Облака над Суренью

Жаркий воскресный полдень.

В клубе Никольска открыты настежь все окна и двери, но это не спасает от духоты рабочих леспромхоза и сплавконторы, заполнивших все скамьи от входной двери до высокой сцены. Они обмахиваются платками и газетами, но не уходят: идет суд. Судят рабочего-сплавщика Леву Гусева, тридцати лет, ранее судимого, за зверское избиение известного всем Семена Петровича Баталова, работавшего с Гусевым в одной бригаде.

Как и положено, на сцене — стол под красным кумачом, за столом судья — молодая женщина в строгом черном костюме, заседатели и секретарь. Заседатели — двое пожилых мужчин, одетых по такому случаю в выходные пиджаки, — чувствуют себя несколько смущенно от выпавшей на их долю ответственности, вытирают лбы клетчатыми платками.

Слева от сцены у самой рампы примостился прокурор, справа, на свободном от людей пятачке — адвокат, рядом с ним на короткой скамеечке — герой, зачинщик нашумевшего на все село дела Лева Гусев. За спиной Левы стоит усатый милиционер. Гусев сложил руки на коленях, уставился в щелястый пол и, кажется, не слушает секретаря, читающего обвинительное заключение. Гусев толстоморд, широкоплеч, на нем рубашка без пуговиц, короткие, чуть пониже колен, брюки и большие желтые штиблеты.

Потерпевший Баталов сидит на передней скамье прямо против судейского стола. Голова у Баталова перевязана белым бинтом, левая рука лежит на черной перевязи, он тих, приветливо-скромен с соседями по скамье и, кажется, немножко рисуется положением пострадавшего.

— Подсудимый Гусев, встаньте, — говорит судья.

Гусев медленно поднимается, настороженно смотрит на судью.

— Вы признаете себя виновным?

Гусев переступает ногами, как застоявшаяся лошадь, чуть поворачивает голову, смотрит исподлобья, зверовато на Баталова, губы его кривятся в чуть заметной усмешке; наконец, отвечает:

— Не признаю.

За спиной Гусева возникает невнятный гул, ему кажется, будто через шлюз Никольской плотины проходит тяжелое бревно.

— Как же так, подсудимый? — спрашивает судья без тени удивления. — На предварительном следствии вы признались в том, что двадцать седьмого апреля, догнав в лесу Баталова, шедшего в Никольск, избили его до потери им сознания и избитого, окровавленного оставили там на произвол судьбы, а сами вернулись на котлопункт. Было это или нет?

— Было, — отвечает с готовностью Гусев.

— Значит, признаете свою вину?

— Нет, не признаю, — говорит Гусев и отводит от судьи глаза.

В зале слышится смех, веселое оживление. Особенно шумно ведут себя женщины. Кто-то громко шикает, и все умолкают.

— Ну хорошо, — говорит судья. — Тогда расскажите суду, как было дело? Что произошло между вами и потерпевшим Баталовым? Говорите спокойно, не торопясь… Суду необходимо знать правду.

Гусев снова искоса взглядывает на Баталова, видит его скорбную фигуру, перевязанную бинтом голову и злорадно смеется. Но тут же спохватывается, смущенно смотрит на судей, лезет пятерней в волосы, но вместо обычных всегдашних вихров на голове его короткая милицейская стрижка, и это выводит Гусева из себя:

— Чего еще рассказывать? — говорит он ожесточаясь. — Там, — он тычет рукой, указывая на пухлую папку, лежащую перед судьей, — там все написано…

1

На высоком берегу Каны, на самом солнцепеке, лежат трое. Внизу на перекате клокочет вода, высоко в небе несутся облака, мечется ветер над вершинами деревьев, а тут — на маленькой полянке — тепло, тихо, пахнет согревшейся землей, прошлогодним палым листом.

Семен Баталов лежит на спине, закинув руки за голову, надвинув фуражку на глаза. Из-под лакированного козырька он видит голые ветви краснотала, качающихся на них трясогузок, лесистый косогор на той стороне Каны и одинокого беркута, парящего над косогором.

Баталов следит одним глазом за беркутом. Тот плавно, не тряхнув крыльями, делает круг за кругом, высматривая что-то в лесной чащобе. Он завидует беркуту: «Высоко летает, — думает Баталов. — Царь птиц!» Вот бы ему так — быть таким же вольным, независимым. Расправил бы крылья, взмыл, полетел навстречу солнцу. «Ничего, ничего, — успокаивает себя Баталов. — Все обойдется».

Он не видит, он чувствует рядом с собой Павла Оренбуркина. Тот никак не уляжется — пыхтит, сучит короткими ногами, недовольно бубнит, выбрасывая из-под себя сосновые шишки. Баталов представляет сердитым смешливое, курносое лицо Оренбуркина и снисходительно улыбается.

По другую сторону Баталова, упираясь лбом в землю, громко всхрапывает Лева Гусев. Черная лохматая собачка, приткнувшись к нему, простуженно чихает и щелкает зубами. «Вот человек! — думает Баталов про Гусева и не знает, что еще можно сказать о нем. — Темный человек», — наконец заключает он и зажмуривает глаза.

Оренбуркин, кажется, устроился, он облегченно вздыхает, чмокает губами.

— А что? Неплохо! — говорит Оренбуркин и как-то шумно смеется, словно сыплет горох на землю. — Солдат спит — служба идет.

Баталов недоверчиво слушает его. «Подожди, — думает он. — Вот скоро бревна сверху пойдут; посмотрю, как в воду полезешь».

— Где-то теперича наш дорогой начальник пикета товарищ Денисов, — притворно-скорбно вздыхает Оренбуркин. — Поди, уже начальству докладывает, что, мол, так и так, не сумлевайтесь, вверенные ему рабочие выполнят и перевыполнят. Одним словом — горять огнем!..

Оренбуркин громко хохочет, потом накрывает лицо шапкой и долго приглушенно стонет.

«Да, Денисов…» Баталов невольно открывает глаза. Вчера Денисов ушел в Никольск, в контору сплавучастка. Но Баталову не хочется сейчас думать о Денисове — своем непосредственном начальстве.

Он ищет глазами беркута. Тот, делая широкие круги, все выше и выше поднимается над косогором; вот он уже чуть видимой точкой мелькает подле самых облаков. Баталов ревниво следит за ним. «Ничего, ничего, — вновь успокаивает он себя. — Поработаем…»

Он закрывает глаза и видит себя с багром в руках на том, другом — низком берегу Каны. Мимо мчится поток воды, в нем, как чудовищные рыбы, плавают бревна, тычутся в берега, топят друг друга, глухо стучат о камни на перекатах, цепляются за песчаные косы. Баталов отталкивает их от берега, не дает задерживаться, иначе к одному бревну пристанет второе, потом третье, и узенькая Кана враз будет перегружена, возникнет затор.

Баталов бегает вдоль плёса, зорко посматривает по сторонам. Он не перестает удивляться, как у него все легко получается, как бревна послушно убегают от него, лишь он прикасается к ним багром. Баталов жалеет, что никто не видит его сейчас, что нет с ним рядом секретаря парткома Пантелеева.

И тут он обнаруживает бревно, застрявшее на мели. Баталов понимает, что следует немедленно броситься в воду, столкнуть бревно с места. Но вода зловеще поблескивает, к берегу — под ноги Баталова — прибиваются коричневые хлопья пены, сосновая кора. Он смотрит на свои начищенные сапоги, переводит взгляд на злосчастное бревно, до которого добрых пять метров, и цепенеет от страха…

Просыпается он от крика и собачьего лая. Колченогая собачка Левы стоит у откоса, тявкает на реку. Оттуда — из-под берега — кто-то нудно, надоедливо кричит:

— Бата-алов! Оренбу-урки-ин!

Баталов не поймет спросонья — что происходит, кто его зовет? Маленький, шустрый Оренбуркин поднимается, суетливо натягивает шапку, бежит к берегу, потом поворачивает к Баталову испуганное лицо.

— Влопались! Затор, братцы! — произносит он, взмахивает руками и кубарем скатывается в реку.

Чуть повыше того места, где спускается Оренбуркин, Кана бьет в высокий берег, образуя яр. Под яром, в глубоком омуте, вода завихряется, ходит каруселью, кружит бревна. Потом река поворачивает, огибает песчаный мысок и врывается в узкий длинный перекат. И вот тут, у мыска, река сейчас неподвижна, забита бревнами, — образовался «пыж», перекрывший воду.

Возле затора возятся два человека, одетые в одинаковые ватники и серые шапки. Это — начальник пикета Андрей Денисов и рабочий Сергей Попов. Они пытаются разобрать затор, но бревна не поддаются, сидят крепко.

Денисов выпрямляется, сдвигает рукой шапку на затылок, с тревогой смотрит на высокий берег. Денисов узкоплеч, сухощав, у него обветренное лицо в крупных темных конопатинах.

— Батало-ов! — кричит он, приставив рупором ладони ко рту.

— Здеся мы, — отзывается тонкоголосо Оренбуркин. Он бредет через перекат, подняв над головой багор, словно решил посушить его на весеннем солнышке. Воды тут всего, до колен, но идет она сильно, рябит по каменистому руслу, и маленькому Оренбуркину заливается в сапоги, мочит брюки.

Вслед за Оренбуркиным на высоком берегу появляются Баталов и Гусев. Они не торопясь спускаются и входят в воду. На руках у Гусева лежит собачка, он бережно прижимает ее к груди.

Высокий, быстроглазый Серега Попов показывает на них пальцем, говорит презрительно:

— Вот они, курортники!

Денисов смотрит на шагающего по воде Павла Оренбуркина. Тот явно торопится, чуть не падает, оскользаясь на камнях, а Денисову кажется, что он идет медленно, едва переставляет ноги. Оренбуркину нет еще и пятидесяти, он крепкий, подвижный, а Денисов видит в нем старика, которого взял он в бригаду лишь за его большой опыт на сплаве.

— В чем дело, Павел Кузьмич?

Оренбуркин виновато улыбается, прячет глаза, идет боком возле злого Сереги Попова.

— Понимаешь, обмишулились… Стороной прошли, — говорит он торопливо и начинает хрипеть, как старинные часы перед боем, — готовится рассмеяться, но неожиданно обрывает себя. — Извиняйте, коли что.

Серега Попов отворачивается от Оренбуркина, взмахивает багром, с выдыхом вонзает его в бревно.

— Гнать надо за такие дела! — кричит он. — Это немыслимое дело — спать на пикете!

Лева Гусев подходит к Сереге. У него кудлатые, давно не стриженные волосы на непокрытой голове.

— Чего разоряешься? — спрашивает он осипшим баском Серегу и опускает бережно собачку на песок. — Нельзя ли без этого?.. Без грубых слов, товарищи начальники?

Серега быстро оборачивается. Они оказываются лицом к лицу, оглядывают друг друга.

— Человек ты или кто? — срывающимся от гнева голосом спрашивает Серега. — Понимаешь хоть, где находишься? Свою ответственность?

— Плевал я на твою агитацию, — отвечает беззлобно Лева. — Нужна она мне, как петуху загс.

— Так затор же! — загорается Серега. — Среди бела дня. Работнички!..

— Плевал я на это дело! Понял? — упрямо повторяет Лева. — И на тебя! Понял?

— Хватит пререкаться! — останавливает его Баталов. Он входит в воду, начинает помогать Денисову и Оренбуркину выдирать бревна из пыжа. — Мы виноваты!.. Мы прошляпили!

Лева Гусев послушно умолкает, берется за багор. Он уважает Баталова за строгость, за прямоту, с которой тот разговаривает с людьми. Он и сейчас с восхищением глядит на него. Баталов стройный, подтянутый, лицо у него белое, чуть пухлое, с маленькими рыжеватыми усиками. Одет он щеголевато, не для работы на сплаве: галифе, яловые сапоги, кожаная куртка, пропитанная рыбьим жиром, на голове фуражка с бордовым кантом и пятном от значка. Лева Гусев очень уважает Баталова и потому не смеет ослушаться. Потоптавшись, он прыгает на бревна и включается в работу.

Сплавщики работают молча, изредка перекидываясь двумя-тремя словами. Сейчас некогда разговаривать да глазеть по сторонам — сверху все подплывают и подплывают бревна, усложняя положение. Надо успеть разобрать затор, пока бревна по реке идут негусто — день только начался.

Баталов видит хмурое, недовольное лицо Денисова, старается быть поближе к начальнику пикета.

— Не сердись, Андрей, — говорит он ему, беря на багор другой конец бревна. — Понимаю, некрасиво получилось… Сели покурить и уснули… Извини, пожалуйста.

— Ладно, — отвечает глухо Денисов. — Учти на будущее. Это тебе не в конторе сидеть.

Денисову некогда разбираться в переживаниях Баталова, он торопится разделаться с затором. Их пикет — один из длинных и трудных в верховьях Каны: пять километров извилистых берегов, километры постоянной неизвестности, где в любую минуту может быть беда, если недоглядеть. Вот они возятся тут, а где-то, возможно, назревает авария.

Он бросает багор, берется за рычаг. Тут все дело в том, чтобы убрать бревна, которыми пыж цепляется за берег, и тогда, под напором воды, он пойдет сам.

Хотя начальнику пикета не до Баталова, он изредка поглядывает на него. Тот сбросил кожанку, пиджак, остался в одной косоворотке, работает так, что пот течет со лба, заливает ему глаза. Баталов смахивает пот рукавом и опять тянется багром к бревну, кричит сердито Оренбуркину:

— Подхвати! Не видишь?

И Денисов удовлетворенно улыбается: нет, не зря он взял Баталова в бригаду, крепко может работать, не позабылась еще сплавщицкая сноровка, пока в начальниках ходил.

На тропке вдоль берега появляется еще сплавщик: опираясь на коротенький багорец, идет высокий старик с небольшой круглой бородкой. Денисов первым замечает старика, еще сильнее налегает на рычаг.

— Паньшин идет, — таинственной скороговоркой сообщает Оренбуркин. — Комиссар Каны и ее окрестностей.

Он заговорщицки оглядывает сплавщиков, но те молчат, словно не слышат Павла Оренбуркина.

Тогда он переводит взгляд на степенно вышагивающего старика, заискивающе приподымает шапку:

— Здравствуйте, Маркел Данилович!

Паньшин не отвечает на приветствие Оренбуркина. Он смотрит на пыж, оценивает обстановку, потом плюет в ладони, берет багорец на изготовку, заходит в воду.

— Правильно делаешь, — говорит он Денисову. — Правильно. Катай на берег, освобождай голову.

И теперь вшестером они ворочают бревна, спешат, покрикивают друг другу: «Берегись!» А то недолго и под бревно угодить, поломает ноги — других не дадут. Бревна с глухим стуком падают на берега, лежат мертво, распластавшись на песке.

Но вот Паньшин как-то особо резко рвет бревно из-под низа пыжа, и сразу вся масса древесины приходит в движение.

— Пошла! Пошла!

Сплавщики выскакивают на берег, смотрят, как мимо них несется лавина из бревен. Левина собачка визжит и в страхе жмется к ногам людей. Пыж огибает мысок и, выплескивая воду из русла, врывается на перекат. Бревна, как живые, прыгают, бьются о камни. Скрипит песок, трещит кора, пенится вода, а сплавщики стоят, смотрят не отрываясь, будто видят такую картину впервые.

Но вот проходит минута, и все кончается: хвост пыжа исчезает за поворотом, река очищается, входит в берега. Лишь оставшиеся на берегу костры из бревен — лапы напоминают о заторе.

Сплавщики облегченно вздыхают, весело переглядываются. Они мокрые, усталые, но у них гордые лица. Они садятся на бревна, хлопают себя по карманам, потом бережно снимают шапки, в которых хранился табак, и закуривают.

— Ай да мы! — говорит Оренбуркин, жадно затягиваясь папироской. — Ай да мы! Гли-ко, что наробили!

— Хорошо, что мы с Андреем вовремя подошли, — охлаждает его Серега Попов, — а то бы вы тут «наробили». Хватили бы горя по вашей милости!.. Всем сплавучастком.

Маркел Данилович Паньшин сидит на краю бревна — прямой, суровый, держа на коленях багорец. Он не слушает разговора, глядит настороженно на Баталова, как тот не торопясь курит, пускает дым тонкой и длинной струей. Потом переводит взгляд на Оренбуркина, на Леву Гусева, хмурит седые брови и вдруг бьет багорцем о землю, словно недоволен чем-то, и встает.

Вслед за ним, бросая окурки, торопливо поднимаются Денисов и Серега Попов. Денисов смотрит на реку, на плывущие по ней вперемежку с бревнами облака, и поворачивается к Баталову.

— Назначаю тебя, Семен, старшим, — говорит он, — ответственным за участок… Следи за рекой как полагается.

Баталов послушно кивает, приподнимает ладонь вверх, дескать, понял, не беспокойся, все будет сделано.

И трое — Денисов, Паньшин и Серега Попов — уходят.

Трое остаются сидеть.

Солнце подкатывает к полудню. Над рекой струится пар, воздух густеет, искрится. Где-то рядом невидимая в сучьях кукушка без устали отсчитывает годы. За мыском, в протоке, стоят ивнячки — притихшие, умиленные, в праздничных светло-желтых барашках. Весна!

Невдалеке на песок опускается длинноносый голенастый кулик; он резко свистит и возбужденно бегает у кромки берега. Левина собачка с лаем кидается к нему, но кулик легко срывается и летит над самой водой, чуть подрагивает крыльями.

— Мальчик! Назад! — вопит Лева.

Собачка бежит обратно, подняв к Леве заросшую шерстью морду, где, как две бусинки, угадываются глаза.

— Не пымал, — посмеивается Оренбуркин, сокрушенно качая головой. Он снимает резиновые сапоги, выжимает портянки, расстилает их на бревнах. Ноги у него белые, рубчатые — следы от портянок. — Так оно… Близок локоток, да не укусишь. Не-ет, не укусишь, брат!

Баталов сидит не шевелясь, уставившись на реку. Оренбуркин искоса поглядывает на него.

— Я вот тоже хотел нынче на сплаву подзаработать. Бросил все дела, пошел… Да тут, видно, шиш заработаешь. Вот как!

Баталов отрывает взгляд от реки, поворачивается к Оренбуркину.

— А в чем дело? — спрашивает он.

Оренбуркин словно ждет такого вопроса, срывается с бревна, прыгает босыми ногами на песок.

— А ты слепой, Семен Петрович? Или прикидываешься? Уж кому-кому, а тебе насквозь должно быть все видно. Тебя не обманешь!

Что-то вспыхивает в глазах Баталова и тут же гаснет.

— В чем все-таки дело? — вновь спрашивает он.

— А в том, что зря работаем… Сплошные заторы, а цены? Цена какая? Может, Оренбуркин виноват, что воды нынче в реке нет?

Баталов хмурит лоб, трогает пальцем усы. «Это верно, заторы…» И неожиданно задумывается. Оренбуркин застывает на месте, ждет, не торопит его.

— Что же ты предлагаешь? — поднимает голову Баталов.

— Да, что предлагаешь? — встревает Лева. — Выкладывай! Не таись!

Оренбуркин немеет от вопросов, смотрит на того, на другого, потом как-то сипло и тихо смеется.

— Деньги! — кричит он. — Деньги за заторы! Чего еще больше, как не деньги?.. Как затор, так плати, раскошеливайся! Больше затор — большие деньги, маленький — поменьше. Вот тогда и заработки будут.

Оренбуркин торопится, давится словами и неожиданно умолкает. Баталов и Лева с интересом разглядывают его, он ласково жмурится.

— Не будут платить, — сомневается Лева. — Жмоты! У них возьмешь!

— Должны! — возбуждается вновь Оренбуркин. — Должны, едрит твою кость! Затор встанет — что будешь делать? Не разберешь вовремя — вся река встанет. И заплатишь, никуда не денешься!.. Э-э! Бывало, сплав проведешь и денег шапка, — гуляй всю зиму!.. Которые сплавщики только на заторах и работали. Чуть что — за ними. Тыщу запросят — торопись, отдавай, через час и две будет мало. Спецы!

