Образование древнерусского государства

Глава IV. Разложение первобытно-общинного строя и возникновение феодальных отношений в Древней Руси

До IX–X вв. на огромной территории Восточной Европы еще сохраняются первобытно-общинные отношения, патриархально-родовой строй. Лишь в Среднем Приднепровье еще в период антов началось разложение первобытно-общинных отношений и славянские племена вступают в высшую стадию варварства — эпоху «военной демократии». Но и здесь передвижения антов на юго-запад, в пределы Византийской империи, вторжения кочевников, переселения с севера отсталых лесных славянских племен, опустошившие, обезлюдившие Среднее Приднепровье и отбросившие его назад, привели к тому, что этот древний славянский край в IX–X вв. снова переживает эпоху «военной демократии», эффектную и яркую, и дает начало Русскому, Киевскому государству, варварскому государству в период генезиса феодализма, государству полупатриархальной-полуфеодальной Руси героического периода, Руси былинных богатырей, Днепра-Славутича, Руси Владимира «Красное Солнышко», «готической» Руси эпохи «славного варварства» (К. Маркс).

Как же на обломках первобытно-общинного строя выросла феодальная Русь?

В своей работе «О диалектическом и историческом материализме» И.В. Сталин указывает, что «история развития общества есть прежде всего история развития производства, история способов производства, сменяющих друг друга на протяжении веков, история развития производительных сил и производственных отношений людей».

И далее И.В. Сталин подчеркивает:

Поставим своей задачей показать, как в результате развития производительных сил разлагается патриархально-родовой строй и первобытно-общинный способ производства уступает свое место феодальному способу производства.

Так как основой экономики древнерусских племен было земледелие, то и смену общественных, производственных отношений мы должны искать прежде всего в развитии производительных сил, точнее, в развитии земледелия, что прежде всего должно отразиться в росте и развитии земледельческой техники, в развитии новых, более совершенных форм земледелия, в прогрессе и развитии сельскохозяйственных орудий.

В истории Древней Руси VIII–X вв. характеризуются тем, что медленно нараставший ранее процесс разложения первобытно-общинного способа производства, с патриархальным строем, большими семьями — семейными общинами, с коллективной обработкой земли, со слабо проявляющимся общественным разделением труда, отсутствием сколько-нибудь существенного имущественного расслоения, идет все быстрее и интенсивней, пока, наконец, в IX–XI вв. в основных, ведущих, наиболее передовых центрах и областях Руси не складывается феодальный способ производства. Процесс генезиса феодализма растягивается на несколько столетий и идет далеко не равномерно, и, когда феодальный Киев насчитывал уже много столетий, в это время в землях вятичей, в Пинском Полесье, в земле дреговичей еще сохранялись устои родового строя.

Как и всякий переходный период в истории общественного развития, VIII–X вв. в истории Древней Руси были тем отрезком времени, в течение которого, с одной стороны, еще сохранялись общественные формы, свойственные родовому строю с присущими ему производственными отношениями, бытом, культурой, идеологией, с другой — росли и бурно развивались общественные формы, свойственные нарождающемуся феодализму, причем вторые повелительно вытесняли и устраняли первые, сохранявшиеся с течением времени лишь в пережиточной форме в быту, обрядности, поверьях, как реликты давно прошедшей поры, да и то все чаще и чаще лишь в областях, удаленных от ведущих, передовых центров Руси, отстоящих вдали от столбовых дорог исторического развития. Естественно поэтому, что мы, с одной стороны, привлекаем памятники материальной и духовной культуры Древней Руси VIII–X вв. для характеристики первобытно-общинного строя, родового быта, хотя и в стадии своего разложения, а с другой — оперируем материалами археологическими и отчасти немногочисленными письменными источниками и данными языка той же эпохи для раскрытия путей зарождения феодализма.

Генезис феодализма — не одноактное действие, а длительный процесс, сложный и многообразный. Здесь нет места статике, все в динамике, все в развитии. Здесь на обломках старого возникает новое, опутанное нитями старого, отживающего, цепкими еще, но обреченными.

Чем же характерна эпоха разложения первобытно-общинного строя?

На начальной ее стадии по-прежнему еще сохраняются старые большесемейные городища, о которых речь была выше.

Типичным для этой эпохи является городище «Монастырище», расположенное на правом берегу реки Ромны у впадения ее в Сулу. Отсюда и произошло название подобных городищ — городища роменского типа. Городище «Монастырище» расположено на косе, омываемой с двух сторон рекой. Со стороны суши оно ограждено рвом и валом, а дальше тянется представляющее собой естественную защиту непроходимое болото. В древности это болото, быть может, было единственной защитой от нападения с суши, так как вал более позднего происхождения. Размер городища 75×44 метра. Площадь городища испещрена землянками неправильной прямоугольной формы размерами 4,25×3,70, 5,1×4,15, 5×4,5 метра и т. п., причем сами землянки расположены очень скученно, на расстоянии от 1,3 до 3,2 метра друг от друга. Внутри землянок находятся глинобитные печи в форме купола с отверстием наверху для выхода дыма и входом сбоку. Перед печами — ямы, вырытые для удобства, так как в противном случае небольшая высота землянок не давала бы возможности выпрямиться работающему у печи человеку. Гнезда от столбов, расположенные лишь с одной стороны землянки, говорят о наличии односкатной крыши. Некоторые землянки не имеют пола и вообще ничего, кроме печи, другие же имеют подмостки перед печью и нечто вроде платформы, третьи — платформу для печи, пол и прилавки по стенам. Своеобразные платформы для сиденья и лежанья расположены иногда по стенам, иногда у печи. Землянка «В» размером 5×4, 15 метра представляет большой интерес. Пол ее — казалось бы, сплошной хаос ям, но в этих ямах были обнаружены конусы из необожженной глины, масса глиняной посуды, куски глины, приготовленной для каких-то поделок, что дало возможность раскопавшему городище «Монастырище» Н. Макаренко определить ее как землянку гончара. Керамика «Монастырища» грубая, из плохой глины, смешанной с просом, представлена главным образом горшками и специфическими сковородками, сделанными руками, без гончарного круга. Узор — узлами, полуваликами, ровчиками, ямками, гребнем. Ямочно-гребенчатая орнаментика посуды городищ роменского типа свидетельствует о глубокой ее архаичности и ведет на север, в лесную полосу. Культура городища «Монастырище» и других городищ роменского типа вообще очень архаична и характеризуется костяными изделиями (шила, ложки и др.) и сравнительно небольшим количеством грубых железных изделий (ножики, долотца и др.). Меди и бронзы не обнаружено. На площади городища «Монастырище» располагалось 20–25 землянок, представлявших собой жилища отдельных брачных пар, состоявших из отца, матери и детей. Численность населения всего поселка определяется в 70–80 человек всех полов и возрастов. Исходя из этого мы можем определить городище «Монастырище» и ему подобные как поселение семейной общины такого же типа, как и славянские поселения середины I тысячелетия н. э.

У землянок располагались ямы для хранения пищевых продуктов: проса, являвшегося, очевидно, основным культивируемым злаком, мяса (в одной яме найдена масса костей козы), рыбы. Большое значение имело скотоводство. Об этом говорит громадное количество костей домашних животных: лошадей (сравнительно немного) и главным образом рогатого скота, свиней и собак. Большую роль играла охота и рыбная ловля, представленные костными остатками диких животных, птиц и рыб.

Остеологический материал городищ роменского типа свидетельствует о том, что скот применялся в VIII–IX вв. как рабочая сила в значительно меньших размерах, нежели в IX–XI вв. Костей животных много, но это остатки животных, служивших для пищи, а не для использования их как рабочей силы. Это главным образом кости быков, коров, овец, коз, свиней; лошадиных костей немного.

Ибн-Росте (Ибн-Даста) пишет о славянах Восточной Европы: «…рабочего скота у них мало, а верховых лошадей имеет только один упомянутый человек» (речь идет о князе. — В.М.). «Разведением свиней занимаются они, равно как другие овцеводством». Гардизи сообщает также, что «лошадей у них мало». О покупке русскими лошадей у печенегов говорит Константин Багрянородный. Все это свидетельствует о том, что в жизни славянских племен лесостепной полосы лошадь еще не заняла того места, которое она займет позднее.

Лошадь в тот период времени, да и отчасти позднее, была не столько рабочим скотом и не столько принадлежностью дружинника, сколько животным, дающим мясо, молоко и шкуру. Принадлежностью дружинника она была уже и в то время, но эта роль закрепилась за ней окончательно лишь позднее, в IX–XI вв., в эпоху генезиса феодального общества. Даже в остеологических остатках IX–X вв. находили кости съеденных лошадей. Об этом же говорят и письменные источники: стоит только привести характеристику летописцем Святослава и описание его зимовки в Белобережье.

Тот же Ибн-Росте, писавший о славянах в начале X в., говорит: «Хлеб, наиболее ими возделываемый, — просо. В пору жатвы кладут они просяные зерна в ковш, поднимают его к небу и говорят: "Господи, ты, который даешь нам пищу, снабди теперь ею нас в полной мере". Персидский географ X в. также сообщает, что славяне «живут среди лесов и не имеют пашен, кроме проса».

Мусульманские писатели несомненно преувеличивали значение проса, являвшегося, по их свидетельству, чуть ли не единственным возделываемым славянами злаком, но мы уже видели, что археологическими раскопками установлена большая роль проса в земледелии славянского населения городищ роменского типа[235].

Земледелие хотя и играло большую роль в экономике населения городищ роменского типа, но не успело стать решающей отраслью хозяйственной жизни. Примитивность земледелия приводила к тому, что скотоводство, охота, рыбная ловля и лесной промысел — бортничество, собирание ягод и грибов имели весьма существенное значение и были серьезным подспорьем в жизни славян. В некоторых районах Древней Руси эти второстепенные отрасли хозяйственной деятельности, как это мы увидим далее, играли еще большую, быть может даже решающую, роль. Еще в X в. в «Книге драгоценных драгоценностей» Ибн-Росте отмечает большую роль бортничества у славян, которые занимаются сбором меда пчел из деревянных «улилщ»[236]. В VIII–IX вв. земледелие не было столь совершенным, как позднее, и общий уровень материальной жизни восточных славян был не очень высок, что дало возможность Гардизи заявить, что «их средства к жизни не очень обильны».

В славянских языках наряду с древнейшей земледельческой терминологией имеется ряд общих терминов, относящихся к скотоводству и свидетельствующих о большем значении последнего в отдаленные времена. Такие названия домашних животных, как бык, вол, свинья, баран, овца, ягненок, теленок, очень древнего происхождения и общи всем славянским языкам. Сюда же относятся термины бортничества, как то: «пчела», «трутень», «улей» и др., а также ряд названий диких животных: «тур», «бобр», «вепрь», «олень» и т. д. и терминов, относящихся к охоте и рыбной ловле («ловити», «сеть», «невод» и др.), еще более древних, чем земледельческие[237].

Городища роменского типа расположены и за пределами Полтавщины. Они обнаружены у Калядина близ Сосницы на Черниговщине, у Лопасни на реке Ипути, между Мглином и Сурожем. Эти городища, раскопанные Гатцуком, связаны им, с нашей точки зрения совершенно правильно, с городищами дьякова типа. У Сосницы же расположены городища «Замок», Буромка и Будлязское. Такого же типа городища «Крейслице» у Сум, Медвежское, Вашкевичи, Глинское на Суле и ряд других, мало или вовсе не исследованных, разбросанных на территории Днепровского Левобережья[238].

Поселения, примыкающие к роменским городищам, отражающие быт славян эпохи первобытно-общинного строя, распространены и далее к северу. Я имею в виду Волокитинское городище Глуховского района Сумской области, Белогорское городище у Суджи Курской области, Ратское (или Ратманское) городище у Курска, характеризуемые в нижних слоях вещами дьякова типа и соответствующим бытом населения. Городища у села Гнездилова и деревни Липиной близ Курска в нижних слоях также датируются VIII–IX вв. Население их жило в хижинах-мазанках из хвороста и землянках. Найденные жернова указывают на земледелие, кости домашних и диких животных и рыб — на скотоводство, охоту и рыбную ловлю. Особенный интерес представляет Липинское городище, стоящее в 20 километрах от Курска. Древнейшие слои его характеризуются материальной культурой городищ дьякова типа, в то время как более поздние слои дают улучшенную раннеславянскую керамику, и, наконец, оно превращается в типичное городище так называемой «великокняжеской поры». Следует отметить также и то обстоятельство, что городища дьякова типа и Раннеславянские городища, характеризуемые в нижних слоях вещами типа дьяковских городищ, приближаются к Северной Черниговщине, идя по лесной полосе к Брянску, вытягиваясь узкой полосой по направлению на юго-запад от основного своего центра. Большой интерес вызывают раскопки последних лет, проведенные Б.А. Рыбаковым на Гоческом городище Беловского района Курской области. На городище, приписываемом радимичам и датируемом X–XII вв., ему удалось обнаружить древнеславянские слои VII–X вв., характеризуемые наличием землянок, остатками грубой, лепленной от руки керамики, редкими железными изделиями и орудиями из кости[239].

В это время продолжают существовать так называемые «болотные городища». Остатки свайных построек и находки отдельных вещей раннеславянского типа, обнаруживаемые на болотах как ныне высохших, так и по сию пору опасных для ходьбы, свидетельствуют о том, что обычай селиться на болотах, отмеченный еще Маврикием и Иорданом, продолжает существовать. О проживании славян у болот сообщает и Аль-Бекри[240].

Такого же рода городища расположены на территории Смоленской области и в Белоруссии. Типичным для Смоленщины является Ковшаровское городище Смоленского района, нижние слои которого, датируемые VI–VIII вв., содержат в себе лепную керамику, костяные орудия и т. д., для Белоруссии — Бандеровское городище, где в культурных слоях VI–VIII вв. с лепной керамикой и костяными орудиями обнаружены зерна проса, пшеницы, гороха, вики, конских бобов. Такого же характера древнее городище на правом берегу Полоты, у впадения ее в Западную Двину, датируемое VIII–IX вв., с тем же характерным ивентарем[241].

К городищам Смоленщины, Белоруссии и Днепровского Левобережья примыкает и Староладожское городище, нижний слой которого, относящийся к VIII–IX вв., содержит лепленную от руки керамику раннеславянского типа[242].

К концу рассматриваемого нами периода, периода распада первобытно-общинных отношений, относятся городища типа Борщевского, расположенного на среднем течении Дона у Воронежа. В отличие от городищ роменского типа («Монастырище» и др.) и близких к ним, от древних славянских поселений, небольших и хорошо укрепленных, напоминающих еще более древние дьяковы городища, Борщевское городище характеризуется прежде всего своими размерами. Оно стоит на правом берегу Дона. Размеры его до 180 метров в длину и 35 в ширину. Его окружает обширное селище. Вся площадь городища покрыта землянками размерами в 12–18 кв. метров. Стены землянок обложены тонкими бревнами или досками. По углам следы от столбов, на которых держалась двускатная крыша. На такую форму крыши указывает ряд средних столбов, на которых, по-видимому, укреплялась матица двускатной крыши. В наиболее крупной землянке размером 4×4,5 метра, помещающейся в центре городища, на самом возвышенном месте, найдена обложенная камнями небольшая глинобитная печь. В остальных помещениях — в более крупных обнаружены небольшие печи-каменки, в маленьких — лишь следы очага в виде круглого углубления в полу.

Часть землянок соединена в группы посредством крытых переходов и представляет собой единый жилой и хозяйственный комплекс — поселение большой семьи, семейной общины. Такого же рода жилые комплексы с ходами известны из описания Маврикием жилищ славян и антов.

Около каждой группы землянок расположены хозяйственные постройки: навесы для скота, навесы над кладовыми, ямы-погреба для хранения пищи: зерна, рыбы и т. п.

Находки ручных жерновов, зерновых ям и обгорелых зерен проса говорят о земледелии, кости коровы, свиньи, лошади, верблюда — о скотоводстве, кости диких животных — об охоте, но огромное количество костей рыб в ямах-погребах для хранения пищевых запасов заставило раскопавшего Борщевское городище П.П. Ефименко сделать вывод о решающей роли рыболовства и охоты в хозяйственной деятельности обитателей Борщевского городища.

Быт их очень примитивен. Металлических изделий очень мало, зато много орудий и украшений из кости. Керамика — лепленная от руки. Все это сближает Борщевское городище с городищами дьякова типа.

Борщевское городище датируется IX–X вв. П.П. Ефименко указывает: «Открытые нами жилища имеют вид не отдельных жилых помещений, а целого улья помещений, лежащих одно возле другого. Эти обширные сооружения, дававшие приют не одной сотне человек, запечатлевают картину настоящего общинно-родового хозяйственного гнезда». Рядом с Борщевским городищем расположен обширный курганный могильник. В курганах были обнаружены погребальные камеры в виде ящиков или срубов, имитирующих древний «домик мертвых» В ящиках или срубах находились сосуды с остатками сожжений. Таким образом, перед нами — коллективные захоронения в семейных склепах, что также говорит о патриархальных отношениях первобытной общины. Курганы окружены кольцевой оградой из вертикально поставленных дубовых плах — кромлехами. Кромлехи, как было указано уже ранее, широко распространены у славян и встречаются на Оке и на левом берегу Днепра. Они связаны с культом солнца.

Славянские городища типа Борщевского обнаружены и в других местах по среднему течению Дона у Воронежа (у Шилова, в черте самого Воронежа у Чижовки, у Кузнецовой дачи, Михайловского кордона, на Белой Горе, у села Чертовицкого, и далее по Дону, у Голышевки и Костенок). По мнению П.П. Ефименко, «это было население многолюдное, судя по большому количеству укрепленных пунктов и селищ, державшееся глухих лесных и болотистых просторов более северной части бывш. Воронежской губ.».

Борщевское городище — не поселение одной большой семейной общины в 30–40–50–70 человек, какими были рассмотренные нами выше славянские городища VII–IX вв. Оно представляет собой место поселения группы семейных общин, причем жилищем такой патриархальной семье служил комплекс связанных крытыми ходами землянок. Само же городище было местом обитания территориальной общины, состоявшей из многих патриархальных семей. Разраставшееся у городища открытое селище также свидетельствует о территориальной общине[243].

Необходимо заметить, что Борщевское городище было расположено на окраине Русской земли, в глухом месте, где процесс распада первобытно-общинных отношений шел замедленным темпом. В Среднем Приднепровье он протекал гораздо быстрее.

Жилищем южной и юго-восточной группы русских племен служила землянка. Землянки встречаются на всем огромном пространстве левобережья Днепра, по Оке и Дону. В своем сочинении «Книга драгоценных драгоценностей» Ибн-Росте пишет:

До сих пор считалось, что Ибн-Росте смешал баню с жильем, но П.Н. Третьяков пришел к выводу, что Ибн-Росте отнюдь не путал дом с баней. В известном нам уже городище IV–V вв. по реке Сонохте очаг в домах имел вид кучи дикого камня. Зимой, чтобы нагреть помещения, на камнях разводился костер, а затем камни обдавали водой, согревая жилище паром. При частом обливании водой камни трескались и их выбрасывали в кучу у дома, у изгороди. Поэтому здесь накопились большие кучи расколотого камня, дресвы, золы и угля[245].

Жилищем северной и западной частей русских племен служил деревянный наземный дом, известный по раскопкам в Белоруссии, в верховьях Волги и Днепра, на Волхове, у Новгорода и в других местах лесной полосы Восточной Европы. В этот период времени ремесло, слабо развитое и дошедшее до нас в виде примитивных и однообразных орудий труда и изделий, среди которых немало встречается еще поделок из кости, не отделилось от сельского хозяйства и носило домашний характер. Каждое городище представляет собой самодовлеющий замкнутый хозяйственный мирок. Население его занимается всеми необходимыми видами производства. Почти в каждом городище производится лепленная от руки посуда, выделываются костяные орудия и украшения, производятся деревянные предметы обихода, одежда, обувь и т. д. Во многих городищах найдены сыродутные печи для выделки железа, льячки и тигли для выплавки меди и бронзы и т. п.

