Облава

- Кто такие? - спросил ехавший впереди, должно быть, старший в группе, и, не дождавшись ответа, обернулся назад к молоденькому бойцу. - Савка, не этот?

- Нет, не этот, - ответил боец.

Иванчиков назвал себя, показал документы, спросил, кого они ищут.

- Двоих, с московским мандатом, - ответил старший. - Бандиты они. В Крапивне вот его сестру, - показал на Савку, - вдвоем изнасиловали. Фамилия одного Сорокин. Савка сам мандат смотрел.

У Савки дрожали веки, вот-вот заплачет, но закусил губу, пересилил себя.

- Так ты, значит, их видел? - спросил Иванчиков у Савки. - Где, в какой деревне?

- В Крапивне, - ответил за Савку старший.

- Вчера я был там и ничего такого не слышал, - не поверил Иванчиков.

- Они под вечер зашли в нашу хату, - со всхлипом сказал Савка. Сестра их накормила. А они ее... В лес пошли, в деревне не показывались.

- Говорят, в Зарубичи на разъезд подались, - выпрямился в седле старший. - Туда и мы подскочим. Ну если поймаем!..

- Послушайте, товарищ... Как вас?.. - забеспокоился Иванчиков.

- Отделенный Бобков.

- Товарищ Бобков, только без самосуда. Слышите? Задержите. Следствие надо провести. Следствие!

- Я им покажу следствие, - сказал Савка, не выдержал, заплакал, стал рукавом утирать слезы. - Я им... - и дернул поводья, вырвался со своим конем вперед. За ним помчалась вся группа.

- Меня там дождитесь! Меня! - кричал им вдогонку Иванчиков и некоторое время бежал следом. Потом остановился, обхватил руками голову. - Порубят, ей-богу, порубят. Савка зарубит.

14

Шилин проснулся внезапно, разбуженный кошмарным видением. Увидел во сне Сорокина, такого, с каким встретился последний раз: раненого, в крови. Сорокин сказал ему: "Ты не человек, ты Каин, гореть тебе в геенне огненной, и все тобою загубленные встанут быть судьями. И я встану, и тот председатель волостного Совета, которому ты сам надел на шею петлю. И Лидка встанет..." Сорокин говорил это с жалостливой, виноватой улыбкой, как бы прося прощения за жесткие слова. А он, Шилин, давай стрелять из нагана в его белое, обескровленное лицо. Выстрелов не слышал, они были беззвучны, лишь видел, как желтые вспышки вырывались из ствола. Сорокин не падал - все так же смотрел ему в глаза терпеливо-прощающим взглядом Христа. "Не стреляй, я же мертв, ты хочешь убить меня во второй раз, - говорил Сорокин. - Мертвые дважды не умирают". И Шилин, бессильный перед ним, бросил наган. "Вот и хорошо, - продолжал Сорокин, - иди теперь и покайся перед убитыми тобою и перед живыми, обиженными тобою. И перед Лидкой". И он пошел к Шилину широким уверенным шагом, долговязый, неуклюжий, с продолговатым, таким русским лицом, с выгоревшей на солнце гривкой, свисавшей на лоб, и протянул руку. А Шилин отступил в страхе. Так и длилось какое-то время: Сорокин наступал с протянутой вперед рукой, а Шилин пятился, пятился, пока не задел за что-то ногами и не полетел вниз, в черную бездну...

Он вскрикнул и проснулся.

Была еще ночь, но уже, похоже, перед самым рассветом. В этой холодной ночной немоте ни звука, в лесу зябкая сонная туманность. Только на востоке, над лесом, серело, и звезды там были блеклые, словно присыпанные пеплом. Шилин сел и под впечатлением увиденного во сне потряс головой, словно прогоняя кошмар и нахлынувшие с ним страхи. Было пусто и тоскливо на душе, он почувствовал себя последним динозавром, обреченным на вымирание.

Михальцевич спал крепко, ему, видимо, вообще не докучали сны, посапывал разинутым ртом. Шилин довольно долго смотрел на него с ревнивой завистью - он всегда спит крепко, можно сапоги стащить, и не заметит. Так и живет - без раздумий, без угрызений совести. Загорелое круглое лицо его смазанным пятном выделялось в сумраке на темном сене.

- Вставай, - толкнул Шилин Михальцевича. Но тот не вскочил, как это сделал бы на его месте Шилин, даже не проснулся, лишь перестал сопеть.

Шилин раздумал будить его, лежал, смотрел в небо, слушал тишину. Сон развеялся, желания снова уснуть не было. Было нервное возбуждение, порою тело сотрясала дрожь, как от холода. Мысли о том, что приснилось, он отгонял, отгонял и воспоминания об убитых им людях, о Сорокине, о девчонке Лидке - обо всем неприятном и тягостном, что его возбуждало и действовало на нервы. Почему-то упорно лезла в память сцена казни председателя волостного Совета. Он, Шилин, сам захотел исполнить свой же приговор. Подвели со связанными руками немолодого мужчину, недавнего солдата, к березе. Шилин забросил на сук веревку, сделал петлю, надел ее на шею председателю и неторопливо принялся тянуть за второй конец веревки. Она натянулась, петля захлестнула шею, но не настолько, чтобы отнять дыхание. Председатель смотрел ему в глаза с какой-то надеждой, он до последней секунды не верил, что его повесит этот штаб-ротмистр, которого все величали "вашим благородием" и к которому он сам так же обращался. "Да ты же только пугаешь, - говорили те доверчивые глаза. - Я же кровь за Россию на германском фронте проливал, четверо малышей у меня". Однако Шилин не пугал. Резко, что было сил дернул за веревку. Подбородок председателя задрался, раскрылся рот, глаза полезли на лоб; он что-то еще пытался сказать, но не смог...

Усилием воли Шилину удалось избавиться от этих воспоминаний. Однако успокоения не наступило, и терзания души не ослабли. А какое-то время спустя пришло ощущение, что за этим есть еще некая загадка, которую он никак не может разгадать. Она, эта загадка, все время как бы стучится в память, и он, еще больше нервничая, теперь уже осознанно силился понять, что же такое он должен вспомнить...

И наконец вспомнил.

"Господи! - схватился он за голову. - Это же сегодня мой день рождения". В этот самый день - или ночь? - мать пустила его на свет, возложив на свое чадо такую тяжкую ношу, как жизнь. Прошло ни много ни мало - сорок лет. И три последних из них он безжалостно отсек бы, отшвырнул, растоптал. Три года назад, в семнадцатом, произошла для него, как и для тысяч таких, как он, катастрофа, он стал ничем, лишился всего, в том числе и родины. Все его усилия в течение этих трех лет воротиться назад, вырвать для себя прежнее положение были тщетны. Ничто ему не помогло и уже не поможет: ни пролитая кровь тех, кто сделал его ничем, ни кровь собственная - кровь жалкого изгоя на родной земле. Ничего не вернешь... Накатилась жалость к себе, захотелось умереть, и он согласен был принять смерть сразу, вот здесь, перед рассветом, на заре нового дня, который ничего хорошего, утешительного ему не принесет. Но умереть бы не так, как обычно умирают: от болезни, пули, ножа, виселицы... Нет, он хотел бы раствориться в этом мире, как дым, как туман, как испаряется вода, исчезнуть без боли и страха, не зная, что исчезаешь...

Такою, конечно, смерть не бывает, а покончить с собой, приставив холодный ствол револьвера к виску, он не сможет. Поэтому надо жить и что-то делать, чтобы жить. Лежа все в той же нагретой собственным телом норе, он и решил, что будет делать. За границу не уйдет. В Крым к Врангелю - поздно, да и никакой надежды, что тот долго продержится. Не удержался в седле, не удержишься и за хвост - как говорят в кавалерии. Постигла неудача Колчака, Деникина, который чуть было до Москвы не дошел. Та же участь ждет и Врангеля. Так что ж ему, Шилину, делать? А ничего. Забиться в ту самую тмутаракань, о которой он давно подумывает, и жить незаметной тихой жизнью. Решено. Сегодня же и расстанемся с Михальцевичем.

Шилин посмотрел на него, усмехнулся: "Парижанин, владелец женской бани..." Принялся тормошить. Разбудил. Тот поморгал веками, недовольно, с упреком сказал:

- Чего будишь, еще же солнце не взошло.

- Завидки берут. Сопишь, храпишь, и черти тебе не снятся.

- Снятся. Правда, не черти, а знаешь что? Будто бы меня судил офицерский суд чести.

- Тебя судили? За что?

- Ну ты же знаешь нашу холостяцкую офицерскую жизнь. Напился, вышел из ресторана, иду домой. А тут мужик коня ведет. Конь в сбруе, хомут на нем, седелка. Я мужику рубль в руки, прошу прокатиться верхом на коне. Сел и уехал.

- И за это под суд?

- Так я же, понимаешь, ехал задом наперед, за хвост держался и гусарский марш во все горло орал.

- Представляю, - рассмеялся Шилин. - Молодчина, поручик. А теперь слушай, что я решил. Сегодня расстаюсь с тобой. Еду в Россию из этих болот. Ты как хочешь. С мандатом показываться теперь опасно.

- Почему опасно? Я с ним еще похожу. С твоим - мой все-таки липа.

- Бери. - Шилин достал мандат и отдал Михальцевичу. - А я заделаюсь обыкновенным Петровым или Ивановым, каких на Руси миллионы.

Михальцевич, тараща глаза, силился прочесть мандат, хотя до этого не раз его читал и держал в руках. Было еще темно. Чиркнул спичкой, посветил, прочитал вслух, спрятал в карман.

- Он еще мне послужит, - криво усмехнулся.

Шилин сказал с тоской в голосе:

- Сяду сегодня на поезд и поеду в жизнь мне неведомую. Жизнь крота, загнанного под землю.