Оренбуркин размахивает руками, рассказывает, как умело раньше зарабатывали денежки на сплаве, как гуляли в чайных Никольска.

К берегу прибивается бревно. Баталов видит его, но ему не хочется вставать, он думает над словами Оренбуркина об оплате за заторы.

— Как же так, Павел Кузьмич? — наконец спрашивает он. — Почему до сих пор молчал, терпел такую несправедливость. Может, боялся начальника пикета?

И Баталов внимательно вглядывается в круглое, бабье лицо Оренбуркина.

— Я? Андрюшки? Хо-хо! — всхохатывает Оренбуркин, пренебрежительно машет рукой. — Сопляк он супротив меня. Мелкая пташка!

— Почему же тогда мирился? Не ставил вопроса перед начальником пикета? — допытывается Баталов.

— Да, почему не ставил вопроса? — подхватывает Лева Гусев.

Оренбуркин мнется, пятится назад, к бревну.

— И поставлю! — вдруг заявляет он. — Не сумлевайтесь! Сегодня же поставлю. Я ему докажу… До самого Пономарева дойду!

Услышав такое заявление Оренбуркина, Баталов переводит взгляд на бревно, приставшее к берегу, следит за тем, как к нему со стуком подваливает второе, а потом, покачавшись, тычется в песок третье. Он еще медлит какое-то время, вспоминает Андрея Денисова, его лицо, негромкий глуховатый голос, потом говорит Леве:

— Гусев! Наведи порядок!

Лева сбрасывает с колен собачку, вскакивает и бежит к реке.

2

На небольшой поляне, у пологого спуска к воде, стоит потемневшая тесовая будка. Вблизи ее топорщится палатка — принадлежность всех котлопунктов от верховьев Каны до ее устья. Ярко пылает костер, хотя еще светло — солнце только что зашло за Максимычеву гору.

За дощатым столом на двух длинных скамьях сидят сплавщики, ужинают.

Хорошо едят сплавщики, аппетитно. Не слышно разговоров, шуточек, лишь бойко стучат ложки о край мисок. От вкусного борща лоснятся лбы, краснеют щеки. По сплавщицкой традиции ужин без стопки после работы в воде — не ужин, а дурохлеб. В былые времена даже в договор вписывали пункт относительно нее. Теперь пункта нет, но водку на котлопунктах держат. Без этого нельзя! И выдают ее стряпухи лишь по разрешению начальников пикетов. Без этого тоже нельзя!

Вот уже по второй миске борща опоражнивают сплавщики. Бойкая, краснощекая стряпуха Степанида, — ей нет еще и сорока лет, поднатужившись, ставит перед ними огромный противень с кусками мяса.

— Ешьте, работнички! — говорит она певучим голосом. — Кушайте на здоровьице!

Сплавщики принимаются за мясо. Едят они обстоятельно, неторопливо. Когда на столе мясо, торопиться не принято, сплавщики не уважают этого. Да и спешить некуда: вода спала, древесина лежит в русле. Утром дадут вал, древесину подымет, понесет по реке — вот тогда и нужна спешка!

Впереди всех — поближе к костру, к теплу — сидит Маркел Данилович Паньшин. Ест он тихо, степенно, подбирает со стола в ладонь упавшие крошки, отправляет их в рот. Рядом — начальник пикета Андрей Денисов — жует сосредоточенно, не поднимая головы. Видимо, думает о завтрашнем дне. А может, о сегодняшнем заторе? Беспокойное дело быть начальником пикета!

Энергично работает челюстями Серега Попов. Не отстает от него и Семен Баталов. Он сидит напротив Денисова, накинув на плечи пиджак, поглядывает на хмурого начальника пикета.

Павел Оренбуркин — красный, вспотевший — усердно мнет мясо остатками зубов, подолгу катает его во рту. Зато Лева Гусев управляется за двоих. «Порубать — это вещь!» — как бы говорит он, смачно высасывает мозг из косточек, с хрустом обгладывает их и бросает под стол собачке.

В конце стола сидят два парня. Это — Гриша и Минька. Они не обращают внимания на других, сидят сами по себе, поглядывают друг на друга, улыбаются чему-то, известному им одним. Минька невысокий, коренастый, у него круглая голова, короткий щетинистый ежик. Держится он строго, улыбается редко, скупо. Гриша повыше, потоньше, лицо у него нежное, улыбчивое, голова в мелких темно-русых кудрях. Гриша красивый парень, и даже большие оттопыренные уши не портят его.

Но вот Паньшин вытирает руки о тряпицу, учтиво поданную стряпухой, очищает от крошек бороду и принимается за чай. Чай — это тоже традиция. При работе на холодной, ветреной реке кружка крепкого, горячего чая — очень стоящее дело.

— Кушайте, работнички! — поет Степанида. — Не стесняйтеся. Пейте внакладку!

Сплавщики негромко переговариваются, разбирают кружки с чаем, кладут в них большие комья сахара и, обжигаясь, пьют. Лишь Минька с Гришей пренебрегают чаем, встают из-за стола, подходят к бачку и дуют по очереди холодную воду.

Наступает вечер, лес темнеет, свет от костра падает желтыми пятнами на будку, на ближние деревья. Над рекой белым покрывалом висит туман, она тихо под ним плещется, ворчит.

— Стенюха! — кричит Оренбуркин. — Таракан в чаю! С усами!

— Господи! — испуганно ойкает Степанида и бежит торопливо к столу. — Чего молотишь? Какие тут тараканы?

Но Оренбуркин, напугав стряпуху, громко хохочет, поглядывая на сплавщиков. Те сдержанно улыбаются и, кончив пить чай, выходят из-за стола, идут к костру, рассаживаются, вынимают сигареты, жестяные коробочки с махоркой.

— Балабон ты, балабон и есть, — обиженно говорит стряпуха хохочущему Оренбуркину и начинает убирать посуду. — Ему соврать — как с горы сбежать.

Оренбуркин — сытый, довольный — встает, опасливо обходит Степаниду, подсаживается к сплавщикам.

— Эй, молодежь! — кричит он. — Ну-ка, подкинь дровец. А то темно… Как у Стенюхи за пазухой!

— А ты у меня там был? — с вызовом спрашивает Степанида, перестав греметь посудой. — Скажи, был?

— Нужна ты мне! — опять хохочет Оренбуркин. — Добра-то! Своя есть!

— Перестань! — строго говорит Паньшин, и Оренбуркин скисает.

Минька с Гришей подваливают дров в костер, он ярко вспыхивает, трещит, сыплет искрами.

Серега Попов встает, бросает в огонь окурок.

— Ну, я пошел, — говорит он, ни к кому не обращаясь, надевает шапку, ватник, пересекает поляну и исчезает в темноте.

Сплавщики молча, понимающе глядят ему вслед. Лишь Оренбуркин хрипло дышит, готовясь рассмеяться, но Паньшин осуждающе смотрит на него, и тот умолкает.

Каждый вечер Серега уходит в Никольск. Двенадцать километров туда, двенадцать обратно. Сплавщики сочувствуют: парень недавно женился. Хоть до кого доведись!..

Что ни говори, а приятно после сытного ужина посидеть вот так у костра и, закурив, глядеть на огонь, ни о чем не думая, следить, как пляшет пламя, как яростно лижет поленья. Тепло, покойно, потрескивают дрова, домовито бренчит мисками стряпуха. Сплавщики сидят задумавшись, молчат.

Тишину нарушает громкий хлопок. Это Баталов, кончив курить, выбивает из мундштука окурок сигареты. Очистив мундштук, он прячет его в нагрудный карман, глядит со значением на Оренбуркина. Но тот сидит, распахнув ватник, вытянув руки к огню, и не обращает на него внимания. Баталов недовольно отворачивается от Оренбуркина и пристально смотрит на Денисова, сидящего поодаль, в стороне от костра. Денисов поднимает голову:

— Ты что, Семен?

Но Баталов молчит, не торопится начинать разговора.

— Говори, если что, — разрешает Денисов.

— Хорошо, — соглашается Баталов. — Поговорить нам следует.

— О чем? — спрашивает Денисов.

— Есть о чем. — Баталов оглядывает сплавщиков, прислушивающихся к разговору. — Заторы каждый день, рабочие выбиваются из сил на разборке. Разве тебя это не беспокоит?

— А цена? — спохватившись, хрипло, с присвистом, подает голос Оренбуркин. — Цена какая? Пусть скажет!

— Эксплуатация! — кричит Лева Гусев и обводит всех страшными глазами.

— Конечно, беспокоит, но при чем тут я? — удивляется Денисов. — Все виноваты… Заторы по нашей вине происходят. Не следим как следует за рекой, вот и заторы.

Оренбуркин неожиданно вскакивает, подбегает к Денисову.

— А вода какая? Тебе это неизвестно? По такой воде без заторов не обойдешься… И за рекой следи, и заторы устраняй, и лапы разбирай. Где же тут успеть? Кабы вода, как в прошлом году!

Денисов знает, как было в прошлом году. Кана хорошо играла, за десять дней пропустили всю древесину с верховьев. А нынче зимой снега мало было, весна тянулась долго, когда лед прошел — воды в реке не осталось. Хорошо, что вверху, выше лесных складов, есть небольшая плотинка, — ее перекрыли, копят воду и раз в сутки, по утрам, дают вал. Но вал катится пять-шесть часов, потом вода уходит, река мелеет, древесина оседает в русле. Вот такими скачками уже неделю и передвигается древесина к Никольску. Трудно, конечно, Денисов понимает это, но не получается иначе. Нельзя же оставить сорок тысяч кубометров бревен на берегах реки!

— Мне все это известно, Павел Кузьмич, — говорит Денисов. — Если со вниманием работать, следить за рекой, и при этой воде заторов можно избежать. И разбирать тогда будет нечего… Вот возьми сегодняшний случай…

— Подожди, не в этом дело. — Баталов нервно шарит по пиджаку, ищет карман, достает из него сигарету, сует в мундштук. — Сегодняшний случай — особая статья, тут есть виноватые. А ты скажи: кто виноват, что воды в реке нынче мало? Разве пикетчики… Павел Кузьмич правильно говорит: работы прибавилось, а цена прежняя. Это несправедливо! И рабочие правы, поднимая этот вопрос перед тобой как перед начальником пикета.

Баталов мельком взглядывает на Паньшина, но Паньшин молчит. Он сидит, облокотившись на колени, слушает, но в разговор не ввязывается.

— Обошли нас! — кричит Оренбуркин, вертясь перед сплавщиками, размахивая рукавами ватника. — Обманули по неопытности начальника пикета! У Белкина одиннадцать человек, а у нас восемь. А зарплата одинаковая. Обошли!

— Правильно! — ревет Лева Гусев. — Обошли!

— Чего кричат? — отзывается Минька. — У Белкина пикет семь километров, а у нас пять. Потому у них и людей больше.

— Не в этом дело! — кричит Оренбуркин. — Ты не понимаешь! Не встревай! Молод!

Минька недовольно свистит, подымается и отходит к будке. Вслед за ним уходит и Гриша.

— Вот что, Пашка. — Паньшин манит пальцем Оренбуркина, тот нерешительно подходит к нему. — Зря орешь… Вот они, парни, в пример тебе будут. На ихнем участке ни одного затора… Глядеть надо зорче, и всех тут делов.

— Так вода же! — выходит из себя Оренбуркин. — Вода-а! На такой воде что заработаешь, ежели заторы бесплатно разбирать? Тебе легко говорить, у тебя одна старуха. Она и на груздях прокормится. Наберет корзинку — и на базар. А у меня семья! Мне заработать надо!

Парни приглушенно хохочут. Даже Денисов не может удержаться от улыбки. Все знают, что семья Павла Оренбуркина давно обходится без него. И сам он там редкий гость, все семейные дела вершит жена — умная и строгая Любовь Евдокимовна, кладовщица Терешкинского лесопункта.

— Хитрый ты, Пашка! Знаю я тебя вот с этаких пор. — Паньшин поднимает руку на полметра от земли. — Привык на шермачка. Так и тянет тебя к легкой жизни! Раньше такие вот, как ты, нарочно заторы устраивали, чтобы дурные деньги зашибать… Не то время, Оренбуркин!.. Да садись ты! Не стой чучелом!

Оренбуркин нехотя садится, отворачивается от Паньшина.

И тут разражается бранью Лева Гусев. Он сидит на свернутой валиком телогрейке, поджав под себя ноги, и, не глядя ни на кого, кроет матом всех святых угодничков, всех дерьмовых начальничков, которые не понимают душу человека, портят ему жизнь законами, вечными придирками.

— К черту! Плюю я на это дело! — кричит Лева. — Грабьте! Берите последнюю рубаху!.. Нету правды на свете!

Озабоченная Степанида появляется у костра, подходит к Леве, трогает его за плечо.

— Ой, Лева! Зачем это ты так-то. Не нужен нам этот шум!

Лева неожиданно умолкает, зверовато оглядывается вокруг и опускает на грудь голову. Все молчат, обескураженные его выходкой.

Первым приходит в себя Семен Баталов.

— Давайте вернемся к разговору, — говорит он нетерпеливо. — Не будем отвлекаться… Думается, вопрос этот поднят своевременно. И начальнику пикета надо его решать по-государственному, а не отделываться общими фразами. Ты, Андрей, молодой еще руководитель, и я хотел тебе по-дружески посоветовать… Раз заторы по такой воде неизбежны, ставь вопрос перед начальником сплавучастка, требуй отдельной оплаты за них или дополнительную рабочую силу на разборку. Нельзя выезжать на одном голом энтузиазме! Надо тебе позаботиться, чтобы рабочие не зависели от стихии, зарабатывали хорошо. Вот что требуется от тебя на сегодняшний день!

И Баталов, закончив речь, пытливо поглядывает на сплавщиков, ждет, как они отнесутся к его советам.

— Правильно, Семен Петрович! — вскрикивает Оренбуркин и тянется к Баталову. — В корень смотришь! В самую точку! Вот кого надо было назначить начальником пикета!

У Денисова на лице недоумение. Он смотрит по очереди то на Баталова, то на Паньшина. Ему кажется удивительным, что именно Баталов поддерживает рваческие настроения Оренбуркина, вносит раскол в бригаду.

— Не ожидал я такого от тебя, — наконец говорит он Баталову. — Это Павлу Кузьмичу простительно, он человек… пожилой, малограмотный. А ты… Такие должности занимал. А говоришь, как… как…

— Договаривай. Не стесняйся, — поощряет Баталов.

— …как последний шкурник!

Баталов бледнеет, но берет себя в руки, пытается снисходительной улыбкой смягчить невыдержанность начальника пикета.

— Вот! Видал? — взвизгивает Оренбуркин, подскакивая к Баталову. — Оскорбляет он тебя, Семен Петрович! А почему? Не может забыть старого, ревнует к своей жене, к своей распрекрасной Шурочке!

Оренбуркин оборачивается к сплавщикам, говорит, задыхаясь:

— Вот ведь как получается, граждане, — затаил злобу на одного, а мы все виноватые.

Денисов на какое-то время немеет, сидит неподвижно, потом с силой швыряет на землю дымящуюся папироску, тяжело поднимается, не сводя глаз с Оренбуркина, но его опережает Баталов:

— Не надо, Павел Кузьмич, не в этом дело… Просто Андрей меня не понял и погорячился.

Постояв, Денисов вновь усаживается, достает папиросы. Внешне он спокоен, но Паньшин с тревогой следит за ним, видит, как ломаются у него в руках спички, как он долго не может прикурить.

— Трепло ты, Пашка! — с горечью говорит Паньшин. — Как есть трепло! Лезет из тебя всякая дрянь… Ну, чего ты наплел! Спроси — сам не знаешь. Какая такая ревность? Живут они с Шурой хорошо, полюбовно, счастливо живут. Как говорится, дай бог всякому. А ты тут…

И он досадливо машет рукой.

— Счастье не нож, в руки не возьмешь, — как-то печально и задумчиво, про себя, говорит Степанида. Она все еще стоит возле Левы Гусева, сунув руки под фартук.

— Счастье?! — переспрашивает ее Оренбуркин и ядовито смеется. — Эх ты, Стенюха! А в чем оно, знаешь? При таких вот порядках, как у нас на сплаву, никакого счастья не видать. Останемся нынче всяк при своих интересах: сплавучасток премию за ударную работу получит, а мы — грыжу. Вот тебе и счастье! Вот тебе — и уря, уря!.. Нет! Счастье, когда есть в кармане кое-что. Тогда я — самый счастливый человек на свете! Хочу — работаю, хочу — на мягком диване лежу. Тогда я все могу!

— Эх, Пашка! — тяжко вздыхает Паньшин. — Недаром тебя балабоном зовут. Счастье не в этом, не в деньгах… Оно… в человеке…

Оренбуркин не отвечает, хрипло посмеивается.

— Мы не закончили разговора, товарищи, — вновь говорит Баталов, поглядывая с неудовольствием на Оренбуркина. — Не понимаю, что обидного Андрей нашел в моих словах? Я не о себе забочусь, а вот о них, — и он широким жестом обводит рабочих. — Мне что, я на время послан, не сегодня-завтра могут отозвать… Но если Денисов затрудняется, может, вы Маркел Данилович, подскажете, где следует… Считаю, что вопрос серьезный, не решать его нельзя.

— Тут и решать нечего, — вновь не сдерживается Минька. Видимо, ребятам наскучили споры. — Работать — пока вал идет, за проплав плата известная. За заторы ничего не платят, поэтому их не допускать. Вот и все!

— Пускай выскажется, — сухо говорит Паньшин. — Пускай… Послушаем.

Гриша идет в будку, появляется с транзисторным приемником, включает его, и в ночную темноту врывается девичий голос. Он плывет над лесом, над речным туманом, до чуть видимой на звездном небе Максимычевой горы, и там замирает:

Костер неровно, вспышками освещает замолчавших сплавщиков, выхватывает из темноты то ствол дерева, то угол стола, деревянную скамью.

Неожиданно Баталов поднимается, уходит в будку. Но вскоре возвращается уже одетым в кожанку, с планшеткой через плечо.

— Куда это вы на ночь глядя, Семен Петрович? — спрашивает его от палатки невидимая сплавщикам Степанида.

— Схожу к соседям, на пикет Белкина. Узнаю, как у них с этим вопросом. И вообще поинтересуюсь делами. Имею поручение от парткома.

— Сходи, Семен Петрович, — подает голос Оренбуркин. — Сходи, разберись. Если тут не пробьем, до Пономарева дойдем.

— Дойдем! — рявкает Лева.

Баталов еще какое-то время стоит, роется в планшетке, шуршит бумажками. Никто его не отговаривает, и он уходит.

3

Крепко спят уставшие за день сплавщики. Посапывают Минька с Гришей, сердито, неразборчиво, как индюк, бормочет во сне Лева Гусев. Оренбуркин тоненько, насмешливо свистит носом, время от времени громко всхрапывает, как напугавшаяся лошадь. В будке темно, душно. Отблеск потухающего костра играет на стеклах маленького оконца, падает на пустую койку Баталова.

Андрей Денисов не спит, ворочается. События вечера не дают ему уснуть. Он морщится, жмурит глаза, поворачивается на бок, восстанавливает все, как было. Вспоминает, кто где сидел, что делал, как заговорил Баталов, как нахмурился Паньшин и как он — Денисов — не смог сдержать своего возмущения. И вот тут, словно помои на голову, эти грязные намеки Оренбуркина!

Он опять ворочается, вытягивается на койке, смотрит в темноту, хотя ничего там не видит, — ночь плотно стоит в будке. Кажется, ночь сейчас всюду, над всем необъятным миром.

