Цветок цикория. Книга 1. Облачный бык

Арестантский вагон – место, внушающее веру в мировую устойчивость. На таежных болотах, посреди пыльной степи, близ столицы – всюду такой крысятник имеет одинаково затхлый запах, наполненный колючей настороженностью.

За спиной Якова – в последние годы он использовал именно это имя, мысленно называя себя – лязгнул засов. Привычное к полумраку местное население оживилось. «Крысы» зашуршали по углам, сухо и остро блеснули взглядами, многозначительно кашлянули. Кто-то расторопный подсунул ногу, чтоб чужак споткнулся. Для крысятника такая проверка и забава, и правило: помогает узнать сразу, какой тварюшкой предстоит пообедать… если тот, кого подсадили – пища, а не едок.

Далеко, в голове поезда, раздраженно закричал паровоз. Можно подумать, выругался: не было в его расписании стоянки на Луговой, но пришлось задержаться. Скрипнул металл сцепок, вагоны, как заправские арестанты, дернулись, влекомые подневольно… Первичное движение прокатилось нестройной дрожью.

Обитатели арестантской клетки, которые стояли в этот момент, предпочли сесть, а сидевшие облокотились об пол или стенку. Все отвлеклись, пусть самую малость… Яков перешагнул преграду босой ноги, скользнул вплотную мимо многих локтей, коленей, боков… и без помех проследовал к здешнему главному человеку. Его видно сразу, если уметь смотреть. Вон он, просторно устроился у стены – пожилой, худощавый, то ли дремлет, то ли бережет гноящиеся глаза, которым неприятен свет, недавно так ярко блеснувший в приоткрытой двери.

– Поклон от дальней Гими, – дойдя до выбранного места, новый в вагоне человек поклонился не особенно низко, но и не мелко, чтобы старший оценил уважение.

– Именно что дальней, – старший оказался незаносчивым, глянул искоса, а заговорил прямо, не делая вид, что общается с кем-то из сидящих рядом, игнорируя чужака. – А положим, откуда сказался, оттуда и явился. Так чего ж руки заняты?

Вопрос по существу: кто бьет поклон от Гими, должен разбираться с замками. С любыми, в общем-то, тем более – простенькими, какие ставят на оковы с длинной цепью, а не на номерные, где цепь в два звена и шипы по внутреннему ободу на винтах, чтобы зажимать запястья плотно, до крови…

Замок пришлось вскрыть, хотя всякий навык лучше прятать, пока возможно.

– Вроде не подмастерье, – старший отметил скорость работы. – Что ж сунулся под Мергеля? Не вызнал, каков он? Сюда присядь. Обскажи, что да как.

Поезд споро стучал походный ритм, вагон покачивался. Якову мельком подумалось: по какой же внезапной доброте Мергель расстарался, срочно впихнул ненавистного «хорька» в состав, следующий без остановок до главного вокзала? Исключил многие неприятности: в вагоне подготовиться и ждать не могли… Но после слов «Что да как?» спина ощутила незащищенность. Старший желал вызнать о новом человеке, а то и проверить его. Странно. Вагон пересыльный, люди сплошь случайные, их сгребли из разных мест, по разным причинам. Время задержки в Луговой – минута. Заранее никто бы не оповестил о своем интересе. Да и не было его, интереса! Еще вчера определенно не было… Однако сегодня все иначе. Конвоиры передали указание в клетку. Кто-то составил записку, дал денег… «Что-то я упустил», – мелькнуло в сознании.

– Звать можно Яковом, – давно выбранное имя отчего-то разозлило. – А прочее… уж извиняйте. Попал сюда безвинно, по злобе людской. Не о чем рассказывать.

– Не вина важна, а умысел. – Старший глянул на стену вагона, то есть вроде бы сквозь неё. – Есть неприкасаемые. Липские, Найзер, Ин Тарри, Дюбо, Кряжевы… этих нельзя не знать. У них или своя рука, или договор в столице. Шепнули, ты к таким и сунулся, не уважив закон.

– А что, можно сунуться к таким, – прищур Якова сделался узким, а словцо «таким» пожелало повториться с особенной, напевной интонацией раздражения, – и после дойти до вагона? На своих ногах, при своих руках… Вы, уважаемый, мудры. Я по рыжью обучен, мне в большую пользу совет. У таких рыжья – как грязи.

