Оборотень

ПРОЛОГ

Первый раз его вызвали в деканат из-за дела о «Латышском братстве» 7 марта 1983 года. Он хорошо запомнил это число, потому что факультет готовился к вечеру в честь Женского дня.

Он шел по коридору, недоумевая, зачем это вдруг понадобился — хвостов и прогулов за ним не числилось, значит, опять хотели сплавить на него очередное поручение.

— Юрочка, — сказала ему секретарша, пожилая женщина в постоянно спадающих очках, — вам тут звонил один человек. — И все это почему-то тихо, почти шепотом, и на лице при этом то ли загадочность, то ли испуг. — Я записала для вас телефон, вот он, возьмите, его фамилия Иванов, он просит вас срочно позвонить. Звоните прямо сейчас, отсюда.

Вслед за листком бумаги, на котором был записан номер секретарша подвинула поближе к нему телефон.

Юрий взглянул на ничего не говорящую фамилию и спросил на всякий случай:

— А кто это?

— Звоните, звоните! — секретарша продолжала говорить загадочным полушепотом. — Так и скажите: «Мне товарища Иванова».

— Мы газету еще не кончили, — пожаловался Юрии, набирая номер. — Откуда хоть он?

Секретарша не успела ответить, потому что трубку сразу сняли и мужской голос четко, по-военному произнес:

— Дежурный слушает.

— Мне пожалуйста, товарища Иванова. — Юрий с неудовольствием отметил, как неуверенно, по-граждански звучит его собственный голос.

— Кто его спрашивает?

— Петров. Юрий.

— Петров? — переспросил голос. — Записываю. Товарищ Иванов занят, освободится через час.

Юрий положил трубку и спросил у секретарши, которая следила за каждым его движением с прежним загадочным видом.

— Военкомат, что ли?

— Нет, Юрочка, это не военкомат. Что он вам ответил?

— Сказали, чтобы звонил через час.

— Вы и позвоните. Только обязательно, чтобы не подумали, что вы от них скрываетесь.

Юрий вернулся в актовый зал, где на сцене за занавесом на столе для игры в пинг-понг доканчивали праздничную стенную газету. Газета, конечно, посвящалась факультетским дамам и девам. Над ней трудилось сразу несколько человек — одни подрезали фотографии и приклеивали головы оригиналов к шаржированным рисункам, другие делали подписи цветными фломастерами, но теперь дело приостановилось, потому что все ждали Юрия.

— Юрка, ты такие потрясные стихи сочинил, мы тут обхохотались! — сказала однокурсница, которая давно уже была к нему неравнодушна. — Ты просто гений!

До вызова в деканат веселые четверостишия для каждого шаржа шли у него одно за другим. Но теперь, когда он вернулся, что-то сломалось, и он стал с трудом вымучивать новые строчки. В зале в это время развешивали шары, гирлянды цветов, устанавливали мигающее освещение для дискотеки, передвигали стулья, и весь этот шумный беспорядок мешал ему сосредоточиться.

Он бы все-таки позвонил через час, но газету нужно было немедленно уносить, чтобы всю ее длинную полосу развесить вдоль стены коридора перед залом. Потом кончилась бумага для черновиков, и два последних четверостишия он писал на листке, который дала ему секретарша. Листок у него сразу выхватили, чтобы переписать стихи в газету, которую уже начали сворачивать. Так листок и потерялся.

Юрий пробовал искать его среди других скомканных клочков и обрезков на столе, но и стол надо было срочно убрать, чтобы готовить сцену, и он подумал: «Надо будет этому Иванову — позвонит сам».

Любимая девушка, Инга, поехала сразу после лекции домой, чтобы переодеться для вечера, и Юрий несколько раз выходил из комнаты Студенческого научного общества, оглядывал коридор в надежде ее увидеть.

Все эти танцы-шманцы-обниманцы ему были не очень-то и нужны, Инге, судя по всему, они были тоже необязательны. Эти вечера в полумраке необходимы или тому, кто надеется в облегченных обстоятельствах завязать разговор с объектом своего любовного интереса, или тому, кто умеет быстро отхватить очередное веселое приключение.

Отношения Юрия с Ингой перешли в ту стадию, когда им больше хотелось быть наедине, а не в фокусе пялящихся на них глаз.

Но во время торжественной части Юрию должны были вручать диплом как одному из победителей конкурса студенческих работ. Об этом та же секретарша в деканате предупреждала его несколько дней назад.

Наконец подошла и Инга. Они сразу отправились в зал и удачно сели около прохода, так чтобы Юрию было удобно выходить за дипломом.

Эти торжественные части со времен пионерских линеек навевали на Юрия глубочайшую тоску. Отец называл их обеднями.

— Раньше утро начинали с молитвы Господу во здравие государя, — втолковывал отец Юрию-пионеру, — теперь мы молимся Политбюро ЦК КПСС и Генеральному секретарю. Необходимый ритуал. Он объединяет и дисциплинирует страну.

