на печь

над бочкой лечь

разинув рта стремительный овал.

Салан испить

в безмолвном хоре,

сойдя в подвал – к семейной своре.

И он спешил,

кружил впотьмах,

забыв собачек на лужках

иль на ветвях

с бареткой полой,

во рту мелькая кружкой полной

вместившей отражение свечи.

во тьме лечить,

распадётся тайн квадратный рой

и аналой в сплошной азон,

подземный чад,

где скрипок звон —

звук барабана, взятый наугад,

в немедленном убранстве

заполнит зал

без света постоянства,

а голоса гремучих зазывал

свой крик, свой хрип, иль скрип,

усталый «ух!»

закончат разом, в закоулке уха.

В твоём глазу удобно молодом,

в твоём зрачке убого голубом

как в омуте утраченной воды

желанной небольшой сковороды.

Запомни, запомни

в дневных тенях пропавший случай

за Невкой полной

Пряжкой кволой

в пляске женихов

с модисткой голой.

За гранью маяков,

за бранью моряков

в тоске упавших…

Запомни-запомни

давно пропавший случай

в дымах, ветрах,

в полночной тишине

и пустоте вогнутой

для всех и для тебя замкнутой.

Лети кут лети кон

Леми он леми куп

Кити кут кити кун

Куп…

Была продольной встреча их

по Невскому к Садовой

из трёх дверей не зная чьих

она пришла с кушеткой новой.

Верь, верь верю

Теперь верю.

Ты зверь – теперверь!

Проспект полнел.

Трубой гудел…

Такой плыла картина,

приказом властелина.

– Я жить хочу, волну распив сначала,

у самого причала, —

природы шум она перекричала.

В ответ Петров кружился,

прохожих задевал.

– Сегодня я женился, —

небу полноводному рыбак сказал.

К утру им было не унять утех

прятных положений,

тех уморительных движений.

– Мне, старику-молодцу

и девочке подростку,

чтоб снова разойтись,

услышав слов

невнятный слог:

кики реку!

да кук ри кок!

Тогда из подворотни вышли две старухи.

Их внешний вид был длинный-длинный.

В потьмах скрипели их сухие руки

Они шарманку пристально вертели

И груди тощие вздымая непосильно

(вот приманка!)

слова язвительные пели под шарманку

– Ох вам и трудно, ох и больно

Ох, и трудно

по жёсткой улице ступать.

Над сединой волос

тут фонарей мерцанье

но нету света в мокрой вышине

но нету света в мокрой вышине.

Уж лучше травки нюхать в поле

они дождя приняли запах

благоухание болот,

благоухание болот.

Брусники скромную печаль

Познать в уединеньи рта.

А сучьев скрученных изгибы

приблизить

и уснуть-уснуть

среди дремучих пней

в глуши кустов дремучих:

дней сыпучих,

фей липучих…

Смотрите в глубину полян

вооружённым взглядом

туда где детство бродит между кочек

с плетёною кошёлкой у локтя.

Там форм спокойствие,

там сельский шопот

коровьих дум напоминает трезвость

и вдохновенье шавки на мосту

и нежность рыбки под мостом.

То дзин, то дзень,

то час речей

с ватагой римских ягерей

санкт петербургских битюгов

таков сияющий Петров

в рубахе неопрятной.

Летит как дым,

как трёхэтажный дом.

с пахмелья неприятный.

Гляди каков?

Тут гул смолкает,

тает над Невой ночной,

ветры адмиралтейский шпиль качают,

а выше туч обледенелых бьётся рой-косой…

– каких забот опасная гроза-коса,

вас за углом подстерегает?

Нет спасения для вас, —

шелестел старух негромкий бас, —

кто с нами, ну-ка – мы в шинок.

Вот естества наука,

прощай, щенок, девица-львица.

Вас грубый сторож стережёт.

Нас грубая землица.

Тут старух померкли силуэты,

только скрип, только треск,

только шелест слышен где-то.