– Ну-ну, – старший отвернулся и заговорил со смуглым бугаем, сидящим от него по левую руку. – Вертлявый он, а? На прямой интерес не вернул и малого намека.

Сцедить досаду незаметно даже Якову, даже при его привычке к крысятникам, оказалось сложновато. Больше нет сомнений, кто-то проявил интерес, и наверняка это человек из имения Дюбо. Нет, вопрос стоит острее: старшему велели проверить чужака – или же устранить? Большая разница. Жизненная.

– Мой учитель, – Яков усмехнулся, сполна ощущая себя прежним, каким он был лет пять назад, пока жил проще и злее, – не ходил без заточки, запоминал встречных и попутных, проверял отражения в стеклах… и тянул время, оценивая врагов. Яков-пацан полагал врагами всех. В этом вагоне, впрочем, опасны лишь пятеро, их и стоит изучить, продолжая бесполезный рассказ. – Имя моего учителя Ныдпу. Странное для здешних мест, да. Для меня учитель при жизни был первым из старших, это неизменно поныне. Ныдпу велел не служить рыжью и не верить слову, убитому начертанием на казенной бумаге. Не болтать лишнего. По его завету я вежливо выслушал вас и искренне ответил. На этом все.

Правее шевельнулись в тенях трое. Выказали готовность действовать, но старший не подал знака. Остались незаданными какие-то вопросы… или он не любит спешку? Все же он – вор, и Дюбо ему никак не хозяева.

– Какое падение нравов, влезает младенчик и сходу принимается драть горло, обучая нас закону, – старший покачал головой, снова обращаясь к бугаю. – Нехорошо.

Смуглый бугай почти успел раскрыть рот, чтобы поддакнуть…

– Зато не тявкаю по приказу Дюбо, не бегаю в их своре, не гну закон им в угоду, – внятно, с расстановкой, выговорил Яков.

– Нарываешься? – старший удивился, даже оглянулся на наглеца.

– Еще как, – улыбнулся Яков.

– Жизнь не ценишь?

– Уважаемый, только-то и надо было перекантоваться часа два, в столице вам в пересыльную, мне к дознавателям. Я поклонился, назвался и собирался вздремнуть. Но вы пожелали увидеть мой навык. Я показал. Вы не унялись и теперь хотите оценить мою жизнь? Воля ваша. Оценивайте, я поучаствую.

Поезд чеканил спорый ритм, и это было весело. Решать дела силой всегда интересно. Ныдпу ругал за лихость. Все учителя до него и после называли это свойство гонором, склонностью к насилию, импульсивностью… Слова зависели от уровня образования и манер, смысл не менялся. Ответное мнение Якова – тоже: решения силы ему неизменно удавались, ведь жизнь всё еще не пресеклась.

Старший сделал невнятный жест, трое справа зашевелились, бугай слева заворочался, все стали обмениваясь знаками с сообщником за спиной чужака.

– Ныдпу… – проскрипел голосок из тени в углу. – Неужто сам Слиток? Как же, как же, был у старого кукушонок. Помнится, он сам и обещал прирезать желторотого поганца. Но боялся не успеть прежде прочих. Я все гадал, с чего бы? Не думал, что однажды ответ обозначится. Резкий ты. Своего гнезда нет, так в чужом-то не буянь.

Потеряв интерес к старшему, Яков вскинулся, в пять шагов пересёк клетку и упал на колени перед стариком. Разгреб тряпье, ощупал сплошные колодки, шипы на запястьях и шее. Гнилью пахло сильно и опасно: слишком долго ржавое железо впивалось в тело, нанося раны, растравливая язвы и нарывы. И никакого лечения, ни малейшей помощи.

– Смерть чую. Хочу подышать напоследок там, снаружи, – то ли приказал, то ли попросил старик. – Ты подлинный кукушонок, одно-то желание исполнишь, если главное.

В вагоне кто-то один икнул, другой выругался, третий зашептал губами, на выдохе… и стало тихо. Старший сглотнул, наверняка припомнив байку северных каторжан: мол, встретишь лесного кукушонка, все станет возможно, если фишка ляжет.

