Обмасонивание

Глава 529

Что-то — куётся. Во тьме. Странное, грозное. Не только во тьме начинающегося волжского ледохода — во тьме моих мозгов. Моей взбаламученной души. Всполошенной, встряхнутой «Киевской догонялкой» в Луках. Резко ударившим в нос вкусом гниющей заживо «Святой Руси».

Хоть бы и зимой, когда «чавкать» да «вязнуть» не в чем, а всё едино — «волчья сыть».

«Сердце безумной тревоги полно»… таки — да.

Логика, рациональность — «мозг обезьяны» — пытается успокоить, придумывает разные разумные слова и аргументы… и в испуге отскакивает. От звериного оскала иррационального, эмоционального — «мозга крокодила».

Раздрай.

Смятение.

Беспутье.

Беспутство — это не пьянка да гулянка. Это — отсутствие пути. Отсутствие собственного осознаваемого выбора. Последовательности понятных, планируемых и исполняемых шагов.

«Дорогу осилит идущий».

Ещё: едущий, скачущий, ползущий, перекатывающийся… Как полз с раздробленными ногами по зимнему лесу Мересьев.

Что делать тому, кто попал в «бездорожье»? — Известно что. Стать «русским человеком».

«Дорога — это направление, по которому русские собираются проехать».

Или — пройти, проползти… Осилить.

Прикинулся Иваном-дурачком, очертил голову, перекрестился на «заветную звезду», поплевал на ладони… и «аля-улю, гони гусей!», «езжай, печка, отсюда и до не видать вовсе!». Или — падая и поднимаясь на каждом шагу, вцепляясь содранными пальцами в промёрзшую землю… Подтягивая себя, собственное непослушное, тяжёлое тело туда, в ту сторону, вперёд…

«Русскости» достаточно в бездорожье. Но не в «бесцелье».

Есть ли «путь», «ровный» ли он, нет ли его…? — Какая разница? Если нет «цели».

Я не мог ни о чём другом думать.

Нет, не так. Я пытался о чём-то подумать. Прикинуть, например, варианты продвижения Всеволжских людей в Двинской земле или внедрение гидродинамических подшипников… Без толку. Мысли… даже не мысли, а просто всплывающие в моём мозгу картинки произошедшего в Луках, ломали всякую разумную интеллектуальную деятельность.

Эмоции захлёстывали, спать не давали. «Мозг крокодила» снова и снова кричал:

— Так жить нельзя!

Где в этом утверждении буква «р»? У меня внутри оно всё состояло из озлобленного рычания. С болезненными, чуть ли не паническими нотками.

И «мозг обезьяны», недовольно ворча, выдираемый из благолепия личного благоустроенного «кокона», начал искать пути для достижения поставленной «крокодилом» цели.

Как верный пёс, которому заблудившийся в темноте хозяин командует:

— Ищи! Ищи дорогу.

Он нюхал воздух, весело помахивал хвостиком и сообщал:

— А зачем нам «так жить»? Давай не «так». Главное — не «там». Здесь же — хорошо? У нас всё есть! Давай развиваться, возвышаться и совершенствоваться! Само-…! На Стрелке же есть куда расти! Никакого «асфальта на темечке»! Крокодил, хочешь шоколадных конфет в серебряной фольге? Давай прогресснём!

Мне жалко Одина. Я искренне соболезную одноглазому хозяину Валхаллы и повелителю валькирий. Два ворона — Хугин и Мунин, «думающий» и «помнящий» — летают над миром. А вернувшись к владельцу, вставляют, вбивают ему в уши свои клювы. И орут новости. Прямо в мозг. Что придумалось, что вспомнилось. Пернатые «колокола громкого боя». Клювастые «сирены воздушной тревоги». И не заткнуть их.

Мне — легче, я человек — не бог. Я знаю — чтобы не случилось в мире, «крокодил» выберет цель, а «обезьяна» найдёт дорогу. Ну, или сдохну…

Самосохранение, саморазмножение, социализация, любопытство… Все «четыре базовых инстинкта» были удовлетворяемы на Стрелке. В количествах запредельных. Я не мог съесть всё вкусное, приготовляемое Домной; одеть, для защиты своей тушки, все кольчуги, даже — с «двойным эльфийским» плетением, изобретаемые Прокуем; трахнуть всех жаждущих этого женщин…

Стать предводителем всех «гиббонов» к северу от Сахары? А даже и к югу? Повелитель «гиббонов» всего мира? Супер-пере-за-гиббононист? Сверх-мега-гиббоноид? Для чего?! Лишь оценки пары-тройки сотен людей, с которыми человек общается постоянно, имеют для него значение. Эти оценки — уже близки к предельно допустимым. Дальше — обожествление. Чего я старательно избегаю.

«Ванька-лысый — пророк божий! Придите и возрадуйтесь! Просите и обрящите!».

Да вы что, сдурели?!

Я знаю себя, знаю как моё занудство, перфекционизм, моё долбодятельство может перейти в «очертя голову», в фанатизм, в абсолютизацию собственной истинности. А потом… будет стыдно.

Нафиг-нафиг!

Я искал не власти, но свободы. И своего добился. Надо мной нет начальников.

А я и бога не боюсь. Ибо — не верую.

Любопытство? Хочешь попробовать чего-нибудь новенькое — изобрети. Ресурсы, инструменты, люди — есть. Если каких-то инструментов нет — изобрети их. И — удовлетворяй. — Ся. Своё любопытство.

Хочешь бланманже? — Объясни Домне. И — наслаждайся. Хочешь «к едрене фене»? Построй самолёт. Из фанеры. И — отправляйся. Хочешь помидоров? Построй «бермудину» побольше, объясни Отсендинному Дику дорогу до инков или ацтеков и лежи-поджидай…

Кстати. Нынче опять подходящий момент.

Народ в очередной раз собрался «открывать Америку». Конкретно — Мадок Овен Гвинедл, принц Северного Уэльса. Его корабли пересекли (в РИ) Атлантический океан, дошли, между 1150 и 1170 г. до устья Огайо. Потом он вернулся, уговорил брата, они снова отправились на запад. Похоже, во Флориду.

На Огайо обнаружены щиты с изображениями русалки и арфы — атрибуты уэльских воинов. Там же — надгробный камень 1186 года.

В Алабаме, Джорджии и Теннесси — несколько фортов доколумбовых времен. Олд Стоун в Теннесси — неравносторонний треугольник из высоких неотесанных глыб, поднятых из притоков реки Дак Ривер. Шестиметровые стены окружены рвом. Похож на древние валлийские укрепления. Другой форт — Де Сото сравнивали с родовым замком Гвинедлов. Приёмы постройки обоих сооружений — идентичны.

Утверждают, что сохранилось пять фортов в Чаттануге, построенных, по местным преданиям, белыми людьми.

«Валлийские индейцы» неоднократно всплывают в разных сообщениях:

«В 1660 году я со своими товарищами попал в плен к тускарора, готовых растерзать нас, когда я громко заговорил с ними по-валлийски. Однако позже они остыли и уже спокойно разговаривали со мной на этом языке, правда, несколько испорченном».

В 1721 году Шарлевуа жил у индейцев манданов:

«…их жилища расположены в чистеньких поселках с улочками и площадками, это бревенчатые срубы, на которые сверху насыпана земля».

Сходство лодок манданов и валлийцев… предания индейцев о том, что однажды в Кентукки пришел белый народ, «у которого были вещи, которых индейцы не знали».

Лодки, жилища, арфы… Керамика манданов очень похожа на раннюю керамику кельтов. Изготовляли индейцы и прекрасные голубые четки. Именно такие четки делали древние жители Британских островов.

Исследователь записал у манданов фразу, смысл которой, определённый с помощью валлийского языка: «Великий Мадок — дух навеки». Сами манданы значение этой фразы объяснить не могли.

О Мадоке упоминает Кинддельв — уэлльский бард XII века, лично знавшего Оэуна Великого. Две строки в «Элегии о семье Оуэна Гвинедда»: риторический вопрос — не погиб ли Мадок в море, и скорбь о том, «кто не был ненависти рабом».

Оэун правил 62 года и оставил более 20 сыновей от разных жён. Которые после смерти отца сцепились. Мадок не хотел принимать участия братоубийстве и увёл своих людей «за море».

Сгонять, что ли, с кельтами за помидорами? За картошкой, кукурузой… Кофе…!

Материальных причин «броситься в Русь», подобно бегущему от Казани Пугачёву — у меня нет.

Здесь, на Не-Руси, мне «хорошо». Там, на «Святой Руси» ничего нет! Ничего, чего мне бы здесь не хватало. Честное слово — лучше в Чаттанугу.

Самое разумное — ни во что не ввязываться. Путь Боголюбский с Жиздором и со всеми прочими сам разбирается. А то вырос такой… крокодил почти святомученистский — глазом душу вынимает!

«Сидеть на попе ровно».

Ага. Как я сидел перед моим «законным и возлюбленным господином» Хотенеем. В последние мгновения перед тем, как загнал ему ножик в сердце…

Материальных причин — нет. Базовые инстинкты — против. «Вороны Одина», выковыривая пробки из моих ушей, орут:

— Не лезь! Не нужно! Опасно!

Оставались причины моральные.

Чувство стыда.

«Стыдно — тому, у кого видно. А у кого не видно — тому и не стыдно» — мудрость пубертатного возраста.

А я?! Вырос, что ли?

Острое жгучее чувство стыда. Не за себя. Не за свои дела. За других. За то, как они живут. За «Святую Русь». Поз-з-зорище.

Вам никогда не доводилось видеть, в малолетстве к примеру, как вашу пьяненькую, глупо хихикающую матушку тянет в тёмную подворотню пара ужратых… сограждан. А она манерно отнекивается:

— Ой, да не надо, ой, да ну не прям здесь же…

Не видели? — И слава богу. Что не видели. И — не показывали.

Забавно. У меня — «не видно», «видно» — у них. А стыдно — мне.

Мне?! Стыдно?!! Эгоисту и пофигисту?!!! Атеисту и дерьмократу?!!! Да я на них на всех…! С высокой колокольни…! С прибором! Как кирпич в стенку…! Клал и ложил! Со всеми их мнениями и рассуждениями…!

Не — «их».

Вам нравится чувствовать себя дерьмом? Не по мнению окружающих — по своему собственному?

Да боже ж мой! Я же ж знаю как обманывать людей! А уж как обманывать себя…! Успокоить, обосновать, убедить… Неопровержимые аргументы, железная логика, фундаментальные законы мироздания… «Не мы таки — жизнь така», «выше головы не прыгнешь», «плетью обуха не перешибёшь»… Мудрость народная! Бери и черпай!

И — замазывай. Ссадины души.

Мда. «Но осадочек остался»…

Ваня, тебе это надо? Чтобы твоя — не «ихняя»! — душа наполнялась осадочками, опивкочками, подоночками…? Стыдом. За свою «счастливую жизнь». В шаге от кучи средневекового дерьма, называемого «Святая Русь».

Да вокруг полно таких куч! Куда не глянь! Почти вся планета — сплошное поле хомнуто-сапиенской дефикации!

Эт точно. Но вот конкретно… прямо под носом… Отвр-р-ратительно…

Никуда не исчезли картинки детской смертности, ощущение непристойности моего благостного существования на фоне массового уничтожения детей в душегубках, которые люди русские — домами своими именуют.

Усиливалось предчувствие приближения очередной, каждое десятилетие происходящей, голодовки. С неубираемыми трупами на площадях городов. Со случаями людоедства (нечастыми) и короедства (всеобщими). С непрерывным, несущимся из тысячевёрстного вымирающего голодного и холодного пространства воем — «Хлеб-ця!». С неизбежным последующим мором. С обязательной, при призраке голодной смерти, утратой человеческого облика.

Добавилось острое понимание того, что моя Великолуцкая история есть явление в «Святой Руси» хоть и не повсеместное, но весьма распространённое. Только мне-то есть куда бежать, есть, хотя бы, «свобода хотеть». Тысячи людей, мужчин и женщин даже и хотеть не могут.

«Как все — так и мы», «все так живут», «нет власти аще от бога»…

Терпят. Покоряются. Отдают волю свою. Отдают-ся.

«Что воля, что неволя — всё одно».

Я же рациональный человек! Я же эгоист-нигилист-прагматик! Да я пальцем не пошевелю, без ясной и однозначной выгодности! А будучи «экспертом по сложным системам» с опытом и склонностью к оптимизации всего, чего не попадя — без понимания путей максимизации этой выгоды.

Ваня! Остановись! Факеншит! Следующий шаг — негров в Африке пожалеть! А то они там… недоедают. Идиотская смесь «пролетарского интернационализма» и «христианского человеколюбия».

Этика. Моя. Извините за выражение.

Повторю, девочка: у меня не было рациональных причин ввязываться в Русь. Все необходимые материальные ресурсы я уже имел. Или — скоро найду. Или — куплю. Единственно важное для меня — люди. Но «моих людей» нет нигде в мире. Нужно каких-то… хомнутых сапиенсом… притащить сюда, помыть-проклизмовать, научить чистить зубы и вытирать задницу… Нет принципиальной разницы между парнем из Суздаля или парнем из Биляра, зулусом или ацтеком. Суздальский чуть лучше понимает тот диалект русского, который складывается у меня на Стрелке, чуть более устойчив к низким температурам… Но это — чуть лучше, чуть хуже… «русскую теплушку» топить — всем новость.

Массимо д'Адзельо писал в 1866 году: «Италию мы создали. Осталось создать итальянцев»

Мой народ — «стрелочники», сырьё для таких «итальянцев» — «десять тысяч всякой сволочи». Нация эмигрантов. Нафига мне Святая Русь?! Рынок сбыта? — Нищая страна. По сравнению с Халифатом — пол-процента уже много.

Планы вроде озера Пено и 3Б? Это — планы. Есть возможность — делаем. Нет — делаем другое. Уж чего-чего, а «как бы эдак уелбантурить», в смысле — планов получения прибыли — у меня полно.

Внешняя опасность… Годика через три я, пусть и с напрягом, но вполне уверенно отобьюсь и от Булгарии и от Суздальских. Через пять — от общего войска всей «Святой Руси». Да я просто не допущу такого! Куплю кого надо!

Наоборот — участие в общерусских делах, в их внутренних проблемах… отвлечение ресурсов, торможение развития. Ещё и риск схлопотать больно.

Я вновь и вновь прокручивал свою историю в Луках, пытаться понять собственные ошибки. Начиная с армяка и лаптей, с неснятой шапки на церковном дворе, постепенно расширяя «спираль анализа», захватывая всё новые аспекты, новые сущности, лучше понимал себя, приходя к осознанию своего «смысла жизни» на данном этапе.

Не надо самообмана — человек живёт для себя. Живёт свою жизнь. Одну-единственную. Живёт в соответствии со своими ценностями, целями, ограничениями, представлениями «о добре и зле». Со своим «крокодилом».

Если моей душе нынче… муторно, то и причины там — внутри моей души.

Пойми — себя.

Внутри.

А уж потом можно и на мир посмотреть. Понимая, что внешнее «хорошо» или «плохо» таковы, потому что ты — таков.

Знаешь, девочка, есть немало людей, которые придумывают про меня, что я, де, умный-мудрый-прозорливый. Им так жить легче, увереннее. Только это — неправда. Я — не «умный», я — «чувственный». Стараюсь чувствовать. Себя. Людей. Мир вокруг. Разные течения и оттенки. А «учувствовав» что-нибудь, соображаю — как бы это к пользе дела уелбантурить. К моей пользе, конечно.

Я — дурак. Что уже в зубах навязло. Сунулся в «Святую Русь» как есть. Сам. «Без ансамбля». В крестьянском платье. Как нормальный русский человек. Но без его элементарных поведенческих навыков. С уже установившимися своими, воеводскими.

В Киеве, перед первой встречей с Хотенеем, «правдовбиватель» Саввушка старательно выбивал из меня прежние привычки и представления. Ему — удалось. Перед последней встречей… Саввушки не было. Я и вляпнулся. «Эз из». Как голый в баню. В «Святую Русь» со своим комплексом. Наросшим уже «комплексом воеводы».

Факеншит! Ведь давно же понял: попандопулы среди диких туземцев не выживают! Только среди «мирных». Приученных, прикормленных, заблаговременно неоднократно битых.

Забыл о разнице. Между моими, «стрелочниками», и «дикими» — исконно-посконными. В нескольких мелких деталях. Которые оказались важными.

Пруст прав: «Реальность — самый ловкий из наших врагов. Она атакует те стороны нашей души, где мы ее не ждали и где мы не приготовились к обороне».

Я годами постоянно ношу на теле панцирь. Конечно, сильный удар кнутом может меня подвинуть, наверняка — испортит кафтан. Но сбить с ног… кувалдой бить надо. Мой «нательный» панцирь… он — есть. Но «работает» редко. Всё более превращаясь в элемент самоуспокоения — «на всякий случай». Потому что вокруг меня постоянно «защитники». «Панцирь» другой — не железный, но — «душевный». Курт, Сухан, Ивашко, Алу, Чарджи, Салман, Гапа, Домна… Некоторые уходят или отдаляются, на их место приходят другие: Точильщик, Драгун, Огнедар, Аггей… Множество людей, которые, даже рискуя своими жизнями, кинутся мне на помощь. Да хоть бы закричат. Предупредят меня, отвлекут противника.

Я годами выплетаю вокруг себя «кокон». Я привык к нему, привык считать такое — нормальным. Забыл, что там, вне «крыши дома моего» — реальная жизнь — «самый ловкий из наших врагов». «Святая Русь». Со всем её средневековым маразмом.

Мой кокон.

Дружественные, лояльные мне люди.

Мы можем спорить, я могу некоторых укорять или наказывать, кто-то, с глузду съехавши, может и кинуться. Но он — один! Один не только против меня одного — против множества «моих».

В Луках — наоборот. Там я оказался один против всех. Беззащитный. Безоружный.

Главное — бессмысленный. Неготовый на уровне рефлексов.

Специально для юных и горячих: оружие имеет значение. Ограниченное.

Даже приедь сюда на танке — всё равно убьют. Расстреляешь снаряды и патроны, сожжёшь горючку, вылезешь из-под брони с голодухи… на куски порвут.

«Нет для человека лучшего лекарства, чем человек же».

С защитой — так же. От людей можно защититься только людьми. Или — непроходимым расстоянием.

На уровне слов, идей — всё понятно. «Мрачное средневековье», «тёмные века», «дикие аборигены». А вот на уровне безусловных инстинктов… утрачено. Хуже — старательно и целенаправленно изживалось.

Невнимание. Пренебрежение. Высокомерие.

Глупость благоустроенного. Идиотизм аристократа.

Откуда это?! У меня же в предках «белой кости» нет! Я же и там, и тут… без всяких, от рождения данных привилегий и бенефиций… А вот…

«Человек быстро привыкает к хорошему». А от остального… так же быстро отвыкает.

«Русь Святая? — Фу. Мерзость».

— Сын боярский? — Да что он понимает! В поташе или требушетах. Да я, да у меня…

Боярину не надо понимать в требушетах. Ему надо понимать в порке холопа нерадивого. И он это умеет. Вон, спина по сю пору чешется. Он — личность цельная. Видит смерда — бьёт кнутом. Никакой рефлексии. А у меня… случилась шизофрения, раздвоение личности.

Зашёл на церковный двор — сними шапку, поклонись, перекрестись, восславь господа нашего…

Не могу! Невозможно быть одновременно холопом беглым — «каждого пасись который в каске» и Воеводой Всеволжским! Постоянно оглядываться, «ветошью прикидываться»… и — предлагать, продвигать, продавливать… свои решения, своё виденье.

«Продавливать» — своей волей.

У холопа — «своей воли» нет, он — «в воле господской».

Невозможно быть рабом, божьим или человечьим — неважно, и «двигателем прогресса, гейзером инноваций». Я придумал, я решил, я сделал… или — иншалла, на всё воля божья.

Бакунин прав: «или — бог, или — свобода».

Философия, умозрительные рассуждения превращаются в поступки. Поступки — в привычки, привычки — в характер. В сумму стереотипов поведения, среди которых нет: «вошёл на церковный двор — сними шапку», «ударили кнутом — поблагодари», «увидел боярина — поклонись в ножки»…

У меня что — времени вагон?! Чтобы на ритуалы переводить?! Да я сам у себя во Всеволжске церковь ту складывал! В других городках церкви по моему приказу, на мои деньги ставятся.

Мне перед теми «деревами повапленными», которые моим же трудом и «поваплены» — припадать и придыхать?!

Да и не принято во Всеволжске шапки на церковном дворе от ворот сдёргивать. Мужчины снимают головной убор при входе в церковь. Там и складывают. «Успеть к шапочному разбору» — придти к концу службы. Когда люди из храма выходят и шапки разбирают.

Во Всеволжске — «да», там я — Воевода. «Хозяин». Именно так называет людская молва «Янки» у Твена. А в Луках, в «Святой Руси»? — Смерд смердячий. В этой одежде. Но я-то сам — не изменился же! Я же внутри, в душе — всё такой же!

Ошибочка вышла: несоответствие внешности и сущности.

«Янки» было легче. Когда он гулял с королём под видом простолюдинов — у него были с собой динамитные бомбы. Вот он и разметал местных вятших «на атомы». Вместе с конями. Оставив яму на сельской дороге как повод для размышлений местного крестьянства.

Вот был бы у меня динамит… Я бы тех кнутобойцев и порколюбов… как народовольцы Александра Второго Освободителя…

И, как они же, топ-топ на виселицу.

Виноват, здесь — на плаху.

Вывод: попаданец без динамита — поротый попаданец. С динамитом — безголовый.