Обмен развит слабо. Торговля скользит по поверхности, не задевая основ первобытно-общинного строя. Бедность, однообразие и отсутствие дифференциации в инвентаре городищ и погребений свидетельствуют, в свою очередь, о слабой имущественной дифференциации и относительном равенстве всех членов патриархальной семьи, рода, племени. Брачные пары еще не превратились в различные по экономической мощности семьи — грозный признак распада родового строя. Имущественное неравенство, развивающееся вслед за разделением труда, еще не потрясло основ первобытно-общинного строя. К. Маркс указывает на роль разделения труда в первобытной общине:

Так рисуются нам последние годы патриархально-родового строя, последний этап первобытно-общинных отношений по археологическим данным.

Переходя к письменным источникам, мы естественно должны учесть то обстоятельство, что само появление последних относится ко времени возникновения феодализма и государства.

Летопись вспоминает о том времени, когда славянские племена Восточной Европы «жили… особе и володеющим роды своими», «…живяху кождо с своим родом, и на своих местах», «…владеюще кождо родом своим», «…княжеше в роде своем»[247]. Здесь «род» несомненно выступает как форма общественной жизни древних славян. Но летописец плохо представляет себе, когда это было и как выглядела жизнь русских племен «особе», «кождо с своим родом». Группы городищ, каждое из которых представляет собой поселение семейной патриархальной общины, являющиеся местом обитания рода, датируемые археологами временем не позднее VII–VIII вв., а то и более ранними, — следы эпохи реального существования родов.

Но ко времени летописца род в громадном большинстве восточнославянских земель исчезает. Судя по контексту летописных известий о роде, по «Русской Правде» и свидетельствам позднейших «житий», род — нечто туманное, неопределенное, и сам термин «род» употребляется в самом различном смысле. «Род» — княжеская династия («вы неста князья, ни рода княжа…», — говорит Олег Аскольду и Диру), народ («мы от рода Рускаго…», — так начинается текст договора Олега с Византией), родственники (Святослав берет дань на убитых, говоря: «яко род его возметь»), родственник («избрашася три братья с роды своими…», где род — родственник), соотечественники («да придете к нам, к родам своим», — говорит Олег Аскольду и Диру) и т. п. Такая расплывчатость термина свидетельствует о том, что былое его значение забылось, растворилось, стало аморфным, а сам термин «род» стал покрывать различные общие и частные понятия.

Но пережитки патриархально-родового строя еще очень сильны. Об этом свидетельствует первая статья «Русской Правды», говорящая о кровной мести, и постепенное ее исчезновение, прослеживаемое по «Русской Правде», свидетельствует о падении пережитков родовых отношений. Сравнительно узкий круг родственников, имеющих право кровной мести (отец за сына; сын за отца; брат за брата, за дядю, брата отца, и за дядю, брата матери; мстят племянники и наоборот), тоже говорит о распаде древних родовых отношений. Между тем термины родства, сохранившиеся в восточнославянских языках и говорящие о патриархальном строе семьи, очень многочисленны (отец, тата, тятя, матерь, мати, сын, дочь, брат, сестра, стрый, свекр, свекровь, деверь, золовка, ятровь, невестка, сноха, жена). Интересно отметить, что терминов, обозначающих родственников по женской линии, мало («уй» — брат матери, «нетий» — сын сестры), так же как и общих для той и другой линии родства (племянник — от «племя»)[248].

В старинных обычаях, связанных с семейным бытом, в похоронных и свадебных обрядах, в песнях и сказках, в фольклоре, в обычном семейном праве, сохранившихся как реликт седой древности в глухих уголках России, Украины и Белоруссии и записанных в XIX и XX вв., можно проследить остатки матриархальных родовых отношений. Гражданский развод по инициативе жены («прочкы» и «разлучины»), свадебные обычаи, в которых главную роль играют женщины, былины о богатыршах-«поляницах» и др. говорят о пережитках давно исчезнувшего еще до времен летописи материнского рода. Но следы этой древнейшей родовой организации еще долгое время продолжают сохраняться.

Патриархальный строй продолжает господствовать. Убийство и самоубийство жен на могиле мужа, о которых говорил еще Маврикий, засвидетельствованное Аль-Джайгани, Ибн-Фадланом, Ибн-Росте, Масуди и другими восточными авторами и данными многочисленных археологических раскопок (в данном случае речь идет о женах богатых и знатных «русов», женах-наложницах, а не о «водимых»), многоженство (северяне, радимичи и вятичи, по летописи, имеют по две и по три жены; по нескольку «водимых» жен имели Ярополк, Владимир, об этом же обычае говорят Ибрагим Ибн-Якуб и мних Иоанн, последний сообщает, что даже в конце XI в. многие «без стыда и без срама две жене имеют»), подчиненное положение жены в семье, верность жены мужу и т. п. — все это говорит о патриархальном строе семьи. Нужно отметить, что и многоженство, и обычай умерщвления жен на могиле мужа — все это свидетельствует о сохранении еще домоногамных отношений, характеризует обычаи, господствовавшие не у рядовых общинников, а у выделившейся родоплеменной, дружинной и торговой правящей знати.

В рядовых могилах этого времени мы не встречаем сопроводительных погребений.

Позднее положение женщины в семье меняется. В эпоху зарождения русского государства за ней признается право на имущество, за ее убийство полагается «вира», как и за убийство мужчины, после мужа — она глава семьи, и ее участие в семейных делах и ее влияние очень велики.

Что касается поверий, религиозных представлений, обрядов, фольклора и т. п., то в них пережитки патриархального родового строя сохраняются еще очень длительное время.

Если родовая организация как форма общественной жизни к концу рассматриваемого нами периода исчезает, то гораздо прочнее и живучее оказывается большесемейная организация. Семейные, патриархальные общины сохраняются еще очень долгое время. Эти последние, выросши в рамках родового строя, распадаются на малые семьи, превращающиеся в экономически самостоятельные единицы, разлагаются и исчезают или приобретают новую форму, объединяясь в территориальных, сельских общинах и существуя длительное время в составе поземельных общин наряду с моногамными, малыми семьями, и в таком виде, приспособившись к феодальным формам господства и подчинения, при некоторых благоприятных условиях доживают в России до пореформенных времен; и эти последние остатки древней общественной жизни приходится ликвидировать не феодализму, а капитализму. Об этом говорят исследования М. Ковалевского, Д. Самоквасова и А. Ефименко[249].

Работы Ф. Леонтовича и М. Ковалевского указали на наличие семейной общины в Древней Руси.

Фр. Энгельс по этому поводу замечает:

Мы уже видели на материалах городищ и могильников древнерусскую семейную общину. В те далекие времена она была основой общественной жизни, начальной клеточкой социального организма.

Маленькое городище с несколькими землянками или наземными домами, служившими жилищами для нескольких десятков человек близких родственников, коллективное хозяйство, основанное на общности владений и коллективном труде при помощи примитивных орудий труда, отсутствие имущественного расслоения, однообразие, бедность — так характеризуют семейные общины археологические материалы.

Семейная община не исчезает на Руси после появления письменности. Она известна «Русской Правде» под названием «вервь», ее знает в XV–XVII вв. русский север под именем «печищ», а украинский и белорусский запад под названием «дворищ». В горных селениях Червонной и Угорской Руси и сейчас еще среди карпато-русин часто встречаются семейные общины в 20–25 человек, управляющиеся «газдой», или «завидцем», и именуемые «газдивствами». Еще больше они были распространены в XIX–XVIII вв. и ранее, во времена славных опришков Олексы Довбуша и Яносика Литмановского, во времена Богдана Хмельницкого и Мухи. Семейная община встречается в актах Левобережной Украины XVII в. и в знаменитой Румянцевской описи. Последние следы ее зарегистрированы наблюдателями в отдельных местах России даже в начале второй половины XIX в.

Семейная община состоит не только из ближайших родственников. В нее входят и принятые со стороны свободные люди, что имело место, как выше указывалось, еще во времена антов. В нее входит «челядь» — рабы и слуги, если речь идет о больших богатых семьях, положение которых в патриархальной семье типа римской «familia», по сути дела, мало чем отличается от положения младших ее членов, и не случайно «Златоструй» (XII в.), «Житие Нифонта» (XIII в.) и «Пролог» (XV в.) употребляют термины «семья» и «челядь» как синонимы. Еще в XV в. «челядо» обозначает «сын». В древнейшие времена «вервь» несомненно обозначала союз, основанный на кровно-родственных связях. А.Е. Пресняков указывает:

А.Е. Пресняков, правда, считает, что «"вервь" "Русской Правды" уже территориальный, соседский, а не кровный союз», тогда как семейные общины в Древней Руси не имели специального названия, а именовались «род», «племя»[252].

С.В. Юшков, разбирая данные о верви, приходит к выводу, что под этим термином скрывается существовавшая на Руси семейная община.

Обычные аргументы, приводимые в доказательство того, что вервь является сельской общиной, сводятся к отрицанию возможности сочетания индивидуальных вкладов и индивидуальной ответственности членов верви в случае, если они не вложатся в дикую виру с коллективным хозяйством и имуществом семейной общины[253].

Но вервь «Русской Правды» — это семейная община в стадии разложения, разрушения, семейная община, распадающаяся на отдельные малые семьи и патриархальные семьи типа «дворищ» и «печищ», вырастающие из разросшихся малых семей. В составе таких распадающихся больших семей обособляются отдельные семьи с индивидуальным хозяйством, несущие начало конца древним кровно-родственным и экономическим связям. Наиболее богатые семьи, обособлявшиеся от семейной общины, не вкладываются в дикую виру, так как коллективизм имущества, собственности, как и коллективная ответственность, связывают их хозяйственную инициативу, снова сковывают их теми узами первобытно-общинных порядков большой семьи, от которых они стремятся освободиться.

В то же время происходит процесс формирования сельской общины. В состав последней входят и патриархальные, большие семьи, сохранявшие старый общинный быт, и малые семьи с их индивидуальным имуществом и парцеллярным хозяйством. Существование сельских общин также недолговечно. Они, в свою очередь, начинают распадаться и разлагаться в результате имущественного неравенства их членов.

Вполне естественна поэтому та загадочность, которой окружена вервь «Русской Правды». Она несет в себе еще много реликтов древних кровно-родственных связей и в то же самое время вступает в новую стадию общественного развития.

С термином «вервь» произошло то же, что и с целым рядом других терминов древнерусского языка, обозначающих различные формы общественной жизни или различные социальные категории, как, например, «челядь», «чадь», «молодшая дружина» («юные», «детские», «отроки»), «изгой» и т. д. Термин появляется на заре письменной истории в обозначении определенной общественной группы или определенного общественного явления. Но эти последние в ходе исторического развития, эволюционируя, претерпели большие изменения. Их сущность меняется. Между тем термин продолжает жить, обозначая уже различные, часто мало сходные явления общественной жизни, связанные лишь общим источником, общим происхождением или некоторыми чисто формальными чертами сходства, и лишь тщательный анализ слова дает возможность установить первоначальный его смысл. В силу такой эволюции один термин покрывает различные понятия, одно слово существует для обозначения разных социальных групп населения, так как в древности они были близки друг другу и имеют общий корень (например, «челядь» обозначает в XI–XII вв. закабаленных людей, слуг, рабов, зависимых людей вообще, с другой стороны — домочадцев, членов семьи и т. п., так как в глубокой древности этот термин действительно покрывал всю массу младших, низших членов патриархальной семейной общины) или же, наоборот, различные термины покрывают однородную массу населения, одну и ту же социальную категорию, хотя отдельные ее члены и различаются между собой путями, которые их привели в состав данной общественной группы (например, термины «рядович», «закуп», «вдач» и т. п. означают одно и то же — закабаленных людей).

То же самое явление имеет место и по отношению к термину «вервь». Нет основания опровергать наличие семейных общин в Древней Руси, равным образом как и того, что сам термин «вервь» ведет ко кровно-родственным связям членов общин. Огромное количество русских поселений с патронимическими окончаниями на «ичи», «вичи», «вци», «вцы» говорит о длительном бытовании патриархальных семейных общин. Исчезновение термина «вервь» из памятников XIII в. и сохранение его на отсталом Русском Севере, как это показали исследования А.Я. Ефименко, свидетельствуют о том, что вместе с разрушением старых семейно-общинных форм вначале в основных, ведущих районах Руси, а позднее — почти повсеместно постепенно забывается и термин «вервь», перестающий встречаться в памятниках.

По-видимому, некоторое время термин «вервь» продолжает еще существовать, но уже обозначая сельскую общину пространной «Русской Правды», тогда как старая семейная община, расколовшаяся на более мелкие патриархальные семейные общины, получает название «дворищ» и «печищ». Так как новые поземельные отношения в общине, основанные на территориальных связях, ликвидируют старые, базирующиеся на кровном родстве, то и сам термин «вервь», уходящий ко временам родственных отношений членов общины, отмирает, уступая свое место «копам» Украины и Белоруссии, «погостам» и «мирам» Северо-Восточной и Северо-Западной Руси[254].

Такова Древняя Русь времен разложения первобытно-общинных отношений.

В IX–X вв. в результате развития производительных сил патриархально-родовой строй с первобытно-общинным способом производства уступает свое место зарождающемуся феодализму.

Изменение в способе производства началось с изменения и развития производительных сил и прежде всего — с изменения и развития орудий производства.

Решающую роль в процессе разложения первобытно-общинного строя сыграли изменение в характере земледелия и превращение его из одного из видов добывания средств к жизни, хотя и очень важного, в господствующую отрасль хозяйства. В лесной полосе Восточной Европы вместо древнего подсечного земледелия повсюду распространяется пашенное земледелие, принесшее с собой парцеллирование производства и резкое обособление малой семьи. Причины длительного переживания среди северных славянских племен подсечного хозяйства заключаются в том, что здесь, на севере, в лесах, длительное время земледелие не играло решающей роли. В Верхнем Поволжье, как и, по-видимому, в верховьях сопредельных больших рек, до VIII–IX вв. население вело сложное, многообразное хозяйство и занималось скотоводством, охотой, рыбной ловлей, лесными промыслами (бортничеством), собирательством (грибы, ягоды, коренья) и земледелием, причем доля последнего в экономике древних обитателей лесов составляла не более, а скорее менее половины[255]. На верховьях Днепра, например в городищах начала нашей эры, костей лошадей не обнаружено, а ведь лошадь являлась главной рабочей силой земледельца.

Естественное стремление освободиться от случайностей охоты и рыбной ловли, которые в некоторых местах (например, в Борщевском городище) продолжают играть еще большую роль даже в IX–X вв., приводит к расширению скотоводства и земледелия.

Земледелие не было в такой степени связано со случайностями, как промыслы, потому что оно обеспечивало из года в год, и только в случае неурожая кормить должны были лес, река, скот.

Тенденция к повышению удельного веса земледелия в хозяйстве северных славянских племен, проявляющаяся на протяжении VII–IX вв. все отчетливее и отчетливее, приводит к эволюции сельскохозяйственных орудий, к появлению новых орудий труда, к росту земледельческой техники.

Вместо старого втульчатого топора, имевшего форму долотца с лезвием в 5–6 сантиметров, появляется проушный топор современной формы, серп с большим изгибом сменяет старый примитивный слабо изогнутый серп, напоминающий искривленный нож, широко распространяются многозубные сохи, выросшие из сохи — «суковатки», представляющие собой стволы ели с очищенными от мелких ветвей сучьями, обрубленными наполовину их длины. «Суковатка» — древнейшее пашенное орудие лесного Севера, в которое впервые впрягли лошадь. Появляются рало и плуг на юге и соха на севере. Десятым веком датируются первые находники железных сошников на Русском Севере. Им предшествовали земледельческие орудия, целиком сделанные из дерева.

Вместе с ростом пашенного земледелия лошадь становится рабочим скотом. Ее перестают употреблять в пищу, и среди кухонных остатков X–XI вв. костей лошадей уже не встречается. Табуны лошадей в IX в., и даже несколько ранее, — это уже не столько запасы мяса, сколько рабочая, тягловая сила растущего пашенного земледелия.

Земледелие усложняется. Появляются новые злаки. В городищах IX–X вв. — Борщевском, Ковшаровском (в верховьях Днепра) и других — найдены зерна проса, ячменя, пшеницы, овса, гороха. Была известна и рожь. Из корнеплодов надо указать на репу, лук, чеснок. Возделывались лен и конопля.

О появлении пашенного земледелия говорит и рост размеров поселений. При господстве подсечного земледелия, когда через 2–3 года участки пашни надо было бросать и возвращаться к их обработке вновь можно было лишь спустя 40–50 лет, каждой земледельческой общине нужна была огромная площадь для ведения примитивного земледелия, и поселения были очень малы. В VIII–IX вв. размер поселений значительно увеличивается. Появляются большие городища, обрастающие селищами типа Борщевского городища, представляющие собой поселения нескольких сотен людей[256]. Это отнюдь не города, а разросшиеся сельские поселения.

Появление новых орудий труда и рост земледельческой техники способствуют возникновению индивидуальных форм земледелия. Возникновение и распространение новой земледельческой техники приводят к тому, что ведение самостоятельного хозяйства становится доступным не только всей семейной общине в целом, но и каждой малой семье в отдельности. «Все это приводит к распаду сохраняющихся в большой семье остатков первобытного коллективизма и дифференциации в ее недрах индивидуальных семей, становящихся самостоятельной экономической единицей и воплощающих начало частной собственности»[257].

Старая патриархальная большая семья («задруга», «вервь») распадается. Из ее среды выделяется ряд малых семей, отдельных брачных пар, уже ставших хозяйственно самостоятельными единицами. Первобытный коллективизм, являющийся «результатом слабости отдельной личности»,[258] сломан внедрением новых орудий труда и становится ненужным, сковывающим хозяйственную инициативу. Вооруженные новой земледельческой техникой, отдельные малые семьи расходятся из старого общинного центра во все стороны, выжигая и выкорчевывая леса под пашню, заселяя и осваивая ранее пустынные пространства, обзаводясь новыми лесными, охотничьими, рыболовными и промысловыми угодьями. Здесь, на новых местах, они часто дают начало новым большим патриархальным семья («дворищам», «печищам»), а когда дальнейшее развитие хозяйства в рамках семейно-общинной организации становится уже невозможным, от них отпочковываются отдельные семьи, осваивающие на правах трудовой заимки новые участки леса, пашни, новые угодья и т. д.

Здесь, на новых местах, они владели всем, «куда топор, коса, соха ходили», всем, «что к тому селу изстарь потягло», ставя свои «знамения» на дубах и соснах, на бортных деревьях, ревниво оберегая свои пашни, луга и угодья от «чужаков», сходясь с ними лишь на «игрища межи села», умыкая невест и собираясь на религиозные праздники.

Так расползалась по лесной полосе славянская колонизация, так заселялись и осваивались дремучие дебри лесов и пущ Восточной Европы.

В процессе своего расселения, сохраняя связи с сородичами, эти малые и большие (патриархальные) семьи, покинувшие свое старое родовое гнездо, сталкиваются на новых местах со встречными потоками, идущими из других распадающихся семейных общин. Поскольку в общем владении этих случайно встретившихся людей по-прежнему находились леса, сенокосы, воды и угодья, они объединялись в общину — общину, покоящуюся уже не на старых кровно-родственных, а на новых, территориальных, связях. Так возникает поземельная сельская, или территориальная, община. В ней на первых порах еще много пережитков старой семейной общины. Территориальные связи еще сочетаются с кровно-родственными. В быту продолжают сохраняться старые патриархально-родовые обычаи и традиции. В свадебных обрядах, в песнях и поговорках уже гораздо более поздних времен соседи-односельчане именуются по-прежнему «родичами», «родными», а все село — «родом». Родовые связи все еще тянут членов уже территориальной общины к старому родовому, семейно-общинному гнезду (родовое кладбище, «братчины», поездки по родственникам и т. д.), да и сама сельская поземельная община представляет собой пестрый конгломерат малых и больших семей («печищ», «дворищ»). Семейная община во времени отнюдь не исключает территориальную, а наоборот, длительное время существует наряду с этой последней и даже внутри ее, так как сельская община, сложившись на развалинах семейной, в то же самое время впитывает в себя соседние, еще не успевшие разложиться семейные общины.

М.О. Косвен указывает:

Рост населения и разбухание семейных общин также способствуют созданию сельской общины.