Их в догонку из окошка

старик разил сторожевой

ржавой ложкой, бесцветною рукой.

Ему немножко помешали,

когда старухи причитали.

– Я для себя глядел «Декамерона»

при помощи Брокгауза и Эфрона,

его тома познаньям помогают,

на вёсла мыслей делая нажим,

напоминая Фета и его режим.

Глянь, у Варшавского вокзала

витрина Френца Мана.

В ней тленья смесь – живого с неживым,

кармана весть

без честной лжи —

правдивого обмана.

Сам Френц намыленный лежит

достойный соблюдая вид,

желает он немного – тринкен.

Под утро разобью витринку.

Мне данный путь указан богом.

Бог тут живёт, в четвёртом этаже.

С четвёртого двора ведёт к нему дорога,

к нему пора уже.

Скорей летите птичкой маловатой

в его продолговатые палаты.

Как свету много

он теплом богат.

Под нашими ступнями общая дорога.

Нас в жизни ожидает тысяча карат…

Ты верно послан сновидением

Под воробьёв столичных пенье.

По шаткой лестнице, в пыли

они взобрались как могли

дворовый аромат вдыхая.

Кухарки с плошками метлой махали

распространяя пот.

Петрова взгляд Пинегу жмёт:

виденье перед ним летает.

Пренебрегая темнотой

с отцовским зонтиком под мышкой

спускался ангел молодой

дремать в Таврическом саду

над хиругрическою книжкой.

Движеньем тих, повадкой прост,

его был невысоким рост,

а выражение лица напоминало мертвеца.

Приятный вид, хотя и без усов

(Пинега прячет в башмачок улыбку)

но тела моего засов

не отворить с его фигурой зыбкой.

Ну, город, ну, столица,

украли наш дверной засов.

тут ходят подозрительные лица,

напоминая грязных сов.

Гляди, он воспитаньем не богат,

так мужики с баклашками рычат.

Он просто банщик волосатый

набивший череп ватой

рассудок взгромоздивший на полок —

всем утвердительный урок!..

Вам неустройства здешние ругая,

скажу: в лесах Булонских жизнь другая.

Без мелких краж – никчёмного позора,

без драк мастеровых на пасмурном углу,

но с тихой стойкостью девичьих взоров,

теорий покоривших мглу

упрямого Фурье и Сен-Симона.

Теперь по-летнему горячие лучи

ещё ложатся вкось

на вежливых бульваров молодую осень,

ещё торговец баклажанами кричит

упругие слова…

А свежестью душистою полей

ещё влекут газонов точные просторы.

Пусть сердцу русскому милей,

когда мороз порхает у дверей.

Тот снежный час настигнет скоро

в пыли проспектов звонкие кофейни,

больных фиакров окруженье

с густым абсентом на устах,

Курбе брадатых под зонтами,

чьи мысли на холстах ютятся,

земную сложность отражая вкратце

неукротимыми кистями.

Ура! зиме, родной печали,

которую бездомным черти накачали.

Пять лет в Париже я прожил,

Ночами с Мистингет дружил,

ветвистый Пикассо изображал меня неоднократно

рисунком точным и приятным

пронзительной своей рукой,

чтоб прелесть моего лица

в его кубических твореньях

правдивою пылала красотой.

В крови гаренье,

и желтизна в глазах,

дрожит мой шаг над каменной ступенью.

Скажу вам так:

В домах парижских нет блаженства,

но здесь, в четвёртом этаже,

туда пора уже,

постигнете вы совершенство,

простую млаго, благо, влаго дать…

Сказал, откланялся

и ночи нарушая гладь

в маршах растворился лестниц.

Так в петербургских тучах неизменных

неверный исчезает месяц —

частями и попеременно…

Воображаю, ах,

вид ангела размятого в кубах.

О, декаденские произведенья!

В них бочка дёгтя заключает ложечку варенья…

Прихожая была невелика,

в тенях, блуждающих по стенкам,

Бадья стояла с дождевой водой,

немного крыша протекала беспрерывною струёй.

