Обращаться с осторожностью

Темперирование: медленное и постепенное нагревание.

Когда мы говорим о темпераменте, то чаще всего горячий темперамент означает вспышку гнева. В кулинарии темперирование означает загустение при должном настаивании. Можно темперировать яйца, добавляя горячую жидкость небольшими количествами. Смысл в том, чтобы нагреть их, но не вызвать сворачивания. В результате получаем заварной крем, который можно использовать как соус для десерта или включить в более сложный десерт.

Вот еще что интересно: консистенция конечного продукта никак не зависит от типа жидкости, которую мы используем для нагрева. Чем больше яиц положить, тем более густым и насыщенным получится конечный продукт.

Другими словами, результат зависит от первоначальной субстанции, с которой ты начинаешь.

2 чашки цельного молока.

6 яичных желтков комнатной температуры.

5 унций сахара.

1 1/2 унции кукурузного крахмала.

1 чайная ложка ванили.

Доведите молоко до кипения в эмалированной кастрюле. В миске из нержавеющей стали взбейте яичные желтки, сахар и кукурузный крахмал. Темперируйте яичную смесь молоком. Поставьте молоко и яичную смесь обратно на огонь, постоянно помешивая. Когда смесь начнет густеть, перемешивайте быстрее, пока она не закипит, потом снимите с огня. Добавьте ванили и вылейте в миску из нержавеющей стали. Посыпьте сахаром и накройте целлофановой пленкой поверх крема. Положите в холодильник и остужайте до самой подачи. Можно использовать как начинку для фруктовых тартов, наполеона, профитролей, эклеров и т. д.

Амелия

Февраль 2007 года

Еще никогда в жизни я никуда не выезжала на каникулы. Даже из Нью-Гэмпшира не выезжала, за исключением того раза, когда мы с тобой и мамой отправились в Небраску. Ты призналась, что провести три дня в больничной палате со старыми мультиками «Том и Джерри», пока у тебя берут анализы в детской больнице Шрайнерс, совсем не то, что поехать на пляж или в Большой Каньон. Можешь представить мою радость, когда я узнала, что наша семья собирается в «Дисней уорлд». Мы поедем во время февральских школьных каникул. Остановимся в отеле, сквозь который идет монорельсовый поезд.

Мама принялась составлять список аттракционов, на которые мы пойдем. «Маленький мир», «Летающий слон Дамбо», «Полет Питера Пэна».

– Это для малышей, – пожаловалась я.

– Они самые безопасные.

– «Космическая гора», – предложила я.

– «Пираты Карибского моря».

– Отлично! Я в первый раз еду на каникулы и даже не могу повеселиться.

Я вылетела из комнаты, направляясь в нашу общую спальню и представляя, что говорили родители: «Вот, опять Амелия так ужасно себя ведет».

Забавно, но когда случается нечто подобное, а случается оно постоянно, мама не пытается сгладить острые углы. Она слишком занята заботой о тебе, и разрешение конфликтов ложится на папины плечи. В этом я тебе тоже завидую: это твой родной отец, а мой – отчим. Я не знаю своего отца, они с мамой разошлись еще до моего рождения, и она клянется, что его отсутствие – лучший подарок. Шон удочерил меня и всячески старается показать свою любовь, не меньше, чем к тебе, но в моей голове все равно сидит эта отвратительная черная заноза, которая напоминает, что это не может быть правдой.

– Мели, – позвал он, заходя ко мне в спальню (он единственный на всем белом свете, кому я разрешаю так называть себя; мне это напоминает червячков, которые заводятся в муке и портят ее, но не когда так говорит папа), – знаю, ты уже готова к взрослым аттракционам. Но мы хотим, чтобы и Уиллоу хорошо провела время.

Потому что, когда Уиллоу хорошо проводит время, мы все хорошо проводим время. Ему даже не нужно было этого говорить, я будто слышала его голос.

– Мы просто хотим съездить все вместе на отдых.

Я замешкалась.

– Аттракцион «Чашки», – услышала я свой голос.

Папа обещал попросить за меня, и хотя мама была настроена категорически против – а что, если ты ударишься о жесткую гипсовую стенку чашки? – он убедил ее, что мы можем посадить тебя между нами и уберечь тем самым от травм. Потом он улыбнулся мне, такой довольный собой, что смог выторговать этот аттракцион, и я не осмелилась сказать, что эти «Чашки» меня совершенно не интересовали.

Они пришли мне в голову, так как несколько лет назад я увидела рекламу «Дисней уорлд» по телевизору. Там показывали фею Динь-Динь, которая, как комар, летала по Волшебному королевству над головами счастливых посетителей. Там была одна семья с двумя дочерями того же возраста, что и мы с тобой, и они катались на чашках Безумного Шляпника. Я не могла отвести от них глаз: у старшей дочери даже были каштановые волосы, как у меня, и, если присмотреться, отец очень напоминал папу. Семья выглядела такой счастливой, что у меня скрутило желудок от одного их вида. Я понимала, что люди в рекламе, скорее всего, не настоящая семья, что отец и мать – просто двое актеров, которые встретили свою фальшивую дочь, приехав утром на место съемок, но мне так хотелось, чтобы они оказались семьей, чтобы смеялись даже среди хаотичного вращения каруселей.

Найдите десять незнакомцев, поместите их в одну комнату и спросите, к кому из нас они испытывают большее сочувствие – к тебе или ко мне, и мы прекрасно понимаем, кого они выберут. Сложно не обращать внимания на твой гипс и рост двухгодовалого ребенка, хотя тебе пять, на то, как выгибаются твои ноги, когда ты достаточно здорова, чтобы ходить. Я вовсе не говорю, что тебе просто. Но мне тяжелее. Каждый раз, когда сетую на жизнь, я смотрю на тебя и ненавижу себя за то, что посмела жаловаться.

Вот в двух словах, что из себя представляет моя жизнь:

Амелия, не прыгай на кровати, ты можешь задеть Уиллоу.

Амелия, сколько раз я тебе говорила не оставлять носки на полу, потому что Уиллоу может упасть!

Амелия, выключи телевизор!

Хотя я смотрела всего полчаса, а ты пялилась в него пять часов кряду как зомби.

Знаю, звучит эгоистично. Но опять же, знать правду и принимать ее – разные вещи. Может, мне всего двенадцать, но, поверь, этого достаточно, чтобы увидеть, насколько наша семья отличается от других, и так будет всегда. В защиту скажу: какая еще семья станет брать запасной чемодан с бинтами и водонепроницаемым гипсом на всякий случай? Какая мама проводит все дни за изучением больниц в Орландо?

Настал день отбытия, и пока папа загружал вещи в машину, мы с тобой сидели за кухонным столом и играли в «камень-ножницы-бумага».

– Раз-два-три, – сказала я, и мы обе выкинули ножницы; мне следовало догадаться, ты всегда выбирала ножницы. – Раз-два-три, – повторила я и на этот раз выбрала камень. – Камень притупляет ножницы. – Я постучала кулаком поверх твоей ладони.

– Осторожнее! – произнесла мама, хотя она на нас даже не смотрела.

– Я победила.

– Как и всегда.

Я засмеялась:

– Все потому, что ты всегда выбираешь ножницы.

– Леонардо да Винчи изобрел ножницы.

Ты постоянно рассказывала то, что никто не знал или чем не интересовался, потому что все время читала, рылась в Интернете или слушала передачи по каналу истории, которые навевали на меня скуку. Люди изумлялись, откуда пятилетняя девочка знает, что смыв туалета звучит в тональности ми-бемоль, а старейшее слово в английском – это «город», но мама говорила, что многие дети с заболеванием НО рано начинают читать, развивая языковые навыки. Я решила, что мозг у тебя устроен наподобие мышцы: он использовался чаще, чем тело, которое все время ломалось. Неудивительно, что ты говорила как маленький Эйнштейн.

– Я все взяла? – пробормотала мама, разговаривая сама с собой и в сотый раз просматривая список. – Справка, – сказала она и повернулась ко мне. – Амелия, нам нужна справка от врача.

Это была справка от доктора Розенблада, в которой перечислялось стандартное: что у тебя НО, что он твой лечащий врач в детской больнице – на случай неотложной ситуации. Даже забавно, учитывая, что твои переломы были чередой неотложных ситуаций. Справка лежала в бардачке фургона, рядом с документами на машину и справочником к «тойоте», вместе с порванной картой Массачусетса, квитанцией от «Джиффи Льюб» и куском жевательной резинки без обертки, к которой прилипли волосинки. Я внимательно изучила содержимое, когда мама оплачивала топливо на заправке.

– Если справка в фургоне, то почему ты не можешь достать ее по пути в аэропорт?

– Потому что забуду, – сказала мама, когда в комнату вошел папа.

– Все собрано и погружено. Что скажешь, Уиллоу? Поедем повидаться с Микки?

Ты широко улыбнулась ему, будто Микки-Маус был настоящим, а не девочкой-подростком, решившей подзаработать летом, напялив огромную пластмассовую голову.

– День рождения Микки-Мауса – восемнадцатое ноября, – объявила ты, когда папа помог тебе выбраться из инвалидного кресла. – Амелия выиграла у меня в «камень-ножницы-бумагу».

– Потому что ты всегда выбираешь ножницы, – сказал папа.

Мама нахмурилась, в последний раз глядя на список:

– Шон, ты взял с собой мотрин?

– Два пузырька.

– А фотоаппарат?

– Вот же! Я вынул его и оставил наверху на комоде… – Он повернулся ко мне. – Милая, ты не принесешь его, пока я посажу Уиллоу в машину?

Я кивнула и побежала наверх. Когда я спустилась с фотоаппаратом, то нашла маму на кухне одну. Она кружилась на месте, будто не знала, что ей делать без Уиллоу. Мама выключила свет и заперла входную дверь, а я направилась к фургону. Отдала фотоаппарат папе и пристегнулась рядом с твоим креслом, отдавая себе отчет, как странно двенадцатилетней девочке радоваться поездке в «Дисней уорлд», однако я ликовала. Я думала о солнце, песнях «Дисней» и монорельсовых вагончиках, а не о справке от доктора Розенблада.

И значит, все произошедшее было моей ошибкой.

Мы даже не дошли до глупых «Чашек». Когда наш самолет приземлился и мы доехали до отеля, уже смеркалось. Добрались до парка аттракционов и только ступили на Мейн-стрит США – замок Золушки показался во всей своей красе, – когда грянула буря. Ты сказала, что проголодалась, и мы повернулись к оформленному под старину кафе-мороженому. Папа стоял в очереди, держа тебя за руку, а мама принесла салфетки к столику, где сидела я.

– Смотри, – сказала я, указывая на Гуфи, который пожимал ладошку орущему малышу.

В тот самый момент, когда мамина салфетка полетела на землю, а папа отпустил твою руку, чтобы достать бумажник, ты заторопилась к окну, посмотреть, что я показываю тебе, и поскользнулась на крохотном бумажном квадратике.

Мы все следили за происходящим, как в замедленной съемке: у тебя из-под ног ушла земля, и ты с силой плюхнулась на пятую точку. Посмотрела на нас, и белки твоих глаз вспыхнули голубизной, как и всегда при переломе.

Сотрудники «Дисней уорлд» словно ожидали подобного. Как только мама сказала продавцу мороженого, что ты сломала ногу, как появились двое мужчин из медперсонала с носилками. Мама, как всегда в таких случаях, давала распоряжения, и тебя уложили на носилки. Ты не плакала, ты никогда не плакала, когда случался перелом. Один раз у меня была трещина в мизинце, когда мы в школе играли в тетербол, и я не могла сдержать крика, когда палец покраснел и раздулся как шарик, но ты не заплакала, даже когда сломала руку, а кость прошла сквозь кожу.

– Разве не больно? – шепнула я, когда носилки подняли и выставили колесики.

Ты кивнула, закусив губу.

На выходе из «Дисней уорлд» нас ждала машина «скорой помощи». Я бросила прощальный взгляд на Мейн-стрит, на верхушку металлического конуса «Спейс-Маунтин», на детей, которые бежали внутрь, а не обратно, а потом забралась в автомобиль, приготовленный для нас с папой, чтобы мы последовали за вами с мамой в больницу.