Фр. Энгельс указывает, что

Процесс превращения земледелия из подсечного VII–VIII вв. в пашенное, произошедший в лесной полосе в IX–X вв., усиливает индивидуализацию производства, укрепляет частную, семейную собственность и способствует распадению семейных общин, свойственных родоплеменной организации, на малые семьи и менее крупные, нежели древние, патриархальные семьи, объединяющиеся в поземельную общину.

Коллективизму патриархальной общины способствовали не только общинное землевладение и общественный характер древнего подсечного земледелия, обусловленного низким развитием земледельческой техники и примитивностью орудий труда. Существовали и другие формы хозяйственной деятельности, требовавшие также коллективной организации труда. Рыболовство было связано с перегораживанием рек, устройством заколов и запруд, ловлей неводом и т. д. Охота и лесные промыслы также носили коллективный характер. Об этом говорят сохранившиеся по сию пору формы охоты артелями, выход в лес по грибы и ягоды целыми деревнями и т. д. Вместе с индивидуализацией земледелия идет индивидуализация и других отраслей хозяйства. Появляются немногочисленные индивидуальные, принадлежащие каждой семье в отдельности стада скота. Такая же индивидуализация имеет место и в рыбной ловле, и в охоте, и в лесных промыслах. И этот процесс вполне естествен, так как переворот, произошедший в земледелии, ставшем основной формой добывания средств существования, неизбежно должен вызывать известный отход от коллективного труда и в других отраслях производства[261].

Так подрывались устои первобытно-общинного строя, основанного на коллективном труде и собственности. Развитие орудий труда, обусловленное общим развитием производительных сил, приводит к усилению парцеллы и постепенному ее укреплению, а следовательно, к созданию сельской общины.

Вместе с появлением соседской общины изменяется и сама форма поселений. Появляются большие городища, часто окруженные отдельными жилищами, и открытые поселения, постепенно совершенно вытесняющие городища. Древние укрепленные городища, поселения одной семейной общины или группы патриархальных малых семей уступают свое место открытым поселениям — деревням, остатки которых — «селища» — лишь очень недавно стали объектом изучения археологов. Количество исследованных селищ еще крайне невелико, но и то, чем мы располагаем, дает возможность судить, какую ценность представляет собой этот вещественный материал.

Большесемейные городища разрастаются, расширяются, окружаются отдельными домами или землянками и постепенно перерастают в открытые поселения. Они или увеличиваются в размерах и превращаются в города (например, Полоцк), или деградируют во временные убежища.

Так перерастает в селище Ковшаровское городище Смоленского района, раскинувшееся за пределами древнего вала на площади в 4–5 гектаров. Такую же картину рисует нам Борщевское городище, городище у села Преображенского, у деревни Ладыниц и др.[262] Таково селище у Чернигова, носящее название «Ольгова Поля», селище «Васьково Поле» у Любеча, селища «Ильменово», «Буримка», «Баба» и другие на Левобережье[263].

Еще ранее, в V–VI вв., возникают открытые неукрепленные поселения в Верхнем Поволжье[264].

Открытые поселения появляются не только в связи с распадом семейно-общинной организации, но и в силу других причин, к числу которых следует причислить прежде всего установление некоторой безопасности в период складывания племенных союзов, но эти явления связаны друг с другом, так как формирование межплеменных объединений относится к эпохе возникновения сельских общин. Надо полагать, что указанный нами процесс охватил в те времена не всю территорию Древней Руси. Кое-где на севере, а быть может, и на востоке, в землях вятичей, он затянулся на долгое время. На юге же, в земле летописных полян, на юго-западе и западе сельские общины возникли, по-видимому, в очень отдаленные времена, времена антов, но и здесь почему-то, в силу еще не ясных для нас причин, древние славяне длительное время остались на этой стадии общественного развития.

Что же касается основной территории лесной полосы Восточной Европы, то можно считать доказанным распадение древних семейно-общинных, родовых гнезд лишь к VIII–X вв. Нельзя думать, что все это произошло как-то вдруг, везде и повсеместно в одно время и в одной форме. Процесс становления сельской общины происходил не одновременно и не везде в одинаковой форме.

Следует упомянуть и об изменении самого типа жилища. Древние землянки постепенно исчезают, уступая свое место полуземлянкам и наземным бревенчатым избам. В Белоруссии и Смоленщине встречаются избы со слюдяными окнами, с печами, слепленными из глины, без трубы. Такие же деревянные избы господствуют на севере, в Верхнем Поволжье. На юге еще некоторое время сохраняются землянки и жилища, сплетенные из хвороста, обмазанные глиной, но и здесь они со временем исчезают[265].

Население все еще жмется к речным долинам, но постепенно начинает отходить от рек и водных бассейнов и связанных с ними старых городищ. Эти последние запустевают, превращаясь во временные убежища, куда в случае опасности скрывается население окрестных поселений — деревень. Выделение из родового гнезда отдельных малых, или патриархальных, семей типа «дворищ», «печищ», «газдивств» приводит к появлению хуторов, заимок, выселков. Расширяясь, эти патриархальные семьи в силу условий производства выделяют из себя отдельные семьи, кладущие начало новым выселкам и т. д. Так осваиваются новые земли и колонизируются обширные пространства Восточно-Европейской равнины. Об этом характере славянских поселений говорит Прокопий, сообщая, что «живут они в жалких хижинах, на большом расстоянии друг от друга, и все они по большей части меняют места жительства»[266].

Расселяющиеся таким образом семьи объединяются с соседями в сельскую общину. Археологам с трудом удается найти следы таких маленьких поселков. Отдельные случайные находки, небольшие группы захоронений, маленькие селища и т. п. — вот часто единственные следы подобного рода формы общественного быта.

Таковы были изменения в общественной жизни древних славян, вызванные внедрением новой земледельческой техники и развитием пашенного земледелия в лесной полосе Восточной Европы.

Конечно, подсечное земледелие исчезло не сразу. Оно продолжало существовать и на севере, и даже на юге еще много столетий. Но не оно теперь определяло облик хозяйства древнего славянина-земледельца.

Так среди лесных славянских племен возникла сельская община.

Различный состав отдельных семей, различный уровень их благосостояния и накопленных богатств, и прежде всего скота (недаром в древнерусском языке «скот» — синоним денег, а «скотница» — казны), неравенство наделов, земель и угодий, освоенных на праве трудовой заимки, захват многолюдными, богатыми и сильными семьями земель и угодий в прилежащих землях и т. п. — все это создает условия для разложения сельской общины. Подобные явления могли появиться лишь в результате возникновения парцеллы, обусловленного развитием производительных сил и орудий труда. Там, где процесс выделения малых семей идет интенсивно, там сильнее и имущественная дифференциация — предпосылка возникновения феодальных отношений. Средние же элементы пытаются сохранить большую семью, так как ее организация до известной степени страховала от превращения, во всяком случае от быстрого превращения, ее членов в феодально-зависимых.

Наряду с развитием производительных сил в области сельского хозяйства и усовершенствованием земледельческой техники огромную роль в разложении первобытно-общинных отношений на высшей стадии варварства играло общественное разделение труда, отделение ремесленной деятельности от сельского хозяйства.

«Когда же в общину проникало разделение труда и члены ее стали каждый в одиночку заниматься производством одного какого-нибудь продукта и продавать его на рынке, тогда выражением этой материальной обособленности товаропроизводителей явился институт частной собственности», — указывает В.И. Ленин[268].

Внедрение ремесла в результате постепенного улучшения техники производства и появления новых орудий ремесленного труда, отделение его от сельскохозяйственной деятельности, обособление ремесленника от земледельца — все это явилось величайшим стимулом распада первобытно-общинных отношений, распада семейных общин, а в дальнейшем своем развитии, сопровождаемое целым рядом попутных процессов, приводит к разложению общинных отношений, порождая дуализм сельской общины, несущий собой ликвидацию доклассового общества и возникновение феодализма. Отделение ремесленной деятельности от сельского хозяйства приводит в то же самое время к усилению имущественной дифференциации, столь слабо представленной в вещественных памятниках предшествовавшей эпохи VII–VIII вв., а следовательно, к выделению экономически могущественных семей. Эти же последние служат предвестником распада первобытно-общинных отношений и грозно встают против рода. Археологические раскопки поселений VII–VIII, а отчасти и IX вв. не обнаруживают следов выделения ремесла. Каждая семейная община представляет собой до известной степени самодовлеющее в экономическом отношении целое, и члены ее занимались и земледелием, и охотой, и рыбной ловлей, и скотоводством, и ремесленным производством одновременно. Простота, однообразие и примитивность изделий способствовали тому, что почти каждый мужчина, член большой семьи или группы больших семей, живущих на одном городище, мог быть не только земледельцем, охотником, рыболовом, скотоводом, но и кузнецом, гончаром, бондарем, плотником, кожевником и т. д. Железных вещей немного, они просты и однотипны. Много еще изделий из кости. Посуду лепили от руки из простой крупнозернистой глины. Подобного рода изделия не требовали ни особых навыков, ни выучки, ни специальных орудий труда. Развитие социальных отношений двигало вперед эволюцию орудий труда, а эта эволюция, в свою очередь, влияла на общественное развитие.

Необходимо отметить, что принятые в свое время в археологии и истории положения о наличии ремесла в Древней Руси удовлетворить нас не могут, хотя бы уже в силу того обстоятельства, что, трактуя о ремесле у славян в IX–X вв., археологи и историки пытались только показать, что выделывалось и как выделывалось, и на основе этого сделать вывод о наличии той или иной ремесленной деятельности. Но не каждый вещественный след древнего ремесла является указанием на существование самостоятельного ремесленника, уже в какой-то мере переставшего быть земледельцем, скотоводом и т. п. Поэтому, вполне естественно, для доказательства наличия в Древней Руси в IX–X вв. отделившегося ремесла мы будем брать только те материалы, которые помогают установить существование самостоятельного ремесленника, а не аморфной ремесленной деятельности члена семейной или сельской общины вообще. К этому мы и перейдем.

Начиная с X в. значительно совершенствуются железные изделия. Появляются разнохарактерные, разнотипные, усовершенствованные железные изделия: орудия труда (топоры, долота, щипцы, клещи, скобки, заклепки, гвозди, лопаты, сошники, лемехи, серпы и т. д.); оружие (копья, ромбовидные стрелы, кинжалы, ножи типа скрамасаксов и простые, шлемы, вытянутые кверху, кольчуги и сабли, появившиеся на Руси в X в., реже — щиты круглой или миндалевидной формы), причем в отличие от более ранних эпох оружие все более и более отделяется от орудий охоты; домашняя утварь (сковороды), домашние предметы (огнива, замки, ключи и др.) и т. д.

Устанавливаются стандартные типы в разных районах, например топоры с прямым верхним краем и полукруглой выемкой в нижнем крае, железные лопаты с противоположным концом в виде сковородника, плоские сковороды и т. п.

Качество плавки и ковки железа повышается. Совершенно очевидно, что уже сложились определенные ремесленные традиции и навыки, требующие длительной выучки, опыта, специализации. Сложные орудия труда ремесленника, сложное стандартизованное производство приводят к появлению специалиста-ремесленника, мастера обработки железа.

То же самое явление имело место в обработке меди, бронзы, серебра и золота. Примером этому может служить распространение знаменитых височных колец различных типов — образец стандартности производства, говорящий о наличии различных ремесленных центров, с большим и малым радиусом распространения, обусловливающим разновидности колец внутри одного и того же племенного типа. Возникают ремесленные центры с очень широким радиусом распространения. Таким центром был район Овруча, снабжавший не только всю Русь, но и соседние земли розовыми шиферными пряслицами и другими изделиями из шифера, центры производства некоторых типов поясных пряжек, различных типов бус — золоченых, сердоликовых, стеклянных, чаще всего окрашенных в зеленый цвет, о которых, как о типичных украшениях русов, так часто сообщают арабские писатели X в., центр производства медной проволоки для изделий и т. п.[269]

Высокое развитие русского художественного ремесла бросается в глаза каждому, кому пришлось видеть сложнейшую технику выкладки узоров из скани и зерни на серебряных украшениях — лунницах, круглых подвесках (например, подвески и лунницы из Гнездовского клада X в. из-под Смоленска и Борщевского клада Киевской области), знаменитые турьи рога из «Черной могилы» в Чернигове, датируемые X в., превращенные в кубки для питья и украшенные замечательной серебряной оправой с чернью и т. д.

Теофил, западноевропейский писатель X в., говоря о ремесленном искусстве разных стран, пишет: «Если ты его (трактат) подробно изучишь, то узнаешь… что нового изобрела Русь в искусстве изготовления эмалей и разнообразия черни».

Как особая отрасль ремесла в Киеве выделяется обработка кости, и искусные резчики по кости создавали настоящие художественные произведения.

Раскопки Киева обнаружили в земле, которой при Владимире был засыпан древний ров детинца, разбитые льячки со следами золота и серебра и обломки тигля с серебром, что указывает на наличие мастерской ювелира еще в начале X или IX в. Там же, в Киеве, найдены мастерские по обработке камня, по производству изразцов, покрытых эмалью, ювелирные мастерские, мастерские по обработке кости, множество горнов и печей специального устройства, формочек, тигельков, льячков, различных изделий, полуфабрикатов и т. д. Все эти находки датируются X или началом XI в. и некоторые из них снабжены родовым знаком Владимира.

Бытовавшая в VIII–IX вв. посуда, лепленная от руки из грубой глиняной массы при плохом обжиге, уступает свое место в IX–X вв. посуде, изготовленной на гончарном круге. Появление гончарного круга свидетельствует о выделении гончарного дела из домашнего производства и о превращении его в самостоятельную отрасль ремесла. Несмотря на то что еще некоторое время на Руси сохраняется лепная посуда, производимая для своих нужд, изготовленная на гончарном круге посуда хорошего качества быстро вытесняла грубую керамику домашнего производства. Гончарный круг рассчитан на производство не для собственных потребностей, а на продажу. Вместе с гончарным кругом вырабатывается умение составлять ровную мелкозернистую глиняную массу и обжигать сосуды в специальных печах, возникают стандартные типы посуды, например горшки с отогнутой шейкой и вздутыми и округленными боками, с орнаментацией из волнистых или параллельных линий, легко наносимых во время вращения круга. Такого рода производство было доступно лишь искусным ремесленникам — гончарам, знатокам и мастерам своего дела, занимавшимся производством своих совершенных изделий исключительно на продажу.

На отделившееся гончарное ремесло указывает появление клейм как своеобразной примитивной «фабричной марки» на обломках посуды, извлекаемой из городищ, селищ и т. д. Появление клейм на новом типе посуды свидетельствуют о наличии специалиста ремесленника-гончара. Такие ремесленные клейма встречаются на керамике X–XI вв. повсеместно (Гочевское, Донецкое, Ницахское и другие городища на Левобережье, городища в Смоленщине и в Белоруссии и т. д.)[270]. Характерно то обстоятельство, что ареал распространения гончарных клейм (крест в круге, круг, ключ, звезда, квадрат и др.) очень невелик, что свидетельствует об узости рынка сбыта продукции ремесленника-гончара, часто ограничивающегося данным поселением[271].

Гораздо труднее, нежели в металлообрабатывающем и гончарном производствах, проследить отделение ремесла от сельского хозяйства в других отраслях промышленной деятельности, как, например, в ткачестве, прядении, обработке дерева и т. п. На занятие этой деятельностью указывают находки пряслиц, каменных кружков от веретен, остатков льняных и шерстяных тканей, специальных ножниц для стрижки овец, шерстяной материи, кожухов, меховых шапок, кожаной обуви и различных изделий из кожи, деревянных поделок: дужек и обручей от ведер, гробов, остатков челнов и т. д. Некоторые отрасли поименованной промышленной деятельности еще длительное время органически входили в круг хозяйственных работ любой крестьянской семьи, и выделение специалистов-ремесленников в данных отраслях хозяйственной деятельности менее характерно, хотя и среди ткачей, кожевников, плотников и других к тому времени могли появляться не связанные с сельским хозяйством ремесленники, дающие продукцию высокого качества, о чем свидетельствует могильный инвентарь богатых захоронений и сожжений, заключающих в себе ценные украшения, сбрую, оружие, дорогую одежду, обувь и т. п. Летописный переяславец Ян Усмошвец является типичным примером подобного рода кожевника.

На развитие ремесла указывают и письменные источники, и в первую очередь — «Русская Правда», говорящая о «ремественнике» и «ремественнице» и устанавливающая за их убийство, как и за убийство княжего сельского или ратайного старосты, пеню в 12 гривен, в два с лишним раза большую, чем за убийство смерда, холопа или рядовича.

По свидетельству летописей и «Жития Феодосия Печерского», в городах живут, очевидно, целыми улицами кузнецы, как это имело место в Курске и Переяславле, где стояли Кузнечные ворота. В Новгороде были Гончарный и Плотницкий концы и на юге, в Киевской земле, за новгородцами закрепилось прозвище «плотники»[272].

Выделение ремесла способствует разложению соседской общины и имущественной поляризации ее членов. Развитие и обособление ремесла являются, таким образом, вторым фактором, способствующим разложению первобытно-общинных отношений. Рост ремесла естественно влечет за собой развитие обмена, развитие внутренней и внешней торговли.

Внутренняя торговля была развита еще очень слабо, но тем не менее общественное разделение труда неизбежно приводит к установлению обмена. Предметами внутренней торговли были железо и железные изделия, соль, добываемая в «Червенских городах» у Карпат, и скот.

Скот Русского Севера отличался мелким ростом. Слабосильные мохнатые северные лошади не удовлетворяли ни земледельцев, ни тем более воинов-дружинников. Скот шел с юга, а южные русские племена покупали его у кочевников-степняков. Константин Багрянородный указывает, что «руссы стараются жить в мире с печенегами: они покупают быков, коней и овец и от этого живут легче и привольнее…»[273].

В еще более древние времена, когда лишь начиналось накопление в родовых общинах древних славян, накопление богатств выражалось прежде всего в увеличении стад скота. Скот был главным богатством того времени. Он переходил из рук в руки в результате войн и обмена. Поэтому-то древний русский язык сохранил следы этой эпохи в названии денег «скотом», а казны «скотницей». В древнерусских религиозных верованиях бог Волос выступает и как покровитель скота, и как бог торговли. Мы не знаем, было ли время, когда скот был товароденьгами, но нет никаких сомнений в том, что в торговле древних славян скот занимал немаловажное место, выступая в роли мерила стоимости.

Соляные копи Галиции снабжали чуть ли не всю Русь солю. На северо-западе, у Новгорода, сосредоточивалось железноделательное ремесло.

Некоторые ремесленные изделия, например поделки из шифера и в частности шиферные пряслица, распространялись по всей Руси, так же как и некоторые украшения: пряжки, лунницы, изделия с чернью и эмалью и т. д., и некоторые виды оружия.

По рекам и речкам, гораздо более полноводным в те времена, чем теперь, о чем свидетельствуют находки древнерусских челнов на таких ныне несудоходных реках, как Остер, Супой, Трубеж, Альта и др., по сухопутным дорогам тянулись купеческие караваны. Они шли из Киева на запад, «в ляхи», через Дорогобуж, в Чехию и Венгрию через «Червенские города» и Карпаты, на север, в Курск и дальше на Оку, в верховья Днепра и через волоки на Ловать и Волхов, по Западной Двине, на юг, в Переяславль, в Крым, куда вел «Соляной путь», в Византию, по «Греческому пути», на восток, по «Залозному пути», Оке и Волге. Не все эти торговые пути-дороги сложились сразу, одновременно, но постепенное их оживление и появление все новых и новых, о чем говорят и археологические памятники, и древние русские источники (летописи, «жития» и т. д.), свидетельствуют о растущей из столетия в столетие внутренней торговле, разлагающей натуральное хозяйство патриархальных общин русских племен.

В городах собирается на торг окрестный люд. Сюда везут для продажи, здесь покупают, тут центр общественной жизни окрестного населения. На торгу «закликают» о бежавших челядинах, заключают сделки, слушают решения суда и т. д. Но торги эти, обслуживающие местное население, эмбрионы районных рынков, слабо связаны друг с другом: «а из своего города в чюжю землю свода нетуть». Так рисует нам зарождающийся древнерусский торг «Русская Правда»[274].