– Ворон, он исполняет желания? Без начуди? – старший отбросил прежний ленивый тон. – Не томи, обскажи дельно.

– Нет. То есть да, но в полную силу лишь один раз. Этот уже сработал для кого-то. Давно. Еще до встречи со Слитком. Но мне даст мой день. Один. Последний. Душа чует свободу, ей светло.

– Дам, – эхом отозвался Яков, примечая в своей душе ответную горячую уверенность.

Руки сразу нащупали, добыли и прокрутили в пальцах отмычку, годную и как шило, и как малый рычаг. Полные колодки – штука сложная. Вскрыть такие в вагоне почти невозможно. То есть даже совсем никак нельзя… но пять лет назад он уже проделывал подобное. Тогда учителя пообещали освободить, он поставил такое условие, соглашаясь на договор с тайной полицией. Но было поздно. Все поздно и все – зря…

Кукушат называют проклятыми. Их сторонятся все, кто знает настоящие особенности дара. Яков долго упрямился, старался не верить в свой рок, ведь и без того не сладко расти при мачехе, нежеланным приемышем в новой семье отца. Но жизнь снова и снова убеждала: мир несправедлив, благие пожелания иссыхают, а проклятия копятся и липнут одно к другому. С детства было так, стоило привязаться к кому-то, и эти люди пропадали из жизни, причем всегда болезненно – через предательство, смерть, разлуку.

– Дык ить же… – запутавшись и отстав от общих дел и мыслей, забубнил смуглый бугай, и от его тупости отмахнулись в несколько рук.

– Мне дела нет, что наплел про него огрызок Дюбо, – сварливо выдохнул старик. – Хочу умереть на воле. Точка.

– Старый вы, а все равно неумный, – упрекнул Яков, рывком расшатывая вторую заклепку и радуясь, что первая снялась легко. Для третьей пришлось добыть из-под каблука еще одно шильце и плашку с плоской лопаткой. – Надо хотеть жить. Путь всего лишь день. Учитель так сказал.

– Он-то прожил свой день?

Яков кивнул, в пятый раз поддел упрямую заклепку, которая выворачивалась и норовила нерушимо сесть по месту. Губы кривились и шипели ругательства в адрес тех, кто изготовил кандалы слишком усердно. А глаза уже успели рассмотреть татуировки старика. В них читалось много разного – каторга в худших болотах далеко за Гимью, два побега, чьи-то смерти… Сейчас все неважно. Учитель тоже был много в чем виновен, а только никого иного Яков не считал отцом, второй раз сбежав из дома. Как было простить кровного папашу, если он заботливо растил своего кукушонка на продажу? В день сделки и стало ясно: старшего сына в доме нехотя и напоказ называли родным, чтобы не сбежал, не додумался сам продать свой дар – исполнение одного заветного желания заказчика.

– Тут бы придержать и расшатать, – пробормотал Яков.

Он не рассчитывая на помощь, но кто-то сунул в щель нож, уперся, сопя и стараясь. Еще кто-то выполнил новое указание. И еще… Когда челюсти колодок распались и со стуком легли на пол, вагон слитно охнул.

– Семнадцать минут, – старший звучно захлопнул крышку хронометра. – Да уж. Если б ты желал получить в Луговой рыжье, давно б получил и был таков. Пустой по тебе вопрос. Иное странно: нет слуха о тебе, нет у тебя прозвища.

– Я не у дел, – стирая пот и неприметными движениями раскладывая мелочь по тайникам, выдохнул Яков. – Такое было желание учителя. Последнее.

– То есть исполняешь именно последнее, строго одно, – заинтересовался старший. – В тебе дар от мамки-кукушки?

– Не дар, а проклятие. Иногда срабатывает. Я знаю, если что-то могу изменить. Делается больно и горячо тут, – Яков постучал себя по левой ключице. – Когда родной отец продал меня, я отказался от него и обещал забыть имя. Так желание, высказанное им, стало последним и сбылось. Самое подлое в деле то, что сбылось не мое желание. Жизнь состоит из подстав и ловушек. А вы спрашиваете, ценю ли я её, уважаемый. С чего бы?