Они сидели вместе с Ингой, взявшись за руки, слушали дежурную речь секретаря комитета комсомола, вместе со всеми аплодировали, где надо — жаль только, руки приходилось расцеплять для этого. За длинным столом, накрытым красной материей, перед ними возвышался президиум. И Юрий подумал, что им с Ингой все-таки лучше, чем тем, кто в президиуме. Они могли шептаться, держаться за руки, тем же оставалось, превратив свои лица в маски, выставить себя на обозрение залу.

Наконец к трибуне подошел проректор по учебной части. Тяжеловато переваливаясь, он нес список тех, кому собирался вручить дипломы.

Юрий дождался своей фамилии, быстро прошел к трибуне, неловко ответил на пожатие руки проректора, услышал от него:

— Хорошо! И дальше так двигайте! Вроде бы ему кто-то аплодировал, когда он возвращался к Инге. Та продолжала радостно хлопать, даже когда он усаживался.

— Покажи! — Она взяла было диплом и только начала рассматривать, как около него возникла секретарша деканата.

— Юрочка! Еле вас нашла. — У нее опять было загадочное лицо. — Пройдите в деканат, прямо сейчас. Он ненадолго, всего на минуту, — проговорила секретарша Инге и улыбнулась успокаивающе.

С дипломом в руке он шел следом за секретаршей, и она спросила вдруг обеспокоенно:

— Вы никому не говорили о звонке?

— Нет, никому.

— И правильно сделали.

Она пропустила его вперед, несмотря на сопротивление с его стороны, за ее столом сидел то ли студент-старшекурсник, то ли аспирант. Увидев Юрия, он счастливо заулыбался, привстал, а секретарша проговорила:

— Так я вас оставляю, а через полчасика зайду за ключом.

— Садись, Юра, — и старшекурсник-аспирант подвинул ему стул. — Поговорим, пока никто не мешает.

Затем быстро, одним движением достал из внутреннего пиджачного кармана удостоверение в красной обложке, распахнул его на мгновение перед Юрием. Мгновение было настолько коротким, что Юрий не успел даже взглянуть на это удостоверение.

— Капитан государственной безопасности Иванов. — Капитан убрал удостоверение так же быстро, как и достал, и снова посмотрел на Юрия улыбаясь. — А ты неточный человек, Юрий. Тебе было сказано позвонить через час, а ты что же — решил спрятаться на вечере? Или думаешь, у нас праздника нет? А я вот вместо праздника с тобой должен разговаривать.

Капитан продолжал улыбаться, и было непонятно, шутит он или недоволен всерьез.

— Покажи, что ты там принес?

Юрий только тут понял, что держит в руках диплом. Капитан внимательно прочитал его и отложил в сторону.

— Что ж, ты хорошо карьеру начинаешь. Диплом получил, любимая девушка есть. Есть у тебя любимая девушка?

Юрий молча кивнул.

— Отец-мать имеются. Отец — подполковник? и Юрий снова кивнул.

— Подполковник, — подтвердил свои слова капитан Иванов, — повышения ждет. А ты?

Юрий не знал, что отвечать, и потому молчал.

— Что молчишь? Ладно, не буду тебе портить праздничное настроение, иди к своей девушке в зал. Только вот подпиши здесь вызов. Девятого к одиннадцати тридцати явишься в Комитет госбезопасности. Паспорт не забудь, я за тобой спущусь в бюро пропусков. Да, и тебе домашнее задание на праздники — составь список своих знакомых начиная со школьных времен. Добро? Ну, иди, вопросы будем задавать друг другу девятого. А пока иди к девушке. И ей ни слова, понял?

Юрий нерешительно поднялся. Он все-таки хотел спросить: зачем, почему, с какой стати? Ничего такого интересного для КГБ за ним не было, хотя, конечно, как и все, он тоже рассказывал анекдоты. И из армянского радио, и про Василия Ивановича, и про Брежнева.

— Иди-иди, а я тут вашу секретаршу подожду. Только о нашем разговоре — никому. Пусть это будет нашей маленькой тайной.

Капитан Иванов продолжал дружелюбно улыбаться. Таким его Юрий и оставил.

Идя по коридору, он ощутил, что в душе его поселяется глубокая звериная тоска, о которой прежде он и не догадывался. И одиночество. С тех пор тоска эта всегда тлела в его душе, отравляла счастливые моменты жизни. И всегда при нем было его одиночество.

Он подошел к залу и понял, что торжественная часть закончилась. Кое-кто облегченно вставал, другие по-прежнему сидели, потому что через несколько минут начинался праздничный концерт. Но они с Ингой вроде бы договаривались не оставаться на продолжение.

В дверях стояло несколько человек.

— Привет лауреатам! — остановил его замдекана и пожал руку, держащую диплом, где-то около локтя. — Через неделю прочтешь свою работу в сборнике.

Замдекана улыбался, показывая свой золотой зуб. На сборнике студенческих работ он значился составителем.

