Обратный отсчет

Ноль

Я стал бродягой другого типа – на каталке по больничной палате. Бывшие любовницы навещали, но я предупредил сестру:

– Никого не пускать, кроме Джейни и Фло.

– А?

– Это моя песня.

– Какая песня?

Я парковался на койке несколько недель, потом началась реабилитация. Руки окрепли. У меня появились железные кулаки, но я никуда не двигался. Прочие части тела ослабли, ног почти не осталось – ампутированы по колено. Парализован ниже пояса. Нечего и говорить, репродукция исключена, нечего даже пытаться. Они мне отомстили или я им? Мать постоянно звонила, я бросал трубку.

Страшно хотелось домой. Хотелось увидеть Рози, убедиться, что на этом переломном повороте мы снова сойдемся, помиримся. Но Рози так и не появилась. В машине она уже не поместится, в самолете – тем более.

Зимой, наконец, меня выпустили. Отвезли в аэропорт в специальном фургоне, погрузили, как груз. Через час выгрузили и в другом специальном фургоне доставили домой.

Рози не сильно была рада видеть меня.

– Дорогой Джон, – сказала она.

Я не понял, потому что это прозвучало как: «Дорогой Джон, что я наделала?»

– Все женщины хотели меня убить, а не просто одна.

Она смотрела на меня, качая головой.

– Почему ты не отвечал, когда мать звонила в больницу? И почему мне сейчас не отвечаешь? Почему никому не хочешь отвечать?

– Зачем мне с ней разговаривать? Что она может сказать, кроме му-му, ля-ля-ля, надо истребить косоглазых, евреев, арабов?

– Вот телефон. Сам звони. Просто поговори с ней. Пожалуйста, Джон.

Что мне терять, кроме рук, туловища выше пояса и головы? Не придется слишком далеко идти, прежде чем я засну, но, с другой стороны, дольше добираться. Ради бога, надеюсь, что не слишком долго.

– Чего тебе надо? – спросил я у своей мнимой матери.

– Ну, это…

Проклятый голос, антиматеринский рев из поддельной утробы, кухонный фартук, обмотанный вокруг моей шеи, скалка над моей головой.

– Это… была как бы шутка, – объяснила она.

– Пожалуй, я сейчас брошу трубку.

– Нет, Джон, ты не все знаешь. Это я написала письмо. Один мой приятель послал его из Сан-Диего. Начнем с того, что об этом знали только мы с Рози. Знали, что ты вот-вот отправишься бродяжничать.

Мне бы следовало удивиться. У меня должен был бы случиться сердечный приступ. Но порой знаешь, что будет, прежде чем понимаешь, что знаешь.

– Теперь я уже никогда не буду бродяжничать, да?

– Но ведь ты же не знаешь, почему бродяжничаешь. Одна я знаю. Ну, Рози тоже – я ей рассказала, только ей. Потом она, наверно, связалась с одной твоей старой подружкой и предупредила, а та дальше передала. – Мать вздохнула. Как сказать то, что она собиралась сказать? Потому что она собиралась сказать нечто такое, чего мне не хотелось бы слышать. – Помнишь? Мне приходилось жестоко пороть тебя, чтобы ты не носил мои вещи. Бывало, прихожу домой… Что ж, чего от тебя еще ждать? Поэтому твой папаша со своей шлюхой тебя бросили. Тоже просто не знали, что делать, когда увидели. Чуть мозги не свихнули, черт побери, когда врачи преподнесли им бомбу. И подбросили ее мне. Тебя, я имею в виду.

– Ты о чем это, черт побери? Я был еще младенцем.

– Младенцем, да только никто не мог разобрать, мальчиком или девочкой. Неудивительно, что с тобой было столько хлопот. Сплошная кожа, вся в складках. Откуда мне было знать? Доктор Спок на этот счет ничего не пишет.

– А свидетельство о рождении? В графе «пол» написано «мужской».

– Загляни. Там написано «амбивалентные гениталии».

– Что это за чертовщина – амбивалентные гениталии?

– Двойственные, – подсказала Рози. – Она имеет в виду, двойственные.

– Наверно, решили, что это врожденный дефект от напалма. Понимаешь, ты мог родиться и мальчиком, и девочкой, или вообще никем. Таким твой отец с его сукой тебя и оставили – вообще никем.