Было непривычно заходить в приемное отделение неотложной помощи вдали от нашего родного города. Все в больнице Бэнктона знали тебя, а врачи слушали указания мамы. Однако здесь никто не обращал на нее внимания. Нам сообщили, что переломов бедренной кости, скорее всего, два, а значит, есть вероятность внутреннего кровотечения. Мама ушла вместе с тобой на рентген, а мы с папой остались сидеть на зеленых пластиковых стульях в приемном отделении.

– Мне жаль, Мели, – сказал он, и я пожала плечами. – Может, все обойдется и мы сможем завтра съездить в парк.

Мужчина в черном костюме из «Дисней уорлд» сказал папе, что, если мы пожелаем вернуться в другой день, нас пустят бесплатно.

Этим субботним вечером люди, заходившие в приемное отделение неотложной помощи, привлекали больше внимания, чем передача по телевизору. Появились двое подростков, на вид старшеклассники, у которых в одинаковых местах кровоточил лоб. Они смеялись каждый раз, когда смотрели друг на друга. А еще был старик в блестящих штанах, который держался за правый бок, девушка, говорившая по-испански и нянчившая на руках двух орущих близнецов.

Из дверей с правой стороны вылетела мама, за ней бежала медсестра и еще одна женщина в узкой полосатой юбке и в красных туфлях на высоком каблуке.

– Справка! – выкрикнула мама. – Шон, что ты с ней сделал?

– Какая справка? – спросил папа, но я уже знала, о чем она.

Меня чуть не стошнило.

– Миссис О’Киф, – сказала женщина, – прошу вас, давайте поговорим обо всем в уединенном месте.

Она коснулась маминой руки, но мама будто сложилась пополам, иначе и не скажешь. Нас отвели в комнату с потрепанным красным диваном и маленьким овальным столиком, на котором в вазе стояли искусственные цветы. Я пристально смотрела на изображение двух панд на стене, пока с родителями говорила женщина в узкой юбке, которая представилась Донной Роман, сотрудником отдела по делам несовершеннолетних.

– Доктор Райс связался с нами, потому что переживает из-за травм Уиллоу, – сказала она. – Ее вывернутая рука и рентген показали, что это не первый перелом, так?

– У Уиллоу несовершенный остеогенез, – сказал папа.

– Я уже ей это говорила, – отозвалась мама. – Но она не хочет слушать.

– Не имея заключения терапевта, нам нужно изучить этот вопрос. Мы всего лишь следуем протоколу, чтобы защитить детей…

– Я тоже хочу защитить своего ребенка, – резким, словно бритва, голосом сказала мама. – Поэтому прошу отпустить меня туда, где я смогу это сделать.

– Доктор Райс – профессионал…

– Будь он профессионалом, то знал бы, что я говорю правду, – огрызнулась мама.

– Насколько я поняла, доктор Райс пытается связаться с лечащим врачом вашей дочери, – сказала Донна Роман. – Но вечером в субботу это довольно проблематично. Тем временем я бы попросила вас подписать разрешение и позволить нам провести полное обследование Уиллоу – рентген костей и нейрологическое обследование. Давайте это обговорим.

– Уиллоу вовсе не нуждается в очередных обследованиях, – заявила мама.

– Послушайте, мисс Роман, – вмешался в разговор отец. – Я полицейский. Вы же не думаете, что я стал бы вас обманывать?

– Я уже поговорила с вашей женой, мистер О’Киф, и, конечно, мне нужно будет побеседовать с вами… но сперва я бы хотела пообщаться с сестрой Уиллоу.

Я открыла было рот, но была не в силах ничего сказать. Мама смотрела на меня так, будто пыталась пообщаться со мной телепатически, а я уставилась в пол, глядя, как ко мне приближаются красные туфли.

– Должно быть, ты Амелия, – сказала женщина, и я кивнула. – Почему бы нам не пройтись?

Когда мы вышли в коридор, в дверном проеме появился офицер полиции, похожий на моего отца при исполнении.

– Разведи их по комнатам, – проговорила Донна Роман, и тот кивнул, потом она подвела меня к автомату с конфетами в дальнем конце коридора. – Что бы ты хотела? Я обожаю шоколад, но, может, ты больше любишь картофельные чипсы?

В отсутствие родителей она разговаривала со мной очень дружелюбно, и я немедленно показала на батончик «Сникерс», решив, что нельзя упускать случай.

– Могу поспорить, не о таком отдыхе ты мечтала, да? – сказала женщина, и я покачала головой. – Такое раньше случалось с Уиллоу?

– Да. У нее все время что-то ломается.

– Как же так?

Сначала женщина показалась мне умнее. Разве она не знает, как ломаются кости?

– От падения. Или удара.

– Что за удар? – проговорила Донна Роман. – Кто ее ударил?

Как-то в садике на детской площадке в тебя врезался ребенок. Ты научилась уклоняться, но в тот день не успела.

– Ну… – сказала я, – всякое случается.

– Амелия, кто был с Уиллоу, когда она пострадала в этот раз?

Я вспомнила фургон с мороженым, папу, который держал тебя за руку.

– Мой папа.

Женщина поджала губы и бросила в автомат монеты. Оттуда выпрыгнула бутылка воды. Донна Роман открутила крышку. Я хотела пить, но попросить не решилась.

– Он был расстроен?

Я вспомнила папино лицо, когда мы мчались к больнице, следуя за машиной «скорой помощи». Как он сжимал кулаки, пока мы ждали новостей о переломе Уиллоу.

– Да, очень расстроен.

– Как думаешь, он сделал это, потому что разозлился на Уиллоу?

– Что сделал?

Донна Роман опустилась на колени, глядя мне в глаза:

– Амелия, ты можешь поделиться со мной, что произошло на самом деле. Я сделаю так, что он не обидит тебя.

Наконец я поняла смысл ее слов.

– Мой папа не злился на Уиллоу, – сказала я. – Он не бил ее. Это несчастный случай!

– Такое не должно происходить.

– Нет, вы не понимаете, это все из-за Уиллоу.

– Ни один поступок ребенка не оправдывает насилия, – выдохнула Донна Роман, но ее слова звучали приглушенно.

Женщина направилась к комнате, где держали родителей, и хотя я умоляла послушать меня, она не реагировала.

– Мистер и миссис О’Киф, мы помещаем ваших детей под защиту органов опеки.

– Почему бы нам не пройти в участок и не поговорить? – сказал полицейский папе.

Мама обхватила меня руками:

– Органы опеки? О чем вы говорите?

Твердой рукой, не без помощи полицейского, Донна Роман пыталась оторвать меня от мамы.

– Мы поместим детей в безопасное место, пока все не прояснится. Уиллоу проведет ночь здесь.

Женщина попыталась вывести меня из комнаты, но я ухватилась за дверной косяк.

– Амелия? – разъяренно спросила мама. – Что ты сказала?

– Я говорила правду!

– Куда вы забираете мою дочь?

– Мам! – завизжала я, потянувшись к ней.

– Идем, милая, – потянув меня за руки, проговорила Донна Роман.

Пришлось отпустить косяк, и меня, визжащую и отбивающуюся, вывели из больницы. Я буйствовала пять минут, пока не пришло отупение. Пока я не поняла, почему ты не плакала, пусть и было больно: есть такая боль, от которой не будешь кричать.

Я и раньше встречала слово «детский дом» – в книгах и по телевизору. Тогда я думала, что он нужен для сирот и бродяг, для детей, чьи родители были наркоманами, но не для таких девочек, как я, которые жили в уютном доме, получали кучу подарков на Рождество и не ложились спать голодными. Миссис Уорд, руководившая моим временным приютом, могла оказаться и сама матерью. Судя по фотографиям, покрывавшим каждый сантиметр стен, она и была такой. Женщина встретила нас у двери в красном халате и тапочках, похожих на розовых поросят.

– Должно быть, ты Амелия, – сказала она, распахивая дверь шире.

Я ожидала увидеть ватагу детей, но оказалось, что здесь только я. Она провела меня на кухню, где стоял запах порошка для посуды и вареных макарон. Миссис Уорд поставила передо мной стакан молока и положила на тарелку несколько печений «Орео».

– Возможно, ты голодна, – сказала она.

Хотя так и было, я покачала головой. Взять у нее что-то – словно сдаться.

В моей спальне стояла тумбочка и небольшая кровать, покрытая одеялом с изображением вишенок. А еще телевизор и пульт. Родители не разрешали мне иметь в комнате телевизор. Мама говорила, что это «корень всех бед». Когда я сказала об этом миссис Уорд, она рассмеялась:

– Возможно, и так, но иногда «Симпсоны» – это лучшее лекарство.

Женщина открыла ящик и достала чистое полотенце и ночную сорочку, вдвое больше меня. Интересно, откуда она у нее? Сколько времени провела тут предыдущая девочка?

– Если понадоблюсь, найдешь меня дальше по коридору, – сказала миссис Уорд. – Могу я еще чем-нибудь помочь?

Мне нужна мама.

И папа.

И ты.

Дом.

– Сколько… – выдавила я первые слова, которые произнесла в этом доме. – Насколько я тут останусь?

Миссис Уорд печально улыбнулась:

– Я не могу сказать этого, Амелия.

– А мои родители… они тоже в приюте?

Она замешкалась:

– Что-то вроде того.

– Я хочу увидеть Уиллоу.

– Утром поедем сразу же к ней, – сказала миссис Уорд. – Мы заглянем в больницу. Хорошо?

Я кивнула. Мне так хотелось ей верить. С этим обещанием, вложенным в мои руки наподобие моего любимого мягкого лосенка, я смогла бы проспать всю ночь. Могла убедить себя, что все обязательно улучшится.

Я легла, вспоминая чепуху, о которой ты бормотала перед сном, когда я просила тебя замолчать: «Лягушки глотают с закрытыми глазами. Одним карандашом можно нарисовать линию в тридцать пять миль. Если произнести слово „Cleveland“ наоборот, получится „ДНК уровня С“».

Не сразу, но я поняла, почему ты цеплялась за эти глупые факты, как другие дети не выпускали из рук любимое одеяло: если повторять их снова и снова, на душе становится легче. Может, все дело в том, что я узнавала новое, когда вся остальная жизнь превратилась в сплошной вопросительный знак, а может, эти факты напоминали о тебе.

Я все еще испытывала голод или же странную пустоту внутри. Когда миссис Уорд ушла в спальню, я выбралась из кровати. На цыпочках прокралась в коридор, включила свет и направилась на кухню. Открыла холодильник, позволяя свету и холоду коснуться моих голых ног. Посмотрела на мясо, запечатанное в целлофановый пакет, на сваленные в кучу яблоки и персики в корзине, на упаковки апельсинового сока и молока, выстроившиеся в ряд, как солдаты. Наверху скрипнуло, и я схватила первое попавшееся под руку: буханку хлеба, контейнер со спагетти, горсть печенья «Орео». Я побежала к себе в комнату и закрыла дверь, потом разложила сокровища перед собой.

Сперва я уничтожила печенье. В животе заурчало, и я руками стала заталкивать в рот спагетти, потому что не было вилки. Съела кусок хлеба, потом еще, а вскоре осталась одна лишь целлофановая упаковка. «Да что со мной не так? – подумала я, поймав в зеркале свое отражение. – Кто станет есть буханку хлеба зараз?» Внешне я вызывала отвращение: тусклые коричневые волосы, которые пушились от влажной погоды, широко расставленные глаза, кривой передний зуб, свисающие над джинсами пельмени по бокам, – но внутри я была еще хуже. Мне виделась огромная черная дыра вроде тех, о которых нам рассказывали на естествознании в прошлом году. Она поглощает все на своем пути. «Вакуум пустоты», – называл ее учитель.

Все доброе и хорошее, что видели во мне окружающие, омрачалось темной стороной моей души, жаждущей иметь другую семью. Настоящая я была омерзительным человеком, мечтавшим о жизни, в которой ты бы не родилась. Настоящая я видела, как тебя погружают в машину «скорой помощи», и мечтала остаться в «Дисней уорлд». Настоящая я не знала меры, могла проглотить буханку хлеба за десять минут и хотеть еще.

Я определенно ненавидела себя.