Еще большего развития достигает внешняя торговля. Как показывают многочисленные клады восточных монет, древнерусские племена рано втянулись в торговлю с Востоком. Заметное влияние Востока начинает наблюдаться в вещественных памятниках славянских племен Восточной Европы еще с конца VII в. Восьмое и начало девятого столетия проходят под знаком воздействия на древних русских восточной культуры. В это же время они втягиваются в торговлю с Востоком, расцвет которой падает на VIII–IX вв., но которая продолжается и в течение всего X столетия. В кладах монет конца VII и начала VIII в., обнаруженных в Восточной Европе, встречаются восточные диргемы и византийские солиды, причем в VIII и в первой половине IX в. превалируют арабские монеты. Постепенно со второй половины IX и с начала X в. все чаще и чаще встречаются византийские монеты, хотя и в течение X в. клады восточных монет повсюду в большом количестве зарывались в землю.

Большинство исследователей, специально занимающихся вопросом о торговых связях Древней Руси, отмечает, что великий водный путь «из варяг в греки» — сравнительно поздний эпизод в истории Восточной Европы. Гораздо более древним путем был торговый путь, шедший из земли славян на Восток. Торговля русских с Востоком, и прежде всего с арабами, имела немаловажное значение в истории Древней Руси. Восточное влияние, отразившееся прежде всего на русском ремесле, обусловленное установлением в Восточной Европе хазарского господства, не могло не привести к бурному развитию торговых связей Востока с Русью, а через нее — с европейскими Севером и Западом. Расцвет торговли с арабскими странами Востока падает на VIII–X вв., т. е. как раз на время владычества Хазарского каганата.

Важнейший и древнейший путь арабской торговли шел из Азии и побережья Каспийского моря по Волге на север, к ее верховьям. Отсюда уже системой волоков купеческие суда попадали либо на север, в Ладожское озеро, древнее озеро Нево, и Невой в Финский залив, либо по другому ответвлению, также через волоки, в Западную Двину и оттуда уже в Балтийское море к острову Готланду. По всему этому пути с его важнейшими ответвлениями встречаются многочисленные клады арабских монет — следы древней торговли с Востоком. Кроме Волжского пути арабской торговли существовали и другие, связывающие со странами арабского Востока те области Древней Руси, для которых верховья Волги были слишком далеким путем. Торговля с мусульманским Востоком осуществлялась по Волго-Донскому пути, соединяющему систему Волги с Доном, Северным Донцом, Осколом, Сеймом, Десной и Днепром и характеризуемому обилием кладов восточных монет, по Ворскле, Суле и Пслу, соединенным через Донец и Оскол с Волгой. На путях к Дону (или с Дона), на Десне, от впадения Сейма, и по Днепру здесь, на Левобережье, группируется основная масса кладов восточных монет VIII–IX вв.[275]

Сасанидские, саманидские, абассидские монеты, сохранившиеся целиком или изрубленные на части, попали в Восточную Европу и даже в Скандинавию, конечно, не только в процессе торговли, но и в результате грабежа, поборов, уплаты или сборов дани и т. д., но все же прежде всего они говорят о развитии торговых связей Руси и Запада с Востоком.

О торговле Руси с Востоком говорят многочисленные арабские, персидские и еврейские писатели.

В своей «Книге путей и государств» Ибн-Хордадбег (сороковые годы IX в.) говорит о том, что купцы-русы ездят со своими товарами: мехами бобров и черных лисиц и мечами по Танаису (Дону) и «реке Славян» (в данном случае Волге, так как она берет свое начало в землях славян. Иногда у арабов под «Славянской рекой» подразумевается Дон) в столицу хазар Камлидж (одно из названий; по-видимому, древнее Итиля), а оттуда уже попадают в «море Джурджан» (Каспийское), где и высаживаются в разных местах на берег для торговли. «Иногда они возят свои товары на верблюдах (из Джурджана) в Багдад»[276].

Аль-Балхи в своем сочинении, датируемом первой половиной X в., говорит о том, что «Русь ведет торговлю с Хазарией, Византией и Великим Булгаром»[277].

Торговлю с Булгаром вели главным образом северные славянские племена: словене, кривичи и вятичи, а также приволжские и северные финские племена: буртасы (по-видимому, одно из мордовских племен), меря, мордва, мари, «вису» (весь), юра («югра», т. е. остяки и вогулы, ханты и манси), биармийцы (пермяки) и норманны Швеции, в земле которых, как и на Готланде, найдено много кладов восточных монет. К Великим Булгарам вели Окский водный путь, берега которого также усеяны кладами восточных монет, Волга, Кама и реки северной системы. Сюда, в Великие Булгары, арабские купцы приезжали сухопутьем, на верблюдах, из Средней Азии и по Волге — из хазарской столицы Итиля. Здесь они вступали в обмен с купцами — болгарами и русами, которые держали в своих руках торговлю с финскими народами Севера и пробирались для обмена, меновой немой торговли, а то и просто для грабежа в сказочно богатую страну скандинавских саг — Биармию, в землю «вису» и «юры», к «Морю Сумрака» (Ледовитому океану). Здесь, в Булгарах, в 922 г. видел русов Ибн-Фадлан, оставивший нам свои записки о русах и свое знаменитое описание похорон знатного руса.

В Булгарах они были постоянными гостями. Русы высаживались на берег, строили на берегу большие деревянные дома, где и поселялись[278]. Они привозили с собой меха соболей, горностаев, белок и др. Мукадесси, автор конца X в., указывает, что

Среди этих товаров, привозимых из Булгара в Хорезм, тесно связанный с Камской Болгарией постоянными торговыми сношениями, мы находим немало таких, которые составляют предмет обычного вывоза Древней Руси в другие страны, и в частности в Византию. Это — меха, шкуры, воск, мед, рабы и знаменитые франкские мечи, которыми славились купцы-русы.

О мехах, меде, воске и рабах как главных товарах русской торговли говорят Ибн-Фадлан и Истархи[280].

Дорогие меха из земли буртасов и русов прославились еще в VIII в., когда халиф Махди в доказательство необыкновенной их пушистости и тепла окутывал ими сосуд с водой и выставлял на мороз. «Русы сакалиба» (славяне), заполнявшие невольничьи рынки Востока, воспеты еще дамасским поэтом VIII в. Аль-Ахталем[281].

О славянских рабынях поет поэт Насир-и-Хосро-Енсари, говорит Ибн-Хаукаль, о «рыбьих зубах» сообщает Абу-Гамид-ель-Андалузи[282]. Тот же Ибн-Хаукаль говорит о вывозе из одного из центров Руси — Арты — свинца (или олова).

Вторым центром торговли русов была столица Хазарии — Итиль. Ибн-Хаукаль в «Книге путей и государств» (976–977 гг.) пишет:

О торговле русов в столице Хазарии сообщают Ибн-Хордадбег (начало IX в.), Аль-Джайгани (в «Книге путей для познания государств», датируемой концом IX или началом X в.), Ибн-Фадлан, Ибн-Росте (в «Книге драгоценных драгоценностей», написанной в начале X в.), Масуди (в своем сочинении «Промывальни золота», датируемом сороковыми годами X в.) и др.[284] Здесь, в Итиле, половину города занимали славяне и русы и была особая «Славянская часть» города. Для славян и русов был создан специальный суд. Хазарский каган собирал с них десятину. В Итиль купцы-русы привозили те же товары, что и в Булгар. Среди них были товары, добываемые в самой Руси, были и предметы, покупаемые у своих западных соседей. К ним несомненно относятся знаменитые «франкские мечи», олово (или свинец), янтарь, добываемый в Прибалтике и отчасти на севере.

В Итиль русы прибывали по Волге или по Дону, причем из Дона в Волгу попадали волоком (у современного Сталинграда). В Дон попадали или из Десны, Сейма и Северного Донца, или кружным путем по Днепру в Черное море, а оттуда через Керченский пролив и Азовское море на Дон. Существовала, по-видимому, и сухопутная дорога через степи, известная позднее в Киевской Руси под названием «Залозного пути». По свидетельству Константина Багрянородного, русы приезжали для торговли в Черную Болгарию (Северный Кавказ) и Сирию (Серир — современный Дагестан)[285].

Арабские купцы, в свою очередь, по свидетельству Масуди, Истахри и Аль-Балхи, ездят в Киев для торговли[286]. Ибрагим Ибн-Якуб говорит о том, что купцы-мусульмане, евреи и турки ездят через Краков в Прагу и путь их несомненно лежал через Киев и Прикарпатье[287]. Путь иноземным купцам был закрыт, по свидетельству Истархи, Ибн-Хаукаля, Идризи и персидского анонима X в., только в один из центров русов — в Арту, или Артанию[288]. У восточных купцов русы покупали мечи, бусы (Ибн-Фадлан, Абу-Гамид-ель-Андалузи) и несомненно шелковые ткани, ювелирные изделия, пряности, фрукты. Но, по-видимому, арабы меньше ввозили на Русь товаров, чем вывозили из нее. Этим, может быть, и объясняется обилие кладов восточных монет, накопленных русами в результате подобного рода торговли и походов на Каспий.

Об обширных торговых связях Руси с Востоком кроме кладов восточных монет и непосредственных указаний мусульманских писателей говорят и некоторые другие археологические находки. Так, например, на Тамани были найдены выгруженные из судов камни-балласт той породы, которая встречается только под Киевом.

К концу X в. вместе с разгромом Хазарского каганата и упадком арабского халифата торговля с Востоком замирает.

Интересно отметить то обстоятельство, что, судя по кладам восточных монет, она шла главным образом по важнейшим водным артериям. На расстоянии 75–100 километров от них лежат уже почти совершенно лишенные кладов обширные пространства, где лишь изредка попадаются случайные находки и то главным образом поздние, не ранее X в. Из этого следует вывод, что торговали не сельские жители-общинники, а только какая-то определенная часть русов, какие-то общественные верхи, сосредоточивавшиеся в определенных центрах по важнейшим торговым путям.

В представлении арабов русы, торговавшие в Булгарах, Итиле, пробиравшиеся даже до далекого Багдада, — это воины и купцы. Мы не будем сейчас останавливаться на том, что представляли собой русы в оценке арабов; были ли они славянами или норманнами или теми и другими, этим вопросом мы займемся позднее. Для нас сейчас важно отметить, что восточные писатели считают русов воинами, добывающими все с бою, захватывающими в плен славян, для того чтобы продать их в Хазарию или Болгарию, не имеющими ни деревень, ни пашен, живущими в многочисленных городах. Свое богатство они добывают мечом. Русь «питается лишь тем, что добывает в земле славян», Русь «не имеет недвижимого имущества, ни деревень, ни пашень; единственный промысел их — торговля» мехами и рабами, «которые и продают они желающим, плату же, получаемую деньгами, завязывают накрепко в пояса свои». «Когда у кого из Руси родится сын, отец берет обнаженный меч, кладет его перед дитятею и говорит: "Не оставлю тебе в наследство никакого имущества: будешь иметь только то, что приобретешь себе этим мечом"». Они опрятны в одежде и очень богаты. Татуированные от кончиков пальцев и до шеи, со свитыми и окрашенными желтой или черной краской или бритыми бородами, в своих коротких курточках и кисах (форма плаща), обвивающих один бок и оставляющих непокрытой одну руку, с мечами франкской работы, ножами и секирами, высокие и стройные, сильные и гордые, богато одетые русы производили большое впечатление на арабов.

Их женщины носят ценные украшения: коробочки из меди, серебра или золота, в зависимости от богатства мужа, прикрепленные к груди, к которым привязан нож, зеленые бусы и массивные серебряные или золотые цепи, число которых также соответствует богатству мужа. Накопив 10.000 диргем, муж дарит жене такую цепь, и число цепей, часто довольно большое, соответствует богатству русского купца. Роскошно одеты и мужчины-русы. У них кафтаны с золотыми пуговицами, собольи шапки, золотые браслеты. Русы живут богато, в домах у них дорогая утварь, ковры, подушки. Они имеют много рабов, скота, обзаводятся на чужбине, в Болгарии или Хазарии, своими домами и живут по 10–15–20 человек, т. е. своеобразными военно-торговыми товариществами. Похороны знатного руса своей пышностью и великолепием поразили Ибн-Фадлана. Так говорят о русах Ибн-Фадлан, Ибн-Росте, Ибн-Хаукаль и др.

Перед нами воины-купцы, добывающие меха и шкуры, мед и воск, рабов и невольниц не в результате обмена и торговли, вернее не столько в итоге обмена и торговли, сколько в результате грабительских нападений, захвата и увода в плен побежденных, обложения данью и т. д. Это воины-купцы, богатая верхушка, мечом отстаивающая свои интересы и заставляющая подчиниться себе рядовых общинников разных славянских и неславянских племен Восточной Европы. Все доходы от торговли с Востоком остаются в ее руках и составляют привилегию, еще более усиливающую и обогащающую эту массу сильных и хорошо вооруженных, богатых и организованных, жадных и воинственных русов восточных писателей.

В руках таких же купцов-воинов русов была и вторая торговая артерия — великий водный путь «из варяг в греки». На всем своем протяжении от Скандинавии до Византии он сложился не ранее начала или даже середины IX в., но отрезок его от Причерноморья до Среднего Поднепровья очень древнего происхождения и восходит еще ко временам скифов и античных греческих колоний. Находки древнегреческих вещей и монет, клады римских и ранневизантийских монет встречаются по всему нижнему и среднему течениям Днепра. Это был старинный торговый путь, торговля по которому то расцветала, то замирала под влиянием бурных событий времен «великого переселения народов», то снова возрождалась. В первой половине IX в., в период первых походов русов на Византию, приходящих сюда, по выражению Константина Багрянородного, для войны или торговли, путь по Днепру становится важнейшим путем русской торговли. К этому времени относится соединение двух речных артерий: днепровской и волховской. До этого времени, судя по находкам монет, от Среднего Днепра торговые пути расходились по Десне, Днестру, Припяти и исчезали среди местных речных и сухопутных дорог, ведущих к верховьям Оки, Днепра, Волги, к болотам и лесам Полесья, к Карпатам. Еще до IX в. Днепр соединился с Западной Двиной. На севере в это время обмен шел по Западной Двине, Неве, Ладожскому озеру, по Волге и Северной Двине. В начале IX в. обе области ранее слабо связанных друг с другом речных путей объединяются, создается великий водный путь «из варяг в греки» с двумя ответвлениями: один, главный, на Ловать, Ильмень, Волхов, Ладогу, Неву и второй — на Западную Двину.

Ибн-Хордадбег, писавший свою «Книгу путей и государств» в 40-х годах IX в., говорит:

Походы русских на Византию в начале IX в., описанные в житиях Стефана Сурожского и Георгия Амастридского, в послании патриарха Фотия, посольства русов в Византию, о которых говорят Бертинские анналы и договоры русских с греками 860, 866–867, 911, 944 и 971 гг., сохранены (последние три) нашей «Повестью временных лет», походы Аскольда и Дира, Олега, Игоря и Святослава закрепили за Черным морем название «Русское море», так как, по свидетельству Масуди, «никто, кроме них (русов), не плавает по нему и они живут на одном из его берегов». «Русским морем» зовет Черное море и «Повесть временных лет». «Днепр втечет в Понетьское море жерелом, еже море словеть Руское»[290]. По старой традиции, западные источники Черное море еще в XI–XII вв. называют «mare Rusciae», «mare Recenum»[291].

Вначале, по-видимому, русы торговали с Византией через посредничество Херсонеса, древнего Корсуня русских источников, но в середине IX в. они установили непосредственные связи с Константинополем. Сюда прибывали русские купцы и, согласно так называемому договору 907 г., представляющему собой часть договора 911 г., по предъявлению своих печатей помещались в предместье Константинополя, в монастыре святого Мамонта, где и получали содержание. Торг вели беспошлинно, но на городские рынки этих воинов-купцов пропускали безоружными, партиями не более 50 человек и в сопровождении «царева мужа». На обратный путь они получали от императора провиант и снасти для своих судов. Впоследствии, в договоре Игоря 944 г., права русских купцов в Византии были несколько урезаны, о чем речь будет дальше, но все же в течение всего X в. русско-византийская торговля продолжала развиваться и расти.

Константин Багрянородный красочно описывает плавание русских однодеревок (моноксилов) по Днепру в Византию. С наступлением ноября месяца князь «со всеми Руссами» выходит из Киева и отправляется в полюдье в земли подвластных славянских племен, платящих ему дань. Всю зиму они проводят в полюдье, а в апреле, когда растает лед на Днепре, возвращаются в Киев. В глухих дремучих лесах данники-славяне в течение зимы рубят огромные деревья и, наспех их обстругав, опускают на воду. С наступлением весны такие примитивные лодки-однодеревки спускаются к Днепру. У Киева славяне пристают со своими челнами к берегу и продают их русам. Грубо обработанная колода обшивается бортами, оснащается веслами, уключинами, мачтами, и вот она уже готова в далекий путь. В нее грузится все, что добыто в течение зимнего полюдья путем сбора дани, поборов, грабежа и торговли: ценные меха, шкуры, мед, воск и рабы. В июне русы двигаются вниз по течению Днепра, некоторое время поджидают у Витичева отставших, а через два-три дня пускаются всем караваном в далекое путешествие. Они проходят пороги, где часто поджидают русских купцов алчные и воинственные печенеги, и особенно опасными в этом отношении считаются Неясыть и Крарийская переправа. Приходится выходить на берег, оставляя вещи в однодеревках и, осторожно прощупывая ногами дно, толкать ладьи шестами. У Неясыти к тому же приходится часть людей выделять для охраны каравана от внезапного налета хищных кочевников-печенегов. Но вот тяжелый путь через пороги остается позади. Показался остров святого Георгия. Здесь русы делают остановку и у огромного многовекового дуба совершают жертвоприношения. Еще немного — и на горизонте, в Днепровских лиманах, появляется остров святого Эвферия (Березань). Тут русы отдыхают два-три дня и готовят свои ладьи для морского путешествия, оснащают их мачтами, реями и парусами, и снова в путь. Идут морем, держась берегов, делая остановки у Днестра, Белой и в других местах. До самой Селины их преследуют идущие по берегу печенеги, выжидающие добычу. Но вот русы проходят Дичин и «достигают области Месимврии: здесь оканчивается их многострадальное, страшное, трудное и тяжелое плавание»[292]. Впереди плещут голубые воды «Суда» (Зунда, т. е. пролива, как по-скандинавски назывался Босфор) и сверкают белые здания Константинополя. Здесь уже начинался торг. Отсюда русские купцы привозили золотые и серебряные вещи, дорогие ткани («паволоки»), фрукты, вина, пряности, стеклянные изделия, «сосуды разноличные» и «всяко узорочье»: украшения, изделия из эмали и т. д. Здесь они продавали меха, воск, мед и рабов. Для торговли рабами в Константинополе имелся особый рынок, «идеже рустии купци приходяще челядь продают»[293]. За широко развитую работорговлю Русь получила у евреев прозвище Ханаана[294].

Русские купцы торговали и с Византийским Крымом. С устья Днепра русские суда поворачивали на Херсонес (Корсунь). Значение торговли с Корсунем столь велико, что термин «корсунский» на Руси стал синонимом всего заморского, дорогого, изящного, редкого. Здесь же, у устья Днепра, еще в X в. было какое-то поселение русских воинов-купцов, откуда они ходили в Константинополь и Корсунь, зимовали, занимались промыслами и сталкивались с корсунцами (херсонеситами). Из этого поселения выросло Олешье XI–XII вв., где останавливались купцы-«гречники».

Имела место и посредническая торговля между Русью и Византией, и в роли посредников выступали печенеги. Они продавали херсонеситам русский воск и меха, а скупали у последних шелковые ткани, муслин, перевязи, бархат, перец и другие товары, часть из которых предназначалась для торговли с русскими[295].

Значение торговли с Византией трудно переоценить. Торговый путь из «моря Варяжского» в «море Русское» сыграл большую роль в объединении северной, Приильменской, и южной, Среднеднепровской, Руси, являясь будучи в значительной степени результатом расширения сферы деятельности русских дружин воинов-купцов. Влияние Византии на Русь слишком хорошо известно, чтобы о нем подробно говорить. Оно сказывается и в материальной культуре от русского художественного ремесла и одежды до памятников древнерусского зодчества, и в экономике Руси, в ее городской и сельской жизни, в культуре, политической жизни и идеологии. И немаловажную роль в русско-византийских связях имели торговые сношения.