Окидывая мысленно окрестности, Денисов видит бесконечные леса, невысокие южноуральские горы и между ними узкую ленточку Каны. Если пойти вверх по реке, в пятнадцати километрах отсюда стоит хуторок Терешки, теперь поселок, центр лесозаготовок в верховьях Каны. Там вот и родились они с Семеном Баталовым, росли, учились в школе. Еще мальчишками крепко сдружились, сидели за одной партой; летом пропадали на Кане, купались, ловили бреднем рыбу, осенью ходили с отцовскими ружьями на охоту, били рябчиков, тетеревов.

Окончив семилетку, пошли работать в лес, в делянку. Работали на пару, еще больше подружились, друг без друга не появлялись ни в клубе, ни на вечеринках у девчат.

Отношения их порядком охладели, когда они оба, уже взрослыми парнями, влюбились в одну девушку — в Шуру Корневу, и та отдала предпочтение Семену. Но и тогда Андрей не порвал дружбы с Семеном, лишь по вечерам избегал его, чтобы не видеть рядом с ним Шуру.

Так продолжалось около года, пока Семен неожиданно не исчез из поселка. В поселке недоумевали, поражались его поступку, не находили ему объяснения, переживали за Шуру.

Два месяца от Баталова не было вестей. Наконец мать получила письмо: сын жил в Орске, работал в милиции. Мать уехала к нему, и о Семене в Терешках стали забывать.

Вскоре Андрей женился на Шуре…

Десять лет ничего не знали в родных краях о Семене Баталове: где он, что он? Ходили слухи, что кто-то его видел, даже разговаривал, будто Семен стал большим начальником, но все это было зыбко, недостоверно.

Объявился он неожиданно — год назад, когда у Денисова родилась вторая дочка. Баталов не вернулся в Терешки, устроился работать в Никольске начальником пожарной охраны леспромхоза.

Андрею не приходилось встречаться с ним, да, собственно, у Денисова и не было никакого желания видеть Баталова. Наоборот, появление Семена обеспокоило Денисова. Он присматривался к жене, хотел знать, как она поведет себя, услышав о Баталове, может, вспыхнет, смешается, покажет, что не забыла прошлого. Но Шура приняла известие о Баталове спокойно, и Денисову стыдно стало за свои подозрения. Он вскоре успокоился, перестал думать о Баталове, жизнь его пошла по-прежнему, своей привычной дорогой.

Но вот в конце нынешней зимы они наконец неожиданно столкнулись.

Тот день особо памятен Денисову: его пригласили на заседание парткома — принимали в партию.

Он приехал в Никольск рано, задолго до назначенного часа, и с какой-то тревогой ждал начала заседания. Но все обошлось благополучно. Лишь секретарь парткома Пантелеев Иван Алексеевич, поздравив его со званием коммуниста, предупредил:

— Помни, Андрей, это звание ко многому обязывает. Большую ношу ты на себя взял… Смотри не споткнись, иди твердо.

Денисов вспоминает и улыбается. Он ответил тогда Пантелееву четко, по-военному:

— Есть идти твердо!

И вот тут, выходя из кабинета, увидел в приемной Семена Баталова.

Они поздоровались, оглядели друг друга. Оказалось, что кроме: «Ну как? Да вот так…» — им и говорить не о чем. Встреча получилась натянутой, сухой. К тому же Баталов сидел и хмурился, прятал лицо в воротник старенького полушубка. На вопрос Денисова неохотно пробурчал, что у него неприятности по службе, сегодня на парткоме разбирается персональное дело. Денисов хотел для приличия спросить, что за дело, и не спросил, поторопился уйти, — не интересовали его дела Баталова.

Во второй раз они встретились снова в Никольске, незадолго до сплава. Денисов приехал в контору сплавучастка — надо было получить снасти — и вновь столкнулся с Баталовым, когда тот выходил из кабинета Пономарева. Они поздоровались уже без прежней неловкости, отошли в сторону.

Баталов на этот раз выглядел солидно, даже внушительно, словно приезжий уполномоченный. Он был в дорогом костюме, чисто выбрит, от него пахло одеколоном. Лишь вместо портфеля на плече новенькая офицерская планшетка. Но был снова хмурым, чем-то недовольным.

— Как живется в родных местах? — спросил его Денисов. — Не раскаиваешься, что вернулся?

Баталов ответил не сразу. Посмотрев на дверь кабинета начальника сплавучастка, он для чего-то открыл планшетку и, щелкнув кнопкой, закрыл ее.

— Как тебе сказать? Живу вроде нормально… Вот получил направление парткома на сплав.

— На какую должность? — поинтересовался Денисов.

— При чем тут должность? — поморщился Баталов. — Чтобы вести массово-политическую работу среди рабочих, не обязательно занимать должность. Буду работать рядовым, как и все… Временно, конечно, на период сплава.

— Вон как! — удивился Денисов: Семен Баталов — и рядовым рабочим? Но ничего не сказал, спросил только, куда тот пойдет, на сброску или на проплав?

Баталов вновь посмотрел на дверь кабинета.

— Не решил еще… Может, к себе на пикет возьмешь? По старой дружбе.

Денисов недоверчиво взглянул на Баталова — не шутит ли тот, но Баталов оставался серьезным, и лицо у него было строгое, без какого-либо намека на улыбку, лишь веко на левом глазу мелко-мелко подрагивало.

— Бери, не подведу, — успокоил Баталов, видя замешательство Денисова. — Поработаем вместе, как раньше. Можешь на меня положиться. Помнишь, как работали?

«А что? — подумал Денисов. — Пусть! Человек он здоровый, силенка есть бревна ворочать». Правда, в душе шевельнулось чувство протеста, вспомнилось счастливое лицо Шуры рядом с надменной улыбкой Семена, но он тут же подавил непрошеную мысль. «Это дело прошлое… Не вправе я ворошить его. Виноватых там нету…»

И он по-другому, дружелюбнее посмотрел на Баталова.

— Ну что ж? Давай… Давай поработаем.

Баталов подал Денисову руку, и они, смеясь, обменялись рукопожатием, словно печатью скрепили возобновление прежней дружбы…

Денисов лежит, перебирает все это в памяти. «А может, Баталов прав? — думает он. — Не о себе разговор завел, о деле… Может, следовало прислушаться, поднять вопрос перед начальником сплавучастка об оплате разборки заторов?»

Но сколько он ни думает, не может согласиться с доводами Баталова. Если согласиться, значит снять с пикетчиков всякую ответственность за проплав древесины. Тогда заторов не оберешься, сорвут они сплав.

Нет, прав он, так и надо было ответить Баталову! И совсем тут дело не в Шуре.

Думая о Шуре, он не может удержаться от волнения, встает, набрасывает на себя ватник и тихонько, стараясь не скрипнуть дверью, выходит из будки.

На котлопункте темно, ветрено. Беспокойно шумит лес, небо хмурится, обещая непогодь. Ветер разогнал туман, река мертво, оловянно блестит. Денисов, поеживаясь от холода, пьет из бачка воду, садится на чурбак у костра, закуривает…

Не одному начальнику не спится. Маркел Данилович Паньшин тоже проснулся. Он слышит, как ворочается Денисов, как разговаривает сам с собой. Когда тот выходит из будки, Паньшин приподнимает голову, прислушивается с тревогой.

Он понимает Андрея, разделяет его беспокойство. Маркел Данилович сам до ухода на пенсию тридцать лет, с перерывом на войну, гонял моль по Кане. Был и рабочим, и начальником пикета, знает, как нелегко работать в нынешних условиях.

Паньшин вспоминает: перед сплавом Денисов зашел к нему посоветоваться. Они посидели, поговорили о весне, о воде. Паньшин присматривался к Андрею, видел, что тот побаивается: весна обещала быть трудной, а начальником пикета он первый год, до этого был рабочим. И он вызвался сам пойти на пикет, помочь на первых порах.

Маркел Данилович тяжело вздыхал, лежа на койке. «Молод еще, — думает он о Денисове, — не умеет командовать. Где надо крикнуть — просит, уговаривает… Да и где было научиться? Простой мужик».

Не дождавшись Денисова, Паньшин встает, выходит из будки, оглядывается по сторонам, видит огонек папироски. Сходив за будку, он подходит к Андрею, опускается рядом.

— Чего не спишь? — спрашивает он строго.

Денисов молчит, затягивается папироской. Ему страшно признаться, что не спит из-за ссоры с Баталовым, из-за глупой сплетни Оренбуркина.

— Зря расстраиваешься, — доброжелательно, понимающе говорит Паньшин. — Не стоят они того. Особенно этот… Баталов.

— Черт его знает! Ведь он говорит, что за рабочих болеет, о них заботится, — отвечает Денисов.

— Будя! — прерывает его Паньшин. — Не переживай! Не оправдывай! Если ты ослеп, я все вижу… Планжетку купил! Зачем ему планжетка?

— Не в планшетке дело, дядя Маркел.

— Нет, в ей! Хочет показать, что он понимающий, а мы — лесные пеньки… Ишь, выскочил, советы начал давать, как сплав вести. Без него не знали!

— Коммунист же он, дядя Маркел, — сопротивляется Денисов. — Хочется верить… Если не верить людям, как тогда жить?

— Людям надо верить, — перебивает Паньшин, — да вот не каждому можно доверять… А твоего Баталова я насквозь вижу. Он и Оренбуркина приспособил. Пашка жадный на деньги, вот он и пользуется.

Нет, тут Маркел Данилович не прав. Вернее всего, не Баталов приспособил Оренбуркина, а наоборот, Оренбуркин воспользовался неопытностью Баталова в своих шкурных интересах. Вот Баталов и полез с советами к начальнику пикета. Но Денисов не говорит этого Маркелу Даниловичу, не хочет обижать старика.

— Не надо было его брать, — упрекает Паньшин.

— Как ему откажешь?.. Просился крепко.

— Мало что просился!.. Разбираться в людях следует, — поучает Паньшин. — Мы не все одинаковые… Из одного теста, да закваска у нас разная. Вот что надо тебе понять!

Паньшин говорит тихо, с паузами. Шумят сосны, тревожно кричит козодой — ночная птица, на той стороне реки по дороге идет машина — видно, как прыгает, мечется по деревьям свет фар. Денисов опять закуривает, слушает неровную речь Маркела Даниловича, не перебивает.

— Река у нас маленькая, и работа у нас маленькая, невидная… А вот из таких бригад, как наша, сплавучасток состоит. А из сплавучастков сплавконтора, леспромхоз, а из них — трест. А там и весь Советский Союз… Вот какое дело! Вот какая ответственность лежит на нас!

Денисов понимает, Маркел Данилович не зря сидит с ним ночью у потухшего костра. Он смотрит с благодарностью на него, видит спутанные волосы, белеющий лоб.

— Что там в Никольске? — после недолгого молчания спрашивает Паньшин. — Зачем вызывали?

— Торопят, дядя Маркел. Неделю сплав ведем, а в пруд к Никольску пришло только десять тысяч… И ниже пруда вся Кана забита лесом, — нет воды. Вся надежда на вал, а пруд мелеет и мелеет.

— Дела-а, — изумляется Паньшин. — Давно так не было… Может, дождичек дело поправит, воды даст.

Он смотрит на небо, но ничего там не видит: ни туч, ни звезд.

— Ну и дела! — повторяет он.

Из-под будки тявкает Левина собачка, слышатся шаги, — кто-то спешит, пересекая поляну. Денисов с Паньшиным ждут, вглядываются в темноту. Шаги становятся явственней, ближе, и на котлопункте появляется Баталов. Он осматривается по сторонам, но не видит сплавщиков, быстро идет к будке, скрывается за дверью.

4

Утром рано, чуть свет, Андрей Денисов поднимает бригаду и ведет ее на двадцать пятый километр: надо успеть до подхода вала разобрать лапы, оставшиеся от вчерашнего затора.

Стоит тихое звонкое утро; небо чистое с белым ломотком луны. С ветвей срываются на тропу холодные капли осевшего тумана. Сплавщики идут по тропке гуськом, положив багры на плечи.

Впереди всех шагает Маркел Данилович Паньшин: он без шапки, она лежит у него за широкой пазухой. У Паньшина суровое, сосредоточенное лицо, на непокрытой голове венок седых волос. Он идет торжественно, словно на подвиг, смотрит зорко вперед на синий горизонт, на поблескивающую меж деревьев Кану.

Сзади него шагает Андрей Денисов. Смутное, неопределенное настроение у начальника пикета. То он нахмурится, потемнеет, идет, не отрывая глаз от выбитой ногами сплавщиков тропки. То вдруг распрямится, подымет голову, окинет взглядом березы, медностволые сосны.

Следом за ним идет Павел Оренбуркин. Он торопится, старается не отстать от Денисова, впопыхах наступает ему на пятки, виновато улыбается, морщит лицо. Зато Семен Баталов не спешит, идет независимо, одиноко.

Позади Баталова, впритык к нему, широко вышагивает, крепко ставит ногу Лева Гусев. Баталову неприятна эта близость Левы, он тяготится ею, но тот не замечает этого, идет, выпячивая грудь, словно хочет прикрыть своим телом дорогого товарища Баталова от грозящей опасности.

Минька с Гришей идут сзади всех, дурачатся, бьют баграми по стволам ольшин и, гогоча, разбегаются в стороны, когда сверху начинает сыпаться, как дробь, холодная капель. Серега Попов ежеминутно оборачивается, поглядывает на разыгравшихся парней; ему хочется бросится к ним, ввязаться в игру, но он сдерживает себя: несолидно, — что подумает дядя Маркел?

Цепочку сплавщиков замыкает лохматая собачка Левы.

Вот и место вчерашнего затора. Сплавщики останавливаются подле первого костра бревен, смотрят, оценивают — сколько тут потребуется времени, чтобы сбросить древесину в русло.

— Зряшная работка, — говорит Серега Попов и пренебрежительно сплевывает. — Кто-то напортачил, а мы гни спину.

Денисов сбивает шапку на затылок, поворачивается к сплавщикам. Он старается не глядеть на Баталова, стоящего впереди всех.

— Вот что, товарищи, — начинает он официально. — В сплавучастке меня предупредили, что за допущенные заторы отвечает вся бригада.

— Правильно! — взрывается Оренбуркин, сдергивает с себя шапку, обнажая реденькие спутавшиеся волосы, и театрально машет рукой. — Правильно, Андрей Степанов! Ты, оказывается, вразумительный человек!

Паньшин с недоумением глядит на Денисова, на восторженного Оренбуркина, на сурового, замкнутого Баталова, недовольно качает головой, взмахивает багорцем, с силой бьет по бревну.

— Подожди, не все сказал, — обрывает Денисов Оренбуркина. — А я вас предупреждаю: в бригаде будет отвечать тот, кто допустит затор. Из своего заработка… Кто не согласен с этим, может хоть сегодня уходить с пикета. Не держу!

— Вот теперь будет правильно! — хохочет Серега и нахлобучивает онемевшему Оренбуркину шапку на глаза. — За твой счет будем сегодня лапы разбирать.

Минька с Гришей тоже смеются, глядя на Оренбуркина. Но молчит Баталов. Молчит и Лева, лишь ворочает белками глаз.

— И давайте условимся, — повышает голос Денисов, — кончать с разговорами, жаловаться на воду… Этот затор пусть будет первым и последним.

Он мельком взглядывает на притихшего Баталова, поправляет шапку, поднимает с земли рычаг и идет к Паньшину.

Сплавщики приступают к работе.

Работают они слаженно: раскатывают лапы, сбрасывают бревна в воду, выталкивают на струю, где поглубже, посильнее течение.

— Раз-два, взяли! Раз-два, взяли!

Бревна глухо стучат, падают с плеском в воду, раскалывая реку, летят от них во все стороны брызги. Над рекой, как суматошные чайки, носятся крики сплавщиков, отражаются от леса, от горных увалов, скатываются под крутые берега Каны.

Вот уже одна кучка бревен сброшена в воду, вторая… Солнце пробивается сквозь ветви, пускает по воде зайчиков, красит в желтый цвет бревна, песок, прибрежные кусты. Сплавщики рады солнцу, серебряной реке, доброму утру, еще звонче кричат, веселее налегают на рычаги. Уже сброшены, валяются на песке шапки, ватники, сплавщики работают в одних рубашках, не ощущая знобкого весеннего холодка.

Денисов видит, как маленький, цепкий Минька бросается в реку вслед за бревном. Он бросается в воду, как в драку. За ним, напружинив тело, выставив пикой багор, спешит Гриша. Оба мокрые, веселые, работают наперегонки.

Длинный, нескладный Серега Попов шумит больше всех, горячится, подает команды. Левина собачка носится вокруг него, заливается лаем.

— Не крутись под ногами! Наступлю на хвост! — кричит Серега, подхватывает конец бревна и с выдохом бросает в реку.

Лева Гусев — кудлатый, толстощекий Лева вдохновенно работает, басовито гремит:

— Жмем, братцы!

Когда бревно падает в воду, Лева радуется этому, смеется, кричит на всю реку:

— Пошла!

Чаще, чем на других, Денисов посматривает на Семена Баталова. Тот работает в полную силу, у него деловитое выражение лица. Нет и тени неловкости или замешательства в поведении Баталова, будто не было вчерашнего спора, не было сегодняшнего строгого предупреждения начальника пикета.

Но вот разобрана последняя лапа, сплавщики смотрят на берег, усыпанный желтой сосновой корой, на реку, где плывут бревна, и удовлетворенно переглядываются.

Паньшин тяжело разгибается, трогает поясницу рукой.

— Пойдет большая вода, тут надо постоять, последить, — говорит он Денисову. — А то не ровен час…

Сплавщики умываются, утираются подолами рубах. Серега Попов и Гриша с Минькой валятся на песок, сбрасывают сапоги, выливают из них грязную воду. Глядя на мокрых парней, Паньшин сочувственно произносит:

— Эх, теперь бы чайку… Для сугреву.

И тут, как будто в сказке, как будто по щучьему велению, по его хотению, меж деревьев появляется Степанида. Она идет по тропке, переваливается с боку на бок, согнувшись под коромыслом с тяжелой кладью.

Первым замечает стряпуху Серега Попов. Он радостно вопит:

— Ура-а! Тетке Степаниде физкульт-ура!

Сплавщики шумно встречают приход Степаниды. Минька с Гришей бегут ей навстречу, снимают с коромысла ведро с варевом, термос с чаем, корзинку с посудой.

Павел Оренбуркин, в предчувствии еды, отдыха, говорит назидательно Сереге:

— Не так, неправильно, парень. Тут не ура кричать, а наблаголепно, вот так.

И он поет дребезжащим фальцетом:

— Слава! Слава! Слава тебе, Степанидушка!

— Ай да Степанида Ивановна! — говорит ласково Маркел Данилович. — Надоумилась, молодица!

Степанида — розовая, сияющая, довольная встречей, смотрит смело, беззастенчиво на мужиков.

— Я такая, — говорит она. — Я бядовая!

— Оказывается, гуляш сегодня, — объявляет Серега, заглядывая в ведро.

— О! — выдыхают восторженно парни. — Качать ее! Качать!

Лева Гусев и Серега Попов подбегают к Степаниде, подхватывают ее, но щекотливая стряпуха отбивается от них, визжит на всю реку.

— Жениха я тебе желаю, Степанида, — говорит тенорком, покровительственно Оренбуркин. — Жениха желаю!.. Чай, в годах, а ни девка, ни баба. Замужем еще не была, все так прохлаждаешься.

— А что нам? Живем! — весело отвечает Степанида, стелет скатерть прямо на песок, выкладывает хлеб, ложки, берет поварешку в руки.

Все это время Денисов молчит, не вмешивается, радуется приходу стряпухи, веселой возне парней.

Молчит и Семен Баталов, стоит, курит.

Но вот он выбивает хлопком окурок, кладет мундштук в карман и подходит к Денисову. Тот настороженно следит за ним.