Яков жестом попросил бугая подставить спину, прыгнул ему на плечи, принялся ощупывать и обстукивать потолок, ругаясь на занозы. Арестантская железная клетка помещена в вагон и изнутри обшита досками. Это всем известно, и потому бежать пробуют редко: времени мало, да и охрана рядом. Но, если знать слабые места и иметь при себе хотя бы малый набор инструмента и толковый навык…

– Узковато, – упираясь, как велено, и помогая чуть выгнуть два прута, предположил здоровяк, один из тех, кого Яков недавно счел опасными.

Сейчас прежние оценки утратили силу. Кукушонок благодарно кивнул и на выдохе юркнул в щель, ребра протискивались с отчетливыми щелчками… на миг стало страшно: зажмет! Но – обошлось. Яков пополз меж клеткой и потолком вагона, слушая, как его обсуждают: сбежит один или вернется за стариком? Ворон – вор уважаемый. Но жизни в нем осталось на один чих, такого с поезда снять непросто, а после придется тащить на себе, это еще труднее. По следу пустится погоня… совсем глупо возвращаться.

Клетку стерегли двое, им было тесно меж её стенкой и вагонной дверью. Один спал, второй чистил сапоги. Придушить обоих, скрутить и устроить на отдых оказалось проще простого.

– Кто едет до столицы, а кто собирается на выход здесь, решайте сами. Я беру старого. Только его. Сунетесь следом, и мы оценим-таки мою жизнь, – усмехнулся Яков, отпирая клетку. Прошел до угла, сел и дождался, пока тело Ворона навалят на спину. – Эй, дед, еще больно или уже…

– Уже. С ночи легчает. Ноги крутило, а теперь их навроде и нету, – охотно сообщил Ворон.

– Я к тому, что прыгать нам на ходу. Беречь не смогу ни тебя, ни себя. – Яков прикрыл глаза, пытаясь по памяти восстановить карту, чтобы понять нынешнее место поезда. – Так. Подъем будет скоро. Тогда и уйдем.

Дверь вагона открывалась снаружи, но сейчас её ломали всей толпой, не жалеючи.

В вагон ворвался ветер. Волосы то зачесывало назад, то кидало в глаза. Хотелось кричать и хохотать. Яков далеко высунулся наружу, высматривая путь поезда и подъем впереди. Голова Ворона лежала на плече. Старый напрягал шею и тоже всматривался, улыбался пьяно и весело.

– Ну, погуляй в свой день, Ворон, – веско сказал старший. Он, оказывается, стоял рядом. Хлопнул Якова по спине и тихо, в самое ухо, выдохнул: – Не ведаю, чем ты зацепил Дюбо. А только полная по тебе была проверка, и нужен ты им мертвый, так я понял дельце.

Яков кивнул, опустил старика и нырнул в вагон. Перерыл вещи охраны, укутал легкое тело деда в найденное тонкое одеяло. Стал ждать… Пологий длинный склон и ивняк по его дну приметились издали. Глаза жадно собирали подробности откоса у путей: камни, коряги, промоины. Яков с силой вышвырнул тело старика и кошкой метнулся следом. Вцепился в сверток в полете, обнял и покатился, сосредоточенно шипя сквозь зубы. Трава и небо мелькали, такие близкие и пестрые, что сознание путалось… Резко промокла спина, под локтями чавкнуло. И все успокоилось. Небо утвердилось вверху, болотце – под брюхом. Поезд одолел подъем и заорал, то ли ругаясь, то ли желая удачи. Застучал дальше, тише…

– Дед, ты жив? – рука дотянулась, нащупала пульс под челюстью.

– Кукушонок, а кто таков твой Ныд… Ныдпа? Скоро увижу его по ту сторону жизни. Спросит о тебе, что отвечу?

– Вы ловкий обманщик, даже я почти поверил: вдруг и такое у него было прозвище – Слиток? – рассмеялся Яков, садясь и поводя плечами. – Я тоже обманщик. Ныдпу на его наречии значит «хитрый». Настоящее имя учителя Ёмайги, по молодости он был охотник. Его обманули и лишили всего: ружья, ножа и добычи. Было честно убить подлецов, такой в лесу закон. Только один из них оказался чей-то сын… и Ёмайги попал в мир вне леса. В тюрьму, а после на каторгу. Если по ту сторону можно кого-то встретить… скажите, я не ворую без причины и из жадности. Обещание в силе.

