Облака над Суренью

1

Озерко покойно в пойме реки. Узкое, длинное, заросшее ряской и камышом, оно словно спряталось от реки за густыми, широкими кустами. От воды поднимался теплый пар, стояла тишина, и в этой тишине громко всплескивалась рыба, словно кто бросал в воду камешки, и круги расходились по воде.

Семавин выгреб на пятачок глубокой, темной воды, свободной от ряски, привязал лодку к камышам и выбросил леску. Ланда он не видел, — тот сидел, заслоненный от него камышами, — лишь слышал его возню в лодке да частое бульканье грузил удочки, иногда негромкое чертыханье.

Время тянулось медленно. На другом берегу за кустами обозначилось солнышко, вылезло на бугор и покатилось между белых облаков. Семавин сидел расслабленно в лодке, поддавшись объявшему его покою. Все действовало умиротворяюще: и тихое озерко с неподвижными камышами, и всплеск рыб, и негромкое щебетание в кустах встречавших солнце птичек, и теплое солнышко, осветившее озерко. За все утро он вытянул пару подъязков да окунька — его не захватил азарт рыболова, просто хотелось сидеть, ни о чем не думая, наслаждаясь покоем, тишиной.

— Ушел, мерзавец! — услышал он взволнованный голос Ланда.

— Кто ушел? — спросил Семавин, очнувшись от забытья.

— Лещ. Ох и здоровый!.. Вот такой!

Семавин представляет себе, как Ланд отмеривает на руке, какого он упустил леща, как жадно теперь смотрит на воду, не покажется ли где сорвавшаяся с крючка рыбина, и улыбается:

— А ты нырни, нырни, он тут, возле лодки, — говорит он Ланду со смешком.

— А-а, поди ты!..

Семавин чувствует, как раздражен Ланд неудачей, и замолкает, приваливается к мягкому, резиновому боку лодки и блаженно жмурится: хорошо! Хорошо вот так полежать после недельной беготни по цеху, директорских оперативок, заседаний, совещаний. Начальник цеха у всех на виду, всем нужен, и, кажется, исчезни вдруг, что-то испортится в отлаженном механизме завода.

Солнце уже висит над кустами, по озерку тянутся солнечные блики.

— Эй-и! — разнесся по озерку женский голос. — Где вы там? Завтракать!

Это кричала Вера, жена Ланда. Она и Ольга остались у машин, им было наказано спать, а они, видимо, побродили по лесу, побывали у реки и решили обрадовать мужей завтраком.

— Едем? — крикнул Ланду Семавин, усаживаясь поудобнее в лодке, сматывая удочку.

— Эх, не ко времени этот завтрак! — отвечает с досадой Ланд. — Только начала по-настоящему клевать. Посидели бы еще…

— Потом, после, день длинный… Давай, поехали, — настаивал Семавин, берясь за весло. — Надо уважать труд своих спутниц.

Ланд ничего не ответил, и Семавин, объезжая камыши, поплыл к берегу.

На небольшой полянке, примыкавшей к озерку, дымил костер, Вера с Ольгой хлопотали над раскинутым под кустами ковриком. Из подлеска высовывались зеленые морды «москвичей».

— А где Виктор? — спросила Вера подходившего Семавина.

Тот обернулся, увидел, как Ланд тащил за веревку лодку, обходя кусты и деревья.

— Идет твой Виктор, — ответил Семавин. — Разве он пропустит завтрак?

— Ты моего мужа не трожь, — сказала, притворно сердясь, Вера. — А то подскажу ему, чтобы на работе тебя прищучил. Он хоть и друг, а все же начальник твой. А говорят, начальство критиковать…

— …как в колодец плевать? — досказал, смеясь, Семавин. — А если колодца-то нет, одна лужа?

— Это кто лужа? — грозно спросила Вера.

— Да перестаньте вы! — вмешалась Ольга. — Успеете еще попикироваться, показать свои возможности. Как сойдутся, так и начинают… Кирилл, неси чайник. Осторожно, смотри, не ошпарься.

Появился Ланд. Он, подняв садок с рыбой, словно победный флаг, торжественно пошел к женщинам. Его стройная, высокая фигура в джинсах, ухоженные бачки и усики, копна волос чуть не до плеч, неторопливая вальяжная походка — говорили о том, что этот человек знает цену себе, умеет показаться.

— Видали? — спросил он женщин, и лицо его загорелось самодовольством. — Тут не только уха, но и хорошая жареха. — Он повернулся к Семавину, шедшему от костра с чайником. — А где твоя рыба?

— В озере плавает, — отозвался Семавин. — Там ей лучше, кислороду больше.

— Тоже мне рыбак, — иронически произнес Ланд.

— Хватит вам о рыбе, — запротестовала Ольга. — Нечего считать, кто сколько поймал. Мойте руки, и завтракать…

— Нет, что ни говори, а люблю я посидеть вот так, на лоне природы, за приличным столом, — начал Ланд разговор, сочиняя какой-то тройной бутерброд по собственному рецепту. — Бог создал субботу и воскресенье для нас, и надо их использовать в полной мере.

— Сибарит ты, Виктор, как я погляжу, — отозвалась Ольга, разливая чай. — Уж очень охоч до удовольствий.

— А чего же ты, милая, хочешь от меня? Чтобы я лишь работал, сидел сутками на заводе, вкалывал до износа? А жить когда? Мне немножко и пожить хочется. Понимаешь? По-человечески пожить, чтобы потом и умирать не обидно было.

— Дескать, пожил в свое удовольствие, пора и честь знать. Так, что ли? — съязвила Ольга.

— Не совсем так, но что-то… гм… близко. Во всяком случае, люблю брать от жизни все, что плохо лежит.

Ланд весело рассмеялся неожиданно сочиненной им фразе, показавшейся ему и умной и меткой.

— Например? — спросила Ольга.

— А ты не знаешь? Смотри сюда. — И Ланд стал перечислять, загибая пальцы: — Служба у меня есть, и, похоже, не плохая; машина есть; жена есть…

— Жена у тебя в одной ведомости с машиной? — ехидно спросила Ольга.

Ланд на какое-то время растерялся, потом захохотал:

— Ладно тебе, не придирайся к моим словам. Так вот, жена есть…

— Одна? Может, мало одной?

— По положению можно бы и две, — посмеялся Ланд, — но…

— Ах, тебе надо вторую? — громко спрашивает Вера и, не дожидаясь ответа, бьет Ланда салфеткой по щеке.

— Не надо, не надо! — вопит притворно Ланд. — Хватит одной!

Всем становится весело, посмеявшись, вновь принимаются за еду.

— А твой Кирюша, — после недолгого молчания Вера спрашивает Ольгу, — он что? Безгрешен, как апостол?

— Мой тоже не без недостатков, — ответила Ольга. — И самый главный — от жены ни на шаг.

— А тебе это и впрямь не нравится?

— А что в этом хорошего? Быть всегда под присмотром…

— Слышишь, Кирилл, что говорит твоя жена? — спросила Семавина Вера. — Когда ты кончишь свой домострой?

Семавин лишь покрутил головой и ничего ей не ответил, продолжал есть. Он слушал разговоры, но не вмешивался в них, наперед зная все, что скажет Ланд, — любит тот порисоваться; водится это за Ландом с давних времен, когда вместе учились в Нефтяном институте. Еще лучше знал он жену свою Ольгу, — ее привычку в кругу близких друзей сказать ненароком о любви к ней мужа. Семавина вначале шокировала такая откровенность, но постепенно он привык к этому и перестал обращать внимание.

Солнце уже поднялось, ушло вправо на тот, дальний угол озерка. Там летали какие-то птицы — Семавин не мог за дальностью определить, какие именно, они кувыркались над кустами, кусты просвечивали, открывая заросли таволги и борца.

— Все! Мы с Ольгой пошли к реке, — заявила, вставая, Вера. — Окунемся после сытного завтрака, присмотрели там местечко… А мужчинам — все убрать, почистить рыбу, и только тогда разрешается присоединиться к нам.

— Слушаюсь и повинуюсь, — ответил Ланд. — Все будет в аккурате.

Женщины ушли. Семавин посмотрел на неторопливо жующего Ланда, поднялся, забрал его садок с рыбой и пошел к озерку выполнять поручение женщин.

2

Кабинет Семавина находился на четвертом этаже цеха. Измученный и злой, он поднимался к себе по узким и крутым лестницам, не замечая их крутизны. Душило желание сорвать на ком-то злость за неполадки на станции хлорирования, облегчить себя, вывести наружу нервное перенапряжение. Но понимал, что злится зря, виноватых на станции нет. Оставалось винить себя за беспомощность перед грудой железа, созданной из реакторов и переплетений труб.

Но он не чувствовал и за собой вины: оборудование не им придумано, оно дано ему в готовом виде, как и сама схема получения гербицидов.

Кабинет дохнул теплом, застойным воздухом, едва он открыл дверь. Обойдя стол, на котором ничего не было, кроме телефона да графина с водой, он подошел к окну, открыл створки. В окно потянуло холодком с чуть ощутимым, привычным запахом фенола.

Казалось, ничто не предвещало сегодня неприятности. И спал он крепко, без снов, после вчерашней рыбалки, и проснулся рано, еще не звонил будильник; лежать не хотелось, подмывало встать — жажда деятельности вдруг нашла на него. Он осторожно поднялся, боясь разбудить жену, — она так сладко спала, положив по-детски ладонь под щеку. Спящая жена и в самом деле напоминала девочку, такую маленькую, беззащитную, с пухленькими полураскрытыми губками, что ему неудержимо захотелось ее приласкать, но он сдержал желание, тихонько вышел из спальни. Он по-прежнему был влюблен в жену, как и десять лет назад, когда они поженились, а появление детей, кажется, еще больше укрепило это чувство.

И после, в трамвае, когда они ехали на завод, не переставал ощущать присутствие жены. Он стоял, оттертый от нее, в конце вагона, разговаривал с инженером отдела оборудования и не терял из вида жену, сидевшую у окна.

И погода радовала Семавина. Начало июня, а дни стоят теплые, солнечные, как в июле. Скоро ему в отпуск, уже обговорено с женой, что, как и в прошлом году, они поедут к отцу в деревню.

Придя на работу, узнал о загазованности станции хлорирования. И сразу слетело сентиментальное настроение.

Вахта работала в противогазах, когда он спустился на станцию. Шипели, как змеи, реакторы, глаза щипало, щекотало в носу от присутствия хлора. Начальник первого отделения Габитов, увидев Семавина, махнул рукой — не то поприветствовал начальника цеха, не то таким образом выразил свое огорчение происшедшим и исчез за одним из реакторов. Аппаратчики лазали по системе, проверяли насосы, газопроводы, искали причину утечки хлора. Семавин, облачившись в куртку, сам включился в поиски, но все было напрасно. И он, полазив по реакторам, измучившись, приказал выключить установку, вызвать слесарей для ремонта. Торчать на станции было бесполезно, и он ушел к себе.

Утром он легко позавтракал, хотелось есть, но в столовую не тянуло, вернее — было не до борщей: предстояло спасать суточный план выпуска гербицидов. Станция хлорирования давно сидела у него в печенках. Дело тут не только в загазованности, загазованность — явление неприятное, но и не частое. Дело в другом… Да и не одна эта станция, в цехе — их пятнадцать, цепочка, по которой идет весь процесс…

В дверь постучали. Семавин отошел от окна, глянул выжидательно, — обычно к нему входили без стука. «Кто это такой вежливый?» — подумал он.

В дверь снова постучали.

— Входите же! Не закрыто! — крикнул он.

Дверь медленно открылась, и в комнату не спеша вошли три парня.

Семавин с изумлением переводил взгляд с одного на другого. Были они в одинаковых голубых куртках, с одинаково длинными, отращенными до плеч волосами. Парни независимо, с любопытством посматривали на начальника цеха.

Он вначале подумал, не братья ли близнецы перед ним, но, присмотревшись, отбросил эту мысль: лицом не похожи. Один — белобрысый, веснушчатый, с волосами цвета ржаной соломы. Второй с пушком на верхней губе; темные курчавые волосы красивой волной спускались на плечи. Третий чуть пониже первых, курносый и с таким плутовским лицом, что, глядя на него, невольно ожидалась какая-то каверза.

— Что скажете? — спросил Семавин.

— Вот, — ответил курчавый, видимо старший из парней, и подал сложенную вдвое бумажку.

Семавин развернул ее — бумажка оказалась из отдела кадров: три выпускника ГПТУ направлялись в цех на работу.

«Вот она наша смена…» — подумал он, с неприязнью оглядывая парней, садясь за стол.

— Кто из вас Раис Ишмухаметов?

Курчавый шагнул вперед.

— Отец где работает?

— Здесь, в цехе… На станции охлаждения.

Семавин внимательно всмотрелся в парня.

— Сын Ризвана? Хороший рабочий твой отец. Посмотрим, какого сына вырастил… Соломатин Федор?

— Это я, — ответил хрипловато белобрысый.

— Кто родители?

— Мать… в колхозе.

— Кем работает в колхозе?

— Дояркой.

— Что же ты из деревни уехал, мать бросил?

— Все едут…

— Разве в городе лучше?

— А то… И кино, и танцы в парке, куда хошь иди.

— Значит, на танцы в город приехал?

Соломатин смущенно отвернулся.

Семавин посмотрел на него, не нравился он ему, какой-то несобранный. Интересно, каков будет работник?

— А ты, значит, Колесов? — спросил он курносого.

— Значит, я — Колесов. Отец-мать есть, работают, живут в здешнем городе, в благоустроенной квартире, есть телефон, телевизор, пес Барбос, — выпалил он скороговоркой, не переводя дыхания. — Вопросы еще будут?

Белобрысый Соломатин хохотнул, будто покатал камешки во рту. Второй, Раис Ишмухаметов, даже не улыбнулся, стоял невозмутимо, словно не слышал Колесова.

Семавин почувствовал, что бледнеет.

— Будут, — сказал он, с трудом удерживая голос от дрожи. Встал, подошел вплотную к парню. Тот хитро улыбался, смотрел на начальника цеха. — Только не вопросы, а совет… Как придешь домой, спроси отца, когда он последний раз тебя ремнем драл? Если давно и ты позабыл вкус ремешка, передай мою просьбу, пусть напомнит… Может, тогда научишься, как надо вести себя, когда первый раз приходишь на завод поступать на высокую должность рабочего. Понял, Михаил Колесов?

— Спрошу, — по-прежнему улыбаясь, ответил Колесов. — Только у нас теперь приняты другие меры воспитания.

— Пусть начнет с этого. Для тебя это полезнее.

Дверь открылась, вошел Габитов.

— Ну, как там? — Семавин нетерпеливо кивнул головой в сторону злополучной станции. — Нашли причину утечки газа?

— Негерметичность третьего аппарата… Через час закончат.

— Сальники проверьте. Сальники могут пропускать.

— Все проверим. Семавин отошел от парней.

— Забери этих ребят, — сказал он Габитову, и в голосе его послышалось пренебрежение к парням, — поставь на станцию хлорирования помощниками аппаратчиков. Пусть поучатся…

— Ладно, заберу, — сказал Габитов, но и в его голосе Семавин не уловил особой радости.

— Лохмы свои пусть укоротят, — предупредил Семавин. — Здесь работать придется, не с гитарой в подъезде балдеж устраивать.

Зазвонил телефон: начальника цеха вызывали к директору завода.

3

Директор стоял за столом, словно памятник на площади, скрестив на груди руки, рассматривал входивших в кабинет. Круглое, скуластое лицо его ничего не выражало: ни скуки, ни радости. И нельзя было понять, чего он так вглядывался в своих подчиненных: может, оценивал, чего стоят? Увидев Ланда, начальника производственного отдела, он на миг оживился, кивнул ему, потом широким жестом попросил всех к столу.

Узкий, крытый зеленым сукном стол заседаний стоял в стороне от директорского, подле окна. Люди молча рассаживались, не торопясь вынимали блокноты, авторучки.

Директор подождал, пока не усядутся, подошел к столу.

— Кажется, все, — сказал он.

В стороне, спиной к окну, стоял Август Петрович Бекетов, главный инженер завода. Невысокий, светловолосый, внешне ничем не отличался от входивших в кабинет работников завода. И одет был, в противоположность щеголеватому директору, в простую коричневую куртку.

Семавин сел рядом с Хангильдиным, начальником цеха монохлоруксусной кислоты, тиснул ему руку повыше локтя. Хангильдин, сухой, жилистый, с постоянной, застывшей строгостью на морщинистом лице, был вообще-то добродушным человеком, и показная строгость не мешала ему иногда весело, рассыпчато смеяться. Цех монохлоруксусной кислоты представлял сырьевую базу цеха гербицидов, и Семавин, как лицо зависимое, не забывал оказывать внимание исполнительному, пожившему на свете Хангильдину.

— Не знаешь, почему нас с тобой «на ковер» к директору? — шепнул он Хангильдину в ухо.

Тот, выпятив губы, отрицательно мотнул головой.

Из начальников цехов были приглашены только они, и это удивило Семавина, — остальные приглашенные являлись работниками заводоуправления. «Неужели разгон?» Но цех план выполнял, а слух о сегодняшнем случае на станции хлорирования до директора вряд ли успел дойти.

— Мы с Августом Петровичем, — и директор кивнул на присевшего сбоку от него главного инженера, — пригласили вас, чтобы обсудить одну техническую проблему. Получен план по выпуску гербицидов. Нам предложено удвоить их производство к концу пятилетки. Повторяю: уд-во-ить! — директор произнес это слово по слогам. — Вы понимаете, конечно, что это правительственное задание и не выполнить его мы не имеем права, да наш коллектив не приучен к тому, чтобы не выполнять заданий.

Директор прервал речь, нервно погмыкал, не раскрывая рта, покрутил головой, высвобождая шею из тугого воротничка рубашки. Семавин отметил про себя, что директор просто взволновался, говоря об успехах завода.

— Значит, — продолжал директор, — следует каждый год поднимать производительность на двадцать процентов. Вот и давайте обсудим, как, какими путями можем достичь этого, какие у нас существуют резервы… Первое слово товарищу Семавину, начальнику цеха гербицидов.

Семавин медленно поднялся: вот, оказывается, в чем дело, а он ожидал невесть чего! То, что сообщил директор, Семавина не удивило — потребность села в гербицидах большая, они не удовлетворяют эти потребности. Удивило другое: предложение заставить работать оборудование цеха в два раза производительнее.

— Цех работает на пределе, Зия Гильманович, — ответил он директору. — Из оборудования больше того, что сейчас берем, выжать нельзя.

— Так уж и нельзя! — возразил директор. Он по-прежнему стоял, опираясь кончиками пальцев о стол, но теперь лицо его стало неузнаваемым: исчезла апатия, оно оживилось, ноздри небольшого носа вздрагивали, словно принюхивались к чему-то. — Оборудование сравнительно новое, оно, по-моему, еще таит в себе резервы.

— Может быть, два-три процента в год еще и натянем, и то за счет строгого соблюдения технологического режима, но двадцать процентов — это, простите, миф, а мы — реалисты, в мифы не верим… И эти небольшие проценты можно дать при одном условии, если не подведет Хангильдин, будет в достатке монохлорка.

Директор, не глядя на стол, нащупал коробку папирос, закурил.

— Вот ты как встречаешь, реалист, требование правительства… Как у тебя с резервами, товарищ Хангильдин? — обратился он к соседу Семавина.

Тот встал, беспомощно развел руками:

— Так нету… Какие резервы? Ну, процентов пять-шесть от силы, и то…

Директор поморщился, словно папироса, которую он курил, была горьковатой, пустил дым уголком рта.

— Значит, никаких? Никаких резервов ни у того, ни у другого?

— Очень мало, — ответил Семавин за себя и за Хангильдина. — Только за счет технологической дисциплины.

— Садитесь, — сказал директор. — А как смотрит на это производственный отдел?

Ланд чуть приподнялся, похоже, хотел встать, но раздумал, лишь повернул к директору голову, — Семавин видел лишь его затылок, аккуратный бачок на щеке.

— Кирилл Николаевич прав: цех гербицидов исчерпал свои возможности, надеяться на «большой скачок» там нельзя.

— Ну, Виктор Иванович, на тебя я рассчитывал, думал, ты вытащишь нас из этой игры в кошки-мышки, а ты мне о «скачке». Следовательно, и ты?..

— То же и с цехом монохлоруксусной кислоты, — как бы не слушая директора, продолжал Ланд. — И там предел.

— Так что же вы можете предложить нам? Вы, специалисты? Подскажите, как выполнить задание правительства?

— Думается, только путем строительства новых цехов, — ответил Ланд.

У Семавина оттаяло в груди, он вновь взглянул в затылок Ланда, в душе шевельнулась благодарность к нему.

— Это понятно, без строительства новых цехов нам не обойтись. И министерство запланировало нам их строительство. Но сейчас разговор о другом. Товарищ Швецов, сколько потребуется времени, чтобы построить два цеха?

В конце стола поднялся начальник отдела капитального строительства, потер ладонью лысую голову.

— Старые цеха строили три года. Техника теперь совершеннее, опыта больше, думаю, за два года трест «Химстрой» с этой работой справится.

— Слышите? — спросил директор присутствующих, перевел взгляд на Ланда, потом на Семавина. — Новые цеха будем строить два года, а уже в этом году надо дать гербицидов на двадцать процентов больше, чем в прошлом году. Как этого достичь, как добиться — вот о чем должен идти разговор!

— Нельзя этого добиться на нашем оборудовании! — не утерпев, прервал директора Семавин. — Еще раз повторяю, не надо строить иллюзий на этот счет, надо реальнее смотреть на вещи.