15

В губчека засиделись допоздна. Почти все сотрудники сошлись в кабинете заместителя предчека Усова, хотя тот никого к себе не приглашал. Сами слетелись на огонек: одни с вопросами, просьбами, другие - с предложениями, сомнениями. А кто и просто хотел побыть с коллегами, послушать их. Были и такие, кто не имели своего крова и жили здесь, в своих кабинетах, коротая ночи на столах, на скамейках. Говорили о делах, но не только: зубоскалили, шутили, старались рассмешить друг друга. Всем можно было расходиться, этого и хотел Усов, у которого выдался вечерок, чтобы посидеть и поработать без помех, в тишине. Он несколько раз напоминал товарищам, что время позднее. Не внимали. Невольно разговор зашел о самом наболевшем - о бандитизме в губернии. Несмотря на то, что большинство банд было разгромлено, из уездов по-прежнему шли тревожные вести. Особенно из Мстиславльского, Горецкого, Быховского, Рогачевского. На Мстиславщине минувшим летом целая волость была некоторое время в руках бандитов - Шамовская. Они разогнали тогда Совет, перебили многих активистов и коммунистов. От руки бандитов погиб председатель Мстиславльского уездного исполкома. И теперь там хозяйничала большая банда. Жители Пропойска, не знавшего отбоя от банд, послали телеграмму Ленину, просили о помощи, о том, чтобы им дали возможность жить спокойно. В лесах все еще скрывались сотни дезертиров, за счет которых пополнялись банды. Поэтому и не знали передышки губернские чека и милиция. О выходных, праздниках, свободных вечерах они могли только мечтать.

Пошел десятый час вечера. Лампочки светили слабо, порой начинали мигать. От их желтого света лица чекистов казались бронзовыми. Усов, когда что-то надо было прочесть, подносил бумагу чуть ли не к самой лампе - их у него на столе стояло две. Под стеклышками его очков темнели усталые глаза с сеткой бледно-желтых морщинок вокруг них.

- Товарищи, - уже который раз взывал Усов к сознательности своих подчиненных, - идите спать. Завтра на свежую голову все и обговорим.

- А что обговаривать? - сказал Сапежка. - День-деньской говорили. Нужны беспощадные действия. - Он сидел на самом краешке стула, напряженный, с прямою спиной. Взгляд и эта его поза свидетельствовали о решительности и избытке энергии.

- Какие такие безжалостные действия? - посмотрел на него Усов.

- А такие. - Сапежка встал, взялся руками за борта кожанки, будто собирался рвануть их. Смуглое, с желтизной лицо его в свете слабых ламп казалось совсем желтым. - Мы всё цацкаемся с дезертирами. То агитируем их, то амнистируем. У нас сейчас захвачено больше сотни этой дряни. Что вы думаете с ними делать?

- А что бы вы делали?

- Расстрелял бы, - опередил Сапежку Зейдин, молодой человек с черными бородой и усами, которые отпустил по простой причине - потерял бритву.

- Пустил бы в расход, - сказал и Сапежка. - Разгромили банды Паторжинского, Бржозовского, Сивака, а вместо них новые собрались. Кто туда пошел? Дезертиры.

- И всякая буржуазная, кулацкая и офицерская сволота, - добавил кто-то.

- Офицеров в бандах мало, - не согласился Сапежка. - Они в армии Врангеля.

Усов открыл ящик стола, пошуршал там бумагами, достал несколько сшитых листов.

- А разве мы злостных дезертиров-бандитов не расстреливаем? - спросил, перебирая в руке бумаги. - Не все дезертиры - бандиты.

- Коль дезертир, не хочет защищать советскую власть, - значит, враг, и никакой ему пощады, - стоял на своем Сапежка.

- А постановление ЦК забыли? Или оно для нас не обязательно? повернулся Усов к Сапежке. - Вижу, что некоторые товарищи вроде и не знают такого постановления. Так напоминаю, слушайте. - Поднес лист к глазам, начал читать: - "Политбюро предлагает ревтрибуналам республики дать указания трибуналам о возможности применять расстрел как меру наказания за дезертирство в тылу только в исключительных случаях, когда дезертирство связано с активным бандитизмом или с определенными контрреволюционными планами..." - Усов оглядел присутствующих, задержав взгляд на Сапежке и Зейдине. - Поняли? Читаю дальше... "К обычным злостным дезертирам достаточно применять, как показал опыт, такие меры, как условное осуждение к лишению свободы и конфискации имущества, особенно земельных наделов и скота..." Ясно? А то - расстрел, распыл. Уже хватило бы этих распылов.

Сапежка вскочил, снова вцепился в борта кожанки.

- Значит, что же выходит, - начал он, - вот-вот кончится война, вернутся домой бойцы, честно проливавшие свою кровь за советскую власть, и выйдут из лесу дезертиры. И будут рядом жить и наравне получать от советской власти все, что нами завоевано? Да?

- Не совсем. С дезертирами будут разбираться местные Советы... Знаете что, - сказал Усов тихим, усталым голосом, - оставьте меня, хватит говорильни. Пожалуйста.

Все притихли. Кое-кто вышел из кабинета - послушался, но большинство осталось. Тему разговора сменили, о бандитах - ни слова. Зейдин, который только сегодня вернулся из Костюковичей, рассказывал, как там в милиции уничтожали вещественное доказательство - самогон.

- Понимаете, понятых посадили у двери. Дежурный милиционер берет корчагу с самогоном и выливает за окно. Порядок? Как бы не так. Под окном сидит второй милиционер, с ведром, куда дежурный и льет самогон.

Посмеялись. И Усов улыбнулся.

- А что слышно о московских уполномоченных? - спросил у Усова Зорин, самый старший среди присутствующих.

- Это о каких? - не понял тот.

- Что церкви проверяют.

- Спросите у Сапежки. Товарищ Сапежка, ответьте людям.

- Я же вам сегодня уже докладывал, - сказал Сапежка. - Московские товарищи делают то, для чего сюда и посланы. Выявляют в церкви ценности художественные и исторические. На сходах с докладами выступают.

- А вы с ними встречались? - интересовался Зорин. - Документы проверяли?

- Я докладывал об этом. Видел товарища Сорокина в Захаричах.

- А до меня дошло, - продолжал Зорин, - что они не только в церквях изымают ценности, но и по квартирам.

- Потому что попы из церквей ценности домой перетаскали. А у трудящихся людей ничего не было отнято, - ответил Сапежка.

- Сомневаюсь я все же в этих уполномоченных.

Зорина здесь все уважали, для младших он был авторитетом: старый большевик, побывал на каторге, в ссылке, с первого дня советской власти воевал за нее на фронтах гражданской. У него именная шашка, именные золотые часы от Фрунзе с надписью: "За презрение к смерти во имя идеалов коммунизма". После тяжелого ранения он перешел работать в чека.

Сомнения относительно московских уполномоченных были, оказывается, и у других товарищей. Начальник Чаусской чека сказал, что ему пожаловались два еврея: у них уполномоченные отняли золотые часы и чайные ложечки.

- Не верю, - сказал Сапежка. - Полагаю, что это поклеп. Тот Сорокин не мог этого сделать.

- Послали жалобу Ленину. Вернусь в Чаусы - буду разбираться.

- Ленину? - вскочил Зейдин. - Да за такое тех жалобщиков арестовать надо.

- Ого! - оторвался от своих бумаг Усов. - Один такой крутой товарищ попробовал арестовать учителя из Климовичей. Узнал тот товарищ, что учитель послал Ленину жалобу на местные порядки, и под стражу его. В постановлении об аресте написал, что этот учитель мог пожаловаться губернским властям, а обращаясь с письмом к товарищу Ленину, он тем самым отвлекает его внимание от работы, столь нужной сейчас советскому государству, и отрывать его от работы уже само по себе является преступлением против пролетарской революции... Видали, какой оригинал? Вот этому оригиналу и пришлось всыпать.

- И еще, товарищ Сапежка, - сказал начальник Чаусской чека, - была жалоба и от учителя: уполномоченные стащили у него кольцо с пальца.

Сапежка молчал, не пытался больше возражать. Смотрел на стену, на которой прямо перед ним висел большой лист бумаги, обведенный по краям черной рамкой. Там были имена чекистов губернии, погибших в борьбе с контрреволюцией. Список длинный, многих из этих чекистов он знал, с некоторыми дружил, с другими вместе участвовал в операциях. Невольно начал перечитывать фамилии и думал, что этот список будет пополняться и что неизвестно, кто первым продолжит его...

- Значит, так, - сказал Усов. - Нужно предупредить насчет этих уполномоченных все уезды, все волостные Советы. Всех попов. А из губчека пошлем группу товарищей по их следам, я подумаю, кого послать. А теперь уже не прошу, а приказываю всем покинуть мой кабинет.

Люди начали неохотно вставать, направлялись к двери. И в это время вошла дежурная телеграфистка, положила на стол перед Усовым телеграмму. Уходить не спешила, ждала, пока Усов прочтет. По тому, как телеграфистка вошла, как теперь стояла, не отводя взгляда от Усова, все догадались, что телеграмма какая-то необычная. И все мешкали, тоже ждали: что там такое? Усов прочел телеграмму и хлопнул ею по столу.

- Ну вот, товарищ Сапежка, послушайте, как вы проверяли тех уполномоченных. Доносит товарищ Баранов: "Обладатели мандата не являются теми, кому он был выдан. По нашим сведениям, мандатом пользуются Сивак и его помощник по банде. Достоверность этих сведений нами проверяется. То, что они бандиты, а не посланцы из Москвы, подтверждается и фактом изнасилования ими в деревне Крапивне неполнолетней. С комприветом Баранов".

Усов сжал кулаки и стал легонько постукивать ими по столу. В сосредоточенном молчании смотрел куда-то в одну точку. Все также молчали. Наконец Усов встал, заговорил, ни на кого не глядя:

- Трудно даже представить себе, какой вред советской власти причинили и причиняют эти бандиты с московским мандатом. Лучшей тактики борьбы против Советов и не придумаешь. Сегодня, сейчас же и незамедлительно выехать в Рогачевский уезд товарищам...

Усова перебил Сапежка...