Коллеги, вы динамитную мастерскую уже построили? Теперь носите всё это с собой непрерывно. Как крест православный. И не забудьте последнюю боньбочку — под себя. Как Гриневицкий. Или — в штаны. Чтобы не мучиться.

А уж когда «муж вятший» плетью ума-разума «меньшему человечку» вкладывает, помилку его исправляет, надлежит шапку снять, на колени пасть, возблагодарить доброго человека за науку да поучение. А не шипеть сквозь зубы… нелицеприятное.

И уж конечно не может смердятина сиволапая вятшему сдачи давать. Мявкать супротив. Кнут поймать, да дёрнуть, да на шею ему накинуть… Сиё есть, безусловно, бунт, мятеж и воровство. Противу властей, богом данных, и церкви нашей православной. Которая всё это, «Русь Святую» — окормляет, благословляет и милостью божьей — спасает.

Так что, витязи славные, дети боярские, всей толпой кинувшиеся меня одного пороть-забивать-нахлёстывать — абсолютно правы. Ибо и одна паршивая овца, в смысле — бунтовщик мятежный, всю отару перепортит, в смысле — народ русский.

— Так и дОлжно быти!

— Кому «дОлжно»?! «Святой Руси»?! Нахрен эту «русскость» с этой «святостью»!

Ваня! Ты же русский человек! Ты же патриот! — А что, «патриот» и «холоп» — синонимы? «Патриотизм» и «идиотизм» — «близнецы-братья»? Любовь к кнуту на собственной спине — часть национального менталитета? Мазохизм как неизбывный элемент русского характера?!

— Ах-ах! Сделайте мне больно! Придушите меня скрепами! Притопите меня в источниках! И — кнутиком, кнутиком… Я с этого тащусь! Прёт меня с этого!

Да пошли они все! С такой Русью!

Куда «пошли»? — А то вы не знаете?

Да ведь ничего не произошло! — Отнюдь. Произошли эмоции. «Чуйства». Мои. Сильные. Я вновь ощутил себя… игрушкой. Рабом. Вещью. «Орудием говорящим». Приспособлением для чьего-то… развлечения. Для забавы по его воле.

В его власти.

Со своего согласия.

«Воли своей не отдам никому!».

Себе-то врать не надо. Отдал. Не надолго — на минуты. Всего-то! Но ведь было! Растерялся, не сообразил… Снова почувствовал себя как тогда, в самом начале. Испуганным, бестолковым, битым, слабым. И — обрадовался. Не разумом — душой. Донышком её. Тому, что можно все сомнения-размышления возложить на другого. Не нужно мучиться-волноваться. Всякие расчёты, предположения, планы… Я же такой слабый! Мне же так больно! А он ухаживает, заботится…

«Чтобы не заболеть, нам необходимо начать любить» — это кто сказал?! Фрейд?!

Мда… ну, если понятие «любить» толковать расширено… любовь к богу… к партии… к вождю и учителю… к начальнику… к хозяину тебя…

А что делать уже больному? Битому, задыхающемуся? Чувствующему смерть уже не где-то за плечами, а в забитом тряпкой и стянутом петлёй собственном горле?

Внимание, забота, любовь… Всякий человек любит, когда его любят — это ж так приятно… Отдать себя в ласковые заботливые руки… Надежда на выручку… ожидание помощи в безвыходной ситуации… Никогда под общий наркоз не попадали? Когда остаётся только надеяться на других, на их умения, заботу, внимание…

Молиться. Об их доброте и милосердии.

Терпение. Ожидание. Надежда. Сладостно-тревожное чувство собственной слабости, незначимости. Когда нестерпимая боль, понимание приближения смерти уже не оставляют в душе именно чистую панику, но становятся знакомыми, привычными… неизбывными. Смирение с безысходностью… И вдруг — ласковая поддержка, дружелюбная защита, могучее покровительство, душевное участие… Томное счастье бессильной покорности… пряный сумрак добровольной безвольности…

Ребята тащат, ребята не бросят… Что может привязанный к носилкам? — Молчать. Даже когда все падают. Вместе с тобой. Не дёргаться. Даже когда разрывы рядом или очередь сбивает ветки над головами. Терпеть. И — надеяться. На тех, кому не повезло. Не повезло тебя вытаскивать. На друзей.

У попаданца — друзей нет. Потому что дружба требует взаимопонимания. А оно — невозможно. Всякое попандопуло — аутист среди туземцев. И место «дружбы равных» занимают… другие отношения.

Ах-ах! От меня ничего не зависит! Как лучше — знает он. Господин. Он видит-понимает куда больше меня. Несоизмеримо больше и глубже. Он — мудрый, сильный. И — добрый. Он, по доброте своей, принимает на себя все тревоги, взваливает груз ответственности, тяжесть выбора. Выбора за меня, едва шевелящегося, худо соображающего.

Как ГБ — Всезнающий, Всевидящий, Всемогущий. Всевластный. Надо всем. И надо мной — тоже.

И мгновенно появляющееся в каждом добром человеке — я же добрый человек! — сочувствие к этому… властвующему. Несущему, тащащему тяжесть принятия решений и выбора пути.

Бедненький. Мне тебя очень жаль. Я — за тебя!

Но ведь я ничего в этом мире не понимаю. Я даже представить не могу, что здесь — правильно. И — не хочу. Устал. Обессилил. Тяжело. Смотреть, воспринимать, думать. Взвешивать и оценивать, продумывать и просчитывать. Делать.

А он — знает, он — мудрый. И он примет мудрое решение. Спасительное. А я принимаю его волю. Я весь — в воле его, моё дело — служить ему. Истинное служение, без страха и сомнений. Всегда, везде, во всём.

«Подвергай всё сомнению» — кто это сказал?! Какая сволочь?! — Рене Декарт? Не наш.

«Вера означает нежелание знать правду». — А это какая сволочь? — Фридрих Ницше. Точно, не исконно-посконный.

А вот Блаженный Августин — наш: «Будем же верить, если не можем уразуметь».

Очень разумный был мужчина. Одна деталь мелкая: «не можем», почему-то, превращается в «не сможем». В — «нечего и пытаться смочь».

А как с этим у коллег? Попандопуло в мире «вляпа» — изначально не может «уразуметь» почти всё. Даже звёзды здесь другие. Коллеги начинают «верить»? Наполняться «благодатью божьей» под самое горлышко?

Или пытаются «уразуметь»? Так, что «будем же верить» — становится всё более ненужным?

Или — тупо ломятся танком по болоту «неуразуметой» реальности к ближайшему «ведьмину окошку», чтобы булькнуть?

Верить. Уверовать. Умилиться и прослезиться.

Как это мило. Удобно, уютно. Праведно. Так приятно — свалить тяжесть душевных сомнений на кого-то другого. Достаточно только уверовать в его силу, в его мудрость. И — в свои слабость и глупость.

— Ты слабак?

— Да. Но — во Христе.

Это — нормально! Здесь все так живут! Все — веруют! В Христа или Аллаха, Адоная или Перуна… Есть различия. Несущественные. Главное: поименованный символ. Символ Господина, Хозяина. Владельца тебя. Объект веры, надежды и любви. И туземцы эти «объекты» — любят. Реально! И — жаждут. Мечтают о взаимности — чтобы эти «объекты» их тоже полюбили. Возжелают и вожделеют. Мечтают приобщиться, отдаться и слиться. «И войти в царствие небесное, во блаженство вечное». Всем существом своим. Душой и телом. Глубоко, до… до донышка.

Хомнутому сапиенсом нормально любить. Но эти символы… уж очень символические, уж очень далеко. И тот же набор мыслей, чувств, реакций… способов восприятия и самовыражения… «впитанных с молоком матери», воспитываемый и взращиваемый ежечасно и каждодневно, переносится на что-то более… близкое, реальное, материальное.

Тысячи лет несётся: «Не сотвори себе кумира!».

Но так хочется…!

Из царя-батюшки. Из своего боярина. Из отца родного.

Этот набор чувств отсюда и вырос. Из естественных чувств всякого живого новорожденного существа. Направленных на тех, кто его кормит, защищает. Так — и у обезьян. Кто такой любви не ощущал — тот не вызывал ответных реакций. Не теребил «зеркальные нейроны» взрослых особей своей стаи — «сильных мира своего». Не получал от них корма, защиты, опыта…

Тот — сдох. Выжившие перенесли это биологическое, по сути, свойство в социум, в идеологию. И продолжают переносить.

А как же иначе? Так с дедов-прадедов. Всегда было, есть и будет. Ибо таково естество человеческое. Богом даденное. А кто у нас «бог»? — «Отче наш. Иже еси на небеси…».

Инстинкт младенца продолжает довлеть взрослому. Инфантилизм. Безответственность. «На всё воля божья», «как начальство скажет». Не повзрослели.

«Нельзя всю жизнь прожить в колыбели». — Кто это сказал? Циолковский?! — Да ну, он же про другое, про полёты в космос…

Стать сильным, умным… «На бога надейся, но порох держи сухим»? Самому?! — Больно, тяжело. Даже просто физически сильным тяжело — попробуй отжиматься на косточках кулаков на речном льду. Раз за разом. С хлопком. Каждый день…

Так это мы ещё про ум и душу не вспоминали!

Глава 530

В меня этот морок, преклонение перед Хотенеем, даже — обожествление его, чувство своей малости, слабости, вбивал Саввушка в Киеве. Вбивал своей палкой, бесконечной безмолвной чернотой космоса в темнице, «Спасом-на-плети»… Об этом «пели» мне окружающие, Юлька и Фатима, слуги, усадьба… Все. Всё показывало тогдашнюю мою… непригодность, ненужность, ничтожность в этом мире. Бессмысленность.

Коллеги! Не надо иллюзий — в мире «вляпа» мы все «бессмысленны». Иначе «Вороны Одина» из разных эпох просто разорвут вам мозг.

Термин «когнитивный диссонанс» не передаёт эмоций, испытываемых попандопулой. Тут нужна клиническая психиатрия. Тихий идиот, мирно пускающий слюни — благолепный результат «переноса». Буйнопомешаный, кидающийся на окружающих с собственными экскрементами в руках и рычанием в голосе в приступе шизофрении — более вероятен.

Страшно за «думающего». Но ещё страшней за «помнящего». Личность без памяти не существует.

Сохранение, в ходе «вляпа», памяти реципиента, без чего интеллект, «молотилка» просто не может «намолачивать» ворох ежедневных, ежеминутных адекватных выводов, даёт шизофрению. Что влияет на мышление, эмоции и поведение, появляются трудности в важных областях повседневной деятельности, психотические галлюцинации и бредовые иллюзии, бессвязность речи и беспорядочность поведения, безволие и отсутствие или искажение эмоций.

У вас бред? Но вы помните, памятью своего носителя, шесть вариантов ударов шпагой?

Вот это-то и страшно. При «искажении эмоций» — особенно.

Какое миленькое множество вариантов! Все для нас, коллеги.

Или — дебил. С собственной памятью из мира «старта».

Или — шизофреник. С двумя.

Или — не вы. С памятью носителя из мира «вляпа».

Выберите понравившееся.

Мне легче — тут уже учился. Стартовав из вполне осознаваемого состояния — «дебил свежевляпнутый». С целеноправленно включённой немотой для маскировки степени дебилизма. Вполне по царю Соломону:

«И глупец, когда молчит, может показаться мудрым».

Моя «свалка» не замещалась чужой, а пополнялась новым личным опытом. Это было тяжело. Но теперь — моё. Всяких собственных подвигов насовершал. Кое-чего могу и понимаю. Сам. Казалось, что я уже и забыл совсем о… о тех делах. А вот же — вспомнилось.

Напоминание. Повторение. «Мать учения».

Повело в сторону. Связало. Спутало. И руки, и мысли.

«Детские воспоминания». А не только тогдашняя, в Луках, общая заторможенность от общей побитости.

Почему? «Все мы родом из детства»? Но я-то мозгами — не ребёнок.

Не сразу, но до меня дошло. На примере Сухана. И почему «повело», и почему «вывело».

Семь лет. Семь лет назад, в феврале 1160 года меня привезли в Киев. Стали готовить в «новогодний подарок» в застенке у Саввушки. Пять-семь лет — предельный срок действия внушения. Если оно не повторяется, не поддерживается последующими эпизодами.

Голядские волхвы оказались не столь… эффективными. Возможно потому, что не использовали ряд инструментов и методов, с которыми мне… довелось близко познакомиться в Киеве. Или — времени было мало. Меня-то неделю обрабатывали.

А, может, волхвы и не имели цели создания внушения длительного действия, планировали использовать Сухана в тогдашнем конфликте с Рябиновкой в одном каком-то кратковременном эпизоде.

Хомнутый сапиенсом — весьма нестабильная система. Как физиологически, так и психиатрически. Слабеют глаза, выпадают волосы, забываются слова и лица…

— Прежде — дал бы в морду. А нынче — хочется просто плюнуть.

Саввушка оказался эффективен, «закодировал» на семь лет, на максимум. Столкнулся бы я с Хотенеем пару лет назад — меня бы «повело» без сомнений. Под его власть, в его волю. Конечно, были бы душевные мучения, переживания. Но… Мой господин! Служение — счастье!

Какой-то ножик под рукой? — Вы о чём? — Поднять руку на свой светоч, символ и источник?!! — Да за такие слова…!

Встретились бы через пару лет — просто придавил бы. С лёгкой ностальгией по временам давно прошедшим, по своему «босоногому детству» в этом мире. Или наоборот — спокойно сообразил бы как использовать, «покрутить динаму». А придавил бы потом, по функционалу, «за ненадобностью».

Но вот в этот переломный момент… хотя я никакого перелома не ощущал… вышло вот так.

Мне — наука. Расслабился, помягчал. На меня во Всеволжске так никто не наезжает. Спектр вероятных конфликтных ситуаций, набор внутренних заготовок агрессивного поведения — существенно сузился. Утратил Ванечка душевную боеготовность. Ослабил ожидание непрерывного сволочизма по всем азимутам. Готовность вцепиться в горло любому прохожему. Просто ощутив — враг, опасность. Просто — не так стоит, не так глядит. Заигрался в правителя, благодетеля, прогрессора.

У нас же всё для людей? Мы же по-хорошему, по закону, обоснованно! А вдруг я ошибся, недопонял? А где аргументы? Улики неопровержимые?

Не та эпоха, Ваня. Посмотри на Боголюбского. У него главное — закон. А самый главный его закон — я так решил.

Яркие чувства послужили толчком к размышлению. Я вдруг осознал, что «оторвался от жизни народной». Устроил себе «тепличные условия». Выплел «кокон». Из дорог, домов, вещей. В массе своей — мне приятных, удобных. Из людей. В большинстве своём — дружелюбных.

«У меня — всё есть»: пожар — пожарники, война — военные, гоньба — телеграфисты… Чистенько, тёпленько, сытненько… Уютно. И вылезать из этого в дерьмо на мороз — очень не хочется.

Да только Русь Святая — иначе живёт!

Да и фиг, с ней, с Русью! На что она мне?!

Только висит эта громадина над городком моим. Подмороженной кучей навозной до неба. И чего в той куче стукнет-грюкнет-сложится… один бог ведает. И не то, чтобы она пойдёт-повалит меня бить-крушить… просто полюбопытствует, просто пальчиком поковыряет. А я тут… «ласты склею».

Необходимость «решать русский вопрос» стала мною ощущаться не как «хорошо бы», но как срочное, важнейшее условие моего собственного существования.

Перебирая известные мне попаданские истории, я вновь приходил в недоумение: нет мотивации прогрессорству. Что заставляет конкретного «васю» или «петю» напрягаться, «подпрыгивать», рисковать своей — единственной! — головой?

Помочь «миру старту» в непрерывно ветвящемся дереве Иггдрасиль — невозможно.

У попандопулы нет в мире вляпа «своей земли». Есть выглядящее похожим.

«Чужая земля». Не хочешь «чужой»? — Другой нет. Будешь жить без земли под ногами? Аки светило небесное?

Единственная опора — личность. Собственная. Базовые инстинкты которой, в наборе из описанного мною квартета, довольно быстро удовлетворяются. Остаётся свернуть пространство-время. Закуклиться. Как кадавр у Стругацких.

Попандопулопипнутый персонаж отличается от прочих литературных героев.

В классическом романе герой гоняется за женщиной. Ура! Догнал! Успокоился. Конец истории.

В авантюрном романе герой ищет какой-нибудь «сундук Генри Моргана». Ура! Нашёл! Успокоился. Конец истории.

Это — нормальные для своего конкретного места-времени люди. Их что-то «возбудило». И они, подобно электрону в атоме, взлетели на более «высокую орбиту» чувств и действий. «Мгновение славы», «пик жизни».

Испустил свой «квант света» и «провалился» на более низкую, на обычную «орбиту» своего существования. Там — вспоминает.

Попандопуло не имеет в «мире вляпа» «обычной орбиты». Он может «провалиться» только в могилу. Или в её аналоги типа сумасшествия или пьянства. Или — «светить» непрерывно. Он «возбуждён» миром своего «старта».

Это — тяжело. Морально, интеллектуально. Физически. Чего ради? Если базовые инстинкты удовлетворены, «баба» и «сундук» получены…

Что дальше?

Возможны, очевидно, два пути: интенсивный и экстенсивный.

Они — конфликтуют между собой. Имеющиеся ресурсы — всегда ограничены. Главное — у попандопулы ограничено его собственное время жизни, его собственная «полоса восприятия».

Коллеги! Попадавцы и попадевцы! «Memento mori» — помни о смерти. Своей, единственной и неповторимой.

Зачем тебе туземцы? Что тебе до их образа жизни, обычаев, традиций? — Каннибальничают? Но бананы к твоему завтраку поставляют исправно? И чего мешать людям? Они в рамках своей диеты, своей культуры, своей воли. Иное — колониализм, империализм и оккупация.

Попандопуле не нужен экстенсивный путь. Он замкнут на себя, он удовлетворяет себя. Разрыв между его личным «realm-ом» и остальным миром растёт, попаданец отгораживается стеной, замыкается на себя. Создаёт разные, милые сердцу, «парожопли и дерижабли». Для себя, любимого.

Идеал — «башня из слоновой кости». С эффективным самогонным аппаратом внутри. Следующий шаг — «сияющий град небесный». И улететь отсюда к едрене фене.

А туземцы? — А ну их. Какие-то они… неумытые.

В разные времена разные мудрецы пытались понять: каков он, двигатель исторического процесса.

Нет, понятно, движитель — человек, конкретные люди в конкретном месте-времени. Которые порой даже и жизни свои отдают чтобы процесс дальше пошёл. Или наоборот — чтобы не пошёл. Но что их, столь разных и по-разному оцениваемых потомками индивидуумов, к тому толкает? Пинает, зовёт, манит и мобилизует?

Измышления мудрецов можно свести в три группы.

1). Воля бога. Какого-нибудь.

2). Воля героев. Пассионариев, каких-то особо одарённых, лучших людей. Сверхчеловек. Белокурая бестия…

3) Законы общественного развития и материального производства.

Первый вариант рассмотрен у Ленина в «Материализм и эмпириокритицизм». Рассуждая о философских системах, Ленин фиксирует их политические последствия. «Эта дорога ведёт в болото поповщины…» — постоянный рефрен.

Второй — в «Детской болезни левизны…». Где у «пламенных р-революционеров» реально — номер шестой. Сперва «верхи» не «смогут», потом «низы» не «захотят», а уж сильно потом, как рюмку рома к сигаре на десерт, можно и р-революционеров выпускать…

Третий вариант… — смерть попаданца.

Коллеги дают массу миленьких историй о спасении «царства светлого будущего» в прошлом, в форме Советского Союза или Российской Империи. Очередной, перегруженный знаниями о технике, о предстоящей истории, вундервафлист пытается изменить ход процесса. И, если у автора хватает последовательности и ума, он скоро упирается в классику:

Это не кулуарная деятельность, свойственная «детям во времени». Кого-то плохого застрелил. И всё стало хорошо. Кого-то хорошего грудью своей закрыл. Не наповал, конечно. И всё стало хорошо. Показал аборигену «фигурный болт». А тот, смышлёный такой, запиндюрил его в нужную дырку. И настала тотальная лепота и всемировое благорастворение.

Увы, чтобы стало «хорошо» нужна революция. В смысле: коренное изменение общества. Не только его надстройки, во всех формах её проявления, но и прав собственности, средств производства, производственных отношений… Для этого — то самое «прямое движение широких народных масс». А «работать с массами» попандопулы не умеют.

И — не хотят.

Их можно понять. Революционеру, даже если его уже тащат на эшафот, значительно веселее, чем попандопуле-прогрессору.

Революционер — отрыжка неизбежности. Он — продукт своего общества. В котором уже сформировались (давно) социальные противоречия, уже есть (поколениями) конфликтующие социальные группы. Революционер — не один, вокруг него масса его сторонников, единомышленников. Полных, половинных, на четверть…

Да хоть бы и противников! Но они все понимают о чём идёт речь, они говорят на одном языке. Фраза:

— Товарищи! Социалистическая революция о необходимости которой так долго и упорно говорили большевики, свершилась!

наполовину состоит из слов, которых здесь просто нет! «Говорили» — понятно. А кто, про что… Об чём это вообще?!

Революционер вырос в этой среде. Его выдавливает, как червячок фарша из мясорубки, в активную деятельность — давление его общности, массы солидарных с ним людей.

— Мы же все всё поняли! Так жить нельзя! Хватит болтать! Кто возьмётся?!

Процесс Веры Засулич. Покушение на петербургского градоначальника. Присяжные выносят оправдательный приговор. И зал суда, полный золочёной публики, звёздатых генералов — аплодирует. Имперские аристократы, высшее чиновничество — рукоплещут и проливают слёзы радости на груди друг у друга.