Лицо директора побагровело от возмущения:

— Слышите, Август Петрович? И это позиция начальника цеха?!

Главный инженер чуть поморщился, видимо, его огорчил насмешливый тон директора.

— Причин для паники не вижу, — сказал он. — Действительно, резервов у нас мало, но резервы все же есть, и они не исчерпываются соблюдением технологического режима, как говорили здесь. Думаю, и в цехе гербицидов, и в цехе монохлорки можно изыскать ту «золотую жилу», которая обеспечит нужный нам прирост выпуска гербицидов.

— Но двадцать процентов! — вновь не утерпел, вскочил Семавин. — А на будущий год — сорок!

— Ты что же предлагаешь? — спросил директор. — Оставить на эти два года вашим цехам прежний план, пока мы строим новые цеха? Легко жить хочешь, товарищ Семавин!.. Объявляю решение: начальнику производственного отдела Ланду привлечь Семавина и Хангильдина и в пятнадцатидневный срок представить главному инженеру план организационно-технических мероприятий по изысканию резервов в этих цехах… Все! Можете идти.

Семавин поднялся, подождал Ланда, — ему хотелось поговорить с ним, но Ланд подошел к главному инженеру, и Семавин, с какой-то тяжестью на душе, пошел к себе в цех.

«Ну и денек сегодня!» — подумал он.

А вообще-то — обычный заводской день, даже не день — полдня, на часах лишь время обеда.

4

Выйдя из цеха, парни остановились, посмотрели на здание, где им предстояло работать. Громадная коробка из стекла и бетона, высотой в девятиэтажку, была опутана толстенными трубами-газопроводами. Эти трубы шли во всех направлениях — и по верху и по низу коробки, уходили внутрь здания.

— Махина! — сказал восторженно Федя Соломатин, задрав голову. — До неба!

— Ну хоть не до неба, маленько пониже, — охладил его Раис Ишмухаметов, — но впечатляет. Ничего не скажешь!

— Коробка по нас, — заключил Миша Колесов. — Тут, Федя, есть где тебе разгуляться, будешь удивлять мир своими трудовыми показателями.

Соломатин хмыкнул, ничего не ответил. Постояв, они пошли к проходной.

Светило солнце, било в окна цехов, сушило асфальт. Воздух над ним колыхался, исходил испарениями, смешивался с волнами запахов, шедших из цехов. И пока они шли по заводу, эти запахи преследовали их. Из одного цеха несло чесноком, из другого — карболкой, из третьего на них хлынул удивительный аромат цветущей черемухи, из четвертого нанесло таким аппетитным уксусом, таким крепким, что Мишка, облизнувшись, произнес мечтательно:

— Эх, пельмешков бы сюда, да порции по три!

Федю Соломатина даже передернуло от слов Мишки, он прохрипел: «Бр-р-р», словно и впрямь хлебнул неразведенного уксуса.

— Ты чего перед начальником цеха дрова ломал? — спросил Мишку Раис.

— А чего он анкету мне сует? Зачем да почему, да кем я был до семнадцатого года? Вот он я, весь тут, в наличности, хоть снимай с меня кино, а он — кто родители.

Федя вдруг захохотал, захрипел, как простуженный, да так громко, трескуче, что Раис остановился, посмотрел на него с испугом:

— Чего ты?

— Предста… предста… представляю, — заходился в смехе Федя, — как отец Мишку будет драть… А ремень с пряжкой!

— Перестань, — Раис шлепнул его по спине, и Федя ужал голову в плечи, поиграл лопатками. — Нету у него отца.

— Есть, — ответил Федя. — Он сам говорил, отец — инженер, мать — учительница музыки.

— Трёп… Ты что, не знаешь нашего Мишу Колесова? — Он обхватил за шею вдруг присмиревшего Мишку. — Мать у него дворником работает… И живут они в комнатке, в одной: Мишка, мать и двое сестренок. Стыдится, дурак, что мать — дворник. Вот и выдает себя чуть ли не за графского отпрыска.

Мишка шел, вскинув голову, и улыбался, как будто не о нем говорилось, не его обвиняли во вранье, и нос его расплылся, торчал чуть видимой пуговицей меж толстых щек.

— А где у него отец? Надо полагать, был все же отец, раз Мишка существует? — допытывался Федя.

— Где у тебя отец, трепач? — Раис ткнул Мишку в бок, тот отскочил от него. — Отвечай, как замполиту на исповеди!

— Бросьте! — Мишка поморщился. — К чему эти вопросы? Опять анкета!

— Ты отвечай, не делай виражи, если друзья спрашивают, — не отставал Раис.

— Ну, шаландается где-то… Не хочу я о нем говорить, ребята.

Они посторонились — пробежал трактор «Беларусь», таща на прицепе тележку, наполненную железными бочками.

— Ты завтра в первую смену? — спросил Раис Мишку. — Кто аппаратчик?

— Какой-то Муртаза… Да, — оживился Мишка, — этот любитель анкет заметили как нас встретил?

— Ты про начальника цеха?

— А про кого еще? Прически ему, видите ли, наши не нравятся… Зануда старорежимный!

— Расслабь пружину, Миша. — Раис попридержал рукой взъерошенного, как воробей у лужи, Колесова. — Мой отец говорил, что начальник цеха — современный инженер, с большим опытом работы.

— Современный? Этот «современный» нарочно нас загнал на станцию хлорирования, в эту газокамеру… Слышали про сегодняшнюю вахту в противогазах? Хорошо, все обошлось благополучно…

— Перестань, Миша, не пужай, мы же химики, знаем, что к чему. Вот и Федя просит: перестань, не трепись. Ты ведь просишь, Федя?

Соломатин потряс своими лохмами.

— Не нравится мне эта работенка. Нудная работенка! — не унимался Мишка. — Сиди да на приборы поглядывай. Скука! Мне бы, знаешь, куда-нибудь, где горка покруче, чтобы рубашка в поту, соляные копи на спине… На БАМ бы, вот там — да, делают историю! Простор! Лес и небо! Противогазов не надо.

— Ха-ха! Там тоже… сетки от гнуса, — охлаждает Мишку Федя.

— Езжай, — говорит Раис, — кто тебе препятствует? Иди в райком комсомола, пиши заявление.

Они подходили к проходной. Навстречу им и впереди них шли рабочие: кончалась одна вахта, начиналась другая.

— А кто моих сестер кормить будет? А им не только пища нужна…

— Тогда перестань канючить, — ответил Раис, пихнув его в дверь проходной. — Замри, будто тебя нету.

Площадь перед заводоуправлением была запружена автомашинами, машины въезжали, обходя друг друга. Парни перебежали площадь, выскочили на пешеходную дорожку, идущую вдоль шоссе.

— Трамвай! — крикнул Федя, как только они вышли к трамвайным путям. — Бежим к остановке! Еще успеем!

5

Семавин в тот день домой вернулся поздно — участвовал в заседании завкома.

После тревожного дня, вначале — неприятность на станции хлорирования, потом эта нервотрепка у директора, он чувствовал себя уставшим, к тому же в комнате, где заседали, было душно, накурено, и некурящий Семавин тяготился этим.

Выйдя из помещения, он снова вернулся мыслями к событиям дня, к совещанию у директора. Отошли на задний план дебаты в завкоме, осталась проблема увеличения производства гербицидов, решить которую его обязали, а он не знал, как это сделать.

Дети спали. Жена, предупрежденная еще днем, что он задержится, сидела, ждала его, читала «Роман-газету».

И пока Семавин ужинал на кухне, не уходила, была возле, молча глядела, как он не спеша ел разогретую котлету, потом пил чай, обжигаясь, — он любил горячий чай, бренчал ложкой в стакане.

— Как девчонки? — спросил он о детях, не мог не спросить — детей он любил, хотя не это сейчас занимало его.

— Спят… По телевизору передавали сказку о Красной Шапочке, насмотрелись ее и — едва уложила. Особенно Надька, такая капризуля стала, разбаловала ее мама.

Теща Семавина жила с ними, опекала детей, водила младшую в садик, и он был спокоен за них, на воркотню жены не обращал внимания, — все мамы одинаковы, и когда дети еще в садик ходят, и когда они уже невест или женихов себе выбирают.

Жена вновь замолчала, продолжала разглядывать мужа.

— Чего ты смотришь на меня, как на серого волка? — спросил, улыбаясь, Семавин.

— Необычный ты сегодня, Кирилл… Гнетет что-то тебя. Может, расскажешь?

Семавин не удивился: жена понимала его настроение. Но не мог он говорить с ней о том, в чем сам не разобрался. Жаловаться на директора было не в характере Кирилла.

И он сказал жене:

— Выдумываешь, Ляля, ничего меня не гнетет. Это тебе, как и девчонкам, после Красной Шапочки… Правда, сегодня был маленький аврал на станции хлорирования, но все обошлось… Пойдем спать.

Уже лежа в постели, он вспомнил разговор в кабинете директора. Решение администрации увеличить выпуск гербицидов в этом году на двадцать процентов — пустой разговор, свой цех он знает лучше. И оргмероприятия, что требует директор, дадут те же два-три процента, о которых говорилось на совещании.

Хотя он и противился этому решению, одновременно понимал, что директор прав, требуя увеличить выпуск гербицидов, — колхозы и совхозы ждут их, чтобы добиться повышения урожайности на полях. А вот когда еще построят эти новые цеха, когда еще они начнут давать продукцию?

В памяти всплыла прошлогодняя поездка в деревню к отцу в дни отпуска.

…Это было в конце июля. С женой и девчонками он ехал на своем «Москвиче», направляясь в дальний район, туда, где кончались степи и начинались леса, уходившие в горы. Там, на реке Сурень, находилось село, где он родился и где сейчас председателем колхоза его отец.

Семавин с давно неиспытываемым удовольствием вел машину по степным дорогам, прислушиваясь к ровному гулу мотора. Дорога бежала под колеса машины, пропадала сзади за бурунчиками пыли. И день стоял прекрасный, дети радовались каждому кусточку, каждому лесному колочку, просили остановиться, набирали пригоршни ягод. Семавин видел, и Ольга рада поездке, хоть неохотно собиралась — дома столько дел, когда ими заниматься, как не во время отпуска. Но теща, Любовь Андреевна, поддержала Кирилла, настояла на поездке, обещав сделать по дому все, что в ее силах.

В полях шла косовица гороха, жатки ходили широкими кругами, и Семавин с любопытством озирался вокруг, отмечал про себя достоинства полей, прикидывал урожайность и заключил, что год нынче выдался хлебный.

Он вспоминает первые минуты встречи с отцом.

Отец был при всех своих орденах — и боевых, и мирных. Он степенно похаживал по горнице, готовя застолье. И на вопрос сына, что это за праздник, что он при всех регалиях, отец с достоинством ответил:

— А разве не праздник — сын с женой да с внучками приехал в родные края? Не каждый день такое выпадает… Это как солнышко после ненастья.

Отцу — шестьдесят, но он еще крепкий, по-солдатски бравый мужик, лишь на висках да усах высыпала проседь. А мать — постарела, крепко сдала… и вот сейчас, суетясь вокруг стола, хлопала ладонями по широкой юбке: ох, забыла свежей морковки внучкам надергать…

На следующий день, позавтракав, отец собрался в поле.

— А можно нам с тобой? — попросился Кирилл; ему хотелось посмотреть на поля, где и он когда-то, до поступления в институт, работал в летнюю пору — и сеял, и пахал, и сено косил. И на уборке отличался — был непременным помощником знатного в районе комбайнера Степана Ивановича Косоротова.

— Не с руки мне по полям вас возить, — запротестовал отец, — не на прогулку еду… Да ладно уж, довезу вас до Митькиного колка… Малины там ноне — подолом греби. Пособираете, на травке полежите, а к обеду забегу за вами.

Отец обходился без шофера, и Кирилл с завистью наблюдал, как легко он вел машину. Но вскоре другое стало занимать Кирилла: не мог оторвать глаз от знакомых с детства мест. Каждый ложок, каждая полянка или даже дерево на этой полянке напоминало ему что-нибудь, связанное с этими местами.

И ему расхотелось собирать ягоды, когда они остановились у веселого лесного колка.

— Ну, поедем со мной, — сказал отец. — Забыл, как хлеб растет?

Машина шла узкой полевой дорожкой. По обе стороны ее стояла пшеница, — густая, колосистая, уже прихваченная июльским солнцем. Поле было огромное, оно колыхалось под ветром, перекатывалось волнами. И от этих хлебных волн, этого колыхания колосьев вдруг защемило душу Семавина. Он с уважением посмотрел на отца, подумав: дорогой ценой дается крестьянину эта красота, когда колосья по грудь мужику.

Они проехали поле цветущего донника, за ним Кирилл увидел еще поле, но так и не понял, что тут росло: оно было покрыто желтыми и оранжевыми цветами, даже рябило в глазах от этого многоцветья.

— Что за культура? — спросил он отца. — Что тут растет?

— Гибриды… Суреньские гибриды, — ответил отец, посмеявшись в усы.

— Какие гибриды? Гороха, что ли?

— А ты выйди, присмотрись.

Отец остановил машину, Кирилл вышел, подошел к полю. Теперь он разглядел, что тут был посеян овес — топорщились его зеленые метелки. Но по всему полю, глуша овес, вымахали осот и молочай. Это они так пышно цвели.

— Что? Красиво? — крикнул отец. — Эта красота у меня глаза выела…

— Прополоть надо было вовремя. Прошляпил, хозяин?

Кирилл подошел к машине, лукаво посмотрел на отца.

— Рук, рабочих рук не хватает… Это тебе не старая крестьянская полоска, — пришел да сорняк повыдергал. Тут тысячи гектар… Химию надо, без нее зарез… И перестань улыбаться, за это поле ты тоже в ответе. Ты даже больше виноват, чем я.

— Я виноват? — удивился Кирилл.

— Ты, ты, сынок… Кто гербициды выпускает? Почему их не хватило для этого поля?

Кирилл понял, к чему клонит отец.

— Это не только от меня зависит…

Отец не дал ему договорить:

— Я приставлен к полю, а ты — к химии, всяк за свое дело отвечает. Если вы требуете от нас больше хлеба, и мяса, и молока, давайте и нам больше, поднатужьтесь.

— Согласен… Только учти, не все одобряют гербициды, говорят, вреда от них много природе: птице, зверью…

— С умом надо делать, и вреда не будет, — ответил отец. — Умные вещи к себе умного отношения требуют…

Кирилл сел в машину. Отец продолжал говорить, но он уже не слушал его, весь ушел в мысли о своей работе.

И то поле, усеянное цветами осота и молочая, и после часто стояло у него перед глазами…

…Сон не приходил. На белой подушке угадывалось лицо жены. Она спала опять с ладонью под щекой. Стояла тишина, лишь с улицы иногда доносился приглушенный стеклами шум пробегавших машин.

Он повернулся на бок, закрыл глаза, стал считать до тысячи. Надо уснуть, завтра опять предстоял нелегкий день.

6

Спал он тревожно и проснулся от того, что какая-то мысль, едва возникнув, сразу же ускользнула, оставив гнетущее чувство чего-то потерянного, но так необходимого ему.

В комнате еще стоял полусумрак. Семавин посмотрел на бледные окна и начал одеваться: непонятное возбуждение необычно рано гнало его в цех. Кажется, что-то стало вырисовываться, что-то складываться — пока неясно, неокончательно, наподобие контура.

Не заходя к себе, он прошел на станцию хлорирования. Шесть эмалированных реакторов, как рогатые быки с раздутыми боками, разлеглись на цементном полу. Он уперся взглядом в них, потом обошел вокруг, не сводя с реакторов глаз, прислонился спиной к стене.

Эта станция всегда заботила его. И не потому, что тут происходили события вроде вчерашнего. Она стояла в начале производственного цикла и лимитировала работу всего цеха, всех пятнадцати стадий превращения химических реагентов в гербициды. И если бы станция чуть увеличила свою мощность, это позволило бы цеху дать больше продукции.

Мысли об увеличении мощности станции приходили ему и раньше, но не очень долго задерживались: план цехом выполнялся и нужды в этом не было. А вот сейчас эта нужда пришла.

Он смотрел на реакторы, но видел не их — в голове стоял такой ералаш от догадок, предположений, что было не до разглядывания маслянистых боков. Мысленно он проходил по всей технологии станции, от узла к узлу, искал в ней изъяны, узкие места.

Станция, как и весь цех, работала по периодической схеме. В реакторах станции хлорирования, в этих вот пятикубовых шарах, идет реакция хлора и фенола. Для ускорения реакции происходит механическое перемешивание смеси специальными мешалками, и тем не менее реакция идет медленно — целых двенадцать часов. Потом процесс приостанавливается, смесь — дихлорфенол передается на станцию приготовления растворов. После снова запуск в реакторы хлора и фенола, снова полусуточное перемешивание.

А что, если заставить реакторы работать непрерывно — без остановок на заправку и перекачку смеси? Что же тогда произойдет? Мощность станции увеличится вдвое, вот что произойдет!

А если все станции, весь процесс, всю нитку образования гербицидов перевести на непрерывку?

Он не знал еще, как это осуществить, как добиться непрерывной работы оборудования цеха, но понимал, что в этом, только в этом может быть выход из положения.

Он был так возбужден, так взбудоражен перспективой работы станции по-новому, что не заметил, как отошел от стены, опустился на какой-то ящик и обхватил руками голову, задумавшись.

Вывел его из оцепенения Муртаза, аппаратчик станции. Подошел, тронул за рукав:

— Заболел, что ли?

— Да нет, все в порядке, — ответил Семавин, вставая. — Здравствуй, Муртаза Хайдарович.

— Здравствуй… Смотрю, как вроде чумной сидит. Думаю, больной наверно, а пришел… Ничего, станция сегодня хорошо идет, не газует, чего тревожишься? Вчера все аккуратно сделали.

Муртаза работал на станции со дня пуска цеха, до этого трудился в третьем цехе. «Старый кадр», как он говорит сам про себя. И по возрасту он близок к пенсии, но держится молодцом. Семавин знает — когда Муртаза на вахте, можно не беспокоиться за работу станции.

Семавин только сейчас заметил, что Муртаза не один: у приборов стоял парень в спецовке, голову прикрывала лихо надетая кепка, из-под кепки топорщились волосы, обрезанные полукружьем, открывавшие тонкую бледную шею. Начальник цеха вначале не признал Мишку Колесова — тот стоял к нему спиной, и уже хотел спросить Муртазу о новичке, как Мишка повернулся, и его курносое лицо напомнило Семавину вчерашнюю встречу.

— Как помощник? — спросил он Муртазу.

— Хороший парень… послушный, — ответил Муртаза. — Ну, я пойду, ты не беспокойся, хорошо идет станция.

Муртаза отошел за реактор. Семавин еще постоял, посмотрел на Мишку. «Ишь ты, балабон, постригся, на человека стал походить… Посмотрим, какой ты хороший парень».

7

В кабинете его ждали начальник первого отделения Габитов и начальник первой смены Данилко.

— А-а, и парторг, и профорг? Что-нибудь случилось? — спросил Семавин, здороваясь с ними.

— Да нет, ничего, — успокоил его Габитов. — Пришли насчет премии. Месяц кончается, а мы никак не поделим… Семен Семенович, покажи список Кириллу Николаевичу.

Данилко живо поднялся, раскрыл принесенную с собой папочку, вынул сколотые листочки бумаги, подал начальнику цеха. Данилко невысокого роста, у него крупная голова, лоб с залысинами. Трудно сказать, сколько ему лет, — круглое лицо не изборождено морщинами, но ежик на голове отливает сединой, как мех у старого лиса.

Семавин взял список, сказал: «Присаживайтесь», сел за стол и стал разглядывать строчку за строчкой бисерный почерк Данилко. Цеху, занявшему в соцсоревновании второе место по заводу, присуждена премия в пятьсот рублей. Вот эту премию и распределил Данилко по рабочим. Так и раньше делали, когда выпадала премия, и Семавин не возражал против заведенного порядка, но сегодня что-то «нашло» на него, как говорила теща, когда Кирилл бывал чем-то увлечен и домой заявлялся к полуночи.

— Почему так: Хайретдинову — рубль, а Иванову — десять. А Слепкову, Шамсутдинову и совсем ничего? Работали вместе, в одной смене, план жали общий, а премия разная.

Данилко хмыкнул:

— Так ведь это глядя, как человек относится… Есть у нас ударники, а есть и такие — кое по чему по другому ударяют. Надо их как-то различать.

— Различать надо, но… — Семавин отодвинул списки, взглянул на Данилко, и что-то насмешливое, вызывающее было в этом взгляде. — Вот представь себе такое положение: эстафету бежали четверо, а медали дали только двоим. Как бы они поступили по-твоему? Смирились бы? Нет, они либо отказались от медалей, либо распилили их на четыре половинки, каждому по одной… Так и у нас в цехе: работа общая, налажена технологическая цепочка, где все зависят друг от друга, как в эстафете. Рабочие это понимают лучше нас…

Данилко нетерпеливо поерзал на стуле: не нравилось ему начало разговора.

— Всегда же так делали! — сказал он с упреком. — Вижу, сегодня вы не в настроении. Тогда отложим на денек-другой. — Он встал.

— Не торопись, — задержал его Семавин. — Вопрос надо сейчас решать, не откладывать… Ты в театре бываешь?

— В театре? Когда? — Данилко сел, положил папку на колени.

— А в кино?

— Когда, спрашиваю? Смену отстоишь, а потом то заседание завкома, то какие-нибудь комиссии, профмероприятия в цехе… Когда тут?.. — И он махнул рукой, недосказав.