Говоря же о том, кто был носителем этих сношений, мы должны будем признать в русах, снова сознательно отбрасывая сейчас вопрос об этнической принадлежности, воинов-купцов, богатую знать, имевшую своих послов, свои золотые и серебряные печати с родовыми знаками, вооруженных мечами и копьями, топорами и луками со стрелами. Воинственные и храбрые, жадные и корыстные, они обирают своих данников — рядовых славян-общинников, обращают их в рабство и, нагрузив свои ладьи-однодеревки всякими товарами, добытыми не куплей, покупают они редко, а «примучиванием», данью и грабежом, едут в Византию и везут оттуда для своего потребления или для продажи «за морем», в Скандинавии и Западной Европе, различные дорогие вещи, украшения, ценные ткани, вина, фрукты и пряности. Те, кто дает им меха и мед, воск и рабов, рядовые общинники, чаще всего даже не видят эти «корсунские» и «грециские» товары, купленные русами в далеком Царьграде на деньги, вырученные от продажи братьев и сестер, жен и детей славян-общинников или от реализации куньих, собольих, лисьих, горностаевых и прочих мехов, воска и меда, добытого путем сбора дани в течение зимнего полюдья киевским князем и его «руссами» в землях древлян, кривичей, дреговичей, северян и других русских племен.

Конечно, немаловажное значение имела транзитная торговля, и мечи, которые русские купцы продавали в Византии, были франкскими, т. е. западноевропейскими мечами, так же точно как не все византийские товары потреблялись самими русами, но все же мы не можем не указать на грабительский характер торговли русских купцов-воинов. Из источников, относящихся к византийской торговле, он с той же очевидностью бросается в глаза, как и при изучении восточных писателей. Эта торговля, разоряя общинников, в то же самое время способствовала накоплению богатств у ведущей ее военно-купеческой верхушки. «Заморские» вещи, приобретенные за счет продуктов, отобранных у общинников, доставались не им (к общинникам-славянам они, как и византийские солиды и арабские диргемы, почти не попадали), а все той же верхушке воинов-купцов.

Такого же древнего происхождения были и связи с Западной Европой. Со Скандинавией и Готландом Русь была связана уже во всяком случае с VIII в., а быть может, и ранее, когда в VI–VII вв. впервые шведские викинги, правда не надолго, проникли в Прибалтику. К этому же времени относятся первые следы восточных монет на острове Готланде и в Швеции. В таможенных правилах, изданных в Раффельштете в октябре 904 г., говорится о купцах, приходящих из Чехии и «Ругии», т. е. Руси, так как «Ругией» в Западной Европе называли Русь, о чем свидетельствует продолжатель Регинона, называющий Ольгу правительницей Ругов. «Русские» товары Раффельштетского таможенного устава — это воск, рабы и лошади[296]. Ибрагим Ибн-Якуб сообщает, что из Кракова приходят в Прагу русы и славяне и привозят туда рабов, олово и меха. Здесь они торгуют с арабскими, еврейскими и турецкими купцами, привозящими «византийские червонцы» и разные товары[297]. Позднее одним из центров торговли с Западом становится Регенсбург и регенбсургские купцы появляются в Киеве[298]. С Запада на Русь приходили мечи и другое оружие («Лядские сулицы» и «латинские шеломы» «Слова о полку Игореве»); некоторые изделия, в том числе итальянские, испано-арабские и африкано-арабские. Недаром Вениамин Тудельский сообщает о русских купцах в Александрии, а Масуди говорит об одном русском племени, которое торгует с Андалус (Андалузией)[299]. У Мартина Галла мы находим, правда, позднейшее свидетельство о торговле Руси с Польшей, но он же говорит о «прежних» поездках купцов[300].

Что касается торговли Руси с Севером, то в западной части своих путей, связанных с «морем Варяжским», она совпадает с указанными нами ранее путями Волжской, Двинской торговли и северной оконечностью пути «из варяг в греки» и ведет в Скандинавию и на Балтийское побережье, а в восточной уводит русских купцов в землю «вису» (веси), «юры» (югры), в Биармию, к «Морю Сумрака», где шел «немой» торг с северными лесными племенами, описанный нашей летописью.

В связи с растущим обменом растет число кладов монет, расширяется денежное обращение. Деньги выступали в Древней Руси и в качестве средства обращения, и в качестве средства накопления сокровищ. В этой своей функции деньги и выступают в кладах монет, и в этом же качестве они высоко ценились на Руси. По свидетельству Гардизи, русы и славяне «не продают товара, иначе как за чеканные диргемы»[301]. Об этом говорят многочисленные клады всевозможного рода восточных (сасанидских, саманидских, абассидских, зийяридских, омейядских и прочих диргемов), западноевропейских, византийских и, наконец, русских монет, чеканенных первыми князьями. Накопленные в результате грабежа, поборов и торговли деньги закапывали в землю, пряча от врагов.

Первыми попали на Русь греческие и римские монеты. Затем во времена великого переселения народов приток монет ослабевает и даже по отношению к отдельным районам вовсе замирает. Позднее, с VIII в., снова начинают распространяться денежные клады, говорящие о развитии торговых связей, причем первое время ранневизантийские и восточные монеты встречаются примерно в равном количестве. С IX в. безраздельно господствуют монеты восточного чекана, хотя по-прежнему встречаются византийские солиды, а затем, с конца X в., приток восточных монет ослабевает, в то время как в последние два десятилетия X в. появляются западноевропейские денарии (датские, английские, немецкие, чешские и др.), сперва обращающиеся лишь в качестве придатка к восточным диргемам, постепенно, в течение примерно полувека, вытесняющие эти последние, пока, наконец, с середины XI в. восточные монеты окончательно уступают свое место западноевропейским. Два века на Руси господствовали в обращении диргемы и одно столетие — денарии. От этой эпохи, по-видимому, сохранился термин «скот» в обозначении денег. В Раффельштетском таможенном уставе, где говорится о торговле с «ругами» (русскими), упоминается «скоти», равный полудрахме. В древнефризском языке «sket» означает скот и деньги, в древнесаксонском «scat» — деньги, имущество, в англо-саксонском «sceatt» — деньги, имущество, в древнескандинавском «skattr» — деньги, богатство, налог, подать, что совпадает со смыслом русского слова «скот».

Все это говорит за то, что в древности «skat», «scot» означал и деньги, и богатство, и имущество вообще, и в частности, определенную часть имущества — скот, как это имело место с римскими «pecus» (скот) и «pecunia» (деньги). Позднее этот термин закрепляется за понятием «деньги» и в таком его содержании вместе с западноевропейскими монетами приходит на Русь[302].

Со времен Владимира Святославича до нас дошли первые монеты русской чеканки. Это известные монеты с изображением князей и родовым знаком Владимира (Василия) Святославича, Ярослава (Георгия) Владимировича и Мстислава Владимировича. Но монет русской чеканки встречается мало[303].

В XII–XIII вв., за пределами интересующего нас периода, чеканка монет на Руси прекращается по не известным нам причинам, а приток монет с Запада также сходит на нет. Их заменяют серебряные слитки-гривны. «Гривна» — шейное украшение («грива», «загривок») в виде обруча, постепенно приобретающее роль денег. Вначале они подчиняются определенной весовой единице, что произошло, быть может, еще в очень отдаленные времена, а затем стали отливать особые слитки (в Киеве — шестиугольные плитки, в Новгороде — продолговатые палочки, имелись и черниговские гривны)[304]. Их отдаленным потомком является современный «гривенник».

Во времена «Русской Правды» денежное обращение широко распространяется на Руси. На Руси ходили гривны, куны, резаны, ногаты, веверицы и векши. Слово «куны», как и «скот», было обобщающим понятием для денег. Наивысшей единицей счета была гривна, равная 20 ногатам, 20 или 25 кунам или 50 резанам. Веверица и векша были мелкими денежными единицами, равными примерно ¼ куны или ½ резаны. В кунной системе наименование денежных единиц имеет чрезвычайно пестрый характер. Гривна служила обозначением единицы веса и расплаты в серебре и золоте, ногата также была металлическим денежным знаком (от арабского «нагд» — деньги, точнее — полноценная, хорошая монета), тогда как куна, веверица и векша выступали ранее в роли меховой денежной единицы. Резана могла быть частью разрезанной и меховой, и металлической денежной единицы и в последней своей форме неоднократно встречается в кладах монет. Меховая денежная система во времена «Русской Правды» уже отходила в область преданий, и все эти куны, веверицы и векши были металлическими деньгами. Но было время, когда они действительно были мехами, и об этом времени говорит Ибн-Росте, сообщающий, что главное богатство камских болгар, соседей Руси, с которыми русские постоянно общались и торговали, «составляют куницы. Нет у них золотых и серебряных денег. Их диргемы — куницы», и пишет Насир-Эд-Дин Ахмед Тусский, указывающий, что «на Руси ходячая монета — белка, не деньги. Это кожи без волос с передними и задними лапками и с ногтями»[305]. Кстати следует отметить, что изучение стоимости денег «кунной» системы приводит к интересным выводам. Ибн-Росте сообщает, что «одна куница равняется 2,5 диргем». Но столько она стоила в Болгарии, Хазарии или на Каспии. Мех же куницы на Руси стоил 1 диргему, а белка — ¼ диргемы. Это свидетельствует о больших прибылях купцов-русов, торговавших мехами с Востоком, даже если считать, что они покупали меха у славянских охотников.

Мы остановились лишь на древнейшей торговле Руси, и целый ряд вопросов, связанных с ней, но относящихся к более позднему периоду, новые торговые пути и формы обмена будут служить объектом рассмотрения далее.

В эту древнейшую эпоху сами продукты торговли добывались и в результате внеэкономической эксплуатации зависимого населения путем даней, когда основной ее формой была дань, собираемая с покоренного населения, уплачиваемая наиболее ценным предметом экспорта — мехами, и в результате захвата самого населения в рабство для последующей продажи на рынках Востока и Византии. Рост внешней торговли наряду с выделением ремесла вызывал развитие внутренней торговли между сельским населением и городами, причем, конечно, нельзя сказать, что торговля проникала во все уголки Руси, что она стала необходимой для всей массы общинников, для всего сельского люда. Деревня участвовала во внешней торговле главным образом пассивно, отдавая княжим дружинникам, воинам-купцам, основную массу своих ценностей. Часто и сам сельский житель, захваченный в плен, становился товаром. Накопление ценностей, поступающих в результате сбора дани, поборов и т. д., в руках князя и его дружинников, превращение дани в товар, наличие наряду с голым принуждением свободного обмена торговли усиливали имущественную дифференциацию, способствуя ускорению процесса распада общины и развитию классовых отношений вширь и вглубь.

Торговля, захватывая в орбиту своего влияния все большее и большее количество областей с общинными поселениями, разлагает общину, способствуя еще большему укреплению экономически могущественных семей и обнищанию маломощных. Создаются условия для возникновения феодала внутри самой общины, и он не замедляет появиться.

Этот процесс ускоряется и оформляется под влиянием вовлечения данных районов в орбиту феодальных отношений, сложившихся в передовых районах и городах Восточной Европы. Растет социальная дифференциация, подготавливающая распад первобытно-общинных отношений и выделение господствующей феодальной группировки. Сохранившаяся община становится уже социальной организацией угнетенного класса, объектом эксплуатации выделившейся феодальной верхушки.

Рост ремесла, а вместе с ним и торговли вызывает появление городов. Мы уже имели возможность указать на эволюцию больших городищ. Эти последние, представлявшие собой поселения нескольких семейных общин, обрастают открытым селищем. Подобного рода явление было прослежено нами на материалах Борщевского городища на Среднем Дону. К числу таких городищ, эволюционирующих в направлении трансформации в город, относится и Ковшаровское городище.

В позднейших слоях Ковшаровского городища X–XII вв. обнаружены остатки новых оборонительных сооружений, состоявших из деревянных укреплений на каменном фундаменте, сложенном из булыжника. Столбы этих укреплений были вкопаны в землю ниже каменной кладки и обнесены горизонтально положенными бревнами. Вокруг укрепленного городка на площади в 4–5 гектаров найдены следы открытого поселения — «селище». Эти последние становятся главным типом поселения основной массы населения.

Старые городища либо запустевают, превращаясь во временное убежище, либо перерастают в города. Иногда жители «селищ» воздвигали городище, но очень небольшое число находок вещей в них говорит за то, что они были только лишь временными убежищами, куда скрывалось во время нападений врагов окрестное население[306].

Исследования показали, что в города превращались те древние городища, которые были расположены на важных торговых или военных путях. Они разрастались в размерах, их укрепления часто превращались в «Детинец», «Кремль», за пределами которых жила основная масса городского люда. Так образовались города Старая Рязань, Ростов, Смоленск, Витебск, Полоцк, Туров, Изборск, Орша, Белозерск, Старая Ладога и другие древнейшие центры Руси, Из городища, расположенного на правом берегу реки Полоты, типичного большесемейного городища VIII–IX вв. с лепленной керамикой, костяными орудиями и т. д., вырастает феодальный Полоцк. Старое городище превращается в «Детинец», но когда и он перестал удовлетворять потребности горожан, в XI в. выстраивается новый «Детинец», в пять раз больше первого, но уже в устье реки Полоты.

В 12 километрах от Смоленска, у деревни Гнездово стоит большесемейное городище. Это — древний Смоленск. В X в. здесь возникают два новых укрепленных валами городища — одно в устье реки Свинки, другое — в устье реки Ольшанки, окруженное обширными селищами и огромным курганным некрополем, насчитывающим несколько тысяч курганов.

В XI в., когда городища перестали удовлетворять потребности древних смолян, город был перенесен на настоящее его место. Такую же эволюцию претерпели Новгород, древнейшее городище которого «Рюриково» находится в 3 километрах к югу от Новгорода; Белозерск, расположенный в X в. в 10 километрах к востоку на берегу реки Шексны; Ростов, эмбрионом которого было древнее Сарское городище; Ярославль, выросший рядом с древним городищем «Медвежий угол», и т. д. Некоторые города вырастали непосредственно на месте древних поселений, как это произошло с Киевом — «мати градом Русьским», Ладогой, древним «Альдейгобургом» скандинавских саг, и др.[307]

Эти перенесения древнерусских городов обусловлены различными причинами. Во-первых, город переносился, если дальнейшее разрастание древнего «Детинца» становилось невозможным, а потребность в этом была; во-вторых, в том случае, если новое его местоположение больше соответствовало потребностям торговли и военных предприятий князей, и, в-третьих, тогда, когда в древних центрах — городищах времен племенного быта — сосредоточивается враждебная князю родоплеменная знать и разгром ее сопровождался ликвидацией старого поселения.

Города становились ремесленными и торговыми центрами и резиденциями князя и дружины.

В центре города, за стенами «Детинца», стояли княжеские хоромы и дворы, дома и дворы окружающей князя знати. У стен «Детинца» располагались поселения «черного люда» и торг. Позже и они обносились стеной и снова обрастали неукрепленным поселением — «околоградьем». Строились церкви и монастыри. Вокруг города располагались княжеские, боярские и монастырские села, загородные княжеские «красные дворы», представленные «селищами», о которых говорят древние летописи. К городу сходились пути — сухопутные и речные. Дороги получали название от городов и стран, к которым они вели, а городские ворота назывались по дорогам: «Черниговские», «Курские» (Новгород-Северск), «Лядские» (Киев) и т. д.

Город становится типичным феодальным торговым, ремесленным и административно-политическим центром, в котором сосредоточивается различное, довольно пестрое социально дифференцированное население — мелкий ремесленный и прочий «черный» люд, купцы, ведущие как внешнюю, так и достаточно к тому времени развитую внутреннюю торговлю, и феодализирующаяся верхушка — князь со своими дружинниками, слугами, администрацией, дружинное, княжое и «земское» боярство и т. д.

В это время, в IX–X вв., Русь была покрыта городами, и недаром в скандинавских сагах за ней закрепилось название «Гардарики», т. е. «страна городов». Об обилии городов у восточных славян сообщают Географ Баварский, Масуди и Аль-Истархи[308]. Конечно, среди этих «городов» было немало еще древних городищ, но вряд ли можно сомневаться в указаниях писателей древности, если развернуть карту древних городищ уже несомненно городского типа X–XI вв. Многие из них нам неизвестны по именам, многие летописные города не могут быть приурочены к известным городищам, но общая картина от этого не меняется.

Правда, города Древней Руси часто еще не были городами в собственном смысле этого слова.

«Градами» называет городища и селища древлян древняя русская летопись, сообщая о борьбе Ольги с древлянами. Что это были за «грады», можно судить по тому, что их жители занимаются не ремеслом и торговлей, а «делают нивы своя и земле своя»[309].

Таким же «градом», только, по-видимому, больших размеров, был и племенной центр древлян — Искоростень.

Эти города того периода времени, той переходной ступени развития, когда соответственный пункт являлся одновременно и «селом», и «деревней», и «городом», «село-градом», по терминологии Н.Я. Марра, синонимом нашего «места», «местечка», украинского «міста», термина, покрывающего такие понятия, как «город», «село», «поселение» и т. д.[310]

Но наряду с ними в X в. на Руси расцветали Киев, Новгород, Чернигов, Переяславль, Изборск, Ладога, Белоозеро, Витичев, Вышгород, Любечь, Муром, Ростов, Изяславль, Перемышль, Червень, Смоленск, Овручь, Пересечен, Полоцк, Белгород, Псков, Родня, Туров и многие другие, названия которых не сохранили нам наши летописи.

Наряду с городами, развивающимися из древних городищ, появляются городки-крепости, «нарубаемые» князьями с целью обороны границ Руси от «ворогов» или для «примучивания» окрестного подвластного, подданного населения. Так «ставил» города по Руси Олег, так «ставил» города по Десне, Остру, Суле, Стугне и Трубежу и «нарубал муже лучшие» Владимир, так «поча ставити городы по Роси» и Ярослав[311]. Это были военно-административные центры, центры княжеского управления и оборонительные пункты. Они должны были держать в повиновении окрестную землю и «боронить землю Русскую от ворога». Эти княжеские городки, напоминавшие позднейшие «острожки» времен Московской Руси, впоследствии обрастали «околоградьем», если, конечно, это позволяли условия местности и к ним экономически тяготело население, заселялись всякого рода торговым и ремесленным людом и таким образом превращались в настоящие города. Далеко на юге, где постоянные нападения кочевников делали жизнь окраинного населения тяжкой и опасной, на востоке в дремучих лесах, в глухих, медвежьих уголках, где не пролегали прямоезжие пути-дороги, на севере эти княжеские городки редко достигали расцвета и часто исчезали, не оставив после себя ощутительных следов.

