Оборванная переписка

XXXVIII Турьи Горы, 27 мая

Дорогая Варвара Львовна!

Я спросилъ о дѣтяхъ потому, что не могу отдѣлить васъ отъ нихъ. Мнѣ хотѣлось знать все о васъ, — естественно, что и вспомнилъ и о Васѣ, и о Вовѣ. Я не знаю, отчего это удивило васъ? Неужели я никогда о нихъ не спрашивалъ?

Мой бѣдный Егорушка плохо поправился. У него сдѣлалось осложненіе, и онъ до сихъ поръ не совсѣмъ окрѣпъ.

Худъ онъ и блѣденъ такъ, что больно и страшно смотрѣть. Мы съ Власьевной питаемъ его всѣми средствами, она ухаживаетъ за нимъ, какъ за своимъ ребенкомъ, и я не хочу и думать, что мы не выходимъ его. Я оставилъ его въ домѣ, въ моихъ комнатахъ, а самъ окончательно поседился въ половинѣ бабушки. Кругомъ все то, къ чему я привыкъ съ дѣтства: пузатые шифоньеры краснаго дерева, низкія кресла съ корытообразными спинками, старинные портреты съ громадными глазами и маленькими ртами… Мнѣ очень хорошо работается за высокимъ бюро краснаго дерева съ точеной рѣшеточкой кругомъ верхней доски. Здѣсь я еще дальше отъ всего міра, чѣмъ тамъ, въ кабинетѣ отца, здѣсь — кажется, я могу совершенно уйдти отъ всякой суеты и толчеи; здѣсь я понялъ тѣхъ схимниковъ и отшельниковъ, которые находили смыслъ жизни въ тиши и одиночествѣ. Но вчера…

Вотъ что было вчера. Я открылъ покатую крышку бюро, чтобы положить туда написанные мною листы, и увидалъ, что весь ящикъ заполненъ какими-то записками и письмами. Онѣ брошены туда грудой, спѣшно, какъ никому не нужныя, не дорогія. Мнѣ хотѣлось хоть немного привести ихъ въ порядокъ и я увидалъ, что это листки какихъ-то расшитыхъ тетрадей, отдѣльныя замѣтки и случайныя записи… Почеркъ бабушки… Я смутился и захлопнулъ крышку, но одна «замѣтка», какъ написано на верху листа, — запала мнѣ въ грлову.

«Жизнь для жизни намъ дана» онъ говоритъ. А посмотрѣть въ окно: дерева стоятъ безъ листьевъ, словно вкопаныя, холодная земля покрыта мертвою листвою и ждетъ чего-то. Чего? Скучно!..»

Нѣтъ ни числа, ни года, но, судя по желтому цвѣту бумаги и блѣдности чернилъ, это написано очень давно… И почеркъ твердый и ясный, какого я уже не помню у бабушки.

Я взглянулъ надъ собой. Надъ самымъ бюро виситъ тотъ портретъ, о которомъ я какъ-то писалъ, что онъ нароминаетъ мнѣ васъ. Тоненькая женщина лѣтъ восемнадцати, очень декольтированная, съ поясомъ подъ пышной бѣлой грудью, съ блестящими черными волосами, зачесанными на уши и собранными на макушкѣ въ видѣ петли, смотрѣла на меня своими широко-раскрытыми глазами и точно спрашивала о чемъ-то… Ротъ, съ полными яркими губами, полуоткрытъ и если смотрѣть долго — точно чуть-чуть улыбается. Я смотрѣлъ и не могъ оторваться… И она, какъ вы, жила, волновалась, ждала и… дождалась… Очевидно, и ее мучило вѣчное: «жизнь, зачѣмъ ты мнѣ дана»? Я смотрѣлъ на ея гладкій бѣлый лобъ, точно такой, какъ у васъ, и мнѣ пришло въ голову: «Зналъ ли кто-нибудь, что кипѣло подъ нимъ, когда она думала одно, а говорила другое?» Навѣрное, и она не всегда была правдива… Я смотрѣлъ на ея глаза и почему-то мнѣ читалась въ нихъ ложь…

И я вспомнилъ бабушку — такою, какой я зналъ ее: маленькой старушкой, въ бѣломъ чепцѣ на желтовато-сѣдыхъ волосахъ; мягкій носъ нависъ надъ губами, сморщенными и синеватыми; тусклые глаза въ морщинистыхъ вѣкахъ смотрятъ устало и скорбно.