— Плохо, Семен Семенович… Начальник смены, тем более председатель цехового комитета, не должен стоять в стороне от культурной жизни, иначе захиреешь, мохом обрастешь, вон как Ефремов, начальник второй смены… Кстати, Нури Ахметович, что у него на станции конденсации? Что за чехарда с аппаратчиками?

— Ромашкин третий день не является на работу, — ответил Габитов.

— Что с ним?

— Кто знает? Ходили на квартиру — дома нет… Загулял, наверно. Ему не впервой.

Семавин с минуту помолчал.

— Как появится в цехе, пусть зайдет вместе с Ефремовым… Так вот о театре. Давайте эту премию пустим вот на что: сходим коллективно, сменами, в оперу, на спектакль, в цирк — какая смена куда пожелает. Тогда никому не будет обидно, что обошли его, не дали премию. Как вы?

— Я согласен, — ответил Габитов. — Тут и время с пользой пройдет, и пьянства будет меньше.

— А ты как, цеховой комитет? — спросил Семавин Данилко, глядя на его кислую улыбку.

— Ладно, попробуем. Посмотрим, что выйдет, — сдался Данилко, не стал больше спорить.

— Теперь у меня к вам разговор… Одну минутку.

Семавин потянулся к телефону, поднял трубку, набрал номер.

— Флюр Ганеевич? Зайди, пожалуйста… Да, сейчас.

Технолог цеха Ганеев появился тут же — кабинет его находился рядом. Он одних лет с начальником цеха, но повыше, повнушительнее. Пышные волосы, которым завидовал Семавин — Семавин стал лысеть, делал начес на лысину, — были аккуратно острижены и, словно меховая шапка, плотно покрывала голову.

— Вот какой разговор, товарищи.

Семавин посмотрел на Ганеева, сидевшего в независимой позе, положив ногу на ногу; на строгого, немного сумрачного Габитова, глядевшего на начальника цеха из-под разлапистых бровей; на смирно сидящего, чуть понурого, но улыбающегося Данилко с папкой на коленях.

— Вот какой разговор, — повторил Семавин. — Распоряжением директора цех обязан увеличить к концу года выпуск гербицидов на двадцать процентов.

— О! — только и сказал Данилко и помотал головой не то в осуждении, не то в восхищении. Габитов остался в той же позе, а Ганеев, покачнувшись, лишь переменил положение ног.

— Директор предупредил, что это задание правительства. Предложено подумать и доложить, какие у цеха есть возможности к этому.

— Никаких! — выпалил Данилко. — И вы это сами прекрасно знаете. Спрашивать не надо!

Семавин и не ожидал иного ответа — Данилко был прав, он и сам вчера дал директору такой же ответ. И не стал больше испытывать терпение своих помощников, решил раскрыть карты.

— Флюр Ганеевич, что будет, если станцию хлорирования перевести на непрерывную схему?

Ганеев посмотрел куда-то вверх, поверх очков, словно там был написан ответ на вопрос начальника цеха.

— Что будет? — переспросил он. — Арифметика простая: перевод станции на непрерывную схему дал бы в два раза больше дихлорфенола.

— А мощность цеха? Как увеличится после этого мощность цеха? — добивался Семавин.

— На двадцать — двадцать пять процентов… Другие станции, хотя и с периодическим процессом, все же имеют в запасе некоторые мощности. Ну, кое-где можно будет усилить, что-то подправить, улучшить. Во всяком случае, если станцию хлорирования перевести на непрерывную работу, предложение директора можно осуществить. Вы это имели в виду?

Семавину хотелось встать и походить по кабинету, чтобы успокоиться, но он сдержал себя, лишь вздохнул глубоко, как после быстрого бега.

— Но вопрос — как перевести, — Ганеев пригнулся, развел руками — пока не представляю… Тут должна быть другая технологическая схема, да и оборудование, очевидно, другое. Где-то читал, что в ГДР на подобных предприятиях внедрена непрерывная схема получения продукта, но — как и что, при каком оборудовании — не видел ни схем, ни описаний.

Пока Ганеев говорил, Данилко недовольно покряхтывал, перекладывал папку из одной руки в другую.

— Пусть разговор, — заявил Данилко, как только Ганеев замолчал. — Переделывать схему станции — не насос отрегулировать. Этим проектные институты занимаются, профессора сидят. Вот им и предложить, пусть проектируют, а у нас свои дела, план выполнять.

— Напрасно ты так, Семен Семенович. Начальник цеха правильно предлагает, пора и вперед посмотреть, не топтаться на месте, — заметил Габитов.

— Это я каждый день в газетах читаю, — ответил Данилко.

— Правильно, Нури Ахметович! — поддержал Габитова Семавин. — А товарищу Данилко следует не только читать газеты, но и следовать их призывам. Думаю, основной наш вклад в перестройку — повышение эффективности, интенсификация производства. Вот и надо нам тут, у себя в цехе, искать резервы этой интенсификации.

— Не хватит у нас ума на такое дело, — опять огрызнулся Данилко.

— Не хватит? А скажи, сколько по проекту цех должен был выпускать продукции?

— Ну, двадцать тысяч тонн…

— А выпускаем двадцать две!

Семавин быстро прошелся взад-вперед за столом, будто проплясал, хотел унять себя, не волноваться зря, хотя не волноваться было невозможно: споря с Данилко, он как бы проверял себя, свою правоту.

— А что, это пришло само собой? — продолжал он. — Нет, не само… Флюр Ганеевич, сколько было рацпредложений за время освоения цеха?

— Что-то около ста пятидесяти, — ответил Ганеев.

— Слышал? А это предложения рабочих и специалистов нашего цеха, которым ты отказываешь в уме. Вроде бы незначительные улучшения, но и они смотри к чему привели: увеличили мощность цеха на десять процентов. А вот теперь следует иначе посмотреть на нашу технологию, взглянуть как бы в корень: а нельзя ли так повернуть, чтобы та же техника дала вдвое больше продукции… Говоришь, ума не хватит? А если к этому пристегнуть весь коллектив цеха? Триста умов — чем не институт?

Семавин закашлялся от возбуждения, налил воды из графина в стакан, выпил.

— Идея, конечно, интересная, Кирилл Николаевич, — сказал Ганеев. Он знал своего начальника цеха, его горячность, и потому спокойно ждал, когда тот выговорится, протирал носовым платком стекла очков. — Следует о ней с начальством поговорить. С главным инженером.

— Да, да, — поддержал Габитов. — Надо поговорить с Августом Петровичем. Он подскажет, что и как…

Семавин посмотрел на молчавшего Данилко, глядевшего куда-то вбок, но уже не счел нужным спрашивать его мнения.

— Договорились, — заключил он. — Так и сделаем.

Все ушли.

Семавин долго стоял, глядел на телефон, думал о чем-то, кусал губы. Потом рывком снял трубку, набрал номер главного инженера, послушал и разочарованно опустил руку: телефон не отвечал.

8

Малый зал столовой, куда забежал Семавин в надежде пообедать пораньше, до начала обеденного перерыва, когда в столовую нагрянет масса людей, был еще полупустой.

И первым, кого он увидел, оказался главный инженер. Бекетов сидел в конце зала, подле окна, и, пригнувшись к столу, что-то с аппетитом ел. Он сидел к нему спиной, и Семавин видел только спину да ежик волос.

«Вот он где!» — обрадовался Семавин. Два дня он пытался попасть к главному инженеру, и все неудачно; тот был или занят, или отсутствовал. «Удобно ли будет? Вдруг испорчу начальству аппетит?» Обычно главного инженера не беспокоили, когда он обедал. Его уважали на заводе, и это уважение — тем более — переносилось на те минуты, когда он был вне службы.

Но Семавину не терпелось поговорить с ним, за эти дни он еще более проникся убеждением, что только перевод станции хлорирования на непрерывку разрешит проблему.

И он, махнув рукой на все условности, подошел к Бекетову.

— Здравствуйте, Август Петрович! Можно за ваш столик?

Бекетов оторвался от еды, поднял голову, чтобы узнать, кто ломится к нему в неурочный час, но, увидев Семавина, приветливо сказал:

— А, Кирилл Николаевич… Здравствуйте! Садитесь.

— Спасибо, — ответил Семавин, присаживаясь.

Он немножко волновался: предстоял такой ответственный разговор, а он не знал, как его начать.

— Как у вас с оргтехмероприятиями? Что-нибудь вырисовывается? — спросил Бекетов.

Вот момент, которого так ждал Семавин!

— Вырисовывается, Август Петрович! Вырисовывается кое-что, — сказал он обрадованно и даже придвинулся чуть ближе со своим стулом к Бекетову.

— Что именно?

— Есть идея перевести станцию хлорирования на непрерывный процесс, — ответил Семавин, стараясь говорить спокойно, хотя самого так и подмывало прокричать это.

Бекетов отодвинул от себя пустую тарелку, взял из стаканчика бумажную салфетку.

— Слушаю, слушаю. Продолжайте.

— Если переведем — увеличим мощность цеха на двадцать процентов. То, что требовал от нас директор.

— Если переведем… — усмехнувшись, повторил Бекетов, побарабанив пальцами по столу. У него вид довольного, хорошо пообедавшего человека. — Предположим, переведем станцию на непрерывку, — хотя это не такое уж простое дело, — получим нынче продукции больше на двадцать процентов. А на будущий год? Ведь потребуются новые двадцать процентов?

— Тогда весь цех перевести на непрерывку, — ответил Семавин хрипловато, — у него перехватило горло. — Весь цех, — повторил он громче, прокашлявшись.

— А монохлоруксусная кислота? Она же будет лимитировать вас…

— Говорил я с Хангильдиным… Надо и у него основательно покопаться в технологии, думается, и там можно линию реконструировать, увеличить выпуск кислоты.

— Так-так, — уж с некоторым оживлением произнес Бекетов. И пропало, исчезло с лица безразличие, с каким он встретил вначале идею Семавина.

— Выходит, тогда и новые цеха строить не надо?

— Выходит, не надо, — подтвердил Семавин.

Бекетов молчал, мял в пальцах бумажную салфетку. Остывал суп, принесенный Семавину, но он не начинал есть, ждал, что скажет главный инженер.

— Следовательно, прав был я, говоря, что надо искать и находить… Но вы, Кирилл Николаевич, превзошли мои предположения, какие я отводил оргтехмероприятиям. И то, что предложили, еще раз повторяю: дело не простое, но заманчивое… Обождите, я доложу директору о нашем разговоре, вот тогда и поговорим подробнее.

Он встал, кивнул Семавину и неторопливо пошел из зала…

К концу дня, когда Семавин записывал к себе в блокнот завтрашние заботы, зазвонил телефон. Он поднял трубку, из трубки послышался голос главного инженера:

— Кирилл Николаевич, это я… Говорил с директором, похоже, не увлекла его ваша идея. Отнесся без нужного нам интереса. Говорит, что такие попытки уже были в третьем цехе и не удались…

— Вот как! — не сдержался Семавин, перебив главного инженера. — Август Петрович, растолкуйте ему, что дело это стоящее, которое решит все трудности с планом. Надо попробовать, не пожалеть ни сил, ни средств.

Бекетов молчал. Видимо, не понравилась ему бестактность, несдержанность Семавина.

— Успокойтесь, Кирилл Николаевич, — главный не мог не понять начальника цеха. — Успокойтесь и не отчаивайтесь. Со временем все встанет на свои места… Договоримся так: создайте у себя в цехе общественное конструкторское бюро, пусть его возглавит технолог цеха, и поработайте над проектом реконструкции. Покажите, как идея непрерывного процесса увяжется по стадиям, пойдет по цепочке. А там — посмотрим…

Семавин покатал трубку в руках, как горячую картошину, когда услышал в ней гудки отбоя, потом положил на рычаг и задумался, переживая свой разговор с главным инженером.

Правильно сказал Бекетов, не надо отчаиваться, надо драться за идею, идти до конца. Сейчас главное доказать — расчетами, чертежами, что это реальное дело и что хватит у них сил и не на такие проспекты.

На следующий день было создано общественное конструкторское бюро, или, как его сокращенно стали называть: ОКБ. В него, кроме технолога, вошли оба начальника отделений, начальники смен и механик цеха.

И закрутились дни, побежали, закачали Семавина: днем — работа в цехе, беготня, телефонные разговоры, распоряжения; вечером — совещания в кабинете технолога, где собиралось ОКБ, обсуждались варианты предложений, где спорили до хрипоты, задыхаясь от табачного дыма, откуда уходили домой за полночь.

На исходе июнь, все длиннее дни, короче ночи, лето вступило в свои права. В парках города цвели липы, их сладкий запах по вечерам доносился до территории завода, залетал в кабинет начальника цеха. Порой Семавину становилось нестерпимо от запаха цветущих лип, пропадало желание работать, хотелось завести машину, забрать жену с дочками и махнуть в лес за цветами, за ягодами. Но он понимал несбыточность этой мечты: пока ему не до отдыха.

Жена знала, чем он занимается по вечерам, — не мог он не сказать ей этого. Первое время думал, будет недовольна его поздними возвращениями, как и бывало раньше, но Ольга молчала.

Однажды, когда он сидел у технолога и они разбирались в схеме станции охлаждения, вдруг вошла она. Ей полагалось быть уже дома, по предположению Семавина, — центральная лаборатория, где она работала, кончала в пять.

Почему-то напугал ее приход, он подумал, не случилось ли чего дома. Встал, подошел к ней, взял за руки:

— Ты что, маленькая?

— Можно, я посижу у вас?

— Хм… Неинтересно у нас. Соскучишься.

— Соскучусь — уйду… А может, мне понравится? В лаборатории все уши прожужжали: Семавин с Ганеевым на заводе научно-техническую революцию готовят. Вот и хочется посмотреть на революционеров. Я их только в кино видела.

Улыбнувшись, она отстранилась от Семавина, прошла в глубь комнатки, села в деревянное кресло, взяла с этажерки газеты.

— Я здесь не помешаю?

— Сиди… не помешаешь.

Она просидела весь вечер, чутко прислушиваясь к тому, о чем говорили Семавин с Ганеевым. Как инженер, она уловила суть их разговора, и если раньше, в тайне от мужа, была все же недовольна его ночными бдениями, сейчас убедилась: не зря по заводу заговорили о начинаниях в цехе гербицидов.

Возвращались вместе, чего давно не было. Дома́ безглазно возвышались над ними, когда они не спеша шли по узкому тротуару. Чуть светили уличные фонари, бросая тени от деревьев. Дул легкий ветерок, деревья тихо шумели, тени шевелились, ползли по тротуару.

— Как с отпуском, Кирилл. Июль вот-вот…

— Придется обождать, Ляля. Перенесем на осень, ты видела, нельзя мне сейчас… Осень — тоже не плохое время, даже лучше: и лес в багрянце, и не так жарко, фрукты, овощи… Ну как?

Жена не ответила, промолчала, лишь прижалась к его рукаву. И это сказало ему больше слов. Он погладил ее руку, вспыхнула нежность к жене, как бывало не раз. Вспомнил, как познакомился с Ольгой, сколько она доставила ему тогда тревожных минут — нет, не минут — дней, недель, месяцев, и вместе с тем сколько радости.

…Это случилось на последнем курсе института. Шло комсомольское собрание факультета, он сидел на одном из последних рядов, поближе к выходу, слушал равнодушно доклад — о чем, он сейчас не помнит, и сбоку от себя, чуть впереди, увидел девушку. Светлые, опущенные на плечи волосы, смуглое, тронутое ранним загаром лицо, на котором выделялись синие, как недозрелые сливы, глаза, чуть припухшие губки — все в девушке было таким неожиданно привлекательным, что Семавин задохнулся от волнения.

Почувствовав его взгляд, девушка повернула голову, посмотрела — в первый раз с каким-то скучающим видом, во второй — с любопытством: что за парень так уставился на нее; у девушки даже порозовели щеки. Больше она не оглядывалась, но когда вставала после объявления конца собрания, исподтишка, как бы украдкой, взглянула на Кирилла и тут же отвела глаза.

Он выскочил на улицу, дождался ее. Маленькая, до плеча ему, она вспыхнула, заметив, что он ждет ее, и о чем-то звонко защебетала с подругами, направляясь в сторону общежитий. Семавин пошел за ней.

И так ходил по пятам две недели, пока не осмелился познакомиться. Оказалось, студентка третьего курса, живет, как и он, в общежитии.

В первый вечер знакомства они долго гуляли — ходили по городу из улицы в улицу. Был теплый вечер, такой, как и сегодня, Кирилл шел, молчал, не знал, о чем говорить, — до этого он не увлекался, не ухаживал за девушками. И она молчала, лишь дойдя до общежития, вдруг расхохоталась и убежала к себе. А он еще постоял под окнами, ругал себя за нерешительность и думал о том, что скажет ей завтра.

Но завтра повторилось то же, что и накануне, — Кирилл опять молчал, опять терзался этим, но преодолеть робости не мог.

Вскоре он достал два билета в театр на оперетту «Голубой Дунай». В обеденный перерыв разыскал Олю, отдал ей один билет, чтобы шла, не дожидалась его — он задержится на заседании редколлегии многотиражки, но к началу подбежит.

Случилось худшее: к началу он не поспел, в партер, где были их места, его не пустили, и он забрался на галерку.

На второй день Оля прошла мимо него, сторожившего ее у общежития, не взглянув, не поздоровавшись. Это была их первая ссора, и Семавин вспоминает, как долго он добивался примирения после злополучного похода в театр.

Была еще одна ссора, но это случилось позднее, когда они уже не расставались друг с другом. В городе гастролировал московский театр, и Оле хотелось сходить на один из спектаклей, посмотреть игру прославленной актрисы, но Кириллу было не до спектакля — готовился к защите диплома и все откладывал и откладывал посещение театра. Наконец время было выбрано, он купил билеты, пришел за ней, и к его удивлению — нет, не к удивлению, а известие это поразило его, — Оля ушла в театр с его другом, однокурсником Виктором Ландом. Он порвал билеты, не пошел никуда, пролежал весь вечер в общежитии на койке.

На следующий день, встретив Олю, кисло ей улыбнулся улыбкой страдающего человека и после старался избегать ее, не попадаться на глаза, пока она однажды не схватила его за руку, не затащила в пустующую аудиторию и, смеясь, не сказала ему, глядя в его обиженную физиономию: «Дурачок! Отелло! Разве мне кто-нибудь нужен, кроме тебя?»

Семавин прячет улыбку, поглядывает на жену. Та идет молча, не догадываясь, о чем думает Кирилл.

9

Поздний вечер.

В кабинете начальника цеха горит настольная лампа, освещая сидящих вокруг небольшого стола. Окна распахнуты настежь, но в кабинете душно, жарко. Семавин в одной рубашке, ворот раскрыт, сидит, обложившись чертежами.

— Продолжим, товарищи… Данилко, как со станцией выделения?

— Почему Данилко? — Данилко роется в бумагах, раскиданных по столу. — Вот, — и он показывает бумажку, — Володину это поручено.

— Тебе и мне, — говорит Володин, начальник второго отделения, пожилой, темноусый мужчина. — Сколько я тебе говорил: давай подумаем вместе, но ты не берешься, сторонишься этого дела.

— А что я? Эдисон? Ломоносов? И так приходишь домой — чуть ноги волочишь.

— Пей женьшень. Он мужикам силы прибавляет, — посоветовал Насибуллин, механик цеха.

— Ему нельзя пить женьшень. Жена, говорят, женщина слабая, — вставил Зарипов, начальник третьей смены.

Насибуллин и Зарипов тихонько похихикали, прикрывая рты ладонями, боязливо поглядывая на строгого начальника цеха.

— Что с тобой, Семен Семенович? — спросил Семавин, уступая желанию не обострять отношений с председателем цехкома. — Откуда это у тебя? Вот эта неожиданная усталость?

— Тут дело в другом, — подсказал, посмеиваясь Зарипов. — «Жигули» приобрел, машиной обзавелся.

— «Жигули»? — переспросил Семавин. — «Жигули» купил?

— С зятем… С зятем на двоих, — ответил Данилко, засмущавшись.

«Выходит, и у него теперь времени в обрез, как у Ефремова», — подумал Семавин.

Начальник второй смены Ефремов был на хорошем счету, пока не приобрел машину. Купив «Жигули», он словно переродился, забросил общественные дела, все свободное время отдавал машине, копался в ней, гонял по городу. Но Ефремов — молодой, а откуда это увлечение у Данилко? Ему через год на пенсию.

— Значит, времени не хватает, машину осваиваешь, не до реконструкции цеха, — заключил Семавин.

— Да что вы: «машина, машина». Там зять шоферит, я только пассажир, в выходной день в лес съездить, воздухом подышать…

— Значит, не машиной болеешь, просто не веришь в наше дело? — спросил Семавин, глядя в круглое, ничего не выражающее лицо Данилко. — Не веришь в реконструкцию цеха?

Данилко оживился, глаза забегали по сторонам в каком-то смятении, но скоро он успокоился, невозмутимо глянул на начальника цеха.

— Не верю, — твердо выговорил он. — Зря сидим, лишь себя мучим, а толку от этого… — Он махнул рукой, не договорив. — Тут бы отдохнуть после работы или чем полезным заняться, а мы… Чьим-то прихотям потакаем.

Этого Семавин уже снести не мог: назвать его стремление улучшить работу цеха прихотью мог человек, которому не дорога честь их коллектива. Он встал:

— Я отстраняю Данилко от работы в ОКБ. Довожу до вашего сведения…

— Может, и от должности начальника смены отстранишь? — перебив его, спросил Данилко, не скрывая иронии.

— Зачем вы так, Кирилл Николаевич? — с укором сказал Габитов. — Не надо! Поговорить следует, но по-хорошему.