Я посмотрел на Рози, а та на меня не взглянула. Теперь память вернулась: я прокрадывался в комнату матери, натягивал ее колготки до самой шеи. Вспомнилось, будь я проклят, как она их с меня стаскивала и хлестала, не глядя, лупила так часто, что нечего удивляться, почему я не протестовал, получая от Рози сучьи оплеухи. Секс тоже разъяснился – я знал, чего хотят женщины. Разумеется, знал, чего они хотят, практически будучи одной из них. Взмахом ножа принужденный носить трусы вместо колготок, вечно стремился забраться в тело, где, пожалуй, чувствовал себя спокойнее, чем в своем собственном взбудораженном тестостероном доме далеко от дома.

– Мне пришлось принимать решение. Я подумала, что ты больше похож на мальчика, чем на девочку. Врачи сделали все возможное. Тогда еще не было таких продвинутых методов, как теперь. У меня оставалась армейская страховка твоего отца, мы нашли хирурга. Подтянули там, подшили тут, где-то залатали, что-то вывернули наизнанку. Не знаю, что за хреновину они сделали, но превратили тебя в мальчика.

– Наверно, ты для потехи назвала меня Джоном Томасом?

– Как тебя надо было назвать – Ричардом? Все лучше, чем какая-нибудь идиотская кличка для косоглазых.

Мне лишь одно осталось сказать.

– Твой муж мертв. Знаешь?

– Конечно знаю. Давным-давно письмо пришло.

– Спасибо, что сообщила.

– Какая разница? Он умер задолго до смерти.

– Может, Сан еще была жива, прежде чем ее развеяли в прах.

Я швырнул трубку. Телефон должен был бы разбиться, но уцелел. Я был импотентом во всех отношениях.

– Не все так плохо, – сказала Рози. – Беде сопутствует кое-какая удача.

– Надеюсь, ты шутишь.

– Я не шучу. Смотри.

Она схватила газету с этажерки у дивана и прочла:

– «Выиграл пока непредъявленный лотерейный билет». Видишь? А номер совпадает с датой моего рождения. Разве не ты его купил? Мы разбогатеем, Джон. Обещаю даже больше не называть тебя дядей Томом. Господь милосердный послал нам удачу, мать твою.

Я оторвал страницу, свернул, сунул в нагрудный карман, где теперь держал бумажник.

– Мы не разбогатеем. Разбогатею я.

– Это что еще за хренотень?

– Я ухожу, Рози. Оставляю тебя и всех прочих. Можешь жить в этой хибаре. Забери себе стенные панели под дерево, дрянной ковер, дерьмовый телевизор.

Я покатился к дверям, наткнулся мертвыми ногами на ее ляжки, проехал прямо по пальцам.

– Гад долбаный.

Она покачнулась и упала на пол. Я подъехал к ней.

– Не вынуждай меня задавить тебя. Эта коляска въезжает на лестницу. Вполне с тобой справится.

Рози откатилась в сторону. Я выехал в открытую дверь, поехал дальше. Был уже на полпути к дороге, когда ей удалось встать, и проехал еще четверть мили, когда она задохнулась, пытаясь догнать меня.

– Трахнутый черномазый! – орала она. – Косоглазый ублюдок!

Я катился, но не бродяжничал. У меня была цель. Телефон на Джайант-Тревел-плаза. Оттуда позвоню в лотерейную комиссию, на следующий день получу выигрыш. Потом обращусь к агентам по недвижимости и спрошу, не желают ли быстренько получить комиссионные.

Агент – очень симпатичный парень, молодой, полный жизненных соков.

– Если вдруг почувствуете себя одиноко, – сказал я ему, – у меня целый список девушек, которым можно звякнуть в любую минуту.

– Ну… – сказал он.

– Ну да, вот так вот: всем трещинам трещина.

– Что?

Я покачал головой.

– Ничего. Я чертовски устал, засыпаю прямо на ногах.

Ему хватило такта не поправлять меня.

Зачем? Зачем они это сделали? Начну с Рози. В процессе развода мой адвокат получил возможность показать мне копию медицинского свидетельства. Диагноз: шизоаффективность. Вот чем объясняется ее так называемая религия и песни. Объясняется многое, хоть и не все.

А мать? Думала, будто Рози в конце концов сделает меня мужчиной, если надолго удержит, точно так же, как много лет назад сделали врачи и сестры. Рози должна была довести дело до конца, сшить вместе две половинки сознания и во второй раз шлепнуть по попке. И – вот он я, стопроцентный мужчина с газонокосилкой, поклонник профессионального спорта.

У матери была темная мысль, распространившаяся словесным путем. Еще одна пророчица. Вместе с прочими она меня окутала своими горячечными снами о конце света, который «мы-все-встретим-вместе». Планировала неторопливо, шаг за шагом: «Теперь ты верующий, не забудь асбестовый костюм».