— Ты, похоже, обижаешься на меня за вчерашний разговор? — спрашивает Баталов. — Вижу, не подойдешь, не поговоришь… Может, в самом деле ждешь, что уйду из бригады?

Денисов хмурится, говорит сурово:

— Да, Баталов, лучше тебе уйти. Видишь, какая обстановка сложилась… какие разговоры.

Он хочет сказать, что начались сплетни, кое-кто пытается воспользоваться этим во вред делу. Но у него не поворачивается язык повторить все, что было вчера сказано Оренбуркиным.

— Напрасно обижаешься, — отвечает Баталов. — Это право каждого: вносить предложения, ставить вопросы. Ты можешь их не принять, но обижаться — это не по-партийному… А уйти с пикета я не могу, не хозяин себе: партком послал, партком и отзовет, когда будет надо… А насчет некоторых разговоров — не стоит на них обращать внимания. Надо выше их быть, Андрей.

Тут он придвигается вплотную к Денисову, осторожно снимает с его ватника приставшую хвоинку, поправляет выбившийся воротник рубахи. Денисов на миг теряется от такого неожиданного дружеского жеста.

— Давай будем работать, — говорит Баталов. — Работать по совести, в контакте. Друзья мы с тобой или нет?.. Что касается вопроса о заработках по такой воде, так это общий интерес, всей бригады. Я, как коммунист, не мог так оставить, не имел права, раз вопрос поднят.

— А кто его поднял? — насмешливо спрашивает Денисов. — Не ты ли?

— Ну хорошо, хорошо, — понимающе, предупредительно отвечает Баталов. — Если ты боишься поставить вопрос перед Пономаревым, не настаиваю, — я сам напишу в партком. Пусть разберутся.

— Тут и разбираться нечего, — не сдается Денисов. — Все и так ясно.

— А если решат положительно? Не из твоего кармана платить будут, чего ты противишься? Пусть люди зарабатывают.

— Ладно, пиши, переводи бумагу… Но я тебя предупреждаю, если ты снова пойдешь на поводу у Оренбуркина, я не посмотрю на то, что прислан парткомом, выгоню к чертовой матери!

— Согласен, — отвечает Баталов, — не возражаю.

— Эй, где вы там? — кричит стряпуха. — Идитя! Все готово!

— Идем! — отзывается Баталов и тянет за рукав Денисова.

Но Денисов отстраняется от него, и Баталов отходит.

Денисов еще стоит, пытается обдумать то, что произошло. Пока ему ясно одно: Баталов остается на пикете.

5

Три дня сплавщики работают без происшествий. Утром встают, завтракают, расходятся по своим местам. Минька с Гришей идут вверх, на двадцать второй километр, Семен Баталов, Павел Оренбуркин и Лева Гусев — вниз, к двадцать пятому и двадцать шестому километрам; Маркел Данилович Паньшин и Серега Попов остаются на среднем участке, недалеко от котлопункта.

Все эти три дня Андрея Денисова не покидает тревожное настроение, хотя все идет как надо: бревна проходят пикет без заминок, пикетчики не зевают, не засиживаются, заторов нет…

Паньшин все ждал, что не сегодня-завтра Баталов уйдет из бригады. Но время шло, а Баталов не уходил, продолжал работать.

Однажды, улучив момент, Маркел Данилович спросил Денисова:

— Баталов-то вроде остается? Договорились, или как?

Денисов кисло улыбнулся:

— Написал, говорит, в партком. Ждет решения.

— Какого решения? — удивляется Паньшин.

— Ну, на другую работу, что ли, — покривил душой Денисов, не захотел признаться, что согласился с доводами Баталова, оставил его на пикете.

— Это правда, что написал?

— Сам говорил… Может, врет, не знаю.

Маркел Данилович задумался, но переспрашивать не стал.

К концу третьего дня, перед тем как стихнуть валу, Денисов решает пройти с бригадой по всему пикету, очистить реку от осевших толстых бревен — их на мелях и у берегов реки скопилось много.

Когда сплавщики добираются до конца пикета, они так выматываются, что валятся на землю и лежат, не в состоянии свернуть цигарки, чтобы затянуться разок-другой. Павел Оренбуркин — злой, недовольный — лежит, поджав губы. Молчит и Семен Баталов. Молчат молодые сплавщики. Лишь Лева Гусев время от времени сопит, отплевывается.

Солнце садится, исчезают тени, в лесу становится сумрачно, холодновато. Сплавщики, отдышавшись, закуривают, негромко переговариваются, поглядывают на часы, вспоминают Степаниду с ее гуляшами, разносолами.

Неожиданно на тропе появляется верховой. Он гонит на рысях, пристально вглядывается в реку, словно ищет кого-то. Увидев сплавщиков, подворачивает к ним, спрыгивает с потного коня.

— Здорово ночевали!

Сплавщики узнают начальника соседнего пикета Белкина, нестройно здороваются. Белкин, невысокий, широкоплечий мужичок, валится на колени, подсаживается к ним.

— Помогите, товарищи, — торопливо говорит он. — Затор встал, никак не справимся.

Оказывается, рядом — полкилометра выше, образовался затор. Вот уже три часа пикетчики бьются, а конца работы не видать.

— То-то я гляжу — не плывет древесина по реке, — замечает Паньшин и скребет в бороде. — Хой-хой, думаю, вода на убыль пошла. Вот где беда-то! А тут затор… Это еще ничего! Это еще поправимо!

— Как ничего, дядя Маркел? Не разберем за ночь — вся река встанет… Помогите, товарищи! Тут рядом, — просит Белкин. — Я и наверх к соседям послал. Навалимся все, быстро разберем.

Сплавщики смотрят на давно не бритое, встревоженное лицо Белкина, собираются с мыслями.

— А сколько дашь? — вдруг резко, недружелюбно спрашивает его Павел Оренбуркин.

— Да, сколько дашь! — кричит Лева Гусев и рисуется, поглядывает свысока на всех.

Белкин встает, глядит недоуменно на Оренбуркина, перебирает в пальцах повод узды.

— Не понимаю вас, Павел Кузьмич, — говорит он, растерявшись. — Разве древесина моя собственная? Она же государственная.

— А вот эта спина, — Оренбуркин тычет пальцем через плечо, — государственная или моя собственная? Если моя — плати деньги. Видишь — к спине брюхо приросло, его кормить надо.

Белкин окончательно теряется:

— Так я же в порядке помощи, не как-нибудь… У вас случится — мы поможем. Река общая. Как говорят: один за всех, все за одного.

Андрей Денисов встает, отряхивает брюки от приставшей хвои.

— Не расстраивайся, Иван, — говорит он Белкину, — не оставим в беде. Еще не было у нас такого… Как, мужики?

— Помочь надо!

Минька, Гриша, Серега Попов вскакивают, берутся за багры. Поднимается и Паньшин.

— Идитя, ломитя, ударники! — хрипло смеется Оренбуркин. — А я бесплатно не согласный. Не таковский я!

Он встает, подхватывает багор и уходит в сторону котлопункта. Лева Гусев смотрит ему в спину, переводит взгляд на молчащего Семена Баталова.

— Мы не согласные! Не таковские! — отчаянно кричит Лева, не трогаясь с места, не сводя взгляда с Баталова.

— А ты, Баталов? — настороженно спрашивает Денисов.

Семен Баталов встает, болезненно морщится, поправляет на голове фуражку.

— К сожалению, не могу, — отвечает он. — Ногу натер…

Он обходит лошадь Белкина и, не глядя на сплавщиков, идет к тропе, заметно прихрамывая. Вслед за ним уходит и Лева.

Денисов смотрит недолго, как вышагивает Баталов, как за его спиной тенью торчит Лева Гусев, и без сожаления отворачивается.

— Может, лошадь ему дать? — беспокоится Белкин, глядя вслед Баталову. — Как-никак уполномоченный.

— Кто уполномоченный? — спрашивает Серега.

— Как кто? Баталов же!.. На днях у нас был, рекомендовался уполномоченным парткома.

Парни гогочут, навалившись на багры.

— Ну и что он, этот уполномоченный? Поднимал вас на борьбу? Ставил вопросы? — спрашивает Серега Попов.

— Что-то говорил, — отвечает Белкин. — Мы его так толком и не поняли, легли спать.

Парни опять гогочут. Паньшин смотрит на посуровевшего Андрея Денисова, говорит как бы про себя:

— Плакать бы не пришлось нам с этим уполномоченным!

Сумрак виснет на голых ветвях берез, скрадывает тропинку, по которой возвращаются на котлопункт Павел Оренбуркин и догнавшие его Семен Баталов с Левой Гусевым. Вокруг удивительно хорошо: тепло, тихо, небо синее, река синяя, берега в опавшей хвое, как в рыжем бархате, стоят потные неподвижные деревья, истомившиеся по весне, а трое сплавщиков идут хмурые, недовольные, не видят вечерней красоты.

На котлопункте их встречают шумная, принаряженная Степанида и повизгивающая собачка.

— А у нас гости, — радостно, полушепотом, сообщает стряпуха.

На поляне еще достаточно светло, чтобы разглядеть сидящего за столом пожилого человека. У него бритые дряблые щеки, толстый нос, узкие припухшие глаза, нижняя губа оттопырена и висит, как у старой лошади. Перед гостем стоит тарелка с закуской.

Семен Баталов где-то уже видел этого высокого, сутулого человека.

— Так это же Питель! Инженер сплавконторы! — изумляется Павел Оренбуркин, приглядываясь к гостю. — Здравствуйте, Сидор Потапович! Какими судьбами?

Оказывается, Оренбуркин знает гостя. Он бежит к столу, заискивающе улыбается, кланяется:

— Вашу ручку, Сидор Потапович!

Питель отрывает глаза от тарелки, подает Оренбуркину широкую, как лопата, ладонь, которую тот жмет обеими руками. Потом Питель молча приглашает за стол, указывая место напротив себя.

— Это мы сейчас! Один момент! — расцветает Павел Оренбуркин, быстро раздевается, бежит к умывальнику, где уже топчутся Лева Гусев и Баталов.

Умывшись, он спешит к палатке стряпухи, просит пол-литра водки. Но тут его постигает неудача.

— Не могу, — говорит Степанида — не имею правов без начальника пикета.

Оренбуркин обескуражен. Он унижается, клянчит, бьет себя в грудь, говорит негромко, чтоб не услышал Питель:

— Стенюха! Ты ведь как дочь мне… Суседи. Я тебя всегда уважал… Дай полбаночки, неудобно перед Сидором Потаповичем с пустыми руками.

Но стряпуха непреклонна. Они спорят, пререкаются, когда к ним подходит Семен Баталов — умытый, причесанный.

— В чем дело, Оренбуркин?

— Не даёть, — жмется Оренбуркин. — Характер показываить.

— Отойди!

Семен Баталов отстраняет Оренбуркина, подходит к стряпухе, берет ее под руку, отводит в сторону, что-то шепчет на ухо. Степанида кивает головой, уходит в палатку, выносит пол-литра.

— Орел! — кричит Оренбуркин и крутит восторженно головой. — Химик!

— Химик! — подхватывает баском подошедший Лева Гусев.

Они идут к столу, неторопливо усаживаются. Стряпуха приносит граненые стаканы, соленых огурцов, нарезанного ломтями хлеба. Баталов не спеша, умело разливает по стаканам водку.

— С приездом вас! — глядя на Пителя, почтительно произносит Павел Оренбуркин и берется за стакан.

— С приездом! — повторяет за ним Лева.

Питель скучно, неохотно оглядывает сплавщиков, неторопливо шлепает губой:

— Будем знакомы!

Стряпуха разжигает костер, на стол ложится красноватый отсвет.

От сытного ужина, от яркого костра Павлу Оренбуркину становится легко, приятно. Он улыбается, жмурится, как сытый кот.

— Изволили нас посетить? — умиляясь, спрашивает он Пителя. — Проверить дела наши?

Питель неохотно отрывается от тарелки с огурцом, залитым подсолнечным маслом, отвечает, не переставая жевать:

— Да… Надо… Полагается.

— Давно пора, — оживляется Оренбуркин. — Давно-о пора! Дела наши хреновски!

— Дерьмовые дела! — поддерживает Лева Гусев и смотрит выжидательно на Семена Баталова.

На румяного, вальяжного Семена Баталова смотрит и инженер сплавконторы Питель. Он щурит глаза, задумывается, словно вспоминает, наконец спрашивает:

— Где-то я вас видел… Знакомое лицо.

Баталов приосанивается, хочет ответить Пителю, но его опережает Оренбуркин.

— Семен Петров Баталов! Начальник пожарной охраны. Орел!

— Был, — мучительно морщась, сознается Семен Баталов. — Был орел.

Питель жует губами, нюхает корочку.

— Погорели, значит?

Павел Оренбуркин сипло хохочет, запрокидывает голову:

— Ловко сказали, Сидор Потапович! Начальник пожаров… погорел! Ха-ха!.. Действительно погорел. Вот от этой!

Оренбуркин ударяет стаканом о бутылку, опять хохочет, — он уже пьян, говорит, что лезет на язык.

— Точно! Пострадал! — выкрикивает Оренбуркин. — Оно как… Ха-ха! Оно как получилось, Сидор Потапович? Выпил Сенька… то есть Семен Петрович. Значит, выпили Семен Петрович утром натощак швырок и пошли на работу. Идеть по Никольску, а швырок-то у него в брюхе туда-сюда мечется, тоскует, скучно ему одному, другого требоваить… Ну, взял он другой, выпил, а они там, швырки-те, разодрались! Хе-хе! Ты подумай, тесно стало! Пришлось Семену Петровичу третий покупать, к ним посылать, мирить тех двух. А они втроем-то, слышь, сговорилися и повел и товарища Баталова через весь Никольск, по всем главным улицам. Вели, вели, довели до пожарной части и положили у самых ворот на все четыре лопатки. Вот как! Хо-хо!.. Тут и взяли нашего Семена Петровича дежурные с красными повязками.

Павел Оренбуркин хохочет, повизгивая, утирая слезы, и замолкает, увидев злое, пунцовое лицо Семена Баталова.

— Басни! — выкрикивает Баталов. — Наговоры!

— Правильно, басни, наговоры, — соглашается Оренбуркин, виновато моргает глазами. — А я что? Я что говорю?

— А за что же, если не секрет, вас… отстранили? — спрашивает Питель.

— Стиль работы, видите ли, не понравился, — отвечает Баталов. — Им надо, чтобы я целовался с каждым, а я не могу… Не умею!

Питель не спеша переводил взгляд с надувшегося Баталова на потускневшего Оренбуркина, потом на осоловевшего Леву Гусева. Лева сидит в одной майке, прижав к груди собачку. У него на руке, повыше локтя, нарисовано сердце, пронзенное стрелой. Поверх сердца синяя надпись: «не тронь его», а ниже — «оно разбито». Питель смотрит на рисунок, жует губами, поднимает глаза на Баталова:

— Будем знакомы!

Вновь устанавливается мир. Лева Гусев пытается что-то запеть, но его никто не поддерживает, и он умолкает, кладет отяжелевшую голову на стол.

Захмелевший Баталов пересаживается к Пителю.

— Вижу, вы человек умный, понимающий. Могу я с вами по душам поговорить? Как интеллигентный человек с интеллигентным человеком?

Питель подбирает отвисшую губу, изображает на лице глубокомыслие, заинтересованность.

— Слушаю вас, товарищ.

Баталов показывает на Леву, на его разрисованную руку, лежащую на столе, говорит приглушенно:

— Замечаете, в каких условиях я нахожусь? При моем опыте руководящей работы разве мне тут место? Среди этих?.. Я какими делами раньше ворочал? А теперь вот гну спину наравне…

Но тут он смолкает, спохватывается — не сказал ли чего такого, что не надо знать Пителю. Но Питель молчит, лишь изредка кивает головой.

— Конечно, работаю, стараюсь, — поправляется Баталов, — навожу порядок… Вкладываю свою силу, весь свой опыт.

Питель по-прежнему молчит, внимательно слушает.

— А дела на пикете, — Баталов машет безнадежно рукой. — Скажу вам откровенно, если бы не я…

— Если бы не Семен Петрович, хана бы нам! Крышка! — вставляет прислушавшийся Оренбуркин. — Замучил нас Андрюшка своими порядками. Выслуживается!.. А Семен Петрович…

Баталов не перебивает, ждет, что скажет Оренбуркин. Может, напомнит Пителю, что Семен Баталов борется за интересы рабочих, защищает их от посягательств начальника пикета. Но Оренбуркин неожиданно умолкает, прикусывает язык, — видимо, боится опять сболтнуть лишнее.

— Вы подскажите, где полагается, — просит Баталов Пителя. — Обрисуйте обстановку. Мое отношение к делу… И так далее.

— Это можно, — обещает Питель. — Это можно.

Баталов улыбается. Он очень доволен своим разговором с инженером сплавконторы Пителем.

Павел Оренбуркин видит успокоившегося, повеселевшего Семена Баталова, смелеет, гремит пустыми бутылками, кричит стряпухе, сиротливо сидящей у палатки:

— Стенюха! Потчуй гостя! Сидор Потапович скучают.

Степанида будто ждет этих слов, появляется с бутылкой.

— Мощная баба! — подымая голову, изрекает Лева Гусев.

Питель ухмыляется, глядит вожделенно на водку, на пышущую румянцем стряпуху.

— Только с вами, — говорит он почтительно, прижимая руки к сердцу. — А так… Тороплюсь, пора ехать.

— Все дела, дела! — говорит певуче стряпуха, рисуется перед инженером. — Вот так всю жизнь. И посидеть с людьми некогда! Как говорится, всю жизнь торопимся, всю жизнь опаздываем… Здравствуйте, Сидор Потапович! С приездом вас!

Степанида кланяется, берет с тарелки огурец, похрустывает им и садится за стол…

— Мощная баба! — восхищенно гудит Лева Гусев и придвигается к стряпухе.

Когда мокрые, уставшие сплавщики возвращаются от соседей на котлопункт, их встречают крики, пьяные голоса, они видят ярко пылающий костер и пляшущую перед ним стряпуху.

— Вот божья старушка! — говорит восхищенно Гриша.

Увидев начальника пикета, Степанида перестает плясать, валится на скамью, утирает фартуком лицо.

— Кто тебе разрешил водку выдавать? — спрашивает ее строго Денисов.

— Так ведь тут Сидор Потапович, — крикливо оправдывается стряпуха. — Вот они!

Денисов не глядит туда, куда показывает стряпуха, где сидят тесным кружком инженер Питель, раскрасневшийся Семен Баталов, присмиревший, втянувший голову в плечи Павел Оренбуркин и совсем пьяный Лева Гусев.

— Сидор Потапович мне не указ, — повышает голос Денисов. — Ты обязана соблюдать порядок или нет?

Павел Оренбуркин не может снести оскорбления, нанесенного их другу Сидору Потаповичу Пителю.

— Андрюшка! — взвизгивает он. — Как ты смеешь? Про Сидора Потаповича?

— Да! Как ты смеешь? — вдруг подымает от стола лохматую голову Лева Гусев, скрипит зубами, рвет у себя на груди майку. — Как ты смеешь, гад!

Он кидается на Денисова, но парни перехватывают его, ловко крутят руки и волокут упирающегося, орущего Леву в будку.

Денисов отходит от стряпухи, идет к Баталову. Тот встает, хочет что-то сказать, но, увидев злое лицо Денисова, перешагивает через скамью и неожиданно скрывается во тьме.

А Питель невозмутимо сидит, жует губами, ухмыляется, поглядывая на сплавщиков.

К нему подходит встревоженный Паньшин.

— Нехорошо, Сидор Потапович, нехорошо себя ведешь. Плохой пример подаешь молодежи.

Питель встает, чуть покачиваясь, прислушивается к чему-то.

— Ладно, Маркел… Извини, брат.

Он идет за будку, выводит оттуда высокую поджарую лошадь, взбирается с помощью Сереги Попова в седло и трогает поводья.