— Пущай свои принципы покажет, — вставил Данилко, и в голосе его послышалась явная неприязнь к начальнику цеха. — Пущай покажет…

— А я без принципов не могу, — отрезал Семавин. — Мы все должны быть принципиальными, когда дело касается самого для нас дорогого, того, что доверено нам, за что мы отвечаем перед людьми, перед государством. Ясно?.. Можешь идти отдыхать, товарищ Данилко.

Данилко ничего не ответил на это, лишь усмехнулся, скривив губы. Семавин сел, осмотрелся.

— А Ефремова опять нет? — спросил он.

— Он где-нибудь в цехе. Его вахта, — ответил за всех Володин.

— А Ромашкин?

— Вышел на смену.

— Пройди в цех, Иван Петрович, приведи обоих, — попросил он Володина.

— Теперь о станции хлорирования, — вновь начал Семавин. — Схема ее усовершенствования представляется так… Нет, пусть лучше Флюр Ганеевич. — Он все еще не успокоился после стычки с Данилко.

Ганеев, поправив очки и взяв чертеж из рук Семавина, стал подробно рассказывать. Все склонились над столом, следили за авторучкой, которой Ганеев, как указкой, водил по чертежу.

Приход Ефремова и Ромашкина отвлек их от рассказа Ганеева.

— Рюмашкин прибыл, — весело сообщил Зарипов.

Аппаратчик Ромашкин — высокий, худой и какой-то серый: и лицо, и глаза, и куртка. Войдя, он снял кепку, встал позади Ефремова, укрылся за спиной начальника смены.

— Выйди поближе, на свет, Ромашкин, — попросил Семавин. Он тоже, вслед за Зариповым, чуть не сказал: Рюмашкин. — Сколько дней не выходил на работу?

Ромашкин выдвинулся из-за Ефремова, взглянул исподтишка на начальника цеха.

— Пятнадцать, — невнятно проговорил он.

— Где ж ты пропадал?

Семавин знал, что Ромашкин за дебоширство в пьяном виде отбывал наказание, но хотелось послушать, что он скажет, увидеть на лице его что-нибудь похожее на раскаяние.

— Отбывал… по закону.

Ромашкин переступил с ноги на ногу, вновь коротко взглянул на начальника цеха, похоже, пытался узнать, как тот воспринял его ответ. И во взгляде его не было и тени смущения, только любопытство.

— Сколько у него прогулов по пьянке? — спросил Семавин Ефремова.

— Этот третий.

— Пусть будет последний! Последний раз ты гулял у нас, Ромашкин. Увольняем мы тебя. Понял? Увольняем за прогул, за пьянку… Нам пьяницы в цехе не нужны.

Ромашкин, видимо, не ожидал такого оборота. Он побагровел, поискал глазами защиты у сидящих работников цеха, но все молчали, никто не вступился за него.

— Простите, товарищи… Кирилл Николаевич… В последний раз, больше не повторится. Даю слово, — пообещал Ромашкин. Дрожал голос, дрожали губы, Ромашкин стал жалким, заискивающим, ничем не похожим на того, что пришел сюда десять минут назад.

— Никаких прощений! Хватит нянчиться с тобой… Иди, смену отстоишь, а завтра…

И Семавин махнул рукой, выпроваживая Ромашкина. Не успела закрыться за ним дверь, как взорвался Данилко:

— Неправильно поступаете! И без согласования с цеховым комитетом.

— Как же так, товарищ Данилко? Ты же сидел тут, когда я увольнял Ромашкина, и ни слова против не сказал. Я полагал, ты не возражаешь. Как говорится, молчание — знак согласия.

— Я не шучу, я требую соблюдать установленный законом порядок.

Данилко вытянул из кармана платок, вытер им вспотевшее лицо.

— Ну хорошо, — согласился Семавин. — Давайте перейдем на установленный законом порядок, устроим с тобой заседание… Ты за или против увольнения пьяницы и прогульщика Ромашкина с производства?

Данилко на миг замешкался с ответом, убрал платок в карман, стал поправлять воротник рубашки, вытягивая шею. Семавин ждал.

— Да, против, — ответил он наконец.

— Почему?

— Разобраться надо. Нельзя так, с бухты-барахты… Куда он пойдет с такой характеристикой? Не скоро найдет работу. А у него семья, дети. Кто их будет содержать?

— Это ты напрасно, Семен Семенович. На работу его возьмут, везде нужда в людях. Вот только надолго ли? — сказал Габитов.

— И повозиться с человеком не грех, повоспитывать, — не унимался Данилко. — И только тогда, если не исправится… Только тогда! — и он многозначительно поднял палец.

Семавину надоело слушать рассуждения Данилко о воспитании пьяницы Ромашкина. Он сжал руки в кулаки, оперся ими о стол.

— Так и запишем: председатель цехового комитета защищает пьяницу и прогульщика. Под каким предлогом? У того, видите ли, семья… У нас у всех семьи, и все мы ответственны за них, каждый за свою. Почему я должен нести эту ношу и за семью пьяницы, сняв с него всякую ответственность? Скажи? Он будет пить, а я его семью кормить? Нет, это должно касаться только их самих, пусть и семья ополчится на пьяницу, а не ублажает его опохмелками… На практике что получается? Такое либеральное отношение, какое ты проповедуешь, и породило пьяниц да лодырей.

— У нас не капиталистическое государство, чтобы чуть что — и за ворота, — не соглашался Данилко.

— Вот-вот, так и знал, что ты это скажешь, — рассмеялся Семавин. — Капиталисты таких рабочих не стали бы держать, выгнали, а у нас, выходит, можно валять «ваньку», работать вполсилы, кое-как, прогуливать, приходить на работу выпивши, и только потому, что мы не капиталисты? Словно у капиталиста производство, а у нас — шарашкина контора. Нет, Данилко, пьяницу не уговоришь, лодыря не воспитаешь такими средствами, кои у тебя в запасе, к ним следует другие меры применять: изгонять с производства! И чтобы профсоюз не плакал на груди у таких людей.

— А куда их? Помирать с голоду? — не унимался Данилко.

— Если не поумнеют — принудительный труд, по конституции: кто не работает, тот не ест… И воздух будет чище, и преступлений меньше.

— Если всех будем увольнять, без рабочих останемся.

— Ну, таких не так уж много, думаю, справимся и без них. А если где и не хватит, пусть прибавится хлопот у руководителей: вот поработают мозгой над технологией, и — где было два, там будет справляться один.

— Я согласен с Кириллом Николаевичем, — сказал Габитов. — Полностью согласен. Уж очень много мы нянькаемся с этими лодырями да пьяницами — воспитываем, воспитываем, все боимся остаться без рабочих. А их горстка! Только мешают, одна обуза. А исправлять…

— Не всегда есть время ими заниматься, надо план выполнять, — подхватил Семавин.

Желающих продолжать разговор не оказалось: давали себя знать и долгий рабочий день, и это ночное бдение.

— Все равно не утвердит завком увольнения Ромашкина, — прервал молчание Данилко. — Против закона…

— Это мы еще посмотрим: утвердит — не утвердит… Ладно, хватит дискуссии, давайте продолжим работу… Флюр Ганеевич!

Ганеев подошел к столу, вновь взял чертеж в руки.

10

Июль начался дождями. Дожди шли всю первую пятидневку, изредка прекращались на малое время, захлебнувшись в лужах, в ливневых потоках по улицам, и снова шли, обложив город зловеще-черными тучами, из которых высекались белые молнии и катался гром из края в край.

Как помнил Семавин, начало июля — начало сенокосов — всегда было мокрым в его родной стороне, но это не пугало мужиков: после дождей долго стоит жаркая погода — жаркая пора сенокосной страды, а пока — пусть льет, пусть набирают травы силу и цвет.

В один из вечеров, когда еще не угас день, а сумрак уже полз по стенам нижних этажей, Семавин возвращался после работы домой. Настроение Кирилла было приподнятое: шла к завершению работа по схеме реконструкции цеха.

В вагоне трамвая загорелся свет, и Семавин увидел впереди себя стоящего начальника производственного отдела завода Ланда. И, когда Ланд обернулся, Семавин обрадованно махнул ему. Вот уже месяц, как они не виделись, — все свободное время у Кирилла отнимала реконструкция. Правда, когда истекли пятнадцать дней, данных директором на том памятном совещании, Ланд позвонил, спросил, как дела с поручением начальства. Кирилл ответил: «Сидим, готовим», — и Ланд отстал, больше не звонил, словно забыл об ответственности, лежавшей на нем как на кураторе цеха.

На остановке, где Семавин обычно выходил, скопилось много народа. Пробираясь через толпу, он вновь увидел Ланда, тот поджидал его — поднял руку, приглашая к себе.

Они сошлись, поздоровались. Семавин не мог не заметить, что Ланд чем-то удручен: хмурое, какое-то блеклое лицо, стеклянные глаза, которыми он посматривал вокруг, и похоже, ничего не видел. «Что с ним?» — подумал Кирилл. Вообще-то Ланд — веселый мужик, певун, гитарист, в свое время был заводилой во всех студенческих играх и забавах. Семавин дружил с Виктором — четыре года жили в одной комнате институтского общежития, и дружба эта не прекращалась до сих пор. И даже маленькая размолвка, когда Ланд в студенческие времена поухаживал за Ольгой — Ляля тоже нравилась ему, не повлияла на их отношения. Семавин всегда отдавал должное своему другу в деловых отношениях, считая, что Ланд талантлив, — не зря он дослужился до высокого поста начальника ведущего отдела завода.

— Ты не болен, случаем? — спросил Кирилл.

— Случаем не болен, — ответил Ланд, не приняв его сочувствия, — Болен, но не случаем.

Семавин поморщился от этой ненужной, как ему казалось, игры слов.

— Я тебя серьезно спрашиваю.

— А я тебе серьезно и отвечаю.

— Что это значит?

— Только то, что говорю.

Они стояли на середине прохода от остановки трамвая к тротуару, мешая спешащим людям. Семавин взял за локоть Ланда, отвел в сторону, выбрав чистое от грязи местечко. Дождь перестал, но обещал вот-вот опять пролиться — все небо было заволочено легкими, быстро текущими тучами.

— Виктор, перестань говорить загадками, отвечай начистоту: что случилось? Почему вышел на моей остановке?

— Тебя хотел видеть.

— Выходит, соскучился? — Семавин скривился в усмешке. Он не верил словам Ланда, знал, что тот без нужды не будет его ловить на улице. — Тоска парня одолела?

— Поговорить нам надо, — сказал Ланд, не обращая внимания на ехидный тон Семавина. — И поговорить серьезно.

— В таких случаях, как говорится в романах, полагается идти в ресторан или в кафе, создать интимную обстановку за рюмкой кальвадоса. Но у меня, к сожалению, в кармане только рубль.

Ланд тяжело и долго смотрел на скоморошничающего Кирилла, затем перевел взгляд на сквер, расположенный вблизи остановки.

— Пойдем вон туда.

Они пересекли улицу, вошли в пахнущий сыростью большой, заросший кустами сквер, прошли возле молчавшего фонтана. Дойдя до скамьи, Ланд потрогал сиденье ладонями — оно было сырое.

— Ладно, постоим. Насиделись за день.

Семавин огляделся. Ночь поднималась от земли, но еще можно было различить и серые клумбы, и потемневшие кусты, и траву под ногами. Трава пожухла, истоптанная сотнями ног, и, глядя на ее пожелтевшие стебли, Семавину вспоминалась далекая Сурень — такая своя, домашняя, и луга по ней — росные, с травами по пояс; поутру идешь по ним, как по воде бредешь: и тяжело, и мокро. И это вот сравнение истоптанной в сквере травы с суреньскими лугами тревожно отозвалось в нем, словно прикоснулся он к чему-то болезненному, глубоко сидящему внутри.

— Так о чем ты хотел со мной говорить? — спросил Семавин.

Ланд помолчал, вновь тяжело посмотрел на Семавина. Внешне он был спокоен, лишь брезгливая складка у рта да подрагивающие желваки выдавали его напряженное состояние, и это не могло укрыться от Семавина.

— Что за проектный институт ты открыл у себя в цехе? — спросил Ланд.

«Вот, оказывается, в чем дело!» — подумал Семавин. Выходит, Виктор обиделся, что не пригласили его в ОКБ. И Семавин почувствовал себя виноватым: как он мог так опростоволоситься, не поговорить раньше с Ландом?

— Не институт, а общественное конструкторское бюро. Хотим технологическую схему пересмотреть, поднять производительность цеха… Извини, я тебя не предупредил заранее. Может, желаешь подключиться? Давай, еще не поздно, работы хватит… Не возражаю, если возглавишь бюро. Думаю, Ганеев не будет в претензии.

— Нет! — резко ответил Ланд. — И сам не хочу, и тебе не советую: брось заниматься несвойственным тебе делом.

— То есть как несвойственным? — удивился Семавин и даже немножко растерялся, — он не ожидал такого разговора. — Это мое дело…

— Твое дело, — перебил его Ланд, — эксплуатация установок цеха, борьба за план. А ты ослабил эту борьбу, увлекся не тем, чем следует увлекаться тебе по должности… Сорвали план июня? Сорвали. А почему?

Действительно, июньский план они недовыполнили на полпроцента, но совсем по другой причине: из-за перебоев с арматурой, материалами для текущего ремонта, чего не мог не знать начальник производственного отдела, — туго на заводе с заменой изношенного или вышедшего из строя оборудования: нет запасов.

— Я тебя не узнаю, Виктор. Думал, поймешь, что мы в цехе искренне хотим помочь себе и заводу.

— Прожектерство! Ничего из этой затеи не получится, только время у себя отнимаете да план выпуска гербицидов завалите.

— Но мы же не без разрешения. Бекетов посоветовал, он нас на это благословил. — Семавин решил защититься от нападок Ланда авторитетом главного инженера.

Бекетов! Не мог же Ланд рассказать Семавину, что главный инженер сегодня вызвал его к себе. Не пригласив сесть — он и сам стоял, Бекетов стал расхваливать инициативу начальника цеха гербицидов, просил Ланда приобщиться к группе Семавина, помочь — дело там идет к завершению, и его знания, опыт придутся ко времени. Ланд выслушал Бекетова, поклонился и ушел, дрожа от обиды: забыли посоветоваться с Ландом, прежде чем создавать группу, а вот теперь суют под начало Семавина. Конечно, он слышал о цеховом ОКБ, но не верил — и сейчас не верит, что там можно что-то сделать силами цеховых специалистов. Было и обидно, что обошли, и жалко Кирилла: провалится. Хотя, говоря по совести, он не очень-то волновался за Семавина: пусть провалится. Это убедит кое-кого, что мнение Ланда нельзя игнорировать в технических вопросах. Но лучше уговорить Кирилла отказаться от дальнейшей разработки схемы: так будет спокойнее. Спокойнее для него, Ланда.

— По-дружески советую, оставь эту затею. — Ланд взял Семавина за борт пиджака, притянул к себе. — Откажись. Скажи Бекетову, что это отвлекает тебя и твоих специалистов от основной работы. Пусть передаст проектирование в заводское конструкторское бюро.

— Нет, не могу, уволь, — Семавин отвел руки Ланда, отодвинулся. — Будет предательством отступиться от того, что мы проделали.

— Забот себе ищешь? — не проговорил, а прошипел Ланд. — Надоела спокойная жизнь? Надоело ежемесячно прогрессивку получать?.. Ну, смотри, под собой сук рубишь: план сорвешь — вниз покатишься, на своих прожектах не удержишься. И так за июнь прогрессивки лишился. Сам лишился и рабочих цеха подвел.

Темнота сгущалась, в сквере на столбах зажигались лампочки.

Семавину очень хотелось убедить Ланда в необходимости того, что они делали в ОКБ. Еще вначале, после совещания у директора, он заходил в отдел капитального строительства завода и там ознакомился с подсчетами экономистов. Оказывается, строительство нового цеха гербицидов обойдется в девять миллионов рублей. Но цеху гербицидов нужен исходный материал — монохлоруксусная кислота, еще девять миллионов рублей. Но и это не все: для работы в цехах нужны будут рабочие, профессионально подготовленные, а для новых рабочих потребуется и жилье, и детсад, и школа. Но Семавин не стал говорить о том, что Ланд и сам должен знать не хуже его.

— Не верю я, Кирилл, в твою затею. Повторяю: не верю. Ведь провалишься! Тогда сраму не оберешься! Пальцами в тебя тыкать будут, выскочкой звать… Зря за славой погнался!

— А мы не ради славы, — ответил Семавин. — Мы — по долгу инженеров.

— Долг инженера… Тебе как инженеру было поручено продумать и подготовить оргтехмероприятия по цеху, вот ты их и давай, выполняй свой долг, а не садись не в свои сани.

— Наш проект реконструкции цеха и будет этим планом. Другого пути я не вижу.

— Новое строительство цехов — другой путь.

— Ты понимаешь, в какую это копеечку государству обойдется?

— А реконструкция цеха по вашим проектам, если она осуществится, в чем я сомневаюсь, произойдет бесплатно? — усмехнулся в первый раз за все время разговора Ланд. — Притом ни оборудования, ни материалов…

— Не бесплатно, но не такой ценой. Подумай, сколько средств сэкономим. К тому же учти, время — время мы экономим, а время — самый дорогой фактор в нашем деле. Новые цеха войдут в строй года через три-четыре, а мы, в случае реконструкции всего цеха, уже в текущем году будем давать в два раза больше продукта. Поэтому идея строительства новых цехов, которую ты защищаешь, это порочная идея.

Семавину надоел весь этот разговор; мысленно он желал Ланду убираться к черту!..

Ночь текла глухо и немотно. Смутно проглядывала сквозь рваные тучи круглая луна, темнели кусты, разбросанные по скверу, как стога в лугах. За дальними кустами, то вспыхивая, то гасясь, появлялся огонек: кто-то курил на своем балконе, посматривал, наверное, сверху вниз, в плотный сумрак, не различая уже ни клумб, ни фонтана.

И Ланд, кажется, понял, что ими сказано все, пора уходить.

— И учти, — не удержался напоследок, пригрозил он, — если не послушаешь меня, сам неси ответственность за свои причуды — я буду в стороне от твоего позора, и защиты у меня не найдешь. А за провал плана — взыщу, не посмотрю на дружбу.

И ушел, не простясь. Семавин остался один.

В теплом летнем воздухе носился чуть слышимый звон, казалось, издавали его кусты, сама тишина, окружавшая Семавина, и в этой тишине он стоял, по-прежнему глядя в небо, словно видел там разгадку своего спора с Ландом. И что-то невысказанно-ясное, покойное сошло на него, захватило, отошло назад все, что говорил ему Ланд, осталась вот эта тишина и эта ясность, переполнявшая его.

Он спокойно смотрел на луну, и казалось ему, она плыла, тихонько покачиваясь, от одной тучки к другой, как лодка по весенней Сурени.

Уходил Ланд из парка донельзя расстроенным: не удалось ему убедить Семавина. А тут еще примешалась обида на главного инженера: Бекетов не предложил ему возглавить группу Семавина, а только «приобщиться» к ней, как рядовому инженеру. Хотя Ланд, откровенно сказать, не взялся бы за это — не верит он в потуги Семавина.

А вдруг сделают, изменят технологию? Чем черт не шутит, когда бог спит! Как тогда ему, Ланду, быть? Как смотреть в глаза директору, которого он убеждал на совещании, что цех гербицидов исчерпал свои возможности, что только строительство новых цехов обеспечит двойной выпуск продукции… Надо добиться, чтобы идея Семавина заглохла в самом начале, придушить ее, как котенка! Только в этом случае Ланд может уйти от беды. Иначе ему не избежать неприятностей, и карьера преуспевающего специалиста может рухнуть, как подгнившее дерево.

И утром он пошел к директору.

Зия Гильманович радушно встретил его, предложил сесть.

— Ты что такой хмурый? — спросил он Ланда. — Неприятности с планом?

— Да нет, с планом все в порядке, — ответил Ланд, вглядываясь в спокойное лицо директора. — План июня мы вытянули на сто с лишним. Только один цех, цех гербицидов, завалил, недовыполнил план месяца.

— А что там? — Директор нахмурился. — Ты поинтересовался, в чем причины?

— Интересовался, Зия Гильманович, — ответил Ланд. — Начальник цеха Семавин вместо того, чтобы контролировать производство, создал из специалистов цеха какое-то конструкторское бюро и сидит с ними над переводом цеха на непрерывный цикл. По моему мнению, это бестолковая затея, ненужная потеря рабочего времени.

— Так ты же начальник производства, почему не прекратишь это безобразие?

Ланд видел, что директор вспылил, лицо его покраснело, нахмурилось. Такой реакции и ожидал Ланд.

— Говорят, Семавину разрешил главный инженер. Как мне тут вмешиваться? — нарочито смущенно ответил Ланд.

— Бекетов?

Директор поднял трубку внутреннего телефона:

— Август Петрович, что за конструкторское бюро создано в цехе гербицидов? — Директор долго слушал. — Говорите, самодеятельность. А нужна ли нам эта самодеятельность? Приведет ли она к чему-либо? — Положив трубку, он сказал Ланду: — Главный говорит, что они самодельничают в нерабочее время, дескать, на производстве это не отражается.

— Не отражается, а план сорвали, — подсказал Ланд.

Директор помолчал, поморщился, словно хлебнул кислого кумыса, о чем-то подумал и сказал Ланду:

— Ладно, иди… Я разберусь с этим сам.

И Ланд вышел из кабинета. Правда, не все сложилось так, как ему хотелось, но в душу директора он смятение вложил, а это уже кое-что значит.

11

Завод выполнил план первого полугодия. Кумачовые полотнища на фасаде заводоуправления ярко, крупными буквами извещали об этом.