Они вовсе не революционеры, отнюдь не террористы, их детей и внуков будут ставить к стенке пачками большевики. Но… «Ура! Справедливость восторжествовала!».

Вывод — «отстреливать винтики государственной машины — правильно» — Россия восприняла.

Если власть в состоянии уловить этот, ещё относительно слабенький, душок развала системы — революционер становится не нужен. В лучшем случае — переквалифицируется в реформаторы. Или — в управдомы. В России, судя по качеству ЖКХ…

Революционер — продукт общественного разложения. Он сам — «плоть от плоти народа». Полуразложившейся.

Попандопуло… Тоже — «плоть от плоти». Только другого народа. Из другой эпохи. Инородный, иноверный, иновременной, иносоциальный элемент. Чужеродный.

Он не вырос здесь, не впитал всего букета сию-местных и сию-эпохнутых понятий и отношений. За ним нет «широких народных масс». Нет многочисленного слоя, интересы которого он пытается выражать, который думает и понимает мир, свои цели в нём, также как попадун.

Коллеги! Посмотрите в себя: «И радость, и муки, и всё там — ничтожно…».

Да и откуда взяться в вас, в продукте постиндустриального общества тотальной дерьмократии и всеобщей либерастии чему-то, что «чтожно» здесь? Тут даже вагоны баксов — просто испорченная бумага. Можно в печку. Хотя дрова — лучше.

Оглянись в своём мире «вляпа». Ты — один. У тебя нет единомышленников. Потому что мыслить так, как ты, они просто не могут.

Хуже — не могут и чувствовать так. Как жители Элиды не чувствовали запаха навоза. Пока не пришёл Геракл и не занялся сантехникой в Авгиевых конюшнях. И, впервые за тридцать лет, аборигены начали отличать «запах моря» от запаха свежего хлеба или жареного мяса.

Разные культуры. Они не знают и не понимают тебя. Ты можешь их знать. Как-то, что-то. Но между знанием и пониманием — пропасть.

Шпенглер говорил о неспособности «вчувствоваться» в инородное: мы способны знать былое, но наша способность видеть ограничена собственным взглядом, мы можем делать интеллектуальные поправки, но не способны изменить свою оптику.

Здесь есть добрые люди. Которые могут искренне любить тебя. Есть преданные. Лично тебе. Которые даже умрут за тебя. Есть попутчики.

Не имея массовой поддержки, попандопуло обречён. Как тот датский доктор, которого любила королева, который захватил власть в Копенгагене и начал строить «золотой век» в отдельно взятом королевстве.

Казнили беднягу. Естественно, не за «золотой век», а за «разврат, непристойность и гос. измену».

Да и фиг с ним. С попандопулой. Но вместе с ним обречены и попытки «исправить историю», изменить к лучшему положение дел в «мире вляпа».

Просто «лучшее» в понимании попаданца и аборигенов — две большие разницы. Он не «выражает чаяния широких народных масс». Поскольку — «не от мира сего». Предлагаемые им изменения противоестественны, чудовищны, бедственны. И вызывают неизбежную враждебную реакцию.

Нет, конечно, потом, когда-нибудь… Мушкеты на двести лет раньше, бомбовозы — на триста… не там и не в тех руках… Зулусы не смогут довести дело до рукопашного боя — ипритом накроет…

Вот за это «счастье» ты жизнь свою положил, попандопуло?

В глобальном масштабе… прогресс человечества — безусловно! Семимильными шагами! После попандопулопинского пинка. После расхлёбывания обязательной кровавой юшки, рассасывания последствий, сильно после…

Понимаете ли вы, «коллеги по пролёту», что всякий прогрессор — терминатор? Что всякий серьёзный попаданец в Средневековье имеет своей целью — уничтожение этого Средневековья? Как «Янки» у Твена. И чем больше вы пытаетесь успеть сделать, чем сильнее продвинуть прогресс, чем быстрее вы проводите изменения, тем они жёстче. Кровавее. Враждебнее населению.

Цель прогрессора в «Святой Руси» — уничтожение «Святой Руси»?

Задумайтесь об этом. Ваша цель — уничтожить Родину. Пусть — не вашу лично, пусть — ваших предков. Ну и кто вы после этого?

У меня не было после «вляпа» каких-то глобальных планов. Я просто считаю, что спокойно смотреть как травят угарным газом маленьких детей… исконно-посконные вариации гитлеровского газвагена… для детского сада…. Непристойно.

Особенно, когда знаешь как этого избежать.

«I want. I can. I must» — я хочу, я могу, я должен.

— Ваня, ты хочешь, чтобы детишки были здоровенькими?

— Н-ну…

И пошёл «храповик» — хочешь-можешь-должен. Только защёлка по зубьям перещёлкивает…

Это — не альтруизм. Это — махровой эгоизм. Смотрю и вижу. И мне — противно. Мне — тошно. А я не люблю когда меня тошнит.

«Белая изба»… Это ж не межпланетный корабль! И даже не жигули-копейка. Довольно простое изделие. Технологические вопросы я порешал. «I can». И упёрся в здешнюю экономику. Которая неразрывно и двусторонне связана с местной политикой. С идеологией. Со структурой общества. С мифами и преданиями. С менталитетом. С той многослойной «паутиной», которая оплетает каждого человека в мире. А они её даже не замечают! Как запах дерьма — жители Элиды до Геракла. Они — «все так живут».

И мой «белые избы» — здесь не нужны никому. Потому что очевиднейшие последствия, даже если просто дать даром, в вот этой системе, ухудшат положение почти всех.

А так-то — сплошное «ура!», радостное событие, торжество прогресса и взлёт демократии — отмена крепостного права. Это ж не зубы каждый день чистить!

Как сантехник в райкоме:

— Здесь не вентиль менять надо, здесь вся система сгнила.

Ещё проще: чтобы в этом поколении святорусских людей подавляющее большинство стало мыть руки перед едой — нужно разрушить «Святую Русь».

Цена страны — кусок мыла? — Да. Если этот кусок — каждому.

«Ваша совесть подвигает вас на изменение порядка вещей, то есть на нарушение законов этого порядка, определяемых стремлениями масс, то есть на изменение стремлений масс по образу и подобию ваших стремлений. Это смешно и антиисторично. Ваш затуманенный и оглушенный совестью разум утратил способность отличать реальное благо масс от воображаемого, продиктованного вашей совестью… Не хотите, не можете — что ж, тем хуже для вас. И не только для вас. Вы скажете, что в том мире, откуда вы пришли, люди не могут жить с нечистой совестью. Что ж, перестаньте жить. Это тоже неплохой выход — и для вас, и для других…».

«…оглушённый совестью разум»… Интересная формулировочка. Из совковых времён. В более поздних, обычно, наоборот: разум глушит совесть.

Эти слова говорят дону Румате. Но он не перестаёт жить — он сам идёт убивать. Поздно, истерично, неорганизованно… Империалист коммунистического будущего — навязывает своё представление о «правильно» вооружённой силой. Его же никто не уполномачивал!

Меня не устраивает «тоже неплохой выход». У меня ещё есть немного времени для подготовки. Но сколько же их! Которым придётся навязывать не «реальное благо масс» в их вполне искреннем средневековом понимании, а «воображаемое, продиктованное моей совестью»!

Заставить миллионы людей чистить зубы «по утрам и вечерам»…

«Это смешно и антиисторично»… Это — не смешно. И очень кроваво.

Вот это — погибель «Святой Руси». В форме умывальника. А уж попытка сделать «спальню» каждой «маме»… Батый со всеми татаро-монголами, по сравнению с таким — просто недотравленные тараканы по щелям.

Мойдодыр — террорист-разрушитель? — Хуже. Аналог водородной бомбы. Пепелище до горизонта. И — дальше.

Тяжко. Кроваво. Опасно.

Народ — против. Все — против.

Попаданец! Ты — один. Навсегда. «Нелюдь». Полубессмысленная.

Вот с этим — выживай.

И — делай.

«Человек может выбрать только то, что он может выбрать».

Тавтология. Но — правда.

Я не знаю, откуда у человеков берётся это «может». Даже про себя самого — не знаю.

Коллеги, вам матушка песни в детстве пела? Или только — «Поющие трусы»? Ну, пробачьте будь ласка, кто на что учился…

«У меня вдруг обнаружились врождённые магические способности»… или, там, «Внезапно стало известно, что во мне течёт кровь древних королей этой страны»… Что за фигня?! Экие мелочи. Это же лишь инструменты, средства достижения цели. А вот: «я сделал свой выбор»… это важно.

«Совесть своей болью ставит задачи, разум — выполняет. Совесть задает идеалы, разум ищет к ним дороги. Это и есть функция разума — искать дороги. Без совести разум работает только на себя, а значит — в холостую».

Коллеги, как у вас с этой нематериальной материей? Которая — совесть? — А… ну да… конечно… и свисток хороший, громкий…

Мой выбор сделан. Давно. Неосознанно. Я ещё ничего понял, ничего не решил, а уже планировал духовное училище в Муроме — на всю Русь, подгонял Прокуя с железом — для всей Руси.

Теперь — осознал.

Себя.

Свой выбор.

Правда, только после очередного «пинка в задницу». Что — не ново. «Вложишь в задницу — в голове прибавится» — русская педагогическая мудрость эпохи допустимости телесных наказаний. То есть — почти всей русской истории.

«Жребий брошен, Рубикон перейдён».

Факеншит же!

Ваня! Окстись! Тебя чего, Гаем Юлием кличут?!

Рубикона — нет. А лезть в Оку во время ледохода… Дурних нема.

Мда… Но это — временно.

Бли-ин! А дальше… Ведь я же себя знаю! Я ж зануда и перфекционист! Я же общечеловек и человеколюб!

«Люб» — не в том смысле как вы подумали, более… метафизически. Но — неограниченно.

Мне нет принципиальной разницы между дреговичами и зулусами. Есть — я, есть — «мои», есть — все остальные. И уж если я решился взяться за какую-то часть «остальных», то велики ли отличия? Между мари и меря, эрзя и мокша, черемисами и вятичами, словенами и ацтеками… Просвещать, клизмовать, обустраивать, «насиловать»…

«Самое тяжёлое в жизни — проблема выбора».

Таки — да.

Это были несколько очень тяжёлых для меня недель. Когда «крокодил» и «обезьяна» ежедневно сходились в рукопашную в моих мозгах. Когда я вдруг вскакивал среди ночи, поймав, на грани сна, какую-то, казавшуюся всё решающую, формулировку. Когда, посреди какой-нибудь работы, вдруг впадал в ступор и тревожил окружающих своим отсутствующим видом, смотрящими в никуда глазами, беззвучно шевелящимися губами…

Очень изнурительный период.

«Выбор между интенсивным и экстенсивным путями развития».

Звучит как-то… чересчур «умно»? — Что ж, значит — я не первый, значит — были уже до меня умные люди, которые в сходные ситуации попадали и «умные» слова придумали.

Когда я осознал, что выбор свой уже сделал, что «крокодил» пересилил «обезьяну» и погнал её по своей дороге — жизнь моя «стала лучше, стала веселее».

Что, «крокодил» с «обезьяной», «рассудок и душа» — улыбаетесь? Ох как вы ещё… обхохочетесь.

Всё. Разобравшись со своими проблемками, можно и миру порадоваться. Успокоить ближников. «Зверь Лютый» не свихнулся, а просто выбрал направление. А теперь сделаем здесь дорогу.

О, конечно, в каждом случае есть куча деталей! Важных, интересных, специфических… Нужны методики, мощности, инструменты, кадры… Чтобы дёшево и эффективно «пожирать» и «переваривать» племена и народы. Превращая их в конечный продукт требуемого состава и консистенции — мой народ, «стрелочников».

Или — в империализм, или — в «башню из слоновой кости».

Факеншит! Ну и дилемма. Специфически попандопулопинская. В реале у политика есть масса ограничений: электорат, знаете ли, не хочет, истеблишмент, понимаете ли, саботирует, география с геологией, как-то не способствуют…

У меня тут — всё это есть. В концентрации — предельной. Хуже…? — В Антарктиде. Там-то одни птицы. И те — не летают.

Но я к тотальной враждебности окружающей среды — морально готов. Будучи «экспертом по сложным системам», привык находить выход там, где его нет.

«Не тот вход», в моём случае, называется «вляп». А «выход»… Через дверь — не пробовали? А через окно? Крышу снести? Пожар устроить, подкоп организовать, горничной прикинуться, через канализацию просочиться, вертолёт из мотопилы… Не?

На Руси сесть…? — Киевский поруб с Савушкой — засчитывается? Остальное-то — уже. И — безостановочно.

Итак, решение — принято. Хуже — осознано. «Рубикон» не перейти — на Оке лёд ломает. Остаётся побросаться жребием. Вернусь в свои палаты, в тепло и начну… помётывать и раскладывать.

А начинать следует с «Воронов Одина», «думающего» и «помнящего».

Одноглазый Странник выпускал своих воронов в мир, гонял их за горизонт. Форсировал активный сбор информации. Я, пока, предпочитал пассивный.

Сижу себе на Стрелке, по сторонам поглядываю, слушаю, поджидаю. Когда реки «пронесут мимо труп врага».

Пора. Погонять «тысяч слуг». Выпускать «стаи воронов». Предметно потрогать «там, за горизонтом».

Я уже начал. Ещё не осознавая. Своими «землепроходцами», «сказочниками», «рудознатцами»… Теперь надо глубжее, ширее, большее. Много сильнее. «Хочу всё знать».

Не получится: вестовой бежит, сигналкой машет. Опять хрень какая-то приключилась.

Хорошо хоть постоял над рекой, подумал. В себе разобрался.

Хоть как-то…

Не надо думать, что «рубиконнутое» решение немедленно перевернуло всю жизнь на Стрелке. Была масса начатых дел, которые нельзя было прекращать. Мы активно работали с гидродинамическими подшипниками, «приголубливали» меря и мокшу, разворачивали акушерские пункты в моих поселениях… Но «точка равновесия» чуть сместилась, «спектр актуальных целей» чуть расширился.

Прежде всего — в подготовке кадров.

Это наиболее медленная часть. Для «Святой Руси» потребуются сотни и тысячи телеграфистов, менял, тиунов, юристов, хозяйственников, начальников, сыщиков, лекарей, учителей, воинов, мастеров, агрономов, зоотехников, землемеров, торговцев…

Второе — актуальная информация. Кто что там думает, кто что может. Не только агентурная разведка. Едва сошёл лёд, как я отправил изыскательские группы. В Залесье и Двинскую землю, к Пено, к Полоцку, в Пронск, в «Голубой мох», на Болву… форсировал строительство училищ и приютов, ужесточил режим обучения, готовя людей, накапливая ресурсы уже не только для очевидных, собственно Всеволжских задач, но и с прицелом на всю Святую Русь.

Однако весна началась так, что пришлось озаботиться, прежде всего, сохранением своей лысой головушки.

Глава 531

— Убили! Вечкензу убили!

Ну вот. А вы говорите подшипники… А тут — факеншит уелбантуренный. В фас и в профиль. Попеременно и одновременно.

— Не ори.

Ещё один негожий вестовой. Не матерится, но так орёт… Может, его в «сказочники» отправить? Или к Николаю? Ему громкоговорящие зазывалы нужны?

В каблограмме — ничего кроме самого факта. Нервничать — уже можно, думать — ещё не о чем.

Интересно, что Самород там сейчас творит? После утраты своего любовника-воспитанника-начальника. Если жив — рвёт хрипы. Убийцам, пособникам, сопричастным… И прочим.

Вечкенза — «принц Мордовии». Мой ставленник, князёк туземного племени эрзя. Сын «великого хозяина» — инязора Пичая.

Пичай был одним из объединителей данного сообщества аборигенов. Подгоняя процесс огосударствления своего племени, он выискивал «врага народа». Которого можно толпой грохнуть. Отчего народ объединиться.

Очень естественное, «историчное» стремление.

Увы, в качестве «отменяемого понедельника» он выбрал меня. «Не бездельник», но и «не умник» — ошибся. Отчего и помер.

Сын его — Вечкенза Пичаевич — изначально полностью поддерживал линию отца. И даже проявлял личную инициативу. Ну и попал, с моей помощью, в длительный период унижений, мучений и издевательств. Отчего «мнение о линии» — переменил. Осознавая безысходность ситуации, перспективу стать вечной второй половиной в характеристике Великого Цезаря:

«Муж всех жён, жена всех мужей»

пошёл на сотрудничество. Стал «женой» не «всех мужей», а только одного моего человека.

Мужичок у меня такой есть, Самородом прозывается. Тоже не сильно рвался к такой «жене» — у него своя, законная, есть. Но я настоял, и они э-э-э… слюбились.

Вечкенза убил своего отца, вырезал родню. Возглавил народ и погнал его на убой. Как и положено всякому «великому объединителю». Вместе с Самородом они очень не худо сражались на Земляничном ручье. По возвращению принялись прогрессировать — преобразовывать родо-племенных эрзя в ранне-феодальных.

«Ваша совесть подвигает вас на изменение порядка вещей, то есть на нарушение законов этого порядка, определяемых стремлениями масс…».

Что есть жизнь вообще, как не «нарушение законов», главный из которых — нарастание энтропии?

Не могу вспомнить, чтобы где-нибудь задушевным стремлением народных масс было формирование аристократии и переход к феодализму.

Точнее — такое стремление возникало повсеместно. Как результат вырезания этих «масс» какими-нибудь соседями.

«Изменение порядка вещей…» — происходит постоянно. В истории многих народов — неоднократно. Становление дворянства при Иване Третьем, изменение дворянства при Петре Великом, ликвидация дворянства после Николая Второго… Такое сильное «стремление масс» было — «кушать не могу».

Похоже, что дону Румате его коллеги — туфту втюхивали. Или — не «туфту», а точку зрения профессионального историка. Который — описатель. Собирает факты, связывает их логикой, аналогиями, дополняет своими предположениями и обоснованиями.

Собиратель. Описатель. Объяснитель.

Не — делатель.

Делатель называется «политик».

Разница — как между профессором биологии и оператором-осеменителем.

«История — сослагательного наклонения не имеет».

«Политика — искусство возможного».

Если «возможного», то — вероятного, допустимого, предположительного… сослагательного. «Антиисторичного».

Политика, любая разумная деятельность вообще — антиисторична.

«Вот бы как бы тут бы чего-нибудь эдак… уелбантурить» — сплошная «сослагательность».

Потом «уелбантуривание» проходит, перестаёт бурлить и побулькивать и называется историей. Всякое активное попандопуло или просто деятель, тем и занимается, что вносит в историю — антиисторичность.

Поменяй «порядок вещей» в данной точке пространства-времени — у масс появятся новые «стремления». То есть, конечно, старые — «очень кушать хочется», но в другой общественной форме.

После победы над половцами на Земляничном ручье, Вечкенза и его телохранитель-наставник-любовник-регент-военоначальник… Самород, принялись канализировать «стремления масс». В форме феодов. Навязывая аборигенам новую общественно-социальную концепцию: шеф типичного поселения, кудо — «кудатя» — не старпер-старейшина, а физкультурник-воин. Который пойдёт, при нужде, квалифицированно и экипировано защищать родину.

Увы, массы стремились в такое «светлое будущее» по-разному. А некоторые — даже в противоположном направлении.

Половцев мы побили, тотального разорения Эрзянь Мастор («страна эрзя») не произошло — родовые старейшины, которые не ходили «грудью защищать», ничего менять не хотели.

«Нехотельников» — «нагибали», чередую призывы к патриотизму и единению с угрозами изменникам и отступникам. Те — возражали. Иногда даже и оружно.

Дополнительный оттенок придавала «смена веры» — принятие народом христианства. И, соответственно, объявление дураками немногочисленной, но влиятельной части местной элиты — картов-жрецов. Для них христианизация — полная катастрофа, проф. непригодность. «Отче наш» — не владеют.

Открытое противодействие Вечкенза с Самородом давили. А вот скрытое…

Жаль.

Жаль Вечкензу. Парень был несколько… нестабилен. Что не удивительно. После таких потрясений с моим участием. Но — вменяем, энергичен и «за базар» отвечал.

Его часто заносило. Молодой ещё, хочет всё и сразу. Самород его всемерно поддерживал. «Не щадя живота своего». А уж чужого — тем более. Временами ходили «руки в крови по локоть». Я — помогал. Советами, вещами, людьми. Мы как-то сработались.

Жаль придурков, которые эту глупость учудили. Жаль членов их семей и соседей. «Каловая комбинаторика» для таких предусматривает только один исход — «не жить». И Самород, если жив остался, реализует этот вариант наиболее полно. Всеобъемлюще. Привнося в процесс сильные личные эмоции.

«От души». «С огоньком».

Пока — ждать. Ждать более конструктивной информации. Из которой можно будет сделать выводы, приводящие к действиям.

Состояние — хочется бежать. Бегом. По всем направлениям сразу. Но надо ждать, не дёргать людей. И — готовиться. К чему-то.

Направление-то понятно: восстановление общественного порядка, принуждение к миру и процветанию, к лепоте и в человецах благорастворению… Но вот конкретно…

Обычное развитие очередного кризиса.

Нормальному человеку — ах-ах.

— Пожар! Горит!

— Хорошо горит?

— Хорошо!

— Ждите прибытия пожарной команды.

Профессиональному пожарнику — рутина. Не так сильно, как дворнику — его шарк-шарк, но сходно. Всякий действующий правитель — пожарник. Не потому, что спит сутки напролёт, а потому что тушит.

Коллеги, вы как? К такому «пожарному» образу жизни и стилю мышления? Если только вы не закуклились в непробиваемой «башне из слоновой кости», «разматывать брандспойт» — «всегда готов»!