— Орел! Сила! — кричит ему вслед Оренбуркин. — Семь стопок выпил, еще верхом поехал! Казак!

Денисов не обращает внимания на пьяного Павла Оренбуркина, на притихшую Степаниду, не слышит поредевших выкриков еще не утихомирившегося Левы Гусева. Он смотрит туда, куда скрылся Баталов. Потом подходит к столу и смахивает с него остатки ужина. Пустые бутылки и стаканы, звеня, сыплются на землю.

6

Его будит голос матери. Она стоит над ним в изголовье, говорит ласково: «Вставай, Левушка, вставай, сынок… Пора в школу».

Лева Гусев просыпается, продирает глаза. Он садится, озирается вокруг, видит пустые койки, бьющее в окно солнце. Спросонья не поймет, почему лежит один в будке, куда девались сплавщики.

И вдруг Лева вспоминает все вчерашнее: как напился, как кричал, как лез драться с начальником пикета. Он покрывается испариной, тихо стонет, смотрит с ужасом на порванную майку, на бессильные, все в синяках руки. «Как же так? Как же так?» — спрашивает он себя.

Ему кажется, что сплавщики его бросили, отвернулись, ушли. Может, сообщили в Никольск, и вот уже идут два милиционера, чтобы арестовать его, Леву Гусева, препроводить в тюрьму.

Он с треском распахивает дверь, выскакивает из будки, видит чуть дымящий костер, желтое солнце на вымытых досках стола, спокойно сидящую Степаниду. На котлопункте все тихо, мирно, стоят вокруг березы с набрякшими почками, трещат дрозды в кустах, трепыхаются в воздухе разноцветные бабочки.

— Где народ? — задохнувшись, спрашивает Лева стряпуху.

— На работе, где… Ох, Лева! Боязно что-то мне за тебя, Лева! Натворил ты вчера делов.

Степанида встает, идет неторопливо к палатке. Лева смотрит осатанело на стряпуху — большой, нечесаный, опухший. Собачка бегает вокруг него, ластится, он со злостью пинает ее, и та, повизгивая от обиды, забирается под будку.

Лева щупает руками свою голову — она страшно болит, разламывается на части. Он идет к умывальнику, подставляет голову под сосок; вода приятно холодит, становится легче, но боль не исчезает.

— Иди, — зовет стряпуха. — Покушай как следует… Дурь-то и пройдет.

Не веря счастью, Лева срывает с себя майку, вытирает ею лицо и бежит к стряпухе. На столе стоит чашка с капустой, тарелка с жареной картошкой и кружка горячего чая.

Через минуту Леве уже легче дышится, голова свежеет, тело становится упругим. Он смотрит на свои руки, сжимает кулаки, любуется появившейся в них силой, задорно смеется. Он снова чувствует себя человеком — сильным, умным, красивым.

«Славная женщина эта Степанида! Понимающая, — заключает он. — Позаботилась обо мне. Как мать».

Упоминание о матери, которая живет где-то на хуторе, мучится, горюет о непутевом сыне, волнует Леву. Он теплеет, подзывает к себе обиженную им собачку, берет ее на руки, ласкает, кормит хлебом, жареной картошкой.

Степанида глядит на Леву, на собачку, качает головой. Она сидит в сторонке, чинит майку Левы.

— Ох, Лева! — говорит Степанида. — Боязно мне за тебя! Никто тебя не любит, одна собачка… Как жить дальше будешь? Ведь не молодой уж. А ты…

Лева хорохорится, дескать, стоит ли ему печалиться о будущем! И тут вспоминает, как он кинулся вчера на Андрея Денисова, как связывали ему парни руки. Леве враз становится скучно. Ему уже не хочется ни хорохориться, ни, тем более, встречаться с начальником пикета. «Еще пришьют дело», — думает он.

— Плевал я, — говорит упрямо Лева. — Видел в гробу… Вот уеду куда-нибудь, устроюсь на хорошее место. В Салават, химкомбинат строить… Или в экспедицию с геологами.

Неожиданно Лева загорается, убеждает себя, что, и в самом деле, хватит ему тут сидеть, надо ехать на новостройку. «А что? И поеду!»

Степанида улыбается, глядя на взбудораженного Леву, спрашивает его, как маленького:

— Когда же ты собираешься ехать?

— Когда? Да хоть сейчас!

Лева поспешно встает, озирается вокруг, словно выбирает, в которую сторону ехать, и тут замечает у себя на руках собачку, смотрит на нее с недоумением, опускает бережно на землю.

— Ох, Лева! — вздыхает Степанида. — Образованья твоя небольшая, низкая. Куда тебе этим геолохом. Ты держись за Андрея, он добрый, справедливый человек. Не посмотрел, что ты в тюрьме сидел, взял… Сейчас ты на хорошей работе. Сплав кончишь — в делянку пойдешь, на бензопилу… А то и на тракториста выучишься.

Лева слушает стряпуху, вспоминает удивленные глаза начальника пикета, когда замахнулся на того, и сникает.

— Нет… Уеду!

— А мать опять бросишь? Она о тебе все глаза выревела, бессовестный!

Лева представляет себе мать — старенькую, сухонькую, с заплаканными глазами, сердце у него сжимается от жалости.

Степанида перекусывает нитку, встряхивает майку, бросает ее Леве.

— Одевайся. Да иди-ка на работу, геолох.

Лева молчит. Ему бы крикнуть на стряпуху, возмутиться, а он почему-то молчит, робко натягивает сухую, теплую от рук Степаниды майку, надевает пиджак, берет багор, идет к реке.

Он идет тропкой вдоль берега, вскоре сходит на песок, шагает по хрусткой речной гальке. Бревна торопливо плывут по воде, обгоняют Леву. Ему не хочется идти, но он идет, словно кто подталкивает его в спину.

Вдруг он видит: повыше короткого гулкого переката лежит в воде толстое сучковатое бревно. В него, как в забор, перегородивший реку, тычутся бревна помельче; подрожав на воде, они поворачиваются, ложатся рядом, образуя начало затора.

Лева машинально входит в воду, расталкивает багром бревна, их течением уносит на перекат. Остается только одно толстое бревно. Лева втыкает в него крюк багра, пробует катить туда, где поглубже, но оно не трогается с места. Тогда он поворачивает багор и верхним концом, как рычагом, поддевает бревно, пытаясь развернуть его, подбить к течению. Багор трещит, но сдвинуть бревно Леве не удается.

А сверху подплывают новые бревна, опять присаживаются, образуют пыж. Рассерженный Лева мечется, нервничает, фыркает, как медведь.

На берегу, за спиной Левы, появляется Денисов. Он берет рычаг, идет к бревну, и вдвоем с Левой они быстро сталкивают его на стрежень, — бревно, бренча и подпрыгивая, скатывается с переката.

Денисов выходит из воды, садится на кромку размытого берега, достает папиросы. Лева идет следом, бычится, воротит лицо в сторону, не глядит на начальника пикета. Он уже подбирает слова, чтобы дать отпор этому конопатому начальнику, послать его куда полагается. «Плевал я на это дело!» — говорят глаза, выпяченные губы, угрюмая фигура Левы.

— Закури, Лева, моих, — предлагает Денисов, раскрывает коробку с папиросами. — Из Никольска принес.

Лева несмело берет папироску, прикуривает. Сладкий, пьянящий дымок наполняет его легкие, кружит голову. Лева с нескрываемым любопытством смотрит на Андрея Денисова. Вместо того чтобы кричать, ругаться, тот угощает его дорогими папиросами. И Лева теплеет, подсаживается к Денисову. Неожиданно ему становится стыдно за свой вчерашний поступок.

— Я вчера психанул маленько, — говорит он, отводя глаза. — Так вы…

— Не надо, Лева… Ты не виноватый.

Лева немеет от удивления, он не ожидал такого ответа. У него сваливается тяжесть с души. «А Семен Петрович убежал вчера… Испугался», — вспоминает Лева и поражается, что ни разу еще сегодня не подумал о Баталове: где он, что с ним.

Андрей Денисов видит, как веселеет Лева Гусев. «Неплохой парень, — думает он о нем. — Издерганный только… Поломала парня жизнь». Денисов глядит на Леву, и кажется ему, что он, как то толстое сучковатое бревно, сидит у самого переката. Стоит лишь помочь, подтолкнуть на струю, и поплывет он, перейдет перекат, дойдет до запани.

До сих пор Денисову не удавалось вот так, один на один, побыть с Левой. И ему захотелось поговорить с ним, узнать, о чем он думает.

— Сплав кончим, чем, Лева, хочешь заниматься? — спрашивает он его.

Лева улыбается, неопределенно пожимает плечами. Похоже, он уже забыл, что собирался удрать к геологам.

— Задумка у меня одна есть… Может, подключишься, поможешь?

Лева не знает, что ответить.

Денисов окидывает взглядом реку, плывущие по ней бревна, нависшие над водой кусты.

— Вот видишь, как бревно бежит? Ударится в один берег, постоит маленько и заворачивается поперек реки. А потом — в другой берег. Так вот и тычется от берега к берегу, да еще застрянет ненароком где-нибудь. Река-то узенькая. А время идет, вода не ждет… Вот изучить бы реку, сколотить бригадку да пойти наставить отбоев на поворотах, на мысах да на мелях. Понимаешь, что будет? В два раза быстрее пойдут бревна. Как по лотку. И людей надо в два раза меньше… А расходы — за одно лето вся обстановка окупится!

Денисов неожиданно умолкает, задумывается. Лева не часто видит начальника пикета таким разговорчивым, словоохотливым, ждет, что он еще скажет. Вокруг них идет своим чередом жизнь: шумит река, плывут по ней бревна, бегают кулички на песчаной косе, трещат где-то сороки, деля поживу, греют солнечные лучи землю, прут из нее, как шилья, зеленые росточки. А эти двое сидят рядышком, плечо к плечу, беседуют, как друзья.

— Вот кончу сплав, — продолжает Денисов, — и буду просить Пономарева… Я уж и планчик начал составлять. Да тут одно мешает…

— А что? — заинтересовался Лева.

— Грамоты маловато. Подучиться бы… Тебе, Лева, не хочется учиться?

Лева мнется, не отвечает. По правде сказать, ему не очень хочется учиться, но сейчас стыдно говорить об этом, обижать Андрея. Он думает, смотрит на ту сторону реки, на недалекую от берега дорогу. По дороге со стороны Никольска идет группа школьников. Очевидно, старшеклассники спешат на воскресенье к себе домой, в Терешки.

Лева не успевает собраться с мыслями, чтобы ответить Денисову, как его перебивают громкие крики:

— Дяденьки-и! У вас затор стоит. Вон там, внизу… Большой зато-ор!

Денисов вскакивает, какое-то время прислушивается к голосам ребят, к эху, пошедшему по лесу, хватает багор и пускается что есть мочи бежать вниз по реке.

Лева Гусев сидит, растерявшись, глядит Денисову вслед. И вдруг тоже срывается, припускается за ним.

7

Так они — задыхаясь, обгоняя друг друга, добегают до двадцать пятого километра и останавливаются в удивлении.

На том же самом месте, где неделю назад сплавщики разбирали затор, река метров на триста туго забита бревнами. Пыж, обогнув песчаный мыс, дошел до омута. Бревна все плывут и плывут, набиваясь в омут, как пескари в вершу.

— Где же пикетчики? — недоумевает запыхавшийся Денисов.

Но ни Семена Баталова, ни Павла Оренбуркина нет, хотя они обязаны быть тут.

Денисов бросается к омуту, бежит через пыж на другой берег. Он прыгает с бревна на бревно, бревна под ним крутятся, тонут, — тут нужно уменье, сплавщицкая сноровка, чтобы перебежать реку по плывущим бревнам и не сорваться в воду. Лева Гусев цепенеет, глядя со страхом на скачущего начальника пикета, — он бы так не смог, не умеет.

Но вот Денисов выбегает на косу, бежит по ней к голове затора. Спрыгнув в воду, — воды тут до колен, река обмелела, оголила перекат, — он пробует багром растащить бревна, но сразу убеждается в бесполезности своей затеи. Он взбирается на пыж, кричит, подняв лицо к небу:

— Эй-й!

Лева Гусев также добегает до головы затора, тоже сует багор в бревна. Потом взбегает на высокий берег:

— Бата-алов! Оренбу-уркин! — вопит Лева.

И тут же скатывается с берега, говорит поспешно:

— Идут!

Но Денисов не радуется, еще больше хмурится, приказывает Леве:

— Вот что, Гусев! Беги обратно на скорой ноге, собирай пикетчиков, веди сюда!

Лева бросает багор на песок и убегает.

С берега прямо на бревна пыжа торопливо спускаются Семен Баталов и Павел Оренбуркин. У них припухшие, заспанные лица. Спустившись, они останавливаются, стоят, ждут, что скажет им начальник пикета. Павел Оренбуркин глядит то на пыж, то на Денисова растерянно, виновато. Семен Баталов, наоборот — отводит глаза в сторону, надувает щеки.

— В чем дело? — спрашивает их Денисов. — Почему допустили пыжа?

Оренбуркин снимает шапку, разводит руками, робко улыбается:

— Виноваты, Андрей Степанович. Обмишулка вышла… Недоглядели.

Баталов отстраняет Оренбуркина, выходит вперед.

— А ты не знаешь, в чем дело? — спрашивает он Денисова. — Кто тебя неоднократно предупреждал, что по такой воде нет возможности справиться? Неужели забыл? Так вот Оренбуркин не откажется, подтвердит.

Павел Оренбуркин настороженно глядит на Семена Баталова. Что-то хитрое, насмешливое появляется в его узких глазах. Он с силой бьет шапкой по ладони, натягивает ее на голову.

— Подтверждаю, — говорит он. — Предупреждали.

— Вот тебе результат! — заключает Баталов, показывая на пыж бревен, уже вышедший за омут. — Пока мы с Оренбуркиным разбирали затор на двадцать шестом километре, здесь образовался второй.

— Подтверждаю! — кричит Оренбуркин, хрипло смеясь. — Разбирали!

Андрей Денисов с изумлением слушает их. Его удивляет не столько ложь Оренбуркина, сколько хитрость Семена Баталова, его желание свалить вину с себя на начальника пикета.

— Перестань выдумывать! — говорит он, ожесточаясь. — Какой может быть затор на двадцать шестом километре, когда древесина с утра здесь стоит, не движется! Теперь и в Никольске знают, что где-то затор… Скажи, что проспали по пьянке. Честнее будет!

Оренбуркин даже подпрыгивает от возмущения, хватает за рукав Баталова.

— Видал, как он тебя, Семен Петрович! Ни в грош не ставит! Ни тебя, ни твоих заслуг!

Баталов в огорчении качает головой, спрашивает спокойно Денисова:

— Значит, ты не веришь мне?

— Хватит с меня! Верил! — резко, не сдерживаясь, отвечает Денисов. — За такие дела…

— Под суд отдашь? — вдруг взвизгивает Оренбуркин. — Семена Петровича под суд? Значит, мстишь? Не забываешь?..

— Перестань кричать, — бледнеет Денисов. — Не о том разговор.

— Нет, о том, — упорствует Оренбуркин. — Утопить хочешь Семена Петровича? Отца твоей дочери?

— Какой дочери? — не поняв, переспрашивает Денисов.

— Такой! — кричит Оренбуркин. — Все знают, весь хутор, что первая дочка у твоей Шурочки от Баталова. Теперь вымещаешь?

Денисов еще больше бледнеет, у него заостряется нос, резко проступают скулы; он медленно идет к Оренбуркину. Тот в страхе пятится назад.

— Ну-ка, повтори, что ты сказал, — говорит Денисов, тихо, нервно, сдерживаясь от желания закричать.

— И повторю! — орет Оренбуркин, прячась за Баталова. — И ты сам это знаешь! Не отрицай!

— Какая же ты свинья, однако, Павел Кузьмич!

Денисов дрожит от негодования. Ему хотелось броситься на Оренбуркина, смять его, уничтожить вместе с выдуманной им сплетней, но неожиданно на берегу, верхом на взмыленной лошади, появляется сам начальник сплавучастка, Яков Свиридович Пономарев.

И Денисов пересиливает себя, вынимает свои дорогие папиросы, закуривает, смотрит, как начальник сплавучастка спрыгивает с лошади, привязывает к ольшинке, идет к ним. Пономарев среднего роста, коренаст, жилист, у него грубое, задубелое от постоянной жизни на ветру, на солнце лицо. Трудно сказать, сколько ему лет. Он так же черен волосом, как и в те годы, когда его впервые увидел Денисов.

— Стоим? Покуриваем? — зло, ядовито спрашивает он, окидывая глазами пыж. — Молодцы! Ничего не скажешь!

Денисов сминает пальцами тлеющую папиросу.

— Ну, Денисов, — говорит Пономарев, — не ожидал я этого от тебя. Давай рассказывай, что вы тут натворили?

«Чего спрашивает? Видит же!» — нервничает Денисов.

— Надо же! — свирепеет Пономарев, идет по голове пыжа к другому берегу, кричит оттуда: — На сутки сплав по всей реке остановили! Это в такое время, когда вода вот-вот сядет. Оставим древесину в реке по вашей милости, головотяпы!

Он возвращается обратно, спрашивает его в упор:

— Чей участок? Кто пикетчики?

— Баталов, Оренбуркин, Гусев, — глухо перечисляет Денисов.

— Как? И Баталов тут? Вот не знал… Гнать его со сплава! Немедленно! Чтоб и духу не было!

Баталов багровеет, говорит запальчиво:

— Вы не имеете права! Я требую…

— Имею! Кончай свою демагогию! Меня этим не купишь. Не то время!.. Начальник пикета! Выгнать всех троих!

Денисов смотрит на сникшего Семена Баталова, на сжавшегося, перепуганного Павла Оренбуркина. Вот случай избавиться от этих пьяниц и сплетников. Правда, пострадает и Лева Гусев. Вот кого ему действительно жаль!

— Я виноват, — неожиданно заявляет Денисов. — Начальник пикета за все в ответе, меня и наказывайте.

— Что-о? — удивляется Пономарев, даже отступает на шаг от Денисова. — Да ты скажи, кого защищаешь? Павла Кузьмича? Или Баталова? Хочешь знать, этот Баталов у меня перед сплавом был, просился на твое место начальником пикета. Понял? Целый час убеждал, что тебе эта должность не по плечу, не справишься ты с ней.

— А разве я был не прав? — надменно спрашивает Баталов. — Денисов действительно не справляется со своими обязанностями. Не умеет руководить.

— Правильно! — поддерживает его Оренбуркин. — Не умеет. За заторы не платит!

Андрей Денисов смотрит на Баталова, на его опухшее лицо, вспоминает свою встречу с ним в конторе сплавучастка. «Так вот он для чего тогда планшетку на плечо повесил!»

И перед Денисовым, как на экране, проносятся картины двух недель жизни на сплаве, уже в ином виде рисуется поведение Баталова, его придирки к начальнику пикета…

— Все равно — я виноват! — говорит он Пономареву. — Меня наказывайте. А с рабочими я сам разберусь.

Пономарев с любопытством разглядывает упрямого, сбычившегося начальника пикета.

— Ну что же, — говорит он. — Выговор тебе обеспечен. Обещаю… А ликвидация затора — счет бригады. Понял? Вот так!

Он идет к лошади, садится и уезжает в Никольск, чтобы прислать рабочих для разборки пыжа.

Пикетчики остаются одни.

Денисову не хочется теперь даже смотреть на Баталова, не только разговаривать с ним. Да и на Оренбуркина тоже. И чтоб не торчать тут, у них на глазах, решает сходить осмотреть затор.

Он идет и видит вместо реки сплошную ленту бревен. Пыж тянется уже на полкилометра, выходит из ущелья на пойменное место. Река здесь широко разлилась, образовала озеро, и оторвавшиеся от пыжа бревна плывут по нему, скрываются за кустами ивняка. Вечернее солнце, прорываясь сквозь вершины сосен, кладет светлые мазки на воду, на бревна, на кусты.