– Со мной далеко не уйдешь. Поймают, – предупредил Ворон.

– Дед, думай о своем свободном деньке, с прочими днями я уж разберусь, – помогая старому забраться на спину, пообещал Яков. – Ох, тебе скажу, раз такой случай выпал. Вовсе по другой причине у меня сейчас непокой в душе. Вот послушай. Меня скрутили по ложному навету, и я вмиг обозлился. Но теперь выяснилось, еще до того меня проверяли в доме Дюбо и сочли опасным, а это – верная смерть. Получается, тот, кто указал на меня, спас. На воле, в Луговой, я бы до полудня не дотянул. И ведь была с вечера мыслишка, приметил я кое-что, но расслабился и чутью не поверил.

– Обидел его, наветчика? Ты шустрый, мог успеть.

– Успел, – нехотя признал Яков. – Дед, куда теперь? Лес, поле, город или что еще? Ты желай, а я исполню по мере сил.

– На бережку повечерить, рыбку половить. Эй, кукушонок, и муторное же это дело, если из тебя кто ни попадя норовит чудо, как перо, драть?

– Здесь не север. Здесь о нас не знают. А там… ты сам сказал, я шустрый.

Дед промолчал. Яков тоже не стал вымучивать разговор. Тишиной дышалось легко и сладко. День грел макушку, не угрожая дождём. Ноги при каждом шаге с трудом выдирались из грязи, и утешала лишь мелкость придорожного болотца. Ветерок тянул в низину многие запахи, помогал выбрать путь. Под ключицей горел и бился второй пульс: желание старика норовило сбыться. Найдутся и озерко, и высокий берег, и пустой сарай, и брошенное кем-то удилище… Люди здесь, близ столицы, селятся густо. Любые такие находки не удивительны. Но сегодня они сложатся наилучшим образом.

Далеко в роще не унималась кукушка, Яков слушал её и прикидывал, сколько осталось деду. Тело не очень и теплое, сердце едва трепыхается.

Душе больно и легко. Так всегда с проклятием кукушки, которое люди зовут даром. Но сегодня все – правильно. Вот разве… найти бы урода, который сунул Ворона в клетку, вынудил умирать в затхлой тьме, в ознобе боли, в вонючей гнилости необработанных ран. Но такое дело можно и нужно оставить для иного дня.

– Ты меня не хорони, – едва слышно шепнул Ворон, блаженно улыбаясь лиловому закату. – Эти… найдут по следу и позаботятся. Ты иди. Пора.

Ответ не требовался. Заветное желание деда еще оставалось для Якова нарывом под кожей – горячее, вздутое, но уже готовое прорваться и пропасть, до конца сбывшись. Оно толкало ключицу медленнее с каждым вздохом.

От воды наплывал туман. Ночь воровала без разбора, все тащила в плотный мешок мрака: лес у горизонта, поле поближе, ивы у воды, молодые иглы камыша по берегу. Тишина натягивалась, пока не лопнула. В лесу на полувздохе смолкла кукушка. Жар под кожей последний раз колыхнулся и остыл. Яков повел плечами, ощущая себя одиноким и… обыкновенным.

– Теперь и правда пора. Прощай, дед. Лёгкого тебе пути.

Далеко-далеко край кукушьей тишины порвали собачьи привизги. Яков пошел прочь, не оглядываясь, а затем побежал. Душа опустела. Так бывало и прежде после исполнения чужих желаний. Хотелось двигаться, утомлять тело, а лучше – драться всерьез. Но этого сегодня не случится. Надо уходить тихо и не оставлять следов.

Дело в Луговой не таково, чтобы выставлять его напоказ целиком, позволив поймать себя и допрашивать. Никто не поможет: он был предупрежден с самого начала и согласился работать как одиночка, без поддержки. Главное задание исполнил давно, бумаги по курьерам и маршрутам скопированы и уложены в тайник. Зачем дому Дюбо охочие до денег живки – такой вопрос был вторым, косвенным, и он остался без полного ответа. Хотя в первый же день близ Луговой кто-то устроил охоту. Наверняка именно люди Дюбо искали выползка. Тем более непонятно, почему охота осталась ни с чем. Люди Дюбо умеют готовиться, они точны в исполнении приказов. Ясно лишь одно: в имении время от времени гостят живки. Их приглашают, проверяют. Самых даровитых склоняют к сотрудничеству и держат «на поводке». Список сговорчивых жив имелся в сейфе управляющего, он тоже скопирован.