Не знаю, что заставило меня пойти в ванную, смежную с моей спальней, – на стенах там красовались розочки, на раковине лежало фигурное мыло – и сунуть в рот два пальца. По моим венам словно растекался яд, от которого я хотела избавиться. Может, так я наказывала себя. Или пыталась вернуть себе контроль, чтобы порядок был везде. «Крысу не может стошнить», – как-то раз сказала мне ты, и это засело мне в голову. Придерживая волосы рукой, я выплеснула содержимое желудка в унитаз. Кожа покрылась испариной, я тяжело дышала, испытывая опустошенность и странное чувство облегчения от осознания, что да, я смогла хоть что-то сделать правильно, пусть мне и будет хуже, чем раньше. Живот скрутило, на языке осталась горечь, но в этот раз боль была физическая.

На меня накатила слабость. На шатающихся ногах я поплелась в предложенную мне кровать и потянулась за пультом от телевизора. В глазах резало, горло пересохло, но заснуть я не могла. Вместо этого я щелкала по каналам, просматривая передачи об интерьерах, мультики, поздние ток-шоу и кулинарное соревнование «Железного повара». На канале «Ник эт Найт», на двадцать второй минуте шоу Дика Ван Дайка, появилась старая реклама «Дисней уорлд», будто насмешка, злая шутка, предупреждение. Меня словно пнули в солнечное сплетение: я увидела фею Динь-Динь, счастливых людей и семью на аттракционе «Чашки», которой могли бы оказаться мы.

А что, если мои родители никогда не вернутся?

Что, если ты не поправишься?

Что, если мне придется остаться здесь навсегда?

Всхлипнув, я затолкала уголок подушки в рот, чтобы миссис Уорд ничего не услышала. Включила беззвучный режим на телевизоре, глядя, как кружится на аттракционе семья из «Дисней уорлд».

Шон

Ты можешь на сто процентов быть в чем-то уверен, пока это же не произойдет с тобой. Например, при аресте люди, далекие от правоохранительных органов, поражаются тому, что случаются ошибки. Если такое происходит, вы отпускаете человека и говорите ему, что лишь выполняли свой долг. «Это лучше, чем позволить преступнику разгуливать на свободе», – всегда говорил я. К черту борцов за гражданские права, которые не распознают правонарушителя, даже если он плюнет им в лицо!

Вот во что я искренне верил, пока меня не привели в полицейский участок Лейк-Буэна-Виста по подозрению в жестоком обращении с детьми. Одного взгляда на твои рентгеновские снимки, на дюжины заживающих трещин, на неестественное искривление правой кисти хватило, чтобы врачи забили тревогу и позвонили в отдел по делам несовершеннолетних. Доктор Розенблад несколько лет назад выдал нам справку, служившую пропуском в таких ситуациях. Многие родители, дети которых страдают НО, обвиняются в жестоком обращении, пока не становится известна вся история болезни. Шарлотта всегда на всякий случай возила справку в фургоне. Но сегодня, пытаясь собрать вещи для поездки, мы совершенно забыли о справке и вместо отпуска отправились в полицейский участок на допрос.

– Чушь собачья! – выкрикнул я. – Моя дочь упала в общественном месте! Там было по крайней мере десять свидетелей. Почему же вы не притащили сюда и их? Разве вам, парни, больше нечем заняться?

Я переключился с хорошего копа на плохого, но, как выяснилось, ничто не помогало, когда ты сталкивался с полицейским из чужого округа. Перевалило за полночь, а это означало, что, скорее всего, придется ждать понедельника, пока не удастся связаться с доктором Розенбладом. Я не видел Шарлотту с того момента, как нас привели в участок на допрос: в подобных случаях мы разлучаем родителей, чтобы они не успели придумать легенду. Наша проблема заключалась в том, насколько невероятной могла показаться правда. Ребенок поскользнулся на салфетке и получил осложненный перелом обоих бедер? Не обязательно подобно мне проработать в полиции девятнадцать лет, чтобы засомневаться.

Шарлотта, скорее всего, места себе не находила – оказаться вдалеке от тебя, пока ты там страдаешь, было выше ее сил, да к тому же Амелию увезли неизвестно куда. Я думал о том, что Амелия ненавидит спать с выключенным светом. Обычно я прокрадывался к ней в комнату посреди ночи и выключал лампу. «Тебе страшно?» – как-то спросил я, но она ответила, что нет. «Просто не хочу ничего пропустить». Мы жили в Бэнктоне, штат Нью-Гэмпшир, в небольшом городке, где можно было проехать по улице под автомобильные сигналы от знакомых, забыть кредитку в бакалейном магазине и вернуться с деньгами позже, потому что кассир отпустила тебя с продуктами. Находилось место и порокам, которые встречали полицейские за белыми заборами и полированными дверями, скрывавшими всяческие кошмары: уважаемые местные чиновники били жен, студенты-отличники страдали наркозависимостью, школьные учителя хранили на компьютере детское порно. Но моей задачей как офицера полиции было донести все это дерьмо до участка и убедиться, что вы с Амелией растете в безмятежном неведении. А что происходит вместо этого? Вы видите, как врывается в палату неотложной помощи полиция Флориды и забирает ваших родителей. Амелию увозят в детский дом. Как глубоко ранит вас эта жалкая попытка отправиться на отдых?

Детектив оставил меня одного после двух раундов допроса. Я знал, что он изводит меня, рассчитывая, что крупиц информации между сеансами допроса окажется достаточно для запугивания и я сознаюсь, что сломал тебе обе ноги.

Я подумал о Шарлотте, которая находилась в том же здании, возможно, в другой комнате для допроса или в камере. Если они собрались оставить нас тут на ночь, то пришлось бы прибегнуть к аресту, а для этого имелись веские основания. Здесь, во Флориде, у тебя случилась травма, а вместе со старыми переломами на рентгеновских снимках картина складывалась в единое целое, если кто-нибудь не подкрепит наши объяснения доказательствами. Но к черту, я устал ждать! Я был нужен тебе и твоей сестре.

Встав, я забарабанил по зеркальному стеклу, через которое, насколько я знал, за мной следил детектив.

Он вошел в комнату. Худощавый, рыжеволосый, прыщавый – на вид ему не было и тридцати. Я весил двести двадцать пять фунтов – и все это мышечная масса, – ростом был шесть футов три дюйма, а за последние три года я победил во внутреннем соревновании участка по поднятию тяжестей, пока мы сдавали ежегодные нормативы по физической подготовке. Если бы я захотел, то переломил бы офицера пополам. Именно это напомнило мне, почему он допрашивает меня.

– Мистер О’Киф, давайте проговорим все еще раз.

– Я хочу увидеть свою жену.

– Прямо сейчас это невозможно.

– Тогда скажите, все ли с ней в порядке?

Мой голос надломился, и этого оказалось достаточно, чтобы детектив немного смягчился.

– Она в порядке. Сейчас она беседует с другим детективом.

– Я бы хотел сделать звонок.

– Вы не арестованы, – заметил детектив.

– Верно, – усмехнулся я.

Он указал на телефон в центре стола:

– Наберите девятку для внешней линии, – потом откинулся в кресле и скрестил руки на груди, давая понять, что не оставляет мне никакого личного пространства.

– Вы знаете номер больницы, где держат мою дочь?

– Ей вы позвонить не можете.

– Почему? Я же не арестован, – повторил я.

– Сейчас уже поздно. Какой родитель захочет будить своего ребенка. Но вы ведь не такой уж хороший родитель, Шон, да?

– Плохой родитель оставил бы свою дочь одну в больнице, когда ей плохо и она напугана, – ответил я.

– Давайте обсудим необходимое, а потом, может, вы поговорите с дочерью, прежде чем она уснет.

– Я не пророню ни слова, пока не поговорю с ней, – стал торговаться я. – Дайте мне номер, и я расскажу вам, что действительно произошло с ней сегодня.

С минуту он неподвижно смотрел на меня – я прекрасно знал этот метод. Я так долго применял его, что мог распознать ложь по одному взгляду. Интересно, что он увидел в моих глазах. Возможно, разочарование. Вот он я, полицейский, а даже уберечь тебя не смог.

Детектив поднял телефон и набрал номер. Попросил соединить с твоей палатой и тихо переговорил с ответившей ему медсестрой. Потом передал трубку мне:

– У вас одна минута.

Ты была сонной, тебя только что разбудила медсестра. Говорила ты таким тоненьким голоском, что я мог бы продеть его в петлю для пуговицы.

– Уиллоу, – сказал я. – Это папа.

– Где ты? Где мамочка?

– Мы скоро приедем за тобой, милая. Завтра с самого утра мы увидимся. – Я не знал, так ли это, но не мог позволить тебе думать, будто мы бросили тебя. – От одного до десяти? – спросил я.

Мы играли в эту игру при каждом переломе: я предложил тебе шкалу боли, и ты могла показать, насколько ты смелая.

– Ноль, – прошептала ты, и меня будто ударили.

Факт обо мне: я не плачу. Не плакал с тех самых пор, как умер мой отец, когда мне было десять. Но сейчас я находился на грани. Точно так же, как и в тот день, когда ты родилась и чуть не умерла. Или когда я смотрел на двухлетнюю тебя и ты училась ходить заново, проведя пять месяцев с переломом бедра. Или сегодня, когда забирали Амелию. Дело не в том, что я несокрушимый, просто кто-то из нас должен сохранять силу.

Я собрался с духом и прокашлялся:

– Расскажи мне что-то новое, малыш.

Еще одна наша игра: я прихожу домой, а ты пересказываешь, что узнала за день. Если честно, я еще не видел, чтобы дети так впитывали информацию. Тело могло подвести тебя на каждом шагу, но мозг это компенсировал.

– Медсестра сказала, что сердце жирафа весит двадцать пять фунтов, – сообщила ты.

– Какое огромное, – ответил я. Сколько же весит сейчас мое отяжелевшее сердце? – А теперь, Уиллс, я хочу, чтобы ты легла и поспала как следует, а когда проснешься утром, я приеду за тобой.

– Обещаешь?

Я сглотнул ком в горле:

– Вот увидишь, детка. Крепких тебе снов.

Я передал трубку детективу.

– Как трогательно, – равнодушно отозвался он и повесил трубку. – Ладно, я слушаю.

Я положил локти на стол:

– Мы только зашли в парк и возле ворот увидели кафе-мороженое. Уиллоу проголодалась, и мы решили сделать остановку. Жена достала салфетки, Амелия села за столик, а мы с Уиллоу ждали в очереди. Старшая дочь что-то увидела в окне, а Уиллоу помчалась посмотреть, упала и сломала бедренные кости. У нее заболевание, которое называется несовершенный остеогенез, а значит, ее кости необычайно хрупкие. С этим рождается один из десяти тысяч детей. Что, черт подери, вам еще нужно знать?!

– Именно такие показания вы давали час назад. – Детектив бросил на стол ручку. – Я думал, вы расскажете мне, что произошло на самом деле.

– Так я и сделал. Но вы хотели услышать совершенно другое.

Детектив поднялся на ноги:

– Шон О’Киф, вы арестованы.

К семи утра я бороздил зал ожидания полицейского участка, будучи совершенно свободным человеком, – ждал, когда выпустят Шарлотту. Офицер, открывший мою камеру, неловко переминался с ноги на ногу рядом.

– Уверен, вы все понимаете. Учитывая все обстоятельства, мы просто делали свое дело.

Я стиснул челюсть:

– Где моя старшая дочь?

– Представитель социальной службы едет сюда вместе с ней.

Из профессиональной солидарности мне сказали, что Луи, диспетчер в Бэнктоне, подтвердил мою работу в полицейском участке, а также рассказал про твое заболевание, из-за которого легко ломаются кости, но органы опеки не могли отпустить Уиллоу без подтверждения от медицинского эксперта. Всю ночь я молился, хотя, должен признаться, я благодарен Иисусу за наше освобождение куда меньше, чем твоей матери. Шарлотта часто смотрела «Закон и порядок» и прекрасно знала, что раз ей зачитывают права, то она имеет право на один телефонный звонок. К моему удивлению, она использовала его не для того, чтобы связаться с тобой. Она позвонила Пайпер Риис, своей лучшей подруге.