- Семен Пахомович, поеду я. Я виноват, я и исправлю свою ошибку.

- Хорошо, - сразу согласился Усов. - Поезжайте. Всё.

Все вышли из кабинета.

16

Чем дальше уходила ночь, тем больше серело и мрачнело небо. День обещал быть дождливым, холодным.

Шилин и Михальцевич вышли к железной дороге и двинулись на восток, посчитав, что разъезд Зарубичи именно там. Они ошиблись: Зарубичи были рядом, в восточном направлении, всего в какой-нибудь полуверсте. И они шли к разъезду Липовка, не догадываясь о своей ошибке. Вокруг стоял лес, сумрачный, еловый, ни полянки в нем, ни просвета. И хоть бы одна душа повстречалась, чтобы спросить, далеко ли до разъезда. Захотелось есть. Пахло шпалами, металлической окалиной, сажей, копотью лежавшей на земле, на рельсах. Протяжно и тоскливо гудели провода. Первым шел Шилин, за ним Михальцевич.

- Слушай, мсье, - приостановился Шилин, перекладывая саквояж из одной руки в другую и поправляя мешок за спиной, - не кажется ли тебе, что мы долго идем? Неужели тут такой длинный перегон?

- Перегоны бывают не больше семи-восьми верст, - ответил Михальцевич. - Это просто тебе наскучило идти, товарищ Петров.

Оба рассмеялись. Они уже разыгрывали свои новые роли: Шилин стал Петровым, так значилось в его документе, для которого загодя был припасен чистый бланк, а Михальцевич пока оставался Лосевым, хотя был у него также мандат на имя Сорокина.

Наконец верст через пять лес начал редеть, и вскоре послышался стук топоров. Думали, что это дровосеки, озирались по сторонам, чтобы их увидеть. Но прошли еще немного и увидели хаты. Работали трое плотников, строили новую хату. Небольшенький ошалеванный станционный домик стоял в отдалении, шагах в двухстах. Это был разъезд Липовка.

- Дошли, слава богу, - сказал Шилин и повернул к плотникам.

На бревнах сидело несколько женщин с узлами, корзинами, два-три подростка, старый дед с двумя торбами, перевязанными, чтобы взять через плечо. Это были, вне всяких сомнений, пассажиры, ждали поезда, и по тому, что ждали его здесь, а не возле станционного домика, можно было догадаться, что придет поезд не скоро. Плотники, завидев начальников в хромовых пиджаках, вогнали топоры в бревна, стали доставать кисеты.

- Добрый вам день, - поздоровался Шилин.

- И вам того же, - ответил плотник в зимней шапчонке.

Сруб был доведен до верхнего венца, теперь ставили стропила.

- Хороша хата будет, - похвалил сруб Шилин. - Не хата, а песня звонкая.

- Дак к этой песне еще и припевки нужны: сени, хлев, - ответил старик с двумя мешками.

- Известное дело, - согласился Шилин и снова - к плотникам: - А крыть чем будете?

- Матюгом покроем, - ответил плотник в зимней шапке. - Чем же еще. Ничего ни купить, ни достать.

Плотники и женщины засмеялись, их смех подхватил и Шилин, а между делом спросил насчет поезда. Ему ответили, что сегодня, мол, должен быть, а когда, так и сам начальник разъезда не знает.

Из станционного домика вышла женщина и направилась сюда, к людям. Шилин обратил на нее внимание потому, что женщина была не из деревенских, одета по-городскому, и не было у нее, как у этих пассажирок-крестьянок, больших узлов, а лишь сумочка в руке. Чем ближе подходила женщина, тем с большим интересом наблюдал за нею Шилин. Заметив такое внимание к себе, женщина замедлила шаг, остановилась, словно собиралась повернуть назад. Но не повернула, подошла, поздоровалась, растерянно потопталась на месте и села на бревно рядом со стариком.

Это была Катерина.

"Сивак!" - узнала она Шилина и, боясь, как бы он не догадался, что она его знает, опустила голову, подперла ее ладонями. Тогда, в Захаричах, она хорошо его приметила. Видела на улице через окно, рассмотрела, когда Сивак приходил за отцом и увел его в церковь. И этого, второго, толстячка с выпученными глазами, тоже тогда приметила. Теперь они одеты иначе: в кожанках, с красными звездами на фуражках. Так вот кто расхаживает с мандатом Сорокина!..

Шилин уже отвернулся от нее, разговаривал с плотниками. Зато проявил интерес Михальцевич, подошел, сел рядом.

- Скажите, мадам, нам долго еще придется тут ждать? - спросил. Впрочем, с такой прелестной во всех отношениях дамой я готов ждать бесконечно.

- А кто его знает, - ответила Катерина успокоенно: Шилин ее не узнал. - Вам-то куда ехать?

- Нам? Конечный пункт нашего пути - Москва. Оттуда мы. А сейчас в Гомель.

- Вот оно что. И что же вас в такую глушь привело?

- Служба, служба, - ответил Михальцевич и приблизил к ней лицо. Поехали с нами. Такую попутчицу иметь почтем за счастье... Какая у вас замечательная коса. - Взял косу за кончик, стал поглаживать. - Не читали у Блока про такую косу? Помните?.. Вползи ко мне змеей ползучей, в глухую полночь оглуши, устами томными замучай, косою черной задуши... Прекрасно!

"Как же спросить, кто они теперь? За кого себя выдают?" - думала Катерина, еще не решив, что станет делать, когда разузнает все это. Она пропускала мимо ушей соложавую болтовню Михальцевича и прислушивалась к тому, о чем говорил Шилин: может, что-нибудь обронит о себе. Разговор шел о политике, плотники спрашивали, когда все встанет на свои места и что там в Москве думают относительно крестьян.

- Мы здесь, так сказать, по части культуры, - услышала Катерина слова Сивака. - Выявляем культурные ценности... Берем на учет...

"То же самое и Сорокин делал. Значит, они с его документами". Теперь она размышляла, кому бы сказать об этом, кого предупредить. Что говорил ей Михальцевич, до нее уже, как до глухой, вовсе не доходило. Слышать слышала, но не воспринимала, механически поддакивала, кивала. "Хлопец тот в Грибовцах, - вспомнила она про Иванчикова, - а они здесь".

Решение пришло неожиданно. Она встала:

- Пойду спрошу насчет поезда.

- И я с вами, - тоже поднялся было Михальцевич.

- Сидите. - Катерина решительно взяла его за округлое мягкое плечо, задержала. - Я сейчас же вернусь.

Михальцевич не посмел ослушаться, тем более что возле него осталась ее сумка.

Катерина шла не торопясь, этакой вялой, беззаботной походкой. Ни разу не оглянулась.

Начальник разъезда на крыльце своей квартиры набивал патроны. На разостланной тряпице лежало уже с полдюжины набитых, а на периле крыльца висело ружье, в стволе которого тихонько посвистывал ветер. Начальник был человек пожилой, с чисто выбритым красным моложавым лицом сердечника.

- Послушайте, - присела Катерина подле него, - надо позвонить на станцию. А куда - не знаю.

- Зачем? - спросил начальник, не поднимая головы. - Поездов пока не слыхать.

- Надо позвонить немедленно. Слышите? Вставайте.

Начальник разъезда наконец глянул на Катерину и достаточно резво встал: бог его знает, что за женщина, не из местных, требует, как будто имеет право. Вошли в дежурное помещение. Начальник крутнул ручку телефона. Ответили с ближайшего разъезда - из Зарубичей. Катерина схватила трубку.

- Зарубичи? Послушайте, там должны быть товарищи из чека. Есть? Конный отряд? Сейчас же скажите им, что те, кого они ищут, в Липовке. Дожидаются поезда. Обязательно передайте. - Некоторое время она молчала - там побежали кого-то звать, потом снова заговорила, озираясь на дверь: - Вы Иванчиков? Они тут, на разъезде. Тут. Оба. Ждут поезда. Хорошо, хорошо...

Катерина вышла из дежурки тяжело, переставляя ноги с таким трудом, будто проделала очень большую физическую работу. Начальник разъезда спросил:

- Это кого же ищут? Почему мне не говоришь? Я же партейный.

- Там они, - показала Катерина на сруб, наполовину увенчанный стропилами, - в кожанках.

17

Иванчикову с Ксенией повезло: их догнал отряд красных кавалеристов и подвез на тачанке чуть ли не до самой станции Зарубичи. Отряд двинулся дальше, прямо, а Иванчиков и Ксения лесом вышли к станции. Там и застали всю конную группу Бобкова.

- Не появлялись? - спросил Иванчиков у отделенного.

- Мы их не видели. И люди говорят, будто не видели, - ответил Бобков.

Савки среди бойцов не было. Бобков сказал, что тот где-то поджидает у дороги, чтобы первым их встретить.

- Чудики, - сказал Иванчиков, - что ж вы тут на виду торчите? Если те комиссары вас заметят, они и не сунутся сюда.

- Что это ты комиссарами их называешь? Бандиты они, - поправил Иванчикова Бобков. - А вообще-то правда - коней надо отвести в лес и самим там посидеть.

Он сказал об этом бойцам, послал одного из них за Савкой, а с остальными повел лошадей в лес. На станцию вернулся один, без шашки, с револьвером в кармане.

- Вот тут и будем ждать, вместе с пассажирами, - сказал он.

Пассажиров на станции было немного, в большинстве женщины, и собрались они не в дальнюю дорогу, а в ближайший город - что-то там продать да купить. Бобков сел на бревно, служившее скамейкой, похлопал по нему, приглашая сесть и Иванчикова с Ксенией. Иванчиков сел, а Ксения осталась стоять и открыто посматривала то на Иванчикова, то на Бобкова, словно сравнивая, кто из них лучше. Так обычно смотрят дети на незнакомого человека, не боясь этим смутить его.

- Сестренка? - спросил Бобков, заметив Ксенин оценивающий взгляд.