— Да она уже устарела, я новую сочинил.

— Волоки новую, и ее тиснем, — проговорил, подхихикивая, замдекана.

И Юрий вдруг с удивлением обнаружил, что в мире, который его окружал, ничего не изменилось. И никто, кроме капитана Иванова да секретарши, о происшедшем странном разговоре не догадывался.

— Ловлю вас на слове, — сказал он замдекана разухабисто, — девятого принесу.

К нему уже подходила Инга.

— Пойдем? — спросила она. — Только дай еще раз диплом посмотреть, я же его не разглядела как следует.

Они отошли к окну, постояли минуту-две, пока Инга разглядывала диплом, потом спустились в раздевалку.

— Папу зовут Мечислав Себастьянович, а маму — Нина Васильевна, — проговорила она на улице, — запомнил? Мечислав Себастьянович и Нина Васильевна.

Родители Инги потребовали, чтобы она наконец познакомила их с молодым человеком, из-за которого по два часа в квартире занят телефон, и послушная дочь сегодня исполняла родительский наказ.

Они с Ингой познакомились в новогоднюю ночь у Яниса. Нельзя сказать, что они и раньше не были знакомы — Инга училась в параллельной группе, и, конечно, они время от времени виделись в коридорах, а то и на общих лекциях. Незадолго перед Новым годом оказалось, что родители Яниса уезжают к родственникам и освобождают квартиру. Сразу кто-то сказал, что не воспользоваться пустой квартирой в новогоднюю ночь аморально, и быстро, сбилась компания из знакомых и полузнакомых, в основном однокурсников.

Рядом за столом они оказались случайно, вероятно потому, что у обоих не было пары.

— Можно я буду за вами ухаживать? — сказала Инга, заметно преодолевая смущение. И положила ему салат.

— А я за вами, — обрадовано ответил Юрий и протянул ей хлеб.

Компания была шумной, развеселой, и Инга выделялась своей незаметностью.

— У нас вчера котята родились, — тихо сказала она Юрию, — четверо.

Зато потом, когда он о чем-то заспорил, она следила за каждым его жестом и словом, и этот ее внимательный взгляд придал его словам особенную убедительность. По крайней мере, так ему казалось.

Сначала болтали о факультетских делах, потом перешли на науку. Но, как водится, мужчины в конце концов остановились на политике. Кто-то недобрым словом помянул латышских стрелков.

Юра немного захмелел и ввязался в спор. Дело в том, что его дед по матери как раз был латышским стрелком.

— Если бы не они, то еще неизвестно, как бы повернулась история. Смольный охранял кто? Латышские стрелки. Мятеж шестого июля в Москве подавил кто? Опять же латышские стрелки.

— Это не наша история, это история русских, — вставил кто-то по-латышски.

— Тоже мне нация! — кипятился Юра. — Кабы не русские, здесь бы была Германия, и все были бы немцами, и говорили бы по-немецки. Только под русскими вы и сохранились!

— Юрка, а ты латыш или русский?

— Я — новая общность советских людей. Мать наполовину полька. Может, она была когда-то латышкой, но на моей памяти по-латышски не говорила. А моя бабка по отцу — донская казачка, дед — латгалец, а это почти русский. Мне и фамилия русская как раз от него досталась.

Когда он замолчал, Инга шепнула:

— Здорово вы все сказали, я думаю точно так же. Юрий давно забыл подробности разговора, но взгляд ее помнил.

Потом танцевали, потом опять пили.

С Ингой многие хотели потанцевать, но она танцевала только с ним, и это было впервые в его жизни. Не успел он об этом подумать, как она сказала:

— А я первый раз в жизни не ночую дома. Меня родители отпустили под честное слово, что я каждый час буду им звонить.

— Я тоже, — сказал он, — но мне можно не звонить. Она и в самом деле каждый час звонила домой.

Юра вышел на балкон проветриться. Янис курил, прислонясь к перилам:

— Смотри, как интересно получается: твой дед был латышским стрелком, мой — латышским кулаком. Оба погибли в лагере, а мы сейчас с тобой вместе. — Помолчав, он добавил: — Пожалуй, ты прав. Не окажись Латвия в составе России, мы бы все говорили только по-немецки. Только я бы предпочел, чтобы эта часть Германии осталась западной.

К двум часам компания хорошо нагрузилась. Опять был какой-то спор о политике, точнее не спор, а гвалт, где каждый, не слушая друг друга, пытался прокричать свое. Кто-то утверждал, что Брежнев в последний год власти был в маразме, кто-то называл Ульманиса предателем, а кто-то, наоборот, патриотом. Янис запел было студенческий гимн, но его никто не подхватил. Несколько человек сидели по углам в отключке, одна пара закрылась в ванной, у них под дверью канючили другие. Длинный тощий Мишка Гринберге без конца повторял одно и то же:

— Порадовались, дайте и людям порадоваться. Кто-то крикнул:

— Выпьем за родную Латвию! Порядочно набравшийся Юра подхватил:

— За Латвию без латышей и евреев!