Они вошли сюда несмелые,

став с расстройства белыми.

Плечо к плечу устав прижали,

среди прихожей робко встав.

Под низким облак дуновеньем

уста его негромкие шептали.

С твоей руки прикосновенья (нюхает)

мы заступаем в мокрое лафе-кафе.

Сегодня не было моленья,

и я немного подшофе.

Какое странное явленье,

нет, какое странное явленье…

Хоть он в старинном сюртуке

в руке с ломтём гавядины,

взгляд его неистов.

Он, верно, был кавалеристом,

главы сшибая гадинам.

Кто вас прислал сюда, малютки?

Один старик из полосатой будки.

Старик всегда был исполнителен и точен,

к нам постояльцев

направляя каждой ночью.

Ай-ай!

Глупости какие!

Не бойтесь, пёсик

имеет хмурый вид,

но даже лаять не желает.

А по ночам скулит

в надежде раздобыть награду

(бросает говядину)

Бери, mon cher!

Моё решенье: входите, будем рады!

Так началось моё переселенье.

Теперь, кхы-кхы, я буду вам провожатый.

За мной, за мной!

Allons enfants!

Аlons бум-бум!

У стен, взлетевших к потолку

Обоями, украшенных цветочками,

сидел бесспорный человек

колючею бородкой вверх.

Кругом в лохматых волосах,

с ясной рюмочкой бездонной,

ноги плети разбросав.

Кто эти, которые там стоят?

Как будто невзначай спросил.

– Ночлежники пришли, душою дети,

Надежды фантики тая, —

Провожатого послышался ответ.

– Отвали ему на чай!

Петрова проважатый попросил.

Разумный тот приняв совет,

Петров сыскал копеек двадцать,

Ещё Пинега из чулка рублей дала пятнадцать.

Тут мохнатый господин,

став лицом, став грудью красный,

верно был простолюдин,

поведением ужасный.

Бородёнкою, что мельницею машет,

а руками-кренделями тычет в бок.

– Мне, – говорит, – становится прекрасно,

примите уваженье наше

от страдающего телом:

от Бога!

Он питается голодной корочкой,

познания храня на полочке.

Ой, светик, ох, горюшко! —

скажите делом,

Кто своровал очёчки?

Я наблюдать желаю

пухленькие ручки.

Они-василёчки,

волосочков стаю.

Смотрите человечки, я повсеместно таю!

В животе моём томленье,

плоть кудрявая в смятенье,

ах, какая рыженькая вишня!

Не ждала такого я переселенья.

Сегодня мы хватили лишнего…

Простите, сударь.

Я с невестой —

пепел труб, вагранок гарь,

подыскать решили место,

неразумные мы твари,

в светлой сакле над землёй,

и взошли к вам, растворённые,

в галках мыслях преклонённые.

И трепещем как листва

в ожиданьи божества…

Ты обмишулился, любезник мой,

напрасен твой приятный слог.

В своём величии румяном

Я сам перед тобой:

Степан Гаврилыч Бог,

судьбы залечивающий раны.

Приходят, понимаешь, люди

с душой простёртой, как на блюде,

а их встречает поведенье

достойное сожаленья.

Ты хорошо схватил на чай.

Теперь без лишних промедлений

вали, Гаврилыч, начинай.

Сквозь грязь белья

и кости лбов

я вижу их насквозь.

С предельностью такой

клопа я наблюдал в диване,

хитросплетения его несвязных мыслей постигал.

А в час другой не меньший

в кармане блох бездомных настигал.

Их положительный рассказ

смерял рассудка стройные лады,

беспечно верующим стаду

вручал,

кадильницей клубя.

А вам, для нашего начала

скажу немного, но любя.

Довольствуемся малым

и слушаем тебя…

гвы ять кыхал абак.

Чегой-то?

гвы ять кыхал

абак имел имею…

Уразумел?

Прости. Не разумею.