Денисов торопится уйти от затора и тут встречается со спешащими на помощь сплавщиками. Маркел Данилович Паньшин подходит к Денисову, по-отечески утешает его.

— Ничего, Андрей. Не тужи… Поправимо дело.

Они идут гурьбой дальше, молчат, не роняют напрасных слов. Подойдя к голове затора, останавливаются, закуривают и словно не замечают Баталова с Оренбуркиным.

Паньшин обводит глазами пыж.

— Крепко посадило, — говорит он. — Тут только одно: катать бревна на берег. От головы… Катать и катать, больше ничего. Может быть, в конце и толкнет пыж водой, но до этого далеко. Не скоро.

Сплавщики меняют багры на рычаги, приступают к работе. Молча, без разговора к ним присоединяются Оренбуркин и Баталов.

На закате солнца из Никольска приходит машина, привозит рабочих. На заторе вновь появляется начальник сплавучастка Пономарев. Чуть позднее, звеня и погромыхивая гусеницами, приходит с верховьев реки бульдозер.

8

Всю ночь на заторе жгут костры. В неровном их свете мечутся по крутояру человеческие тени, слышится торопливая речь, глухой перебряк бревен, треск мотора. Над рекой тяжело, настороженно виснут черные сосны, непроглядное черное небо.

К утру работы заканчиваются, лишь в омуте да в кустах по пойме остается сотни три бревен. Остальная древесина вся на берегу в бунтах. Уставшие за ночь рабочие ложатся спать, чтобы подняться, когда пойдет вал, сбросить древесину в воду.

Неожиданно для пикетчиков на заторе отличилась их стряпуха Степанида. Она пришла еще с вечера, всю ночь возилась у костра, варила, жарила, бегала по жуткому ночному лесу с затора на котлопункт, с котлопункта на затор, таскала продукты, посуду, кормила мокрых, уставших рабочих лапшой с мясом, жареной картошкой, согревала им чай.

И все время не переставала шутить, смеяться, как будто ничего не случилось, — нет ни пыжа в реке, ни этой опасной ночной работы, словно люди выехали на пикник, решив провести ночь у костра на берегу красивой речки.

Ее певучий голос раздавался то тут, то там, и Денисов видел, что люди рады приходу Степаниды, дружно смеются, слыша ее соленые шутки. Мужики еще азартнее наваливаются на работу и после ухода Степаниды долго похохатывают, сдвинув шапки на затылки.

— Вот дает! — не то осуждая, не то восхищаясь, проговорил Гриша. — Что твой цирк.

Маркел Данилович посмотрел ему в лицо, — в свете костра были видны широкие уши, словно приклеенные к обтянутой кепкой голове.

— Она, парень, молодец, — сказал он про Степаниду. — Любовь у ей есть к людям. Это надо понимать!

На рассвете из Никольска пришла машина — приехала буфетчица столовой, привезла свежий хлеб, продукты. Но и тогда Степанида не ушла спать, а осталась готовить завтрак рабочим.

Вот и сейчас она звенит посудой, о чем-то негромко разговаривает с буфетчицей, тихо посмеивается.

«И верно — хороший к людям человек Степанида», — думает Андрей Денисов.

Он лежит возле толстой сосны, положив голову на бугорок корневища, и не спит. Все спят, а он не спит, лежит с открытыми глазами, смотрит в побледневшее утреннее небо. По небу рассыпана темно-сиреневая облачная рябь, к северу она переходит в сплошное фиолетовое море, нависает над землей. Легкий ветерок пробегает по деревьям, они тревожно шумят, качают тонкими вершинами.

Всю ночь Денисов работал наравне со всеми, не выделяясь как начальник пикета. Иногда он распрямлялся, искал взглядом Баталова — тот был невдалеке. Баталов вел себя как ни в чем не бывало, работал, лез на глаза Пономареву, старался привлечь его внимание к своей работе. Тут же в свете костров мелькала и короткая фигурка Павла Оренбуркина.

Оренбуркин быстро успокоился, забыл о своем испуге. Он шатался по берегу, курил, балагурил, требовал от Степаниды водки, привязывался ко всем.

— Эх, Оренбуркин! — со вздохом говорил Паньшин. — Нетужилка тебя мать родила! Пора бы тебе остепениться, за ум взяться. А у тебя все какая-то легкость в голове.

— Не виноватые мы, — откуда-то из-за бревен слышится насмешливый, трескучий голос Оренбуркина. — Живем на Кане, подружилися с волками.

— Уж не ты ли придумал поговорку, что лес — дело темное, а сплав — дело пьяное? — спрашивает его Пономарев. — А?

Но Оренбуркин не отвечает, исчезает куда-то…

После сброски древесины в воду Денисов отправляет бригаду на отдых, а сам еще задерживается, обходит кругом площадь бывшего затора, смотрит на обсохшие в пойме бревна, подсчитывает убытки. Потом идет вверх по реке, проверяет русло, состояние бонов. Он идет прямиком, по кромке воды, перебредая заливы. Иногда проходит лесом по высокому берегу, распугивая ящериц, вылезших погреться на пни; ящерицы падают и стремительно разбегаются, шурша листьями. Сверху несется неумолчный птичий гомон, где-то вскрикивает, как пьяная, кукушка и от радости захлебывается.

Так он доходит до конца пикета, до двадцать первого километра, взбирается на скалу, нависшую над Каной, садится и задумывается.

Он думает об ответственности, которую взял он на себя, став начальником пикета. Нет, раньше, когда стал коммунистом. Недаром Пантелеев требовал от него не спотыкаться, идти твердо. Он так и шел. И все же оступился, допустил ошибку, взяв Баталова, но он исправит ее… Внизу бежит река, у ног его гаснут тени от заходящего солнца, а он сидит, думает. Думает о жизни, о работе и совсем не вспоминает о Семене Баталове. Он считает вопрос с ним решенным: сегодня он выгонит его и Оренбуркина из бригады.

9

На котлопункт Денисов возвращается в поздних сумерках.

За рекой висит запутавшаяся в сучьях луна, беспокойно шумит река, стоят черные, словно окаменевшие, деревья, горит костер на поляне, освещая будку, палатку стряпухи, ужинающих сплавщиков.

Разомлевшая, пышущая жаром Степанида, увидев Денисова, говорит с ласковой укоризной:

— Где ты пропадаешь, полуночник? Поди, не наработался за день-то! Пожалел бы себя. И так одна кожа да кости.

Сплавщики освобождают начальнику пикета место за столом. Они осторожно смотрят на него, словно хотят узнать, что у него на душе.

Особенно тревожится Паньшин, вглядывается в осунувшееся, побледневшее лицо Денисова.

Так они молча заканчивают ужин, идут гурьбой к костру, усаживаются покурить.

Прикуривая от уголька, Денисов боковым зрением видит, как Серега Попов берет под руки Миньку с Гришей, отводит в сторону. Они о чем-то шепчутся, возвращаются к костру.

— Есть разговор к начальнику пикета, — начинает Серега Попов. Он усаживается на чурбак, вынимает папиросу. — Скажи, Андрей Степанович, сколько должны заплатить рабочим за разборку залома?

— И за чей счет, — добавляет Минька.

— Да, и за чей счет, — подчеркивает Серега.

Денисов не успевает раскрыть рот, как Павел Оренбуркин вскакивает, начинает горячиться, махать руками:

— Какие такие разговоры? Дурак ты, Серега! Жердь, телеграфный столб!.. Не слушайте его, он не в курсе, не смыслит… Если хочешь знать, это общее дело, эти заторы, вода такая, мелководная. Тут виноватых нету.

— Нету виноватых, — подтверждает Лева Гусев. Он сидит, как обычно, с собачкой на руках, склонив к ней голову.

— Нет есть, — горячится Серега. — Есть виновные!

— Кто же это такие выдающие? — спрашивает его с усмешкой Оренбуркин. — Которые за всех отвечают, за всю бригаду?.. Эх, ты, Минька-Гринька! Мы тут все одинаковые и все ответственные.

Паньшин недовольно морщит лоб, слушая Оренбуркина.

— Врешь, Пашка! — не сдерживается он. — Разные мы… Души у нас разные! А вот у кого она какая, теперича видать. Как на рентгенте.

— У Павла Кузьмича она вся в саже. Как вот этот чугунок, — отзывается Степанида от стола, где она моет над тазом посуду.

— Правильно, Степанида Ивановна, — говорит Паньшин и негромко смеется. — В точку попала!.. Черная душа у тебя, Пашка!

Павел Оренбуркин с наигранным сожалением смотрит на стряпуху.

— Что с нее взять? Женщина! — говорит он снисходительно, разводит руками, садится на чурбак. — Платок я ей новый еще купил бы, а новую голову не купишь! Пусть живет с энтой.

Парни негромко фыркают, не удерживается от улыбки и сам Оренбуркин.

— Покупатель! — Степанида еще яростнее трет посуду, бросает ее со звоном на стол. — Я бы тебе сказала два слова, да ладно уж… Воздержуся.

— Воздержись, воздержись, — поддразнивает ее Оренбуркин.

Пока Оренбуркин спорит с Серегой, препирается со стряпухой, Семен Баталов сидит, накинув пиджак на плечи, и молчит, словно его не касается, что происходит на котлопункте. Денисов поражается выдержке, невозмутимости Баталова.

— Заявляем тебе, Андрей Степанович, — поднимается Серега, — мы за других отвечать не согласны. Ты сам говорил, кто допустит затор, тот и отвечает, вот теперь и накажи виновников, пусть оплатят убытки.

— Вот они, виновники! — выскакивает вперед Минька и показывает на Баталова, Оренбуркина, Гусева. — Вот! Вот! Вот!

Но тут Семен Баталов встает, подходит к Сереге, спрашивает его в упор:

— В чем дело, Попов? Почему шумишь, надрываешь свой красивый голос?

Серега тушуется, отступает под грозным взглядом Баталова.

— Ты хочешь найти виновника затора? Пожалуйста! Виновник есть… Вот он!

Баталов выкидывает руку в сторону Левы Гусева, словно пригвождает того к позорному столбу. Лева растерянно смотрит на сплавщиков, ерзает на чурбаке.

— Плевал я на это дело! — наконец говорит он и поплотнее усаживается.

Сплавщики в изумлении переглядываются, смотрят на стройного, подтянутого Баталова, на его уверенные жесты.

— Вот он, пожалуйста! Нечего искать, — говорит Баталов. — Я его разбудил, предупредил: Гусев, останься на двадцать пятом километре, мы с Оренбуркиным пойдем дальше, на двадцать шестой… Мы там работаем, надеемся на него, а он, оказывается, спал, манкировал моим указанием. И вот результат: затор!

— Правильно! Надеялись! — подтверждает повеселевший Оренбуркин. — Надеялись на этого… Леву. А он подвел нас. Подвел под монастырь!

— Да, подвел, — констатирует Баталов. — Я давно наблюдаю за ним… за гражданином Гусевым.

К костру на свет выскакивает встревоженная Степанида, в руках у нее мочалка, рукава кофты закатаны до локтей.

— Люди! Что вы делаете? Лева невиноватый, он в будке спал. Сама видела, чаем поила.

Павел Оренбуркин хрипло, удовлетворенно смеется:

— Вот непонятливая баба! Так об этом и говорим: проспал, затор допустил.

— Какой затор? — беспокоится Степанида. — Чего ты цепляешься к человеку? Он хороший, Лева… трудолюбивый. Спал в будке, никто его не будил, сам встал. Я ведь тут была!

— Степанида! — громко, со сталью в голосе прерывает ее Баталов. — Отойди, не вмешивайся. Это не твоего ума дело!

Степанида сникает, мнет в руках мочалку:

— Конечно, я баба. Разве мне поверите? Была бы у меня на голове мужичья шапка, а то бабья тряпка.

Она так же неожиданно исчезает, как и появляется.

Лева Гусев сидит, ворочает, как сыч, лохматой головой, словно не поймет, что спор идет о нем. Наконец какая-то мысль, что-то вроде испуга или удивления, мелькает в его широко раскрытых глазах. Он встает на ноги, не отпуская собачки.

— Как же так, Семен Петрович? — спрашивает Лева. — Вы с Оренбуркиным сами у затора спали, а говорите на меня.

Серега Попов переглядывается с парнями, с Маркелом Даниловичем.

— Расскажи, Гусев, как было дело, — вмешивается Паньшин. — Расскажи, не стесняйся.

Лева смотрит на Маркела Даниловича Паньшина, и ему хочется рассказать все, как было.

— Я вылез на берег, — начинает Лева, — смотрю, а они под кустом спят. Крикнул им, вижу — подымаются. Ну, я обратно… Хотел Андрею сказать, да… Что я — легавый на своих стучать?

На котлопункте становится тихо. Семен Баталов нервно озирается на стоящих вокруг него сплавщиков.

— Как понимать, товарищи? — спрашивает он их. — Вы не верите мне, а верите этому уголовнику?

Когда Баталов называет Леву уголовником, парни шумно протестуют, кричат:

— Еще неизвестно, кто тут уголовник!

У Левы выпадает из рук собачка. Он неторопливо подходит к Баталову, останавливается.

— Ты гад, Баталов! Ты ползучий гад! — говорит Лева рвущимся от обиды голосом.

Он стоит с Баталовым лицом к лицу, видит его белесые брови, какие-то пустые глаза, перекошенные злостью губы. «Неужели я уважал этого человека?» — удивляется Лева.

— Дерьмо! — кричит он в исступлении.

Паньшин берет Леву за рукав, уводит на прежнее место.

— Не надо ругаться, Гусев. Этим дела не поправишь… А ты, Баталов, делай вывод… Делай, говорю, вывод сейчас, а то поздно будет!

Баталов молча отходит к будке, садится там на приступочек.

— Чего же еще резину тянуть? — горячится Серега. — Решай начальник, кто должен платить за убытки? Я или Баталов?

— Все расходы по затору пойдут за счет Баталова, Оренбуркина и Гусева, — объявляет Денисов. — Они виноваты, они и будут платить.

— Правильно! — заключает Серега. — Надо рублем учить этих курортников.

Молчит Баталов, молчит Гусев. Лишь Оренбуркин недоуменно разводит руками:

— Как же так, Андрей? Не по закону поступаешь. Пономарев ведь говорил: убытки на всю бригаду, а ты на троих лепишь. Неладно это… не по-товарищески. Как говорится, один за всех, все за одного.

— Ага, не нравится? И заповедь вспомнил, знает ее, оказывается, — смеется Серега. — Ничего, меньше будешь на шабашку рассчитывать.

Маркел Данилович Паньшин подходит к Оренбуркину, тычет его пальцем в плечо.

— Это наука тебе, Пашка! Сколько я говорил: относись к делу как следует, чтобы все было по-товарищески да по-хорошему, чтобы тебя люди уважали, — сам их уважай. Тогда не будет такого конфуза.

Паньшин говорит это не столько для Оренбуркина, сколько для Баталова. Но тот сидит, чуть видимый в темноте, ничем не выдавая себя.

Андрею Денисову кажется, сейчас самое подходящее время объявить, что Семена Баталова и Павла Оренбуркина он увольняет из бригады как виновников двух заторов. Он поднимает руку, просит внимания.

— Что касается Баталова… — начинает Денисов, но его вдруг перебивает сам Баталов, вышедший к костру.

— Что касается меня, — говорит он и смотрит на Паньшина, — то я сделал вывод, как предлагал Маркел Данилович. Я — подчиняюсь. Да, подчиняюсь решению начальника пикета. И впредь обещаю честным трудом оправдать доверие, приму все меры, чтобы сплав провести в срок.

Баталов умолкает. Он спокоен, нетороплив, рассудителен. Все смотрят на него, словно видят Баталова впервые. Кто-то, кажется Гриша, произносит не то с удивлением, не то с восхищением:

— Вот это ход!

Особенно поражен поступком Баталова Денисов. Он глядит на него изумленно, даже с растерянностью. Наконец берет себя в руки:

— Нет, Баталов, я тебя уже предупреждал. Теперь тебе придется уйти.

Баталов делает шаг вперед. Он словно не видит и не слышит Денисова, глядит на Паньшина.

— Еще раз подтверждаю: мы принимаем условия начальника пикета, оплатим расходы по затору. И впредь не допустим никакого нарушения… Как, товарищ Оренбуркин?

— Принимаем! Не допустим! — сипло, отрешенно кричит Оренбуркин.

— Я очень признателен Маркелу Даниловичу как старшему товарищу, — Баталов прикладывает руку к груди, — он правильно оценил обстановку. Мы виноваты, мы и несем ответственность…

Баталов стоит, рисуется, смотрит свысока на сплавщиков, на их помрачневшие лица, ждет, что скажет начальник пикета.

— Не верю я больше твоим обещаниям, — говорит глухо Денисов. — Уходите оба — ты и Оренбуркин.

— Уйти нам недолго. — Баталов снимает фуражку, осматривает ее, щелчком выбивает из тульи пыль, потом осторожно, как хрупкую вещь, надевает фуражку на голову. — А ты подумал, как оставить пикет без рабочих в такое время?

Денисов молчит. Действительно, он об этом не подумал, вшестером им будет трудно управляться с пикетом. Но пусть трудно, лишь бы не мешали больше эти двое.

И он говорит Баталову:

— Справимся и без вас. Уходи! И ты, Оренбуркин… Чтоб завтра утром вас обоих на котлопункте не было!

— Ну что, курортнички? — смеется Серега Попов. — Взяли деньгу? Пошабашничали?

Денисов идет к будке — пора спать, дело сделано, проходит возле сникшего Баталова, но, не дойдя до будки, останавливается: он видит, как из лесной тьмы на неширокую полянку, освещенную костром, выезжает верховой.

«Кто бы это мог быть?» — думает Денисов. Верховой трусцой пересекает полянку, останавливается невдалеке от костра и медленно спешивается.

Первым узнает верхового Павел Оренбуркин:

— Сидор Потапыч припожаловали!

Он бросается к Пителю, бережно берет из его рук повод и ведет лошадь за будку.

Питель, тяжело переступая затекшими от верховой езды ногами, подходит к костру, протягивает к огню руки, сладко жмурится, крякает от удовольствия. Он всматривается в Баталова, стоящего по другую сторону костра, словно вспоминает что-то, потом говорит тепло, снисходительно:

— А, товарищ Баталов… Помню, помню.

Денисову очень хочется узнать, зачем так поздно приехал на пикет инженер сплавконторы, — может, привез приказ о снятии его с работы за допущенный затор, но он не торопит события, стоит, ждет.

— Вот что, начальник пикета, — наконец говорит Питель, подзывая его к себе. — Завтра большой вал воды будет. Сутки сброски не было по вашей милости.

— И по вашей, — подсказывает негромко Минька.

Питель спотыкается на полуслове, жует губами, но, видимо, не считает нужным отвечать парню, вновь обращается к Денисову:

— Так вот, все рабочие утром должны быть на реке, на своих местах, — за день пройдет вдвое больше бревен, чем обычно. Решили покрыть сегодняшний простой реки. Так что придется крепко всем поработать.

— Всем не придется, Сидор Потапыч, — подает голос Оренбуркин. — Увольняет нас с пикета Денисов… Меня и Семена Петровича.

— Никаких увольнений! — предупреждает Питель. — Пока не кончим сплав — никого никуда! День и ночь на реке… Слышишь, Денисов? И предупреждаю: не самовольничай.

— Я не самовольничаю, — возмущается Денисов вмешательством Пителя в дела пикета. — Я действую по указанию начальника сплавучастка Пономарева…

— Повторяю, — перебивает его Питель, — никаких увольнений! Сегодня я за реку отвечаю, я несу за пропуск древесины ответственность. Понял?.. А с Пономаревым я всегда договорюсь… Стряпуха! — кричит он в сторону палатки. — Где ты там? Плесни-ка мне чего-нибудь, чтобы червячка заморить. Надо дальше ехать, предупреждать людей.