Семавин и Ольга остановились посмотреть, как колышутся флаги на ветру, как горят еще не погашенные с ночи гирлянды из разноцветных лампочек. У проходной на большой доске висел рапорт руководства завода и поздравление городских властей, транспарант с призывами не сбавлять темпов.

— А ты чего радуешься? — спросила Ольга, глядя на довольное, улыбающееся лицо Кирилла. — Провалил июньский план — и ему еще весело!

Семавин посмеялся над вопросом жены.

— За коллектив завода радуюсь, маленькая! — ответил он, обнимая ее за плечи. — Разве этого недостаточно для патриота?.. Ну и за свой цех: мы тоже полугодовой план выполнили.

— А июнь? — спросила она, сняв его руки с плеч и оглянувшись: не видел ли кто этого не ко времени вольного жеста мужа.

— Июнь провалили, а полугодовой выполнили. Даже перевыполнили: на два процента.

— Ну тогда… Поздравляю, Кирилл.

— Спасибо. Первое поздравление, да к тому же от жены, самое радостное. — И он опять посмеялся. — Жди, когда на оперативке похвалят, там больше поругивают.

А бывает и иначе. Позавчера Семавина и Ганеева вызывал к себе с проектом — вернее, с тем, что они успели сделать — главный инженер. И Семавин и Ганеев волновались, неся на суд Бекетова свое детище. Но главный инженер встретил их весело и непринужденно:

— Давайте, показывайте, что вы там натворили?

Почти весь день продержал их у себя Бекетов, вникал в каждую деталь, вносил поправки, указывал, что еще следует предусмотреть. Ушли они в конце рабочего дня, пусть с новыми заботами, но с верой в себя: Бекетов одобрил их работу…

Семавины, дойдя до центральной лаборатории, расстались. Помахав жене, Семавин пошел в свой цех. Вчера был выходной, и он не был в цехе, сидел дома над чертежами. Он знал, что ничего такого, с чем бы не смогли справиться его помощники, не должно быть, но беспокойство за цех не оставляло его. Он не забыл предупреждения Ланда, и хотя не принимал всерьез его угроз, все же где-то внутри червоточил страх за свой цех: вдруг на его беду, на радость Ланда и случится что-нибудь непредвиденное, вроде загазованности станции хлорирования, когда пришлось на два часа останавливать цех. Конечно, такое происшествие мимо Ланда не пройдет, и он постарается из него извлечь выгоду, доложить директору, что мол, так и так, увлеклись в цехе прожектами, недоглядели.

В цехе пахло смоченными полами, было, как всегда, душно от испарений, от газов, пропитавших воздух. Семавин обошел станции, поговорил с аппаратчиками, с Зариповым — сегодня его вахта; все шло нормально, напрасно тревожился.

Не успел он появиться в кабинете, как зазвонил телефон. Семавин снял трубку, услышал голос главного инженера:

— Звоню я вам вот по какому поводу. Сегодня докладывал о вашей разработке директору, и, кажется, он заинтересовался. Короче: я убедил его послушать вас, так что вам придется держать экзамен перед Зией Гильмановичем… Я надеюсь на вас, надеюсь, что все будет хорошо. Приходите ко мне к трем часам, зайдем к директору вместе.

Положив трубку, Семавин машинально, словно устал стоять, опустился на стул. «Вот оно… наконец-то!» — подумал он. Следовало радоваться, что директор пошел навстречу — и он радовался этому, но радость сидела глубоко, затаилась там, боялась показаться наружу, больше тревожился, предвидя новое испытание, экзамен — как назвал его Бекетов. Сейчас ему трудно было разобраться в своих чувствах: пришел такой момент, когда, наконец, решится все, чем он жил полтора месяца…

В кабинете директора, неожиданно для себя, Семавин увидел представителя главка Полозова и Ланда. Он слышал о «начальнике» из Москвы — тот неделю, как находился на заводе, но видеть — не видел, и сейчас с тайным любопытством посмотрел на него, и в этом взгляде таилась надежда: кому-кому, а москвичу, представителю такой высокой инстанции, будет интересна и понятна идея реконструкции цеха. Но присутствие Ланда поколебало эту надежду, обеспокоило Семавина: он помнил встречу в сквере и знал, что Ланд постарается повлиять на директора.

— Вот он, наш возмутитель спокойствия! — воскликнул директор, увидев Семавина, входившего в кабинет вместе с главным инженером. — Знакомьтесь.

Сидевший в кресле возле стола директора Полозов повернулся и как-то надменно, как показалось Семавину, осмотрел его с ног до головы. Это был моложавый, импозантный человек. Матовое лицо, обрамленное ухоженной черной бородкой и баками, дорогой темный костюм, сорочка в полоску, яркий галстук, золотое кольцо с крупной печаткой — ничего, что могло бы произвести впечатление, упущено не было. К тому же на отвороте пиджака был приколот значок — не то знак лауреата, не то просто жетончик, но значок внушительно золотился, заставляя всматриваться в него с почтением, и это почтение переходило на хозяина значка.

Семавин подошел к представителю главка, переложил папку, с которой пришел, из правой руки в левую. Полозов поднялся, подал ему руку с золотым кольцом, и на Семавина пахнуло ароматом нездешних сигарет.

— Садитесь, — пригласил директор, и Семавин, придвинув стул, присел к Бекетову, уже сидевшему в кресле против Полозова.

— Как настроение, Кирилл Николаевич? — спросил директор. Он навалился грудью на свой широкий стол, спрятав за столешницу руки, и не то с уважением, не то с сочувствием — Семавин не смог различить — смотрел на него.

— Да ничего вроде… Нормальное настроение, — ответил он, удивившись вопросу.

Директор распрямился, положил руки на стол, лицо его построжело, стало деловым, официальным.

— Мы тут, дожидаясь вашего прихода, обсуждали с Сергеем Сергеевичем, — он слегка повернул голову в сторону представителя главка, — предложение о реконструкции цеха гербицидов. Хотелось бы послушать самого зачинщика, начальника цеха. Давай, Кирилл Николаевич… Сиди, сиди.

Семавин было встал, но вновь опустился на стул, пытливо посмотрел на спокойно курившего Полозова — Ланда он не видел, тот сидел за его спиной — и начал рассказывать, обращаясь непосредственно к Полозову, как бы ища его сочувствия. Он говорил то же, что и Ланду, и главному инженеру, а еще раньше — своим помощникам по цеху. Все, кроме Ланда, были увлечены этой идеей, и сейчас он надеялся убедить — и не просто убедить, а заразить этим — московского представителя. И потому говорил горячо, даже с подъемом, подтверждая слова наметками их проекта реконструкции.

— Все? — спросил директор, когда Семавин замолчал.

— Пока все. Если будут вопросы, тогда… — ответил Семавин, еще не отойдя от возбуждения, вызванного рассказом.

— Итак, через год, Кирилл Николаевич, ты обещаешь дать в два раза больше продукции? — спросил директор.

— Да, после реконструкции всего цеха…

— Хорошо, — сказал директор. — Если я правильно тебя понял, на реконструкцию цеха потребуется около миллиона. А из каких средств?

— Из фонда развития.

— А этот фонд у нас есть? Ты точно знаешь?

— Все знают, что есть… Можно из фонда капитального ремонта, — подумав, ответил Семавин.

Директор молчал. Семавин не мог понять, простое это любопытство директора или за этим кроется что-то другое, далекое от любопытства: кому-кому, как не директору, знать, из каких средств оплачивается реконструкция цеха.

— Ну хорошо, — продолжил директор и посмотрел на Полозова, видимо, желая узнать, как тот относится к его вопросам. Но лицо представителя главка ничего не выражало. — Согласимся, что ты убедил нас в необходимости реконструкции и что ваш проект отвечает всем требованиям конструкторской мысли. А кто будет заниматься этим? Где рабочая сила? Где оборудование?

Вот чего Семавин боялся больше всего, вот о чем подумал, когда увидел Ланда, — это его вопросы задает директор.

— Можем сами, своими силами, в процессе ежегодных капитальных ремонтов, но это затянет окончание работ. Желательно получить помощь людьми — ну слесарей там, электросварщиков, — тогда все будет закончено за год, как и обещал… А оборудование и материалы надеемся получить от вас, из заводских резервов.

— Вот теперь — все, — сказал почему-то довольный директор, — все стало на свои места… Какое ваше мнение, Сергей Сергеевич?

Пока Семавин докладывал, Полозов молчал, ничем не выдавал своего отношения к докладу, изредка поглядывал на начальника цеха, покуривал, развалясь в кресле, вытянув ноги в замшевых ботинках. После обращения к нему директора Полозов сказал:

— Зря теряем время, Зия Гильманович. Как мы уже и говорили, вам следует подготовиться к строительству новых цехов. Постараюсь ускорить их проектирование в Москве… А эту цеховую самодеятельность… Ну что ж, она похвальна, но…

И Полозов развел руками, давая этим понять, что все, о чем докладывал здесь начальник цеха, несерьезное дело — детская забава, не больше.

— Послушайте! Вы! — Семавин встал, торопливо раскрыл папку, вытащил стопку чертежей и расчетов, взмахнул ими. — Посмотрите вот это, прежде чем делать свое заключение.

Но Полозов не стал его слушать, поднялся, сказал, обращаясь к директору:

— Извините, мне пора… Буду в производственном отделе, у Виктора Ивановича.

И ушел. Вместе с ним ушел и Ланд.

После их ухода Семавин растерянно посмотрел на главного инженера. Тот сидел молча и, казалось, не проявлял ко всему, что происходило в кабинете, ни малейшего интереса.

— Идите в цех, — сказал Бекетов Семавину, сказал строго, недовольно, и Семавин, сложив бумаги в папку, вышел в смятении из кабинета.

Когда за Семавиным закрылась дверь, директор глянул на главного инженера, очевидно дожидаясь возражений. И действительно, Бекетов, несколько рассерженно, сказал директору:

— Удивляюсь вам, Зия Гильманович. Можно ли так, не разобравшись, не получив заключения ведущих специалистов…

— А Ланд? А Полозов? — прервал его директор. — Разве они не специалисты высокой квалификации? Причем Ланд, как он сам мне говорил, детально знакомился с проектом.

— Я не знаю, что руководит действиями Ланда, и не хочу предполагать, но вы верите мне? Как, по-вашему, разбираюсь я немножко в таких вещах?

— Ну что вы, Август Петрович! Конечно, я вам верю. Ваши знания, ваш опыт…

— Тогда послушайтесь меня и разрешите Семавину осуществить то, что они задумали. Нельзя сдерживать их инициативу. Я позавчера посмотрел их проект…

— Простите, Август Петрович, но при вас же все происходило, вы видели и слышали, как представитель главка отнесся к докладу Семавина. Как же я могу отменить заказы на проект новых цехов и начать — вопреки запрету главка — реконструкцию цеха?

— Отменять заказы не надо, — ответил Бекетов, — пусть все идет своим чередом, но и проект Семавина — не весь, пока по частям, — следует начать осуществлять. Вы только подумайте, что будет значить, если они добьются своего, переведут цех на непрерывку? Да им памятник надо будет возле цеха поставить!

— А если не удастся? — директор встал, заходил по комнате. — А если не удастся, Август Петрович? Как это воспримут там, в верхах? Да и здесь? Что скажут про меня?

— Беру ответственность на себя. — Бекетов приложил руку к груди, слегка наклонившись в сторону директора. — А уж я как-нибудь сумею себя отстоять… Я верю в эту реконструкцию!

Директор остановился, посмотрел внимательно на хмурого Бекетова. Он уважал главного инженера, не первый год с ним работал, и ему не хотелось обижать его.

— Пусть так, пусть будет по-вашему. Разрешим Семавину помудрить над станцией хлорирования…

— Позвоните ему сами об этом, — попросил Бекетов, поднимаясь с кресла.

— Хорошо, позвоню, — согласился директор.

Семавин пришел к себе расстроенным. Не мог даже представить, как сообщит своим помощникам о решении директора, наперед зная их реакцию на крушение надежд, с которыми они сжились за время работы над проектом… И все это — проделки Ланда! Нет, рано Ланду торжествовать, Семавин не смирится с решением директора, пойдет в партком, если потребуется — в горком, но добьется своего.

Зазвонил телефон, он поднял трубку.

— Когда у вас по графику остановка цеха на капитальный ремонт? — спросила трубка голосом директора.

— В августе, — ответил коротко Семавин, в его тоне прозвучала еще не потухшая неприязнь к директору.

— Так вот, разрешаю в период капремонта перевести станцию хлорирования по вашему проекту на непрерывный цикл.

— Зия Гильманович! — только и смог вымолвить Семавин.

— Только своими силами! Понял? Своими силами…

12

Время торопило Семавина: осталась неделя до остановки цеха на капитальный ремонт, а у него не закончен подбор и завоз оборудования и арматуры на замену изношенным. Все дни — с механиком цеха Насибуллиным, с начальниками отделений — он проводил на установках, уточнял, что подлежит замене и какие нужны дополнения для улучшения работы той или иной станции. За год, после прошлого капитального ремонта, накопилось много замечаний и предложений от рабочих, от начальников смен, и следует не упустить, реализовать их во время ремонта, когда цех как бы обновляется, готовится к новому годичному циклу.

И все это время Семавина занимала мысль о полученном разрешении на перевод станции хлорирования на непрерывный процесс. Тут было все обдумано и в уме тысячу раз взвешено, но все же точил червь сомнения, все ли на практике произойдет так удачно, как задумано, как сложилось в чертежах и расчетах.

Беспокоили его и последние слова директора, сказанные по телефону — Семавин только понял их значение, когда столкнулся с поиском нового оборудования для станции. Кое-что из арматуры, материалов он смог набрать из завозимого для ремонта, из свободного оборудования других цехов — начальники этих цехов делились с ним. Но главное — достать новые реакторы? Старые не годились для создания непрерывного процесса. К директору он считал обращаться бесполезным.

Вот это и не давало покоя Семавину, когда он утром, накануне остановки цеха на ремонт, шел к себе.

Только начался день, а солнце уже пекло, нагретый воздух стоял неподвижно, как бы запертый каменными коробками цехов. Асфальт заводских дорог полыхал жаром, и медленно движущаяся по нему поливочная машина оставляла за собой облако пара.

Придя к себе, он посидел за столом, собираясь с мыслями. Не веря особо в удачу, решил позвонить все же в отдел оборудования завода. Заранее знал — будет отказ, но начальник отдела всегда хорошо относился к нему, и Семавин надеялся получить хотя бы совет, где можно достать нужное оборудование.

— А, Кирилл Николаевич! — услышал он в трубке веселый, переливающийся голос начальника отдела, когда набрал номер. — Сколько лет, сколько зим… Как гербициды твои поживают?

— Спасибо, живут, — ответил он в тон ему. — Я к тебе с просьбой, Юрий Михайлович. Помоги… Поможешь — в ножки поклонюсь, свечку поставлю, чтобы жил ты полтораста лет…

Семавин, хотя и противился внутренне, решил вести разговор в шутливой форме, к которой питал слабость начальник отдела. Сообщил о разрешении директора реконструировать станцию хлорирования и о том, что для этого нужны новые реакторы — теплообменники.

— Эта станция у тебя в плане?

— Пока не в плане… Только-только разрешена… На днях.

— Ах, не в плане… Что же ты, милый мой, тогда просишь? Внеплановую работу я не обеспечиваю, и ты это прекрасно знаешь. Вот как в плане будет, приходи, что-нибудь и отыщем.

— Юрий Михайлович, я же говорил тебе, есть разрешение директора.

— Вот и прекрасно, вот и прекрасно. Когда я от директора получу указание обеспечить оборудованием вашу станцию, вот тогда мы с тобой и поговорим.

Как и предполагал Семавин, разговор шел впустую.

— Может, где-то есть лишнее, неустановленное оборудование?

— Ах, если бы эти излишки! А у нас одни нехватки и недостатки, — ответил начальник отдела. — Ты в пульку, случаем, не играешь? Может, составишь в выходной компанию? А? На лоне природы?

— Нет, не играю. Да и не до пульки мне сейчас.

— Жаль, жаль, — вздохнула трубка. — Еще какие просьбы?

— Хватит и этого. Спасибо, — ответил Семавин с нескрываемым раздражением в голосе и положил трубку.

Посидев еще, но так ничего и не придумав, пошел к Ганееву.

Технолог цеха был не один, в его кабинете находился Габитов. Что-то горячо доказывая Ганееву, Габитов даже размахивал руками, что было, как знал Семавин, несвойственно всегда спокойному, уравновешенному парторгу. Увидев входившего начальника цеха, Габитов умолк.

— Продолжай, продолжай. Чего замолчал? — Семавин взял стул, сел рядом.

— Спор между нами, — ответил, улыбаясь, Ганеев. — Нури Ахметович предлагает бригадиром на реконструкцию станции хлорирования поставить Зарипова, а я считаю, Данилко — он более опытный техник и принесет больше пользы. К тому же давнишний рационализатор.

— Нет, только не Данилко. — Семавин потряс недовольно головой, вспомнив, как отнесся Данилко к их идее реконструкции. — Тут я поддержу Нури Ахметовича. Пусть у Зарипова опыта поменьше, зато инициативы, напористости ему не занимать. А там придется крутиться: на голом месте, все вновь… И многого недостает еще. Нет пока самого основного — реакторов.

— Отдел оборудования должен дать, это на его ответственности, — сказал Ганеев.

Семавин лишь поморщился: не знает Ганеев о его разговоре с начальником отдела. Туда им путь закрыт: неплановый объект.

— А не подойдут вот те холодильники, что стоят на откосе? — Габитов ткнул рукой в сторону соседнего цеха. — Промышленные холодильники, двенадцать штук.

— А чьи они? — спросил Семавин.

— Не знаю, наверно, Хангильдина. А может, и отдела оборудования. Больше года стоят там.

— Интересно, — произнес сквозь зубы Семавин. Сообщение Габитова заинтриговало его. — Очень интересно… Ну-ка, пошли посмотрим.

И действительно, двенадцать пластинчатых холодильников — графитовых коробок — стояли за свалкой старого оборудования. По тому, как они надежно укрыты сверху листами толя, можно было понять, стоят они тут не без хозяйского глаза.

При осмотре Семавин понял, что нашел то, что искал, и теперь не отступится. С него свалилось напряжение последних дней, он даже расслабился, обмяк весь, будто после тяжелой, изнурительной работы.

— Кирилл Николаевич, — позвал его Ганеев. — Эти холодильники вполне можно переоборудовать на реакторы, они подойдут к нашей схеме. Дело за одним: кому принадлежат?

— Это мы сейчас, — успокоил его Семавин.

Вернувшись в кабинет Ганеева, Семавин позвонил Хангильдину. Тот ответил, что холодильники не его, ему не нужны, а кто их завез и для какой цели — он не знает.

Звонить в отдел оборудования, милейшему Юрию Михайловичу, Семавин по понятным причинам не стал. И решил не искать хозяина.

— Вот что, Нури Ахметович, — сказал он Габитову. — Сегодня же, в пересменку, возьми автокран, свободных от вахты рабочих и перетаскайте эти холодильники в цех… к подсобке. Пусть там постоят, пока не пустим в дело… И не ищите хозяина. Они теперь наши!

Ганеев поднял голову, с любопытством уставился на начальника цеха. А Габитов, сдвинув кепку на затылок, весело ответил:

— Понял, Кирилл Николаевич! Понял!

Деловито шла работа по перемещению холодильников с откоса на площадку перед подсобным помещением цеха.

В самый разгар работ, когда у стены подсобки уже стояло восемь холодильников, со стороны проходной появился инженер отдела оборудования Обруч. Он порой останавливался, рассматривая лежащее вдоль стены цеха оборудование, приготовленное к капитальному ремонту.

Подойдя к рабочим, Обруч оглядел холодильники, перевел взгляд на откос.

— Кто разрешил? — спросил он сердито, пнув сапогом бок ближайшего холодильника.

— Разрешает начальство, у него надо спрашивать, — ответил Медведев, аппаратчик станции конденсации.

— Кто старший? — спросил Обруч.

— Старшой есть. Он там, наверху.

— Позовите, — приказал Обруч.

Кто-то побежал за Габитовым, рабочие стали закуривать, пользуясь передышкой. Обруч пошел вдоль ряда холодильников, внимательно разглядывая их, иногда пиная в их черные бока, как это делают шоферы, проверяя баллоны у автомашин.

Торопливо пришел Габитов.

— Вы здесь старший? — обратился к нему Обруч. — Все унести обратно и поставить, как стояло.

— А в чем дело? — спросил Габитов, хотя прекрасно понимал, чем вызвано требование инженера отдела оборудования.

— Он еще спрашивает! — усмехнулся Обруч и, обращаясь к рабочим, показал пальцем на Габитова. — Нет, он меня еще спрашивает! Оказывается, он не знает, что такое государственное имущество и что оно выдается только по накладным!

— У начальника цеха, очевидно, есть накладная или разрешение. Вам надо к нему…

— Нет у вашего начальника ничего! — отрезал Обруч. — А за самовольство вам с Семавиным крепко не поздоровится… Все поставить обратно! Завтра приду проверю.

Габитов с огорчением посмотрел в спину Обруча, потом повернулся к рабочим:

— Идите по своим местам, — сказал он.

Проводив рабочих, Габитов хотел идти к начальнику цеха, доложить о визите Обруча, но, вспомнив вчерашнее состояние Семавина, понял: не надо, только расстроишь Кирилла Николаевича. Следует самому что-то предпринять.

И он пошел в партком.

Секретарь парткома, когда Габитов, приоткрыв дверь, заглянул к нему в кабинет, весело крикнул:

— Заходи, заходи, парторг. Заходи смелее.