Что общаго между этой красавицей и сгорбленнымъ существомъ, ворчащимъ и озабоченнымъ всякими житейскими заботами? Она до самого конца дней своихъ была очень бодра и постоянно волновалась… Ея дрожащій голосъ хрипѣлъ то въ дѣвичьей, то на крыльцѣ, куда она призывала на расправу провинившихся, то у себя въ комнатѣ. Мы — маленькіе — привыкли къ ея «разносамъ», и намъ казалось, что иначе и нельзя. Это — бабушка. Она должна волноваться, если опоздали посолить огурцы и они «пожолкли», какъ она говорила, должна руководить рубкой капусты и кричать на насъ, если мы таскаемъ «кочерыжки», должна быть недовольной всѣми, а насъ, дѣтей, баловать и кормить какими-то смоквами и домашними пастилами. На то она бабушка. И мнѣ, кажется, никогда не приходило въ голову, что у нея могла быть иная жизнь, что ее могли волновать иныя чувства.

Позже я зналъ, что ее еще волнуетъ политика, и то больше внѣшняя. Война была для нея занимательнѣе всего на свѣтѣ. Она выросла на разсказахъ о «французѣ»; въ имѣніи ея отца показывали погребъ, гдѣ заморозили троихъ плѣнныхъ, показывали мѣсто, гдѣ французскіе солдаты, переходя рѣку, проваливались въ проруби, выскакивали и замерзали. Бабушка разсказывала все это съ мельчайшими подробностями и вѣрила, что сама это видѣла: такъ въ ея дѣтскомъ мозгу ярко запечатлѣлись эти разсказы.

Затѣмъ она вышла замужъ за военнаго. Во время «Севастополя» она была уже вдовой, но братъ ея мужа, тотъ, что похороненъ рядомъ съ ней, былъ раненъ въ этой войнѣ и умеръ здѣсь, въ имѣніи, на рукахъ бабушки. Она любила разсказывать не про него, а про ополченіе, и мы, дѣти, привыкли понимать, что ополченецъ — герой, потому что дѣдъ Сергѣй былъ ополченецъ и умеръ за родину. Мы выпросили у бабушки его шапку ополченца — съ мѣднымъ георгіевскимъ крестомъ на околышѣ и съ подобострастнымъ уваженіемъ держали ее у себя въ дѣтской. Потомъ стали, играя, надѣвать ее, а послѣ, черезъ много лѣтъ, я видѣлъ ее на нашемъ подпаскѣ…

Во время франко-прусской войны бабушка не выпускала газеты изъ рукъ и прочитывала о войнѣ «отъ доски до доски». Она перепутывала имена, долго думала, что Седанъ французскій полководецъ, и волновалась «за Седана», ненавидѣла нѣмцевъ и при малѣйшей ихъ неудачѣ радовалась, какъ ребенокъ. Читала она газеты всегда громкимъ шопотомъ, и мы съ Лелей старались ловить движенія ея губъ и слѣдить за ея лицомъ, какъ оно то расплывалось въ улыбку, то дѣлалось грустнымъ и сумрачнымъ. По этимъ признакамъ мы узнавали политическія новости, — на чьей сторонѣ побѣда, р вмѣстѣ съ бабушкой были всецѣло за французовъ.

Въ этотъ-же годъ меня увезли изъ Турьихъ Горъ и отдали въ гимназію; я видалъ бабушку только на каникулахъ. Она продолжала баловать меня, какъ ребенка, но ее смущали мои демократическіе взгляды, и она постоянно спорила со мной, хотя — какъ мнѣ было извѣстно — она задолго до освобожденія отпустила своихъ крестьянъ на оброкъ. Когда я разъ напомнилъ ей это, она сказала:

— А все-таки изъ хама не будетъ пана!

Не одобряла она и моего поступленія въ университетъ; она признавала настоящими людьми только военныхъ, хотя въ послѣдніе годы жизни и говаривала:

— Вѣдь это теперь въ военную службу всѣ идутъ: и ужъ, и жаба! Въ наше время не такъ было.

А когда я объявилъ ей, что оставленъ при университетѣ, она поздравила меня грустно и, вздохнувъ, сказала:

— А все-таки не дворянское это дѣло…

Сестру Лелю она тоже не хотѣла отпускать въ гимназію, находила неумѣстнымъ сидѣть ей рядомъ съ поповнами и мѣщанками, но сама Леля настояла на этомъ, да и мать не препятствовала: она не отходила отъ больного отца и ей некогда было заниматься дочерью.

На каникулы мы съ сестрой пріѣзжали вмѣстѣ и бабушка никогда не переставала относиться къ ней, какъ къ маленькой. Леля платила ей тѣмъ же; она никогда не спорила съ ней, жалѣла огорчать ее и скрывала отъ нея многое, чего не скрывала отъ матери, съ которой она была жестка и сурова.