Было и третье дельце. Самое смутное: зачем Дюбо устроили кутерьму с весной среди лета? Почему блажь со смешным названием «кафе Первоцвет» обозначалась во всех бумагах, как проект? И ведь это – не случайность, бумаги по «Первоцвету» хранились в тайном сейфе. То есть за ширмой блажи имелось нечто значимое! Уж всяко это – не подарок старшему в семье, как сказано в газетах. Но старший в имении был! Приезжал тайно, пил кофе в том самом дворике, это – достоверные сведения. Знать бы причину: если не ностальгия и блажь, то – ритуал?

Был бы еще день в запасе, стоило бы поговорить с Юной. Он и задержался ради разговора, доверительного, очень искреннего… хотя это как посмотреть! Юна, при всей её наивности, не глупая. Могла видеть что-то, в ней много внимательности к странному. Именно поэтому сам Яков все еще жив.

– Тихо и бесследно, – вслух напомнил себе Яков. – Плевое дельце!

За спиной погоня, да еще с собаками. Смешное занятие горожан! Здесь нет настоящих лесов, сёла и малые города перетекают друг в друга порою вовсе без разрывов, поля и огороды истоптаны и огорожены, а волновать жителей облавами из-за никчемного воришки неуместно – столица рядом. Но, судя по растущему шуму, сбежавшего ищут усердно. Знать бы: тайная полиция получила наводку, местные жандармы исполнительны до одури, железнодорожная служба бдит? Хотя пружина внимания взведена все теми же мастерами. Люди Дюбо не унимаются, запоздало осознав, что упустили кого-то ценного… Никак нельзя попадаться в их ловчую сеть.

Нетрудно добраться до столицы и, зная ночные законы, бесследно сгинуть в её бессчетных подвалах и подворотнях. Так Яков и собирался поступить. Но после встречи с Вороном пустота в душе загудела, разбередила эхо прошлого.

До десяти лет он был обычным ребенком. Мальчик Яков – хотя тогда его звали иным именем – верил, что живет в доме на правах сына. Его если и не любят, то хотя бы признают. Но в тот день все рухнуло. Отец сам привел старшего сына в чужой дом, толкнул вперед и сказал: «Отдаю в оплату сделки». Отвернулся и ушел, не оглядываясь.

Детский простой мир сгнил, распался! Осталась лишь бездонная, болотная пустота. Возникло кошмарное, сосущее жизненные соки ощущение, что душа – древесный ствол, что слова отца порвали сердцевину этого ствола и создали черное дупло отчаяния. Оно не убило душу сразу, но лишило сил. Дерево жизни уже не могло выпрямиться и тянуться к свету. Ведь все деревья тянутся к свету…

В новом доме было много света. Чужого кукушонка, проданного одним жадным взрослым другому такому же подлому взрослому, любили и берегли, хотя он сделался бесполезен: дар сработал и более не имел силы. Кукушонок знал это, был благодарен и постепенно прирос душой. Вот только пустота чёрного дупла в душе не заросла, проклятие оказалось незаживающим… и однажды он ушел. Пообещал себе не возвращаться. Он тому дому – чужой. От рождения и до смерти – чужой!

Он сам не знал, взрослея, в шутку или всерьез выбирает временные имена и играет с ними, как с масками. Он не мог быть прежним собой – или только не хотел?

Ян плакал ночами и желал вернуться домой, бесхитростный Ян знал, что его ждут. В ответ хитрый, тертый жизнью Яков криво усмехался и повторял «да пошли они все!»… Пустота в черном дупле души делалась гулкой, отзывалась эхом, словно кто-то окликал издали. Ян притихал, Яков встряхивал головой и старался не замечать. Он обещал не возвращаться! Он выполняет обещание…

Но память о доме, покинутом сгоряча, пустила корни. Выкорчевать эту память не удалось. Она казалась ненавязчивой, но, по смерти Ворона, вдруг сделалась заметна. Будто дупло прошлого вскрылось, и тьма, наконец, вытекла из него, как гной. Подумалось: а ведь рядом то самое место, всё складывается удобно… словно так и надо.