Он встал из-за стола, поздоровался с Габитовым, усадил на диван, сел рядом.

— Рассказывай, что нового в цехе?

— Новостей много, Павел Матвеевич. Только до дела их никак не доведем.

И Габитов, торопясь, стал рассказывать об их идее реконструкции цеха, начав с того момента, как она зародилась, и кончая приходом в цех инженера Обруча.

— Слушай, парторг, — заговорил секретарь парткома, выслушав Габитов. — То, что вы делаете, это партийное дело, понимаешь? А партком узнает о нем последним. Но тут вы, пожалуй, ни при чем, это мой отпуск пришелся не ко времени.

— Узнавать-то пока нечего, — сказал Габитов. — Да и неизвестно еще, получится ли?

— Получится! Не может не получиться, когда рабочие и цеховые специалисты поднимают такие вопросы… Нет, похоже, вы еще там сами не сознаете, какое большое дело начали!

Секретарь парткома заходил по кабинету.

— Так, говоришь, есть разрешение директора? — приостановившись, спросил он Габитова.

— Разрешение есть, а вот оборудования нет.

Секретарь парткома подошел к телефону, поднял трубку.

— Зия Гильманович? Приветствую вас… Спасибо, все хорошо… Вчера вернулся… И дома все благополучно… Зия Гильманович, вы что же от парткома скрываете, что в цехе гербицидов происходит?.. Как — что происходит? Реконструкция!.. Я не сомневаюсь, вы знаете об этом, но почему им отказано в оборудовании?.. В каком? — секретарь парткома переложил трубку к другому уху, поманил пальцем Габитова. Тот подошел поближе. — Они раскопали у себя на задах… — он подставил ухо Габитова, тот шепнул «коробоновые холодильники» — …коробоновые холодильники… Да, да, полтора года стоят без движения, а отдел оборудования уцепился и не дает… Пусть берут! Ну, спасибо, Зия Гильманович!.. Нет, не Семавин, парторг цеха у меня. Всего хорошего!.. Зайду, зайду обязательно.

Секретарь парткома положил трубку.

— Слышал разговор? — спросил он улыбающегося Габитова. — Иди. И держи меня в курсе цеховых дел, понял?

13

В запыленную стеклянную стену цеха билось солнце. Проникнув внутрь, оно освещало нагромождения металлических труб, ящиков, каких-то аппаратов… Лампы дневного света помогали солнцу высветить мельчайшие детали этого хаоса: молотки, гаечные ключи, шайбы, прокладки, лежащие всюду в кажущемся беспорядке.

Но опытный глаз увидел бы тут определенную систему. Он обнаружил бы островки упорядоченности, восстановления. Сняты, отодвинуты в сторону бывшие реакторы станции, и на их месте, на вновь сооруженной площадке поставлены новые — коробоновые холодильники, за которые цех воевал с отделом оборудования.

В этот полуденный час в помещении станции тихо: обеденный перерыв. В тени западной стороны, у холодной батареи отопления сидят двое: Муртаза и Груздев, вернувшиеся из столовой, отдыхают в тишине.

— Гляжу, наворочали мы тут. — Груздев повел глазами вокруг. — Наворочали подходяще, а вот сколько дадут за это, не знаю.

— Чего дадут? — спросил Муртаза.

— Денег, чего еще.

— Среднюю ставку, — ответил Муртаза. Он снял кепку, пригладил ладонью седеющие волосы.

— Вот-вот… Одно дело за реакторами следить, на приборы глядеть, другое — ворочать, надрываться… Так и знал, шиша тут заработаешь, на этом ремонте.

— Зачем мне говоришь? — недовольно отозвался Муртаза. — К начальству иди, ему жалуйся.

— Начальству? — переспросил Груздев. — Ему жаловаться без пользы. Оно по кабинетам сидит, в мягких креслах…

Говорил Груздев без злости, просто так, как обычно привык говорить обо всем, с чем соприкасался.

Муртаза удрученно поглядел на Груздева, покачал головой:

— Хой, хой! Сколько зла у человека в нутре сидит!.. Твое имя Гордей, ты не Гордей, ты слабый. На деньги слабый, на чужой слава слабый.

Муртаза опять покачал головой, хотел что-то еще сказать, но тут вошел аппаратчик Абдулхак Байбурин и с ним еще трое парней.

— Возьми вот его, — Груздев ткнул в сторону Абдулхака, — два года ждет квартиру. Жена живет в одном общежитии, а он в другом. Ребенок скоро будет, а квартиры им нет и нет… Молодой, охота с женой побаловаться и друзей в гостишки пригласить, а где, куда? В общежитии не развернешься, не попляшешь, музыку не заведешь.

Он встал, размял ноги, стал закуривать. Парни с любопытством прислушивались к словам Груздева, еще не понимая, к чему клонится разговор.

— Поздно пожалел меня, Гордей Иванович, — ответил, смеясь, Абдулхак. Он черный, большеглазый, больше похож на цыгана, чем на башкира. — Поздно… вчера получил ордер на квартиру.

— Да ну? — теряется Груздев, застывает на какой-то миг, не доносит спичку до папироски, торчащей изо рта, спичка обжигает ему пальцы. — Тогда с тебя причитается, — спохватывается он, потирая обожженный палец, перекатывая папироску из одного угла рта в другой. — Вот настоял, и дали… И вам надо так поступать, — обращается он к парням, — так же настаивать.

— Да не настаивал я! — говорит ему Абдулхак. — Зря ты, Гордей Иванович… Ждал, как и все, своей очереди, не метался и жалоб не писал.

Груздев недовольно отворачивается, чиркает спичкой. Парни перемигиваются, кивают на замолчавшего Груздева, потом смотрят на часы: еще рано, перерыв не кончился, рассаживаются подле Муртазы.

— Вот так, вот так, — говорит Муртаза, как бы подытоживая разговор между Абдулхаком и Груздевым. — У нас на заводе теперь какой рабочий? Разный рабочий. Который ветеран, с начала завода тут, который из деревни, мужик… Мужик — он тоже разный. Есть хороший, настоящий рабочий, а есть такой, — тут он взглядывает на Груздева, — сам тут, а души нету, душа в навозе сидит.

— А молодежь? — спрашивает Раис.

— Молодежь тоже народ разный, неодинаковый… Вот вы, пришли на завод, цех готовый, сырье готовый, беспокоиться не надо — работа есть, зарплата есть, живи — не думай! Нет, ты думай! О жизни думай, о работе думай…

Федя вдруг тихо начинает смеяться:

— Муртаза-агай, ты еще про коммунизм нам расскажи. Про коммунизм.

Раис ткнул его в бок, Федя отпрянул в сторону, виновато скосил глаза.

— Можно и про коммунизм, — спокойно ответил Муртаза, не обращая внимания на тон Феди.

Вошли начальник смены Зарипов и механик Насибуллин. Увлеченные веселым разговором, смеясь и перебивая друг друга, они еще постояли около дверей, довели разговор до конца, лишь тогда подошли к сидевшим рабочим.

— О чем беседуем? — спросил Зарипов, еще не остывший от разговора с Насибуллиным.

— О жизни, — ответил за всех Муртаза. — О жизни беседуем.

— О чем именно?

— О том, как живем.

— А как мы живем, Муртаза-агай?

— Разные люди, разно живем, — ответил Муртаза.

— А как надо жить? Приведи пример.

— Перестань! — одернул Зарипова Насибуллин. — Чего ты к старику привязался?

— Нет, пусть Муртаза-агай ответит, раз такой разговор начал, — не отступал Зарипов.

— И отвечу, — сказал, не обижаясь, Муртаза. — Я отвечу… Ты пример просишь? Слушай пример… Ты о Мустафине слышал? Его все старые рабочие помнят. Вот был человек!.. С фронта без руки пришел… Давно это было, тяжелый стоял время, люди в бараках жили, хлеб по карточке, товар по карточке. А работали как? Будто всего хватало, всего в достатке — и хлеба, и мяса. Потом легче стало, карточки долой, бараки долой, дома стали строить, мало-мало ожил народ, веселый стал, новоселья справлял, песни пел… А все он, Мустафа, партийный секретарь. Шибко о народе заботился. Вот как было: о народе заботился, а о себе не заботился. Понимаешь? Себе все в последнюю очередь. Сначала людям, потом себе. Вот так! В бараке жил. Люди в пятиэтажку пошли, а он в бараке остался. В бараке и умер. Квартиру семье потом дали, после его смерти… Вот какой был человек!

Все молчали. Солнце вышло из-за стены, добралось до них, пустило зайчиков по потолку.

— Сейчас нету таких людей, — заявил Груздев, прервав молчание.

— А куда они подевались? Вымерли, что ли, как мамонты? — спросил его Насибуллин.

— Про мамонтов не знаю, а вот таких людей не встречал… Сейчас больше для себя стараются.

— Ты, Гордей Иванович, похоже, в черных очках по жизни бродишь и ничего светлого не видишь. — Насибуллин обошел парней, остановился перед Груздевым. — Для кого эти дома в городе, магазины, детсады? Не для нас? Кто-то и о нас с тобой заботится, не только о себе.

— Я все вижу, — отвечает угрюмо Груздев. — И дома вижу, и магазины вижу. Только в магазинах не всегда вижу, чего мне надо.

— Чего тебе не хватило?

— Мяса вот нет…

— Чего же ты деревню бросил? Там и мясо свое, и молоко свое. Сам бы ел и нас кормил.

— В магазине нет, на рынок иди. На рынке есть, — вставил Муртаза.

Зарипов, с улыбкой слушавший спор, решил вмешаться:

— Ну-ка, кто сегодня мяса не ел? Поднимите руки.

Груздев быстро оглядел всех — никто рук не поднимал, и он отвернулся, сделав безразличное лицо. И вновь поднял голову, услышав удивленный возглас Зарипова:

— А ты чего руку тянешь? Ведь только что из столовой!

Насибуллин стоял с поднятой рукой. Все в изумлении смотрели на него. Смотрел и Груздев, и, наконец, улыбка поползла по его лицу.

— Брюхо берегу, — ответил Насибуллин, опуская руку. — Теща на пельмени позвала, пойду после работы. Вот и пощусь.

Смеялись все, кроме Груздева. Он глядел в пол.

За стеной, в соседнем помещении зашипела электросварка. Муртаза поднял руку, посмотрел на часы, надел кепку, стал подниматься: перерыв кончился.

14

Всю ночь Семавину снились странные сны: он летал. Раскинет руки и летит — вначале не высоко, подошвы ног еще чуют землю, потом все выше, выше, и вот уже реет, как орел, над полями, над лесами, и у него замирает сердце, кружится голова от высоты, от счастья полета. Он не удивляется тому, что может летать, опускаться на землю, вновь подниматься, носиться над изумленными прохожими, считает это естественным, присущим ему, Кириллу Семавину, и чувство неизъяснимого восторга, превосходства над теми, что внизу, переполняет его.

Он просыпался, ворочался в постели — в спальне было жарко, несмотря на раскрытое окно, вновь засыпал и вновь видел, что летает, опять у него захватывало дух от высоты полета, и радость, какая-то детская восторженность не оставляла его.

Проснувшись окончательно, он полежал с закрытыми глазами — ощущение полета еще жило в нем, улыбнулся странному сну: давно он таких не видел, с детских лет, и, взглянув на будильник, сбросив прикрывавшую его простыню, осторожно, стараясь не разбудить жену, стал подниматься.

Но как ни старался вести себя тихо, жена проснулась.

— Ты чего? Рано еще.

— Спи, спи, — он прикрыл ее сползшей простыней. — Мне надо пораньше быть в цехе.

— Что-нибудь случилось? — спросила жена еще полусонным голосом.

— Ничего не случилось… — Но чтобы избежать лишних вопросов, он сказал ей: — Тебе по секрету: хотим опробовать один из агрегатов… Новый реактор. Посмотрим, что получается из нашей идеи.

— Зачем ехать раньше времени? Сейчас в цехе никого нет.

— Понимаешь, маленькая…

Он не мог сказать ей, как ждал этого дня, как жил предстоящим опробованием, торопил слесарей, аппаратчиков закончить монтаж полностью хотя бы одного аппарата.

— Перестань икру метать, как говорит наш заведующий. — Жена села на кровати. — Успеешь опробовать… Дождись меня, вместе поедем.

Кириллу ничего не оставалось, как подчиниться жене, — он и сам понимал, напрасна его ранняя поездка. Но это долгое ожидание предстоящего испытания их схемы истомило его, становилось невтерпеж от дальнейших ожиданий. И он спешил, едва проснувшись, на завод, в цех, к завладевшей его умом станции хлорирования.

Он вспомнил свой сон. Какое-то чувство, вроде чувства полета, еще теснилось в нем, не остывало, будоражило его.

С этим ощущением он провел все утро — завтракал, шел к остановке трамвая, ехал в переполненном вагоне. Приснившийся сон. — ему в это верилось, — обещал удачный день, когда осуществляется, чего ждешь. Он был убежден, сегодня все сложится хорошо: и само испытание, и результаты его.

В конце вагона стоял Ланд. Ухватившись за поручень, он смотрел в окно на пробегавшие мимо дома. На Ланде цветная рубашка с короткими рукавами, черный короткий галстук. За лето он успел хорошо загореть, словно побывал в Крыму.

У Семавина шевельнулась зависть к загоревшему Ланду: он вот так и не удосужился за весь июль выбраться хотя бы на денек к реке. Но Семавин не долго этим огорчался, загореть он еще успеет. Вот проведут сегодня испытания, и в следующее воскресенье заберет в машину всю семью — Лялю, девчонок, тещу, — махнет куда-нибудь подальше — в лес, к реке, где вода, и грибы, и красота приближающейся осени.

Жена тоже заметила Ланда.

— Смотри, Виктор, — подтолкнула она Кирилла. — Давно я не видала его Веру. Что-то не заходит ко мне… Пригласи их как-нибудь, пусть придут.

Семавин промолчал, никак не среагировал на просьбу жены. Черта с два он будет приглашать Ланда! Он вспомнил разговор с ним в сквере, поведение его в кабинете директора, к тому же в присутствии представителя главка, и стиснул зубы. Ух, привести бы их в цех — Ланда и этого московского щеголя, показать рабочим: «Вот кто мешает нам работать!»

По пути от трамвая к заводу Ольга спросила Кирилла:

— Ты не против, если я приду к вам в цех на опробование?

— А ты зачем?

Она прижалась к его рукаву:

— Не могу… Хочу быть с тобой в эти минуты.

— Поддержать, если упаду? — усмехнулся Кирилл, взглянув в ее озабоченное лицо.

— Ты не упадешь, я знаю.

— Тогда зачем?

— А разве твои интересы — не мои? Думаешь, они меня не касаются? Все эти дни и недели, что ты пропадал в цехе, считаешь, для меня прошли бесследно?

Семавин привлек жену к себе, и ничего не сказал. Он понимал ее, знал, как нелегко ей было жить, мучиться заботами мужа, слышать иногда не очень лестные отзывы в его адрес, — на заводе о начинаниях Семавина судили по-разному.

— Нет, маленькая, не надо тебе приходить. Мы это делаем как бы в секрете. Знают только Ганеев да два аппаратчика… Причем испытание рабочее, в порядке обкатки реактора.

— Хорошо, не приду, — ответила, помолчав, Ольга. — Только ты обещай мне, что позвонишь, скажешь о результатах.

— Обещаю, — сказал Кирилл.

У заводоуправления их настигла машина директора. Они посторонились, машина притормозила, открылась дверь, и директор сказал Семавину:

— Зайди ко мне.

Семавин удивился приглашению. Он не ожидал его, просто не думал о нем, улыбнулся ласково оторопевшей Ольге и пошел за директором, заранее решив не говорить тому ни слова о сегодняшнем испытании.

— Как обстоят дела с капремонтом? — спросил директор, войдя в кабинет.

Он снял с себя пиджак, повесил на спинку стула, потом расстегнул пуговицу воротника рубашки, ослабил галстук, покрутил головой, освобождая шею, и все это время пристально, как бы испытующе вглядывался в стоящего посредине кабинета начальника цеха. Семавин рассказал, что капремонт идет по графику, но приходится много менять изношенного оборудования, особенно арматуры, а нового на замену дали мало, вынуждены латать старое и вновь ставить.

— Что же не расскажешь о станции хлорирования? — спросил директор, когда Семавин замолчал. — Или ничего не вытанцовывается? Не получается непрерывка?

Семавин сразу, как только директор стал расспрашивать о капремонте, понял, не капремонт интересует его, а станция хлорирования, капремонт лишь затравка для разговора.

— Почему не получается? Может, рано об этом говорить, работы не закончены, но думаю, получится! И несмотря на противодействие, если говорить правду…

— Это ты обо мне? — спросил, улыбнувшись, директор и пыхнул дымом папироски.

— Хотя бы и о вас, — осмелев сказал Семавин. Он не мог не сказать, директор сам хотел откровенности. — Помните, как вы и представитель главка встретили идею реконструкции цеха?

— Ух, какой ты злой, оказывается! — усмехнулся директор. — Меня винить не надо. Не ты первый заражен идеей непрерывки. И я в свое время переболел этим… Короче: на заводе такие опыты были и не удались. Но если ты добьешься цели, перехитришь своих предшественников, ну что ж, воздадим по заслугам.

— А помощь? Какая была помощь?

— Помощь тебе была оказана, напрасно скромничаешь. Теплообменники дали, монтажников выделили. Чего еще? По-моему, все дали, что требовалось. Теперь от тебя будем ждать, что ты нам дашь.

Семавин хотел сказать директору, как эта «помощь» ему доставалась, но счел за лучшее промолчать, — время торопило. Он встал, давая понять директору, что ему пора уходить.

— Иди, не задерживаю, — сказал директор. — Только имей в виду, подведешь меня, сорвешь график пуска цеха, вот тогда и поговорим обстоятельно.

— Буду иметь в виду, — ответил Семавин.

Он так и не позвонил жене, хотя Ольга весь день ждала. К концу дня она сама позвонила Кириллу, но никто ей не ответил: кабинет Семавина пустовал.

Удивляясь его неаккуратности, она поехала домой, не стала его разыскивать по заводу…

Семавин вернулся в сумерках. В квартире горел свет, семья сидела за столом, ужинала, когда он вошел. Ольга тревожно посмотрела на него, он улыбнулся ей какой-то покорной, виноватой улыбкой, и она поняла: случилось что-то непредвиденное.

Но ничего не спросила, ничем не выдала себя, и пока ужинали, занималась только детьми, словно за столом не сидел вяло евший муж.

И лишь после, когда дети и Любовь Андреевна ушли в свою комнату, она спросила Кирилла, страшась услышать от него самое худшее, что она могла предположить:

— Неудача, Кирилл?

— Да… Представь себе!

Он встал из-за стола, отошел к окну, постоял, посмотрел в темноту. В стекле отразилась его поникшая голова, вздернутые плечи.

— И, кажется, сделали все, — он повернулся к ней, — а результат — как в старых реакторах, хотя реакция идет теперь непрерывно, но медленно, с малой теплоотдачей… Сенсация не состоялась!

Он усмехнулся, похоже, над собой, над своими надеждами, над тем, во что так верил. И надо же, только сегодня уверял директора, что непрерывка получится! Он вспомнил свой сон, вспомнил, как летал… Да, так высоко летать можно лишь во сне, а тут наяву, в цехе, его «полет» не состоялся. Захотелось рассказать Ольге о своем сне, как-то отвлечь ее от неудачи, но побоялся, что вместо успокоения еще больше расстроит.

— С Бекетовым не говорил? — спросила жена.

— Он в Москве, уехал по вызову главка.

— Ах, Кирилл! — сказала сокрушенно, качнув головой, Ольга — И надо было тебе выскочить с этой идеей непрерывки!

— Кому-то надо было начинать… Идея сама стучалась в дверь.

— Но почему ты? — воскликнула Ольга.

Семавин помолчал, походил по комнате, потом остановился перед женой.

— Кто-то должен быть первым. Так вот я из этих, кто первый… Дай сюда поднос. И готовься: завтра с утра заберем девчонок, махнем на речку. Хватит ишачить, и отдохнуть не грех.

Он взял поднос и пошел на кухню. Ольга смотрела ему вслед с растерянностью: вот так всегда, словно неудача не у него, а у кого-то другого. Что за человек!

15

Как ни торопился Семавин выехать пораньше, до солнца, пока день не начался, но все что-нибудь да задерживало: то младшая дочка со сна раскапризничалась, надо было ее уговаривать, утешать, собирать куклы, без которых она не хотела ехать; то теща раскудахталась: «Куда вы без завтрака!», и пришлось подчиниться, выпить стакан чуть теплого чая, который попахивал банным веником.

Наконец, сборы закончены, и Семавин, тайно злясь на задержку, повел машину по городским улицам на предельно допустимой скорости, сторожко поглядывая по сторонам на появление вездесущих инспекторов ГАИ. И лишь за городом он дал волю своему «Москвичу».

Ночь медленно уходила, отступая перед машиной, где-то в стороне, в заречье, сбивалась в темную завесу, закрывшую горизонт. Но вот впереди из-за лесистых бугров появилось солнце — красное, лохматое, оно выкатилось на дорогу, и машина, казалось, полетела на солнце, в его бушующее пламя. Девчонки визжали, жмурились, закрывали глаза ладошками, Ольга кричала: «Кирилл!.. Кирилл!», но он не снимал ноги с акселератора. И тут поворот на проселок, к реке, и сразу исчезла эта торжественность полета в огонь, стало обычно — светло и тихо, зеленели вблизи деревья, лениво шевеля листвой, курчавилась травка по бокам дороги, пробегали полянки в белых цветах поповника.