Въ послѣдній разъ я помню бабушку съ Лелей, когда сестрѣ было уже лѣтъ девятнадцать. Странно было видѣть семидесятилѣтнюю сѣдую старуху, ласкающую, какъ безпомощнаго ребенка, эту самостоятельную и непримиримую дѣвушку, и Лелю, разговаривающую съ ней кротко, какъ съ маленькой.

Мы долго скрывали правду объ участи Лели отъ бабушки и говорили ей, что она уѣхала за границу учиться и скоро вернется. Бабушка все ждала ее. Мать была очень огорчена, но злобно огорчена, она считала себя опозоренной дочерью и не могла простить Лелѣ, что она будто-бы убила отца. Эта злоба помогла ей перенести горе и скрывать его.

Но разъ, въ спорѣ со мной, она дошла до крайняго раздраженія и бросила мнѣ:

— И въ кого вы такіе? И ты за сестрой пойдешь…

Бабушка навострила уши, но ничего не спросила.

На другой день она пришла ко мнѣ въ комнату, чего уже никогда не дѣлала, сѣла, помолчала, почмокала губами — какъ всегда при большомъ волненіи — и сказала:

— Сережа! грѣшно обманывать старуху… Скажи мнѣ правду: гдѣ Леля?

Я сказалъ ей.

— Это гдѣ же? за границей?

Я коротко разсказалъ ей всю правду. Она слушала, нахмурившись, и озабоченно качала головой. А когда я окончилъ, она со страннымъ добродушіемъ сказала:

— Съ чѣмъ въ колыбельку — съ тѣмъ и въ могилку… Какъ съ рожденія буянкой была — такъ буянкой и осталась!

Точно она говорила про нашалившаго ребенка, точно не уясняла себѣ всей правды.

И все эте съ необыкновенной ясностью вспомнилось мнѣ вчера. Вспомнились и самые послѣдніе годы ея жизни, когда онѣ, вдвоемъ съ мамой, были погружены съ головой въ мелочи жизни, только въ однѣ мелочи… Вспомнилъ я и то, какъ она осталась здѣсь одинокая и сирая, похоронивъ дочь… И я тогда не пріѣхалъ къ ней… Она угасла медленно и спокойно, ни о комъ не вспоминая, не жалѣя о жизни, не ожидая ничего отъ смерти…

Агафья Власьевна закрыла ей глаза, похоронила ее и положила по моему распоряженію плиту.

Вотъ конецъ этой жизни, которая якобы для жизни была дана ей. А можетъ быть у нея и была эта жизнь? Вѣдь какъ легко просмотрѣть ее у близкаго человѣка. И чѣмъ ближе — тѣмъ легче просмотрѣть.

Сегодня мнѣ не работалось. Какія-то странныя мысли лѣзли въ голову. Я бросилъ перо и пошелъ на кладбище. Черноглазая красавица, изображенная на портретѣ, не давала мнѣ покоя, и я пошелъ на могилу бабушки, точно я ждалъ найти тамъ какое-то объясненіе…

Тяжелая плита однимъ бокомъ вросла въ землю и плотно придавила то, что было закопано подъ ней…

И вдругъ мнѣ захотѣлось видѣть васъ. Я не могу вамъ объяснить этой психологіи, а вы можете, вы вѣрите въ какое-то мистическое сочетаніе любви и смерти и не разъ говорили мнѣ объ этомъ. И въ томъ вашемъ письмѣ у васъ, можетъ быть, помимо вашего желанія, явилось это сочетаніе: когда вы рѣшили умереть — любовь М. побѣдила васъ…

Я не понимаю этого и ничего не могу объяснить… Но сидя на кладбищѣ — я думалъ о васъ…

Пришелъ и написалъ вотъ это письмо. Я знаю, какъ васъ интересуетъ каждое разумное созданье, какъ въ каждомъ вы видите человѣка, какъ вы рядомъ съ вашими Роденбахами постоянно читаете живыя страницы книги жизни. О себѣ писать не буду, да и достаточно занималъ я васъ собою. «Я», «я», «я» — это скучно и — по вашимъ словамъ — первый признакъ дурного воспитанія. Вы имѣете полное основаніе сказать, что я слишкомъ поздно вспомнилъ объ этомъ. Но иногда лучше поздно, чѣмъ никогда, хотя въ большинствѣ случаевъ лучше никогда, чѣмъ поздно.

Что можетъ быть ужаснѣе слова «поздно»?

Вашъ С. Р.