У князей были свои собственные города: Вышгород («град Вользин»), Белгород («Воладимир заложи град Белъгород, и наруби в нь от инех городов, и много людей сведе в онь, бе бо любя град сь»), Изяславль («град» Рогнеды) и др. В этих городах, являвшихся центрами не только военно-административного, но и административно-хозяйственного управления, сосредоточивались разного рода «княжие мужи» и челядь: даньщики, вирники, ябетники, мечники, мостники, городники, тиуны, рядовичи, ремесленники, холопы и т. д. Одни из них были управителями, другие — слугами, третьи выступали в качестве рабочей силы в княжеском хозяйстве. В военное время из этих управителей и слуг формировалась княжеская «молодшая» дружина. Такой княжой город был заселен княжескими ремесленниками: оружейниками, ювелирами, «каменносечцами», гончарами и т. д., ставившими на своих изделиях родовой знак своего князя. Искусные ремесленники ценились князем. «Русская Правда» ограждает жизнь «ремественника» и «ремественницы» штрафом в 12 гривен, как за тиуна или кормильца[312]. Княжеские родовые клейма на изделиях ремесленников-холопов обнаружены как раз там, где княжеское хозяйство в IX–XI вв. было больше всего развито: Киев, Чернигов, Белгород, Вышгород, Изяславль, Остерский Городец, Канев (летописная Родня, современное городище «Княжая гора»). Это были княжеские города, центры княжеского хозяйства[313]. Здесь княжеский «красный двор», где иногда живет подолгу сам князь, но чаще всего его посадник, здесь князья заводят свое хозяйство, наблюдают за ним. Тут склады «узорочья», «тяжкого товара» и всякой «готовизны», меда в «медовушах», вина, воска, хлеба и т. п., которые доставляют «тянущие» к городу «волости» и «земли», выгоны и выпасы, «бобровые гоны», «ловища», «перевесища», «бортные ухожаи» и т. д., обслуживаемые трудом всякого рода челяди: холопов, смердов, рядовичей и т. д. Княжой город окружают села — княжеские сельские поселения, находящиеся под управлением и наблюдением сельских и ратайных старост и тиунов и всякого рода слуг из челяди — рядовичей. Здесь пасутся стада скота, косяки лошадей. Сюда, в город, стекались дань и военная добыча, поборы и штрафы, товары и рабы, тут была «вся жизнь» князей. Такой княжой город становился центром феодального освоения окрестной земли. Вокруг него возникали княжие села и слободы, и деревни сельских общинников постепенно втягивались в княжеское хозяйство. Всюду появлялась княжеская администрация, ставившая затесы на дубах и соснах, прокладывавшая межи, устанавливавшая повсюду всякого рода «знамения», строго преследовавшая за «перетес», каравшая всякого, кто «межоу переорать», пускавшая на некогда общинные выгоны стада скота с княжим «пятном». Всюду появлялись княжие села, «ловища и перевесища», «рольи» и «бортные ухожаи», трудились княжеские холопы и смерды, ремесленники и рядовичи, всюду хозяйничали огнищане и конюхи, тиуны и посельские. И специальные «княжие мужи» — «городники» — «нарубали» все новые и новые города, становившиеся очагами феодализации и военно-административными центрами. Такой княжой город, где жили ремесленники и концентрировались всякого рода «товары» и «узорочья», где находились «склады» живого товара — рабов, естественно, привлекал к себе купцов и ремесленников, соблазненных перспективой «торга» и безопасного отправления своих функций под защитой городских валов и стен, под защитой княжеской дружины, и княжеский город обрастал «околоградьем» — посадом[314].

Так, в результате общественного разделения труда и концентрирования ремесла и торговли на некоторых древних городищах, расположенных на удобных торговых и военных путях, и в результате градостроительной деятельности князей возникает древнерусский город, уже не «село-град» — «место», не город-городище времен первобытно-общинного строя, а город феодального типа, тот город, которому Русь обязана своим скандинавским названием «Гардарики».

Среди городов Древней Руси особенно выделяется Киев, «мати градом Русьским». Этот город, как и Новгород, Псков, Полоцк, Смоленск, Ладога и некоторые другие города, не был княжеским городом в том смысле этого слова, в каком мы употребляли это понятие по отношению к Вышгороду, Белгороду, Изяславлю, Родне и др. В городах, возникших на основе древних поселений, князья могли возводить новые стены, «сыпать» земляные валы, строить «детинцы», расширять их, окружать «околоградье» новой линией земляных и деревянных укреплений, возводить церкви и монастыри, «хоромы» и «красные дворы», до неузнаваемости менявшие облик древнерусского поселения, но не они были их основателями. Время их возникновения к эпохе летописцев было уже основательно позабыто, но пытливый народный ум пытался восполнить пробел. И складывались предания и песни о легендарных основателях городов, «нарубавших» в седой древности города так же, как это делали современные им князья. Так возникли легенды о Кие, Щеке и Хориве, основателях Киева, о варяге Туре, заложившем Туров, записанные первыми русскими летописцами.

Древний Киев был хорошо известен Востоку, Западу и Византии. О «Куябе» («Куяве») говорят Аль-Джайгани, Ибн-Фадлан, Ибн-Хаукаль и другие восточные писатели. О Киеве сообщают договоры русских с греками и Константин Багрянородный. О Киеве говорят Титмар Мерзебургский, Брунон и скандинавские саги. Киев, как и Русь, был городом, «ведомым и слышимым во всех концах земли».

В древности Киев носил и другое название. Константин Багрянородный сообщает, что однодеревки русов «собираются к Киевской крепости, называемой Самвата…»[315] Киевская крепость — это, очевидно, древнейший укрепленный район Киева. Но почему он получил название «Εαμβατάς»? Это слово пытались объяснить и из славянских языков («совода», соединение вод Днепра и Десны, «се мать» городов русских), и из языков венгерского («szombat» в значении городов и местечек), скандинавского («se stapr aer sambatasi» — «место, где собираются лодки»), франкского, литовского, армянского («Sambat» — имя собственное), арабского, финского («sampatasa», что означает «пограничный камень» или «пограничная равнина») и хазарского языков[316]. Н.Я. Марр считал возможным связать это название Киева с культовым именем, означающим тотемные божества сарматов и одинаково отложившимся в топонимических названиях Армении и Руси. Отсюда, из сарматского мира, откуда русский народ взял свои «дако-сарматские элементы в русском народном творчестве» (мотивы коней, стилизованные кони, изображения, связанные с сарматскими культами, и т. п.), пришла на Русь и в Армению легенда об основании Киева (Куара в Армении), в которой действуют в одинаковых условиях местности три брата и сестра их по имени Лебедь (Лыбедь), в исторические уже времена, в VII в., записанная армянским историком Зеноном Глаком, попав в армянский эпос едва ли не со слов тех самых русских воинов хазарских дружин, которые тогда же, в VII в., в далеком Закавказье столкнулись с армянами и чья речь была записана Моисеем Утийцем, русских воинов, рассказывавших свое предание о постройке «на горе» «града», вокруг которого был «лес и бор велик». Армянский Куар, двойник Киева, тоже был воздвигнут на возвышенности, где было «также обилие травы и деревьев». И все три брата армянской легенды — Куар, Мелтей и Ореан — действовали в «области Палуни», двойнике земли русских полян. Отсюда, из сарматского мира, быть может только в передаче хазар, эпигонов сарматского мира, пришло во времена хазарского владычества на Среднем Днепре и название древней киевской крепости «Самват»[317]. Непосредственно хазарское происхождение наименования «Самват» тем более кажется понятным, что частичка «сам» часто употребляется хазарами для обозначения населенного пункта («Самкерц», «Семендер» и др.). Слово же «bat» в тюркском языке (а хазарский язык, язык болгарской группы, остатком которого справедливо считают современный чувашский язык, является древнетюркским) означает «крепкий».

Все остальные теории происхождения названия «Εαμβατάς» не могут быть приняты. Даже финская теория, которая как будто бы имеет некоторые основания претендовать на более или менее удачный подход к разрешению вопроса, учитывая финскую топонимику северной части Днепровского Левобережья, вряд ли может быть признана обоснованной. Когда у Среднего Днепра обитало население, в языке которого имелись элементы, близкие к позднейшей финской речи, ни о каких «крепостях» не могло быть и речи, а назвать «равниной» холмы и лесные чащи Киева можно только по недоразумению. Заслуживает внимания только недавно высказанное Б.А. Рыбаковым предположение об антском происхождении названия «Самват» или «Самбат».

Он указывает на найденную в 1902 г. в Константинополе надгробную надпись, гласящую:

Судя по индикту, Хилбудий, сын Санбата, умер в 529 г. «Вполне вероятно, что погребенный здесь Хилбудий тождественен с антом Хилбудием, описанным Прокопием. В таком случае имя отца Хилбудия — Санбат — приобретает особый интерес в связи с названием Киева «Самбатас». Сам Хилбудий несколько напоминает летописного Кия — и тот, и другой пытались вместе с антами («с родом своим») поселиться на Дунае (по Прокопию, в городе Туррисе), но оба были вынуждены оставить Дунай из-за конфликтов с местным южнославянским населением»[318]. Сомнительно, конечно, чтобы эта надгробная надпись была связана с могилой известного анта Хилбудия, так как если датировка ее верна, то в могиле покоится прах неизвестного нам Хилбудия, а другого, ибо тот Хилбудий был убит в 534 г. Но очевидно, что погребен в этой могиле был видный ант, сын Санбата. Следовательно, имя Санбат, близкое наименованию Киева Самбатом, было антским, русским, именем.

Память о наименовании Киева «Самвата» вряд ли сохранилась до летописных времен. Если даже считать, что «се мати» означает просто осмысление летописцем древнего названия города, так как трудно предположить, чтобы действительно город Киев был назван «матерью», то и в таком случае придется сделать вывод, что летописец не понимал этого названия, его смысл был утрачен, и он по-своему объяснил непонятное ему слово.

Раскопки древнего Киева обнаружили на территории города три древнейших поселения VIII–IX вв., не представлявших собой еще единого центра. Эти три поселения, расположенные на Щековице, на горе Киселевка и на Киевской горе, три городища дофеодального Киева, по преданиям, записанным летописцем, связывались с Кием, Щеком и Хоривом. Они не покрывались общим названием «Киев», и только к концу X в. одно из них, расположенное на Киевской (Андреевской) горе, втянуло в орбиту своего влияния все остальные, и только тогда складывается Киев как единый крупный городской центр.

Древнейшее Киевское городище, значительно меньших размеров, чем так называемый «город Владимира», было окружено валом и рвом, засыпанным Владимиром во время постройки в конце X в. (989 г.) Десятинной церкви (церкви Богородицы). На дне рва обнаружена лепная керамика, очень грубая и примитивная, что заставляет датировать древнее Киевское городище VIII–IX вв., а может быть, даже более ранним временем. Внутри городища VIII–IX вв. обнаружена землянка прямоугольной формы с крышей из досок, покоившейся на балке. Стены были сплетены из прутьев и обмазаны глиной. В землянке стояла прямоугольная глиняная печь со сводчатым верхом. На полу землянки найдены осколки битой лепной посуды и глиняные пряслица, датируемые VIII–IX вв. Таково было жилье обитателей древнего Киевского городища. На древнем Киевском городище были найдены остатки языческого капища, сложенного из серого песчаника в виде эллипса. Вокруг жертвенника сохранился глиняный пол.

Во времена Владимира ров был засыпан, в одном месте у рва была выстроена Десятинная церковь. «Город Владимира» был огражден земляным валом с каменными башнями. Развалины одной из таких воротных каменных башен «города Владимира» получили название «Батыевых ворот». На территории густо заселенного «города Владимира», основание которого следует датировать концом X в., стояли Десятинная церковь, церковь Василия, княжеские «хоромы» и позднее — Янчин монастырь (Янки, дочери Всеволода Ярославича). От «хором» Ольги и Владимира дошел до нас каменный фундамент здания, расположенного у Десятинной церкви. Нижний его этаж был возведен из скрепленного известью красного кварцита, доставленного с Волыни, верхний же этаж был сложен из тонкого кирпича с рядами мелкозернистого песчаника и прослойками цемента с толченым кирпичом. Кирпич был выкрашен светло-коричневой краской и имел скошенные боковые стенки. Среди остатков дворца найдены куски карнизов, плит, дверных наличников из красного шифера, мрамора и других пород камня. Красновато-коричневый дворец Киевского князя был богато декорирован и выглядел роскошным зданием. Внутри «хоромы» были расписаны фресками и украшены мозаикой. Потолок и пол были деревянными. Наличники дверей были сделаны из красного шифера и скреплены железными стержнями, залитыми свинцом. Обнаружены оконные стекла круглой формы. Рядом, к западу, было расположено другое каменное здание, обмазанное штукатуркой с богатой фресковой живописью. Родовой знак Владимира на одной из плит датирует здания концом X и началом XI вв. Тут же стояла Златоверхая Десятинная церковь, от которой до нас дошли фундамент, капители колонн, мраморные и шиферные карнизы, мраморные парапеты, куски фресок и мозаик, остатки мозаичного пола и т. д., что говорит о роскошном оформлении первой русской каменной церкви. Невдалеке от Десятинной церкви и каменных княжеских «хором» располагались мастерские для обработки камня, где выделывались мраморные, шиферные и прочие карнизы, плиты, иногда украшенные орнаментом, для изготовления изразцов, политых эмалью, ювелирные, стекольные и литейные мастерские, мастерские для изготовления предметов из кости и рога и т. д. Продукцию этих мастерских мы находим в остатках церквей и «хором» древнего Киева, в погребениях, кладах и т. д. И наконец, во времена Ярослава создается огромный «Ярославов город» с «Золотыми» и «Лядскими» воротами, с Софией и т. д. В XI в. в Киеве уже немало пышных каменных дворцов, от которых до наших дней дошли нижние части стен, украшенные мозаикой, чаще же всего одни фундаменты. Строятся новые церкви и монастыри — Федора, Петра, Георгия, Ирины, Михайловский, Дмитриевский и Янчин монастыри, Софийский собор. Высится по-прежнему Десятинная Златоверхая церковь — усыпальница князей со своими саркофагами из мрамора, шифера и дерева, где были погребены Ольга, Ярополк, Олег и Владимир Святославичи и другие князья, с тайником и другие величественные здания древнего Киева. Новый город, «город» Владимира и Ярослава, разрастаясь, покрыл собой древний могильник IX–X вв., где найдено до 150 погребений «простой чади» в деревянных, сбитых гвоздями ящиках, которые сопровождаются бедным погребальным инвентарем (ножи, стрелы, кресала, кремни, перстни, височные кольца и т. п.), и несколько богатых курганов со срубами, представляющих собой могилы знати — дружинников с многообразным и богатым инвентарем (копья, топоры, стрелы, колчаны, седла, удила, стремена, куски богатой одежды и т. д.) и сопроводительными погребениями рабынь. Над древним кладбищем быстро растет новый город и бьет ключом бурная жизнь «мати градом Русьским».

Рядом с блестящими и пышными церквями и дворцами теснятся землянки «простой чади», где ютится всякого рода городская беднота: холопы, ремесленники, наймиты и т. п. Стены землянок уже не плетеные, как раньше, а сделаны из толстых бревен и изнутри выложены горизонтальными бревнами, брусьями или досками. Внутри такого дома стояла печь, основу которой составляли столбы или деревянные стенки, обмазанные глиной. Печь обычно была расписана в два-три цвета. Рядом с печью находилась яма для ссыпки отбросов и мусора или для помещения сухого белого песка для посыпки пола. Запасы зерна хранились в бочках или на полу в пристройке. В землянках XI–XII вв. найдены зерна ржи, ячменя, проса, пшеницы, кости животных и птиц, жернова, ножи, топоры, молотки, ножницы, серпы, лемехи, замки, ключи, посуда, изготовленная на гончарном круге, зачастую поливная, и т. д. Некоторые из этих находок говорят за то, что в среду «простой чади» уже давно проникла частная собственность (замки) и что некоторые рядовые киевляне еще «делали нивы своя и земле своя» (серпы, лемехи). Город быстро рос и сказочно богател. «Соперник Константинополя» — Киев поражал многих иноземных купцов своим богатством, великолепием и многолюдностью.

Титмар Мерзебургский говорит о столице Руси: «В большом городе Киеве, столице того государства, находится более 40 церквей и 8 рынков». Одной из этих церквей была, по свидетельству Титмара, церковь Климента, в которой нетрудно усмотреть все ту же Десятинную церковь. В ней находились привезенные Владимиром мощи святого Климента, а может быть, даже особый придел. Пусть Титмар преувеличивает, но нет никакого сомнения в том, что Киев X в. был одним из крупнейших городов Европы, столицей молодого, могущественного государства и международным торжищем, где нетрудно было встретить грека и еврея, болгарина и ляха, немца и датчанина, англосакса и скотта, шведа и печенега, финна и венгра.

Вторым по величине городом Древней Руси был Новгород. Раскопки на Славне, Ярославовом дворище, Рюриковом городище и других местах Новгорода открыли нам богатый и многолюдный торговый город I–XI вв. с каменными церквами и зданиями, с многочисленным ремесленным людом. Улицы его были вымощены и получили водопровод и канализационные стоки еще в XI в., когда ни один из западноевропейских городов не имел ничего подобного. Так росли древнерусские города, центры хозяйственной, политической и культурной жизни Руси[319].

Развитие разделения труда, рост ремесла вызывают рост внутриплеменного, межплеменного обмена и расширение внешней торговли, обусловивших возникновение и расцвет древнерусского города. Растет имущественная дифференциация. В больших курганах, представляющих собой погребения знати IX–X вв. типа знаменитых «Черной могилы» и «Гульбища» (обе могилы X в.) в Чернигове, Киевского погребения дружинника на Кирилловской улице (тоже X в.), Киевского некрополя, курганов у Гнездова (Смоленск), Ярославля, Шестовиц (Черниговщина), Старой Ладоги и т. д., обнаружены различные ценные вещи из золота, серебра и бронзы, чаще всего испорченные огнем, монеты, изящно отделанные дорогие украшения, как, например, турьи рога, украшенные сложно орнаментированной оправой из серебряных пластин, подвески, лунницы, пряжки, изделия со сканью, зернью и эмалью, обрывки дорогих тканей и остатки изящно отделанных изделий из кожи (сапог, ремней), золотые и серебряные перстни, пуговицы, застежки, диадемы, специальные туалетные принадлежности (пинцеты, лопатовидные палочки для чистки ушей) и т. п. В этих же огромных богатых курганах с кострищами найдено оружие, резко отличающееся от оружия предшествующих времен: мечи, в том числе западноевропейской работы, так называемые «франкские мечи», сабли, копья, стрелы (главным образом ромбовидные, хотя встречаются и ланцетовидные), кольчуги, шлемы, вытянутые кверху, бляхи от щитов, боевые ножи (скрамасаксы), топорики. Встречаются удила и стремена. В больших Гнездовских курганах, в погребении киевского дружинника X в. на Кирилловской улице, в «Черной могиле», в кургане у села Шестовицы и др. обнаружены сопроводительные погребения рабов и рабынь-наложниц. За это говорят находки в боковом кургане остатков сожжений нескольких человек (в том числе и, прежде всего, женщин) и обнаруженные в погребении воина-дружинника женские украшения. Доказательством того, что покойника сопровождала не свободная жена, а рабыня-наложница, служит наличие сопроводительных погребений только в богатых курганах и примерно одинаковое число женских и мужских погребений в отдельных могилах, а это свидетельствует о том, что свободную женщину хоронили отдельно с соблюдением всех обрядов. Эти похороны рабынь вместе с господами описаны в знаменитом рассказе Ибн-Фадлана о похоронах знатного руса. Ибн-Фадлан рассказывает о похоронах богатого купца-руса и описывает с мельчайшими подробностями, будучи сам очевидцем похорон, весь обряд сожжения. Покойник вместе с оружием и различными ценными вещами был посажен в большую лодку, куда были брошены лошади, быки, петух и курица. Затем в ладью привели одну из рабынь («жен», т. е. наложниц), убили ее, а потом подожгли огромную поленницу дров под ладьей.

Обычай погребения знатного руса, описанный Ибн-Фадланом, до мельчайших подробностей совпадает с тем, что дают археологические раскопки больших курганов Древней Руси. Попытка приписать их только норманнам не может считаться обоснованной. Большие русские курганы оставлены несомненно туземной, славянской знатью, богатыми воинами-дружинниками и купцами, владельцами разных угодий и ценностей, начиная от диргемов, золотых и серебряных украшений до мехов, воска, меда и всякой «готовизны», рабовладельцами и правителями разных «градов», «мест» и «земель». Их погребения генетически восходят к большим курганам скифо-сарматских племенных вождей, с которыми их роднит ряд специфических особенностей ритуала, порожденного общностью социального быта — высшей стадией варварства, эпохой «военной демократии». Не может быть спора по вопросу о том, кому принадлежат большие курганы Древней Руси, пришлому или автохтонному населению, так как обычай сожжения и трупоположения один и тот же в богатых и в бедных могилах. Богатые курганы и могилы Русской земли несомненно представляют собой погребения местной знати.

В ее составе, конечно, были и норманны, о чем говорят не только находки скандинавских вещей типа знаменитых норманских фибул, литых бронзовых браслетов, крупных подвесок с изображениями зверей и скандинавского оружия: мечей, стрел, топоров, щитов с характерными умбонами и т. д. Все эти вещи сами по себе еще не говорят о том, что те, в чьих погребениях были найдены эти вещи, были обязательно норманнами. Скандинавские изделия и оружие могли попасть к славянам и финнам Восточной Европы путем торговли, а знаменитые «франкские мечи» производились на Западе и были чаще всего в Скандинавии таким же импортным товаром, как и на Руси или в странах арабского Востока. Зато уже безусловно скандинавскими можно назвать те погребения в Гнездове и в некоторых других городах Руси, где наряду со скандинавскими вещами обнаружены такие свидетельства этнической принадлежности покойника к норманнам, как молотки Тора, подвешенные на шейный обруч. Кстати, следует отметить наличие в больших русских курганах захоронений рабынь, о чем говорит и Ибн-Фадлан, — обычая, не известного скандинавам.