Денисов обескуражен, сбит с толку указаниями Пителя. Он смотрит на Маркела Даниловича — может, тот подскажет, что теперь делать, но Паньшин сам, похоже, растерялся, стоит, покачивает головой.

Лева Гусев не торопится идти на работу. Позавтракав, он усаживается у гаснущего костра и сидит угрюмый, взъерошенный, зажав между колен собачку, мечет грозные взгляды на одевающихся сплавщиков.

Обеспокоенный Денисов подходит к нему:

— Ты что, Гусев? Почему не собираешься?

Лева отворачивается от него, не отвечает.

— Чего молчишь? Языка нет? — сердится начальник пикета.

Лева вскакивает, Денисов видит перекошенное лицо, раздутые ноздри маленького, пуговочкой носа.

— Начальник! — рычит Лева. — Я не пойду с этими… с Баталовым! Давай другое место… Или увольняй, к такой-то матери!

— Зачем ты так! Не надо выражаться… Иди с Серегой. Попов! — зовет Денисов.

Подошедший Серега быстро находит общий язык с Левой:

— Пойдем, покажем класс работы!

И Лева Гусев, все еще сердито поглядывая вокруг, уходит с ним на средний участок. За ними уходят и Минька с Гришей.

Еще раньше уходят на свой двадцать пятый километр Баталов с Оренбуркиным. Последними оставляют котлопункт Паньшин и Денисов, — они идут на ремонт обоновки реки после вчерашнего затора.

Так они доходят до басмы — неширокого бревенчатого перехода с одного берега реки на другой — и садятся отдохнуть.

С утра сегодня пасмурно, но тепло. Над рекой проносятся стайки чирков, в лесу стучат деловито дятлы, где-то в делянке урчит трактор.

Денисов закуривает, осторожно поглядывает на нахмуренного молчаливого Паньшина. Маркел Данилович сидит на бережке, опершись на багорец, и смотрит задумчиво в воду. В темной воде неясно отражаются неровные берега, басма, повисшая над рекой, островерхие высокие деревья.

— И кто его сотворил такого? — громко, с изумлением, спрашивает Маркел Данилович.

Денисов догадывается, что Паньшин думает о Баталове.

Он вспоминает, как остолбенел вчера Маркел Данилович, когда услышал заявление Баталова. И потом, после отъезда Пителя, когда все легли спать, он так и не сдвинулся с места, все стоял у потухшего костра и, похоже, сейчас не успокоился, сидит, переживает.

Денисову становится жалко старика.

— Черт с ними, с Баталовым и Оренбуркиным, — говорит он, чтобы успокоить Маркела Даниловича. — Пусть работают, выполняют свое обещание.

— Да, упустил ты время, — сокрушается Паньшин. — Надо было выгнать, не смотреть на Пителя, не подчиняться ему… На худой конец, пусть бы Пашка остался, он балабонит, да дело знает, а этого, Баталова, зачем оставлять?

— Ничего, потребуется — выгоню.

Паньшин смотрит недоверчиво на Денисова.

— Хитрый он больно, — говорит Паньшин. — Остерегаться его надо.

— А что он может сделать? Теперь он весь на виду. Чуть что — и под зад коленом.

— Смотри, — предупреждает Паньшин.

Он тяжело поднимается, Денисов бросает папироску, встает следом.

К вечеру начинается дождь, первый дождь за весну. Он идет медленно, неторопливо, омывая деревья, падая частой дробью в реку.

Дождь идет всю ночь, не перестает и утром. Сплавщики недовольно смотрят на небо, наглухо затянутое мутной пеленой, одеваются в брезентовые плащи и куртки.

Маркел Данилович Паньшин пренебрегает плащом. Весело покрякивая, он натягивает на голову крапивный мешок из-под картошки; мешок плотно прикрывает голову и плечи, оставляя свободными для работы руки.

— Праздник сегодня, мужики, — радостно сообщает он. — Земля умывается!

Дождь льет трое суток. Воды в реке заметно прибывает, бревна плывут гуще, стремительней. Сплавщики возвращаются теперь на котлопункт поздно — мокрые, усталые, но по их лицам Денисов угадывает, что они довольны.

Все эти трое суток Денисов зорко следит за Баталовым, держит его под постоянным контролем, по три, по четыре раза за день появляется на нижнем участке. Но никаких нарушений не видит: Баталов с Оренбуркиным работают, как и все, выполняют беспрекословно указания начальника пикета. Встречаясь, Денисов с Баталовым не разговаривают, молча проходят мимо.

Не один Денисов, все сплавщики, кроме Павла Оренбуркина, не разговаривают теперь с Баталовым, не замечают его, словно нет его в бригаде.

И вечерами на котлопункте теперь непривычно тихо: не собираются, как прежде, сплавщики у костра с веселыми разговорами, покурят и молча разойдутся. Разве Минька с Гришей, проводив Серегу в Никольск, уйдут на бережок с транзистором и «выкобенивают» там, по словам Маркела Даниловича, какие-то твисты. Не слышно и Оренбуркина, его перепалок со стряпухой. Возле Степаниды Денисов все чаще и чаще видит Леву…

10

После дождей устанавливается хорошая погода.

Сегодня с утра солнечно, тепло, тихо. От воды, от земли поднимается пар. С ветвей деревьев срываются крупные капли и, вспыхивая, падают на тропу.

По тропе идут двое. Это Семен Баталов и Павел Оренбуркин следуют к себе на участок.

Они идут неторопливо, нога в ногу, — впереди Баталов, за ним Оренбуркин. Баталов о чем-то думает, недовольно гмыкает. Оренбуркин видит плохое настроение напарника, молчит, не беспокоит его разговорами.

Вдруг Баталов останавливается, замирает на месте. Оренбуркин тычется головой ему в спину и от страха приседает. Но Семен Баталов не обращает на него внимания, стоит неподвижно, смотрит куда-то за реку.

Оренбуркин вытягивается, осторожно выглядывает из-за плеча Баталова, видит басму, женщину на том берегу. Оренбуркин вглядывается, угадывает в женщине Шуру, жену начальника пикета. Он отскакивает от окаменевшего Семена Баталова, хрипло смеется.

Услышав смех, Баталов свирепеет, гневно машет рукой:

— Уходи! Не мешай!

Оренбуркин послушно идет, но не уходит совсем. Отойдя метров сорок, он пригибается, заворачивает за кусты, снимает шапку и преспокойно усаживается, — отсюда видна басма, идущая по ней Шура, стоящий среди белых берез Баталов.

Но вот Баталов выходит к реке. По-видимому, Шура сразу узнает его, — она негромко ойкает, беспомощно озирается. Потом, наклонив голову, не глядя на Баталова, пытается пройти мимо, но он загораживает ей путь.

— Обожди… На одну минутку.

Шура останавливается, глядит настороженно. У нее смуглое узкое лицо, густые черные брови. Она в пальто, голова повязана красивой серебристой шалью, в руке узел.

— Дай посмотрю на тебя, какая ты стала, — неожиданно волнуясь, просит Баталов.

— Смотри, — осмелев, говорит она.

Баталов видит, что перед ним иная Шура, не та — худенькая, востроносая Шурка Корнева, от которой он удрал двенадцать лет назад, а другая — статная, красивая, совсем не похожая на прежнюю.

«А она ничего… Выровнялась», — ревниво думает он. На какое-то время у него сжимается сердце от безвозвратной потери того, что могло навсегда принадлежать ему.

— Небось забыла меня? — невольно спрашивает он.

Шура опускает глаза, отворачивается.

— Вспоминала…

В этом тихом полупризнании Баталову слышится что-то невысказанное, сокровенное, что-то похожее на придушенный крик. Он жадно глядит на Шуру, видит ее дрожащие ресницы, мягкие губы. Ему кажется, что она все еще любит его.

Баталов оглядывается по сторонам, — вокруг пусто, они одни.

— Я тебя тоже никак забыть не мог, — говорит он жарким полушепотом и придвигается к Шуре. — Стоишь у меня в глазах, как… Стоишь, и все!

Шура недоверчиво смотрит на него:

— Что же тогда убежал?

— Вынужден был… Обстоятельства! Бывает так, любишь, а долг, обстановка требуют временных жертв… Я думал вернуться. Или тебя вызвать… Разве я мог без тебя жить?

Он говорит тихо, убежденно. Шура теряется, краснеет. Баталов радуется своему успеху, вспоминает Андрея Денисова. «Вот так, дорогой начальник! Семен Баталов свое возьмет. Что ты можешь против Семена Баталова?»

Он осторожно берет Шуру за руку.

— Да, не смог забыть, — приглушенно, нежно говорит Баталов. — Как я мучился, если бы ты знала!.. Потом услышал — за Андрюшку вышла, не дождалась меня… Что ты в нем нашла?

Неожиданно Шура вырывает руку, говорит с беспокойством:

— Мне надо идти.

— Подожди! Я тебе не все сказал…

Он хватает Шуру за плечи, видит в ее глазах страх.

— Пусти! Закричу! — задыхается она, вырывается и быстро идет, почти бежит по тропке, скрывается за деревьями.

Баталов стоит, раскрыв рот, сбив фуражку на затылок, и с досадой смотрит ей вслед.

Оренбуркин видит обескураженного Семена Баталова, беззвучно смеется: не удалось! Но вдруг зажимает рот шапкой и, боязливо посмотрев на Баталова, припускается бежать…

Денисов возвращается на котлопункт поздно, когда уже все сплавщики в сборе — сидят, ждут его ужинать.

Завидев мужа, Шура бежит ему навстречу, нервно обнимает и, уткнувшись в грудь, всхлипывает.

— Что ты? Что ты? — с тревогой спрашивает Денисов. — Случилось что-нибудь?

Она отрицательно трясет головой, не отрываясь от его груди.

Сплавщики с любопытством смотрят на них, лишь Баталов отворачивается, начинает переобуваться.

Потом все садятся ужинать.

Шура сидит рядом с Андреем. Тот подкладывает ей в миску кусочки получше, она благодарно улыбается ему, но ничего не ест. Иногда ненароком взглядывает на угрюмого, молчаливого Баталова и тут же отводит глаза.

— Как там в Терешках? — спрашивает ее Паньшин.

— Ничего… Живут.

— Насчет сброски что слышно?

— Говорили, дня через три закончат.

Парни одобрительно гудят, радуются. Паньшин тоже улыбается: хорошая новость!

— Старуху мою не видела? — спрашивает он, помедлив.

— Видела. Поклон наказывала передать… В баню ждет.

Маркел Данилович задумывается, выразительно чмокает губами:

— В баньку — это неплохо, в баньку — это да!.. Вот уж закончат сброску, пойдет зачистка хвостов, тогда… Тогда будет можно.

Павел Оренбуркин тоже включается в разговор, не переставая жевать, давясь пирогом:

— На хвостах возьмут мужики деньгу! Подзаработают детишкам на молочишко.

Никто не поддерживает его, и он умолкает.

Спать Шура идет в палатку к Степаниде.

Сплавщики еще долго не ложатся, сидят у костра, курят, слушают песню, льющуюся из транзистора Гриши.

Шура тоже слышит песню. Она чем-то встревожена, торопливо раздевается. На ящике с макаронами стоит трехлинейная лампа, скупо освещая немудреное хозяйство стряпухи.

Входит Степанида. Смотрит на гостью, двусмысленно улыбается:

— Слышь, Шура! Может, кликну Андрея?

Шура краснеет, падает в постель:

— Не надо… Что ты!

Степанида беззвучно смеется, лишь тело ее колышется, потом гасит лампу.

11

У стряпухи завтрак давно готов, но сплавщики не садятся за стол, поглядывают нетерпеливо в сторону леса. Оказывается, вчера после ужина в Никольск ушел не один Серега Попов. Вместе с ним ушли и Минька с Гришей, в надежде, что если не застанут последнего сеанса в кино, то хоть потанцуют с девчатами.

И вот пора идти на работу, а всех троих нет.

Денисов обеспокоен. Его не утешает даже то, что рядом с ним Шура.

Парни приходят к концу завтрака.

— Почему опаздываете? Что за распущенность? — спрашивает Денисов строго, как и полагается начальнику пикета.

— Не сердись, Андрей Степанович, — отвечает за всех Серега.

Выясняется, что парни так и не были в Никольске, всю ночь разбирали затор на соседнем пикете.

— У Волкова? — интересуется Денисов.

— У Волкова, — говорит Серега. — Вчера идем, смотрим: костры горят; народ галдит. Ну мы и…

Денисов удовлетворен ответом.

Зато Павел Оренбуркин ерзал по скамье. Ему хочется спросить ребят, ради чего они разбирали чужой затор? Он уже открывает рот для вопроса, но, увидев их, усердно работающих ложками — строгих, сосредоточенных, — вдруг немеет. Кажется, он догадывается, что тут бесполезно задавать такие вопросы. Догадавшись, недовольно сопит.

Позавтракав, сплавщики расходятся по своим местам. Денисов идет провожать Шуру.

Со стороны могло показаться, что Семен Баталов занят только собой, что он и не смотрит ни на кого. Но это не так. Он все прекрасно видит. Видит, как Денисов не отходит от Шуры ни на шаг, как Лева неумело помогает стряпухе, как сник Оренбуркин, спасовав перед парнями. От его внимания не ускользает и то, что Шура не сводит с мужа своих черных глаз. И ни разу, ни одного разу она не взглянула на Баталова, как будто нет его здесь.

Когда Денисов уходит с Шурой, Баталов под каким-то предлогом еще задерживается, невольно смотрит им вслед, видит, как Андрей, зайдя за первые же деревья, обнимает жену. И у Баталова поднимается, бурлит в груди зависть к счастливчику Денисову.

Он идет по берегу Каны и со злости не замечает, что за ночь все вокруг изменилось: березы покрылись паутинной зеленью, цветут подснежники, лиловые медуницы, терпко, щекотно пахнет ожившими муравейниками. Ему не до этого, не до земных красот!

Придя на место, на двадцать пятый километр, Баталов видит ту же картину, что и вчера: узенькую реку, плывущие по ней бревна, крутящиеся воронки в омуте под яром, ребристый перекат… — все ему так надоело, обрыдло, что не только работать, не хочется смотреть на это.

Пересиливая себя, он говорит Оренбуркину:

— Иди вниз, подежурь на двадцать шестом… А я тут побуду.

— Чего тут сидеть? — удивляется Оренбуркин. — Тут спокойно.

— Оренбуркин! — не повышая голоса, сквозь зубы говорит Баталов. — Не препирайся! Выполняй!

Павел Оренбуркин смотрит на надувшегося Баталова. «Тоже мне, командир! Натянула тебе нос бывшая милашка, ты и злишься… Вот расскажу Андрюшке, как ты приставал к ней», — усмехается Оренбуркин, но боится произнести это вслух, поворачивается и уходит.

Баталов остается один.

Он идет к крутояру, садится над омутом. Отсюда открывается широкий обзор: влево виден длинный плес, упирающийся в высокий заросший лесом берег, прямо — песчаный мыс, кусты ивняка, вправо — шумящий перекат. Баталов усаживается поплотнее и задумывается.

Он вспоминает день за днем эти три недели, проведенные на сплаве, свои отношения с Денисовым. По правде сказать, он давно бы ушел со сплава, если бы не предупреждение, сделанное ему на парткоме при разборе персонального дела.

— Смотри, Баталов, — пригрозил Пантелеев, — даем тебе последнюю возможность оправдать звание коммуниста. Если и тут, на рядовой работе, подведешь, — пеняй на себя. Скидок на заслуги делать не будем.

«Вот как с Семеном Баталовым стали разговаривать!.. Могут из партии попросить».

Ему хотелось сразу же после того, первого, злосчастного затора уйти из бригады, да нельзя было этого делать, можно партийным билетом поплатиться. Как же: допустил затор, да еще убежал! Пантелеев этого не простил бы. Пришлось унижаться перед Денисовым, играть в дружбу, давать обещания… А теперь не грех и уйти, время прошло, страсти улеглись, нечего выжидать, опасаться. Спасибо Пителю, спас от позора.

Баталов надвигает на лоб фуражку, прячет глаза от солнца. Он думает о том, как все скверно сложилось для него с последним затором, как ожесточились на него пикетчики. И этот тряпичный комиссар Паньшин со своими поучениями: «Делай вывод», — передразнивает Баталов. Старый дурак! Показал бы он этому комиссару кузькину мать, если бы власть была в его руках.

И он вспоминает, что еще недавно имел эту власть, представляет, как по утрам входил в свой кабинет — строгий, подтянутый, в новом кителе, в хромовых сапожках, — как почтительно встречали его подчиненные, заискивающе улыбались… Хорошее было время!

Баталову хочется его вернуть, опять пользоваться почетом, уважением… Но вот, оказывается, для этого надо гонять бревна на сплаве, чтобы заслужить доверие секретаря парткома… Длинная история! Баталов хотел ее сделать покороче, да постигла неудача.

И тут вновь вспоминает Шуру, ее красивое, испуганное лицо при встрече с ним и скрипит зубами. «Нет, хватит! Надо выбираться из Никольска».

Он отрывает взгляд от берега, смотрит на песчаный мыс, на полыхающую зеленью лесную чащу. В солнечном небе появляется черная точка. Точка скользит, движется по небу, подплывает ближе, растет. Вот она разворачивается, взмахивает крыльями, превращается в огромного беркута. Баталов догадывается, что это тот самый беркут, которого он видел в первые дни сплава. Беркут плавно летит, делает круг за кругом. Вот он уже над Баталовым, реет бесшумно, смотрит зорко с недосягаемой высоты. Делая круги все шире и шире, он забирает вправо, уходит в сторону, за реку, и, наконец, скрывается за лесом.

С появлением беркута к Семену Баталову приходит спокойствие. Он следит за беркутом, за его царственным полетом, и в нем крепнет, утверждается уверенность в своих силах. Он уже без страха, без волнения думает о Пантелееве, о Паньшине, о Денисове.

«Решено: ухожу сейчас же!.. А парткому — найду что сказать. Оправдаюсь, подберу факты».

Он облегченно вздыхает, сбивает фуражку на затылок. Бросив взгляд на реку, обнаруживает непорядок: чуть повыше омута к берегу пристало толстое бревно.

Баталов берется за багор, поднимается, идет по берегу, спускается к воде. Бревно крепко лежит в речной гальке, омываемое мутным потоком воды. Баталов стоит над ним, о чем-то раздумывает, вместо того чтобы оттолкнуть его от берега; потом поднимает голову, внимательно оглядывается по сторонам. Но вокруг никого нет, лишь трясогузки бегают по песку, качая полосатыми хвостами.

Тогда он быстро входит в воду, цепляет багром плывущее мимо бревно и тянет его к берегу, подводит к тому, что сидит на мели. Потом идет за вторым бревном, за третьим… Спустя пять минут Баталов, взмокший, взъерошенный, вылезает на кручу, осматривается. Там, где он только что был, пыжатся свыше десятка бревен, перегородив полреки.

Удовлетворенно улыбнувшись, он идет вблизи берега, прикрываясь кустами, толстыми деревьями, доходит до полянки, где они постоянно отдыхали и где он недавно расстался с Оренбуркиным. Там достает из планшетки блокнот, что-то пишет, вырывает листок, вешает на сучок куста на самом видном месте и рядом с ним втыкает багор в землю. После этого торопливо уходит в лес, пропадает среди деревьев.

А Павел Оренбуркин в это время не спеша бредет вдоль Каны.

К каждому человеку весна приходит по-разному. К Павлу Оренбуркину она пришла злой мачехой. Еще никогда он не чувствовал себя так плохо, одиноко и неустроенно, как в нынешнюю весну.

Началось с того, что перед сплавом поссорился с женой. Любовь Евдокимовна уговаривала его остаться дома, — на лесопункте была хорошая свободная должность пилоправа.