Мишка Гринберге вскочил было и чуть не полез в драку, но Юра его остановил:

— Да брось, ты меня не так понял, я за интернационализм, понимаешь? «Нет для нас ни черных, ни цветных…»

— Я пойду домой, — сказала тихо Инга.

— Я провожу, — предложил Юрий.

И она, словно это разумелось само собой, кивнула.

На улице хмель начал проходить, на политику больше не тянуло. Юрий взял Ингу за руку, и они пошли по ночному городу, слегка касаясь друг друга плечами. За несколько дней до Нового года подморозило, а теперь снова стало тепло, немного влажно.

Юрий рассказывал что-то о своей студенческой работе, и она слушала так же увлеченно, как там, за столом.

Около большого серого дома на улице Кришьяниса Барона она неожиданно остановилась.

— Я пришла.

— Так быстро, — искренне огорчился он.

Несколько минут они постояли молча, но молчание их не было тягостным.

— Можно я буду называть вас на «ты»? — спросила Инга. И тогда он взял ее за плечи, легко поцеловал в теплые мягкие губы и тотчас же отпустил. Она побежала по лестнице и уже сверху весело крикнула ему:

— До свидания! С Новым годом!

Он пришел домой и сразу набрал ее номер. Она мгновенно сняла трубку, словно сидела у телефона в ожидании звонка. Они проговорили несколько часов, до утра.

С тех пор они встречались каждый день и не могли наговориться… Попрощавшись, Юрий уже через час снова звонил ей. И не было для него большего счастья, чем услышать ее радостное:

— Юра! А я так ждала твоего звонка!

— Ой, я забыла спросить, зачем тебя в деканат вызывали?

— Ерунда, — отмахнулся Юрий, — спросили, не поеду ли я летом вожатым в лагерь.

Ему и в самом деле недавно это предлагали.

— Мечислав Себастьянович и Нина Васильевна, — шутя напомнила Инга, потому что они уже подошли к ее дому.

Поднимаясь по лестнице, Юрий слегка волновался: как-то его встретят Ингины родители?

Но в дверях случилось неожиданное.

Двери открыл ее отец, и тут же они оба замерли в удивлении. Мечислав Себастьянович оказался знакомым отца Юрия. Зимой по воскресеньям они вместе ездили на рыбалку и несколько раз прихватывали с собой Юрия. Их удивленные и радостные голоса звучали почти одновременно:

— Дядя Слава? Так это вы?

— Так это ты и есть тот самый Юрий? Ну проходи, проходи!

Вообще-то квартира была Юрию знакома, но сейчас он не хотел этого показывать. Дважды вместо утренних лекций, когда родители Инги уезжали на работу, он поднимался сюда, и они целовались до беспамятства.

— Раздевайся, гость дорогой, проходи, — говорил в прихожей Ингин отец. — А мы с мамой гадаем, что же это за Юрий такой? А это, оказывается, Юрка Петров! Вот это сюрприз так сюрприз!

В прихожую вышла улыбающаяся мать Инги, Нина Васильевна.

— Ты подумай! — продолжал удивляться отец. — Я же его знаю… С какого возраста я тебя знаю? — весело спросил Мечислав Себастьянович, протягивая Юрию тапочки.

— Лет так с двенадцати.

— Точно! Восемь лет знаю. Ну! Отцу полковника дали? Приветственную телеграмму слать можно?

— Вот-вот должны. Посредники на зимних учениях вроде остались довольны, и проверяющий из Генштаба хвалил. — Юрий выказал недюжинную осведомленность в вопросе продвижения отца по службе. Он и сам когда-то мечтал стать офицером, да отец отговорил: «У меня выхода не было, а сейчас в этом нет нужды, живи как нормальный человек».

— Ты гостя расспросами не корми, а веди сразу за стол, — вмешалась Нина Васильевна.

Но в это время зазвонил телефон, Мечислав Себастьянович снял трубку. Телефон стоял в прихожей на тумбочке. Они сидели у накрытого стола и ждали, пока Мечислав Себастьянович закончит разговор. Но разговор все тянулся, лицо у Мечислава Себастьяновича было строгим, сосредоточенным. Несколько раз он повторял кому-то:

— Хорошо, девятого я разберусь. Да-а, я сказал, девятого я со всеми разберусь.

— Даже в праздничный вечер не дадут человеку покоя, — вздохнула Нина Васильевна.

Наконец разговор закончился, и Мечислав Себастьянович, все еще с озабоченным выражением лица, подсел к столу.

— Из райкома, дежурный. Глупость какая получилась! — стал объяснять он. — Отпустил сегодня рабочих после обеда. Все равно, начало месяца, загрузка в цехах на двадцать пять процентов.

— И правильно. Так всегда делали — седьмого марта пораньше домой уходили.

— Их всех переловили в облавах — кого в кино, кто в очередях умудрился попасться.