Один-два раза «тушение пожара» — волнительно, интересно. Потом… остаётся только глухое раздражение. На придурков. Которые не хотят чистить зубы и мыть уши. И прочего, с этими, безусловно благонаправленными действиями, неразрывно связанного.

Подобно тому, как литература сводится к трём-четырём десяткам сюжетов, как воинские боестолкновения разворачиваются по нескольким, описанным в тактике, сценариям («охват», «прорыв», «заманивание», «изматывание»…), так и государственные кризисы имеют лишь несколько типовых вариантов развития.

Конечно, есть интересные подробности. Есть у вас под рукой авианосец или нет, прирезали уже заложника или трепыхается ещё…

Оцени силы противника, собери адекватный ответ, ударь… Выжившие — не обязательны. Не за полоном пошли. Награбленное — в казну. Не за хабаром направились. Зачистка территории и последующее новое заселение.

Если нет существенных ошибок, то, при здешних условиях хозяйствования, при «правильном» руководстве, область вернётся к исходному состоянию за период 8-10 лет. Если демократически «самотёком», то… Половина русских городов, разрушенных «Батыевом нашествием» не восстановилась никогда.

Это время — потеряно. Безвозвратно.

Для этого народа. Для этой территории. Для тебя лично, попандопуло.

К утру принесли более полный отчёт. Радуюсь — могло быть хуже.

Местные жрецы-карты, которых Вечкенза давил беспощадно, сумели договориться с несколькими азорами — главами родов, которых Вечкенза тоже прижимал, но не так последовательно. Азоры, используя «кровные узы» — родовые и семейные традиционные связи, привлекли нескольких ветеранов Вечкензы, «героев Земляничного ручья». Кто-то из этих «изменников веры и присяги» объяснил заговорщикам назначение сигнальных вышек, которые мы поставили вдоль Теши.

«Всякий „Таинственный остров“ — взрывается изнутри».

Если вы общаетесь с одним человеком — он может быть вам верен до конца. Если в подчинении сотня — вас гарантированно предадут.

«Переход количества в качество» — базовый закон диалектики.

Изменник — найдётся обязательно. Тут не надо плакать, переживать, возмущаться — нужно предвидеть и быть готовым.

«Неизбежные отходы производства».

«Производство» здесь — функционирование коллектива хомнутых сапиенсом.

«Эрзянь Мастор» не так уж «таинственна», или уж настолько «остров», но «взорвалась». Отчего случился «обрыв связи».

Это — предусматриваемый вариант. «Паучок» телеграфных линий для того и строится, чтобы контролировать «кошерность» происходящего на территориях. Связь пропала? — Некошерно. Сбегать, поправить.

Мы стараемся прикрывать вышки близлежащими селениями. Между телеграфистами и их туземными соседями устанавливаются дружественные отношения. Делить-то им нечего, а польза от сотрудничества бывает. Но тут… мятежники вышку срубили, местных вырезали.

— Крещёные? Предатели богов?! — Сме-е-ерть!!!

Подать сигнал тревоги, как случилось у меня возле Всеволжска перед «Ледовым побоищем» — оказалось некому.

Самород во главе ремонтного отряда отправился к месту событий. Для устранения повреждений и выяснения подробностей.

Отряд был невелик, да неплохо вооружён. А главное — Самород что-то учуял. Когда диверсанты кинулись в атаку из засады — их встретили достойно.

Человек в кафтане, при втыкании в него копья, мало отличается от человека в озяме. Если только подкладка у кафтана — не панцирь. Выяснение этой подробности стоит, обычно, одной-пяти жизней «втыкальщиков». Дальнейший рост числа покойников — в меру конкретного идиотизма и истеризма.

Взятые пленные довольно скоро (и очень громко) рассказали все известные им новости и планы предводителей. Отчего Самород, оставив ремонтников на месте, спешно кинулся назад.

Тем временем в Пичай-городке идёт — календарь-то не изменишь — Светлая Пасха. Праздник спасения, умиления и прощения.

Беда с этими новообращёнными — они истово веруют в то, во что уверовали. Здесь, например, пребывая среди «братьев во Христе» — во всеобщую любовь.

Вечкенза, весь просветлённый и умиротворённый, христосуется со своими сподвижниками и сотоварищами. «Христос воскресе!». И получает нож в живот.

Очередной лобызаемый — не уверовал, а только прикинулся. Для него Христос не воскресе. И вообще — зачем в Эрзянь Мастор жидо-мордвины? В смысле — христиане из аборигенов.

После чего начинается общая свалка и резня. Христиане — свежие, в «мученики за веру»… как-то не очень. Они победили и вышибли мятежников. Городок пострадал, но пожар удалось быстро погасить — весна, сыро.

Вечкензу «ревнители старины» утащили с собой. Повеселились над раненным. В меру своей ненависти и фантазии. Затем ему отрезали голову, насадили на копьё и пошли пугать противников. Те ответили не по-христиански. В смысле: «другие щёки» — подставлять не стали.

Тут к городку неожиданно вернулся Самород, отобрал трофей и уполовинил мятежников. Остальные разбежались.

Конец первого акта. В смысле — акта торжества народного идиотизма в форме «законов порядка, определяемых стремлениями масс».

«Так жить нельзя. И вы так жить не будете».

Я не могу допустить существования рядом с собой такой… кучки дерьма. А они остановить меня не могут. Но этого — не понимают. Мало видели, кругозор узковат. Как у Шамиля до его турне по России.

Они — не тупые. Просто — у них нет информации. Местечковость.

— Париж? А это далеко от Бердичева?

Виноват, здесь живут не в местечках, а в кудо. Поэтому — кудоватость.

Связь восстановлена по временной схеме, Самород проклинает убийц Вечкензы, ведёт сыск по ближней округе. И это всё, что можно сделать — весна.

Напомню: два месяца в году — в ледостав и в ледоход — Русь непроходима. Ни по воде, ни по суше. Мои современники уже и забыли термин «водополье». Здесь это — ежегодно.

«Вязнут лошади по стремена».

Сижу я на своих Дятловых горах, толкаю и проталкиваю обычные дела-делишки. И — не очень обычные, с учётом моей нынешней «рубиконнутости». Самород восстанавливает городок, ловит картов, рубит головы бунтовщикам, помощи не требует.

Тут снова телеграмма. Не от Саморода, а от его жены Мадины.

Интересная дама. Сама — марийка, много лет прожила среди эрзя, в разных вели. Работала у меня переводчицей. Как я помню — нормальная разумная женщина, без склонности к истерикам. А телеграмма — паническая. Типа: враги — тысячами! Муж помирает! Спасай! И что особенно неприятно: прогон встречного сообщения показывает, что кусок линии со стороны Пичай-городка — пропал. Не отвечает.

«Спасай»… Как?! Чем?!

Говорят, что если бы «генерал Зима» служил в Красной Армии — его бы расстреляли. За пособничество врагу. Как при наступлении вермахта на Москву, так и при контрнаступлении советских войск.

Если бы такой персонаж был у меня в службе — я бы тоже. Даже без трибунала.

Сейчас бы пару суровых заморозков… и конница Салмана была бы у Пичай-городка мгновенно.

Гюго, рассуждая о Ватерлоо, посмеивается над тщетой человеческих планов и усилий. Стоило «провидению» продлить дождик на полчасика, и весь полководческий гений Наполеона оказался бессилен. Пушки были выдвинуты на позиции с опозданием, атака началась позже. Пруссаки Блюхера поспели к сражению и Прекрасная Франция — погибла.

Просто — сырость. И — фактор времени.

Коллеги, я понимаю, что вам заелдырить цвайхандером вражьи полчища — без проблем. Но… как до них добраться — не задумывались?

— Да не вопрос! Галопом! Аллюр три креста! Сели и поскакали! Аля-улю! Кто не спрятался — я не виноват!

Галопом?! В весеннюю распутицу?!

Попробуйте это чуть-чуть… детальнее.

Ты сидишь на спине у коня.

Здесь воин без коня — как лётчик без самолёта. Всё, отвоевался. Остаётся спрятаться в лесу, забиться под ёлку и застрелиться. В лучшем случае — волоча на себе седло, как скомканный парашют, попытаться «выйти к своим».

Если у тебя просто «вьючное животное», то… тихого тебе лежания. Скорого.

У меня — конь. Мы с ним — давно и хорошо знакомы. Друзья. Буду ли я жив — и от него немало зависит. В руках поводья, кулаки на передней луке. Отпусти пальцы, вытяни. Потник короткий, и подушечки пальцев чувствуют редкую, немножко жёсткую, шерсть. Она… приятна на ощупь. Под ней — плотная кожа. Тоже — приятная. Я бы сказал — уверенная. Под кожей на каждом шаге перекатываются, переливаются мышцы конской спины.

Могучее, доброжелательное существо. Оно идёт, несёт тебя, делает для тебя свою работу. И — проваливается. В грязь. Не «по стремена». Такое — просто смерть. Даже слезши с седла, вытягивая коня в сторону, на твёрдое, за узду… Не получится.

Факеншит! Вы трактор из болота вытягивали?! Ручками или другой трактор искали?! Здесь — сходно. Надевают на коня специальную упряжь, припрягают других коников и… топ-топ… «раз-два взяли!», потихоньку, чтобы животину не угробить…

По счастью, ни один нормальный конь, если только у него наездник не полный придурок, в болото по брюхо не полезет.

В распутицу конь вязнет по копыто. Максимум — по бабку. Выдёргивает ногу, переставляет. Вторую, третью, четвёртую… А ты сидишь на спине своего боевого друга. И чувствуешь, пальцами на его коже, как он мгновенно становится горячим. От этой изнурительной бесконечной работы. По доставке тебя куда-то.

Появляется запах конского пота. Острый, специфический. Начинает валить пар. Не от скачки — просто от ходьбы. Он всё чаще встряхивает головой. Не от мух — от усталости. Останавливается на очередном шаге — приморился.

А ты своего боевого друга — пинком! Носком сапога в бок или каблуком по рёбрам. Давай, пшёл! Нечего лентяйничать!

«Коня нельзя бить. Достаточно лёгким хлопком привлечь его внимание».

Да, он обратил на тебя внимание. Погоди хозяин. Вот отдышусь и пойдём дальше. Отфыркивается клубами, мотает головой, позвякивая уздечкой, со спины, с плеч — валит пар.

Но «годить» — нельзя. Слезаешь с седла и тянешь коня в поводу. Да, ему так легче, нет этой здоровой, тяжёлой… «дуры» на спине. И через десяток шагов пар валит от тебя самого.

Также отфыркиваешься, мотаешь головой, сердечко подскакивает к горлу. Пудовые комья земли налипли на сапоги. Ноги скользят, и ты понимаешь: ещё чуток, чуть сильнее устанешь, не сможешь удержать равновесие на очередном шаге и станешь… мечтой хлебопашца. В смысле — в чернозёме. С ног до головы.

Это — когда один или малой группой. Когда идёт приличной отряд — вот это всё, в чём «вязнут лошади по…» — летит, брызжет и плещется в воздух. Во все стороны. Через четверть часа марша — «мечтой хлебопашца» становится каждый.

У нас и приказов от страны не надо. Просто проехать из пункта А в пункт Б.

Меня очень тревожит положение в Пичай-городке. Я волнуюсь за, надеюсь, пока ещё живых Саморода, Мадину, других моих людей там. Но гробить коней в грязи — не буду.

В истории — нет сослагательного наклонения. А в политике, в тактике — есть. Есть вероятность, что я не смогу спасти своих в Пичай-городке. А коней и людей угроблю. Считай вероятности, попандопуло!

Хотя… считать нечего. Нет математически точных, достоверных оценок исходов.

Только — чувство. Опыт, интуиция…

Нечёткий бред перегруженного паническими гормонами ума.

Это — нормальное состояние при принятии решений правителем, полководцем. Попытка рационализации бреда в условиях отсутствующей и недостоверной информации. Кому-то такая «русская рулетка» — в кайф. А мне — тошно.

Жду.

На третью ночь ударили заморозки. От копыта на дороге не влажный «чавк», а глухой стук. Не звенит. Но лучше не будет. Войско уже собрано — поскакали. Ночью. Как работали транспортные подразделения вермахта в октябре 1941 под Москвой. Пока дорога держит.

Отряд: полусотня тяжёлых копейщиков Салмана, турма конных стрелков имени Чарджи. Сам он нынче в Костроме туземцам мозги вправляет. Командует турмой Ольбег. И меня это… тревожит. Ещё — пара десятков егерей от Авундия. Они, обычно, пешие. Но тут посадили на коней для скорости. И поехали. В темноту.

Дороги уже знакомые, сотню с небольшим вёрст по здешним равнинам можно пройти «в один дых», без длительных привалов.

Марш-марш.

Поздним утром, только пригревать хорошо начало и дорога опять поплыла, выскочили к Пичай-городку. За ним — Теша во всей красе своего половодья, перед ним — лагерь бунтовщиков. Посады разгромленные. Проплешины замусоренных пожарищ. Одна горка с нашлёпкой острога в относительной целости торчит. Остаётся сказать «спасибо» покойному Пичаю — хорошее место выбрал, приличную защиту поставил.

Кони после ночной стовёрстной скачки — вымотаны, бойцы… — аналогично.

И чего делать? — «Ура! В атаку!»? Вот с этими выдохшимися… людьми и животными?!

Как я не люблю придурков!

В смысле: народ. Вот такой.

В смысле: ревнителей старины, поклонников подгнившей медвежатины и противников зубных щёток.

— Ольбег, будь любезен, съезди, пощекочи их. Но — мягенько. Чуть что — сразу назад.

Парень хоть и умнеет, но медленно. Азарта ещё полно, а ума… не очень. Лишь бы в ближний бой не полез.

Ольбег своих рысцою повёл, а мы с Салманом внимательно бабки коней стрелков разглядываем — как кони вязнут. Мятежники стоят близко к реке, там мокро. У нас — повыше и посуше. Ветерок поднимается — земля отмерзает и подсыхать начинает.

Коллеги, вы, когда свои полки, или там, легионы в поле выводите — вы сухость проверяете? Не в штанах! Это на боевых качествах мало сказывается — сухость поля боя. Да не пальцем тыкать, а на звук!

Как звучит прокалённая летнем солнцем степная дорога под конным отрядом — знаете? — Как стадо барабанов. Не путайте с баранами! А как останавливаются лошади, попав просто в лужу с мягким дном? И славный, храбрый, могучий, былинный и легендарный… витязь в седле — мгновенно превращается в неподвижную мишень, в «подушечку для иголок».

Что болота под ногой звучат по разному — я уже…

Вот едут по полю три десятка всадников, конные стрелки — развернулись в цепь. А теперь поймай на слух с сотни метров, по звуку копыт их коней, места, куда тяжёлым конным копейщикам соваться просто нельзя. А где… можно попробовать. Не по гениальным стратегическим изыскам, а по «количеству влаги в почвенном слое».

Ни у одного попандопулы не видел количественной оценки допустимого уровня влажности почвы при кавалерийской атаке.

Ольбег — умница. Подъехал, покидал стрел издалека. Блочный лук — прелесть, закидывает стрелу за четыре сотни шагов. Что навесом, неприцельно — плевать. Лагерь повстанцев — плотненький, в кого-нибудь да попадёт. Хоть просто… побеспокоит. А ответки нет — для лесовиков далеко.

Придурки со своих лёжок повскакивали, щитами прикрылись, построились. Толпой. Многовато их. Сотен пять-шесть. Почти все — крестьяне. Щит, копьё, топор. С полсотни — вятшие. У тех доспехи чуть круче. Шлемы, мечи-сабли… Десяток психов. В смысле — картов. С бубнами.

Ольбег их и выбивает. Политруков и командиров — в первую очередь.

Щиты у эрзя — лёгкие. Защиты от них мало, стоять под стрелами они не могут. Карты выскочили вперёд, начали бить в бубны, трещотками греметь, плясать, вопить не по-людски. Лучники их уполовинили, но толпа повалила.

Ольбег даёт отмашку своим, те начинают отходить, по большей части вправо. Там повыше и дорога к городку проходит. Понятно, что дорогу натоптали по относительно сухому.

Толпа вопит, бежит, чем ни попадя кидается… Тут я Салману кивнул. И он повёл своих. Вдоль дороги, придуркам наперерез. Лёгкой рысцой. На полста шагах обе его турмы развернулись, остановились и, как труба сыграла, пошли в атаку.

И, в общем, всё.

Самые «ярые» (лучше вооружённые, фанатичные…) бежали впереди, в голове толпы. Три десятка из них — сразу надели на длинные копья. Потом — семь десятков палашей. Палаш, при ударе в силу с коня, прорубает эрзянский щит вместе с рукой, его удерживающей. Шапка с вставленным железным крестом — разваливается вместе с головой аж до нижней челюсти.

Рубка бегущей пехоты. Хотя здесь уже не пехота, а просто бегущая толпа.

Как не крути, а «народ» против бронной конницы… смазка для клинков. Если, конечно, не загонять конницу в болото.

Это тактика, профессионализм. А народ ведут «властители народных дум» и провозвестники таких же мечт. У повстанцев — сплошные «воля к победе» и «боевой дух». Непрерывно поддерживаемые жрецами. «Дух» — жрецы обеспечивают. А анализ распределения влажности почвы — нет. Вот толпа и ломанулась.

Ура! И враг бежит-бежит-бежит… А что бежит на сухое… А кто про это подумать должен? У жрецов мозги на это не заточены, у остальных… когда боевые бубны бьют — думать некому, бечь надо.

Короче — лохи. В смысле — слуги богов и управляемое ими стадо.

Тут открываются ворота Пичай-городка, и выскакивает десятка три пешцев да пяток всадников. С явным стремлением принять участие в общем веселье. Впереди на белом коне…

Факеншит!

Лопни мои глаза! Под знаменем — Мадина.

Хана повстанцам. Когда женщина идёт в атаку — пощады не будет.

У женщин выше болевой порог. Поэтому их тяжелее остановить раной. И… женский алкоголизм — не лечится. Адреналин работает подобно наркотику или алкоголю.

Ещё: другая система приоритетов. Для меня раненый этими придурками Самород — приятель, боевой товарищ, подчинённый, один из многих. Для неё — муж. Единственный. При здешнем патриархате — пуп земли и центр вселенной. Важнейший элемент собственного существования и мироощущения.

Кто тут на моего покусился?! Порву-порежу-покусаю!

О чём говорить? Полторы сотни придурков — побили, сотню — в реку загнали, полсотни — разбежалась. Остальных — ободрать, увязать и гнать «на кирпичи». Это не военнопленные, а преступники. Отстаивающие вооружённой силой «реальное благо масс от воображаемого, продиктованного вашей совестью». Обжираться скисшей медвежатиной — может и есть «благо масс». Но больше его не будет.

Из допросов пленных выяснилась неприятная новость. Восстание не было спонтанным. Его готовили согласовано, синхронно на большом пространстве. Не только здесь, на Теше, но и южнее.

Есть в здешних местах такое… занимательное место. Длинный саблеобразный мыс у слияния рек Саровка и Сатис.

Сатис — приток реки Мокши, на которой живёт племя мокша. Живёт — «в маленьких хижинах в лесу». Но в вот этом месте в XII — ХШ вв. громадное городище — 44 гектара. Напомню, крупнейший город «Святой Руси» Киев — 400 га.

В 21 веке — Саров. В 20-м — Арзамас-16. В 18-м — Сараклыч. Занимает площадку мыса у слияния рек и участок прилегающей высокой береговой террасы.

С запада, со стороны места слияния речек, где сам холм снижается, защищён первой линией земляных укреплений, перерезающей мыс поперек. С востока широкая дуга земляных укреплений четвёртой линии, самой протяжённой, длиной 1,4 км. Концы выходят к обрывам береговой террасы, естественной защите с севера и юга. Высота вала — 3,5–5,5 м, глубина и ширина рва — 1,8–2,2 и 15–20 м.

С северной и южной сторон, где береговые террасы над речками узенькие, по краю обрыва поставлены бревенчатые частоколы.

Внутреннее пространство перегорожено ещё двумя линиями валов и рвов, образующими три площадки, изолированные друг от друга.

В РИ перед Батыем линий укреплений будет пять. Но от монгол — не спасут.

Живут здесь разные люди, преимущественно эрзя. Есть мокша, булгары, хазары, буртасы. Есть и русские. Со складным двулезвийным ножом новгородского типа.

Обычное жильё — котлован 4x3,8, глубина — 0.7 м. Парный ступенчатый спуск с западной стороны вдоль северной и южной стенок, очаг в северо-восточном углу, кровля-навес. В такой яме и проходит большая часть жизни аборигенов. Рядом — домашнее производство.

Например: изготовление керамической посуды. Мода — довлеет, местные гончары пытаются воспроизвести красно-коричневую керамику булгар. Формы — подделка эмиратской посуды. Для имитации цвета горшки окрашивают минеральной охрой.

Другое: прядение и ткачество. Пряслицы — каменные, глиняные. И наши есть — розовые шиферные с Волыни.

Есть железоделательная варница. Крицы делают. И перековывают. В ключи от цилиндрических замков, кресалы, топоры, фрагменты уздечного набора, ножи…

Вне города, у ручья, впадающего в Саровку — литейная мастерская по цветмету. Постройка — овал 3,3в2,4 м, глубина — 1,1 м. С юго-западной стороны — ступенчатый спуск. С противоположной — глинобитная печь. Наземные стенки-плетень и кровля-навес. Используют цилиндрообразные тигли. Плавят слитки свинца и меди, делают предметы из бронзы. Популярны застежки-сюльгамы. С десяток разных типов, включая весьма вычурные. На этой же усадьбе — ещё три глинобитных наземных печи. Похоже, именно из-за них ювелира с города и попросили: места надо больше, пожароопасно.