А похороны? У каждого такое событие должно быть лишь раз в жизни: День влюбленных. Все приходят к тебе домой. Ты смеешься, плачешь, заводишь ностальгические беседы, точно как на похоронах, только еще живой. Гроб был шуткой, которая должна была встряхнуть меня со шлепком: «Давай, Джонни, мальчик. Добро пожаловать в этот мир еще раз. Еще раз, с днем рождения!»

С телефонной игры – вот с чего это все началось, причем каждая женщина подкатывала меня ближе и ближе вот к этой коляске. На каждой остановке был свой ограничивающий момент: Самое Худшее в Джонатане Томасе, тома с первого по восьмой, и на премиальном двустороннем диске женщины, которые меня даже не помнят, целые толпы, краткие одноразовые ночевки.

Что значит любить мужчину, который сам себя ненавидит? Не знаю. Следовало бы послать каждой благодарственную открытку: «Извините, я умер. Желаю утешиться в миг скорби».

Да, теперь я полон сочувствия. Может быть, думал я, они знали начало истории, но могли лишь догадываться о конце, вроде притчи, которую слышали и только наполовину запомнили. Все равно, половина притчи ближе к истине, чем целая, потому что остаешься на том самом месте, с которого начал, не притворяясь, будто попал в другое, получше. Сколько матерей ждут блудных сыновей? Сколько отцов усмехаются над похождениями своих отпрысков, повторяющими их собственные, пока забавы не перестают забавлять? Лет в сорок прекращаешь смеяться, прошлая ночь превращается в сказку, которую никогда себе не расскажешь, а тем более всем приятелям в городе. Когда-нибудь, думают отцы, пообломают себе ноги. И точно.

Рози, не стану благодарить тебя за воспоминания. Мэри, ищи счастья в 1920-х годах. Азаль, ты была бы единственной, если бы мы не стремились друг друга прикончить. Керри, между нами закон. Марни, спасибо за мопед. Чартриз, мы подошли близко к тройке. Кейтлин, я прислал бы свадебный подарок, да сомневаюсь, что свадьба состоится. Холли, живи беспечно. Папа? Вряд ли мы с тобой поладили бы. Мама, кто тебя может винить? К счастью, вы оба вовремя исчезли.

Я зла ни на кого не держу, кроме одной. Мать – «мать» – извини за дыры в колготках. Забавно: все сводится к дырам. Должно быть, ты думаешь, что солнце целый день садится. Нарушь свое правило, выпей с утра. Какая разница, черт побери? Наверняка уже руки трясутся. Я сказал, что прощаю тебя? М-м-м…

А я? Я живу в новом доме в каньоне. Дом белый, полон гула и звона безвременья. Почтальон звонит, доставляя почту. Слишком поздно. Кроме официальных сообщений от адвокатов, ничего ни от него не слышу – тут нет телефона. Сам перерезал провода. Что я могу сказать?

Вместо этого пишу, почти дописал. Слова вроде прочно стоят, однако остаются в движении. Если присмотреться поближе, иероглифы пляшут прямо на странице.

Я достиг конечной цели и подошел к концу описания – двойному мотиву своего существования. Некуда идти, нечего сказать.

Собственное тело меня больше не занимает. Потребностей у меня нет, кроме испражнения. Болеутоляющие помогают. Так замечательно убивают боль, что я даже забыл, что живу. Отправляюсь обратно в то место, где жил до рождения. Фактически, пока не кончится обратный отсчет.

Слушайте мои последние слова.

Как себя чувствует неродившийся?

Мне приснилось, будто это не сон. Я выполз из кожи, как гусеница. Иду туда, где будет очень спокойно и тихо.

Стены растворяются. Я плыву в молоке. Направляюсь назад, в яйцо и уже скоро выйду в заднюю дверь наружу, что б меня там ни ожидало. Подбираюсь все ближе и ближе. Момент приближается. Можно прямо сейчас.

Видишь? Последний восход. Хорошенько смотри. Я не волнуюсь: нервы скоро превратятся в плюшку.

По небу текут реки спермы. Мимо меня прыгают головы богов. Я пинаю их, как футбольные мячи. Тычу булавкой в дьявольский воздушный шарик. Лечу вверх и дальше. Вижу именно то, что задумал увидеть, только с выбранного мной самим расстояния. Вижу первые вспышки, несколько туч в виде гриба, потом все пропадает, все и вся. Вовремя убрался, в самый подходящий момент.

Стрелой взлетел к звездам, исчез в напалмовой пыли. Больше никаких дней рождения, никаких похорон. Может быть, свет мой виден, но я давно исчез.

– Након, азизам, – говорю я себе всякий раз, как оглядываюсь назад. – Након, мальчик мой, мой малыш.