— Куда тебе таскаться? — говорила она. — Поживи дома… Ребята большие, им отец нужен. Нинке скоро замуж…

Но как ни убеждала, Павел Оренбуркин был непреклонен: разве можно такие заработки отпускать от себя? Деньги сами в руки просятся, надо уметь только взять их.

— На весь год обеспечимся. Не тужи! Со мной не пропадешь, — хвастливо заявил он.

И вот итог: сплав к концу, а у него никаких заработков. Что и причиталось, так теперь удержат. Явится домой без копейки денег. «Обеспечился», — досадует Оренбуркин.

Он идет, перебирает в памяти все события, происшедшие с ним нынче, кисло морщится. Не удалось ему сорвать денежки за заторы, наоборот — с него сорвали. Как говорится: пошел по шерсть, а пришел стриженым… И все считают, что так и надо, что Денисов поступил правильно…

Так он доходит до конца пикета, садится у столбика. Светит ласково солнце, разгорается весна на Кане, а сердце Павла Оренбуркина глухо ко всему. Где-то в сознании робко, как цыпленок из яйца, начинает проклевываться мысль, что жена была права, следовало остаться дома, работать на пилоправке. Кажется, и впрямь время легких заработков прошло. «Кончится сплав, пойду домой… На оседлость», — заключает Оренбуркин.

Додумавшись до этого, он успокаивается, снимает шапку, подставляя голову солнцу. Тепло приятно обволакивает его, клонит в сон, путает мысли. Он сладко щурится, закрывает глаза.

Но тут же открывает их, — какое-то беспокойство входит в него, словно он увидел что-то необычное. Он осматривается, но не видит ничего подозрительного. Вокруг тишина, небо чисто, бескрайне, темно-зеленая тайга чуть дышит под легким ветром, на том берегу по вырубке томится молодой сосняк; река… Но, взглянув на реку, Оренбуркин испуганно вскакивает: река пуста, на ней нет бревен.

— Затор!

Он не знает, что ему теперь делать: оставаться тут или бежать вверх, к месту затора. Он стоит в нерешительности, крутит головой, зыркает глазами по сторонам. Лучше бы оставаться тут, черт с ним с затором, — он где-то там, далеко от него. Оренбуркин еще какое-то время медлит, раздумывает и вдруг неожиданно для себя срывается с места и бросается бежать вдоль реки. Он бежит по кустам, через промоины, через заливы, бежит с одним желанием — обнаружить затор, успеть разобрать, пока он мал, не допустить на реке аварии.

«Только бы успеть… успеть… успеть», — шепчет он пересохшими губами.

Когда река прижимается к лесистому берегу, он взбегает на косогор, вытягивает шею, нетерпеливо смотрит вперед и ищет затор, но впереди пустое плесо, оно блестит, переливается солнечной рябью. Он снова бежит, ноги скользят по косогору, разъезжаются, он падает, сползает на животе под уклон и опять бежит кустами поймы. Сучья больно стегают его, но он не замечает их.

Он и сам как следует не понимал, что заставляет его так бежать. Не деньги же! Денег ему за это не дадут. И все-таки бежит. Он промок с ног до головы — где-то искупался в промоине, потерял шапку, багор, не дышит, а хрипит, как загнанная лошадь, судорожно хватает ртом воздух, но все-таки бежит в надежде успеть устранить беду, нависшую над бригадой.

Вот он добегает до полянки, где они обычно отдыхают, и отсюда, с высокого берега, видит: за омутом река метров на тридцать забита бревнами.

«Здесь же должен быть Баталов», — недоумевает Оренбуркин.

Он вглядывается в берега, но у затора Баталова нет. Он осматривается по сторонам, но Баталова нет нигде.

— Баталов! Бата-алов!

Оренбуркин надсадно кричит, лес подхватывает его голос, уносит к дальним увалам. Он напрягается в надежде услышать Баталова, но лес молчит.

Павла Оренбуркина берет оторопь. Что теперь: бежать, звать на помощь пикетчиков или искать Баталова? А вдруг Баталов утонул?

И Оренбуркин волнуется, мечется по поляне. «Не может быть, — сомневается он. — Не тот человек».

Но тут он видит — на одном из кустов белеет бумажка, рядом стоит воткнутый в землю багор Баталова. Оренбуркин спешит к кусту, срывает бумажку, подносит к глазам, читает торопливые карандашные строчки:

Павел Оренбуркин не верит своим глазам. Он снова перечитывает записку Баталова, доходит до слов «ответственность за участок возлагаю на т. Оренбуркина» и стонет от горя — только теперь до него доходит смысл написанного.

Он выбегает на тропку, бежит вверх по реке, кричит, как сумасшедший:

— Сюда-а! Ко мне-е!

12

Андрей Денисов идет с Шурой по дороге, ведущей из Никольска в Терешки. Уже давно позади басма, ему пора возвращаться, а он идет и идет.

Шура удивленно смотрит на мужа:

— Тебе же на работу надо.

— Ничего… Дойду до конца пикета.

Они сворачивают с дороги на узкую тележную тропу, усыпанную потемневшими прошлогодними листьями. Тропа бежит невысоким березнячком, сенокосными полянами, пересекает звонкие ключи.

День сегодня по-настоящему весенний, солнечный. В березнячке сварливо верещат сороки, пинькают синицы, одуряюще пахнет лопнувшими почками, зеленым березовым листом.

От весны, от яркого солнца, от этого клейкого запаха у Шуры кружится голова. Упасть бы ей сейчас на землю, на мягкие листья, и лежать, разбросав руки, закрыв глаза!

Денисову передается настроение Шуры. Он смотрит на жену, видит ее хмельные глаза, полураскрытые губы. Он останавливается, обнимает Шуру и с жадностью начинает целовать.

— Ты что? — испуганно шепчет Шура. — Не надо… Увидят.

Она с трудом отрывает его руки, оглядывается по сторонам, поправляет сбившуюся шаль.

И опять идут они рядышком по весеннему лесу. Под их ногами шуршат листья, в березняке громко токуют тетерева.

Так доходят до конца пикета, выходят к реке, опять останавливаются, берутся за руки.

Шура заметно волнуется, говорит мужу:

— Ты не ссорься с Семеном… Не надо!

Денисов отводит глаза.

— Я и не ссорюсь. С чего ты взяла?

— Вижу. Не разговариваете… Даже не глядите друг на друга.

— Чего мне на него смотреть? Он не картина.

— Не надо, Андрей! Ты же знаешь, что все давно забыто… Чужой он мне!

Денисов стискивает зубы, суровеет.

— Ты тут ни при чем.

Она глянула на него с тревогой:

— Что-то не хочется мне нынче уходить. Не хочется расставаться с тобой.

Она приподнимается на носках, целует его, отстраняется и идет по тропке, мягко покачиваясь. Дойдя до поворота, приостанавливается, машет рукой. Денисов отвечает ей и после того, как она исчезает за деревьями, поворачивает обратно.

Он идет вдоль реки, обходит осыпи камней, спускается к воде, переходит реку вброд, смотрит, нет ли где заторов, неисправных бонов. Но все обстоит хорошо: бревна плывут ровно, заторов нет.

Первыми на пути ему встречаются Минька с Гришей. Они стоят, опершись на багры, отдыхают, курят, негромко разговаривают.

— Как дела? — спрашивает их Денисов.

— На пятерку! — кричит Гриша.

Лес гулко отзывается: «…тёрку!» Гриша смеется, опять кричит, слушает, как перекатывается волнами, бежит по увалам, замирает вдали эхо.

Денисов уходит от них, идет дальше. «Ребята-то! — думает он о парнях, оставшихся на песочном берегу. — Золото… Настоящие сплавщики!»

День тоже радует Денисова теплом, яркой зеленью, одевшей берега Каны. Река тихо плещется, над ней струится тонкое марево, течет вверх к небу. Там высоко-высоко парит беркут, делает широкие круги. Денисов какое-то время следит за беркутом и забывает о нем сразу, как только тот отдаляется в сторону.

Так он доходит до среднего участка.

Серега Попов и Лева Гусев возятся с бревном на той стороне реки. Большой косматый Лева топает по воде, как лошадь, волны кольцами ходят вокруг него. Серега деловито покрикивает ему, выгибается дугой под тяжестью бревна.

«Хорошо работают, — думает о них Денисов. — Серегу хоть сегодня ставь начальником пикета. Грамотный, рассудительный…» Он ласково глядит на длинную фигуру Сереги Попова. «Да и Лева Гусев… Нет, не плохой человек Лева!»

И он весело кричит им:

— Эй! Пикетчики!

Они оборачиваются на крик, обрадованно отзываются. Закончив с бревнами, переходят реку, усаживаются рядом с Денисовым на теплые речные камни, закуривают.

— А где твоя собачка? — спрашивает Денисов у Левы.

— Не взял… На стану осталась, — почему-то смутившись, отвечает Лева.

— Степаниду караулит его собачка, — хохочет Серега. — Боится, чтобы Степаниду воры не увели.

Лева отворачивается от него, молчит. Денисов смотрит ему в заросший волосами затылок, невольно улыбается.

— Дня через три пойдем на зачистку берегов, — говорит он. — Дойдем до Никольска, а там… Может, махнем до Белой? Как, Сергей?

— А что? Махнем! За мной дело не станет, — отвечает Серега.

— А молодую жену как? Одну оставишь? — смеется Денисов. — Смотри, оттуда не прибежишь. Не ближнее место.

— Ничего, — хохочет Серега. — Пусть отдохнет маленько.

— Тогда, считай, договорились. Еще прихватим Миньку с Гришей.

Каждый год после сплава древесины с верховьев уходил он на зачистку берегов Каны, иногда с Каны перебирался на Белую и оставался там до осени.

И Денисов представляет себе, как пойдет нынче с ребятами вниз по реке, очищая берега от бревен, ночуя на котлопунктах, а то и прямо у костра под чистым небом; как по утрам будет первым пробуждаться, слушать тревожащее душу пощелкивание соловья, вдыхать всей грудью дурманящий запах цветущей черемухи, любоваться красотами весенней Каны.

— А меня возьмешь, Андрей Степанович? — с тревогой спрашивает Лева.

— Обязательно, — успокаивает его Денисов.

Он уходит от Сереги Попова и Левы Гусева с твердым намерением идти на зачистку до устья Каны.

Вскоре он встречает Маркела Даниловича. Тот возится с разорванным боном, и Денисов спешит помочь ему.

Закончив связывать бон, они вылезают из воды, останавливаются на прибрежной гальке.

— Смотри, опять вода садится, — показывает на обнажившиеся берега реки Паньшин. — Видать, немного воды от прошедшего дождя прибавилось.

«Пускай, — беззаботно думает Денисов. — Все равно через три дня конец. Как-нибудь дотянем».

— Говорил с парнями, — сообщает он Паньшину. — Пойдем на зачистку до Белой.

— Идите, — одобряет тот. — Только меня уволь… Устал я ноне что-то.

— И за это спасибо, дядя Маркел. — Денисов волнуется от чувства признательности к Маркелу Даниловичу. — Если бы не ты… Не справился бы!

— Полно, полно тебе! Хватит! — Паньшин тоже волнуется, строго стучит багорцем о гальку. — Смотри, Баталова не вздумай взять. Предупреждаю.

— Что ты, дядя Маркел! Ни Баталова, ни Оренбуркина.

Паньшин задумывается, играет багорцем.

— Ну ничего, — наконец говорит он. — Скоро с ним развяжешься…

И тут до них доносится крик. Кто-то далеко-далеко ниже по реке отчаянно кричит. Денисов снимает шапку, прислушивается, но кто кричит, о чем — никак не разберет. Паньшин тоже слушает, подставив ладонь к уху. Они с тревогой глядят друг на друга.

Вот крик становится слышней, явственней, — очевидно, человек бежит к ним. Вот уже слышно, как он кричит: сюда! сюда!

— Оренбуркин! — догадывается Денисов.

Он прислушивается еще, потом сам кричит:

— Э-ге-гей! — и кидается ему навстречу.

Он бежит что есть духу по тропке среди сплошного частокола деревьев. «Неужели затор? — теряется в догадках Денисов. — Или, может, поранился кто?..»

Он чуть не сбивает с ног Оренбуркина, вынырнувшего из чащи, и пятится от него. Тот, грязный, мокрый, без шапки и без ватника, стоит, дико ворочает глазами.

— Что случилось?

— За… за… тор! — с трудом произносит Оренбуркин и садится в изнеможении на землю.

«Опять!» — шепчет Денисов и чувствует, как у него холодеет затылок.

— А где Баталов?

Оренбуркин разжимает ладонь, подает ему мокрую, скомканную бумажку.

— Вот!

Денисов разворачивает ее, пытается прочесть, но строчки прыгают у него перед глазами, в мозгу же неотступно стучит: затор, опять допустил затор! Он нервничает, разглаживает пальцами записку, та рвется на куски, расползается, он со злостью швыряет ее под ноги.

— Убежал наш Баталов! — кричит ему Оренбуркин. — Скрылся.

— Как скрылся? — недоумевает Денисов.

Оренбуркин не отвечает, машет в отчаянии рукой.

— Где затор? — спрашивает Денисов.

— На двадцать пятом.

Денисов снимает с себя ватник, бросает на руки Оренбуркину:

— Зови остальных!

И опять бежит, не чувствуя под собой ног, вглядывается в реку, в ее плесы, перекаты. Он слышит позади топот — кто-то догоняет его, прибавляет шагу, бежит еще прытче. К месту затора Денисов выбегает почти одновременно с Серегой Поповым и Левой Гусевым, — они, перекликаясь, останавливаются, дышат ему в затылок.

— Надо же! — удивляется Лева. — Опять затор!

Но Денисов не обращает внимания на слова Левы, видит, что затор небольшой, нет и сотни метров. Он быстро осматривается, оценивает обстановку.

Пыж стоит над самым омутом, подпрудив воду в реке. Если расшатать голову затора, подпруженная река нажмет на пыж, и он сорвется с места. А дальше — омут, поворот, перекат. На гребне вала пыж проскочит их, как это уже было однажды.

— Пошли!

Денисов берет из рук Левы багор, спускается по крутому берегу к воде, бежит по бревнам пыжа на другую сторону, к песчаной косе.

Добежав до головы затора, он заходит в обмелевшую реку, ищет слабое место в костре бревен. Серега Попов подключается к нему. Они цепляются баграми за одно бревно, расшатывают его, вытаскивают его из пыжа, берутся за другое.

Лева Гусев подбирает здоровенный рычаг, взбирается на верх пыжа, помогает им выворачивать бревна. Они работают, спешат, изредка перекидываются словами.

— Раз-два, взяли!

Бревна шлепаются в воду, катятся на песок. Пыж гудит от напора воды, от подплывающих сверху, торкающихся в него бревен.

Появляется Павел Оренбуркин. Он бросает ватник Денисова на камень-валун, идет на косу, где от прошлого затора оставались рычаги, лезет на пыж к Леве Гусеву. Он суетится, тычет рычагом, но в руках уже нет сил от сегодняшней беготни, и он беспомощно опускается на бревна.

В это время пыж начинает трещать, шевелиться. Сплавщики кричат, предупреждают друг друга, бросаются к берегу.

Денисов тоже кричит: «Пошел! Пошел!» Он выбегает на песок шумно дыша, радуясь, что все так легко обошлось. Но тут же обмирает от неудачи: пыж, чуть двинувшись, останавливается.

Денисов сразу видит, в чем тут дело. Оказывается, на той стороне реки в крутой берег уперлось бревно, а поперек к нему встали другие бревна, перепутались и держат правую часть пыжа: левая сторона, где находятся сплавщики, свободна, она выдвинулась к омуту, загнулась дугой, от нее отрываются отдельные бревна, уплывают. Стоит лишь выбить это толстое бревно, и весь пыж пойдет, не задержится.

Не раздумывая, Денисов бросает багор, выхватывает рычаг из рук сгорбившегося Оренбуркина, прыгает на бревна, бежит к другому берегу. Он не видит ничего, кроме бревна, которое ему следует во что бы то ни стало убрать, выбить, сдвинуть пыж с места, ликвидировать аварию. «Врешь! Пойдешь!»

Он засовывает рычаг в щель между бревнами, делает сильный рывок, — бревна сразу же оседают под ним, со стуком расползаются в стороны — пыж идет.

— Берегись! — кричит ему Серега Попов.

Денисов слышит предостерегающий крик Сереги, грохот двинувшегося пыжа. Он поворачивается, бежит обратно к берегу. Но не успевает добежать до косы, как голову пыжа выносит в омут, — бревна ныряют, налезают одно на другое. Денисов торопится, напрягается весь, прыгает с бревна на бревно, бревна тонут под его тяжестью. Он прыгает еще, еще и вдруг срывается, падает без крика в воду, — бревна тут же смыкаются над ним.

Сплавщики испуганно вопят, бегут вдоль берега по песчаной косе за рокочущими бревнами, видят, как Денисов высовывается из воды, пытается ухватиться за бревно, но бревно крутится, ускользает из рук, и он вновь исчезает под лавиной бревен.

— Все! Пропал наш Андрей! — кричит Оренбуркин и с горя валится на песок.

И тут неожиданно для Оренбуркина, для Сереги Попова Лева Гусев прыгает на плывущие бревна, торопится, балансируя и оскользаясь, к месту, где показывался Денисов, и там, упав плашмя на бревна, шарит руками в воде и вдруг сваливается и тоже исчезает под бревнами. Но через какое-то мгновение он вновь появляется — высовывает голову, отдуваясь и отплевываясь, обхватывает левой рукой бревно — как бы берет его под мышку — и плывет. Пыж уже заполняет омут, вертится каруселью, поворачивает и вырывается на перекат. Леву с бревном уносит на мель к песчаному берегу, он встает на ноги — тут неглубоко, отталкивает бревно, и Сереге Попову становится видно, как Лева тянет Денисова, ухватив за ворот пиджака. Серега подскакивает к Леве, вдвоем они вытаскивают неподвижного начальника пикета на песок, Серега кладет его животом к себе на колено и давит, пытаясь освободить от воды.

Вышедший из леса Маркел Данилович Паньшин видит, как Павел Оренбуркин сидит на песке и, не таясь, плачет, размазывая грязь по щекам, как Серега Попов возится возле почему-то лежащего Денисова, как Лева Гусев, подняв кулаки к небу, сыплет в белый свет густым матом.

— Что случилось? — спрашивает в тревоге Паньшин.

Прибежавшие вслед за ним Минька с Гришей стоят, запыхавшись, тоже не могут понять, что происходит тут, почему плачет Оренбуркин, почему ругается так страшно Лева, почему Денисов лежит, распластавшись на песке.

Но Маркел Данилович догадывается. Он видит брошенный, беспризорный ватник начальника пикета и все понимает. «Недоглядел, старый… Не успел!» — шепчет он, торопливо подходит к Сереге Попову, опускается на колени, снимает шапку. Серега разводит руки Денисова — делает искусственное дыхание, и Маркел Данилович с радостью замечает, как алеют щеки Андрея, как тихо, чуть заметно дрожат веки.

— Живой! — облегченно вздыхает Маркел Данилович. — Слава богу, живой!

Подбежавшие парни берут Денисова на руки, переносят на травянистую полянку, кладут на расстеленные ватники.

Маркел Данилович поднимается с колен, смотрит вслед пыжу, грохочущему вдали на перекатах, на темный омут, весь в пенистых воронках, поднимает глаза на лес, над которым висят пухлые серые облака, потом туда, где стоял пыж, и видит Леву Гусева, торопливо переходящего вброд обмелевшую реку.

— Ты куда? — кричит он Леве.

Но Лева не отвечает, перейдя реку, легко взбирается на крутой берег, пересекает полянку и бежит в ту сторону, куда ушел Баталов…

А бревна плывут и плывут, ныряют в омутах, играют на перекатах. Шумит Кана, блестит волной на солнце.