— Мы с Юрой тоже недавно чуть не попались, — вставила Инга. — В кинотеатре. Вместо фильма вошли дружинники и стали проверять документы. Хорошо, у нас студенческие были с собой.

— Маразматическая идея! Загрузили бы цеха работой, люди бы счастливы были. А то комплектующих не шлют, а людей к рабочим местам что — цепью приковывать? Называется — меры по наведению порядка!

— Ну хватит, хватит о работе, а то молодых испугаешь. Вон Юрочка уже нахмурился.

— Нет, я не нахмурился, — начал оправдываться Юрий. — Я так просто. У меня папа тоже все время о службе говорит.

Инга еще в январе, когда разговор зашел о родителях, на вопрос об отце сказала, что он работает инженером на заводе. Юрий так и думал, что он инженерит где-нибудь, на каком-нибудь там заводишке. А теперь оказалось, что и заводишко тот — огромный заводище, и отец ее — не простой инженер, а главный.

Восьмого марта они с Ингой ездили к знакомым Юрия в Сигулду. Там кое-где лежал тонкий слой снега, они гуляли между сосен, взявшись за руки, подставив лица солнцу и зажмурив глаза. Юрий несколько раз чуть было не начал говорить об идиотском вызове в деканат к капитану госбезопасности Иванову, но вовремя останавливался. Быть может, оттого, что года два назад слышал отцовский разговор с приятелем.

«Никому, никогда, нигде, — говорил отец, — не рассказывай о своих контактах с КГБ. Даже если тебя просто вызовут в КГБ спросить, сколько времени, все равно никому не рассказывай. Сразу подумают, что ты стукач».

А девятого, ровно в одиннадцать тридцать, он протягивал паспорт в окошечко бюро пропусков этого странного ведомства.

Капитан Иванов ждал около дежурного. Лицо дежурного было непроницаемо, он так долго изучал Юрин пропуск и сличал его с паспортом, словно даже в тонком листочке, выданном минуту назад бюро пропусков, увидел важную антигосударственную подделку.

Но тут подал голос капитан Иванов со словами:

— Это ко мне.

Он повел Юрия сначала по лестнице, потом по коридору, в который выходило множество дверей с номерами. Наконец, открыл ключом одну из них.

Комната была узкой, длинной. Кроме письменного стола с телефоном и пишущей машинкой, нескольких стульев и портрета Дзержинского над книжной полкой, в ней ничего не было.

— Обычно у нас допрашиваемый сидит вон там, — и капитан Иванов показал на стул у дальней стены, — но ты подсаживайся ко мне поближе. Как ты думаешь, зачем мы тебя вызвали?

— Понятия не имею. — Юрий постарался сказать это спокойно, но неожиданно почувствовал, что у него перехватило горло.

— Ты все-таки подумай, напряги извилины.

— Нет, не знаю, — ответил Юрий после недолгого молчания.

— Значит, не хочешь вспоминать? Ну хорошо, тогда я тебе слегка помогу. Но только слегка.

Капитан Иванов выдвинул из письменного стола ящик, порылся, достал обычную папку, развязал тесемки и начал читать лист, мелко исписанный шариковой ручкой.

— «Среди гостей находились» Вот, пожалуйста: «Петров Юрий Феликсович». Теперь вспоминаешь?

— Вы про встречу Нового года спрашиваете?

— Про нее, именно про нее, дорогой друг Петров. Так что не таи, рассказывай, о чем вы там разговаривали и до чего договорились.

— Я не помню, о чем мы разговаривали. — Юрий и в самом деле плохо помнил, поэтому слова его звучали искренне. — По-моему, ни о чем таком.

— О чем это о таком? — заинтересовался капитан Иванов.

— Ну о том, что вас бы заинтересовало.

— Во-первых, государственную безопасность интересуют все сферы жизни советских людей. А во-вторых, ты, например, вел вражеские разговоры. Или тебе напомнить, что ты там сказал о латышских стрелках? Ага, вспомнил! Так вот, в результате этих разговоров была создана подпольная националистическая антисоветская группа под названием «Латышское братство». Что, впервые слышишь?

— Впервые.

Капитан Иванов почитал листок, исписанный мелким почерком, и согласился:

— Да, ты ушел раньше. Вместе с Ингой Калиновской. Но, по моим данным, всех присутствовавших на вашей гулянке латышей решили включить в оргкомиссию «Латышского братства». Кстати, ее активисты сегодня ночью из своих квартир перевезены к нам и сейчас дают показания. Так что от твоей искренности перед органами зависит, уйдешь ты от нас сегодня или останешься надолго.

— Но я, честно, ни о какой организации… — начал было Юрий.

В этот момент в дверь коротко стукнули, приоткрыли ее, и остановившийся на пороге человек, тоже молодой, тоже в штатской одежде — в джинсах, в джемпере, поманил капитана Иванова к себе.