Честно, я обожаю Пайпер. Обожаю за то, что она воспользовалась связями, позвонила Марку Розенбладу в три часа ночи на выходных и попросила его позвонить в больницу, где лежала ты. Я обязан Пайпер своим браком – именно они с Робом познакомили меня с Шарлоттой. Но в то же время порой Пайпер слишком… много. Она умная, всегда при своем мнении и в большинстве случаев права, что даже раздражает. В основном мы с твоей матерью ссорились из-за тех мелочей, которые посеяла в ее голове Пайпер. Но если той подходит такая самоуверенная, дерзкая манера, то твоя мать выглядит нелепо – она как ребенок, играющий в мамином гардеробе. Твоя мать тихая и загадочная; сильные ее стороны не бросаются сразу в глаза, а раскрываются постепенно. Войдя в комнату, сразу заметишь Пайпер, блондинку с короткой, как у парня, стрижкой, бесконечно длинными ногами и широкой улыбкой, но именно о Шарлотте будешь еще долго вспоминать после ухода. Однако эта напористость, которая меня в Пайпер утомляет, помогла нам освободиться из-под ареста в Лейк-Буэна-Виста. Во вселенском масштабе я должен ее благодарить.

Внезапно открылась дверь, и я увидел Шарлотту, такую бледную и измученную, с коричневыми кудряшками, которые выбивались из стянутого резинкой хвоста. Жена разносила в пух и прах сопровождавшего ее офицера:

– Если Амелия не вернется сюда, когда я досчитаю до десяти, то я…

Боже, я так люблю твою мать! Когда дело касается серьезных вопросов, мы с ней мыслим одинаково.

Заметив меня, она замолчала.

– Шон! – выкрикнула Шарлотта и бросилась в мои объятия.

Вряд ли я смогу объяснить тебе, что значит найти кусочек самого себя, в котором заключена твоя сила. Вот что значит для меня Шарлотта. Она миниатюрного телосложения, пять футов два дюйма ростом, но под изящными изгибами, которые все пытается подчеркнуть, потому что не может похвастаться четвертым размером, как у Пайпер, скрываются упругие мускулы, окрепшие за годы работы с тестом в роли кондитера, а позже с тобой и всем необходимым тебе оборудованием.

– Как ты, милая? – буркнул я поверх ее волос.

От нее пахло яблоками и лосьоном от загара. Она заставила всех нас натереться им перед поездкой в аэропорт Орландо. «На всякий случай», – сказала Шарлотта.

Она не ответила, лишь молча кивнула, уткнувшись в мою грудь.

В дверях раздался визг, и мы увидели мчавшуюся к нам Амелию.

– Я забыла, – плакала она. – Мам, я забыла взять справку от доктора. Простите меня, простите!

– Никто из нас не виноват. – Я присел на колено и смахнул ее слезы. – Давайте выбираться отсюда.

Офицер в приемной предложил довезти нас до больницы на внедорожнике, но я попросил вызвать для нас такси. Мне хотелось, чтобы они испытывали угрызения совести, а не пытались загладить вину. Когда такси остановилось перед входом в полицейский участок, мы втроем, словно единый отряд, двинулись к двери. Я усадил внутрь Шарлотту и Амелию, потом устроился сам.

– В больницу! – велел я водителю, закрыв глаза и откинувшись на сиденье.

– Слава богу! – сказала твоя мать. – Слава богу, что все это закончилось!

Я не открыл глаз.

– Это не закончилось, – проговорил я. – Кто-то обязан понести наказание.

Шарлотта

Не стоит даже говорить, что поездка домой не была такой уж приятной. На тебя надели «ортопедические штаны» – изощренный пыточный инструмент, придуманный докторами. Раковина из гипса, которая покрывала тебя от колен до ребер. Ты находилась в полусогнутом состоянии, необходимом для сращивания костей. Из-за этих «штанов» твои ноги были широко расставлены, чтобы правильно срослись тазобедренные кости.

Вот что нам сказали:

1. Ты будешь носить «ортопедические штаны» четыре месяца.

2. Потом гипс разрежут пополам, и ты несколько недель просидишь в нем, как устрица на половинке раковины, восстанавливая мышцы живота, чтобы вновь иметь возможность выпрямить спину.

3. В гипсе оставят квадратное окошко на животе, что позволит мышцам расширяться, когда ты ешь.

4. Между ногами останется прореха, чтобы ты могла воспользоваться туалетом.

Вот чего нам не сказали:

1. Ты не сможешь сидеть совершенно прямо или лежать на выпрямленной спине.

2. Ты не сможешь полететь обратно в Нью-Гэмпшир в обычном самолетном кресле.

3. Ты даже не сможешь лежать на заднем сиденье обычной машины.

4. Ты долгое время не сможешь удобно сидеть в своем инвалидном кресле.

5. Тебе придется поменять гардероб с учетом «ортопедических штанов».

Узнав все это, мы не уехали из Флориды сразу же. Взяли напрокат «шевроле-субурбан» с тремя рядами сидений и усадили Амелию на заднем. Тебе достался весь средний ряд, который мы обложили пледами, купленными в «Уолмарте». Там же мы приобрели мужские футболки и трусы-боксеры – эластичный пояс легко натягивался поверх гипса. Мы завязывали его сбоку резинкой для волос. Если не присматриваться, трусы даже напоминали шорты. Ни о какой моде речи не шло, главное было закрыть паховую зону, которая оставалась открытой из-за гипсовой повязки.

Мы отправились в долгий путь домой.

Ты спала: все еще действовало обезболивающее, которое тебе давали в больнице. Амелия разгадывала головоломки, то и дело интересуясь, когда мы уже приедем. Мы останавливались перекусить в автомобильных кафе, потому что ты не могла прямо сидеть за столом.

Через семь часов поездки на заднем сиденье заерзала Амелия.

– Знаете, что миссис Грей заставляет нас писать, как мы классно провели каникулы? Пожалуй, я расскажу, как вы пытались усадить Уиллоу на горшок, чтобы она сходила по-маленькому.

– Даже не смей, – сказала я.

– Что ж, тогда мое сочинение будет ну очень коротким.

– Мы можем немного повеселиться на обратном пути, – предложила я. – Заехать в поместье Грейсленд, которое в Мемфисе… или в Вашингтон Ди-Си…

– Или просто доехать до дома и покончить уже с этим, – сказал Шон.

Я посмотрела на мужа. Зеленый свет от приборной панели маской ложился ему на глаза.

– А можем мы поехать в Белый дом? – спросила Амелия, вытягивая шею.

Я представила себе, какая духота сейчас в Вашингтоне, а мы тащим тебя на руках, поднимаясь по ступенькам до Национального музея воздухоплавания и астронавтики. За окном бежала черная лента дороги, но мы никак не могли поймать ее за хвост.

– Твой отец прав, – наконец сказала я.

Когда мы добрались до дома, слухи уже разнеслись по округе. На кухонной столешнице лежала записка от Пайпер, где перечислялись все, кто приносил противни с едой, которые подруга прятала в холодильник, и оценочная шкала: пять звезд (съесть в первую очередь), три звезды (лучше, чем «Шеф Боярди»), одна звезда (осторожно, возможен ботулизм). Благодаря тебе я узнала, что люди желают проявить участие, но скорее принесут магазинный пирог с макаронами и сыром, чем приготовят что-то сами. Ты отдаешь готовое блюдо, и долг выполнен, не обязательно участвовать лично, да и совесть чиста. Еда – средство первой помощи.

Люди то и дело спрашивают, как у меня дела, но правда заключается в том, что им это неинтересно. Они смотрят на твой гипс камуфляжного цвета, ярко-розового или неоново-оранжевого. Они видят, как я разгружаю машину, достаю ходунки с прорезиненными ножками, чтобы мы могли тихо идти по тротуару, пока за нашими спинами их дети катались на качелях, играли в вышибалы и занимались другими повседневными делами, которые могли лишь травмировать тебя. Соседи улыбаются мне, потому что хотят проявить вежливость или политкорректность, но в то же время думают: «Слава богу, слава богу, что это случилось у нее, а не у меня!»

Твой отец считает, что несправедливо так говорить. Что некоторые люди и правда хотят помочь. А я отвечаю, что если бы они действительно хотели помочь, то не приносили бы противни с макаронами, а взяли бы Амелию собирать яблоки или покататься на коньках, чтобы она могла прогуляться, когда нет тебя, или прочистили бы канаву перед домом, которая всегда забивается после урагана. Если бы они действительно хотели стать спасителями, то позвонили бы в страховую компанию и провисели четыре часа на телефоне, споря о счетах, чтобы мне не пришлось этого делать самой.

Шон не понимает, что в большинстве своем люди, предлагающие помощь, делают это ради себя, а не ради нас. Если честно, я их не виню. Есть всякие суеверия: если помогаешь нуждающейся семье… если бросаешь соль через плечо… если не переступаешь через трещины, тогда ты в безопасности. Так можно убедить себя, что ничего страшного не произойдет.

Не поймите меня неправильно: я не жалуюсь. Люди смотрят на меня и думают: «Бедная женщина, ее ребенок – инвалид». Но когда я смотрю на тебя, то вижу девочку, которая к трем годам выучила все слова «Богемной рапсодии» группы «Квин», которая забирается ко мне в постель в грозу – и не потому, что боится, а потому, что боюсь я, девочку, смех которой всегда отзывается в моем сердце, как камертон. Я бы не променяла тебя на ребенка с совершенным телом, потому что он – это не ты.

Утром я провисела пять часов на телефоне, разговаривая со страховой компанией. Наша страховка не покрывала выезды «скорой помощи», однако в больнице Флориды не могли выписать пациента в «ортопедических штанах» без транспортировки «скорой помощью». Вот такой парадокс, и только я его замечала. Наш разговор граничил с абсурдом.

– Давайте проясним, – сказала я четвертому диспетчеру, с которым разговаривала за тот день. – Вы хотите сказать, что мне не нужно было брать «скорую помощь», поэтому вы не можете покрыть расходы.

– Все верно, мэм.

Ты лежала на диване, обложившись со всех сторон подушками, и маркером рисовала полоски на гипсе.

– Не могли бы вы напомнить мне второй вариант? – спросила я.

– Очевидно, что вы могли оставить пациента в больнице.

– Вы ведь понимаете, что такой гипс не будут снимать месяцами. Предлагаете держать там мою дочь так долго?

– Нет, мэм. Только до тех пор, пока не решится вопрос с транспортировкой.

– Но единственный транспорт, на котором нам разрешили увезти ее из больницы, была «скорая»! – воскликнула я. Твоя разукрашенная нога напоминала карамельную трость. – Ваша страховка смогла бы покрыть дополнительное пребывание в больнице?

– Нет, мэм. Максимальное количество дней пребывания для подобных травм…

– Да, мы это уже обсуждали, – вздохнула я.

– Мне кажется, – язвительно сказал диспетчер, – вам не на что жаловаться, раз нужно выбрать между тем, чтобы заплатить за дополнительные сутки в больнице, или несанкционированно вызвать «скорую помощь».

Мои щеки вспыхнули.

– А мне кажется, это идиотизм! – прокричала я и бросила трубку.

Когда я повернулась, то увидела, как маркер вываливается из твоей руки, находясь в опасной близости к диванным подушкам. Ты согнулась, как крендель. Нижняя часть туловища в гипсе все еще была приподнята, голова откинута, чтобы ты могла смотреть в окно.

– Банка ругательств, – пробормотала ты.

Ты завела себе консервную банку, которую обернула переливающейся подарочной бумагой, и каждый раз, когда Шон ругался при тебе, ты брала с него четвертак. Только в этом месяце ты получила сорок два доллара – весь путь до дома из Флориды ты вела подсчеты. Я вынула из кармана четвертак и положила в банку на столике, но ты даже не посмотрела: твое внимание все еще было приковано к улице, где на замерзшем пруду в конце лужайки каталась на коньках Амелия.

Твоя сестра встала на коньки, когда ей было столько же, сколько и тебе. С Эммой, дочерью Пайпер, они дважды в неделю ходили на тренировки, а тебе ничего так не хотелось, как быть похожей на сестру. Однако катание на коньках – тот спорт, в котором тебе никогда не суждено попробовать себя. Однажды ты сломала руку, когда скользила на одной ноге по кухонному линолеуму в носках, представляя, что ты на льду.

– Из-за нашей с папой несдержанной речи ты скоро накопишь деньжат, купишь билет на самолет и упорхнешь отсюда, – пошутила я, стараясь отвлечь тебя. – Куда отправишься? В Вегас?

Ты перевела взгляд с окна на меня:

– Ерунда! До двадцати одного года я не могу играть в блэк-джек.