- Да нет... Повстречались вот. По пути было. - Иванчиков коротко рассказал, при каких обстоятельствах встретил Ксению и для чего она ему нужна. - Она видела того Сорокина. И Сивака видела.

Ксения, словно сообразив, что нельзя так откровенно рассматривать людей, тряхнула головой, покраснела. Так с красными яблоками на щеках и опустилась на бревно, только не с той стороны, где показывал Бобков, а рядом с Иванчиковым. Обтягивая на круглых крепких коленках юбку - а ее и не надо было обтягивать, она длинная, почти до щиколоток, - смотрела теперь только прямо перед собой. Чувствовала, что Бобков время от времени поглядывает на нее, смущалась и еще пуще краснела.

- Во жизнь, - вздохнул Бобков, - скоро тридцать, а жениться все недосуг. То войны, то теперь за бандитами гоняемся, а они за нами. - Он повернулся к Иванчикову, толкнул его локтем. - Ты же, поди, тоже не женат?

- Холостяк, - ответил тот и поспешил сменить разговор. - А народу-то прибывает, - показал на трех женщин, выходивших из лесу.

Посидели, поговорили, не сводя глаз с дороги.

Не выдержал Савка, пришел на станцию. Бобков отругал его и приказал вернуться в лес.

- Так они же могут переодеться, и вы не узнаете их, - оправдывался Савка, всматриваясь в пассажиров. - А я их, гадов, хорошо запомнил.

- Сидим тут, ждем, - сказал Бобков, когда Савка подался в лес, - а эти субчики - тю-тю, в другую сторону махнули. И опять комиссарами ходят.

- Нет, после того, что натворили в Крапивне, вряд ли осмелятся, - не согласился Иванчиков.

Но спустя какое-то время и он начал сомневаться, что бандиты, выдающие себя за комиссаров, придут на станцию. Если б сюда целились, то были бы уже здесь - поезд как раз в это время прибывает. Видно, куда-то в другое место повернули.

Пассажиров становилось все больше. Они сидели возле вокзальчика на скамейках, на бревнах, прямо на земле. Люди были из разных деревень, и потому каждому хотелось услышать, что и где происходит. Слушали о чужом и рассказывали о своем. Но в конце концов разговоры возвращались к поезду, которого все дожидались и о котором ничего не было известно. И кто-нибудь вставал и шел на станцию спросить у начальника, не слышно ли чего насчет поезда. Ходил и Иванчиков. А начальник ответил, как и другим, кто обращался к нему, что сам ничего не знает, ибо это не прежняя железная дорога, на которой был порядок, но все же обещал, что поезд непременно будет.

- Раньше, бывало, ну еще до войны, при царе, два раза тут поезд проходил, - говорила женщина постарше второй, помоложе, - сидели они рядом с Иванчиковым на скамейке, и тот слышал весь их разговор.

- Так тогда же не стреляли, как сейчас, не убивали людей, - отвечала младшая. - А то вот уже шесть лет как стреляют да стреляют.

- Ой, не кажы, ето ж кали уже тот мир настанет. - Старшая перекрестилась. - У нас вунь из лесу налетели да троих убили и две хаты спалили. За то, что коммунисты.

- А сами коммунисты что вытворяют, - сказала младшая и настороженно глянула на Иванчикова. А тот прижмурил глаза, сделал вид, будто дремлет. Да какие коммунисты, прямо от Ленина. - Это она произнесла шепотом, наклонившись к старшей. - В Рутичах попа обобрали, а в Крапивне девочку изнасиловали. Слыхала?

- Как не слыхать. Ето ж не в Крапивне, а в Вишенках. Пришли два комиссара, повечеряли, тама в хате и ссильничали, - сказала старшая тоже вполголоса.

- А боженька, так это, значит, было и в Вишенках и в Крапивне. Может, и еще где. Скажи-тка мне, - она наклонилась к самому уху старшей, - неуж это Ленин дозволяет своим комиссарам обирать людей и насильничать? А?

Старшая задумалась, помолчала, ответила:

- Сказывают, дает дозвол делать такое с панами да с буржуями.

- Так поп-то не буржуй, он святой церкви, богу служит. Да девочка та не панская. А правда ли, что мужики там взбунтовались и кричали на сходе: долой всех коммунистов?

Иванчиков, до этого терпеливо слушавший их беседу в надежде почерпнуть что-нибудь интересное с точки зрения его службы, не выдержал:

- Тетки, что вы плетете, - сказал тихо, чтобы не привлечь внимания других пассажиров. - Ленин за такие дела расстреливать приказывает. А вы: дозвол дает... Прикусите языки. А те насильники не коммунисты, а бандиты с чужими документами.

Женщины испуганно притихли, а Иванчиков встал и снова пошел к начальнику станции.

"Вот темнота, - злился он, - надо же, какую утку пустили: коммунисты с ведома Ленина грабят и насилуют. Придумают же".

Начальник станции за своим столиком что-то писал, на Иванчикова и не оглянулся, сказал, опережая его вопрос:

- Поезд будет. Когда - не знаю, - и продолжал писать.

Настроение у Иванчикова испортилось. Понял: бандиты опять запутали следы. Не придут они на станцию. Если б им впрямь надо было ехать, давно бы объявились. Хитрая все же у них тактика: говорят, будто идут в одно село, дорогу туда расспрашивают, а появляются совсем в другом. Петляют, как зайцы.

К начальнику станции зашел и Бобков.

- Что, глухо? - спросил он.

- Глухо, - ответил Иванчиков. - Проворонили мы их. Вот гады! И где они могут быть, как ты думаешь? Может, в Муравилье? Там же церковь.

Говорили они, не обращая внимания на начальника станции, который все еще что-то писал.

- Могут и в Муравилье быть, - подумав, ответил Баб-ков. - А мы туда сейчас и слетаем.

Он даже обрадовался этому своему решению: сидеть на станции и ему и его хлопцам прискучило. На прощанье пожал руку Иванчикову, начальнику станции, молодецки козырнул, звякнул шпорами и вышел.

- А я вас знаю, - не отрываясь от стола, сказал начальник станции. Вы из чека. Ловите этих комиссаров, что Москва прислала.

- Послушайте, и вы тоже, как те... бабы, - обиделся Иванчиков. - Не комиссаров, а бандитов.

- А кто их знает. Сейчас все может быть. Ничему нельзя удивляться.

Иванчиков шагнул к двери, чтобы уйти, и в это время послышался звонок. Начальник станции снял трубку.

- Слушаю. Понятно. Поезд? Значит, идет? - лязгнул трубкой о рычаг, крикнул, высунувшись в окно: - Эй, граждане хорошие, поезд идет! Прошу покупать билетики.

Иванчиков постоял в раздумье: вернуться ли ему в уезд на этом поезде, или еще походить по селам, предостеречь волостные Советы насчет этих бандитов? И тут снова раздался звонок.

- Кто, кто? - допытывался начальник станции, сняв трубку. - Дамочка, не тараторьте, говорите спокойно. Да. Ну, здесь. Иванчиков? Это его фамилия? Ну и что? Хорошо, дамочка, позову... Товарищ Иванчиков! - крикнул он, отняв от уха трубку. - На провод!

Иванчиков узнал голос раньше, чем она назвалась. Говорила взволнованно, приглушая голос, чтобы не услышали те, кто там был поблизости.

- Они тут, в Липовке, на разъезде, - говорила Катерина. - Сивак... Нет, не ошибаюсь. И с ним еще один, из банды. Поезда ждут. Куда хотят ехать? На Гомель.

- Я приеду, - сказал ей Иванчиков, тоже приглушая голос и прикрывая рукой трубку. - Приеду. Буду в пятом вагоне. В пятом! - А когда повесил трубку, хлопнул себя по лбу: - Дурень, а будет ли там пятый вагон? Дурень, надо было сказать - в первом.

18

Поезд подходил к разъезду медленно: в том месте был подъем. Паровоз сильно дымил, тяжело отдувался паром.

- Ну, мон шер, - положил Шилин Михальцевичу руку на плечо, - помаши ручкой этим лесам и болотам. Впереди у тебя Париж.

Михальцевич промолчал, все внимание его было занято Катериной. Он заметил, что она тоже не спускала с него и с Шилина глаз, и расценил это по-своему: дамочка не хочет с ними расставаться. Подошел к ней, сказал:

- Мадам, было бы славно, если б мы сели в один вагон: вы скрасили бы нашу дорогу. Не возражаете?

Катерина озабоченно посмотрела на поезд, который уже останавливался.

- Хорошо, не возражаю, - ответила она, выдавив на лице принужденную улыбку. - Давайте сядем в пятый вагон. - И снова оглянулась на поезд. Только в пятый... в пятый.

Прополз мимо паровоз, заскрежетали колеса вагонов, лязгнули буфера, поезд дернулся, замер на месте. Катерина махнула рукой Михальцевичу, побежала к пятому вагону - он остановился недалеко. Взобраться в тамбур ей помог Шилин.

Это был типичный вагон всех поездов того времени: окна повыбиты, краска облезла, там-сям светились дыры в стенах - вагон попадал под обстрелы. Людей набилось битком. Шилин и Михальцевич, помогая Катерине, все же втиснулись в первое купе. Михальцевич согнал со скамьи какого-то хлопца, предложил сесть Катерине, сел и сам.

- Вот видите, какие мы галантные кавалеры, - сказал он, когда Катерина села. - Значит, до Гомеля?

- До Гомеля.

- Какая удача - ехать рядом с такой милой во всех отношениях дамой. Вещевые мешки, свой и Шилина, Михальцевич забросил на верхнюю полку, оба держали при себе только полевые сумки.

В купе сидело двое военных, женщины, согнать больше было некого, и поэтому Шилин стоял.

Поезд резко и неожиданно дернулся и пошел. Михальцевич покачнулся и схватился рукою за плечо Катерины.

- Пардон, - сказал он, дыша ей прямо в лицо. - Озорник-поезд едва не бросил нас в объятия друг к другу.