– Не хочу, – Яков соврал себе и поморщился, не прогнав мысль. – Не имею права, я тогда решил верно. Я не ошибся. Так ему безопаснее. И мне… Он даже не искал меня. Кто я и кто он? Я кукушонок, малая птаха. Он теперь взрослый. Он всё забыл, и это хорошо, это правильно. Для него, для меня, для всех. Мы совместимы, как вода и масло. Да меня выгонят взашей, и хуже – близко не дадут подойти. Хотя… разве плохо? Ясность – это же хорошо. Как сказал Ворон: точка. Вот и будет – точка.

Яков шептал, кивал и верил в доводы. От собственной внезапной, суетливой многословности делалось тошно. Руки потели. А ноги, которые часто бывают умнее головы, несли болтуна и не спотыкались, уже вытаптывая начало тропы, за выбор которой спорили память и боль. И, если бы не тот плевок перед экипажем Мергеля…

– Я шустрый, – снова припомнив слова Ворона, вздохнул кукушонок. – Да и место уж слишком подходящее. Там не станут искать. Ладно. Вернусь и гляну. Это мне удобно. Вот: мне – удобно. И только-то.

Яков уже подбирался к околице деревеньки на дюжину спящих дворов. Выбрав богатый, вслушавшись и принюхавшись, он сиганул через забор. Сходу пнул старого пса, сразу опознав: так себе сторож, не чета таежным. И точно – заскулил, уполз в конуру. Круглобокий малорослый конек сонно вздохнул, покидая стойло. Незаседланный, выбрался на знакомую дорогу и вялой рысью повез чужака к соседнему селу. А оттуда, отпущенный, побрел домой, пока Яков выбирал иного коня, чтобы скоро бросить и его: начались ближние пригороды. Стало удобнее прибираться пешком.

Он шел и шел, часто вздыхал, вроде собираясь вслух что-то себе сказать, и отмахивался от нелепой своей говорливости. Он возвращался туда, куда зарекся приходить. Потому что боялся быть преданным. Потому что не желал, чтобы дар стал для кого-то проклятием. Потому что кукушонку любое гнездо – чужое…

Первым признаком нужного места стала музыка. Звук рояля, едва приметный, растревожил чуткий слух. Пьеса узналась сразу, пальцы дрогнули, ладони вмиг вспотели! Скоро вдали, в тумане, обозначилось сияние.

Яков миновал опушку неогороженного поселкового парка, почесал в затылке… и нахально зашагал по середине дороги. Самой пустой в столице: ведь она ведет к ресторану «Сказочный остров», к заведению желанному и совершенно недосягаемому для свободного посещения. Сюда можно прибыть, лишь имея приглашение, которое не купить за деньги и не добыть через важных знакомых. Так было написано в статье два года назад. Готовый лопнуть от своей значимости модный столичный щелкопёр в деталях описывал то, что увидел, отведал и услышал. Ведь его одного пригласили! Конечно, хозяина «Сказочного острова» газетчик не видел, но и без того впечатлений набрал… «Как собака блох», – Яков помнил свои слова и ту ухмылку, с которой высказался, мельком, через чье-то плечо, просмотрев статью. Он сразу отвернулся и больше не искал газету. Он и так по одному взгляду на рисунок острова с рестораном все понял… но ничего не стал делать. Тогда он был далеко от столицы. Тогда он внушил себе: это не важно, это совпадение, я не вернусь.

С каждым шагом дворец все ярче, всё отчётливее проступал в тумане. Он сиял, освещенный от хрустальных залов у воды до комнат под самыми шпилями. Оттенки света – холодного электрического и золотого свечного – мешались, многократно отражались в воде и стеклах высоких стрельчатых окон, создавая на поверхности озера текучий узор.

Замок казался бы пустым, если бы не рояль. Кажется, тот самый ореховый «Стентон»… Яков добрался до кованной ограды, потрогал плетение листьев, тонко выделанные лепестки и тычинки цветов. И побрел вдоль ограды по дороге, продолжая слушать музыку и иногда спотыкаясь, но не замедляя шага.