Пока они разговаривали в дверях о том, что лучше подарить какому-то Балтвиксу на день рождения — ручку с золотым пером или просто бутылку хорошего коньяка, Юрий, вытянув шею, пытался прочитать, что там на листке про него написано. Прочитать он не сумел — слишком мелки были буквы, да и текст вверх ногами он читать не привык. К тому же он старался это делать незаметно для говорящих в дверях и потому разобрал только подпись — она была поставлена в конце листа более крупно и четко: КОЗОЧКА.

Наконец дверь снова закрылась и капитан Иванов вернулся к столу.

— Ну, Юра, у тебя было время для размышления. Что ты знаешь о листовках?

— О каких листовках?

— Кто клеил листовки в ночь на 23 февраля? Что тебе известно об этой организации?

— Не видел я никаких листовок, отец говорил, что им на КПП в ночь на День Советской Армии какие-то подонки листовку наклеили, но сам я ничего не видел. И ни о какой организации не знаю. Кроме пионерской и комсомольской, никуда не вступал. Да меня бы и не приняли в эту, националистическую организацию — я же русский!

— Да, по паспорту ты русский. Но мать у тебя латышка, и отец наполовину. Так что, Юрис Феликсович, вы латыш.

— Товарищ капитан, у меня же и родители еле-еле по-латышски говорят, а я так и вовсе не понимаю, я ведь до школы у бабы Нюры жил, под Ростовом! Ну зачем мне к этим латышам, вы сами подумайте! У меня отец — подполковник…

— Думать должен ты. Кстати, и о том, что не только свою карьеру губишь, но и отцовскую. Думаешь, дадут ему полковника, когда узнают, что сынок связан с националистами? А про отца своей девушки ты подумал? — Ведь и тот и другой — заслуженные люди! Что ж ты, Юрий, их подводишь!

— Но я, честное слово, ни о чем таком не знаю и не слышал.

— Допустим, я тебе сегодня поверю. А чем ты докажешь, что это так? Допустим, я не пошлю пока в ректорат на тебя бумагу, хотя она у меня вот тут лежит, готовая. — Капитан Иванов постучал ладонью по письменному столу. — Но чем ты подтвердишь свою невиновность?

— Ну как чем… поведением.

— Поведением, поведением, — повторил за ним капитан Иванов скучным голосом. — Список друзей и знакомых принес?

— Какой список? — переспросил Юрий и тут же вспомнил, что да, тогда, седьмого марта, речь шла о каком-то списке.

— Ну вот видишь, органы тебе доверили. А ты даже от какой-то мелочевки уклоняешься. Придется отсылать бумаги. И в ректорат, и отцу в дивизию. И Мечиславу Себастьяновичу, чтоб знал, какого вражину привечает у себя дома.

— Но я же правда ничего такого… — проговорил Юрий убитым голосом.

— Какого — такого? — передразнил капитан Иванов, снял трубку и набрал трехзначный номер. — Товарищ полковник, Иванов на проводе. У меня здесь Петров, этот, студент. — На том конце провода что-то приказали, и капитан Иванов ответил: — Слушаюсь, товарищ полковник! — Он положил трубку и с неудовольствием посмотрел на Юрия: — Из-за твоего упрямства и мне перепало, что я с тобой валандаюсь. Целый час просидели, а ты все «не знаю» да «ничего такого». Раньше надо было думать. А здесь люди признают свои ошибки и заблуждения. И делают чистосердечные признания. А не как ты — хвостом передо мной крутишь и надеешься, будто я поверю, что ты такой чистенький.

На этот раз дверь распахнулась без стука. Капитан Иванов сразу вскочил, потому что в кабинет вошел пожилой человек с полковничьими погонами.

Юрий тоже неожиданно для себя поднялся.

— Садитесь, — недовольно и коротко приказал полковник Иванову. — А вы постойте, — повернулся он к Юрию. — Фамилия?! — выкрикнул он неожиданно резко, словно ударил хлыстом.

— Петров, — тихо выговорил Юрий.

— Имя?! — снова как бы прозвучал удар хлыста. — По нашим оперативным данным, в новогоднюю ночь под видом студенческой пирушки вы занимались созданием антисоветской националистической организации.

— Товарищ полковник, он с девушкой ушел раньше, — вставил, вступаясь за Юрия, капитан Иванов. — Из хорошей семьи — отец заслуженный человек, сам только что диплом получил за студенческую работу, о нем даже ректор хорошо отзывается, сказал: «Хотим оставить его в аспирантуре».

Юрий невольно почувствовал себя виноватым и опустил голову.

— Честное слово! Я больше никогда не буду с этими людьми!

— Ну вот, — сказал полковник мягче, — это уже похоже на чистосердечное раскаяние. Мы же видим, что вы человек не потерянный.

— И отец его девушки тоже человек заслуженный — главный инженер радиозавода.

— Вот как? — сказал полковник еще более мягко. — Может быть, поверим ему на первый раз? Ты представление о нем подготовил?

— Так точно.