Всё это в РИ будет уничтожено. «Батыево нашествие». Которого, конечно, не было. Но место оставалось пустым вплоть до обосновавшихся на Саровской горе русских иноков во второй половине XVII столетия.

Глава 532

Посидели-подумали. Пленных поспрашивали. Врут. Но — по разному. Выходит, что там, в Сарове — самое кубло. Сотен семь местных и как бы не вдвое больше пришлых. Уже есть или соберётся туда после неудачи здесь, на Теше. Их надо бить быстро. Пока зелёнка не началась, пока по полям да лесам не разбежались. Пока они там, под стук бубнов и погремушек, клянутся как один «умереть в борьбе за это».

А бить их нечем. Большая часть моих воинов ушла ещё по льду с Чарджи на Унжу и в Кострому. Прошлым летом пришлось создавать новые гарнизоны на Казанке и в Свияжске. Надо было укреплять погосты на Илети, Аише и Вятке. Двинские дела мои никуда не делись…

У Саморода — часть людей побили, части ветеранов он… не доверяет. Да и вообще, собирать ополчение когда земля подсыхает и вот-вот пахать…

В здешних местностях почва высыхает куда быстрее, чем смоленские да новгородские суглинки да супеси. Упустишь три-четыре дня оптимума сева — получишь «слёзы». Сперва — редкими тощими всходами на полях, потом, зимой — потоками в голодных селениях.

Взбесившиеся карты могут себе позволить сорвать посевную, для них война — вопрос существования. Ну, и воля богов, конечно. А мне всех выживших придётся кормить. Если эти придурки-фанатики разбегутся — они сорвут сев по всей стране, они будут жечь и грабить все мирные поселения. Во имя своей «великой берёзы». И, конечно, потому что им тоже кушать хочется. Боги-то — волю свою им донесли. А пайки продуктовые — нет.

Факеншит! Коллеги-стратеги! Посоветуйте — чего делать?! — Да чё тут?! Тяжёлой конницей! Блестя шеломами, гремя кольчугами…! Галопом! Аля-улю…!

Вы по пуду налипшего чернозёма на сапогах таскали? У коня — ног четыре, пудов будет — столько же. Вы видели, как загнанная лошадь ложится?

«Загнанных лошадей пристреливают. Не правда ли?».

Ну, пристрелить-то, положим, сможете. Если кто-нибудь пистолет подарит, да укажет — на которые пипочки нажимать. А как всадник с упавшего коня, ещё живого, седло да упряжь снимает — не видели? Как он, размазывая по лицу грязь пополам со слезами, нож достаёт. Чтобы своего боевого товарища прирезать… а тот глядит безотрывно… и, с устатку, глаза свои карие закрывает…

Ладно. Эмоции. Проехали.

Оправившись сейчас к Сарову со своим, несколько уменьшимся отрядом — пленных конвоировать надо — я буду иметь не полевую битву с двадцатикратно превосходящим противником, а крепостную. В которой моя тяжёлая конница бесполезна.

И чего делать? — А как всегда — думать, вспоминать.

Коллеги, а что вы думает о миногах? Нет, не о жаренных или маринованных, не о ядовитой слизи этих «факультативных паразитов рыб», а о живых. И ареалах их распространения.

На Суре издавна обитала проходящая «каспийская» разновидность. Приходила, нерестилась и скатывалась обратно в море. Когда построили Волжский каскад — подниматься сюда перестала. А на Мокше жила другая разновидность. Местная, не «проходящая». Которая в 21 веке появилась и на Суре. Поскольку экологическая ниша опустела. Из чего я делаю гениальный вывод…

— Самород, а есть из Суры в Сатис волоки?

— А? Не. Там с лодок на коней перегружают. А уж потом плотами к Мокше.

— Зря ты так говоришь. Прежде, когда булгары по нашей земле ходили, там лодии перетаскивали.

Мадина вступила. Перевязку своему герою меняет и речи его поправляет.

Интересно: она Эрзянь Мастор своей землёй называет. Обжилась уже. Жаль. Саморода придётся отсюда скоро переводить: он человек жесткий. За своего Вечкензу устроит аборигенам такую «кузькину мать»… И виноватым, и невиновным.

— Да нету с Суры сюда волоков!

— А я говорю есть!

Ну вот, сцепились. Опять семейные разборки. И я, естественно, виноват.

— Есть! Бабы сказывали! Не с Суры. С Алатыря. Там ещё речка промежду ними. Как-то… Арга… Агра… не упомню.

— Да что твои бабы могли сказывать?! Они, что-ли, через волоки лазают?! Да там, поди, сорок вёрст и всё лесом по буеракам!

— Да не сорок, а двенадцать! И вообще…!

— Стоп. Милые грызутся — только тешатся. Вам потом — любовь и удовольствие. А у меня от вашего крика голова болит. Мадина, чёткое описание волока. Бегом.

— Дак как же? Я ж тут мужу супчика куриного сварила, покормить вот…

— Сам покормится. Давай быстро.

Мадина убежала уточнять у своих знакомых, Самород, поставив на грудь миску с супчиком, неловко двигал ложкой.

— Горячо, однако. Слышь, Воевода, а на чё оно тебе? Думаешь, поганые на волок побегут?

— Ты про мои камнемёты слышал? Придуманы против крепостей. Мастер у меня есть. Дрочило, Нездылов сын. Он их делает и людей учит.

— Слыхал. Говорят — здорова дура. И куда такую тягать?

Х-ха… Инверсия ограниченности стереотипов. Чарджи знал, что камнемёты привозят к осаждаемой крепости в разобранном виде, собирают по месту и применяют. Самород слышал другое, уже здешнее: готовый аппарат притащить корабликом в нужное место, стрельнуть. А чередовать?

— Завтра заработает телеграф. Во Всеволжске камнемёты делают непрерывно. Скомандую Дрочиле. Он берёт очередной комплект… э… набор частей, грузит на учан, сплавляется по Волге до Суры, лезет вверх до Алатыря, по этой речке вверх, до волока, перетаскивается в Сатис. Рубит плот, собирает на нём камнемёт, сплавляется к Саровке. Применяем и бьём поганых.

— Такую дуру через волок тащить — пупки развяжутся.

— Супчик-то вкусный? Так и кушай его. А то ты меня не слышишь. С голодухи, видать. Я же сказал — камнемёт тащить по частям.

— А… Ага… А чего не с этой стороны, не с Теши?

Если я верно помню карту, то от Тещи тащить много дальше. И ещё. С этой стороны в лесах наверняка будут бунтовщики. Придётся с боем прорываться. А с той стороны, судя по показаниям пленных, восстание силу не набрало. Самые буйные оттуда ушли сюда и к Сарову. Прикрыть трудников Дрочилы мне нечем, едва ли наберётся пара десятков мечников… если Артемий посчитает своих новиков годными. Но на Суре — и черемисы помогут.

Мы сидели безвылазно. Посреди грязевого моря. Любовались со стен Пичай-городка на вздувшуюся, мутную Тешу. Ждали погоды.

Фету — хорошо. У него и под лежачий камень вода потекла. У меня… если прохлопаю время — тоже потечёт. Кровушка. И по лежачим камням, и по стоячим. Как в РИ следующие века четыре.

Сработала система. То, обо что я бился, бьюсь и буду биться.

Телеграф восстановили. Есть — чем, есть — кому. Погнали сигналки. И во Всеволжск, и по кругу вдоль Волги на Аишу. Во Всеволжске делают дрочилы. Не старт-стоп, не живо-живенько! — ворог на пороге! Рутинное, регламентное занятие, конвейер. Дрочило так же регламентно, согласно собственному имени… э-э-э… гоняет новые экипажи.

— На ворот! Отставить. Шестой номер портянку не замотал. Два наряда. Замотать. Повторить…

И так — целый день. Изо дня в день. Пока вся команда не начнёт рвать спицы этого ворота менее чем с полусекундным расхождением.

Работает судоверфь. И там не только делают навороченные водомерки с бермудинами, ушкуи с расшивами. Тупо сохраняют и ремонтируют рязанские учаны, на которых мне хлеб осенью привезли.

Дрочила грузит на готовый учан готовый комплект камнемёта с подготовленной командой. Получает мечников, подготовленных Артёмием, скатывается к устью Суры. Где его встречает Кавырля с сотней добровольцев.

Снова: народ наши победы видел, рвётся принять участие в новом… приключении. От желающих черемис — отбоя нет.

«Из ничего — ничего и бывает». Это — и про людей верно. У нас «чего» уже случалось — народ готов.

Перед выходом Дрочило получает от Драгуна описание предстоящего маршрута. Это я — лопух! — могу не знать о переходе между Алатырем и Сатисом. Оно мне прежде не надо было, пришлось про ареалы миног вспоминать. А у Драгуна — два варианта описания, летний и зимний. А у Николая — конкретный мальчишечка-коробейник, который по тем местам проходил.

Фиксирую для памяти: мой прокол.

В смысле: создаваемая немалыми трудами и заботами система — работает.

«А мёда мы не пьём». В смысле — не получаем нужного. Исключительно по собственной глупости.

Не было нужды мучить мозги историями про речных миног, незачем было приставать к Самороду и Мадине. Следовало тупо задать один правильный вопрос одному знающему человеку.

Попандопулопинство, блин! Геройничание, факеншит! Всё сам. Сам знаю, сам сделаю, сам соображу-догадаюсь… Идиот! Сам же над коллегами посмеивался. Над их «роялизмом»: ничего не забыли и ничему не научились.

Насчёт «правильного» вопроса — я сообразил. А вот насчёт «знающего» человека. Которому — по должности! за мои же деньги! — положено знать…

Виноват! Признаю! Но у меня есть смягчающие обстоятельства!

Я всегда готов учится у аборигенов, воспринимать их умения, навыки, знания. Я готов делиться, а то и навязывать, свою инфу, из «мира старта». Но вот здесь…

Информация о волоках — вполне традиционна. Но вот эта — получена в ходе движения «землепроходцев». Чего здесь нет ещё лет четыреста. Стабилизирована на бумажных носителях в форме отчётов и карт. Чего здесь… снова четыре века. И организована в виде базы данных, которых здесь…

Тройной «разрыв шаблона» с выпадением собственного соображалово в мутный осадок.

Скверно. В 21 веке, я волоками не интересовался — незачем. В 12 веке — с такой инфой так не работают. «Новая реальность». В которой ни опыт первой жизни, ни навыки «Святой Руси» — впрямую негодны.

В системе происходит всё больше вещей, о которых я не знаю, не помню. Поэтому не могу воспользоваться их полезными результатами.

Вывод? — Надо укреплять штабы.

Как всякий офицер невысокого полёта, я традиционно не люблю штабных.

— Мы там! В окопах…! Кормим вшей, бьём врагов, защищаем Родину…! А они! В тепле! Только и умеют, что бумажки перекладывать да бабёнок щупать…

Без человека, который умел бы грамотно «перекладывать бумажки» — мы бы то кубло на Сатисе не вычистили бы. Или вычистили бы — я, всё-таки, ДДДД. Но крови нахлебались бы.

Штабисты — нужны. Пора уменьшать партизанщину, усиливать регулярщину. Потому что усложняются задачи, увеличивается размер используемых формирований. А, к примеру, войсковые разведчики из тяжёлых копейщиков Салмана… никакие.

Разведка, картография, медицина, материально-техническое, учёт личного состава и поголовья…

Пока отряд маленький — это всё забота командира. Но уже на уровне сотни бойцов… и задача стала географически обширнее.

Буду точен: есть и ещё «смягчающее». Ввязываясь в эту историю, я «видел» только Пичай-городок, только Тешу. Предполагал, из-за отсутствия иной информации, что заговор — локальный. Но эрзя населяют сейчас значительно большую территорию, от Оки до Суры.

Я об этом не подумал. А человека, который бы перебрал все возможные варианты, хотя бы — назвал их, включая «всенародное» восстание, у меня нет.

Нужна специализация. Подобно тому как в эту эпоху рассыпают рыцарские «копья» на Западе, выделяя «рода войск»: пехота/конница, копейщики/лучники, сводимые в отдельные однородные отряды, так и мне необходимо к уже специализированным по оружию/функциям бойцам добавлять обеспечивающие и вспомогательные подразделения. Нестроевые.

Очень не хочется: кормить-то всех надо. Нельзя допустить аналога рыцарского отряда. Где полноценным бойцом считается один-два, а душ — 10-15-50… Даже «посошная рать» времён Ивана Грозного — много, тяжело, разорительно.

В эту эпоху, пожалуй, самое аскетическое «штатное расписание» — у тамплиеров. Рыцарь, слуга, три коня. Четвёртая лошадь — только по личному разрешению магистра. На марше слуга с вьючной лошадью идёт впереди.

Забавно: минных полей ещё нет. Но братья-рыцари хотят, чтобы слуги были «постоянно на глазах».

Для моих формирований даже тамплиеровские структуры — избыточны. Но кое-что нестроевое, специализированное… — уже необходимо.

Крик души: «Менеджменту бы мне! И — побольше!». А то — всё геройничаю. Вот, сам напрягся и про миног вспомнил… Позорище! «Размер имеет значение» — система стала больше моей «свалки». «Не лизе».

Как-то я у своих коллег-попандопул про такую… «мемориальную импотенцию», в смысле: всего не упомнишь — не встречал.

Хуже: у меня вырастают неплохие «головы». В приказах, в мастерах, в тиунах… Разумные, энергичные, решительные… А вот стаи маленьких долбодятликов, которые знают, помнят, чуть что — «вот справка» — не наблюдается. А ведь «знать» — это так здорово, приятно! Какая затыка, а ты сразу: «аналогичный случай был в Бердичеве». И — все уважают.

Два разных психотипа, разные «Вороны Одина». Один — знает, помнит. Другой — думает, решает. «Свалка» и «молотилка». Хорошо, конечно, когда обе сущности в одном мозгу. Но система переросла размером одну человеческую голову. А я, увы, не Змей Горыныч.

Факеншит! Мечта руководителя — былинный змей. Не потому, что летающий, огнедышащий и девок в пещеру таскает, а потому, что мозгов больше.

Упущение. Моё. Вернусь — исправляю. Если вернусь…

Решение — нашли. И пошёл мой второй отряд не по мятежным волостям, не в грязи по ноздри, не с запада, а совсем с другой стороны, по высокой воде, мимо неготовых к боевым действиям туземных селений.

Негоразды — были. Пришлось новикам Артемия свою выучку вражьей кровью закреплять. Черемисы… проявили доблесть. Два кудо сожгли в дым, с десяток — разбежались. И очень много труда. Тяжёлого. То — монотонного, то — надрывного. На вёслах, под грузом, лесоповал…

Мне половодье — беда, а Дрочиле — радость. Он ухитрился перетащить через волок не только груз, но и сам учан. Так-то волок двенадцать вёрст. Но в водополье — половина.

У нас в городке — свои дела.

— Самород, где Вечкензу похоронили?

— Дык… эта… Не хоронили ещё. Некому отпеть по обычаю христианскому. Попа-то нашего… поганые ножами порвали. Лежит в домовине. В подполе, значит. Мальчик мой… Сколько ж мы с ним всякого…! За эти-то годы… А могилу… У них тама, за Тешей версты три — родовое кладбище. Тама и отец его, и родня… Я, было, думал туда. К евоным поближе… А с другой стороны — капище поганское…

— Церковка твоя погорела малость. Поправим. Вечкензу — во дворе и похороним. Камень добрый найдётся? Остальных… Христианам выбери место посуше. Да и язычникам. Поп в отряде есть — всех отпоёт.

— Дык… ну… поганых… не по обычаю…

— Брось, Самород. Обычай здесь — мой. Я на мёртвых дурней зла не держу. Господь — всех простит. А я чем хуже? Дадим им случай. Может, и уговорят Петра-ключаря.

Вымели, вычистили церковный двор. В пяти шагах от обгорелой стены церковки, справа от крыльца, и положили. Первого христианского государя народа. Мученика за святую веру. Святителя и крестителя диких прежде язычников. Наш Владимир Святой тоже… разные эпизоды в жизни имел, прежде чем веры Христовой сподобился.

«Блаженны павшие за правду. Ибо войдут они в царствие небесное».

Не знаю как Вечкензу на небесах встретят, а тут мы его честь-честью проводили. Самород с Мадиной слёзы проливали. Да не одни они — многие местные Вечкензу добрым словом вспоминали. Говорили про храбрость его, про к Христу-богу радение. Самород показал камень, что будет через год, когда земля осядет, на могиле поставлен. Показал и надпись памятную, что на камне выбита будет.

Я тоже высказался. О безудержной отваге его в истреблении вражьих полчищ на Земляничном ручье, о непрестанных заботах в просвещении и устроении народа. Обещал просить церковь православную о канонизации Вечкензы, о приобщении его к сомну святых святорусских.

Канонизация — дело долгое. На «Святой Руси» даже и поныне, в середине 12 века, Владимира Крестителя ещё не канонизировали. А почитание — есть. Святых Бориса и Глеба, защитников Земли Русской, канонизировали через полвека после их гибели. А о помощи просили — сразу.

Нужен, нужен народу свой святой. Защитник и покровитель на небесах.

Раз нужен — делаем. Что возможно своей властью.

Пообещал людям, что нынче, в этом же году, мастера мои икону с ликом ныне преставившегося, напишут. В подарок местной церкви.

А чего? Хрисанф, богомаз мой, с Вечкензой пересекались. Сделает приличный портрет. Воителя-крестителя-основателя. Два. Второй у себя на Стрелке в церкви повешу. Народ должен знать своих героев.

Нижний ряд в «классическом» иконостасе православной церкви — местные, здесь особо почитаемые святые. До «Русского высокого иконостаса» с пятью чинами-рядами ещё века три-четыре. Но начинать — уже можно. Я ж того… — прогрессор.

Поп отрядный панихиду отслужил. Красиво так. Душевно. И по голосу — звонкий, сильный, и по облачению — богатое, блестящее.

Помянули покойного, и пошли за городком в поле могилы копать. И своим, и чужим. А я велел попу голову срубить. Что и было исполнено по утру. Когда он протрезвел.

Ужрался до поросячьего визга. Буянить начал, к бабам приставать, Мадине пытался подол задрать. Позорит почётное звание православного священнослужителя.

Я уже говорил, у меня церковным — наказание втрое против мирян. За само деяние, за позор церкви нашей святой, за оскорбление непотребством самого Господа Бога.

Поскольку, как сказывают, слуги христовы к Господу поближе, то и вонь от мерзостей их для Христа — сильнее. Вот и взыскиваю.

С попами — беда. Иерархи, из-за моего никому неподчинения, ко мне священнослужителей не шлют. Своей волей приходят… разные. По большей части — и вовсе ни на что не годные. Мошенники, расстриги, дураки, пьяницы, бабники, скандалисты… Аггей и Чимахай их в оборот берут. У этих — не забалуешься, проверка идёт… жёстко. Из десятка — едва ли один гожий сыскивается.

Нету! Нету пригодных учителей-просветителей. Хорошо хоть, Иона с десяток подкинул, да князь Андрей с Владимира пяток… посоветовал.

Вот, одному из владимирских я голову и срубил. Напиваться на войне — преступление. С последующей неизбежной смертной казнью.

Я же долбодятел? — Вот и вдалбливаю.

В здешних местах будет (в РИ) столетиями звучать:

«Живём в лесу, молимся пню, венчаемся вкруг ели, а черти нам пели».

Будут наезжать к местным хлыновские попы с Вятки.

Ещё одно… будущее гос. образование. Аналог нынешних Берлад, будущих Запорогов и Тортуги. Вечевая республика бандитов. Отстойник для «отмороженных» даже по Новгородским меркам. С соответствующим духовенством.

«Попы-самоставленники, сплошь да рядом венчают они не то что четвертые, шестые да седьмые браки, от живой жены или в близком родстве. „Молодец поп хлыновец за пару лаптей на родной матери обвенчает“, — пословица про таких попов.

Духовные власти не признавали их правильными и законными пастырями… Упрекая вятских попов в самочинии, московский митрополит говорил: „Не вемы како и нарицати вас и от кого имеете поставление и рукоположение“ (Митрополит Геронтий, 80-е годы XV столетия.).

Но попы-хлыновцы знать не хотели Москвы. Пользуясь отдаленностью своего края, они вели дела по-своему, не слушая митрополита и не справляясь ни с какими уставами и чиноположениями.

Так издавна, столетиями, будет приготовляться почва для русского церковного раскола имени Никона. И старообрядцы того края такие же точно, что их предки — духовные чада наезжих попов-хлыновцев.

С XVII столетия в непроходимые заволжские дебри стали являться новые насельники. Остатки вольницы, что во времена самозванцев и ляхолетья разбоем да грабежом исходили вдоль и поперек чуть не всю Русскую землю, находили здесь места безопасные, укрывавшие удальцов от припасенных для них кнутов и виселиц.

Смуты и войны XVII века в корень расшатали народное хозяйство; неизбежным последствием явилось множество людей, задолжавших в казну и частным лицам. Им грозили правеж или вековечное холопство; избегая того и другого, они тоже стремились в заволжские леса. Тогда-то и сложилась пословица: „Нечем платить долгу, дай пойду за Волгу“.

Такова была закваска населения заволжских лесов, когда во второй половине XVII века явились туда новые насельники, бежавшие из сел и городов раскольники».

У меня — нет Смуты XVII века. Вольницу я укорачиваю. Иной раз — на одну голову. Беглые разные — норма. Промываем и к делу приставляем. А вот попы… Сплошь само-ставленники. «Само» здесь — мною. Плохо: система «некошерная». Соответственно, качество контингента… ни, даже, в Красную Армию.

Жду — не дождусь, когда Муромское училище что-нибудь пристойное выдавать начнёт. А пока…

У Салмана в копейщиках сыскался дядя с опытом. Беглый поп-душегуб. Зашиб как-то прихожанина в ссоре. Могуч, звероподобен, в бою — храбр, в службе — исполнителен.