Как это мы увидим далее, норманны в составе «русов», или «росов», нападали на Сурож, Амастриду, Константинополь и Корсунь, ездили в Византию, торговали с греками, совершали нападения на города Каспийского побережья, ездили с дипломатическими поручениями в качестве «гостей» и «слов» (послов) князя Русского, «Кагана Рус» («Рос»). Их видели вооруженных типичными норманскими боевыми топорами — секирами и мечами на Каме и Волге, в Берда и Абесгуне, в Константинополе и в Малой Азии, на берегах Дуная и в Ингельгейме, но не они правили Русью, не они были ее верхушкой, ее богатой правящей знатью. Ею были русы — славяне, впитавшие в себя и растворившие в себе без остатка жадную и воинственную, предприимчивую и храбрую норманскую вольницу эпохи викингов[321].

Итак, мы приходим к выводу, что большие богатые курганы с сопроводительными погребениями принадлежат местной русской родоплеменной знати — рабовладельцам, воинам и купцам, — постепенно превращающейся в господствующий класс феодального общества.

Ее погребения резко отличаются от погребений основной массы «людья» Древней Руси. Погребения основной массы населения бедны и однообразны, беден и однообразен сопровождающий их инвентарь — обычные льняные или грубошерстные ткани, остатки овчинных кож, грубые и монотонные изделия из железа и кости (гребешки, черенки и т. д.), ножики, реже наконечники стрел или копья, бедные украшения — бусы, височные кольца и т. п. Если в богатых погребениях мы видели дорогое и совершенное оружие, которое иногда давало возможность русской дружине по технике вооружения обгонять Западную Европу, где кольчуга и сабля появились на несколько столетий позже, чем на Руси, куда они проникли, как и некоторые другие предметы вооружения (например, суживающийся кверху шлем), из Передней Азии или были заимствованы у кочевников, то в бедных погребениях его не встречают вовсе. В погребениях простых людей, «людья», «простой чади» встречаются лишь копья, ножи, стрелы и топоры, да и те в XI–XII вв. постепенно исчезают, уступая свое место одним ножам. Таким образом, сам собой напрашивается вывод о выделении и усилении общественной верхушки, воинов-дружинников, купцов и рабовладельцев, постепенно превращающихся в мощную силу, угнетавшую прочее население. Оружие все более и более становится монополией господствующей знати, а подвластное ей население ею же разоружается. Новое, современное оружие принадлежит лишь знати, тогда как беднота довольствуется старым. Оружием ее остаются нож, топор и прочие орудия, необходимые не только в боевой обстановке, но и в сельском хозяйстве, на охоте, промыслах и т. п. Некогда простое и однообразное оружие общинников исчезает, уступая место дифференцированному оружию дружинников и простому вооружению смердов — ножу и топору. В богатых погребениях-кострищах найдены ключи, замки, серпы. Эти находки указывают, во-первых, на развитый институт частной собственности, а во-вторых, на эксплуатацию челяди в хозяйстве знати, так как серпами пользовалась, конечно, не она, а те, кто вынужден был на нее работать.

Обычай накапливания сокровищ в виде кладов, уничтожение при сожжении или погребении ценных вещей, принадлежавших покойнику, — все это говорит о раннем этапе имущественной дифференциации и накопления богатств, когда накопленные ценности еще не пускались в оборот и тесные связи между имуществом и личностью препятствовали передаче ценностей по наследству. Все эти явления изживаются в XI в., но и в такой своей форме имущественная дифференциация, вторгаясь в общинную среду, способствует быстрому распаду первобытно-общинных отношений. Если обратиться к письменным источникам, то в них мы найдем полное подтверждение данным археологических раскопок.

Русские дружины совершают походы, ставившие своей целью взимание дани и захват военной добычи. Они нападают на византийские владения в начале и первой половине IX в. на Крымское побережье Черного моря («Житие Стефана Сурожского»), на Черноморское побережье Малой Азии («Житие Георгия Амастридского»), затем на Константинополь (в 860, 907, 941 гг.), Болгарию и византийские владения по Дунаю при Святославе, на Корсунь при Владимире. Они совершают опустошительные набеги на города и области Каспия, Абесгун (880, 909, 912–913 гг.), Сари (910 г.), Дайлем (910, 912–913 гг.), Гилян (910 г.), Нефтяную землю (Баку, 912–913 гг.), Азербайджан (912–913 гг.), Бердаа (943–944 гг.), Самкерц (при «Хальгу», «царе Руссии» в первой четверти X в.). Русские дружины ходят на «ляхов», в земли чуди, явтягов и литвы, покоряют, «примучивают» и облагают данью славянские племена северян, древлян, радимичей, уличей и т. д. Все эти военные предприятия князей и их дружин способствуют обогащению участников походов. Не всегда они были удачны, но часто русские дружины возвращались с походов, «неся злато и паволоки, и овощи, и вина и всякое узорочье» и «ополоняшася челядью». Войны и походы обогащали князей и дружинников, усиливали имущественную, а вслед за ней и социальную дифференциацию населения. Другим источником обогащения дружинной знати было взимание дани. Ее взимали с покоренных племен «от рала», «от плуга» или «от дыма» по «черне куне», «беле веверице» или «по щълягу». Собирали в качестве дани «скору», воск и мед, «ополонялись челядью». До середины X в. дань взималась в произвольных размерах, и мерилом размера дани были лишь жадность и сила князей. Иногда взимали «дань легьку», чтобы привлечь на свою сторону сильное племя, как это имело место по отношению к северянам, которых подчинил себе Олег, освободив их одновременно от подданства хазарскому кагану; иногда, наоборот, накладывали «дань тяжьку», «болши Олговы», особенно после того, как некоторые племена пробовали оказать сопротивление («затворишася», «заратишася»). Собирали иногда по нескольку раз, как это имело место во времена Игоря в Древлянской земле, когда древляне должны были один раз уплатить дань Свенельду и его «отрокам» и дважды Игорю что, наконец переполнило чашу их терпения и привело к его убийству. Мало того, что общинники кривичи, северяне, дреговичи, радимичи и другие должны были платить дань, они же должны были «повоз везти», т. е. доставлять продукты — товары, собранные в качестве дани, — к определенным пунктам. Дань платили не только киевскому князю. Дань уплачивали своим племенным князьям, вроде древлянского Мала и вятичских Ходоты с сыном, местным «светлым и великим» князьям, «иже суть под рукою» киевского князя, из числа «находников» — варягов или племенных князей, признавших киевского князя своим верховным вождем. Одновременно со сбором дани «примучивались» всякого рода другие поборы, «виры» и «продажи», еще больше обогащавшие князя, дружину и всякого рода местную племенную знать и самостоятельных или полусамостоятельных правителей-варягов, вроде Рогволода, Туры, Свенельда.

Кроме сборов дани, «вир» и «продаж» существовало еще «полюдье». Константин Багрянородный указывает:

«Дань» — не «полюдье». «Полюдье» не платит «Русь», Русь внутренняя, коренная: Киев, Чернигов, Переяславль. Оно распространяется лишь на земли подвластных Киеву славянских племен, «Русь внешнюю». Каждый отряд наемной дружины киевского князя, в составе которой было очень много норманнов, отправлялся ежегодно в отведенную ему «землю», где и «кормился» в течение всей зимы и собирал меха, мед, воск. «Лучшие мужи» земли, т. е. местная вооруженная знать, «старая», «нарочитая чадь», должны были собирать для дружинников «руссов», в том числе «находников» — норманнов, всякие «товары» и свозить все в определенные пункты («повоз везти»), как то: Новгород, Смоленск, Любеч, Чернигов, Вышгород. Отсюда уже, из Киева и Витичева, погрузив на однодеревки все добытое во время зимнего полюдья, «руссы»-воины, превратившиеся в купцов, отправлялись по Днепру к Черному морю в Константинополь для реализации своей натуральной платы за военную службу киевскому князю. Так было во всяком случае первое время, пока наконец при Святославе и Владимире были сделаны успешные попытки избавиться от своевольничавшей варяжской дружинной наемной вольницы, попытки настолько результативные, что даже кратковременное хозяйничанье варягов в Новгороде при Ярославе не могло закончиться успехом норманнов. В эти же времена происходит замена в «землях» «внешней Руси» местных властей «Рюриковичами» и их наместниками[323].

Покорение племен, подавление их сопротивления и взимание дани, равно как и войны, сопровождались захватом в «полон» и порабощением. Ольга, взяв Искоростень, главный город упорно сопротивлявшихся древлян, «старейшины же града изънима, и прочая люди овых изби, а другая работе предасть мужем своим, а прок их остави платити дань»[324].

О захвате «Руссами» в плен славян говорит Ибн-Росте, сообщающий, что «они производят набеги на славян; подъезжают к ним на кораблях, выходят на берег и полонят народ, который отправляют потом в Хозеран и к болгарам и продают там»[325].

Дани, виры, продажи, полюдье и прочие поборы подрывали устои общины, разоряли экономически слабых общинников. Чтобы уплатить дань или для того чтобы как-то просуществовать после разорительного сбора дани, им приходилось задолжать, идти в кабалу к своим же богатым сообщинникам, к родоплеменной знати, разного рода «лучшим людям», «старой» или «нарочитой чади», «старцам», ко «всякому княжью», к тому же князю или его боярам-дружинникам. Так росла долговая кабала — один из источников формирования феодально-зависимого люда[326].

Разложение общины ускоряло деление общества на классы. «Руссы» не только торговали рабами на невольничьих рынках Востока и Византии, в их хозяйстве применялся труд рабов.

Времена легкого рабства у славян и антов, о котором с удивлением писал в VI в. Маврикий, прошли безвозвратно.

Мы уже указывали на сопроводительные погребения рабынь в богатых курганах X в., свидетельствующие о развитии рабства. Древнейшие письменные источники говорят о рабстве на Руси. При этом мы имеем в виду не ту торговлю рабами, за которую, по свидетельству Вениамина Тудельского, Русь получила прозвище Ханаана. Нет никакого сомнения в том, что труд рабов широко использовался в хозяйстве князя киевского, «всякого княжья», «великих» и «светлых» князей и бояр, дружинников, «лучших мужей» и прочей княжой и не княжой, «земской» родоплеменной и феодализирующейся знати.

В древнейших дошедших до нас источниках, договорах Олега (911 г.) и Игоря (944 г.) с Византией, заключающих в себе нормы еще более древнего, не сохранившегося «Закона Русского», закона, основанного на обычном праве и отразившего жизнь и быт, порядки и обычаи, установившиеся среди «руссов» — воинов-купцов, дружинников-торговцев, мы находим упоминания о продаваемом «полонянике», «челядиннаа цена» («челядинной цене»), об украденных или беглых челядинах и т. п. Ольга «предает» разбитых древлян «работе», т. е. обращает их в рабов. О челядине и холопе говорит древнейшая «Русская Правда» Ярослава, о холопе и робе (рабыне) — «Правда Ярославичей»[327]. О рабе ремесленнике-оружейнике говорит «Житие Святого Олафа»[328]. О селах «огневитины», или «огневщины», т. е. челяди, говорит договор Владимира с камскими болгарами[329]. Сотни человек челяди жили в селах князей в XI–XII вв.[330] Рабы были в хозяйстве у матери Феодосия Печерского и с ними он работал[331]. Малуша, мать Владимира, дочь полулегендарного Малка Любчанина, родом из того города, от названия которого он получил свое прозвище, была рабыней — ключницей Ольги[332]. Раб — первая категория эксплуатируемого населения Руси. Налицо первое деление общества на классы, деление на рабов и рабовладельцев. Об этом делении говорит В.И. Ленин в «Лекции о государстве». Выделившаяся из родоплеменной, общинной организации верхушка — князья, бояре, «старая», «нарочитая чадь» и прочие «лучшие люди» — превращается в господствующий класс, базируясь, во-первых, на своем экономическом могуществе, во-вторых — на грубой силе, силе своей дружинной организации и, в-третьих — на эксплуатации рабочей силы раба в своем хозяйстве. Все это еще больше усиливало господствующую верхушку, ослабляло прочих общинников и приводило к тому, что путем или открытой эксплуатации, действуя силой оружия, или ссуд, кабалы, «ряда» и т. п. господствующая знать распространяла свое влияние, а следовательно, свою власть и эксплуатацию на своих бывших соплеменников, сородичей, сообщинников. Патриархальное рабство перерастает в феодальные формы зависимости.

«Челядь» — первая категория зависимого населения во времена «Закона Русского», договоров русских с греками, «Русской Правды» и начальной летописи. Эта сложная, в то же самое время аморфная социальная категория вырастает из патриархального рабства.

В глубокой древности термин «челядь», «челядо» означал семью, детей, лиц, подчиненных власти отца, патриарха. Позднее в состав семьи входили пленные, причем сами пленные могли быть рабами, слугами, а иногда, по прошествии определенного срока, «свободными» членами семьи и «друзьями», как говорит о подобного рода явлении Маврикий Стратег. Еще позже, в IX–X вв. и во времена «Русской Правды», «челядь» обнимает собой разновидности феодальной дворни, вышедшей из патриархальной familia; термин живет и в процессе своей жизни заполняется новым содержанием, обнаруживая, однако, тенденцию к исчезновению. По своему содержанию он столь же сложен, сколь и важен для правильного понимания общественных отношений XI–XII вв.[333] «Челядь» — прежде всего рабы, приобретаемые главным образом в результате «полона», в процессе войн и «примучивания», таких сборов дани, которые иногда очень мало чем отличались от первых. В ряды «челяди» становится, по-видимому, и общинник. Но понятие «челядь» несколько шире, чем собственно раб — «холоп» или «роба». Эти последние выступают в более поздних источниках под названием «челядин полный». Итак, всякий холоп — челядин, но не всякий челядин — холоп. Челядью являются и слуги, работающие в хозяйстве господина, — рядовичи, закупы, ремесленники и т. д., и управляющие этим хозяйством — конюхи, тиуны, старосты, кормильцы и т. п. В военное время эти вооруженные слуги составляли личную дружину какого-нибудь «светлого» и «великого» князя или «великого боярина». Эти слуги, фактически отличаясь своим положением от раба, юридически являются теми же рабами. Самый факт, что все, в какой-то мере попавшие в зависимость от князя или боярина, становятся в положение раба, чрезвычайно характерен для того времени. Даже наем свободной рабочей силы в те времена часто приводил к потере «наймитом» своей независимости. «Челядью», или «чадью», назывался всякий, попавший в результате «полона», ссуды или «ряда» в рабскую или полурабскую зависимость от господина, играющий даже роль первого слуги, а не только раб. Небольшое по своим размерам хозяйство, включающее в себя запашку, сады, огороды, выпасы и выгоны для скота, самый скот, «бортные ухожаи», «бобровые гоны», «ловища» и «перевесища» и прочие промыслово-охотничьи и рыболовные угодья, держится на «челяди», точнее — на эксплуатации труда челядинов. Челядь обслуживает и собственное хозяйство князя, и хозяйства «великих» и «светлых» князьков и бояр (в большинстве случаев дружинников князя, составляющих его «переднюю», «отню», «старшую» дружину) и прочих «нарочитых», «лучших людей» и их двор в широком смысле слова — усадьбу, дом, семью, разных «воев», скоморохов, волхвов и прочих лиц, сливающихся с семьей князя и крупных бояр и наполняющих их «горницы» и «гридницы», их «хоромы» и «сени». Термин «челядь», или «чадь», уводит нас в седую даль времен, когда он означал членов семьи, «домочадцев», «чадь» — семьянинов, «челядь» — членов семьи, детей. Термин остается и живет столетиями, но смысл его меняется, и термин «челядь» переносится на те категории населения, которые генетически восходят к «чадам» и «челядинам» и положение которых в обществе напоминает положение младших «челядинов» в большой патриархальной семейной общине. Они такие же младшие, «молодшие», занимающие низшие ступени социальной лестницы, зависящие от господина, как «молодшими», «низшими», зависимыми от патриарха — «домачина» были младшие члены «верви» — семейной общины[334].

Таковы были первые формы господства и подчинения, первые группы зависимого населения. Но в Древней Руси развитие общественных отношений шло «от патриархального рабства к крепостничеству»[335].

Прежде чем перейти к вопросу о возникновении феодального землевладения, а следовательно, феодальных форм эксплуатации, вырастающих из патриархального рабства, остановимся на том, кем же была и как сложилась вся эта господствующая на Руси знать, которая выступает в письменных источниках IX–X вв. под названием «князей», «бояр», «русов», «росов» и т. д.?

Складывающаяся в IX–X вв. общественная верхушка очень пестра и многообразна. С одной стороны, в ее среде мы находим перерождающихся в феодалов представителей старой родоплеменной знати. Нет никакого сомнения в том, что на определенном этапе общественного развития русских племен Восточной Европы в силу совершенно конкретных условий происходит процесс перерождения родоплеменной аристократии через накопление богатств, создание дружинной военной организации и патриархальное рабство в феодалов начальной стадии генезиса крепостнического общества. Родоплеменная знать превращается в феодалов, органы родового строя отрываются от своих корней в народе, в роде, в племени, «а весь родовой строй превращается в свою противоположность: из организации племен для свободного регулирования своих собственных дел он превращается в организацию для грабежа и угнетения соседей, и соответственно этому его органы из орудий народной воли превращаются в самостоятельные органы господства и угнетения, направленные против собственного народа. Но этого никогда бы не могло случиться, если бы алчное стремление к богатству не раскололо членов рода на богатых и бедных, если бы «имущественные различия внутри одного и того же рода не превратили общность интересов в антагонизм между членами рода и если бы распространившееся рабство не повело уже к тому, что добывание средств к существованию собственным трудом стало признаваться делом, достойным лишь раба, более унизительным, чем грабеж»[336]. Племенные вожди окружают себя дружиной из родовой знати и всяких «воев». «Они — варвары: грабеж им кажется более легким и даже более почетным, чем упорный труд»[337]. Накапливая скот и ценности, захватывая земли и угодья, ополоняясь «челядью», совершая грабительские походы, захватывая военную добычу, накладывая дань, собирая полюдье и всякие «поборы», расширяя свое хозяйство, закабаляя своих соплеменников, сородичей и сообщинников, древнерусская родоплеменная знать отрывается от родовых устоев племенного быта и превращается в силу, стоящую над обществом, оружием и властью богатств подчиняющую себе ранее свободных общинников.

В господствующий класс, в политическую силу, подчиняющую себе древнерусское общество, превращается родовая аристократия тех племен, в землях которых создаются крупные экономические и военно-административные центры (Киев, Новгород, Смоленск, Чернигов, Переяславль и др.). С ростом и расширением «империи Рюриковичей» в ее состав входят подчиненные оружием области различных древнерусских племен. При этом либо их племенная знать, всякого рода «великие» и «светлые» князья и бояре, «лучшие люди» и т. д., входят в состав дружины киевского князя и растворяются в ее среде (как это было, по-видимому, с радимичской знатью), либо пытаются оказать сопротивление. В подобном случае перед нами разворачивается как бы борьба двух начал — одного древнего, родоплеменного, патриархального, и другого — нового, феодального. Такого рода столкновения киевского князя и его дружинников (таких же, но только, правда, в далеком прошлом, представителей родовой аристократии, как и их противники) с племенной знатью, пытавшейся отстоять свои права и независимость своего племени, имели место в X в. по отношению к древлянам, где действовал окруженный «лучшими мужами» племенной князь Мал, к вятичам в XI в., где противниками Мономаха выступали племенной князь Ходота и его сын. В конце концов даже в самых отдаленных и глухих уголках Руси старая родовая знать исчезает, трансформируясь в феодалов. Но все это происходит лишь позднее, в XI–XII вв. В X в. этот процесс протекает еще в очень яркой форме.

Итак, первый путь формирования феодализирующейся и феодальной верхушки — это трансформация в феодалов родоплеменной знати.