Шилин, положив локоть на край средней полки, смотрел в окно. Худощавый, жилистый, с жестким, словно отчеканенным лицом, раздвоенным подбородком. Усы короткие, тронутые сединой. Шилин был задумчив и строг, черные брови его то взлетали вверх, то, когда лицо хмурилось, сходились на переносице, иногда приходили в движение и губы.

"Бандит, - думала, со страхом глядя на него, Катерина, - сколько же душ ты загубил этими вот худыми, с длинными кистями руками. Они же и расстреливали, и вешали, и вырывали нажитое у людей... Интересно, где крест, что у отца отнял, прячешь? Неужто в том мешке? - Катерина скользнула взглядом по полке. - Нет, видно, в полевой сумке, вон какая она у него тяжелая, ремешок аж в плечо врезается..." Если присутствие Михальцевича, так и не снявшего руку с ее плеча, только раздражало, то Шилин вселял страх...

"А сядет ли тот рыжий хлопец, чекист тот?" - забеспокоилась Катерина. Подумала и спохватилась: а что он один сделает в этом переполненном вагоне? Да еще такой молоденький, дитя совсем.

Поезд шел лесом, полыхавшим в осенней тишине желтым и багровым пламенем.

Иванчиков все-таки сел. Сел в пятый вагон вместе с Ксенией. Он опять попросил ее поехать с ним, и она опять согласилась, сказала, что через пять станций живет ее дядька и что это неплохой случай его навестить. Ксения не стала пробираться в вагон, осталась в тамбуре. А Иванчиков, наказав Ксении там и ждать его, начал протискиваться по проходу, чтобы увидеть Катерину.

Заметил ее в другом конце вагона. Из-за спины пассажира смотрел не нее, ждал, чтобы и она его заметила. Катерина сидела рядом с полноватым военным в черной кожанке и в фуражке с красной звездой. Тот маслено улыбался, что-то говорил, пялясь на нее выпученными глазами, а Катерина в ответ нехотя посмеивалась. Иванчиков протиснулся еще ближе, и Катерина его заметила, словно невзначай кивнула и рукой показала на своего соседа, а потом на другого военного, который стоял и смотрел в окно.

Иванчиков был уже настолько близко, что мог слышать их разговор.

- Женщины теперь эмансипированные, - говорил тот пучеглазый (валапокий, как здесь таких называют), - они скоро все вершины займут в обществе. И в любви, разумеется, тоже. Сами будут нас, бесправных мужчин, выбирать.

- Ей же право, будут, - вмешался мужчина в австрийской шинели. - Берут эти бабы верх над нами. А ежели баба начальница, то - ого-го... Козел в юбке.

- Зачем же так грубо, - поморщился пучеглазый, - женщины - украшение природы.

- Ого, украшение, - хмыкнул тот, в австрийской шинели. - В нашей дивизии баба начальницей трибунала была. Судила всех одинаково - расстрел.

С верхней полки свесилась стриженая голова молодого красноармейца.

- Рыжая такая? - спросил он. - Так она и у нас судила. В такой шкуре ходила, как у тебя, - ткнул он пальцем в плечо военного, что стоял и смотрел в окно. - Наш отделенный кокнул из винтовки барана. От стада отбился... Жарили-парили - на все отделение. Отделенного за мародерство под суд. Рыжая та судила в клубе принародно. А я конвоиром стоял. Двое мужчин, что у нее по сторонам сидели, молчок, а она все кричала. А потом приговор объявила - расстрел. Отделенный сомлел и - с катушек. Когда всех выпроводили из клуба, рыжая хлясь-хлясь отделенного по щекам, тот очухался. "Дурень, - говорит, - чего с ног валишься, тебе не расстрел, а на три месяца в дисциплинарную роту. Это я объявила расстрел, чтоб другие боялись и так не делали".

Второй военный, в такой же черной кожанке, как у пучеглазого, посмотрел на рассказчика, усмехнулся, хотел что-то сказать, но передумал, опять отвернулся к окну.

Катерина, встретившись с Иванчиковым взглядом, показала глазами на этого военного, дважды кивнула, и Иванчиков понял, что он и есть главный, Сивак.

Стесняющее горло волнение и радость охватили Иванчикова: он у цели! Вот они, те неуловимые преступники, что натворили столько бед. Наконец-то встретились! Однако он тут же с горечью понял, что один ничего не сделает: не станешь же прямо тут проверять документы или, тем более, задерживать. "Эх, - думал он с досадой, - сюда бы Бобкова с его хлопцами!"

Поезд подошел к очередной станции, остановился. Из вагона вышла часть женщин с узлами, и в проходе стало свободнее. Освободилось место и для того второго, главного. Он сел напротив Катерины. Катерина встала и на секунду вышла из купе. На ходу шепнула Иванчикову:

- Этот, что постарше, худой - Сивак. Он был в Захаричах. Говорят, в Гомель едут.

Вернулась в купе, села на свое место.

"Вот если б правда в Гомель, - повеселел Иванчиков, - там бы не выскользнули".

Поезд отчего-то стоял уже сверх положенного. Один из пассажиров, высунувшись в окно, спросил у кого-то там, чего, мол, долго стоим. Ему ответили, что не принимает следующая станция. Иванчиков увидел в окно, что отвечает не кто иной, как дежурный. Внезапно пришло решение. Вырвал из блокнота листок, написал: "В поезде на Гомель, пятый вагон, едут те двое московских уполномоченных, которых мы ищем. Едут до Гомеля, но могут сойти и раньше. Прошу оказать помощь. Иванчиков". Когда клал листок за пазуху, рука наткнулась на револьвер, лежавший во внутреннем кармане. Ощутил от этого прикосновения приятную уверенность. Быстро двинулся по проходу. Вышел в тамбур. Ксения, стоявшая в окружении молодых хлопцев, спросила:

- Нет их тут? Бандитов?

- Нет. Стой здесь, в вагон не входи. Я потом тебе все расскажу. Иванчиков боялся, как бы Ксения, узнав бандитов, не подняла прежде времени шуму. Он спрыгнул со ступенек, подошел к дежурному, отдал листок.

- Неотложно передайте по линии в губчека, - сказал он. - Под строгую ответственность. - Снова вскочил в вагон и оттуда, из тамбура, смотрел, как дежурный неторопливо достает из нагрудного кармана очки, цепляет их на уши, поправляет на носу. Прочтя текст телеграммы, он глянул на Иванчикова, кивнул и поспешно зашагал к зданию станции.

Успокоенный и теперь-то уверенный, что телеграмма дойдет и подмога ему будет, Иванчиков обернулся к Ксении. Она стояла в компании тех же хлопцев, улыбалась им. В руке держала карамельку - ясное дело, хлопцы угостили, - а вторую сосала, перекатывая ее во рту языком. Не вынимая изо рта карамельки, спросила у Иванчикова:

- Ну, что ты хотел рассказать?

- Потом, погоди.

В тамбуре притихли, хлопцы смотрели на Иванчикова, видно, гадали, кем он может быть для нее, и Иванчиков пришел в смущение от этого общего интереса к его персоне.

- Так я пройдусь по вагону, взгляну, может, все-таки здесь они, сказала Ксения.

- Не надо, не ходи, - резким жестом задержал ее Иванчиков. Нахмурился, повторил еще решительнее: - Стой тут.

По тому, как нахмурился Иванчиков, как строго, жестко говорил, Ксения догадалась, что ей почему-то действительно идти в вагон нельзя. Какое-то время пытливо смотрела на Иванчикова, силясь сообразить, в чем же дело, но тот ни словом, ни жестом не ответил на ее немой вопрос.

Разговор, который хлопцы вели с Ксенией и который был прерван Иванчиковым, возобновился. Один из них, в матросском бушлате, великоватом ему, явно с чужого плеча, рассказывал о своей тетке:

- Знаете, сколько ей лет? Нет, не угадаете. Она на девять лет моложе меня. Во тетка.

Хлопцы из кожи вон лезли перед Ксенией, состязались в остроумии, красноречии. Ксении это нравилось. Они же нашли для нее место в ближнем купе, усадили, сами стояли в проходе.

Между тем поезд наконец тронулся. Перестукивались колеса, гремел и ходил ходуном вагон, свистал в дырах и разбитых окнах ветер, проносились мимо перелески, речушки, поля. Такие тут места - леса не было ни с той, ни с другой стороны. Иванчиков пытался вспомнить, подсчитать в памяти, сколько станций осталось до Гомеля и на какой из них могут, получив его телеграмму, сесть чекисты. Решил на каждой станции и на разъездах выходить из вагона или стоять на ступеньках, чтобы видеть, кто садится, и чтобы с перрона можно было увидеть его. Многих здешних чекистов он знал, многие знали и его.

"Вот бы мне в помощь человек четырех, - думал Иванчиков, - мы бы их тут и взяли, в вагоне, тепленькими. Тепленькими", - повторял он излюбленное словцо своего начальника, месяц назад убитого в бою. В предчувствии опасной операции Иванчиков пребывал в том особом состоянии, когда не терпится ринуться с головою в бой, навстречу опасности, когда веришь только в свою победу и не веришь, не принимаешь в расчет того, что и сам можешь быть побежден. В бою - а он уже повоевал с поляками и с бандитами - первыми поднимаются в атаку самые молодые. Он тоже был молод, не перевалило еще за двадцать, и тоже первым бросался в атаку, получал за это и благодарности, и нагоняи. Однажды пошел один с винтовкой на пулемет в чистом поле, взял двух пулеметчиков-легионеров в плен. Тогда ему несказанно повезло: в пулемете заело ленту.

Подъезжали к следующей станции. Медленнее застучали колеса, лязгнули буфера, поезд начал притормаживать. Иванчиков вцепился в поручни, стал на ступеньки, высунулся, чтобы видеть станцию и чтоб его было видно. Приближался вокзальчик, пассажиры разбегались вдоль состава, норовя угадать поближе к двери вагона. Пятый вагон, как обычно, остановился напротив здания станции, и Иванчиков прямо перед собою увидел Сапежку. Тот подбежал к вагону, протянул Иванчикову руку, поздоровался. В тамбуре сказал:

- Получили твою телеграмму.