— Попридержи пока. Посмотрим, насколько он будет искренен с нами. Согласны помочь органам?

— Я ведь не умею, — неуверенно ответил Юрий.

— То есть как — «не умею»? Или — согласен, или — не согласен. Здесь неопределенности быть не может. Или ты наш друг, или враг. Со всеми вытекающими последствиями.

Юрий молчал.

— Берите бумагу, садитесь поближе к столу и пишите: «В управление КГБ. Заявление. Я, такой-то такой-то, выражаю добровольное согласие на сотрудничество с органами КГБ. Обязуюсь немедленно сообщать всю интересующую органы информацию и не выдавать тайны о сотрудничестве ни под каким видом. Подписывать свои донесения буду псевдонимом. Какой хотите взять себе псевдоним?

— Я ему уже подобрал, товарищ полковник, — с готовностью вставил капитан Иванов. — Шакал.

— Что вас, капитан, все тянет на какие-то животные имена. — Полковник недовольно поморщился. — Юрий парень интеллигентный, а у вас все козлы да шакалы на уме. Вы говорите, его в аспирантуре хотят оставить? Назовите его «Доцент» или, еще лучше, «Профессор». Значит, пишите: «Подписывать свои донесения буду псевдонимом Профессор». Так, поставьте число и давайте лист мне. А задание у вас будет такое: встретьтесь с отцом вашей девушки, подробно поговорите с ним о решениях партии и правительства, самых последних, о дисциплине. Дайте ему выговориться. И все точно — нам нужны правдивые сведения — изложите на бумаге. Капитан Иванов объяснит, как писать отчеты и как выходить на связь.

Юрий шел в университет, и ему казалось, что весь город заглядывает ему в лицо. Больше всего ему хотелось засунуть голову в какую-нибудь щель и истошно, по-звериному завыть.

Когда он проходил мимо кинотеатра, оттуда вывели очередную партию задержанных, по-видимому, для уточнения места работы. Значит, облавы продолжались и те, кто в рабочее время болтался по городу, могли попасться в них. Он тоже мог попасться — ведь лекции в университете еще не кончились.

В те мгновения, когда в кабинете капитана Иванова он писал свое заявление под диктовку полковника, ему казалось, что главное — освободиться от них, выйти на улицу, а там он что-нибудь придумает.

— На связь со мной будешь выходить по понедельникам, вот мой телефон, — сказал капитан Иванов, когда полковник ушел. — Адрес квартиры, где мы будем встречаться, я тебе сообщу позже. Да, и на всякий случай, — проговорил капитан Иванов с неохотой, — у нас тоже бывают предатели. С ними мы поступаем четко. Самое мягкое — даем утечку. Доводим до сведения общественности, — решил он объяснить, — что этот человек — наш сотрудник. А вообще, с нами работает много приличных людей, есть и профессора настоящие, среди интеллигенции много наших, так что ты не скучай.

Вот так. За два часа он стал стукачом. Слово это было страшно и невозможно произнести.

Он четко знал, что, если бы кого-то на их курсе заподозрили в таком, все бы тут же на него посмотрели с презрением. Парни, наверное, втихую бы набили морду. И не один раз. Вход в любую компанию был бы такому закрыт.

В университет он в тот день так и не пошел. Несмотря на опасность быть пойманным в какой-нибудь облаве, он переходил с одной улицы на другую, потом шел по третьей и все пытался найти какой-нибудь выход.

Выхода не было.

— Некоторые пытаются спрятаться, переехать в другой город, — говорил капитан Иванов. — Наивная затея. В любом городе нужно прописаться, есть паспортный стол и есть наша контора. От нас можно уйти только на тот свет. Но и там наверняка есть своя служба безопасности. Вот так-то, парень. Будешь хорошо служить — получишь премию. Хотя уже одно то, что мы спасли тебя от исключения, можешь считать наградой судьбы и актом нашего доверия.

Наконец он пришел домой, лег в своей комнате на диван и, видимо, уснул. Часов в семь вечера он очнулся оттого, что мать несильно трясла его за плечо.

— Инга звонит.

Он почувствовал, что не может разговаривать ни с матерью, ни с Ингой, но все-таки взял трубку.

— Юрик, ты заболел, что ли? — Голос Инги звучал из другой, беззаботной жизни, в которой он теперь не мог быть хотя бы гостем. — У тебя температура?

— Да, голова болит сильно, — ответил он и почувствовал, что и в самом деле голова начинает болеть.

— Юр, слушай, — Инга заговорила тише, — а у нас на курсе у нескольких человек был домашний обыск, их, говорят, ночью забрали, и Яниса тоже забрали. Никто ничего толком не знает, а все только шепчутся и передают друг другу всякую чушь.

— Угу, — отозвался Юрий. Кроме этого «угу» он ничего выговорить не мог.

— Юр, слушай, — Инга заговорила еще тише, — у нас на факультете есть кто-нибудь с фамилией Козочка?