Но как ни спешил Семавин, на облюбованном прежде им месте уже стоял чей-то «Запорожец», у речки под осокорями дымился костерок. Терзаясь неприязнью к опередившему его владельцу машины, он все же свернул к берегу и, подъехав ближе, опознал «Запорожца»: это был известный всему заводу полосатый тихоходик Хангильдина, начальника цеха монохлоруксусной кислоты. И у Семавина слетела тяжесть с души, — если тут Хангильдин, отдых состоится, это мужик свойский.

Хангильдин сидел на корточках возле костра, над которым был подвешен котелок на треноге, и колдовал над котелком. Был босой, в майке и трусах, с такой блаженной улыбкой на раскрасневшемся от огня лице, и казался таким домашним, таким далеким от того, заводского, каким знал его Семавин, что Кирилл вначале не поверил, что видит Хангильдина. Но в стороне, в тени осокорей, на серой кошме, подставив голые плечи ветерку, сидела жена Хангильдина — Семавин знал ее и никак не мог спутать с другими женщинами из-за волос, окрашенных в ярко-оранжевый цвет. Как и «Запорожец» Хангильдина, волосы его жены были заводской примечательностью.

Остановив машину, предоставив Ольге с детьми устраивать «табор», он спустился с берега к костру.

— Привет, Габбас Хисматович! — крикнул он Хангильдину.

Тот оглянулся. Узнав Семавина, поднялся на ноги, отступил от костра.

— А-а, Кирилл Николаевич! — заулыбался радостно Хангильдин. — Добро пожаловать! Везет тебе, как раз к ухе! Уха, я тебе доложу, преотличная обещает быть.

И, довольно потирая руки, осторожно ступая босыми ногами по колкой травке, он подошел к Семавину, поздоровался.

— Откуда рыба? — спросил Семавин. — Из пятого магазина?

— Что ты! Какая из той уха?.. Сам наловил! Во-о каких. — И он показал руками, какая большая попадалась ему рыба. — Язьки, один к одному.

Семавин подошел к костру, заглянул в котелок. Там в бурлящей, пенящейся щербе появлялись и исчезали белоглазые головы рыб. От котелка несло ароматом перца, лаврового листа, еще чего-то неизъяснимо вкусного, и Семавину враз захотелось есть. Он с завистью посмотрел на Хангильдина.

— Когда ты успел? — только и спросил он.

— Спать надо меньше, — хохотнул Хангильдин, переступая босыми ногами. — Я с вечера тут, а на зорьке и надергал… Кажется, готово. — Он подошел к котелку, помешал в нем ложкой. — Иди, зови своих, будем уху хлебать, чай пить… Эй, Магида! — крикнул он жене. — Собирай на стол!

Семавин, в предвкушении предстоящей ухи, поспешил к своей машине, где Ольга, раскинув одеяло на солнечном припеке, раздевала девочек, готовясь позагорать.

— Габбас приглашает на уху. Пойдем? — спросил он.

— Неудобно как-то… Вроде бы напросились.

— А что неудобного-то? — возразил Кирилл. — Приложим кое-что из своих запасов и — на равных правах… Давай, что у тебя там.

Ольга, оставив детей, пошла к машине. Семавин следил, как она перебирала свертки, распаковывала, вновь свертывала… Он не выдержал, перевел взгляд туда, где сидела жена Хангильдина. Там на кошме уже была расстелена скатерть, стоял котелок с ухой, и Хангильдин, усевшись по-восточному, нарезал буханку хлеба, прижав ее к груди.

— Скоро ты? — спросил нетерпеливо Семавин Ольгу.

— Сейчас, — ответила она.

И тут его внимание привлекла «Волга», свернувшая в их сторону. Машина, встряхиваясь на колдобинах, обошла «Москвич» Семавина, подошла почти впритык к «Запорожцу» Хангильдина и остановилась. Из машины высыпали с веселым щебетаньем три женщины в коротких цветных сарафанчиках и вприпрыжку, с визгом и хохотом, побежали под откос к реке, на ходу сбрасывая с себя одежду.

«Чьи это бабочки?» — едва успел подумать Семавин, как из машины вышел тот, кого он меньше всего ожидал увидеть здесь: начальник отдела оборудования завода. Юрий Михайлович поглядел вокруг и, заложив руки за голову, широко потянулся.

— Красотища-то какая! И лес, и река, и солнышко!.. Здравствуй, Габбас Хисматович! — крикнул он, подошел к вставшему Хангильдину, поздоровался за руку. — Чем это у тебя так вкусно пахнет? О, уха? На полянке? Да у воды? Об этом сто лет мечтать можно!.. Не возражаешь, если присоединюсь, присовокуплю из своего кое-что?

— Пожалуйста, милости просим, — уважительно ответил Хангильдин. — Ухи всем хватит.

Юрий Михайлович вернулся к машине. Семавин против желания наблюдал за ним — он находился в нерешительности, появление этого «милейшего» человека выбило его из того душевного состояния, которое настраивало на отдых, на уху в товарищеской близости с Хангильдиным.

— Держи, — толкнула его Ольга, подавая сверток.

— Обожди, — ответил он, глядя, как Юрий Михайлович нес в вытянутой руке бутылку и еще что-то, зажатое под мышкой.

— То торопил, теперь — обожди, — недовольно проворчала Ольга. — Что случилось?

— Отстань! Ничего не случилось, — огрызнулся Семавин и стал раздеваться, опустился на одеяло, где сидели дочери, разглядывая картинки в книжке.

Ольга в недоумении пожала плечами, не понимая, что происходит с мужем, бросила сверток в открытую дверку машины.

— Кирилл Николаевич! — донесся до них голос Хангильдина. — Где ты? Уха стынет.

Семавин не ответил, растянулся на одеяле, слушал, как Ольга, присев рядом, укладывала девочек.

Но Хангильдин, не дождавшись ответа, сам пришел за ними:

— Что же вы, друзья? Ольга Николаевна? Ждем ведь, не начинаем. Давайте быстренько, забирайте своих дочек, и…

— Извините, Габбас Хисматович, — Семавин приподнялся, сел, — обедать еще рано, а завтракать — мы дома завтракали… Как-нибудь в другой раз.

— Зачем на уху обижаешься? — не отставал Хангильдин. — Пойдем.

— Нет, — набычился Семавин и встал, — не пойду. Ты меня извини, но с Юрием Михайловичем я уху есть не буду.

И, провожаемый взглядом ничего не понимающего Хангильдина, он пошел по тропке вдоль берега вниз по реке, подальше от визжащих спутниц Юрия Михайловича. Спустившись с берега, с размаху бросился в воду, вода обожгла его, перехватила дыхание, но он, с силой выбрасывая руки, поплыл поперек течения к другому берегу. Через минуту он уже не чувствовал холода воды. Отдаваясь течению, поплыл вниз.

Отвлекли его человеческие голоса. Он перевернулся и увидел, что река принесла его к большому пляжу, где вода кипела от голых человеческих тел. Он взял чуть вправо, на глубину, рассчитывая обойти этот бурлящий людьми котел, и уже на выходе, в конце пляжа, кто-то пыхтя и отфыркиваясь, кинулся ему наперерез. Они бы наверно столкнулись, если бы Семавин не притормозил и, взглянув, пытаясь узнать, кто это прет на него, увидел Ланда. Тот, широко загребая, хлопая ладонями по воде, крикнул Семавину, хотя они находились рядом:

— Эй, спортсмен, куда ты? Вертай сюда!

Семавин хотел не отзываться и плыть дальше, но что-то вдруг расслабило его, может, эта спокойно текущая река и неуемно жаркое солнце, а может, раскаяние в пренебрежении ухой Хангильдина, и он повернул к берегу, поплыл в ряд с Ландом.

Не доплыв до берега, нащупав ногами дно, они встали. Семавин стер воду ладонями с лица, посмотрел на улыбающегося Ланда. Ему показалось, Ланд улыбается как-то хитро, загадочно.

— Ну как? — спросил Ланд. — Нахлебался воды?

— Да нет, — ответил Семавин, — все в порядке.

Похоже, говорить им было не о чем, они не находили темы для разговора. У Семавина еще не выветрилось из памяти отношение Ланда к его идее реконструкции цеха, было не до дружеских разговоров, к тому же он видел что-то насмешливое в глазах Ланда и ждал — не дошла ли до него новость о неудаче с опробованием?

Вблизи них барахтались ребятишки, прыгали, смеялись, а они молча стояли по грудь в воде друг против друга на расстоянии вытянутой руки и, казалось, не замечали того, что происходит вокруг.

— Что же ты не расскажешь, как у тебя дела с реконструкцией? — наконец, прервав молчание, спросил Ланд.

«Так и есть, — подумал Семавин, — заводское информационное бюро уже сработало». Он принял беспечный вид, глянул, прищурясь, на солнце, похлопал себя по голой груди.

— Дела в порядке, Виктор Иванович. Все идет по плану.

Ланд бесцеремонно захохотал:

— Чего ты пыжишься? Чего ты пыжишься? Боишься признаться, что лопнула твоя затея? Так об этом уже ползавода знает… Даже директор знает о твоем лопнувшем мыльном пузыре.

— Может, ты ему и доложил? — спросил Семавин, сдерживая дрожь в голосе.

— Может, и я… Эх, Кирилл, предупредил же я тебя, по-дружески предупредил, не лезь ты в эту кашу, так нет, не послушался. Теперь вот выкручивайся… Обидно! Обидно за тебя.

Слова Ланда по форме были соболезнующими, но по лицу его Семавин видел, Ланд от души рад провалу. И Семавину было страшно от того, что непосредственный начальник радуется неудаче подчиненного, к тому же друга по студенческой скамье.

— Думаешь старые реакторы на свое место возвращать? — спросил, улыбаясь, Ланд. — Холодильники выбрасывать?

— Нет, зачем же? — Семавин не счел нужным обращать внимание на иронию Ланда. — Нас устраивают и холодильники.

— Не раскаиваешься, что не послушался меня, занялся этой самодеятельностью? — Ланд решил добить Семавина. — Скажи, только откровенно.

— Да нет, вроде совесть не мучает. Как говорится, делал по зову сердца. А если отвечать придется — отвечу, значит, переоценил себя.

— Вот-вот, переоценил. Умное слово сказал, Кирилл, действительно, переоценил ты себя, переоценил свои способности. — Ланд придвинулся к нему, положил по-приятельски руку на плечо. — Но не поздно еще и поправить твою неосмотрительность. В понедельник зайди к директору, объясни ему все, он поймет, и все обойдется. Да признайся ему, что я предупреждал тебя… А потом соберемся и подумаем, что можно сделать, чтобы умилостивить директора, пусть не двадцать, хотя бы десять процентов сверх плана натянуть. У меня есть кое-какие соображения…

— Спасибо за совет, — проговорил Семавин. — Я так и сделаю.

Он снял руку Ланда с плеча, кивнул ему, сказав: «Всего!», и пошел к берегу.

К своей машине он вернулся, обойдя кустами «Волгу» Юрия Михайловича, возле которой тесным кружком сидели в пестрых купальниках женщины. Подле них выделялся своей могучей фигурой Юрий Михайлович. Тут же были видны и оранжевые волосы жены Хангильдина. Самого Габбаса не было, видно, отправился с удочкой по реке. Слышался веселый разговор, звон посуды, ласковый, мурлыкающий басок Юрия Михайловича.

Ольга перенесла одеяло в тень и лежала там с девчонками. И как ни тихо подходил Семавин, она услышала, подняла голову.

— Где ты был? — спросила она.

Он не ответил, лег рядом, в глазах вновь поплыли берега с высокими осокорями. Захотелось забыться, может, уснуть, но не давала покоя громкая песня соседей.

«Надо уезжать отсюда, — подумал он. — Уезжать…»

16

Ночь с воскресенья на понедельник прошла у него в беспокойном сне. Перед глазами часто возникала станция хлорирования. Он видел ее настолько отчетливо, до малейшего болтика, словно находился в цехе, и, обходя ее, мысленно демонтируя деталь за деталью, он вдруг нашел, кажется, обнаружил ту ошибку, которую они допустили при монтаже реактора. Нет, рано стал радоваться Ланд его неудаче, он еще постоит за себя, покажет, чего он стоит.

Придя в кабинет, он послал за Ганеевым и механиком Насибуллиным, которые находились где-то в цехе, а сам, вытащив из стола чертежи, стал в который раз внимательно просматривать их, прикидывать, как можно исправить допущенную ошибку. И постепенно, минута за минутой, начало складываться в голове, вырисовываться что-то другое, новое. Вот это новое и следует опробовать, испытать, лишь бы хватило времени — до конца капремонта осталось четыре дня.

Это новое рисовалось так: поставить под нагрузку не один теплообменник, а два, соединив их между собой. Проще говоря, создать систему, где реакция происходила бы на большей площади, а значит, более бурно, с большим выделением тепла и потому быстрее по времени.

Нет, он не пал духом от неудачи, уверен — добьется своего. Тут многое поставлено на карту, не только самолюбие его, как инженера, — а у кого этого самолюбия нет? Поставлена на карту сама идея реконструкции, вера в нее рабочих и специалистов цеха.

Он так понимал назначение инженера: отдать людям максимум того, на что способен. Значит, отдать себя всего, отдать без остатка свои знания, свой опыт. Если не отдавать, для чего он тогда учился, получал государственную стипендию? Могу, но не хочу, как Ланд? Или — моя хата с краю, как Данилко? Мол, все в порядке, есть деньги, квартира, машина, живи себе спокойно, не лезь, не суйся, куда тебя не просят?

В дверь постучали.

— Да-да! — крикнул он.

И к его удивлению, вместо ожидаемых Ганеева и Насибуллина, появились те же парни, что и три месяца назад. На этот раз они были в касках и спецовках. Все трое, как и в прошлый раз, встали в ряд, сняли с себя каски.

— Слушаю, — проговорил Семавин, разглядывая парней. Он отметил, что-то изменилось в них — не только во внешнем виде, но и в том, как они держались — смотрели на начальника цеха спокойно, без тени смущения, но и без того нахального любопытства, которое проявили в первый день знакомства.

На этот раз вперед шагнул Мишка Колесов, положил на стол Семавину свернутый в трубку лист бумаги.

— Что это? — спросил Семавин, разворачивая бумагу, разглаживая рукой. На листе был какой-то чертеж, выполненный цветными карандашами.

— Это новый реактор… — сказал Мишка и отступил назад.

— Ничего не понимаю! Какой новый реактор? — недоумевал Семавин, разглядывая на чертеже перевивы линий, непонятные условные знаки.

— Кирилл Николаевич. — Раис покашлял в кулак, видимо от смущения. — Это мы тут немножко помараковали… Думали, может, вот так сделать, как у нас на чертеже, теплообменник будет работать как надо…

Только теперь Семавин понял: парни, узнав о неудаче с испытанием нового хлоратора, решили помочь начальнику цеха, внести свой вклад. И он уже по-иному посмотрел на них: гляди ты, чем занялись! Он углубился в чертеж и кое-что стал разбирать в нем. Видимо, парни всерьез думали над проблемой, но, к сожалению, сделано все было неумело и по идее наивно. Но он ничего не сказал им об этом, лишь спросил:

— Чья идея?

— Мишки… Колесова, — ответил за всех Федя Соломатин и как-то по-особому, восхищенно, посмотрел на Мишку, словно тот совершил героический поступок.

— Все делали, — ответил застенчиво Мишка.

— Нет, он — вздыбился Федя. — Мы только помогали. А он первый предложил.

— Хорошо. — Семавин решил прекратить поиски автора идеи. Хотя ему и льстил приход парней, их инициатива и хотелось поговорить подольше, но время поджимало, не до разговоров. — Спасибо, друзья, за чертеж. Вот подойдут технолог с механиком, и мы разберем его, и что дельное — постараемся использовать… А сейчас — идите.

Парни надели каски и было пошли, но Семавин вернул их:

— Вот что, — сказал он смотревшим на него с ожиданием парням. — Как кончим ремонт, переведу вас аппаратчиками во второе отделение.

— О! — вскинулся Федя, закрутил головой. — Самостоятельными?

— Конечно, наравне со всеми. Надеюсь, справитесь?

…От мысли о парнях отвлек его телефонный звонок: вызывали к директору. «Что случилось? — обеспокоенно подумал он. — Неужели неудача с реактором действительно стала известна директору… Но кто мог, кроме Ланда, сказать ему об этом?» И еще подумал: как все это некстати. Вселилась тревога, и пока он выкладывал свои мысли пришедшим Ганееву и Насибуллину, демонстрируя эти мысли на чертежах, и потом, пока шел в заводоуправление, тревога не покидала его.

Директор с кем-то громко и весело разговаривал по телефону, когда он вошел в кабинет. Зыркнув на Семавина недовольно глазами, директор отвернулся, прикрыл ладонью трубку и перешел почти на полушепот. Семавин понял — вошел не вовремя — и остался стоять возле двери.

— Ну как, изобретатель? — обратился к нему директор, кладя трубку, вытаскивая сигарету из пачки. — Провалилась твоя идея непрерывки?

— Почему провалилась? — попытался было воспротивиться такому началу разговора Семавин.

— Знаю, все знаю, нечего оправдываться, — прервал его директор. — Ведь предупреждал я тебя, предупреждал, Семавин, что были такие попытки, причем у людей не твоего ума… Конечно, приятно было бы создать такую технологическую систему, но…

Директор чиркнул спичкой, прикурил.

— Зия Гильманович, напрасно вы так, — осмелел Семавин. — Еще рано похороны устраивать, будет система работать.

— Перестань! — сказал директор и строго посмотрел на него, как на нашкодившего пацана. — Мне хоть не говори, не старайся успокаивать. Я-то знаю производство не хуже тебя.

Семавин понял: напрасно возражать, директор удостоверился в провале и теперь его не переубедишь, — видимо, получил «авторитетную» информацию. Его убедят только результаты испытаний систем, над которыми сейчас работают Ганеев и Насибуллин. И он покорно стоял, следил за директором, как тот, выйдя из-за стола, прошелся по кабинету, дымя сигаретой.

— Угробил оборудование, материалы, сорвал пуск цеха. — И директор, остановившись перед Семавиным, долго перечислял все, по его мнению, недостатки в цехе гербицидов, винил себя за то, что пошел на поводу у главного инженера, послушался его, разрешил перестройку технологии станции. — Что теперь с тобой делать, ума не приложу!

Он вызвал секретаршу, спросил, когда вернется главный инженер, та ответила, что послезавтра. Отпустив ее, опять заходил по кабинету.

— Понимаешь ли ты, что натворил? — спросил он, вновь останавливаясь перед Семавиным. — Как мне теперь отчитываться за все это перед… — и он показал сигаретой куда-то под потолок. — Там ведь знают о наших проектах… Нет, вижу по глазам: не понимаешь… Ну что же, чего искал, то и получи: с сегодняшнего дня отстраняю тебя от руководства цехом. Понял? Передай все дела пока Ганееву. А приедет Бекетов, тогда и решим, что с тобой делать дальше… Можешь идти.

И Семавин пошел, ничем не выдав своего возмущения. Выйдя в коридор, он постоял в каком-то безразличии ко всему, что с ним сейчас произошло, потом подошел к висевшему тут телефону, позвонил Ганееву.

— Флюр Ганеевич, очевидно, меня эти дни перед пуском в цехе не будет. Так ты…

— А что случилось? — прервал его Ганеев.

— Потом, потом… Так вот, слушай, монтируйте системы по последней нашей договоренности, и никаких отступлений. Никаких! — повторил он громче. — Жми, чтобы вовремя пустить цех. И кто бы тебе ни давал советов, даже приказов, вплоть до директора, делай так, как мы договорились.

— Хорошо, Кирилл Николаевич, так и будем. Но в чем дело? Что с вами?

— Все, все… Желаю успеха!

Семавин поспешно повесил трубку и пошел к выходу.

17

Ольга удивилась, увидев Семавина дома, — он сидел в кресле, обложившись газетами.

— Ты уже здесь? — спросила она. — Что-то сегодня рановато… А я звоню, звоню.

Он боялся ее прихода, больше всего боялся сказать ей правду. Если сказать Ольге истинную причину его раннего прихода домой, она будет мучиться не меньше, чем он. Семавин закрылся газетой, чтобы жена не видела его лица и по нему не догадалась о его переживаниях. Конечно, не завтра — послезавтра весть об его отстранении все же дойдет до нее, но это будет потом, а сейчас он просто не придумал, что ей сказать, вернее, как выкрутиться, не сказав правды.

— Может, заболел? — спросила Ольга.

— Да, да, заболел, — поспешил он согласиться, и впервые, после прихода жены, посмотрел на нее с облегчением. — Понимаешь, что-то с печенью…

— Надо грелку поставить. Ты что, маленький? Маму ждешь?

Она прошла в ванну, он слышал, как наполняла горячей водой грелку.

— В здравпункт заходил? — крикнула она из ванной.

— Заходил, — соврал он. Подумал и добавил: — Освобождение дали на три дня.

Он врал и сам страдал от вранья.

— Надо же! — сказала Ольга, передавая ему грелку. — В самые последние дни капремонта… Как там без тебя?

— Ничего, справятся. Мужики у меня в цехе умные… В случае чего — вот телефон, позвонят.

Утром жена уехала на работу. И сразу после ее отъезда стал звонить телефон, но Семавин не снимал трубки, хотя звонок казался ему громче пожарного набата. Он уходил в другую комнату, чтобы не слышать звонка, но телефон продолжал греметь в ушах колокольным звоном, и он возвращался. Теща дважды заглядывала к нему, удивлялась, что он не берет трубки, наконец сама вошла, сняла трубку, послушала, взглянула выжидающе на зятя, но он помахал ей отрицательно рукой, и она сказала громко: «Нет его дома» — и, как ему показалось, недовольно насупившись, вышла.