- А как вы тут очутились? Вы же в Гомеле.

- Видишь, не в Гомеле, вчера там был.

- А почему один, если телеграмму получили?

- А разве мы вдвоем не справимся? - В узких желтых глазах Сапежки сверкнул озорной огонек.

В тамбуре было пусто, и они разговаривали, не боясь чужих ушей.

- Надо было хотя бы милиционеров взять. Бандиты же вооружены. Самоуверенность Сапежки Иванчикову не понравилась. - И как мы их брать будем?

- Не было под рукой милиционеров. Я на этой станции случайно очутился. Дежурный дал прочесть твою телеграмму, и я скорей к поезду. А телеграмма пошла дальше по линии. Где эти?

- Там, в самом дальнем купе. В черных кожанках. И Катерина с ними. Только осторожно.

Сапежка прошел в конец вагона, заглянул в купе. Плоское лицо его перекосила злобная гримаса. Иванчиков побоялся, что Сапежка не удержится, попросит тех двоих предъявить документы, а то и еще хуже - объявит арестованными. Дернул его за полу, оттянул подальше.

- Не тот, которого я видел в Захаричах. Не тот, - сказал Сапежка. Надо искать помощников. Вон тут сколько красноармейцев.

- Так они же без оружия. Да и поверят ли, что это бандиты?

Сапежка молчал, думал, и, видно, ничего ему не приходило в голову хмурился, щурил и без того узкие глаза. Иванчиков тоже молчал, ждал, что скажет старший.

- Чего смотришь? - разозлился Сапежка. - Сам думай. - И уже спокойнее добавил: - Будем следить за ними. Дойдет твоя телеграмма и до губчека. Пошлют людей. Вот тогда и будем брать.

Это решение и было самым верным. Обоим нашлось место, причем рядом с купе, где ехали Шилин и Михальцевич. Катерина видела Сапежку и Иванчикова, но по-прежнему ничем не выдала, что знает их.

Следующий разъезд был Ксенин, и она собралась сходить. В компании все тех же своих попутчиков вышла из купе, остановилась в проходе. Оттуда увидела Иванчикова и подошла с ним попрощаться.

- Мне пора, - сказала она. - Сейчас моя станция. - И тут увидела Катерину, бросилась к ней. - Ой, тетя Катя, и ты... - Вдруг замерла, словно налетела на что-то: узнала Сивака. Тот сидел, привалившись спиной и затылком к переборке, с закрытыми глазами - дремал. У Ксении глаза расширились и словно остекленели от страха. Щеки побелели.

Катерина сообразила, что сейчас произойдет, схватила Ксению за руку, чтобы отвести от купе. Но та вырвалась.

- Вот же они, вот! Они, эти самые, у нас были! Папку моего убили... заговорила она сквозь всхлипывания. - Где мой папка? Куда его дели? Бандиты! - выкрикнула срывающимся голосом.

- Ксения! - дернула ее за рукав Катерина. - Замолчи, что ты плетешь?

- Это же бандиты! Ты что, не узнала их? Вот он, главный. Сивак. Вот он!

Шилин открыл глаза, но не переменил позы, как сидел, так и остался сидеть, только не сводил глаз с Ксении, не перестававшей кричать:

- Это вы убили папку! Где он, где?!

Стали собираться люди, оттеснили Сапежку и Иванчикова от купе.

- Ксения! - снова дернула девушку за руку Катерина. - Ты обозналась. Это ошибка. Не кричи, прошу тебя.

Кто-то из тех, что стояли возле купе, ахнул:

- Братцы, бандитов поймали!

- Где они, где? - тянулся хлопец в бушлате, силясь из-за голов увидеть этих самых бандитов.

Встал Михальцевич, с усмешкой похлопал Ксению по плечу:

- Девочка, ты не из сумасшедшего дома сбежала? Если не замолчишь, я тебя на первой же станции сдам в милицию. А ну, замолкни!

- Сдай, сдай! Я не боюсь. - Ксению всю трясло, она всхлипывала, рукавом жакетки вытирала слезы, размазывая их по щекам. - А ты главарь банды, ты папку убил! - показала пальцем на Шилина.

- Уймите вы наконец эту истеричку! - крикнул Шилин, обращаясь к Катерине. - Или выведите ее из купе.

Ксения ненадолго замолчала, глотала слезы, закрывая рукою лицо. Сапежке и Иванчикову удалось между тем протиснуться сквозь толпу, и они очутились в купе.

- Товарищи, товарищи, позвольте! Что тут происходит? - спросил Сапежка таким решительным тоном, что все признали в нем начальство. - Кто бандиты?

- Вот один, вот другой, - ткнула Ксения пальцем в Шилина и в Михальцевича. - Они в Захаричах людей побили.

- Прошу документы, - обратился Сапежка к Шилину.

- А вы кто такой? Предъявите ваши документы, - потребовал в свою очередь Шилин.

- Я из губчека. - Сапежка достал из кармана удостоверение, протянул Шилину.

Тот пробежал глазами по тексту, вернул удостоверение Сапежке, бросил Михальцевичу.

- Покажи им мандат.

Михальцевич долго рылся в сумке, наконец нашел мандат, подал Сапежке:

- Читайте, пожалуйста. Мы из Москвы.

Мандат прочли по очереди, сначала Сапежка, потом Иванчиков, переглянулись.

- Все в порядке, товарищ Сорокин, - отдал Сапежка мандат Шилину, прошу извинить. Можете ехать дальше. Вам куда?

- Нам до Гомеля, - ответил Михальцевич.

- Ну что ж, до встречи в Гомеле. - Сапежка козырнул и, словно оправдываясь, склонил голову.

Ксения перестала плакать, удивленно посматривала то на Катерину, то на Иванчикова, ничего не могла понять. Народ разошелся.

- Обозналась девчонка, - сказал хлопец в бушлате и тоже пошел в свое купе. - Промашечка вышла.

Катерина взяла Ксению за руку, повела к выходу.

- Тебе сейчас сходить, - сказала она. - Твой разъезд.

- Тетя, так они же бандиты.

- Молчи. Без тебя разберутся.

Поезд остановился всего на одну минуту. Ксения едва успела сойти, как он тронулся.

Сапежка сказал Катерине:

- В Гомеле вы нам понадобитесь.

- Хорошо, я не отойду от вас, - пообещала Катерина.

Однако до Гомеля так и не доехали. Через два перегона на полустанке Михальцевич и Шилин схватили свои мешки, сумки и выскочили из вагона. Сапежка, как только они направились к выходу, сделал знак Иванчикову и тоже рванулся к двери. Спрыгивая уже на ходу, увидели, что те двое удаляются в сторону вокзальчика.

На полустанке было всего два домика: один станционный, второй жилой, с пристроенным сарайчиком. Со всех сторон за полустанком начинается молодой сосняк. Но рос он всего лишь небольшим островком - за ним лежало широкое голое поле.

Шилин и Михальцевич дали маху, сойдя здесь. Они рассчитывали сразу же скрыться в чащобе и, поверив в удачу, приняли этот сосняк за большой лес. А большой лес чернел отсюда верстах в трех. Заметив, что сошли на полустанке и двое чекистов, поняли, что теперь те от них не отстанут. Двое на двое, преимущества ни у кого не было.

- Сволочи, - выругался Шилин, - привязались.

19

Шилин и Михальцевич сели у стены станционного здания, а шагах в ста от них, под старым дубом, сидели Сапежка и Иванчиков. Непримиримые противники, которым бескровно, без боя не разойтись.

- Чего ты притащил в вагон ту девчонку? - допытывался Сапежка.

- Ей было со мной по пути. И нужна была для опознания бандитов.

- Так научил бы ее, дуру, что и как делать. Раскричалась...

- Я говорил ей, чтоб сидела, не таскалась по вагону, а она не послушалась.

- Не послушалась, не послушалась... А теперь что делать будем? Ручками помашем им на прощание? Или придумаешь что-нибудь?

Иванчикову были неприятны эти попреки: он, что ли, виноват, что так вышло? А придумать что-то надо. Что? Людей поблизости нет, на помощь никто не придет. Подтверждением этому был и замок на двери жилого домика.

- А чего они сидят? - как бы у самого себя спросил Иванчиков. - Шли бы полем во-он в тот лес.

- Значит, что-то удумали. Не то, что ты.

- Так придумайте сами, - обиделся Иванчиков.

А между Шилиным и Михальцевичем шел другой разговор.

- Поспешил ты, поручик, пускаться в бега. И я, старый дурень, за тобой кинулся.

- Я же думал, здесь лес. А в вагоне мы были как в мышеловке. А тут что они нам сделают? Пусть попробуют сунуться. - Выпуклые глаза Михальцевича потемнели, как бывало всегда, когда тот на что-то решался. - Подстрелить бы одного, тогда второй даст драла. - Он встал со скамейки, крикнул: - Эй, хлопцы, давайте сюда, веселее будет.

- Иди ты к нам, - ответил ему Иванчиков, - тут места больше.

На этом переговоры и закончились. Никто не тронулся с места. Настороженно и опасливо противники следили друг за другом. У Сапежки и Иванчикова было все же преимущество: переданная Иванчиковым телеграмма рано или поздно поднимет на ноги милицию и чекистов. Должны же узнать (скажут в поезде), на каком полустанке они сошли. На это и уповали, особенно Иванчиков. Он также верил, что и Катерина что-нибудь предпримет, сообщит на какой-нибудь станции о происшедшем.

А на полустанке по-прежнему никого не было видно. Скорее всего, никто тут и не живет.

- Пустыня, - раздраженно сказал Шилин. - И надо же было именно на этом полустанке сойти. Куда мы теперь сунемся? А тут еще нога разболелась, не побежишь.

- Не повезло, - виновато согласился Михальцевич. - Эх, была бы винтовка, снял бы их, как рябчиков.

- А ты из пистоли попробуй, - подзадорил его Шилин.