Шон научил тебя играть в карты. В «Черви», «Техасский Холдем» и пятикарточный стад. Сначала я пришла в ужас, а позже поняла, что игру в «лови рыбку» часами напролет можно официально признать пыткой.

– Значит, на Карибы?

Можно подумать, ты могла бы самостоятельно передвигаться, можно подумать, ты могла бы поехать на каникулы, не думая обо всем этом.

– Может, я купила бы кое-какие книги. Например, доктора Сьюза.

Ты умела читать на уровне шестого класса, хотя твои сверстники еще учили алфавит. Одна из особенностей НО: из-за постоянной неподвижности ты сидела над книгами или в Интернете. Когда Амелия вредничала, то называла тебя Википедией.

– Доктор Сьюз? – переспросила я. – Правда?

– Это не для меня. Вдруг мы сможем отправить книги в ту больницу во Флориде. Там читают только «Где Спот?», а после пятого или шестого раза становится скучно.

Я лишилась дара речи. Мне хотелось забыть о той кошмарной больнице и проклинать последовавшие ужасы общения со страховой компанией. Ты на четыре месяца застряла в «ортопедических штанах», как в аду, но ты уже преодолела этап жалости к себе. У тебя имелись все причины сетовать на судьбу, однако ты этого никогда не делала. Иногда мне казалось, что люди пялятся на тебя не из-за костылей и кресла-каталки, что дело не в инвалидности, а, наоборот, в тех способностях, о которых они даже не мечтали.

Снова зазвонил телефон: на долю секунды я представила, что это глава страховой компании и он лично приносит извинения. Но это была Пайпер.

– У вас все хорошо?

– Вовсе нет. Почему бы тебе не перезвонить через несколько месяцев?

– Ей очень больно? Ты звонила Розенбладу? Где Шон?

– Да, нет, и надеюсь, что удастся заработать достаточно денег, чтобы покрыть кредитные счета за отпуск, который мы так и не получили.

– Слушай, я завтра повезу Эмму на каток и заберу Амелию. Минус одна проблема.

Проблема? Я даже не знала о тренировке Амелии. Этого дела не значилось в конце списка, как и в самом списке.

– Что еще нужно? – спросила Пайпер. – Купить продуктов? Оплатить газ? Прислать Джонни Деппа?

– Я хотела попросить ксанакс, но теперь думаю над третьим вариантом.

– По рукам. Ты замужем за парнем, который похож на Брэда Питта, а тело у Шона даже получше, вот ты и стремишься к длинноволосому типу художественного склада.

– Трава всегда зеленее. – Боковым зрением я отметила, как ты дотянулась до старенького ноутбука и попыталась примостить его у себя на коленях. На неровной гипсовой поверхности он то и дело переворачивался, поэтому я взяла диванную подушку и подложила под него наподобие столика. – К сожалению, прямо сейчас на моей стороне лужайки довольно мрачно.

– Ой, мне пора бежать. Похоже, у моей пациентки показалась головка…

– Я готова отдавать доллар за каждый раз, когда это слышу…

Пайпер засмеялась:

– Шарлотта, попытайся убрать забор на своей лужайке.

Я повесила трубку. Ты что-то лихорадочно печатала двумя пальцами.

– Что делаешь?

– Создаю профиль Gmail для золотой рыбки Амелии, – ответила ты.

– Сомневаюсь, что рыбка в этом нуждается.

– Поэтому попросили меня, а не тебя…

Убери забор.

– Уиллоу, закрой ноутбук. Мы с тобой идем на каток.

– Ты шутишь.

– Нет.

– Но ты сказала…

– Уиллоу, ты будешь спорить или хочешь кататься?

Твое лицо засветилось. Такой улыбки я не видела с тех пор, как мы отправились во Флориду. Я надела свитер и сапоги, потом принесла свое зимнее пальто из прихожей, чтобы накинуть тебе на плечи. Намотала одеяла тебе на ноги и подняла тебя, посадив к себе на бедро. Без гипса ты была пушинкой, а с ним весила пятьдесят три фунта.

Единственное достоинство «ортопедических штанов» – ты прекрасно держалась у меня на бедре, будто их создали как раз для этого. Ты чуть отстранилась от меня, но я смогла обхватить тебя рукой и маневрировать по коридору и спускаясь по крыльцу.

Когда Амелия увидела, как медленно, словно черепашки, мы приближаемся, идя среди сугробов и почерневшего льда, она перестала кружиться.

– Я иду кататься, – пропела ты, и Амелия тут же перевела взгляд на меня.

– Ты слышала.

– Ты ведешь ее кататься? Разве не ты хотела, чтобы папа засыпал пруд? Сама назвала это жестокой и изощренной пыткой для Уиллоу.

– Я убираю забор.

– Какой еще забор?

Я обернула одеяло вокруг твоих бедер и аккуратно опустила тебя на лед.

– Амелия, мне понадобится твоя помощь. Я хочу, чтобы ты присмотрела за Уиллоу. Не спускай с нее глаз, а я сбегаю за коньками.

Я помчалась обратно в дом, остановившись лишь на пороге – убедиться, что Амелия неотрывно смотрит на тебя. Мои коньки были похоронены в корзине в прихожей под слоем обуви – не знаю, когда я в последний раз пользовалась ими. Шнурки переплелись, как возлюбленные. Я перебросила коньки через плечо и подняла компьютерное кресло с колесиками. На улице перевернула его, балансируя на голове. В тот момент я воображала себя африканской женщиной в яркой юбке и с корзиной фруктов или мешком риса на голове, которая шла домой кормить семью.

Когда я добралась до нашего крохотного прудика, то опустила стул на лед. Настроила спинку и подлокотники так, чтобы ты могла устроиться в своих «штанах». Потом подняла тебя и усадила в уютное гнездо.

Я села и завязала шнурки на ботинках с коньками.

– Держись, Вики, – сказала Амелия, и ты вцепилась в кресло.

Она встала позади тебя и заскользила по льду. Одеяла на твоих ногах надулись, а я крикнула твоей сестре быть поосторожнее. Но Амелия и так очень старалась. Она склонилась над креслом, придерживая тебя одной рукой, а сама набирала скорость. Потом резко поменяла направление, оказавшись лицом к тебе. Она тянула кресло на себя, скользя по льду спиной.

Когда Амелия закружила тебя, ты запрокинула голову и закрыла глаза. Темные кудряшки твоей сестры выбились из-под полосатой шерстяной шапки, а твой смех развевался надо льдом, словно яркий флаг.

– Мама! – выкрикнула ты. – Посмотри на нас!

Я поднялась, ноги мои дрожали.

– Подождите меня, – сказала я, становясь увереннее с каждым шагом.

Шон

В первый рабочий день после отпуска я подошел к своему шкафчику и увидел рядом с формой из химчистки плакат «Разыскивается». Поверх моего лица кто-то написал красным маркером: «Арестован».

– Очень смешно, – буркнул я и сорвал лист бумаги.

– Шон О’Киф, – сказал один из парней, притворившись, что передает микрофон другому копу, – вы только что выиграли «Суперкубок». Что будете делать дальше?

В воздух взлетели зажатые в кулаки руки.

– Я поеду в «Дисней уорлд»!

Парни захохотали.

– Эй, звонил твой турагент, – сказал один. – На следующий отпуск тебе забронировали билеты в тюрьму Гуантанамо.

Капитан заставил всех притихнуть и встал передо мной:

– Серьезно, Шон, ты ведь знаешь, что мы просто подначиваем тебя. Как там Уиллоу?

– С ней все в порядке.

– Если мы чем-то можем помочь… – сказал капитан, но его предложение повисло в воздухе, как дым.

Я нахмурился, делая вид, что понял их шутку и мне все равно, что я вовсе не чувствую себя посмешищем.

– Разве вам, парни, нечем заняться? Что, думаете, вам тут полицейский участок Лейк-Буэна-Виста?

Все захохотали с новой силой и пошли прочь из раздевалки, оставив меня одного. Я ударил кулаком в металлический каркас шкафчика, и тот, вздрогнув, открылся. Оттуда вылетел листок бумаги – снова мое лицо, но на этот раз с ушами Микки-Мауса. Внизу надпись: «Мир так тесен».

Вместо того чтобы переодеться, я прошел по коридорам участка в кабинет диспетчера и достал из стопки на полке телефонную книгу. Я просматривал объявления, пока не нашел нужное имя, то, которое видел в бесконечных вечерних рекламах по телевизору: «Роберт Рамирес, адвокат истца. Вы заслуживаете лучшего».

«Заслуживаю, – подумал я. – Как и моя семья».

Я набрал номер.

– Да, – сказал я. – Я хочу записаться на консультацию.

Дома я всегда дежурил по ночам. Вы, девочки, быстро засыпали, Шарлотта шла в душ, потом забиралась в постель, и наступал мой черед выключить свет, запереть все двери, в последний раз обойти дом. Из-за «ортопедических штанов» тебя временно разместили на диване в гостиной. Я уже подошел к ночнику, когда вспомнил это. Тогда вернулся к тебе, поправил одеяло и поцеловал в лоб.

Поднявшись на второй этаж, заглянул к Амелии и пошел в хозяйскую спальню. Шарлотта стояла в ванной комнате, завернутая в полотенце, и чистила зубы. Ее волосы были все еще мокрыми. Я остановился у нее за спиной и положил руки ей на плечи, потом накрутил на палец локон.

– Обожаю твои волосы, – сказал я, наблюдая, как прядь сворачивается в спираль. – У них словно своя память.

– Скорее свой разум, – сказала Шарлотта, встряхнув шевелюрой, прежде чем склониться над раковиной и взяться за щетку. Когда она выпрямилась, я поцеловал ее.

– Мятный вкус.

Шарлотта засмеялась:

– Я что-то пропустила? Мы снимаемся для рекламы зубных щеток «Крест»?

Наши взгляды встретились в зеркале. Интересно, видит ли Шарлотта то же, что и я, когда смотрю на нее. Или, если уж зашел разговор, замечает ли она, что у меня редеют волосы на макушке.

– Что ты хотел?

– Откуда ты знаешь, что я чего-то хотел?

– Может, потому, что я замужем за тобой семь лет?

Я прошел за женой в спальню, наблюдая, как она сбрасывает полотенце и переодевается в свободную футболку для сна. Ты бы не хотела услышать подробности – какой ребенок захочет? – но это еще одна причина, по которой я любил твою мать. Даже спустя семь лет она все еще стеснялась переодеваться при мне, хотя я знал каждый дюйм ее тела наизусть.

– Мне нужно, чтобы вы с Уиллоу кое-куда поехали со мной завтра, – сказал я. – В офис к юристу.

Шарлотта опустилась на кровать:

– Зачем?

Я с трудом пытался уместить свои чувства в слова.

– Как с нами обошлись. Этот арест. Я не могу оставить все как есть.

Шарлотта пристально посмотрела на меня:

– А не ты ли хотел просто доехать домой и обо всем забыть?

– Да, и знаешь, чего это стоило мне сегодня? Весь отдел потешается надо мной, как над шутом гороховым. Я всегда останусь копом, которого арестовали. Все, что у меня есть на работе, – это репутация. И они это разрушили. – Я сел рядом с Шарлоттой, взвешивая слова. Я каждый день отстаивал правду, но говорить об этом означало проявить уязвимость. – Они забрали мою семью. Я сидел в той камере и думал о тебе, Амелии и Уиллоу, и все это время мне хотелось кому-нибудь врезать. Стать тем человеком, которого они видели во мне.

Шарлотта подняла на меня взгляд:

– Кто это они?

Я сцепил наши ладони в замок.

– Надеюсь, юрист сможет нам подсказать, – ответил я.

Стены приемной в офисе Роберта Рамиреса покрывали выплаченные счета выигранных тяжб от предыдущих клиентов. Я расхаживал из стороны в сторону, заложив руки за спину, и временами останавливался, чтобы прочесть некоторые из них. «Выплатить $350 000». «$1,2 миллиона». «$890 000». Амелия маячила возле кофемашины.

– Мам, – спросила Амелия, – можно мне?

– Нет, – сказала Шарлотта.

Она сидела рядом с тобой на диване и следила за тем, чтобы гипс не соскользнул с грубого кожаного сиденья.

– Но здесь есть чай. И какао.

– Нет и еще раз нет, Амелия!