Эх, неучёность, мрак.

Начнём с другого бока:

Амел абак

гвы ять

имел-имею…

Не ухватить и не понять…

Имею-иметь-имеешь

Осьмушками! осьмушками!

Ну, разумеешь?

Осьмушками! гвы ять кыхал!

Не А, не Бе, то звук иной

шершавый тощий и больной.

Но-хал!

Петров, Бог не в себе!

Простите, сударь,

вы с невестой

дрянь земли, утробы гарь,

жизни тухлые помои.

Обрести хотите место,

неразумные вы твари,

в светлой сакле над землёй…

а стоите над трясиной

развеваясь как осины.

Всё. Теперь со злости

Я вам переламаю кости.

В зловонный зад вгоню свечу

и чрева гниль разворочу!

Прочь, прочь!

Там досидите ночь,

авось найдёте место

тебе халде с твоей невестой.

Мокрицы, прелые онучи,

умалишённых испражненья.

Блевотина индюшек.

К башкирам упеку,

дубьё, яловый тын —

в Баштым,

в Уфу!!

Не знаю, что ещё сказать: Тьфу!

И он показал им голый живот.

Они сомкнулись без движения,

глядели косо врозь.

А между тем, в дверях

промокший ангел вырос.

У ног его кольцом свивался

трёхцветный булленбейсер Бум.

Взор ангела смеялся

под влияньем нехороших дум.

Где шляешься, бездельник?

А вы идите, идите.

А то я возьму да прямо в вас плюну.

Будет неприятно, неопрятно,

некультурно. Превеликий грех.

На низеньких палатях,

на пёстрых одеяльцах,

в убогой атмосфере

валялись постояльцы,

не то люди, не то звери.

Куда же встать,

куда присесть им,

чтоб сердца успокоить стук?

И как синички на насесте,

взобравшись на сундук

Они делили крошки из кармана,

делили нежность рук и ног.

Потёртые странички из далёкого романа

напоминал их уголок – бедные птички.

Ещё дремота не успела

их обступить со всех сторон,

ещё солдатка злобно пела,

изображая временами

то слабый вздох, то грубый стон.

Ещё тянул на флейте ноту

Горбун, качая сединами,

и голосил молитву кто-то

клюкою тыча в потолок,

когда сквозняк прохладным духом

в их тёмный угол приволок

господина с неуклюжей переносицей

и круглым ухом.

Разрешите, сударь? Вас тут спрашивают.

Жандармы?

Хуже.

Ать два – взяли

и распались

и распали на дому.

Анджи-банджи

панш авму.

Яц сим сулью

стур и стра

стры сву песс

ши без шу

ши без шу

О, господи!

значит смей и омвей

значит амун

значит – амук

значит – аминь.

Разумный друг,

обутый вдруг.

С перстом разутым

и воздетым.

Тот подмыт,

подбрит, завит,

Ты – только ты, – убит,

гурьбой задетый.

У нас не то,

у вас не так. —

Волнуйся в такт

пустынной катке.

Там волны бьются гладки,

тут чайки вьются телом гадки.

О, сколько грубых лет,

зверей калек

мучительных дверей

в обратное пространство.

О, сколько мух

и сколько мук!

Там связь литавр,

здесь чернь и грязь,

но в блеске Невский.

Там стоны струн,

здесь невских струй

леса.

стры сву

сры щук

щи шу

шы зук…

Пришелец в бороде помятой,

спеши в наш круг —

минутных дней, простёртых рук.

Бокал испить в безмолвном хоре,

сойдя в подвал к случайной своре.

Со вздохом: «Ой», —

во рту мелькая рюмкой полной,

где чад подземный или смрад,

звук барабана, взятый наугад.

А голоса проворных зазывал

свой крик, свой скрип,

усталый «ух»

закончат в закоулке уха…

В твоём зрачке удобно молодом,

в твоём глазу убого голубом —

запомни, запомни

давно пропавший случай

в дымах, ветрах, в полночной тишине…