- Попробую. - Михальцевич пересел так, чтобы Шилин заслонял его, и стал доставать из кобуры наган.

- Стоп! - осадил его Шилин. - Они ведь тоже пальнут. Давай-ка ближе к углу, чтобы сразу за дом.

Иванчиков и Сапежка заметили их маневр, укрылись за ствол дуба, взялись за кобуры.

- Эй, спрячь свою цацку! - крикнул Сапежка Михальцевичу.

- Это вы спрячьте, - ответил тот. Фактор неожиданности был утерян, стрелять не стал. - Товарищи, тут какое-то недоразумение. Мы же свои.

- Так чего было бежать из вагона? - спросил Иванчиков, всем своим видом показывая, что верит им и хочет решить дело миром.

- Вы же у нас документы проверяли.

- И я вам свой предъявил, - сказал Сапежка.

- Вот и давайте разойдемся, - предложил Михальцевич. - А то еще перестреляем друг друга. Ну как, разойдемся?

Сапежка молчал. Иванчиков хотел было что-то сказать, но Сапежка сделал ему знак: ни слова. В обоюдном молчании прошло несколько минут. Первым не выдержал Шилин:

- Товарищи, может произойти непоправимое. Нам нужно третье лицо, чтобы во всем разобраться.

- Вот это толково, - посмотрел на Иванчикова Сапежка, - подождем, может, кто и сыщется.

Действительно, лучше и не придумаешь: сиди, дожидайся, а телеграмма уже, поди-ка, в губчека.

Снова довольно долго молчали и те и другие. Одни прикидывали, как бы все же уйти, скрыться, а другие - как не дать им этого сделать. Время работало на чекистов.

- Надо отрываться, - сказал Михальцевич Шилину.

- Куда?

- Полем в тот вот лес.

- У меня нога разболелась. Их двое. Подсеки хотя бы одного. У тебя рука твердая.

Михальцевич перевел взгляд на чекистов. Лицо его, круглое, пухлое, тронула бледность, губы ломко передернулись, один глаз прищурился, словно он уже целился из нагана.

- Пересядь еще ближе к углу, - сказал он Шилину.

Тот подвинулся к краю скамейки, заплечный мешок поставил на колени.

- Выстрелю - сразу же за угол. - Михальцевич повернулся к чекистам боком, незаметно для них достал наган, сунул в рукав пиджака, руку с наганом положил на колено. Теперь выжидал, чтобы кто-либо из чекистов высунулся из-за дуба. Был уверен, что первыми чекисты стрелять не станут. Сам он стрелять умел, долгая война научила.

- Товарищи! - крикнул Шилин. - Должен же кто-нибудь быть на этом разъезде. Послать бы за властями. - Привстал, стукнул несколько раз в раму окна, готовый сигануть за угол.

Михальцевич тоже постучал кулаком в стену. И когда Сапежка, не заметивший ничего опасного, хотел что-то им крикнуть и на секунду показался из-за дерева, прогремели два выстрела. Сапежка громко ойкнул, отшатнулся от дуба. Третий раз Михальцевич выстрелил уже из-за угла, за которым вместе с Шилиным успел укрыться. Сапежка, цепляясь растопыренными пальцами за шершавую кору дуба, ополз на землю. Он был ранен, но поначалу не понял куда, боль пронизала всего. Падая, увидел на секунду дом, поляну, сосняк, потом все это стало удаляться, отступило, кануло, и он остался в каком-то пустынном пространстве...

Иванчиков обхватил Сапежку сзади, поднял, поставил на ноги, но тот снова осел вниз.

- Не надо, я убит, - проговорил Сапежка. Его широкоскулое смуглое лицо побелело настолько, словно в нем не было ни кровинки.

- Не убит, жив, жив, - твердил Иванчиков. - Тоже выдумал - убит. Ранен только...

Из-за дома еще раз выстрелили. Пуля с хрустом впилась в дерево, оставив на нем белую царапину. Иванчиков выстрелил в ответ и почувствовал, что рука его стала липкой. И рукоятка нагана была липкой и теплой. Взглянул на руку, на револьвер - они были в крови. Испугался, думал, что и его ранило. Тут же сообразил, что это кровь Сапежки, которого он прислонил к дереву. Тот сидел мертвенно-бледный, обеими руками зажимая рану на груди.

- Перевязать тебя надо... Перевязать. - Иванчиков опустился перед ним на колени, хлопал себя по карманам, но ничего подходящего там не было. Сбросил френчик, расстегнул пуговицы на рубашке.

- Глянь, где они, не сбежали? - через силу выговорил Сапежка.

- Тут они, тут. - Иванчиков выглянул из-за дуба и выстрелил в кого-то из тех двоих, опередив его, - тот тоже целился в их сторону. Снял рубашку, разорвал на несколько полос. Принялся раздевать Сапежку. Тот, сжав зубы, тихо стонал. Окровавленная гимнастерка неприятно липла к рукам Иванчикова. - Ничего, ничего. Вот сейчас перевяжем, и кровь остановится, прекратит идти, - говорил он и все выглядывал из-за дерева, тревожился, как бы бандиты не воспользовались случаем и не ушли. Дважды выставлял напоказ свою кепку, как будто это он сам выглядывает, и бандиты дважды стреляли в нее. Одна пуля оцарапала козырек.

"Ну где же люди? Неужели тут действительно никто не живет?" - думал Иванчиков, прижимая к ране на груди Сапежки сложенный в несколько раз лоскут от рубашки. Пуля прошила грудь справа, ближе к плечу, и, должно быть, пробила легкое, ибо Сапежка хрипел и отплевывался кровью.

Бандиты выстрелили еще раза три, пули впивались в ствол дуба с коротким хрустом.

"Стреляйте, стреляйте, - подзуживал их Иванчиков, - только не вздумайте убегать. Дайте перевязать товарища". Френчика своего он так и не надел. Сперва перевязал рану лентами от располосованной рубашки, а потом размотал свою обмотку и перетянул рану поверх лент.

- Вот кровь и остановилась, не течет больше, - сказал он, глядя Сапежке в глаза. - А вы говорите - убили... Не убили, живы вы и будете жить...

За два года службы в чека он повидал немало крови, был свидетелем не одной смерти, и каждая смерть - своего или врага - его потрясала, ошеломляла, он не мог примириться с тем, что человек убивает себе подобного и часто того, кто не сделал ему ничего плохого. Человек, рожденный для того, чтобы жить, радоваться жизни, растить детей, делать что-то хорошее для себя и для других, вынужден убивать такого же человека или сам падать замертво. А служба у него, у Иванчикова, такая, что он обязан стрелять и убивать, чтобы защитить ту жизнь и тот порядок, который выбрало большинство людей... И сейчас вот, в этой ситуации, он стреляет и в него стреляют и могут убить или ранить, как ранили Сапежку.

Были и еще выстрелы оттуда, из-за дома, и еще раз выстрелил в ту сторону Иванчиков.

А старый дуб, в живое тело которого впивались пули, в ужасе простер вверх два обрубка - два сука, как инвалид культышки рук, и казалось, ему было так же больно, как и человеку.

Немного погодя Иванчиков ощутил - именно ощутил - подозрительную тишину. Посмотрел на дом и никого не увидел, из-за угла не выглядывали. Крикнул:

- Эй, вы там!

Ответа не последовало.

- Сивак! Чего молчите?

По-прежнему тишина.

- Удрали, - прохрипел Сапежка и закашлялся.

Иванчиков ступил несколько шагов от дуба в сторону и увидел Шилина и Михальцевича уже в поле. Они оставили позади сосняк и спешили вдоль железной дороги к большому лесу.

- Стойте! - крикнул Иванчиков срывающимся голосом. Надел френчик, хотел бежать вдогонку, без шапки, расхристанный, в одной обмотке. Но спохватился, что раненый Сапежка останется один, сразу обвял, схватился за голову. - Уйдут!

Сапежка приподнялся, сказал:

- Догоняй. Бегом... Ну!.. Мне ты все равно не помощник... - посмотрел на Иванчикова прощально и - тоном приказа: - Беги!

Иванчиков отвернулся, чтобы не видеть взгляда Сапежки, хотел сказать что-то утешительное, но не нашел слов.

- Я скоро вернусь, - только и пообещал, устремляясь вслед за бандитами. - Куда же вы, обождите! - кричал на бегу.

Он заметил, что Шилин бежит с трудом, сильно нахрамывает. Михальцевич шел позади него, прикрывая собою. Расстояние между Иванчиковым и беглецами сокращалось, но было еще достаточно велико, и он не боялся, что в него могут попасть, бежал открыто, не хоронясь.

"Надо было взять Сапежкин наган, - спохватился он. - У меня же мало патронов. Эх, будь ты неладен!"

Чем дальше, тем чаще озирались Шилин и Михальцевич. В какой-то момент последний отстал, припал на колено и начал целиться в Иванчикова, перешедшего к тому времени на шаг. Иванчиков как шел, так и продолжал идти, знал: далеко, из нагана не попадет. Михальцевич выстрелил и догнал Шилина.

"Они идут в ту же сторону, куда ехали. Это хорошо, - думал Иванчиков. - А я не отстану. Увидят же люди, услышат. Прибегут..." До леса оставалось еще километра два, для хромающего Шилина - добрый час ходу. А за час что-нибудь да произойдет.

Так и шли, не сближаясь, держась на одном и том же расстоянии. Не стреляли. И по-прежнему нигде не было ни души.

"Люди, где же вы?" - готов был кричать в отчаянье Иванчиков. Его бросало то в жар, то в холод от понимания своего бессилия - в нагане четыре патрона, а лес приближается, его зубчатая кромка уже четко рисуется на светлом небе, как вырезки из черной бумаги на прозрачном стекле.

- Стойте! Все равно не отстану. Стойте!

Шилин и Михальцевич на миг приостановились, обернулись к нему. Неужели послушаются?

- Сдавайтесь!