— В попы пойдёшь?

— Не, ворогов рубить… душе приятственнее.

— Ладно. Нынче отмолебствуешь и кроши нехристей дальше.

Три дня отпеваний, неделя ремонта. Городка, усадеб, церковки. Отправка пленных по воде. Короткие вылазки в окружающие кудо. Или правильнее — куды? До которых можно добраться по относительно сухому пути или лодками. «Рваная» весна: начавшийся с тёплого ласкового утра день к вечеру становится тёмным, сумеречным от туч. А ночью идёт снег.

Люди и кони отдыхают, раненые и Самород выздоравливают. Повстанцы, по слухам, стягиваются к Сарову. Хочется надеяться, что там их всех и прихлопнем. А как оно в самом деле будет… Аллах акбар. На всё воля божья. На войну — особенно.

Наконец, мы сдвинулись из Пичай-городка. Дотопали до того… криво-пенисо-образного мыса.

«Пшёл на х…!» — русское народное, повсеместно распространённое.

Нас сюда никто не посылал! Мы сами пришли, добровольно!

Хотя археологи говорят академичнее: мыс — «саблевидный».

Добрались. Теряя в грязи людей, лошадей и припасы. Моих — сотня, да Самород с полусотней своих ветеранов.

Какая скрытность?! Местность — открытая, луга с небольшими холмами. Видать издалека.

Отдельная история — броды.

В 21 веке Сатис устойчивого стока не имеет. У большинство его притоков летом русла безводны или слабо наполнены на небольших отрезках.

В 12 веке всё… полноводнее. А весной — и вовсе. Броды проводники показали, но вместо обычных 10–20 метров речного зеркала — 100–200. Заливные луга — залиты. Ям, канав — под водой не видать. И течение быстрое, коней сносит. Пришлось отходить вверх по реке вёрст десять, пока место подходящее нашли.

Только придвинулись к городку с восточной стороны — толпа валит. Население ворогами интересуется. Любопытствующих — полным-полно. На валу беленькие или цветные женские платки видать. А так-то все больше в сером да грязном. Всё предместье и сам вал — будто вши шевелятся.

Немногие в цветном — впереди. Какой-то чудак с посохом, лентами красными изукрашенном, выскочил на глинобитную печь, что у местного ювелира на подворье. Плетень вокруг завалили, вот чудак и залез. Типа: докладчик на трибуне. Только без графина. Кричит, пляшет.

На соседние печки ещё пара чудаков заскочила. С бубнами и с дудками. Вопят, извиваются.

Видели как девицы в стриптиз-баре у шестов на возвышениях потягиваются да постанывают? — здесь сходно. Но — энергичнее. Начинают-то тягуче. Приманивающе. После — всё быстрее. Повизгивать начали. Ритмично. И даже — где-то синхронно.

Возбуждает. Очень. Хочется подойти. И дать в морду.

Нет, не девицам, если вы так подумали.

Нельзя, Ваня, всё себе, «молодым везде у нас дорога».

— Ольбег, сделай доброе дело, пощипай придурков. Спокойно. Как в прошлый раз.

Ольбег со своими подъехал поближе, сбил этого… печного танцора у шеста.

Мятежники не разбегаются, среди строений толпятся. Немногие, кто поумней — к городку тихонько подался, за стены. Большинство — орут на разные голоса. Как я понимаю — кое-какие задушевные пожелания в наш адрес.

Тут навстречу «умным» выезжает из ворот «храбрые». С полста всадников.

Нонсенс. Мордва, как и славяне при первых рюриковичах, на конях не воюют, даже ездят плохо. Как вспомню мордовскую конную полусотню на Земляничном ручье… «матросы на зебрах».

Но время идёт, люди учатся. Хотя, судя по виду… Есть булгары, есть кыпчаки, такое полосатенькое на хорезмийцах видел… а вон три русских шлема с еловицами… Из «Пургасовой Руси» или просто бродяги?

— Салман, не сочти за труд. Но без фанатизма.

Салман на моё «без» морщится. Ему бы — в галоп да в копья. Ему бы подраться. А мне — нет. Тяжёлая конница в предместье… Там огороды, ямы, канавы, заборы… Кони ноги поломают. А вы знаете сколько стоит строевой конь под тяжёлого копейщика? — Не надо нам этого. Нам надо — максимальную победу за минимальные деньги.

«Дешёвая победа» — мечта правителя. А желающим «подороже продать свою жизнь»… Можно. Но сначала оставь в лагере казённого коня и снаряжение.

Салман свои две турмы неполного состава по пригородному лугу развернул, противники посмотрели… и поехали назад. Наёмники, пришлые. Им на картов — плевать, им охота живыми остаться.

За ними следом и остальные в городок потянулись.

— Самород, будь любезен, пошли своих. В домишках поковыряться, полезное чего прибрать. Нам для лагеря доски да брёвна нужны. Остальное — спалить.

— Э… Воевода. Зачем жечь? Это ж прикрытие! Перед приступом!

— Ты на себя глянь. Весь зелёный. Рана-то болит? Пускать тебя не стену нельзя. А какой может быть приступ в мордве без Саморода? Не будет приступа.

— Но… эта вот… Мы же их измором не возьмём! У нас же у самих корма — на три дня!

— Экий ты, Самород, мало… альтернативный. Не видишь вариантов.

— Чего я не вижу?! Если не приступом и не измором, то…. Божье попущение? Гром небесный?

— До грома я ещё не до рос. А вот попущение… Очень даже уместно. Давай лагерь устраивать, да самовар ставить.

Это он от раны отупел? Или служба однообразная? Надо мужика из здешней рутины выдёргивать. А то кругозор… слипся.

«Когда кругозор сжимается — он превращается в точку. Тогда так и говорят — моя точка зрения».

Как полевой лагерь ставить под римский образец — мои в курсе. Особенность — коновязи. Их надо много. Ещё: широкие проходы в валу и прочные мосты через ров — под конницу. Двойные распашные ворота как в пожарной части — конница должна вылетать, в случае чего, галопом.

Самородовы — предместье ломают, брёвна таскают. Ольбеговы — с защитниками крепости перестреливаются. Салмановы — ров копают, отсыпают вал, вкапывают столбы.

Были бы витязи — начали бы носами крутить. Мы — воины! Храбрецы и герои! Соль земли и перец нации!

Я не возражаю. Но если укреплённого лагеря не будет, то все «герои» рискуют скоро стать мёртвыми. А землекопов из числа «подлого сословия», или «посошной рати» по Ивану Грозному — у меня нет.

Мы — больше трёх дней ждать не можем. Провиант кончится, придётся уходить.

Тут есть подробности. Насчёт — кто как кушает.

Герберштейн в конце первой четверти 16 века восхищался «бережливости и воздержанности» русских дворян в походе.

«Тот, у кого есть шесть лошадей, а иногда и больше, пользуется в качестве вьючной только одной из них, на которой везет необходимое для жизни».

Такое удивительно для европейца в эту эпоху: западный рыцарь имеет много больше «необходимого для жизни», тащит в поход нескольких вьючных лошадей.

«…толченое просо в мешке длиной в две-три пяди, восемь-десять фунтов соленой свинины; в мешке и соль, если он богат, смешанная с перцем… каждый носит с собой топор, огниво, котелки… если он попадет туда, где не найдется ни плодов, ни чесноку, ни луку, ни дичи, то разводит огонь, наполняет чан водой, бросает в него полную ложку проса, добавляет соли и варит; довольствуясь такой пищей, живут и господин, и рабы… Если же господин пожелает роскошного пира, то он прибавляет маленький кусочек свинины…

Если же у них есть плоды, чеснок или лук, то они легко обходятся без всего остального».

Русские дворяне в боевом походе — сплошь веганы? — Ну, типа… Нищета правящего на Руси сословия (дворянства) бьёт европейца по глазам.

Второе — кони:

«Лошади их держат голову низко; они весьма неприхотливы и выносливы».

Чтобы конь был «вынослив» под одоспешенным всадником — его кормить надо. Не травой, а зерном. Про четверть пуда в день строевому коню — я уже…

Иначе происходит то, о чём написано: «у кого есть шесть лошадей…». Одна — вьючная. А по остальным пяти — хозяин непрерывно перепрыгивает.

Сходно воюют и половцы: «каждый ведёт с собой в поход 10–12 лошадей».

«Травяные кони». Скачут, но не тянут.

У меня — не племенное ополчение, как у степняков, не дворянское ополчение Василия Третьего, о которой пишет Гербертштейн. У меня — регулярные отряды. В которых очень мало нестроевых. И, соответственно, минимум вьючных лошадей. Это здорово в бою, на марше — малая команда более подвижна, легче управляема.

Наполеон, после возвращения с Эльбы, командовал относительно небольшой армией и радовался: «Я нашёл свои итальянские сапоги!». Радовался — до самого Ватерлоо.

Отсутствие обозов означает «подножный корм».

Собственно, и большие средневековые армии, содержащие толпы прислуги. ведут себя также — грабят местное население. Переходя, временами, к просто тотальному истреблению.

Глава 533

После взятия Антиохии, страдая от недостатка провианта, отряды графа Тулузского двинулись на юго-восток, к Марре. Боэмунд Антиохийский не хотел уступать сопернику эту важную крепость и поспешил вслед за ним. Осада крепости продолжалась две недели. Город был взят одновременно с разных сторон — норманнами и провансальцами (11 декабря 1098 г.). Его беспощадно разграбили, а население уничтожили.

Рыцарь передаёт: «Где бы франки ни обнаруживали кого-нибудь из сарацин, будь то мужчина или женщина, — убивали». Боэмунд распорядился чтобы жители «вместе со своими женами, детьми и прочим достоянием собрались в одном дворце, что находится повыше ворот, самолично пообещав спасти их от смертной участи». Когда же они собрались там, князь «схватил их и отобрал у них все, что имели, именно золото, серебро и различные драгоценности… Одних он приказал умертвить, других же — увести для продажи в Антиохию».

Такую же жестокость выказал и его соперник Сен-Жиль. Провансальцы превзошли норманнов по части разграбления города: жителей, спрятавшихся в погребах, выкуривали огнем и дымом. Все горожане были перебиты: «Их скидывали со стен города, за стены».

Ибн аль-Каланиси: франки «грабили все, что им удавалось найти, и требовали у людей невозможного».

Вроде бы, понятно. «Все умерли». Типично для Средневековья. Мономах, например, взяв Минск, не оставил в городе ни человека, ни раба, ни скота, ни птицы. О чём и хвастается. Но ряд источников даёт о Марре неординарные, даже для этой эпохи, подробности.

Радульф Каенский: «В Маарре наши воины варили взрослых язычников в котлах, детей они насаживали на вертела и поедали, как жаркое».

Маара оказалась не так богата, как крестоносцы надеялись. Пищи в городе для армии недостаточно. Но это не было единственной причиной каннибализма «благородных» рыцарей, которые… «отрезали женские груди и ягодицы… и жарили их на глазах умирающих жертв». Собиравшиеся вокруг ночных костров для поедания человечины, пытались внушить ужас, который должен был распространяться впереди войска.

Я уже упоминал манеру европейцев периодически сваливаться в людоедство. Будь то поляки в осаждённом Московском Кремле или британские моряки на вынужденной зимовке. Или, вот, христианнейшие рыцари в благодатной Сирии.

Понятно, что такого маразма у меня не будет. Конечно, жителям осаждённого нами городка будет… не камильфо. Но жарить женские груди и ягодицы… Для этих частей тел я знаю лучшие применения.

Людям хватает корма, каша с салом или с мясом, обычно — кониной, найдётся. И вообще, по тому же Герберштейну, два-три дня без еды — для русских — нормально.

А вот с конями… Парой бы недель позже — отава бы поднялась. Коню нужна трава от 8-10 см высотой. Это козы могут травку под ноль сбрить, а у коня губы и зубы чуть иначе устроены.

Из-за «рваной», поздней, холодной весны трава ещё не поднялась. Кормить коней одним зерном нельзя, да и мало его у нас.

Коллеги! Когда вы свои конные армии гоняете по мирам «вляпа», у вас кони по ночам пасутся? Это примерно 20–30 кг травы — половина дневного рациона. А остальное чем добираете? Мелкорубленными брёвнышками?

Только отошёл свежевыкопанный сортир обновить, а мои уже сцепились. Самород на Салмана наскакивает. Как петух. Хромой.

— Об чём крик, отцы-командиры?

— Он…! Нехристь басурманская…! Уродина кривозубая…! Бурдюк навозный…! А я своих знаю! Они обязательно полезут! Как стемнеет, так всем народом и повалят! Вот те хрест!

Мда… «своих». Точно — надо Саморода отсюда убирать.

— Мятежники, которые в крепости сидят, для тебя — «свои»? «Своих знаю» — это про них?

Дошло. Смутился. Чуток осадил.

— Ну… эта… в смысле — эрзя. Я ж… ну… мы ж с Вечкензой…

И снова в крик:

— Среди эрзя — трусов нет! Оне все пойдут! Валом повалят! А уж с волхвами ихними, с мерзопакостниками об-бубёнными…!

— Не кричи. Я тебя слышу. Вон, глянь, у Ольбега уже глаза на лоб повылезли. Испугал отрока воплями. А ты Салман, чего скажешь?

— Э… Сахиби… Эрзя воевать… не. В поле — не, строй — не. В лесу спрятался, дома сидит. Зимний дом, зимница. Враг мимо леса идёт — тихо-тихо сидит. Как мышка. Враг в лес идёт — бьёт в спину. Копьё кинул — убежал. Нет его. Враг зимницу нашёл — сверху бьёт. Вал, стена, лёд. Сверху бить — хорошо. В поле идти — нет.

— А я те говорю…!

— Самород! Ты не услышал меня? Помолчи.

Нормальная ситуация военного совета.

Так это — по-божески! Три командира — две стратегии. Всего-то! Хорошо, что я не евреями командую. «Два еврея — три мнения» — я бы свихнулся.

— Господа командиры. Имеем два предположения. Или придурки пойдут ночью на вылазку, или — нет.

— А я говорю — пойдут!

— Смирно! Господин младший советник Самород! Вынужден обратить ваше внимание на нарушение правил ношения форменной одежды. Почему без портупеи?

«Как одену портупею — всё тупею и тупею» — российская офицерская мудрость. А этот… ещё даже и не одел.

— Дык… эта… я ж… ну… советник.

— Вот именно. Чин — гражданский. А пытаешься указывать людям военным. Ежели ты советник, то изволь, в воинских делах, советами заниматься. А не команды командовать.

Покраснел, набычился. Сносит мужика в самовластие.

Запоминай, Ванюша. С твоими абсолютистско-монархическими идеями… очень поучительный пример. «Так делать нельзя».

— Салман. Коням — отдых. Людям — после завершения работ. Проверь мостки. Чтобы шире ворот были. Подходы — свободные. С той и с этой сторон. После обеда — всем, кроме часовых, спать. После заката — седлать коней, вздеть брони. Соблюдать тишину и темноту. Ольбег. Это и тебя касается. Дополнение. Десяток стрелков — к крепости. Постреливать. Чтобы не сильно головы над стеной поднимали. У вас луки мощные — бейте издалека, в ближний бой не лезьте. Самород. Как твои домишки доломают — спать. До заката. Где у нас егерей начальник?

Молодой парнишка из мещеряков. Только-только назначили десятником, и сразу пришлось стать главным по команде. Прежний начальник, турман, неудачно свалился в могилу, когда мертвецов у Пичай-городка хоронили. Ногу сломал.

Небоевые потери — позор командира. Вернусь — пропесочу Авундия.

Хотя — бестолку. Никто лесных егерей прыгать по свежему массовому захоронению учить не будет.

— Найди лодочку. (Факеншит! Нарушаю свой базовый принцип: сначала дай, потом требуй. Перехожу на общекомандирский: сыщи. Хоть из-под земли). Обойди крепость по кругу. Далеко. Скрытно. Поставь секреты. На вероятных путях движения противника. Предполагаю гонцов. Из — или — в крепость. Возможна местная разведка. С большими толпами не связываться. Малые — бить или захватывать. Взять сух. пай… Э… Ну, ты понял.

— Так точно! Разрешите докласть!

Факеншит! Когда ж я приучу их говорить «доложить»?!

— Докладывай.

— Тама, выше по речке, где мы через брод перелазили, мои лодочку остановили. Трое. Вроде, русские. Вроде, крестьяне. Один молвил: «Скажи Воеводе, что погонщик львов к его милости просится».

«Разведка назад» и «контроль ключевых транспортных точек» — мне естественно. Это вбивается и в «моих людей». Что егеря оставили пост на броде — разумно, внешние, дальние посты — их забота. А вот остальное….

«Погонщик львов»? «Драйвер мышей»?

У меня был настолько удивлённый вид, что егерь мучительно покраснел и неуверенно спросил:

— Так его… эта… убить?

Парню стыдно, что его какой-то прохожий мужикашка подколол. А, возможно, и ещё хуже: уже пришиб или обманул караульщиков и сбежал.

Стоп! Последний раз я вспоминал про львов… в прошлом году. Когда выбирал название для камнемётов. Теперь машинок несколько, главный над ними — Дрочило. «Погонщик львов»? А почему не представился егерям по форме? А потому, что ты, Ваня, пытаешься промыть мозги всем ближникам по теме «нас слушает враг». Вот до него твои проповеди дошли. А всего остального — пароли, тайные знаки, уровни допуска… ты, Ванюша, до людей не донёс.

— Вестовой! Коня!

Надо съездить, общнуться.

Я прав, «погонщик львов» — Дрочило Нездылович. Порадовались друг на друга, поручкались. Оказывается, они день назад сюда пришли, встали вёрст на семь выше брода.

Забавно: если бы они сами не «прорезались» — мы бы их и не увидели.

Средневековые армии двигаются узкими колоннами. Боковые охранения прихватывают по паре-тройке вёрст по сторонам. Вне этой полосы для полководца — темнота, безвестность. Когда войско становится лагерем — чуть шире. Надо фуражиров посылать, разумный начальник дозоры выдвигает. Но на марше, да ещё в распутицу… что с коня увидел — твоё. А чуть дальше… В эту эпоху летописи говорят о случаях, когда враждующие армии князей просто не смогли найти друг друга в лесу.

Аукались-аукались — не услышали. Стреляли-стреляли… стрелы кончились, по домам пошли.

С другой стороны, три версты даже при атаке конницы на рысях — четверть часа. Есть время заметить и развернуть походные колонны. Если, конечно, не — «брони везли сзади на телегах».

В их лагере — все в восторге. Радость долгожданная — встретились. Кавырля чуть не расплакался от счастья. Да я и сам… весь в умилении. Пока камнемёт не увидел.

— Дрочило, это что?

— Как что? Камнемёт. Как ты велел. Вот, уже собрали.

Итить меня ять! Поймаю насмешников — уши оторву! Хотя…

— Та-ак. И как оно называется?

— Не понял. Ты ж сам велел! Все такие машины называть «Лев». А дальше — по цвету.

— Я помню. Что я велел. Этот — какой?

— Ну… Белый — у нас первым сделанный был. После составили чёрный, серый, пёстрый, пятнистый, крапчатый, полосатый… Вона его и притащили… А чего?

Ну, конечно. Если «Полосатый Лев», то на здоровенных ящиках-противовесах и должен быть такой львище изображён, вставший на задние лапы. Бонифаций. Времён его каникул. В длинной тельняшке по колено.

«Матросы на зебрах» — фигня. Вот «царь зверей» в маечке от ВДВ… это круто.

Можно тостировать:

— За ВДВ!

— Воистину за ВДВ!

Мускулатура несколько гипертрофированна, загривки — как у борцов вольного стиля, хвостики оттопырены игриво так…

Два льва — на обоих противовесах…

Мультиков здесь не смотрели. Про парней в тельниках и в фонтанах… не в курсе. Но неужели они не видят?!

— Львы чуть разные. На кого правый похож?

— Как на кого? На льва. Ну, «Царь зверей». Их в Риме язычники христианами откармливали. Лапы вон, хвост…

— Ты на морду его посмотри. Представь, что гривы нет. Факеншит уелбантуренный! В речку глянь!

Дрочило непонимающе посмотрел на меня, потом полюбовался на собственное отражение в речке. Потом на рисунок на досках требушета. Тут до него дошло, он ойкнул как маленький ребёнок и прикрыл рот ладошкой.

— Ой… Так это ж… Это ж они меня…

— Точно. А теперь прикинь — кто на другом ящике нарисован.

Снова ойк и уже сразу обеими ладошками заткнулся. Потом разлыбился:

— Так это ж… А чего? Похож. И морда такая… шкодливая. С проблеском умности. Не, ну точно ты. Вылитый.

Почему в русском языке «вылитый» — синоним «очень похожий»? Не вырезанный, выточенный, отштампованный…? Наследие древних технологий со свойственными им допусками?

Насчёт «шкодливости» — я часто улыбаюсь. Некоторые воспринимают как насмешку. А я со всеми так. Мне так жить легче:

Я бы спел. Как у Утёсова написано. Но бог слуха не дал. Хочется петь, а… самому противно. Поэтому — улыбаюсь.

«Если морда кирпичём, то на сердце камень» — русское народное.

Что любая кошачья, а особенно — львиная морда, сходна с человеческим лицом — общеизвестно. Отсюда широчайшее, от сфинксов Древнего Египта до китайской фантастики середины 20 века и голивудчины века 21, очеловечивание кошачьих. «Люди-кошки» — довольно обычный типаж религии и фантазии.