Секретарь встала из-за стола:

– Мистер Рамирес готов принять вас.

Я посадил тебя на бедро, и мы пошли за секретарем по коридору в конференц-зал, огороженный стенами из матового стекла. Девушка придержала дверь, но мне все равно пришлось наклонить тебя, чтобы протиснуться. Я перевел взгляд на Рамиреса, хотел посмотреть на его реакцию, когда он увидит тебя.

– Мистер О’Киф, – сказал мужчина и протянул руку.

Я ответил на рукопожатие:

– Это моя жена, Шарлотта, и мои девочки, Амелия и Уиллоу.

– Дамы, – приветствовал Рамирес и повернулся к секретарю. – Бриони, почему бы тебе не принести нам карандаши и пару раскрасок?

За моей спиной фыркнула Амелия. Я знал, о чем она думала: этот парень понятия не имел, что раскраски – для малышей, а не для девочек-подростков, которые носят лифчик.

– Стомиллиардный карандаш, сделанный компанией «Crayola», был цвета барвинок, – сказала ты.

Рамирес изогнул брови.

– Рад это узнать, – ответил он, потом махнул женщине, которая стояла неподалеку. – Хочу представить вам мою коллегу, Марин Гейтс.

Женщина выглядела так, как и полагается юристу: забранные назад черные волосы, темно-синий костюм. Она могла показаться симпатичной, но что-то в ее внешности выбивалось. «Должно быть, губы», – решил я. Женщина словно выплюнула нечто очень противное.

– Я пригласил Марин поучаствовать в нашей встрече, – сказал Рамирес. – Прошу, садитесь.

Но не успели мы сдвинуться с места, как вернулась секретарь с раскрасками. Девушка передала Шарлотте черно-белые листовки с заголовками «РОБЕРТ РАМИРЕС, АДВОКАТ».

– Смотри, – сказала ваша мать, взволнованно глянув в мою сторону. – Кто бы мог подумать, что в адвокатской конторе по искам будут свои раскраски?

Рамирес заулыбался:

– Интернет – удивительное место.

Сиденья в конференц-зале оказались слишком узкими для «ортопедических штанов». После трех бесплодных попыток сесть с тобой я вновь взял тебя на руки и повернул лицом к адвокату.

– Чем мы можем вам помочь, мистер О’Киф? – спросил адвокат.

– Сержант О’Киф, – поправил я. – Я работаю в Бэнктоне, штат Нью-Гэмпшир, в полицейском участке. Уже девятнадцать лет. Мы с семьей только что вернулись из «Дисней уорлд», по этой причине я пришел сегодня к вам. Со мной еще никогда так ужасно не обращались. Поездка в «Дисней уорлд» – что тут может быть необычного, да? Однако нас с женой арестовали, детей у меня забрали и передали в органы опеки, младшая дочь оказалась в больнице одна, перепуганная до смерти… – Я перевел дыхание. – Частная жизнь – это фундаментальное право, которое было немыслимым образом нарушено для моей семьи.

Марин Гейтс прокашлялась:

– Вижу, вы до сих пор расстроены, офицер О’Киф. Мы попытаемся помочь вам… но нам нужно, чтобы вы немного замедлили темп и вспомнили, как все было. Почему вы поехали в «Дисней уорлд»?

И я рассказал ей. Рассказал про несовершенный остеогенез, про мороженое, про то, как ты упала. Про мужчин в черных костюмах, которые вывели нас из парка аттракционов и вызвали «скорую помощь», желая побыстрее избавиться от нас. Про женщину, которая увезла Амелию, про нескончаемые допросы в полицейском участке и то, как никто не верил мне. Про шутки от моих коллег в полицейском участке.

– Мне нужны имена. Я хочу подать иск в суд, и побыстрее. Хочу засудить сотрудников «Дисней уорлд», больницу, полицейский участок. Хочу, чтобы ответственные за свои должности люди понесли наказание, хочу денежной компенсации за тот ад, через который мы прошли.

Когда я замолчал, лицо мое пылало. Я не мог взглянуть на твою мать, не хотел видеть выражения ее лица.

Рамирес кивнул:

– Вы говорите о довольно дорогостоящем процессе, сержант О’Киф. Любой юрист, который за него возьмется, сперва должен проанализировать затраты и прибыль. Я могу сказать вам прямо сейчас, что, пусть вы и ждете денежной компенсации, вы ее не получите.

– Но те чеки у вас в приемной…

– Остались после процессов, где имелись веские жалобы. Из вашего рассказа я могу сделать вывод, что сотрудники «Дисней уорлд», больницы и органов опеки просто выполняли свои обязанности. Врачи имеют законное право докладывать в полицию о подозрениях на жестокое обращение с детьми. Без справки от лечащего врача полиция имела все основания арестовать вас в штате Флорида. Органы опеки обязаны защитить в такой ситуации детей, особенно когда они слишком малы и не могут самостоятельно говорить о состоянии своего здоровья. Надеюсь, что, как страж правопорядка, вы отступите на шаг и посмотрите на произошедшее трезво. Тогда вы увидите, что как только Нью-Гэмпшир предоставил информацию о здоровье вашего ребенка, то детей сразу же вернули, вас с женой отпустили… Конечно, вам пришлось непросто. Однако раздражение не повод для подобных исков.

– Что насчет морального ущерба? – вспылил я. – Вы хоть понимаете, каково было мне? И моим детям?

– Уверен, что ежедневные заботы о ребенке с подобными осложнениями куда тяжелее, – сказал Рамирес; Шарлотта тут же перевела на него взгляд, и адвокат сочувственно улыбнулся ей. – Я лишь хочу сказать, что это непросто. – Он подался вперед, чуть нахмурившись. – Но я не так много знаю о… как это называется? Остео…

– Несовершенный остеогенез, – тихо проговорила Шарлотта.

– Сколько переломов было у Уиллоу?

– Пятьдесят два, – вмешалась в разговор ты. – А вы знаете, что единственная кость, которую еще ни разу не ломали фигуристы на льду, – это слуховая косточка?

– Нет, я не знал, – потрясенно ответил Рамирес. – Вижу, ваша девочка особенная.

Я пожал плечами. Уиллоу, ты оставалась самой собой, чистой и простодушной. Другой такой не было. Я понял это в тот момент, когда взял тебя на руки, завернутую в пенистый материал, что уберег бы от травм: твой дух был крепче тела, и, несмотря на слова врачей, я всегда считал, что переломы случались именно поэтому. Какой скелет выдержит столь огромное сердце?

Марин Гейтс прокашлялась:

– Как вы зачали Уиллоу?

– Э-э-э… – подала голос Амелия, о которой я совершенно позабыл. – Какой отстой!

Я покачал головой, предостерегающе глядя на нее.

– Нам было непросто, – сказала Шарлотта. – Мы уже собирались прибегнуть к ЭКО, но тут я обнаружила, что беременна.

– Еще отстойнее, – вздохнула Амелия.

– Амелия! – Я передал тебя матери и притянул к себе твою сестру. – Подожди нас за дверью, – тихо проговорил я.

Когда мы вышли в приемную, секретарь посмотрела на нас, но ничего не сказала.

– О чем вы будете дальше говорить? – с вызовом спросила Амелия. – О своем геморрое?

– Хватит! – прикрикнул я, стараясь не устраивать сцен перед секретарем. – Мы скоро уйдем.

Возвращаясь по коридору, я услышал цоканье высоких каблуков: к Амелии подошла секретарь.

– Хочешь чашечку какао? – спросила девушка.

Когда я зашел в конференц-зал, то услышал голос Шарлотты:

– …но мне было тридцать восемь лет, – сказала она. – Знаете, что пишут в карте пациентки, когда ей тридцать восемь? «Старородящая». Я переживала, что у ребенка обнаружат синдром Дауна, о несовершенном остеогенезе я и не слышала.

– Вам не делали амниоцентез?

– Амнио не сразу показывает, будет ли у плода несовершенный остеогенез. Такое исследование проводят, когда случаи встречались в семье. Но заболевание Уиллоу не передалось по наследству, а стало спонтанной мутацией.

– Значит, до рождения Уиллоу вы не знали, что у нее будет НО? – спросил Рамирес.

– Мы узнали на втором УЗИ Шарлотты, когда стали видны переломы, – ответил я. – На этом мы закончили? Если вы не хотите браться за дело, уверен, мы можем найти…

– Помнишь тот необычный показатель на первом УЗИ? – повернулась ко мне Шарлотта.

– Какой показатель? – спросил Рамирес.

– Специалист УЗИ сказала, что рисунок мозга предельно четкий.

– А он не может быть слишком четким, – сказал я.

Рамирес и его коллега обменялись взглядами.

– И что сказал ваш врач?

– Ничего, – пожала плечами Шарлотта. – Никто не упомянул несовершенный остеогенез, пока мы не сделали УЗИ на двадцать седьмой неделе и не увидели все переломы.

Рамирес повернулся к Марин Гейтс.

– Проверь, можно ли диагностировать заболевание на ранних стадиях беременности, – велел он, потом снова посмотрел на Шарлотту. – Вы могли бы предоставить свои медицинские документы? Нам нужно понять, есть ли основание для возбуждения иска…

– Я думал, у нас нет веской жалобы.

– Возможно, есть, офицер О’Киф. – Роберт Рамирес посмотрел на тебя так, словно пытался запомнить черты твоего лица. – Только совершенно другая.

Марин

Двенадцать лет назад я еще училась на последнем курсе колледжа, никуда особенно не спешила, но как-то раз мы с мамой сели за кухонный стол и обстоятельно обо всем побеседовали (подробнее позже).

– Я не знаю, кем хочу стать.

По иронии я и на тот момент была неизвестно кем. Я с пяти лет знала, что меня удочерили – корректный термин для того, кто понятия не имеет о своем происхождении.

– А чем бы ты хотела заниматься? – спросила мама, сделав глоток черного кофе.

Я же пила кофе с молоком и сахаром – одно из многочисленных различий между нами, ведущих к немым вопросам: а моя настоящая мать тоже любила кофе с молоком и сахаром? Была ли она голубоглазой, как и я, с высокими скулами, тоже левшой?

– Я люблю читать, – сказала я и закатила глаза. – Какая глупость!

– А еще ты любишь спорить. – (Я усмехнулась.) – Читать и спорить. Милая, – просияла вдруг мама, – ты обязана стать юристом.

Спустя девять лет я оказалась в кабинете гинеколога из-за плохих результатов в цитологическом мазке. Пока я ждала врача, перед глазами промелькнула жизнь, которой у меня не было, дети, рождение которых я откладывала на потом, ведь я с головой ушла в юридическую учебу и карьеру; мужчины, свидания с которыми я отменяла, желая доделать адвокатский отчет; загородный дом, который я не купила, потому что работала целыми днями и не успевала насладиться просторной тиковой верандой и видом на горы.

– Давайте посмотрим медицинскую историю вашей семьи, – сказал врач.

Я ответила стандартной фразой:

– Меня удочерили. Я не знаю медицинскую историю своей семьи.

С результатами анализов все обошлось – случилась лабораторная ошибка, – но именно в тот день я решила начать поиски биологических родителей.

Знаю, о чем вы подумали: неужели я не счастлива в приемной семье? Ответ: счастлива. Поэтому до тридцати одного года я не занималась поисками. Я всегда была счастлива и благодарна, что выросла в этой семье, другой я не желала. И мне совсем не хотелось огорчать родителей такими новостями.

Всю свою жизнь я знала, что мои приемные родители мечтали об удочерении, и понимала, что биологические отец и мать отказались от меня. Мама отделалась банальной фразой, что мои настоящие родители были молоды и не готовы заводить семью. Разумом я все понимала, но в глубине души затаила обиду. Наверное, я хотела выяснить, почему меня бросили. Переговорив с приемными родителями – мама все время плакала, но обещала помочь, – я неторопливо взялась за поиски, на которые не решалась шесть месяцев.

Что значит быть приемным ребенком? Это как прочитать книгу, первые главы которой вырваны. Вам нравится сюжет и персонажи, но все равно тянет прочесть первую строку. Вы несете книгу обратно в магазин со словами, что там отсутствует первая глава, а вам отвечают, что продать целый экземпляр не могут. А что, если вы прочтете первую главу и поймете, что книга вам уже не нравится, и вы оставите ужасный отзыв на «Амазоне»? А что, если заденете чувства автора? Не лучше ли довольствоваться тем, что есть, и просто наслаждаться историей?