- Рыжий щенок! Ушастик! - прокричал Михальцевич в ответ. - Сдаемся. Иди возьми! Гнида чекистская! - И выстрелил. Выстрелил и Шилин.

Иванчиков не услыхал свиста пуль: они или прошли стороной, или не долетели. Он не стал отвечать, понимал, что его провоцируют, вызывают ответный огонь, зная, что у него мало патронов.

И снова шли. Впереди - Шилин, за ним - Михальцевич. Мешки за плечами делали их на расстоянии горбатыми. Черные кожанки, желтые мешки... Вроде и не люди вовсе, а какие-то неземные существа: прилетели, сели на этом чистом поле и идут по нем, недоступные и страшные.

Впереди, поодаль от железной дороги, показался хуторок: хата, обнесенная забором, хлев, сараюшки.

"Во, может, там люди есть, - обрадовался Иванчиков. - И, может, свои, наши люди".

Вдруг его чуткие оттопыренные уши уловили далекий металлический гул. Гул поезда, такой знакомый, похожий... на что? Да, пожалуй, так гудит лес, когда по его верхушкам ударит ветер. Иванчиков бросился к полотну, посмотрел в одну сторону, в другую, поезда не увидел, но гул шел с той стороны, куда они держали путь. Гул усиливался, и черный кружок вырос на путях вдалеке. Потом и дым стал виден, а черный кружок превратился в паровоз.

- Ура, поезд! - крикнул, не сдержав радости, Иванчиков. - Поезд! Взбежал на насыпь, сорвал с себя френчик, стал размахивать им над головой вкруговую - справа налево, слева направо, как и надо останавливать поезд. Махал и не спускал глаз с Шилина и Михальцевича. Те тоже остановились было, а когда поезд начал притормаживать, свернули прочь от линии и поспешно направились к хуторку.

- Ага, припекло! - вскинул руки Иванчиков. - Ура-а!

Это был не поезд, а один паровоз. Он остановился в нескольких шагах от Иванчикова, и с него стали соскакивать люди с винтовками. Один боец, два, три, четыре... Всего семеро. Одного из них, начальника жлобинской чека Малюткина, Иванчиков знал.

- Вон они, вон! - показывал Иванчиков на Шилина и Михальцевича, приближавшихся к хуторку. - Это Сивак и еще один из его банды... Те самые, что с мандатом людей обирали...

Прежде чем устремиться в погоню, двух человек послали на полустанок к раненому Сапежке.

Шилин, первым подошедший к хутору, пнул ногой калитку - она, незапертая, отворилась и хлопнула о дощатый забор. Затравенелый двор был исполосован тропками, на которых тоже пробивались спорыш и подорожник. Хата была крепкая, из толстого леса, с крыльцом, некогда покрашенным, а сейчас облезлым и неухоженным.

- Вот змееныш, - выругался Михальцевич в адрес Иванчикова, - так и не отвязался.

Взошли на крыльцо, оттуда видели, как беглым шагом направлялась в их сторону группа людей с винтовками и впереди - тот самый рыжий ушастик.

- Ну, мон шер, - сказал Шилин, - мы обложены красными флажками. Мы в облаве. - Лицо его сделалось жестким, в глазах застыла смертная тоска, рот был горько сжат. - Конец, финита.

- Почему конец? В дом мы их не пустим, а ночью вырвемся. - Михальцевич часто дышал от бега и волнения. - Мы в крепости, стены будут нашей защитой. - Он отворил дверь и вошел в хату. - Эй, есть здесь кто?

Откликнулся и вышел им навстречу старик в овчинной безрукавке, в валенках, седой, сгорбленный, маленький, как гномик.

- Кто вы? Чья усадьба? - спросил Михальцевич.

- Хутор бывшего земского врача. Он куда-то съехал, а я стерегу. Школа тут будет.

- Ты один?

- Один.

- Давай труси отсюда, сейчас же! - Михальцевич взял старика за тонкую, поросшую седым пухом шею, подвел к двери и вытолкнул на крыльцо. Дверь запер на засов и на крючок. - И со двора выметайся!

Северная стена в доме была глухая. На четырех окнах западной - дощатые ставни, на остальных - железные решетки. Только в одной комнате были два ничем не защищенных - стекло да тряпки - окна.

- Думаешь, сунутся сюда? - повеселел Михальцевич. - Полезут? Дудки, не возьмете! - потряс он кулаком. Сел на стул перед этими двумя окнами, откуда грозила наибольшая опасность, снял фуражку, этакий толстячок с лысиной, с маленькими ножками, на которые в интендантстве не было подходящих сапог, он шил по заказу. Стул был высокий, ноги не доставали до пола, сидел и болтал ими в воздухе. - Мы в крепости.

- "В крепости", - передразнил его Шилин. - Сноп соломы под стреху, и выскочишь, как сурок. Дурень, оболтус, зачем выгнал старика? Заложником был бы.

Дом чекисты окружили, двое или трое пробрались во двор, стучали в ставни, видно, прикладами.

- Выходите! - услышали голос Иванчикова. - Не валяйте дурака.

И снова стук прикладов, голоса, уже другие, незнакомые.

Шилин заглянул в одну комнату, в другую - они были пыльные, запущенные, с громоздкой старой мебелью - шкафами, комодами. В углу стояли большие часы с латунным маятником. Часы вдруг щелкнули, как щелкает курок нагана, от чего Шилин вздрогнул и схватился за кобуру. Но тут же успокоился - часы начали бить.

Шилин и Михальцевич пересели подальше от окон. На крики чекистов не отвечали. Те еще несколько раз предлагали им выйти и сдаться, а потом умолкли. На дворе стало тихо, ни голосов, ни звука шагов. Было в этом даже что-то жутковатое, необъяснимое, и Шилин не выдержал - грохнул кулаком в раму, крикнул:

- Эй вы, что молчите?

Ответа со двора не было.

- Они что, смылись?

- Притаились, - ответил Михальцевич. - Ну и пусть.

Часы снова издали звук, как от курка нагана, и Шилин снова, как и в первый раз, вздрогнул, выругался, а когда раздался бой, вскочил, ударил сапогом в застекленную дверцу. Посыпались осколки, маятник согнулся, и часы затихли.

- Еще эта дрянь бьет по нервам, - сказал Шилин словно в свое оправдание.

В комнате начало темнеть. Стекла снаружи запотели - заморосил, видно, дождь. Скрипнула дверь сарайчика, брякнуло ведро - привычные звуки мирного крестьянского быта, не хватало только мычания коровы или овечьего блеяния.

- И что они там делают? Что надумали? - Шилин подался к окну, пытался через ставень рассмотреть, что происходит во дворе.

- А что бы мы на их месте делали? - дал направление его мыслям Михальцевич.

- Гранаты в окна.

- У них нет гранат.

- Поджег бы дом.

Они по-прежнему, сидя спиной к парадной зале, следили за теми двумя окнами, что не были защищены ни ставнями, ни решетками. Ждали вечера, полной темноты. А чекисты молчали, и это больше всего донимало Шилина: молчание было подозрительным.

- Ах, ну какой же ты оболтус, - снова взялся он за Михальцевича. - Ну зачем выгнал старика? Может быть, отсюда есть какой-нибудь потайной выход. А то и прикрылись бы дедом при отходе.

Это и впрямь была их роковая ошибка. Старик знал и двор, и дом, и потайной ход в комнаты с чердака. Он и помог чекистам проникнуть в дом.

...Они сидели лицом к окнам, спиной к зале, окна которой были зарешечены или закрыты ставнями. За свой тыл они были спокойны.

Со двора наконец подали голос, стукнули в окно, пропихнули внутрь ком тряпок, заменявший выбитое стекло.

- Ну, не надумали сдаваться? Возьмитесь за ум. Есть шанс остаться в живых.

- Сдаемся. Идите сюда, - ответил Михальцевич, целясь из нагана в тот угол окна, откуда вывалилась затычка. Все внимание его и Шилина было приковано теперь к этому окну - оттуда шел голос, там чудилась и главная опасность.

Скрип крышки чердачного лаза за спиной, грохот сапог, крик "Руки вверх!" и нацеленные в головы наган и маузер - все это было для них настолько неожиданным, что ни Шилин, ни Михальцевич даже не успели обернуться, только глянули назад да так и застыли. Перед ними стояли двое чекистов: один постарше, с маузером, и рыжий Иванчиков без шапки, без одной обмотки, но с наганом.

- Бросай оружие! - еще раз скомандовал старший.

Михальцевич послушно встал, наган выронил из поднятой уже по первой команде руки, тот упал на пол, и Иванчиков ногой отшвырнул его подальше. Шилин тоже встал, руки его потянулись вверх, но в последний момент словно передумал - рывком бросился в соседнюю комнату. Ему крикнули "Стой!", Иванчиков выстрелил.

Шилин, вбежав в темную комнату, метнулся в один угол, в другой, чтобы за что-нибудь спрятаться, чем-нибудь загородиться, но ничего подходящего не было, одни стулья. В третьем углу мелькнул свет, и там кто-то шевельнулся. Шилин отпрянул назад, и тот "кто-то" отпрянул. Шилин выстрелил в него раз, второй... Зазвенело стекло, посыпалось на пол - там стояло высокое трюмо. А Шилин все стрелял, пока сухо не щелкнул курок - барабан был пуст...

Выписка из приговора

военно-революционного трибунала

16-й армии

Военно-революционный трибунал 16-й армии в открытом судебном заседании рассмотрел дело по обвинению бывших офицеров штаб-ротмистра Шилина Иллариона Карповича и поручика Михальцевича Казимира Казимировича, нашел, что они не приняли Советскую власть и с осени 1917 года по день задержания вели разбойную борьбу против пролетариата и беднейшего крестьянства. Создали банду, учиняли погромы и убийства верных Советской власти граждан. Грабили церкви и различные учреждения.

Приговорил: Шилина И.К. и Михальцевича К.К., лишив всех прав гражданства, расстрелять.

Приговор безапелляционный, окончательный и никакому обжалованию не подлежит.