Вы представляете как совместить львиную гриву и мою плешь? Но ведь сумел! И характерная мимика читается. И у меня, и у Дрочилиного портрета. Или правильнее — шаржа? Шаржист-богомаз… Быват. Законам того самого Исаака не противоречит. Вернусь — надеру Хрисанфу уши. Чтобы не шаржировал. На боевой технике.

— Ладно. Не замазывать же. Чего делать-то будем? Погонщик львов.

— Надо бы сходить, глянуть. Как оно там по месту.

Сплавились до города, осторожно, чтобы под стрелы защитников не попасть, обошли мыс.

Крепость… типичная. Сложно-мысовая. Кончик холма отрублен линией укреплений. Частокол метров пять высотой. По краю обрыва — террасы. Сам холм не сильно высок, сейчас от воды крутой склон метров семь. Но нынче даже Саровка — шириной метров тридцать. Холодной быстрой воды. Штурмануть, конечно, можно… Если у тебя трёхдюймовка с пол-БК… или лишний тумен под рукой…

У меня — ни туменов, ни трёхдюймовок. Поэтому — думать.

Дрочило хмыкал, тыкал в воду веслом — глубины мерил. В Саровку не полезли — стрелки со стен достанут, по берегу походили. Потом он вдруг снял шапку, плеснул на лоб чуток речной воды, закрыл глаза и замер.

— Ты чего?

— Знаешь, в чём я тебе, Воевода, завидую? — Плеши твоей. А мне, вишь ты, волосья намочить пришлось. Как бы не простудиться.

Офигеть. Вот такой темы для зависти я ещё не встречал.

Хотя конечно: «лысому быстрее причёсываться» — народная мудрость.

— Это ты к чему?

— А к тому. Лысину намочи да по кругу покрути. Ветер. Чуешь? — Закатник задувает. Всё сильнее.

— Это понятно. И чего? Не на море же.

— Чего-чего… Бить будем отсюда. Вот чего.

Непривычно. Если для морского сражения в парусном флоте направление ветра — всегда критично, то для сухопутного… «Ветры с юга несут стрелы половецкие» на русские полки в «Слове о полку…». А ещё? — Дивизион РСЗО ожидает перемены румба флюгера…? Огонь главного калибра производить только при лёгком попутном бризе…?

Фигня какая-то! Требушет мечет тяжёлые камушки. Ему «роза ветров» — без разницы. Вроде бы. Но Дрочило — вполне уверен.

Надо посмотреть.

С наступлением темноты все мои отряды были приведены в боевую готовность. В крепостице, видно по отсветам, горели костры. Там периодически раздавались бубённые переборы, молитвенные песнопения и истеричные вопли. Но на вылазку придурки почему-то не шли.

Костры — отгорели, бубны — гремели, придурки — отгуляли. Спать полегли. Тишина.

Уже в полной темноте по Сатису сверху пришёл Дрочила на учане и Кавырля со своими. Общее командование оставил Салману, сам — на учан. Интересно же!

Учан поставили напротив самого дальнего края «самой дальней от входа» — самой «мысовой» площадки крепости. Дрочило не просто так днём здесь лазил — успел и ориентиры на берегу запомнить, и дистанции прикинуть. Тишком, шёпотом поставили кораблик на якоря, под беззвучные матюки подняли противовесы.

— А праща где?

— Т-ш-ш. Молчи. Не то в речку высажу.

Молчу. Мужички тянут с кормы мешок, уже готовый, загруженный. Дрочила крепит его к рычагу. У него, оказывается, там специальные защёлки есть! Чтобы быстро и точно крепить лямки пращи.

Неправильно! В истории такого не было! Но вот же…

— Зачем тебе сменная праща?

— Дык… А ты глянь внутрь.

В мешке — штабель горшочков.

У меня, в первой жизни, жена в таких мясо по праздникам делала. Так и называется: «мясо в горшочках». Один съел и дальше только «наливай да пей» — есть уже некуда.

Здесь из каждого горшка верёвка торчит. Верёвки собраны в «хвост», который вывалился из горла мешка.

— А ну в сторону!

Дрочила меня отодвинул, «зиппой» щёлкнул, под «хвостом» поводил. Посмотрел как эти верёвочки весело разгорелись. Протолкнул «хвост» внутрь, отскочил в сторону и… выдернул стопор.

Грузы — рухнули, рычаг — подскочил, праща — крутнулась… Густая стая разгорающихся «светлячков» полетела в сторону спящего городка.

— На ворот! Второй мешок давай!

Ребята работают слаженно. Две минуты — к выстрелу готов.

— От ворота! Выстрел.

Четыре больших, тёмных, без огоньков, округлых предмета улетели в темноту спящей крепости.

— На ворот! Третий мешок давай!

И — стоп. Ждём чего-то.

— Объясни. Что у тебя в первом мешке было.

— Горшки. Сто штук. В каждом — пеньковый очёс. Плотненько набит. Пропитан твоей… скир-пир-даром, прости господи за слово непотребное. Вставлен фитиль. Тоже пропитанный. На фитиль шапочка войлочная с дырочкой надета, под горловину горшка заправлена. Чтобы не вываливалось, не выкапывало.

С мешками — понятно. Поднял скорострельность. Поставил на рычаг требушета защёлки — крепления пращи. Заряжение (наполнение мешка) идёт «в свободное от основной работы время». Сходно с заблаговременной набивкой патронов в магазин автомата.

Никогда не слышал о таком технологическом приёме. Праща всегда крепиться стационарно и заряжается при уже вздёрнутом противовесе и опущенном рычаге. Если стокилограммовое ядро закатывать, то в скорости, по сравнению со сменой пращи, выигрывает. А вот если много мелких предметов, то…

— А что во втором мешке было?

— Ты… эта вот… любопытный сильно. И — не вовремя. Ладно. Минутка есть. Сотня горшков туда улетела и разбилась. Лежат они там, горят себе потихоньку. Иные — потухли. В сырое, к примеру попали. Или ещё чего. Иные, может, и запалили. Солому, там, сенцо какое. А остальные так лежат. Сами собой тлеют да помигивают. Тут летит второй заряд. Четыре корчаги по полтора ведра каждая. Той же самой… скир-пир-дарни. У этих — крышки глухие, смолой залиты, без фитилей. Прилетели — грохнулись. Скипидарня по сторонам — выплеском. На один-другой-третий фитиль — точно попадёт. А теперь — тихо. На звук стрелять будем.

«На звук стрелять»? Требушетом?! Как-то я такую тактику…

С горшками понятно. Хотя и непривычно. Первый выстрел доставляет множество зажжённых фитилей к месту действия. Заблаговременная обустройство территории. Потом прилетает основная часть «поджигательного снаряда».

Да не было такого в истории! Но специфика конкретного применения — множество деревянных построек, запасы сена, дров, привела к зажигательному снаряду. Который, в рамках доступных средств, разделили согласно функционалу.

В основе — управляемость требушета. Способность сохранять прицел, раз за разом попадать в круг диаметром два метра. Сотня горшков с горящими фитилями дают куда более широкое накрытие. Туда-то, в какую-то часть образовавшегося широкого пятна «светлячков» и прилетают корчаги со «скир-пир-дарней».

Ну, что сказать? — Молодцы! Думающие ребята у меня собираются.

Интересно: а третий выстрел с чем? Как это «на звук» стрелять?

Дрочило снова стащил с головы шапку, перебрался на самый нос кораблика, глуповато открыв рот, прислушивался, крутил головой.

Некоторое время ничего не происходило. На той стороне речки чернел склон и стена частокола на нём. Никаких огней, звуков, движений. Вода чуть плещет о борт. Ветер всё сильнее шумит. Где-то конь заржал…

Потом воздух над крепостью начал как-то светлеть. Приобретать красноватый оттенок. Какие-то перемещающиеся отсветы. Вдруг взметнулся язык пламени. Выше стены. Дёрнулся раз-другой, выкинул хвост искр. И — пропал. Через пяток секунд рядом встали ещё два. Потом — больше.

Глухая темнота ночи стала отступать. Как-то очень быстро, сразу. Перед невидимым ещё нам с реки, неровно, стремительно разрастающимся заревом.

Пошёл звук. Шорохи, треск дерева. Со стороны городка понёсся собачий лай. На разные голоса. Сильнее, громче. Заходящийся, захлёбывающийся. Ржание лошадей, мычание коров, меканье овец. Панические, испуганные. Женские вопли. Визги. Перешедшие в истошный вой.

— Ну вот. Скотина и бабы откричали, мужики проснулись. Теперь они тушить кинуться. Со сна. В одном исподнем. А мы их, стало быть… От ворота! Выстрел.

Машина зашвырнула в сторону разгоравшегося за городской стеной пожара, густую горсть мелких чёрных предметов.

— Кирпичики полетели. Половинки. Края, уголки у них — неприятные. Оно, конечно, ежели в бронях или, там, хоть бы в тулупах… А вот когда в исподнем, без шапок… и тут кирпичинка прилетела… — очень доставляет. Теперь уже и простыми каменюками можно побаловаться. На ворот!

Глядя, как мужики рвут рукояти на вороте, как прислуга затаскивает в пусковой желоб очередную пращу, Дрочила довольно рассуждал:

— Пожарик мы им устроили. Потушить не смогут. Ветерок-то, вишь ты, какой поднимается. Раздует огонь до неба. И пойдёт по всему их городку, криво-удскому — валом пламенным. Стеною. И никакие там внутри валы да стены — его не остановят. Людишки тамошние побегают, посуетятся, да и кинуться в тую сторону. Прям твоим коникам зубастым под копыта. Ты уж не оплошай.

— Тогда мне — лодочку и в лагерь. Ты-то тут как?

— А пойдём следом потихоньку. Вдоль крепостицы. Лупанём разок-другой-третий. Чтобы бежали веселее.

«Зубастые конники» — про копейщиков Салмана. У них на лошадиных личинах — доспехе, который голову коня закрывает — нарисованы ложные страшные глаза и зубастые пасти. Просто для психологии.

Когда я вернулся к лагерю было уже светло. Светло от стены пламени, вставшей над «саблевидным» мысом.

Горели не только крыши-навесы и стены-плетни местных полуземлянок — полыхнули и стены на валах. Крепчавший ветер выносил в нашу сторону снопы искр и охапки летящих головней.

По счастью, на земле гореть ещё было нечему, а лагерь мы поставили достаточно далеко. Но кони выведенных из лагеря воинов — нервничали.

Понятно, что перегородить полторы версты в основании мыса нашими силами было невозможно. Но и противник не имел возможности организовать сколько-нибудь внятную атаку.

Месиво из орущих мужчин, вопящих женщин, плачущих детей, мычащих коров, ржущих лошадей, блеющих овец, лающих и гавкающих собак… выдавливалось из единственных узких ворот в крепостном валу, растекалось по сожжённому нами предместью. Но не останавливалось — потоки жгучих искр падали на головы и одежду, поджигали прямо на теле, гнали дальше, к нам в руки.

Ребята Ольбега, развёрнутые на флангах и за речками, вовсю использовали «искусственное освещение» — отстреливали чудаков, сумевших перелезть стены и пытавшихся на подручных плав. средствах уйти вверх против течения или на другой берег. Егеря, на нескольких лодочках стянулись к самому острию мыса и отлавливали сносимых течением туда.

Поперёк подгородного луга стояли обе турмы Салмана. Развёрнутые в шеренгу, выровненные как по линейке, на высоких конях, в единообразном снаряжении, с опущенными личинами людей и коней, с копьями, на наконечниках которых играли отсветы пламени, они выглядели мрачной, нечеловеческой, смертоносной стеной. Подсвечиваемой багровым от пожара.

Рыцари смерти на чудовищах злобных.

«Зверь Лютый» призвал «легионы демонские».

У эрзя другая теология, но смысл понятен: смертоносность противоестественная.

Вчерашние пляски картов, с молитвами богам, с призыванием сверхъестественных сил и сущностей, всеобщий угар мистицизма и чертовщины, подталкивал массу паникующих, ещё толком не проснувшихся, людей к восприятию происходящего как приход к городу потусторонней нечисти.

— Демоны преисподней станут стеной у нашего порога! Ангелы смерти оборонят наш дом!

Они просили богов об этом — оно случилось. Правда, несколько не так, как планировалось. «Демоны» — встали. Только «дом» — пришлось покинуть, «порог» — переступить. И вот она — «погибель неумолимая». И ты перед ней, во власти её, «перед порогом», голый и босый.

«Бойтесь желаний — они исполняются». И они боялись. До дрожи в коленках, до потери сознания.

Зажатые между адским пламенем за спиной и адскими воинами впереди, погорельцы кидались к волонтёрам Кавырли и ветеранам Саморода как к избавителям и спасителям. От ревущего ужаса пожара сзади и безмолвного ужаса всадников спереди.

Самород, восседавший на невысокой белой лошадке посреди полной паники толпы, чувствовал себя «господином вселенной и окрестностей». По его приказам ничего не соображающих, испуганных беженцев сортировали, отделяя от множества домашних животных, обдирали и упаковывали. Четыре тюка с наручниками, которые мы притащили из Пичай-городка, упрощали и ускоряли процесс. Некоторых беглецов, производящих неправильные движения и звуки, преимущественно — жрецов и собак, рубили тут же.

К рассвету пламя над городом опало. Но только через сутки, когда прошёл лёгкий дождик, стало возможным зайти на погорелое городище. Ещё три дня то в одном, то в другом месте на пепелище вдруг появлялся дымок.

Вот так, примерно, горели полторы сотни русских городов в «Батыево нашествие», сотня булгарских, эрзянские, мокшанские, буртасские, марийские… А аланские, или, например, польские — горели хуже. Камня больше. Но остывали — дольше. И прокалённые, закопчённые валуны и булыжники вдруг громко трескались посреди наступившей в погибшем городке кладбищенской тишины, раскалывались от перепада температур под моросящим дождиком или падающим снежком…

В городке изначально было тысячи четыре насельников. В результате проповеди картов, всенародного воодушевления по поводу «великой берёзы» и такого же отвращения к «ихнему голому мужику на кресте», добавилась ещё тысяча. Тысячи две погибли. Большинство — в ходе давки вблизи ворот в разных линиях укреплений. Преимущественно старики, дети, женщины.

Позже, по останкам, по кучкам застежек-сюльгамов было видно как фортификационное преимущество — многорядность укреплений, превратила ворота в каждой из них, в братские могилы. Точнее — в сестринские. Где панически бегущая от огня толпа хомнутых сапиенсов в смеси с домашним скотом, давила и затаптывала сама себя. Наиболее слабых в себе.

Глава 534

Выжечь вражеский город вместе с гражданским населением… Не радует. Остаётся успокаивать себя сравнением с англо-американскими ВВС.

Бомбардировка Гамбурга в ночь на 28 июля 1943 года:

«При налете, который начался в 1 час ночи, на густонаселенный жилой район восточнее Эльбы были сброшены тысячи тонн фугасных и зажигательных авиабомб. За считанные минуты на территории около 20 квадратных километров повсюду возникли огромные пожары, разраставшиеся настолько быстро, что уже через пятнадцать минут после сброса первых бомб все воздушное пространство, стало сплошным морем пламени. А еще через пять минут, в час двадцать, разразилась огненная буря такой интенсивности, какую до тех пор никто и помыслить себе не мог. Огонь, взметнувшийся ввысь на две тысячи метров, с такой силой затягивал кислород, что воздушные потоки приобрели мощь урагана…

Так продолжалось три часа. Эта буря срывала фронтоны и крыши домов, крутила в воздухе балки и тяжелые плакатные стенды, с корнем выворачивала деревья и гнала перед собой живые человеческие факелы. Из-за рушащихся фасадов выплескивались высоченные фонтаны пламени, мчались по улицам, словно приливная волна, со скоростью свыше 150 километров в час, огневыми валами кружили в странном ритме на открытых площадях. В некоторых каналах горела вода. В трамвайных вагонах плавились стекла, в подвалах пекарен кипели запасы сахара. Выбежавшие из укрытий люди вязли в жидком, пузырящемся асфальте, не могли выбраться, падали и замирали в гротескных позах…

Когда настало утро, солнечный свет не проникал сквозь свинцовый мрак над городом. Дым поднялся на высоту восьми тысяч метров и расползся там исполинской, похожей на наковальню грозовой тучей. Зыбкий жар — пилоты бомбардировщиков рассказывали, что чувствовали его сквозь обшивку самолетов, — еще долго исходил от чадящих, тлеющих груд развалин. Жилые кварталы, уличный фронт которых составлял круглым счетом 200 километров, оказались полностью уничтожены.

Повсюду лежали чудовищно изуродованные тела. По одним еще пробегали синеватые фосфорные огоньки, другие, бурые или багрово-красные, запеклись и съежились до трети натуральной величины. Скрюченные, они лежали в лужах собственного, частью уже остывшего жира. В августе, когда бригады штрафников и лагерных заключенных смогли начать разборку остывших развалин, во внутренней зоне полного уничтожения были обнаружены люди, которые, задохнувшись от угарного газа, так и сидели за столами или у стен; в иных местах находили куски плоти и кости, а то и целые горы тел, обваренные кипятком из лопнувших отопительных котлов. При температуре, достигавшей тысячи градусов и выше, многие тела были настолько обуглены и испепелены, что останки нескольких больших семей могли уместиться в одной бельевой корзине…

В ту ночь — на 28 июля 1943 года — люди впервые увидели рукотворное явление, которому гамбургские пожарные дали название „Огненный смерч“. Несколько больших пожаров соединились в один огромный. Миллионы тонн воздуха частично горели, а частично создавали эффект жуткой топки диаметром в 3,5 километра, пламя в которой подымалось вверх на пять километров. Горело не только то, что может гореть, включая людей, плавились стальные конструкции и кирпичи. Даже те, кто спрятались в бомбоубежищах, были обречены. Не все из них сгорели заживо, но чудовищная тяга высосала воздух из подземных укрытий. Пожар продолжался до шести часов, пока не спалил дотла всё в своем эпицентре. Угли, еще недавно бывшие жилыми районами Гамбурга, продолжали издавать чудовищный жар. Приступить к разборам развалин удалось только шестого августа…»

Многие из сотен тысяч беженцев находились на грани безумия… «На перрон падает фибровый чемодан, разбивается, вываливая все свое содержимое. Игрушки, маникюрный несессер, обгоревшее белье. И спаленный до мумии детский трупик, который полуобезумевшая женщина тащила с собой как остаток еще несколько дней назад живого прошлого».

«Кауфман (местный гауляйтер, он поседел за эту ночь) пишет о катастрофе, потрясающей воображение. Город с миллионным населением уничтожен, возникшие проблемы почти не поддаются решению. Население в миллион человек необходимо снабдить продовольствием, обеспечить одеждой и жильем и как можно скорее эвакуировать. Кауфман сообщает о примерно 800 тысячах бездомных, которые бродят по улицам, не зная, что предпринять».

Начальник штаба люфтваффе Гешоннек был обвинён в некомпетентности, 19 августа тот покончил с собой. Рейсмаршал был лишён доверия фюрера и счастья общаться с ним.

Так, в частности, «ломали хребет фашистской гадине».

Это — июль 1943. Война продолжается. Хотя люди понимающие, вроде Гальдера или Шпеера, ещё в январе 1942 пишут в своих дневниках:

«Война нами проиграна — русские сумели вывезти более тысячи предприятий».

Мда… И там, и здесь в основе — идеология, призывы каких-то шаманов. Но городок невелик, «огненный смерч» здесь не устроить.

Кстати, союзники, как и Дрочило, применяли «предварительное обустройство территории»: сначала летели тяжёлые фугасы, пробивавшие крыши зданий и выбивавшие взрывной волной двери и окна, создавая сквозняки. Затем отправлялись легкие и средние зажигательные бомбы. Первые поджигали чердаки, вторые, пробивая перекрытия, воспламеняли всё строение. Сквозняки моментально создавали огромные пожары.

Выживших… увязываем. Как будут крымчаки полон гонять — к жердям за шеи. Шеренги полуголых, с ободранными по ягодицы подолами — чтобы не обмарались по дороге, руки-то у всех связаны, штаны не спустишь, подол быстро не задерёшь — отводят в сторону.

Утром погоним на север, к Пичай-городку. Туда с Оки учаны придут, и поедут вчерашние вольные горожане — работы работать на Воеводу Всеволжского.

Одни — сказали глупость, другие — поверили, третьи — просто в дом пустили. Теперь всем «светлое будущее» замаячило — в болотах арыки копать.

Самород сам не спит и другим не даёт: ведёт спешный сыск. Одуревшие от пожара, переполненные ужасом всепожирающего пламени мятежники — хорошо «раскалываются».

«Момент истины» пришёл.

— Вот, Воевода, списочек. Всех кудо в земле Эрзянской. Тута пометочки. Которые — за нас, которые — против. Которые — ни богу свечка, ни чёрту кочерга. А то — непонятно пока.

«Мятежник» — это не человек. Это род, кудо. Человек здесь «своей воли» не имеет — исполняет родовую. «Пошёл христиан резать» — по «всенародному», в данном кудо, решению. Или, как минимум, со «всенародного» согласия.

Проще: если попался пленный из «рода сокола», то весь «род сокола» — враги. «Они там все такие».

— Хорошо, Самород. Первых оставляем на земле. Вторых — сам режешь или ко мне в каторгу гонишь. Остальных… в россыпь и на поселение. В те местности, где мне новых насельников надобно.

Карты подняли мятеж. Все, кто в этом деле не был явно на нашей стороне, лишается земли и воли. Истребляется, «рассыпается», «атомизируется». Обучается, расселяется, «переваривается». В «стрелочников». Или — в покойников.