Архивы о приемных детях хранились в закрытом доступе, куда не могла проникнуть даже я, знавшая, за какие ниточки можно тянуть законным путем. Я с титаническими усилиями совершала каждый шаг в своих поисках, неудачи встречались чаще успехов. За первые три месяца я отдала частному детективу более шестисот долларов – за слова, что он ничего не нашел. Я могла сделать то же самое бесплатно.

Но вот беда, моя работа то и дело мешала поискам.

Как только мы проводили семейство О’Киф из офиса, я повернулась к начальнику.

– При чем тут архивы?! – возмутилась я. – Подобный иск идет вразрез с моими принципами.

– Не думаешь ли ты, – протянул Боб, – что есть вероятность получить самую большую компенсацию за врачебную халатность и неправомерное рождение в штате Нью-Гэмпшир?

– Это неизвестно…

Он пожал плечами:

– Все зависит от медицинской истории.

Иск о врачебной халатности при ведении беременности и, соответственно, неправомерном рождении подразумевает, что мать, зная о серьезном дефекте ребенка во время беременности, имела возможность сделать аборт. Бремя ответственности за последующую инвалидность ребенка ложится на акушера-гинеколога. С точки зрения истца, это случай врачебной халатности. Защита рассматривает такое дело с точки зрения морали: кто имеет право решать, какая именно инвалидность мешает человеку прожить свою жизнь?

Многие штаты запретили иски о неправомерном рождении. Штат Нью-Гэмпшир в их число не входил. Было несколько успешных тяжб родителей, чьи дети появились на свет с врожденной спинномозговой грыжей или кистозным фиброзом, а в одном из случаев рассматривали дело мальчика с отставанием в развитии и прикованного к инвалидному креслу из-за генетической мутации: заболевание не выявили заранее и не заметили в утробе матери. В Нью-Гэмпшире родители несли ответственность за заботу о детях-инвалидах всю их жизнь – не только до восемнадцати лет, что являлось веской причиной требовать компенсации. Конечно, история Уиллоу О’Киф, в ее громоздких «ортопедических штанах», была печальной, однако девочка улыбалась и отвечала на вопросы. Когда ее отец вышел из конференц-зала, Боб решил пообщаться с ней. Она показалась ему милым и умным ребенком, который мог четко выражать свои мысли, а значит, процесс мог выйти куда более сложным для вынесения вердикта присяжными.

– Если акушер-гинеколог Шарлотты О’Киф не проявила достаточного внимания, – сказал Боб, – тогда врача стоит привлечь к ответу, чтобы подобного не повторилось.

Я закатила глаза:

– Боб, когда собираешься заработать несколько миллионов, нельзя играть на совести. Вопрос очень щекотливый. А что, если акушер порекомендует избавиться от ребенка с хрупкими костями, что дальше? Может, пренатальный тест на низкий уровень IQ, чтобы можно было сразу искоренить плод, не дав ему развиться и пойти в Гарвард?

Боб похлопал меня по спине:

– Знаешь, здорово, что ты так увлечена нашим делом. Когда люди возлагают слишком большие надежды на развитие науки в сфере лечения болезней, я радуюсь, что биоэтика не была востребована, когда свирепствовали полиомиелит, туберкулез и желтая лихорадка. – Боб вдруг остановился и повернулся ко мне. – Ты неонацистка?

– Что?

– Я спросил на всякий случай. Будь твой клиент неонацистом в деле о криминальном преступлении, смогла бы ты выполнить свою работу, даже считая его убеждения неприемлемыми?

– Конечно. Это вопрос для первокурсников юридического факультета, – немедленно отозвалась я. – Но это совсем другое дело.

Боб покачал головой:

– Понимаешь ли, Марин, вовсе не другое.

Он скрылся за дверью в свой кабинет, и я застонала от раздражения. Зайдя к себе, я сбросила туфли, прошествовала к столу и села. Бриони принесла мою корреспонденцию, аккуратно перевязанную резинкой. Я про смотрела конверты, сортируя их на стопки по разным делам, пока не нашла незнакомый адрес.

Месяц назад, когда я уволила частного детектива, то отправила письмо в суд округа Хиллсборо, чтобы получить постановление об удочерении. За десять долларов можно было получить копию оригинала. Вооружившись этим документом и знанием того, что я родилась в больнице Святого Джозефа в Нашуа, я планировала пройтись по инстанциям и разведать имя моей биологической матери. Я надеялась, что какой-нибудь стажер по незнанию забыл стереть мое настоящее имя из документа. Вместо этого я договорилась со служащей по имени Мейси Донован, которая, должно быть, работала в окружном суде с тех самых пор, как вымерли динозавры. Именно она отправила мне конверт, который я сейчас держала в руках.

Я перечитала письмо во второй раз и в третий. Внимательно посмотрела на подпись судьи – Альфред кто-то там. За десять долларов мне предоставили шокирующую информацию, что я

1. Женщина.

2. Меня зовут Марин Элизабет Гейтс.

А чего я ожидала? Открытку «Холлмарк» от моей биологической матери и приглашение на воссоединение семьи в этом году? Со вздохом я открыла шкаф для документов и бросила постановление в папку с пометкой «ЛИЧНОЕ». Потом достала новый конверт и написала на ярлыке «О’КИФ».

– Неправомерное рождение, – громко проговорила я, пробуя слова на вкус: они горчили, как кофейные зерна.

Я сосредоточила все свое внимание на новом деле, намекавшем, что есть дети, которым не следует появляться на свет, и послала молчаливую благодарность своей биологической матери за то, что она решила иначе.

Пайпер

Формально я была твоей крестной. Должно быть, мне следовало отвечать за твое религиозное образование – какая ирония судьбы, ведь я ни разу не переступила порога церкви (возможно, я просто боялась крыши, которая вспыхнет праведным огнем), а вот твоя мать редко пропускала воскресную мессу. Мне нравилась сказочная версия крестной матери – что однажды, с помощью мышей в крохотной одежде или без нее, я превращу тебя в принцессу.

Я редко появлялась в вашем доме с пустыми руками. Шарлотта говорила, что я балую тебя, но я же не бриллиантами тебя увешивала и не давала ключи от «хаммера». Я привозила игры, шоколадные батончики, мультфильмы, из которых выросла Эмма. Даже когда я приезжала прямиком из больницы, то импровизировала: надувала резиновую перчатку и завязывала ее как шарик. Из операционной прихватывала шапочку для волос. «В тот день, когда ты привезешь ей гинекологическое зеркало, – говорила Шарлотта, – двери этого дома закроются перед тобой».

– Привет! – кричала я с порога; если честно, не припомню случая, когда стучалась бы. – Даю тебе пять минут, – сказала я, когда Эмма побежала наверх к Амелии. – Не снимай пальто.

Я прошла по коридору в гостиную Шарлотты, где ты лежала в своих «ортопедических штанах» и читала.

– Пайпер! – просияла ты.

Глядя на тебя, я все чаще замечала не дефекты костей или низкий рост, свойственные твоему заболеванию. Я вспоминала, как плакала твоя мать, потому что у нее снова не вышло забеременеть. Или как она забрала у меня стетоскоп, чтобы послушать биение твоего крохотного, как у колибри, сердечка.

Я села рядом с тобой на диван и вынула из кармана пальто новый сувенир – пляжный мяч. Уж поверь, не так просто раздобыть его в феврале.

– Мы так и не дошли до пляжа, – сказала ты. – Я упала.

– А-а-а… Но это не просто пляжный мяч, – отозвалась я, надувая его до тех пор, пока он не стал похож на живот беременной на девятом месяце. Я положила его между твоих ног, прижимая к гипсу, и похлопала. – Это, – сказала я, – бонго.

Ты засмеялась и тоже застучала по пластиковой поверхности. На звук в комнату вошла Шарлотта.

– Выглядишь кошмарно, – сказала я. – Когда ты в последний раз спала?

– Боже, Пайпер, я тоже рада тебя видеть…

– Амелия готова?

– Для чего?

– Для катка.

Шарлотта шлепнула ладонью по лбу.

– Совершенно вылетело из головы. Амелия! – крикнула она, а потом мне: – Мы только что вернулись домой от юриста.

– И как? Шон все еще грозится засудить весь мир?

Вместо ответа Шарлотта хлопнула по пляжному мячу. Ей не нравилось, когда я критиковала Шона. Твоя мать была моей самой лучшей подругой, а вот отец выводил из себя. Если он что-то вбивал себе в голову, то все, конец, – его уже было не переубедить. Шон видел мир в черно-белом цвете, а я обожаю всплеск красок.

– Угадай что, Пайпер, – вдруг сказала ты. – Я тоже ходила на каток.

Я взглянула на Шарлотту, которая кивнула мне. Подруга до ужаса боялась пруда на заднем дворе и всех его соблазнов. Я с нетерпением ждала истории об их приключении.

– Если ты забыла о катке, то забыла и о распродаже выпечки?

Шарлотта вздрогнула:

– А ты что испекла?

– Брауни, – ответила я. – В форме коньков. А вместо лезвий и шнурков – глазурь. Понимаешь? Коньки с глазурью?

– Ты испекла брауни? – сказала Шарлотта, и я последовала за ней на кухню.

– Сама! Остальные мамочки уже внесли меня в черный список, потому что я пропустила весеннюю встречу ради медицинской конференции. Стараюсь наверстать упущенное.

– И когда ты взбила тесто? Пока накладывала швы после эпизиотомии? После полутора суток работы? – Шарлотта открыла кладовую и порылась на полках, пока не нашла упаковку чипсов «Ahoy!» и не высыпала их на блюдо. – Серьезно, Пайпер, тебе обязательно быть такой чертовски идеальной?

Подруга вилкой потрогала кексы.

– Ничего себе! – воскликнула я. – Кто подлил мочи в твой «Чириос»?

– А ты чего ожидала? Влетаешь сюда на крыльях бабочки, говоришь мне, что я кошмарно выгляжу, а потом выставляешь меня и вовсе немощной…

– Ты главный кондитер, Шарлотта. Ты можешь печь сутки на… Что ты, черт побери, делаешь?!

– Придаю им более домашний вид, – сказала Шарлотта. – Я больше не главный кондитер. Уже довольно давно.

Когда я познакомилась с Шарлоттой, ее только объявили лучшим шеф-кондитером в Нью-Гэмпшире. Впервые я прочла о ней в журнале, который расхваливал ее умение соединять несовместимые ингредиенты и выдавать самые удивительные кондитерские изделия. Именно Шарлотта раньше приходила в мой дом не с пустыми руками – приносила капкейки с глазурью из сахарной ваты, пироги с ягодами, которые взрывались как фейерверки, пудинги, напоминавшие пищу богов. Суфле у нее выходили легкими, как летние облачка, а шоколадное фондю стирало лишние мысли, накопившиеся в голове за день. Шарлотта рассказывала, что когда занимается выпечкой, то заглядывает внутрь себя, а все остальное утрачивает смысл, ведь она вспоминает свое истинное предназначение. Я ей завидовала. Я тоже могла похвастаться призванием – я была чертовски хорошим врачом, но Шарлотта обладала настоящим талантом. Она мечтала открыть кондитерский магазин и написать кулинарный бестселлер. Я даже представить себе не могла, что она может любить что-то больше выпечки. Пока не родилась ты.

Я отодвинула поднос в сторону:

– Шарлотта, ты в порядке?

– Поглядим. На прошлых выходных меня арестовали, моя дочь замурована в гипс, а у меня пока даже не было времени принять душ. Конечно, все просто супер! – Она повернулась к дверному проему и лестнице, которая вела на второй этаж. – Амелия! Идем!

– У Эммы тоже, когда ей надо, пропадает слух, – сказала я. – Клянусь тебе, она игнорирует меня намеренно! Вчера я восемь раз просила ее привести в порядок кухонную столешницу…

– Знаешь что, – устало сказала Шарлотта, – меня сейчас мало волнует, какие у вас с дочерью проблемы.

Моя челюсть уже распахнулась от удивления. Я всегда была доверенным лицом Шарлотты, а не грушей для битья, но она покачала головой и извинилась:

– Прости. Не знаю даже, что со мной не так. Мне не следовало срываться на тебе.