У ворот несли караул четыре лакея, обряженные в костюмы позапрошлого века: точно такие были на оловянных солдатиках в том доме… За воротами, на площадке у берега, не наблюдалось экипажей и автомобилей. Газеты не солгали: в это время года уединением острова пользуется лишь один человек. И, хотя лакеи у ворот не орут «не положено» и не сводят крест-накрест свои алебарды, у них есть приказ не пускать никого. Совершенно никого!

Яков хмыкнул, решительно одернул полы клифта – он не знал, как еще назвать старье, снятое с подвернувшегося по пути пугала. Одежда здесь ничего не решает, и когда вообще он суетился и потел из-за подобного? Страх… если быть с собою честным, то страх – есть, и огромный. Вот-вот накроет с головой, запретит сделать последние шаги и узнать, наконец-то, что больнее: быть забытым и свободным – или снова мучительно радоваться неволе.

Яков сжал зубы, прошел-таки последние шаги и бесцеремонно ткнул пальцем в золотую пуговицу лакейской жилетки.

– Передай князю Ин Тарри, что здесь Яр… то есть Куки.

Лакей невозмутимо поклонился и удалился.

Резко захотелось спать. За прошлый день и эту ночь многовато бед приключилось. И худшая – нынешнее ожидание… Яков сел на мраморные плитки, нахохлился и сделал вид, что собирается вздремнуть. Вдруг ожидание затянется? Вдруг лакей вернется и оговорит, толкнёт прочь? Или молча займет свое место и перестанет замечать чужака… Три рослых молодца так и поступают: замерли статуями и вроде не дышат. Ночь глухая, ни единого дуновения ветерка. Туман пушится, перламутрово переливается, оттеняя мелодию.

Звук рояля оборвался, брызнули осколки хрустального звона, пушечным гулом загрохотала дверь! Зашуршали шаги и шепоты. Сквозь переполох прорезался решительный голос, вмиг узнался, вскрыл старую рану души – и сводящее с ума ощущение боли и радости вздернуло Якова на ноги, потребовало бежать… вот только в какую сторону? Прочь или навстречу?

– Куки! Мой Куки. Где он? Вы что, не впустили? Да утопить всех в озере, мементо… Где машина? Но, минута – но, долго. Сейчас. Вот сейчас, мементо.

– Арестантский вагон класса люкс, – буркнул Яков, стараясь не допускать на лицо улыбку до ушей, глупейшую. – Без права на побег. А ведь, если быть честным, я всегда в его доме делал, что хотел. Я был свободен. Это он невольник.

Стоять и просто ждать – невыносимо. Сгинуть бы, прыжком… или врезать лакею, прошмыгнуть под его локтем и рвануть к дверям! Яков закаменел, из последних сил оставаясь на месте. Он щурился, вглядываясь в недра огромного зала за глянцевыми стеклами.

Хозяин дворца возник в дальних дверях белой вспышкой, его вмиг выделили цвет одежды, рост и то свободное пространство, которое возникало вокруг. Впрочем, – Яков понял, что уже улыбается, как дитя – этот человек таков, что в любой толпе не может остаться незаметным. И сразу же Яков ощутил горечь: в белое или очень светлое он сам и велел кое-кому одеваться, если настроение не удается улучшить. Мол, станешь светел видом – и на душе посветлеет. Глупый совет. Ужасно глупый и детский… но им до сих пор пользуются!

Продолжая рассматривать человека в белом, Якову удалось глубоко и спокойно вздохнуть: здоров, вон как зычно шумит и уверенно двигается. Стало смешно от вида слуг, они определенно впервые наблюдали хозяина таким: бежит, руками размахивает, кричит в голос! То-то слуги побледнели, жмутся к стенам, спотыкаются, за головы хватаются… Кто-нибудь уже наверняка разыскивает врача и шепчет в трубку сообщение для тех, кому положено знать, что хозяину-то плохо, что он не пил, а смотрится вовсе похмельным.

– Мой ангел, – едва слышно выговорил Яков. Сердито и быстро провел тыльной стороной руки по лицу, не желая знать, зачем делает это и отчего все видится нерезким. – Вот же вечное дитя. Ничуть не изменился.