Разные подробности такого «переваривания»…

Чисто например. Сожительство мужчины и женщины, не освящённое церковью, браком не считается, называется блудом. Взаимных прав/обязательств, юридических последствий — не порождает. Ты, принужденно переселяемый, будешь теперь учить язык, проходить ликбез, валять дерева, копать канавы… В удобном для меня порядке. Года два — минимум. Дождётся ли тебя твоя суженная? А будешь глупым, ленивым, скандальным… срок натурализации без отягчающих — шесть лет. Столько — только родная мать сыночка с войны ждать готова.

Жена твоя — утешится. Пойдёт замуж. За на тебя похожего. Только другого рода-племени. Это у вас, к примеру, с мокшей родниться нельзя, табу. А мне ваши… традиции-запреты — пофиг. Дети твои — ко мне в приюты или приёмышами в чужие семьи. И настанет у тебя новая жизнь. Какая? — А на какую у тебя сил да ума хватит. Твоих личных. Не кудати или карта.

Ещё одна тема. Про «свободу воли».

— А наших куда? Тута трое черниговских попалися. Говорят — из охраны каравана. С караван-баши поругались — нанялись к местным.

— Пришлых — отделить. Вообще — всех не эрзя. Дорогой — бить не сильно. Во Всеволжске сдать Ноготку. Для расспросов Драгуна. По завершению — наёмникам отрубить головы.

Салман смотрит настороженно, Ольбег испуганно. Не понимают.

У меня во Всеволжске наёмников нет. Был момент, с людьми Сигурда… но — разошлись. А вот разные героические байки, как какие-нибудь «славные воины» пошли какому-нибудь государю служить, подвигов насовершали и, увенчанные громкой славой и богатой добычей, вернулись в родные селения — все отроки слышат.

— Тать, шиш, разбойник… режут людей за-ради прибыли. Хабара, полона, скотины… И наёмник — тако же. Оружный, по предварительному сговору, в составе преступной группы… Тот же шиш. Матёрый, закоренелый, особо опасный. Взят с бою. Он своей волей убивать пошёл. За хабар. Что с таким делать?

Любовь за деньги — проституция. Убийство за деньги — наёмничество. Первое — древнейшая профессия хомнутых сапиенсом, куда ж без этого? Второе… «Бордель исполчившийся»? — не надо.

Чуть другая тема: неместные мирные. Мокша, буртасы, кипчаки, булгары…

В родовом обществе человек, изгнанный из рода — «изверг». Такие могут сохранить в душе «любовь к родине», но не «любовь к сородичам». Это — взаимно. Эмигрантов можно использовать как «источник информации», но не как «канал влияния» на их родной этнос. Несколько булгар в Сарове для эмира — преступники. Он же запретил вести торг с племенами! Так что — расспросить и в «россыпь». С учётом их индивидуальной специфики. Я с соседями не воюю, эмигрантов-диверсантов делать — без надобности. Хотя, конечно, могут найтись отдельные… «жемчужины».

Основная забота остаётся здесь:

— Лето начинается, Самород. Самое время пройтись по зимницам, по лесным твердыням эрзя. Они пока пустые. Мятежники туда прятаться и побегут. Летом эти места вычистить легче.

— Само собой, Воевода, сделаю. Другое дело есть. Твои по Алатырю прошлись. Но тама и иные злыдни имеются. Как я их прижму — побегут к Сурчату.

Ну вот. Началось. «Экстенсивный путь развития».

Три года назад я уселся на Стрелке. И, честно говоря, мне ничего вокруг не было нужно.

Я понимаю — многим такой подход странен. Им бы все видимые деньги, ресурсы, мощности… заграбастать.

Прикол в том, что я умею «делать деньги из воздуха». Точнее — из себя.

«Деньги — всегда возле заводской трубы» — мудрость совейского олигарха.

Понимаю. Не моё.

Понятно, что и в «мире вляпа» я следую прежним своим привычкам, стилю мышления.

Пичай, ныне покойный, готовил народ к наезду. На меня любимого. Пришлось притормаживать борзого. Летально. Но взваливать на себя ответственность за приведение их к «пристойно», расходы с этим связанные… У меня других забот нет?!

Я довёл племя до состояния относительной безопасности и полезности (для меня) и свалил всё на Вечкензу с Самородом. Они — своё дерьмо разгребают, я — своё. И у нас дружественные культурные взаимоотношения.

Теперь ситуация изменилась — Вечкензу убили. Оставлять эрзя на Саморода нельзя. Он сначала перебьёт половину жителей. Потом превратит выживших в своих подданных.

Своих. Не моих.

Дальше — конфликт интересов. Который, в рамках нынешних стереотипов, будет решаться вооружённым путём. Мне это надо?

Вывод: превратить население здешних мест в часть однородной общности — «стрелочников». Для чего здешние земли брать под своё прямое управление. Не сразу. Сначала Самород сделает, «по велению души», самую «грязную работу» — вырежет мятежников, сгонит с земли «нейтралов».

«Кто не с нами — тот против нас». «Против» — здесь не останется.

Принимая «под себя» эту территорию, я принимаю её проблемы. В частности — соседей.

Эрзя занимают довольно обширную территорию. Мы работали больше с западной частью, с бассейном Теши. Но они живут и на водоразделе между Тешей, Мокшей и Сурой. И дальше до Суры. Тамошние кудо меньше участвовали в восстании. Поскольку их вообще меньше затрагивали. Теперь их придётся приводить к «нормальному» виду.

К югу от здешних мест — мокша. Мы с ними дела ведём. Теперь они — прямые соседи, придётся вести… интенсивнее. На востоке за Сурой — черемисы. Тоже… общаемся. Кавырля — уже поданный, «свой». Остальные… Теперь будем… аналогично.

Здесь как-то понятно. Есть контакты, понимание возможностей, потребностей, предпочтений. А вот на верхней Суре клубок проблем. Теперь — тоже «соседи». И мне с ними разбираться. Тратя на них своё время и ресурсы. А не на личное самосовершенствование. Типа изучения латыни или фарси.

То место я знаю. Были разговоры, людей посылал посмотреть. Ближники моего интереса не поняли, предполагали какие-то хитромудрые стратегические замыслы. Даже предостерегать пытались. Зря. Оно мне не надо было, просто любопытно.

«Золотарёвское городище». В южной части большой петли, которую делает Сура, прежде чем повернуть на север к Волге, напротив устья Узы, в четырёх верстах от брода, стоит многострадальная крепостица. Втрое меньше только что сожжённого нами Сарова — 14 га. Ещё одно место, где население несколько раз уничтожалось полностью, на века оставалось лишь пепелище.

Сначала здесь жили, видимо, тиссагеты Геродота. В VI–V вв. до н. э. вытеснены скифами с Подонья. Часть их перешла на Оку, другая — в Саратовское Поволжье, откуда их позже выгнали сарматы. Древнейший слой поселения — III–IV века, лепная «рогожная» керамика городецкой культуры.

Потом пришли древнемордовские племена. Которые как-то странно с городецкими не смешивались. Хотя и жили на одной территории. Поселение погибло. Полтысячи лет — пусто место. Мордва — «рогожников» съела в ноль, в VIII–X веках заново заселила эту площадку между оврагами.

Затем пришли буртасы — выбили здешнюю мокшу. Мокша побежала лесами на юго-запад. Поселение снова погибло, место столетие стояло пустое.

«Выбили» — не по своей воле. В VII–VIII веках через территорию буртасов двигались на север булгары, занявшие их северные земли. Понятно, что такие «прохожие» буртасам не нравились. В те времена они выставляли до 10 тыс. всадников. «Выставляли» — именно против булгар. Отношения между двумя народами были крайне враждебными. После Аламуша к давней межплеменной вражде добавилось отвращение правоверных к язычникам.

Заволжские земли буртасы потеряли, выжившие перебрались на Правобережье.

Падение каганата и возвышение Булгара с его исламизацией, привело буртасов в конце X века к зависимости от Руси. Потом пришли половцы. И племя в XI веке побежало дальше на северо-запад, в верховья Суры.

Потом будет «Батыево нашествие». Буртасы снова побегут. В бассейн Мокши и Цны. Отчего осталась, например, река Буртас в притоках Мокши.

В 1380 году (в РИ) буртасы будут входить в состав войск Мамая на Куликовом поле.

В русских документах XVI–XVII веков они — пришлое население в Мордовском и Мещёрском краях.

Буртасы «пошли поленьями в топку этногенеза» здешних народов. По научному: «оказали существенное этно-культурное влияние». Например, к мишарям вплоть до XVIII века параллельно употреблялся этноним буртасы.

Это — будущее. Пока народ вполне жив. Хотя и не вполне счастлив — данники эмирата. «Неверные» (язычники-тенгриане), «немые» (угро-финны), «дикие» (своих городов не имеют), враждебные (с 7 по 17 век, когда уже русские поставят здесь крепости Засечной черты, их поселения будут выжигаться тюркскими соседями).

Поданные трижды враждебного им государства. «Степные неудачники». Проиграв противостояние с соседями, в последнее столетие — с половцами, выдавливаются из Степи в леса верховий здешних рек. Утрачивают навыки кочевников, приобретают умения бортников и лесных охотников. Летом ещё живут в юртах, на зиму перебираются в деревянные дома-полуземлянки.

Вроде бы, переход от кочевания к оседлости — признак прогресса, процветания народа? — Не здесь. Здесь — форма деградации. Сжимание ареала, снижение численности. Утрата свободы, самостоятельности. Постоянное изъятие «прибавочного продукта» более успешными соседями.

Ибн-Русте, Бакри и Марвази отмечают, что «главное их богатство составляет мед», Гардизи добавляет: «Плодов в этой стране нет, вино у них делается из меда».

Походы Мономаха и его сыновей показали степняком «ху из ху». Шарукана загнали за Кавказ. Буртасы, наряду с эрзя и мари, стали русскими данниками. Ныне Русь ослабела — перешли под Булгарию.

Занимаются скотоводством, земледелием, охотой и бортничеством. Торгуют мехами. Единого правителя нет — старейшины.

«Оружием буртасов служат два кинжала, секира, у них нет панциря и кольчуги; лошадью у них владеет не каждый, а только тот, кто обладает многим достатком; их одежда — архалук и халат; у них — головной убор, а чалму завязывают вокруг него».

Напомню: в здешних краях ни скотоводством, ни пашенным земледелием — без лошади заниматься невозможно.

В X веке арабские путешественники восхищались «благоустроенной степью» во владениях буртасов между землями хазар и булгар, по которой торговые караваны шли вверх вдоль Волги 15 дней.

Теперь буртасов там нет. Выбили. По оружию хорошо видно — не степняки. Эмират бы и вовсе их задавил по старому «долгу крови», но… Есть ведь и другой торговый путь, не вдоль Волги, а поперёк. Путь от Булгара до Куябе (Киева).

«От Булгара до границы Руси — 10 остановок, от Булгара до Куябе — 20…».

Саров и Арзамас (Пичай-городок) связаны с локальными путями в Оку. Эмирату это не очень интересно. А через верховья Суры идёт тот дальний, сухопутный, Киевский путь. Проход сквозь «Чёрный лес» и далее в обход с юга верховых лесов, из которых и текут реки.

Путь утрачивает своё значение. Сперва — пришли половцы и резали всех проходящих. Теперь они несколько угомонились, но сам Киев, при деградации «пути из варяг в греки», вызванной возникновением Иерусалимского королевства, становится менее привлекательным.

Столетиями эмиры пытались обустроить этот путь, ставили караванные стоянки, крепости. Без мира с местными — охрана пути не удержит. Пришлось договариваться. Скрипя зубами.

Кроме давно взаимно проливаемой крови, кроме отвращения к язычникам вообще, кроме обычной для правителей жадности, мусульманских владык бесили, а арабских путешественников — весьма удивляли, и отдельные обычаи этого народа. Например, у буртасов девушка, ощутив себя достаточно взрослой, выходит из под власти отца, сама выбирает себе мужа.

Такое для любого правоверного — разврат и мерзость.

— Да вырезать их всех! Во имя аллаха!

— Далековато. Опять же, безопасность караванов…

В экспорте эмирата немалую часть составляют рабы. Естественно — из язычников. Особенно выделяется статья «мальчики буртасов». Они крупнее удмуртских или марийских. Их хорошо покупают в Халифате. В гулямы или в евнухи.

Так, чисто к слову: смертность при кастрации мальчиков-рабов доходит в этих местах-временах-культурах до 90 %. Соответственно, цена воина на порядок ниже цены евнуха.

Коллеги, вы мечтаете о том, чтобы вас ценили аборигены? — Простейший способ — попасть в 10 % выживших после операции.

Булгары построили в землях буртасов несколько крепостей. «Золотарёвское городище», которое тут называют Сурчат — самая западная крепость эмирата. Восточнее, при слиянии рек Юловки и Белого Ключа (Кичкенейки), в дне пути, другая мощная булгарская крепость — Юлов.

Тоже погибнет во время «Батыева нашествия». Столетиями — пустое место. В 1670-е годы здесь построят острог. В 1678 году при нём, в Юловской слободе — церковь Димитрия Солунского. Вскоре, уже в последний раз, всё будет снова разрушено во время набега степняков на Пензенский край.

Клубок. В Сурчате и Юлове живут вали (господа) — начальники, поставленные эмиром. Муллы и кади. Чиновники эмирата. Гарнизоны. Булгарские купцы и ремесленники. Мусульмане. Тюркоязычные.

Есть эрзя и мокша. Шаманисты со своими пантеонами, обычаями и взаимной неприязнью. Угро-финны.

Основная масса населения вокруг — буртасы. Скотоводы, земледельцы, охотники. Тоже язычники, но — тенгриане. Угро-язычные.

Буртасы — не любят всех. Мокшу они отсюда выбивали, эрзя — набродь, булгары — исконные враги и «кровососы на теле трудового народа».

Все против всех. У каждой группы есть основания для неприязни к любым из соседей. Вера, родовая память, конкуренция за ресурсы… «Разделяй и властвуй», где и разделять-то уже не надо. Хрупкий баланс, поддерживаемый исключительно саблями булгарской стражи.

Теперь это баланс… расползается.

Есть давнее: «путь на Куябе» приносит всё меньше доходов. И в казну, и местным жителям. Горожанам, крестьянам, охотникам, бортникам…

Есть недавнее: Бряхимовский разгром. Эмир обиделся на лесовиков и запретил вести торг с «трусливыми изменниками». Буртасы в их число не попали — они честно сложили головы на Бряхимовском полчище. Во славу блистательнейшего и победительнейшего. Но часть транзита… пропала.

«Главное их богатство мёд». Прохожих стало меньше — «богатство» подешевело.

Эмир решил перенести столицу в Биляр. На восток. Соответственно, западные окраины эмирата получает меньше ресурсов, войск, внимания благороднейшего. А налоги требуют… жёстче.

И тут мы, с разгромом мятежников-эрзя.

Самород прав: уцелевшие из «закоренелых» побегут туда. Больше некуда.

Напомню: в здешних эпохах человек не может жить вне своего народа. Чужака убьют или похолопят.

Два исключения: или идти большой толпой — армией, караваном. Чтобы было кому «сдачи дать». Или — вот в такой город, где есть уже община единоверцев и единоязыкцев. И в этом случае твоё место «у порога на коврике». Но не у параши же!

Здесь всё, кроме пространства, очень… мелкоразмерное. Город в 14 га — две сотни дворов. Пара-тройка сотен беженцев-эрзя сломают баланс в Сурчате.

Похоже на появление палестинцев в Ливане в 20 веке. Система, построенная на равновесии суннитов, шиитов и христиан, просто не могла интегрировать массу пришлых.

Здесь — хуже. Здесь «политические права» непрерывно «доказываются топором». И нет «гуманитарной помощи мирового сообщества наций». Наций, кстати, тоже ещё нет.

Перебить или похолопить беженцев шихне (коменданту) Сурчата будет не просто. А миром с ними разойтись невозможно — воинствующие язычники, «закоренелые», толпой. Для правоверного мусульманина… мерзость невыносимая.

— Воевода! Полон кормить?

— Нет. Пару-тройку дней поста для здорового человека не вредно. А больных… нам не надобно. Салман, Ольбег. Собирайте своих, подцепляете жерди, тянете полон к Пичай-городку. На броде аккуратнее. К Мадине я гонца уже отправил. Она барки подготовит. Гнать быстро.

В отличие от Ливана или Сурчата, у меня система рассчитана на приём эмигрантов. Разных категорий. Есть места, куда полон будет раскассирован, есть люди, которые с ним будут работать. Есть методики. Простейшие: обривание, клизмование, помойка, мед. осмотр… — сразу выявят всех буйных.

Важно дать заранее численность, состав, примерную дату. Дальше — сами.

— Дрочило, гребцов с твоего учана я заберу. Отгонят скот к лесу, на веточный корм. Как пойдёт трава на лугах — туда. Когда спадёт вода на бродах — погонят к Теше. Ты сам, с учаном, «Львом», десятком егерей и… десятком желающих от Кавырли, пойдёшь по Сатису вниз. В Мокшу, в Оку и домой. Будешь с местными разговоры разговаривать. Машиной хвастать. Звать их под высокую руку Воеводы Всеволжского. На условиях Усть-Ветлужского соглашения. Из торговых людей кто есть? Очень хорошо. Пройдись по пожарищу, по барахлу, вынесенному да сваленному, отбери гожее. Отдельно — что во Всеволжск учаном везти, отдельно — что мокше продать. В разумных пределах.

Чего-то ценное у туземцев…? — Слиток свинца. Один. Недобитую красно-коричневую имитацию булгарской керамики…? Может, лесовики возьмут? Денежной выгоды здесь нет, выгода — привести к «нормальному виду» реденькое лесное население. Минимальными средствами. Понятно, что всю Цну нам нынче не осилить. Это аж за будущий Тамбов! Но по низовьям пройтись — полезно.

Почему «десяток желающих от Кавырли»? — Ребятишек надо втягивать в «свои дела». Мир посмотрят, по Всеволжску походят. Кто-то захочет остаться или после перебраться.

«Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать» — международная мудрость.

Кто-то вернётся в своё кудо и будет там хвастать увиденным. Ещё один «раз» из тех «ста». «Капнуть на мОзги».

— Самород…

— Я на Суру пойду.

Всё сам, всё сам. Своим умом, своими руками. Своими ногами. Энергичный, решительный, инициативный… Упёртый.

— А здесь?

— А здеся ничего уже не будет. Пахать пора. Народ и сам бунтовщиков погоняет. Коли они битые к ним побегут. А как самые, слышь-ка, закоренелые, соберутся-слипнуться, я уж и вернуся. А ты мне дашь Авундиевых десяток. Да вона тех, черемисовых. И я тама, по речкам-притокам, всякую лжу-крамолу… в дым. И до Сурчата дойду. Шихну тамошнего… шихану. Чтоб мышей, стал быть, ловил.

Ковырля не возражает, но просит доли в добыче для своих. Это решаемо. Но ему надобно и сотню девок-полонянок — у него молодые парни, неженатые.

— Кавырля, ты прикинь — как ты такую толпу будешь через волок тащить? И потом кормить-охранять… Наберёшь там. В тех кудо, которые Самород мятежными объявит. А пока, ежели просто побаловаться… Вон они, рядами на коленях вдоль реки с жердями на шеях. Выбирайте. Только воды согрейте да помойте. Перед употреблением.

Ещё с десяток подобных ценных указаний. Разбор… нет, не ссор — разных точек зрения по поводу добычи. Приказчику — «по шапке»: мы племенам оружия не продаём. И не дарим. Вон, подолы оборванные собери. Ткань в лесах хорошо идёт, поменяешь на шкурки — пусть лесовики в домотканину приоденутся.

Укорачивание Саморода: черемисы воюют за Всеволжск. Поэтому могут брать в свою долю добычи трофейное оружие. Не правильно? Есть правило. Из каждого правила — есть исключения. Что где — решать мне. Твоё дело — эрзя, не зарывайся.

Мужички, определённые в пастухи, препираются между собой: коней погорельцы вывели много, а вот упряжь почти вся погибла. Мычат коровы — время утренней дойки пропустили. Живы хозяйки, нет ли, а вымя полное.

Вдоль реки рядами торчат белые задницы вчерашних хозяек. Лицами в грязь мокрого луга. Придавленные сапогами конвоя жерди не дают поднять головы. Между рядами, как на базаре, ходят, весело перекликаясь, герои-победители — выбирают площадки… с приглянувшимися дырками «для разгрузки чресел молодеческих».

Как это очевидец про татар писал? — «Пригнав русский полон в безопасное место, татары мечут жребий, отделяя каждому его долю. И тут же совокупляются с доставшимися им рабыням, часто на глазах их сородичей, мужей и детей».

Чем мы хуже крымчаков? Или — лучше? Хотя, конечно, у нас обоснование есть. Не просто — «за это двуногое мясо хорошо платят».

Что, бедолага, любишь «медвежьи песни» петь? Нравится, когда «огненная лиса» горящим хвостом детей до визга пугает? Я — не против. Мне тоже интересно. Но ты, послушал жрецов, взял в руки оружие, пошёл убивать. Тех, кто любит другое, кто рассказывает иные сказки. Или — пустил убийц в свой дом, дал им корм и кров.

Ты сделал свой выбор. Ошибочный. Теперь любуйся. Как чужак-молодец твоей жене брюхо надувает. Как она расплачивается за твою — не свою — ошибку. Да и то правда: какая у бабы может быть в делах общественных «своя ошибка»? Для «своей» ошибки надо иметь «свою» волю. Девки — в воле родителя, бабы — в воле мужа. И все, вместе с тобой, в воле кудати, патриарха рода.

Не боись — и ты своё получишь. У тебя впереди каторга. А с моей каторги… редко кто выходит.

Ну, вроде здесь всё. Пора домой. Сто вёрст до Теши, сто вёрст от Теши… на бродах бы не навернуться… на мятежников бы не нарваться…

На конь. Ходу.