– Все в порядке.

В тот момент старшие девочки сбежали по лестнице и понеслись мимо нас, смеясь и перешептываясь. Я положила ладонь на руку Шарлотты.

– Чтобы ты знала, – решительно проговорила я, – ты самая преданная мать, какую я когда-либо видела. Ты посвятила всю свою жизнь заботе о Уиллоу.

Она опустила голову и кивнула, прежде чем снова посмотреть на меня:

– Помнишь ее первое УЗИ?

На секунду я задумалась, потом улыбнулась:

– Мы видели, как она сосет свой большой палец. Мне даже не пришлось говорить об этом вам с Шоном, все было ясно как день.

– Точно, – повторила твоя мать. – Ясно как день.

Шарлотта

Март 2007 года

А что, если кто-то все-таки виноват?

Эта мысль, как сорное семя, поселилась в глубине моей души, когда мы выходили из офиса юристов. Лежа рядом с Шоном и не в силах уснуть, я слышала пульсацию в крови, словно барабанную дробь: что, если, что, если, что, если. Целых пять лет я любила тебя, опекала, носила на руках при очередном переломе. Я получила именно то, чего отчаянно желала: прекрасного ребенка. Разве могла я признаться кому-то, а уж тем более себе, что твое рождение было не только самым замечательным событием в моей жизни… но еще и самым изнурительным, самым невыносимым?

Люди жаловались, что их дети грубят, или сердятся, или даже попадают в переделки, нарушая закон, а я слушала и завидовала. Когда их детям исполнится восемнадцать, они будут сами по себе, совершать собственные ошибки, сами нести ответственность. Но ты не из тех птенцов, что вылетают из родительского гнезда. А что, если ты упадешь?

И как ты будешь жить, когда меня не будет рядом, кто подхватит тебя?

Прошла неделя, за ней еще одна. Я поняла, что юридическая фирма Роберта Рамиреса, должно быть, питает ко мне то же отвращение, что и я сама, за все эти тайные мысли. Я решила отвлечься и порадовать тебя. Мы играли в скрэбл, пока я не выучила наизусть все слова из двух букв, смотрела передачи по «Энимал планет», пока не запомнила весь текст. Твой отец вернулся к рабочей рутине, Амелия снова пошла в школу.

Утром мы с тобой оказались в тесной ванной на первом этаже. Я держала тебя на руках лицом к себе, балансируя над унитазом, чтобы ты могла сходить в туалет.

– Пакеты, – сказала ты. – Они мешают!

Одной рукой, пыхтя под тяжестью веса, я поправила мусорные пакеты, обернутые вокруг твоих ног. После нескольких неудачных попыток я поняла, как пользоваться ванной комнатой, когда на тебе гипсовые штаны, – еще один любопытный нюанс, о котором забыли сказать врачи. От родителей в онлайн-форумах я узнала, что нужно подложить пластиковые мусорные мешки под край гипса, где было открытое место, своего рода прокладка, чтобы гипс оставался сухим и чистым. Нет нужды говорить, что поход в ванную комнату с тобой занимал около получаса. После нескольких провалов ты стала предугадывать, когда тебе нужно в туалет, а не терпеть до последнего.

– Каждый год в туалете травмируются сорок тысяч человек, – сказала ты.

Я стиснула зубы.

– Ради всего святого, Уиллоу, сосредоточься, чтобы не было сорок тысяч первого.

– Хорошо, я все.

Искусным маневром я передала тебе рулон туалетной бумаги и подождала, когда ты вытрешься.

– Молодец! – похвалила я, нажимая на смыв, и с радостью попятилась из узкой ванной. Но зацепилась о коврик кроссовкой и поняла, что теряю равновесие. Изогнулась так, чтобы упасть первой и смягчить своим телом твое падение.

Не знаю, кто из нас первой засмеялся, а когда одновременно зазвонили в дверь и телефон, мы лишь захохотали еще громче. Стоило поменять сообщение на автоответчике: «Простите, я не могу ответить прямо сейчас. Я держу над унитазом дочь в пятидесятифунтовом гипсе».

Я приподнялась на локтях и увлекла тебя за собой. Дверной звонок снова нетерпеливо задребезжал.

– Иду! – выкрикнула я.

– Мамочка! – завизжала ты. – А мои штанишки!

Ты все еще была полуголой после нашего похода в ванную комнату, а одеть тебя во фланелевые пижамные штаны заняло бы еще десять минут пыток. Вместо этого я взяла мусорный пакет, засунутый за гипс, и обмотала вокруг твоей талии наподобие черной пластиковой юбки.

На крыльце стояла миссис Дамброски, соседка, жившая на нашей улице. У нее было двое внуков-близнецов твоего возраста, которые в прошлом году навещали ее. Когда она уснула, они украли ее очки и подожгли сухую листву – огонь перекинулся бы на гараж, если бы в самый нужный момент не пришел почтальон.

– Здравствуй, дорогуша, – сказала миссис Дамброски. – Надеюсь, я не помешала.

– Нет, что вы, – ответила я. – Мы просто…

Я посмотрела на тебя в этом мусорном пакете вместо юбки, и мы снова рассмеялись.

– Я бы хотела забрать противень, – сказала миссис Дамброски.

– Ваш противень?

– В котором я приготовила лазанью. Надеюсь, она пришлась вам по вкусу.

Скорее всего, это блюдо ожидало нас среди множества других, когда мы вернулись из ада под названием «Дисней уорлд». Если честно, мы съели далеко не все, кое-что все еще хранилось в морозильной камере. Макароны с сыром, лазанья и запеченные зити – куда больше, чем сможет осилить человек.

Мне казалось, что если ты принес блюдо больному человеку, то не лишним будет спросить, доели ли его и готовы ли вернуть твой стеклянный противень.

– Я поищу ваш противень, миссис Дамброски, а Шона попрошу занести его вам домой.

Женщина поджала губы:

– Тогда мне придется ждать, чтобы приготовить запеканку с тунцом.

Я представила, как передаю тебя в руки миссис Дамброски, похожие на крылья курицы, и наблюдаю, как она прогибается под твоим весом, а я иду к морозильной камере, ищу ее дурацкую лазанью и бросаю к ногам, но вместо этого я вежливо улыбнулась:

– Спасибо вам за понимание. Мне нужно уложить Уиллоу спать, – и закрыла дверь.

– Я ведь не сплю днем, – возразила ты.

– Знаю. Мне пришлось так сказать, чтобы она ушла и я не успела ее убить.

Я занесла тебя в гостиную и усадила, подложив кучу подушек, чтобы тебе было удобнее. Потом потянулась за пижамными штанами и нагнулась нажать на мигающую кнопку на автоответчике.

– Сперва левую ногу, – сказала я, натягивая широкую резинку пояса поверх гипса.

Я засунула в штанину твою правую ногу и натянула на гипс.

– Мам, – прошептала ты, когда мои руки замерли у тебя на талии.

Я собрала излишек ткани в узел.

– Да, – сказала я, и сердце мое забилось чаще. – Я почти закончила.

На этот раз Амелия была в школе, но Уиллоу пришлось взять с собой в фирму. Юристы подготовились: рядом с кофемашиной стояли пачки сока; возле глянцевых журналов по архитектуре лежала стопка книг с картинками. Когда секретарь вновь привела нас на встречу, то проводила не в конференц-зал. Вместо этого девушка распахнула дверь в кабинет, где царствовали сто оттенков белого: от пола из выбеленного дерева до кремовых стенных панелей и пастельных кожаных диванов. Ты изогнула шею, разглядывая все кругом. Не показалось ли тебе это место похожим на рай? И кем тогда считался Роберт Рамирес?

– Я подумал, что на диване Уиллоу будет удобнее, – спокойно сказал юрист. – И еще, что она захочет посмотреть фильм, а не слушать разговоры взрослых о таких скучных вещах.

Он поднял диск с мультфильмом «Рататуй» – твоим любимым, хотя откуда Рамиресу было это знать. Когда мы посмотрели мультик впервые, то в самом деле приготовили это блюдо на ужин.

Марин Гейтс принесла переносной DVD-плеер и современные наушники. Устроила тебя на диване, включила устройство и вставила соломинку в пачку сока.

– Сержант О’Киф, миссис О’Киф, – сказал Рамирес, – мы решили, что будет лучше обсудить наш вопрос без Уиллоу, но также мы понимаем, что, учитывая ее состояние, это физически невозможно. Именно Марин придумала идею с просмотром фильма. За две недели она проделала огромную работу. Мы проверили ваши медицинские документы и отдали их экспертам. Имя Маркус Кавендиш что-нибудь вам говорит?

Мы с Шоном переглянулись и покачали головами.

– Доктор Кавендиш – шотландец. Он один из лучших специалистов по несовершенному остеогенезу в мире. Если верить ему, у вас есть веские основания подать иск о медицинской халатности на вашего акушера-гинеколога. Вы помните, миссис О’Киф, что на восемнадцатой неделе у вас был предельно четкий снимок УЗИ… Это веское доказательство, которое упустила из виду ваша акушер-гинеколог. Ей следовало заблаговременно распознать болезнь ребенка, а не увидеть сломанные кости на позднем сроке. После этого она должна была предоставить вам эту информацию в ходе беременности, что могло бы повлиять на конечный результат.

У меня голова пошла кругом, а Шон выглядел растерянным.

– Подождите. Что это за иск?

Рамирес посмотрел на тебя:

– Неправомерное рождение.

– И что это, черт подери, значит?!

Адвокат бросил взгляд на Марин Гейтс, которая прокашлялась и пояснила:

– Иск о неправомерном рождении дает родителям право подать в суд на возмещение ущерба, вызванного рождением ребенка с тяжелыми формами инвалидности и уходом за ним. Это означает, что, скажи вам врач заранее о дефектах ребенка, у вас появился бы выбор, продолжать беременность или нет.

Я вспомнила, как несколько недель назад сорвалась на Пайпер: «Тебе обязательно быть всегда такой идеальной?»

А что, если один раз – с тобой – она все же не была идеальной?

Я была прикована к креслу, как и ты. Не могла пошевелиться или вздохнуть. Вместо меня заговорил Шон.

– Хотите сказать, что моя дочь не должна была родиться? – обвинительным тоном сказал он. – Что она ошибка? Я не собираюсь слушать этот бред!

Я взглянула на тебя: ты сняла наушники и впитывала каждое слово.

Когда твой отец встал, то же сделал и Роберт Рамирес:

– Сержант О’Киф, знаю, как ужасно это звучит. Но термин «неправомерное рождение» – юридический. Мы вовсе не хотим, чтобы ваш ребенок не рождался, она прекрасна! Мы просто считаем, что, когда врач не выполняет требования стандартного ухода за пациентом, кто-то должен понести за это ответственность. – Рамирес шагнул вперед. – Это медицинская халатность. Подумайте о времени и всех деньгах, которые ушли на заботу о Уиллоу и которые вы потратите в будущем. Почему за чужую ошибку должны расплачиваться вы?

Шон навис над адвокатом, и на мгновение я даже подумала, что он сметет Рамиреса со своего пути. Но вместо этого муж ткнул ему пальцем в грудь.

– Я люблю свою дочь, – грозно сказал Шон. – Я люблю ее.

Он поднял тебя на руки, дернув за наушники так, что перевернулся DVD-проигрыватель и на кожаный диван опрокинулся сок.

– Ах! – воскликнула я и полезла в сумку за салфеткой, чтобы вытереть лужицу.

Эта роскошная кремовая кожа будет испорчена!

– Все в порядке, миссис О’Киф, – буркнула Марин, опустившись на колени рядом со мной. – Не переживайте.

– Папочка, мультик еще не закончился, – сказала ты.

– Закончился. – Шон забрал у тебя наушники и бросил их на пол. – Шарлотта, идем скорее отсюда.

Пока я вытирала сок, муж вылетел в коридор, словно поток лавы. Я поняла, что оба юриста внимательно смотрят на меня.

– Шарлотта! – прогремел из приемной голос Шона.

– Э-э-э… спасибо. Мне правда очень жаль, что мы побеспокоили вас. – Я поднялась, скрестив руки на груди, будто от холода, и попыталась собраться с чувствами. – Просто я… есть кое-что… – Я подняла голову, глядя на юристов, и сделала глубокий вдох. – Что будет, если мы выиграем?