Юрий почувствовал, как страшно заколотило у него в висках, и пробормотал деревянным голосом:

— Не знаю.

— Ладно, ложись, я тебе потом позвоню. — Ей не очень-то понравилась такая манера разговора. Но что он мог сказать ей?

«А может, рассказать все отцу? Он переговорит с ее отцом, и втроем они что-нибудь придумают, он отнесет отчет как бы о разговоре, который будто бы был». На секунду эта мысль, приходившая уже не раз за последние часы, все же показалась спасительной. Но нет, это было невозможно. Так же, как невозможно было и другое — следить за отцом Инги и обо всем там докладывать.

К утру он придумал выход.

На следующий день вместо университета он пришел в кафе в центре города прямо к открытию.

Спиртное продавали только с одиннадцати, но он на глазах у растерявшихся официанток достал чекушку, прихваченную из дома, и выплеснул ее содержимое в стакан.

— Молодой человек, у нас так пить нельзя, — официантки подошли к нему вдвоем.

— А как можно? — закричал он, выпучив глаза.

— Никак нельзя, — сказала более пожилая с явным латышским акцентом.

— Молчать! Латышское отродье! Русскому человеку погулять не дают! — выкрикнул он и опрокинул столик.

Все это было проделано так естественно, что официантки немедленно бросились звонить в милицию. Он же, единственный посетитель в пустом зале, сидел на стуле, а рядом в луже валялись осколки вазочки и лохмотья цветов. Окинув мутным взором помещение, мгновенно захмелевший натощак Юра монотонно, перевирая мелодию, затянул:

Вставай, страна огромная, Вставай на смертный бой! С фашистской силой темною, С латышскою ордой!

Работницы кафе испуганно смотрели на него из-за угла.

Только «ярость благородная» начала «вскипать, как волна», — появилась милиция.

Его привезли в отделение, но он и там продолжал кричать:

— Русского забираете! Да я сейчас позвоню дежурному, с вас погоны полетят! Я же их человек, я из органов, понятно?!

— Такой молодой и такой шумный, — говорил спокойный милиционер-латыш, запирая за ним решетку. — У нас здесь всякие бывают, и из органов тоже бывают, потом проспятся, просят прощения. Нам что, их свои не прощают.

Его исключали из комсомола и из университета с грохотом.

Долго обсуждали его аморальное поведение на комитете, причем сначала среди других обвинений мелькнула было фраза «оскорбление органов безопасности», но потом она как бы всеми забылась.

На комитет комсомола он сдуру пришел. А на собрание факультета не явился. Лишь написал заявление, что просит рассмотреть дело в его отсутствие.

Инга говорила, что собрание длилось почти два часа. Выступили по очереди все члены комитета. Каждый с удовольствием клеймил пьяницу и хулигана, да к тому же и прогульщика: «В тот момент, когда вся страна напрягает силы для наведения порядка и дисциплины, оторвавшийся от народа псевдопатриот порочит звание советского студента».

Он же, пивший раньше только сухое вино, и то понемногу, всерьез запил.

Некоторое время, когда дома звонил телефон, он боялся подходить — с Ингой отношения расстроились, боялся же он услышать голос капитана Иванова.

Но капитан Иванов больше не звонил. Никогда.

Отец устроил Юрия на станцию обслуживания автомобилей слесарем. Это было единственное место, куда его взяли — начальник смены прежде служил у отца старшиной.

Юрий протрезвел года через четыре, когда начались политические события. Назло всем он вступил в Народный фронт, от которого вскоре отпочковалась небольшая группка, выросшая в Партию национальной гордости. И Юрий был в ней не последним человеком. Отцу так и не дали полковника. Он ушел в отставку, вовремя успел обменять квартиру на Москву, приплатив все, что скопил за время службы. Юрию же досталась небольшая комната.

В январские дни и ночи девяносто первого года он строил баррикады в центре Риги и неожиданно для тех, кто знал его раньше, стал одним из руководителей националистического движения.

У него стали брать интервью, он сам стал писать зажигательные статьи в «Атмоде», зовущие покончить с оккупацией. В Ригу приезжали телевизионщики из Москвы. Это была молодая группа, успевшая приобрести популярность в СССР, но, как тогда показалось, навсегда отлученная от «Останкино». Материал, снятый ими в Риге в январе, дошел до зрителя только в самом конце августа. Интервью с Юрисом Петровсом, сыном советского офицера, внуком латышского стрелка, расстрелянного в сибирском лагере, предперестроечным диссидентом, исключенным из университета, занимал в этом репортаже одно из центральных мест.

В тот же вечер отец резко отчитал его по телефону из Москвы и сказал, что не хочет его больше видеть.

С прошлым было покончено. По крайней мере внешне. И только сидела глубоко в сердце заноза — жизнь-то ведь не удалась. И Юрису Петровсу в отличие от многих других неудачников было кого винить — неизвестного, подавшего на него донос. Вся ненависть и злоба сконцентрировалась для него на слове «КОЗОЧКА».