Вот и тещу он вовлек в обман! И чтобы не слышать больше телефонных звонков, не думать о том, что происходит в цехе, он пригнал своего «Москвича», забрал девчонок и — к их радости и визгу — уехал на весь день в лес, к реке.

Наконец-то он мог, как и Ланд, которому он недавно так завидовал, купаться до озноба, загорать на прибрежном песке, играть с девчонками в прятки, собирать цветы в букетики, просто валяться на траве, благо конец августа стоял на удивление теплый, днем даже жаркий — и солнышко, и небо без туч, и воздух такой густой, что на какое-то время от Семавина и впрямь отошли и цеховые заботы, и то несчастье, что приключилось с ним.

Вернулись они поздно, жена была уже дома, и по ее веселому виду, по тому, как она встречала дочек, вела их в столовую ужинать, он понял: еще ничего не знает. И чувство облегчения вновь пришло к нему.

И на следующий день он ездил с девочками в лес, и опять вечер кончился благополучно, если не считать загадочных взглядов и недомолвок тещи, — видимо, в его отсутствие та не раз снимала телефонную трубку и что-то, какие-то слухи, донеслись до нее.

Утром — в последний день перед пуском цеха, — он ездил по поручению тещи на рынок за цветами, — завтра начало занятий в школах и по традиции девочки должны идти в школу с цветами: младшая — в первый класс, а старшая — в третий. Потом он ходил в магазины за продуктами и после, освободившись, сидел опять за газетами, слушал возню дочерей и тещи, еще раз примеривавшей им школьные формы, наставлявшей их, как вести себя в школе.

Телефон сегодня не звонил, по-видимому, в цехе смирились с отсутствием Семавина, и ему было обидно и огорчительно. Газеты не читались, он то и дело поглядывал на телефон, все ждал звонка. В самом деле, завтра должно все решиться, должна решиться и его судьба, а он сидит дома, как посторонний цеху человек. Пожалуй, зря он провалял дурака эти дни, лучше бы остаться в цехе, на станции хлорирования, взять слесарный инструмент в руки и вкалывать наравне с рабочими, доводить свою идею до конца.

Он не выдержал напряжения, подошел к телефону, набрал номер Ганеева. Того на месте не оказалось, и он позвонил в первое отделение. Ответил начальник смены Зарипов.

СЕМАВИН. Ну как дела, Зарипов? Как монтаж систем идет?

ЗАРИПОВ. Так делаем… Не стоим.

СЕМАВИН. Не об этом спрашиваю. Знаю, что не стоите. Сколько смонтировали?

ЗАРИПОВ. Шестую систему заканчиваем. К утру пустим.

СЕМАВИН. Ну и как думаешь? Пойдут системы? Не подведут нас?

ЗАРИПОВ. Должны, вроде…

СЕМАВИН. Ты чего такой неуверенный? Может, что-то не ладится?

ЗАРИПОВ. Да нет, все ладится… Вас нет. Вас не хватает. «Знают, черти, что отстранили меня от дела», — подумал со злостью Семавин.

СЕМАВИН. Меня нет, Ганеев на месте. Кстати, где он?

ЗАРИПОВ. Во втором отделении… Вы придете на пуск?

СЕМАВИН. Приду. Обязательно приду! Жми давай, чтобы без переделок.

Ожидание момента, когда он пойдет на завод, заранее стало томить его. А если вновь неудача? Что тогда? Он снова изругал себя, что не остался в цехе: вдруг что-нибудь сделают не так, как он предполагал. И это томление, кара себе продолжалась, пока не пришла с работы Ольга.

На этот раз она без обычной улыбки подошла к нему, отняла газету, села рядом.

— Болтают на заводе, тебя не то уволили, не то…

— Кто болтает? — встревожился Семавин тем, что наконец-то новость дошла до жены.

— У нас в лаборатории говорят, будто с директором в чем-то не поладили.

— Чепуха какая! Завтра выхожу на работу. Так и скажи своим трепачам: муж болел, вышел на работу, приступил к своим обязанностям.

18

Муртаза прошелся вдоль помещения — все было, как и вчера, когда он уходил отсюда домой. Так же темнели боками шесть новых теплообменников, девственно чистых, не тронутых еще жаром реакций. И переплетения труб — толстых и тонких, что опоясывали помещение, связывали новые системы теплообменников в узел, — так же поражали своей кажущейся беспорядочностью.

И не было того нагромождения металла, завалы которого лишь неделю назад перегораживали помещение. Всюду просматривалась чистота, как в необжитом доме.

И воздух чистый, не тронутый запахом фенола, и утренние лучи солнца, красившие в золотистый цвет полы и стены, как и предстоящая работа, радовали Муртазу.

Он ходил от системы к системе, похлопывая их по темным бокам, как в молодости хлопал коней по крутым холкам.

Стукнула дверь — вошел помощник Мишка Колесов и с ним его два друга.

— Хорошо пришел, время знаешь… А этих зачем привел? — показал Муртаза на Федю и Раиса.

— Цыплята! — хохотнул Мишка. — Куда я, туда и они… Не могут без меня!

— Мы смотреть, дядя Муртаза, — сказал Федя.

— А чего смотреть? — Муртаза вскинул сердито брови. — Не насмотрелся, когда монтаж делал?

— А как она робить будет, дядя Муртаза, как робить… Интересно!

Муртаза скупо улыбнулся словам Феди, но ничего не сказал, отошел к линии подачи продукта, занялся осмотром — проверкой вентилей, навешанных, как баранки, на трубах. Он понимал парней, ах, как он понимал! Первый в их жизни монтаж, где они работали наравне с опытными рабочими, и вот теперь не терпится посмотреть, а что получилось? И если получилось хорошо, покрасоваться, порадоваться вместе со всеми и, радуясь, сознавать, что и твоя доля есть в этом и ты становишься как бы вровень с теми, кто старше, кто учил тебя первому в жизни мастерству.

Муртаза и сам немножко волновался. Это волнение всегда приходило к нему, когда цех начинал работу после капитального ремонта. И волновался не потому, что где-то обнаружатся «ляпы», как говорит механик Насибуллин, которые надо на ходу латать, а потому, что каждый раз испытывал чувство радостного ожидания того, что должно вот-вот произойти.

И когда в помещении станции появились Груздев, Абдулхак и слесари, участвовавшие в ремонте, Муртаза уже не удивился, — не он один сегодня рад пуску цеха.

— Принимай помощников, Муртаза-агай! — крикнул Абдулхак, проходя к нему, подавая руку. — Исянмесез! — поприветствовал он его по-башкирски.

— Исянме! — ответил Муртаза. — Такой помощник радоваться буду.

— С почином, Муртаза Хайдарович! — присоединился к Абдулхаку Груздев. — Что не так — помогать будем.

— А, Гордей… Спасибо тебе. Хорошие слова хорошо слушать.

— Ну, как там? — И Груздев кивнул головой на стоявшие в ряд системы.

— Смотри сам, — ответил Муртаза.

И все пришедшие на станцию обступили теплообменники, стали оглядывать, ощупывать, будто видели в первый раз.

Вошли технолог, механик Насибуллин, начальник смены Зарипов, одетые в темные суконные куртки — рабочую одежду аппаратчиков.

У Ганеева серое, похудевшее лицо, тени под глазами — видимо, не легко ему жилось в эти дни. Он поздоровался с рабочими, загнув рукав куртки, посмотрел на часы.

— Муртаза Хайдарович! Пора… Включай в работу первую систему.

Муртаза исчез за стенкой теплообменников.

— Пошли к пульту.

Не один Ганеев — все пошли в комнату, где размещался пульт обслуживания сразу трех станций: хлорирования, абсорбции и приготовления растворов. Это слесари и мастера цеха контрольно-измерительных приборов осуществили мечту ОКБ об улучшении условий работы аппаратчиков: ни пыли, ни запаха, светло, чисто, ничего лишнего — только щиты приборов, расставленные вдоль стен.

Возле щитов стоял, вытягивая шею, Мишка Колесов, вглядывался в циферблаты приборов, в ленты самописцев, водил носом по графикам.

— Как реакция? — спросил его Ганеев. — Какова теплоотдача?

— Понимаете, все время поднимается, — торопясь, сообщил Мишка. — Уже сто… нет, сто двадцать градусов… Сто сорок!

Насибуллин быстро глянул на Ганеева, слышал ли тот, что сказал аппаратчик?

Ганеев слышал. Поправив очки, утвердив их покрепче на носу, он произнес спокойно, обыденно:

— Порядок… Как и предполагалось… Включите еще две системы.

Зарипов бросился выполнять приказание. Все придвинулись, обступили пульт управления, следили, как качались стрелки приборов. Стояла тишина, ни разговоров, ни смешков.

— Ну как там? — спросил Ганеев вошедшего Муртазу.

— Нормально, — ответил Муртаза. — Очень нормально.

Вдруг толпа, обступившая пульт, пришла в движение: «Пошел! Пошел!» Приборы показывали: из теплообменников по трубам шел готовый продукт, дихлорфенол, — на станцию приготовления растворов. Продукт шел непрерывно, как идет вода из открытого крана.

И тут в помещении появился Семавин. Он сразу стал центром внимания рабочих, заполнивших помещение, они, толпясь, подходили к нему, и он не успевал пожимать им руки. Лучше всяких слов эти пожатия сказали ему, что все, к чему они стремились, наконец-то свершилось! Он поднял голову, посмотрел вокруг. Ему показалось — нет, он хорошо разглядел, — около дверей стояла Ольга. Чувство признательности к жене заполнило сердце: вот кого хотел он видеть в эту торжественную минуту рядом с собой!

— Ай да мы! Ай да мы! — Семавину послышался голос Груздева — веселый, даже ликующий. Он увидел и самого Груздева, тот пробирался к начальнику цеха, расталкивая рабочих. — За это нам что-то должно причитаться, — пел он. — Что-то должно перепасть.

— На памятник ты рано напрашиваешься, Гордей Иванович, не поставят его тебе! — крикнул Мишка.

— Чего-чего? — недопонял Груздев. — На памятник? Ха! Сказал тоже. Нам бы чего полегче, чтобы в руке удержать.

— Ежа тебе колючего, — ответил Мишка под смех рабочих.

Мишка стоял возле пульта — серьезный, без обычной улыбки на лице. Рядом друзья его, Федя и Раис, озабоченно глядевшие на приборы.

Но вот рабочие стали расходиться. Первыми ушли Насибуллин и Зарипов — им предстояло проверить работу всех станций цеха. Ушли слесари, ушли и аппаратчики станции хлорирования — Абдулхак и Груздев, и с ними их помощники — Раис с Федей: сегодня им на смену. В помещении остались трое: Мишка, Ганеев и Семавин.

Семавину следовало удалиться — он теперь не начальник цеха, делать ему тут больше нечего. Но он следил, как Ганеев, переходя от прибора к прибору, всматривался в показания, записывал в блокнот, подсчитывал, посматривал на часы.

— Ну, как Флюр Ганеевич? — спросил Семавин. — Да не тяни ты, не мучь меня!

Ганеев оторвался от приборов, посмотрел на Семавина, улыбнулся его нетерпению.

— Сию минуту, — успокоил он Семавина, разглядывая записи в блокноте. — Так вот, пятьсот литров дихлорфенола дает в час система, Кирилл Николаевич. Слышите? Пятьсот!

— Значит, что же получается? — спросил Семавин.

— А то и получается, в два раза больше, чем старые реакторы… Так что поздравляю, Кирилл Николаевич!

И Ганеев, широко улыбаясь, пряча блокнот в карман, шагнул к Семавину.

— И тебя, Флюр Ганеевич! И тебя! — серьезно, без тени улыбки, сказал Семавин, пожимая руку Ганееву.

Мишка Колесов околдованно стоял, растянув в улыбке рот до ушей, смотрел, как начальник цеха и технолог трясут друг другу руки, как светятся их лица радостью. Нестерпимо захотелось заявить о себе, сказать, что и он участник взволновавшего их события, и пожать руки начальнику цеха и технологу! Он тоже шагнул к Семавину, но вовремя одумался, отвернулся к приборам.

Неожиданно в помещение вошел главный инженер завода Август Петрович Бекетов.

«Не выдержал, приехал», — обрадовался Семавин. Он заметил, что Бекетов, как и все работники цеха, в суконной робе аппаратчика, видимо, намерен побыть у них в цехе, но не это занимало сейчас Семавина: как главный инженер воспримет их успех.

Бекетов, войдя, оглядел помещение, остановив взгляд на щитах, увешанных приборами, лишь после этого произнес: «Здравствуйте» и, подойдя к инженерам, пожал руки; потом подошел к вспыхнувшему, покрасневшему Мишке и ему пожал руку.

— Ну-с, как ваши дела? Начинайте рассказывать, — попросил он. — Сколько систем в работе?

— Три, — ответил Ганеев.

— А остальные три?

— Будут ждать полной реконструкции цеха.

И тут Бекетов ничего не сказал, постоял, сжав губы, словно обдумывая что-то, посмотрел внимательно на Ганеева, и в этом взгляде Семавину почудилось глубоко запрятанное удовлетворение.

— Пройдемте в цех, — предложил он Семавину.

— Но я, — виновато улыбаясь, смутился Семавин, — теперь не начальник цеха… Вот, Ганеев, — кивнул он на технолога.

— Ничего не знаю. Приказа не видел, не читал, — сурово проговорил Бекетов. — Идите, показывайте свой цех. Посмотрим, как он выглядит после капитального ремонта.

Пока ходили с Бекетовым от станции к станции, Семавин, тяготясь положением гида, торопливо отвечая на вопросы главного, который интересовался каждой мелочью, сам больше присматривался к тому, что происходило на станциях. Цех еще лихорадило, и его неудержимо тянуло передать Бекетова в чьи-то руки и заняться неполадками. Но он сдерживал себя, покорно шел за главным инженером.

И лишь проводив его, кинулся назад, вызвал начальников отделений и — закружилась, завертелась карусель, — забегали механики, застучали инструментом слесари, — наступило время неизбежных авральных работ…

В обеденный перерыв раздался телефонный звонок.

Семавин поднял трубку.

— Кирилл Николаевич, — услышал он голос главного инженера. — Спешу обрадовать. Руководством завода принято решение включить в план реконструкцию всего вашего цеха и цеха монохлоруксусной кислоты.

— Наконец-то! — Семавин не удержался, даже засмеялся от удовольствия, от вдруг нахлынувшего чувства ощутимой победы. — А новые цеха? Будут строить?

— Пока нет… Пошла телеграмма в Москву о ликвидации заказа на проектирование.

— Август Петрович, а как Зия Гильманович воспринял наш опыт?

— Благосклонно… Благосклонно, — повторил Бекетов, услышав в трубке недоверчивый мык Семавина. — Во всяком случае, телеграмму в Москву подписал тут же, как только я доложил о работе ваших новых теплообменников. Кстати, он вам позвонит, поздравит с успехом.

— Спасибо за приятную весть, — ответил Семавин, волнуясь.

— Обяжите Ганеева завтра же сдать все ваши расчеты по реконструкции цеха заводскому конструкторскому бюро. Оно займется разработкой рабочих чертежей.

— Хорошо.

Положив трубку, Семавин посидел какое-то время, с лица его так и не сходила улыбка, появившаяся в начале разговора с Бекетовым.

Размышления его прервал телефонный звонок.

«Директор», — подумал он, поспешно снимая трубку.

Но звонил секретарь парткома. Оказывается, в парткоме уже знали о пуске станции хлорирования. И секретарь парткома, поздравив Семавина, сказал:

— Так вот, готовьтесь к заседанию парткома. Хотим послушать вас о реконструкции.

— Хорошо, Павел Матвеевич, — ответил Семавин. — Только я не один, нас много. Все принимали участие…

— Знаю, что не один… А вас послушаем как инициатора, чтобы перенять опыт. Думаю, он будет полезен, когда перейдем к реконструкции всех цехов завода. К этому, к этому идем, Кирилл Николаевич. По себе, по своему цеху должны знать…

Домой Семавин возвращался вместе с женой. Ольга дожидалась его за проходной и, как он понял по ее нахмуренному лицу, устала уже ждать. Хотя он и обещал ей по телефону не задерживаться, даже говорил, что выходит, уже вышел, сейчас придет, но разве уйдешь так скоро из цеха, особенно в первый день его работы после месячной остановки? Сиди тут сутки — и всегда найдется чем заняться.

— Извини, маленькая, немножко задержался, — сказал он виновато Ольге, беря ее под руку.

— Немножко… На целый час! — упрекнула она, стараясь идти с ним в ногу. — Прощаю тебе только ради сегодняшнего события в вашем цехе. Все же, что ни говори, а ты сегодня — герой!

— Перестань! — Он сердито тряхнул головой, не желая слушать. — Никакой я не герой… Если хочешь знать, просто уставший, к тому же голодный человек…

Он прервал себя на полуслове, остановился, повернул жену к себе лицом:

— Ты была сегодня в нашем цехе?

— Забегала на минутку.

Значит, не обознался, это действительно была она.

— Спасибо тебе, — сказал он ласково. И, прижав ее к себе, нежно погладил по щеке. — Спасибо, маленькая.

Она поняла его, не оттолкнула, хотя шли они уже по дороге к трамваю, где много людей, ненужных свидетелей этого доверчивого жеста мужа.

День близился к вечеру. Легкие, крутобокие облака, подожженные заходящим солнцем, стояли в небе, как стога сена в низовьях Сурени в страдные дни лета. Воздух искрился, наполнялся запахом трав, цветов, росших в скверах, по обочинам тротуаров.

Сели в трамвай. Семавин лишь теперь по-настоящему почувствовал, как устал. Он привалился к сиденью, закрыл глаза — и понесло его, закружило, отлетело все, чем болел последние дни, ушел куда-то и сегодняшний тревожный и вместе с тем такой радостный день, осталось ощущение покоя, умиротворенности. Он не слышал ни людского гомона, ни стука колес вагона — они не доходили до него. Чувство безразличия ко всему овладело им, осталось одно — сидеть вот так, не вставая, сидеть бездумно, безмятежно, забыть, как спешил, как торопился всегда, боясь опоздать, не успеть ко времени.

«В отпуск… Отдохнуть надо», — пронеслось в голове. Вот выведет цех на режим — ив отпуск… На Сурень, к отцу.

Хорошо в это время в чистых полях — ходить по желтой стерне, слышать шорох от твоих шагов. По высокому небу текут тонкие облака, скатываясь туда, где лиловой полосой на горизонте обозначены леса. И воздух, настоянный на увядающих травах, и ширь полей, и твое одиночество в этой пустующей тишине приносят в душу тихую радость — радость от всего, что видишь, что окружает тебя. Вот так идешь, идешь, не спеша, поглядывая вокруг, и вдруг замрешь на месте, будешь следить, не дыша, как у копны соломы мышкует лиса, вздымается на дыбки, бросается плашмя, скрываясь в стерне, лишь колышется, как флажок, кончик ее рыжего хвоста.

Или выйдешь на опушку лесного колка, где, дробя тишину, гулко, как камни, падают на землю желуди, легко и бесшумно кружат в воздухе желтые листья клена, полыхают огненными костерками осинки, трепеща в безветрии. И серебрится на солнце паутина, натянутая промеж кустов бузины.

А войдя в глубь леса, неожиданно услышишь тихое журчание, словно воркотню голубей на крыше отцовского дома. Это течет скрытый тальниками ручей, переливается по камушкам, по корням берез, роет себе дорожку к недалекой Сурени.

А вот и она сама, бежит в низких берегах, поросших ольхой да черемухой… А над ней, клубясь, плывут облака, отражаясь в тихих плесах. И Семавин видит, как плывут облака и в воде и на небе, и эта широта неба, прозрачность суреньских вод стоит перед глазами неотступно, и кажется, для него нет на свете места краше этого…

— Наша остановка. Пошли, — толкнула его Ольга, прервав забытье.

У выхода из вагона опять, как и в прошлый раз, он увидел Ланда. Тот стоял в углу между окном вагона и стенкой кабины водителя, отрешенно смотрел в спины толпящихся подле дверей пассажиров. Был он в той же цветной рубашке с короткими рукавами, так же тщательно причесан, белел пробором.

— Здравствуй, Виктор! — окликнула его обрадовавшаяся встрече Ольга. — Ты где пропадаешь, не показываешься?

Семавину показалось, что Ланд растерялся, увидев их, видимо не ожидал. Он натянуто улыбнулся Ольге.

— Да так вот… все некогда. Дела!

Семавин заметил, что Ланд ни разу не взглянул на него, будто его тут не было.

Вагон стал притормаживать перед остановкой.

— Приходите с Верой в субботу на пирог, — торопливо приглашала Ланда Ольга, подталкиваемая толпой к выходу. — Приходите, мы будем ждать вас.

— Спасибо. Постараемся, — ответил Ланд.

«Не придет… И стараться не будет», — подумал Семавин.

И еще подумал: подвел Ланд директора, не простит ему тот такого провала. Но почему-то не хотелось больше думать о судьбе бывшего друга, он исчез из его памяти, как только Семавин, взяв жену под руку, сошел на тротуар.

Ночи еще не было, но небо уже возвысилось, потеплело, зажглось звездами. С каждой минутой звезд становилось больше, они разгорались, перемигивались, заполняя собой небосвод.

И в той стороне, куда шли Семавины, край неба вдруг посветлел, раздался вширь, и над высокими домами, над деревьями сквера выкатилась луна — полная, румяная, как каравай свежеиспеченного деревенского хлеба.