Второй путь — феодализация богатых семейных общин, как принадлежавших к родовой знати, но только менее сильных, богатых и знатных, менее могущественных и влиятельных, нежели племенные вожди и «всякое княжье» земли Русской, так и не входящих в состав родовой верхушки, а выделяющихся в результате разложения сельской общины.

Древняя сельская община выделяет в это время в процессе своего разложения господствующую прослойку. Последняя предстает перед нами в древнейших письменных источниках под наименованием «старой чади», «нарочитой чади», «старцев градских» и «лучших мужей». Такого же происхождения, по-видимому и термин «огнищанин», во времена «Русской Правды» закрепившийся за княжеским управляющим домом и домашним хозяйством. «Огнище» означает и огонь — домашний очаг, и род, и родство, и, наконец, рабов, что указывает на чрезвычайную древность термина. «Старая», или «нарочитая, чадь» — туземная знать типа позднейших «земских бояр», выросшая из семейных общин, некогда управлявшая и распоряжавшаяся «простой чадью» — членами общины, родственниками, а затем захватившая в свои руки сперва хорошие, но незанятые угодья и земли, действуя на началах трудовой заимки и пользуясь своими преимуществами (большим количеством рабочих рук, наличием дополнительных запасов и продуктов, а также скота и орудий труда, что дает возможность использовать в хозяйстве «челядь» — рабов), а потом и общинные земли, выгоны, угодья и т. п. «Старая», или «нарочитая, чадь» — хозяева «челяди», рабовладельцы. Но «лучшие мужи» не удовлетворяются эксплуатацией труда челяди. Они захватывают общинные владения, запасы, закабаляют своих сообщинников, дают им «купы», превращая их в закупов, договариваются с ними, заключая «ряд» и превращая ранее свободных общинников в рядовичей, пытаются закабалить и наемных работников «наймитов», обзаводятся «обельными» (полными) холопами. Здесь уже складываются отношения феодальные, и бывший общинник предстает перед нами в качестве закабаленного человека, положение которого мало чем отличается от положения раба. В конце концов и эта «земская» верхушка, часто на первых порах не входившая в состав «княжих мужей», сливается с княжеско-дружинной феодальной знатью.

Был несомненно и третий путь формирования феодализирующейся верхушки, игравшей весьма незначительную роль, — оседание в городах «находников»-варягов и превращение варяжских викингов, купцов-разбойников, воинов-авантюристов, наемников-грабителей, в результате слияния с местной славянкой знатью в господствующую прослойку. Так было с Рогволодом (если признать в нем «Рогвальда» — скандинава), каким-то конунгом в Пскове, чьей дочерью была Ольга (скандинавское — Хельга), Туры (если опять-таки верить летописному преданию, в котором легенда несомненно смешивается с действительным событием), наконец, с самими «Рюриковичами». В последнем случае формирование господствующей прослойки было не только, вернее, не столько результатом завоевания или захвата власти конунгами бродячих наемных дружин викингов, сколько оформление тех процессов, которые протекали в общественной жизни местного славянского населения, и стоял вопрос только о том, кто конкретно сумеет извлечь для себя пользу из тех социальных сдвигов, которые так резко меняли в IX–X вв. лицо Древней Руси. Чаще всего этого добивалась богатая, могущественная и влиятельная родоплеменная знать, большую роль в образовании феодализирующейся знати сыграли местные элементы «лучших мужей», вырастающие из богатых больших семей в процессе разложения сельской общины, иногда же удавалось возглавить этот процесс и отдельным дружинам норманских конунгов.

Но о действительном значении норманнов в общественной и политической жизни Древней Руси речь будет особо.

На чем же основано владычество «княжья» и «лучших мужей»? На владении землей и внеэкономической эксплуатации сельского населения. Но все это сложилось не сразу, вдруг, и не так скоро.

В IX и даже в X вв. феодальное землевладение еще не сложилось.

От IX в. вообще никаких свидетельств о феодальном землевладении до нас не дошло. Что касается X в., то от этого времени до нас дошли сообщения о «градах», принадлежавших князьям: Вышгороде, Изяславле, Белгороде и др., которые несомненно были центрами хозяйства князя. Здесь не только занимались ремесленной деятельностью. Как было мной уже указано выше, такие княжие города были окружены «нивами» и «ухожаями», «ловищами» и «перевесищами» и т. д. и т. п. В городе, населенном княжой «челядью», от огнищанина и конюха до обельного холопа, сосредоточивается управление окрестной княжеской землей. На ее территории стоят княжеские села. Некоторые из них известны нам по именам, так как о них попутно, случайно упомянул летописец. Это село Ольжичи, принадлежавшее Ольге, Берестово, село князя Владимира. Источники называют еще село Будутино, принадлежавшее Малуше, матери Владимира, село Ракома[338] под Новгородом, куда ездил Ярослав в свой «двор» в 1015 г. Вокруг сел лежали «нивы», «ловища», «перевесища», «места», обнесенные «знаменьями» с княжеской тамгой. Князья либо захватывали свободные земли и угодья, либо экспроприировали земли у общин, превращая «сельских людей» («Церковный устав» Ярослава), «простую чадь» в рабочую силу своего хозяйства. Экспроприировались земли и у всякого рода кабальных и зависимых людей: рядовичей, закупов, наймитов, смердов[339]. В этих «городах» и селах князья сажали на землю пленников и холопов, превращая их таким образом в крепостных, как это сделал Ярослав, посадивший пленных ляхов по Роси[340]. Так зарождался, рос и расширялся княжеский домен. В княжеских селах стояли «хоромы», где живал сам князь, как это было во времена Владимира и Ярослава (Берестово и Ракома). Тут же жили княжеские тиуны, старосты, разного рода слуги, часто занимавшие высокие посты в дворцовой иерархии, работали холопы, рядовичи, смерды. На дворе стояли всякие хозяйственные постройки: клети, овины, гумна, хлебные ямы, хлевы. Тут же располагались скотный двор и птичник. На лугах паслись стада скота и косяки лошадей с княжеским «пятном» — клеймом, находившиеся под наблюдением конюхов и сельских тиунов или старост. На эти же выпасы гоняли свой скот княжеские смерды, холопы и прочая челядь, работавшая на князя. Все это сложилось постепенно, не сразу, но ко временам «Правды» Ярославичей княжеская вотчина, княжеский домен достигает уже большого развития, что дает нам возможность говорить о его зарождении в предшествующую эпоху, в X и даже, быть может, в IX в. За это говорят отрывочные и скудные свидетельства наших древних письменных источников, которые отнюдь не ставили своей задачей осветить возникновение и развитие княжеской земельной собственности, и лишь попутно, случайно, вскользь говорят о княжеских «градах» и селах, о «знамениях», «ловищах» и «перевесищах» и т. д.

Когда мы привлекаем для характеристики княжеского домена X и первой половины XI вв. «Правду» Ярославичей, относящуюся к началу второй половины XI в., то вряд ли этим совершаем ошибку. Для того чтобы достигнуть такого развития, какое имело место во второй половине XI в., княжеская вотчина должна была возникнуть гораздо раньше. Но как же быть тогда с древнейшей «Правдой», «Русской Правдой» Ярослава, в которой вотчина совершенно не нашла отражения? В древнейшей «Русской Правде» Ярослава речь идет лишь о «княжих мужах»: гридинах, ябетниках, мечниках, о купцах, изгоях, словенах, челяди и холопах, но нет ни слова о вотчине, вотчинном хозяйстве и т. п. Умолчание «Русской Правды» Ярослава о княжеском домене мне кажется вполне понятным. «Русская Правда» дана была Ярославом новгородцам в совершенно определенной обстановке. Она касалась взаимоотношений князя и его «мужей» с новгородцами в широком смысле этого слова: и изгоями, и словенами, в которых, как это мы увидим далее, нетрудно усмотреть представителей древнейшей новгородской военной организации — «Словенской тысячи». Это был городской законодательный памятник, оставлявший деревню в тени, памятник, в значительной степени построенный на основе того древнего «Закона Русского», который отражал быт, порядки и обычаи, ставшие законами в жизни древнерусских дружинников. В то же самое время он отражал и старый родоплеменной быт с его родственными связями, кровной местью и т. д. Когда читаешь «Русскую Правду» Ярослава, невольно кажется, что этот документ мог появиться только в городе, где сидел князь с его «мужами, где господствовала своевольная и драчливая дружина, в дворах и домах («хоромах») которой жили и работали челядь и холопы, в городе, где торговали купцы, жили варяжские конунги со своими дружинами алчных и воинственных викингов, в городе, где недавно пронеслись большие политические бури, заставившие князя вносить всякие поправки к существующим законам и обычаям и все это оформить в едином законодательном памятнике. Город не интересовался деревней и княжеской вотчиной, и трудно было ожидать от него, чтобы он отразил ее в своих требованиях, предъявленных князю, результатом которых и было дарование Ярославом «Русской Правды». Как видим, из умолчания «Русской Правды» вопросов организации и развития княжеского домена отнюдь не следует, что он еще не существовал в природе и внезапно появился лишь после смерти Ярослава. Несомненно, пусть в зародышевой, первоначальной форме, княжеская вотчина существовала и во времена Ярослава, и когда появилась надобность в создании соответствующих законов, ее фактическое существование было оформлено и юридически; была она несомненно, хотя и в более примитивной форме, и во времена Владимира и Ольги. Правда, характер ее меняется. Вначале она невелика и носит полупромысловый-полуземледельческий характер, затем она вырастает, и все большую и большую роль начинают играть всякие «нивы» и «рольи», в то время как значение «ловищ» и «перевесищ» падает. Меняется и характер рабочей силы княжего домена: сперва рабы — холопы, всякого рода челядь, затем кабальный люд — закупы, рядовичи, наймиты, зависимое население — смерды и т. д. Если во времена Ольги в княжеском хозяйстве большую роль играли всякие «ловища» и «перевесища», а доходы князя составлялись не столько из «обилия», добываемого трудом челяди в домене, сколько из всяких «оброков» и «даней», «вир» и «продажь», для чего княгиня Ольга организовывала «места и погосты»… «по всей земле», если в середине X в. княжие села, вроде Ольжичей, были центрами не только земледельческого, но и промыслового хозяйства князя, то в XI в. картина резко меняется. Перед нами вотчина «Правды» Ярославичей с ее управляющим — огнищанином, подъездными, тиунами, старостами, кормильцами, ремесленниками, холопами и рабами, рядовичами и смердами, со всей этой свободной и несвободной челядью от привилегированного слуги — правой руки князя, до раба. «Правда» Ярославичей — памятник, необходимый для изучения не только времен Изъяслава, Святослава и Всеволода, составленный «по Ярославе», но и времен Ярослава.

Феодосий Печерский, живший в Курске, ходит в села своих родителей, где работает наравне с рабами. О селах как о частной собственности мы узнаем из его «Жития», где он рассказывает о том, как спокойно ожидал заточения, мотивируя свое спокойствие тем, что «еда ли детей отлучение или сел опечалует мя»[341].

Всем нам известно весьма скудное количество указаний о крупном землевладении в X в. По отношению к IX в. таких указаний вовсе нет, но то, что мы видели в XI и тем более в XII вв., т. е. развитая феодальная собственность, заставляет искать ее зарождение в предшествующие времена, в X в., а быть может, и в IX в., и это вполне естественно, так как внутри древнерусского общества уже действуют силы, подготавливающие феодальный способ производства.

IX–X вв. — это «дофеодальный период, когда крестьяне не были еще закрепощены…»,[342] но внутри варварского общества Древней Руси бурно растут новые, феодальные, отношения, подготавливающие расцвет раннего этапа древнерусского феодализма XI–XII вв.

Вслед за княжеским развивалось и боярское землевладение. Пути складывания боярства различны. В боярство превращается местная родоплеменная знать — «старцы градские», «нарочитая», или «старая, чадь», «лучшие люди». Боярами становятся и оседающие на земли княжеские дружинники. Первое время, на заре русской государственности, в эпоху войн и походов, доходы княжеских дружинников состояли из военной добычи, части дани, которой делился с ними князь, из того, что собирали они во время полюдья, и, наконец, из части княжеских судебно-административных доходов, всякого рода «вир», «продажь» и «уроков», причем последние с течением времени, по мере того как «рати» в княжеских делах все более и более уступали свое место мероприятиям и «думам» «об уставе землянем» и «о строе земленем», играют все большую и большую роль в бюджете княжеских «воев», которым поручались те или иные административные и судебные дела, управление землями или отдельными отраслями княжеского управления. Наиболее крупным дружинникам (например, Свенельду) князья давали дани с покоренных земель и племен, и существовал «вассалитет без ленов или лены, состоящие исключительно из дани»[343]. Земля сама по себе не представляла еще большой ценности. В XI в. картина резко изменяется. Времена непрерывных завоевательных войн и грабительских походов прошли. Варварство изжило себя. Появились новые источники накопления, новые формы эксплуатации. К тому же и упорным сопротивлением Византии при Цимисхии восточные варвары были отброшены от Византии[344]. Ослабел натиск и на Восток. Княжение Владимира уже говорит о падении завоевательных тенденций первых Рюриковичей. Объектом грабежа и эксплуатации княжеских дружинников становится своя, русская земля. С грустью вспоминает автор «Начального свода» те далекие времена, когда княжеские дружины часто и надолго покидали Русь, совершали славные героические походы и увенчанные лаврами победителей, с богатствами, добытыми мечом в других странах и землях, возвращались опять на Русь. «Вас молю, стадо христово, с любовию преклоните оушеса ваши разумно: како быша древний князи и моужи их, и како отборахоу Русская земли и иныя страны приимая (придаху) под ся. Тии бо князи не збираху имения многа, ни творимых вир, ни продажь вскладаху на люди; нъ оже боудяще правая вира, а тоу възмя, даяше дружине на ороужья. А дружина его кормляхоуся въююще иныя страны, бьющеся, ркоуще: "братие, потягнем по своим князи и по Русской земли". "Не жадаху, глаголяще: мало есть нам, княже, двухсот гривен", они бо не складаху на своя жены златых обручей, но хожаху жены их в серебряных и расплодили были землю Русскую!»[345] Пусть летописец преувеличивает и идеализирует «древних князей» и их доблестную, бескорыстную дружину. Но в его словах много правды. Он правильно подметил и правильно расценил происходивший на его глазах в XI в. процесс резкого изменения в деятельности князя и его дружины. Если раньше, по свидетельству Константина Багрянородного, «руссы», т. е. дружинники князя, ходили в «полюдье» в земли покоренных племен, где собирались дани и «виры», и отправлялись в далекие походы, возвращаясь на «Русь», т. е. в Приднепровье, с большой и богатой военной добычей, то со времен Ольги сбор дани начинает носить правильный и систематический характер. Устанавливаются характер и нормы дани — «уроки», создаются административно-финансовые единицы — «погосты», «места», местные организационные центры, где сосредоточивается княжеская администрация. Ускользнуть от обложения данью становится все труднее и труднее. Всюду рыщут княжеские тиуны, «аки огнь», и рядовичи, «аки искры», всюду княжие «мужи»: посадники, даньщики, вирники, мечники, ябетники, мостники, городники и т. д. Число их все увеличивается, а функции умножаются. Содержание их падает на плечи населения. «Кормы», «поборы», «виры», «продажи», «пошлины» («вено водское» и др.) всей своей тяжестью ложатся на плечи простого «людья». Дань перерастает в феодальную ренту, и особенно быстро этот процесс протекает на княжеских землях[346]. Объектом эксплуатации князя становится теперь «своя», «Русская земля», свой русский данник, свой русский люд. Начинается «окняжение» земли. В этом процессе окняжения земли, т. е. в развитии феодального княжеского хозяйства и «устроении» земли Русской с целью установления регулярных поборов (всех видов) с населения, князьям помогают их соратники по былым войнам и походам — дружинники. Они становятся правой рукой князя. Из их среды формируются княжеская администрация и вотчинные слуги. Она, эта дружинная среда, выделяет, с одной стороны, посадников, даньщиков, вирников, мечников, ябетников и прочих членов княжеской администрации, с другой — огнищан, тиунов, старост и других деятелей княжеского вотчинного управления. Их «кормит» сельский люд, данники князя, в их пользу поступают некоторые поборы, с ними делится своими доходами князь, многие из них живут с князем под одной крышей и сидят на княжеских пирах за одним столом с ним. Но постепенно все большее и большее значение приобретают земля и доходы с нее, полученные в результате эксплуатации сельского зависимого люда. Теперь не дани с земли, а сама земля с сидящим на ней людом представляет собой ценность в глазах дружинника. И вчерашний воин, мечтавший о военной добыче и грабеже, о «серебряных лжицах», выкованных из серебра, добытого князем в результате успешной войны, — княжеским пожалованием, и уже не дани с земли, а самой земли, превращается в землевладельца. Земля общинника становится собственностью боярина-дружинника, а сам общинник превращается в боярскую челядь. «Ряды» и «купы» превращают сельский люд окрестных деревень в зависимое от бояр кабальное население. Кроме того, в состав княжеской дружины, в состав «княжеских мужей» и бояр входят, особенно со времен Владимира, представители туземной, местной знати, «земского» боярства: «старцы градские», «нарочитая» и «старая чадь», «светлые бояре» и прочие «лучшие люди» земли. Пока княжеская дружина во времена Олега, Игоря и Святослава ходила в походы, «воюя» от Камы, Волги и Тмутаракани и до Карпат и ятвяжских лесов, от Чудской земли до Каспия и Малой Азии, они богатели, укрепляли свое положение, расширяли свое хозяйство, приобретали все большее и большее значение в экономической и политической жизни Древней Руси. И когда во времена Владимира произошло слияние дружинного, княжего и «земского» боярства, это последнее вошло в состав зарождающегося феодального класса уже в качестве крупных землевладельцев. Так появился многочисленный и могущественный класс боярства, класс феодалов, вся эта масса «великих» и «менших» бояр, «буйных» и «гордых», «славы хотящих», «имения ненасыщяющихся». Идет «обояривание» земель. С конца X и начала XI в. появляется новый крупный и могущественный феодал — церковь. В XI в. все это существует еще лишь в зародыше, зачастую в потенции, но именно эта восходящая линия развития определяет собой социальную природу Древней Руси. Не отживающий патриархальный быт, а именно феодальный общественный порядок характеризует Киевскую Русь не только XI–XII, но и IX вв., эпохи «славного варварства», Русь дофеодального периода, Русь времен войн и походов, героический период в истории русского народа. Все в движении, нет ничего статичного, все в динамике, все развивается. Одни общественные явления и формы бытия и общественного сознания исчезают, и не сразу, вдруг, а постепенно, сохраняясь в виде отживающих реликтов еще долгое время; другие зарождаются, быстро растут, освобождаясь от шелухи предшествующих эпох. Они еще слабы, незначительны, но именно им предстоит будущее, и они определяют собой, все больше и больше распространяясь и приобретая новое качество, становясь определяющим фактором в жизни древнерусского общества, генеральный путь исторического развития русского народа.

Мы не будем специально останавливаться на положении и роли холопа, закупа, рядовича, изгоя и смерда, так как не сможем ничего прибавить к тому, что написал в своей работе Б.Д. Греков[347]. Я позволю себе сделать только несколько замечаний по вопросу о зависимом люде в Древней Руси.

Прежде всего о смердах. В советской исторической литературе вопрос о смердах впервые был поставлен С.В. Юшковым[348]. С тех пор как была опубликована его статья, прошло 20 лет, и проблема смердов имеет уже хоть и не очень многочисленную, но солидную литературу. Термин «смерд» появляется лишь в источниках XI в. Кем же были древнерусские смерды?

Нет сомнения в том, что термин «смерд» уходит в седую даль веков. Н.Я. Марр видит в термине «смерд» доисторическое племенное название, которое уводит в далекое прошлое, ко временам «шумер»-ов, «кимер»-ов и т. д., и лишь впоследствии приобретает иной смысл и превращается в социальный термин[349]. В доисторические времена люди разных племен называли себя чаще всего просто «люди». В различных языках это слово, конечно, звучало различно. В ряде языков оно звучало «маар», «мард», «мер», «морд», «мурд». Это явление характерно и для индоевропейских (иранское «mard» — муж, человек; французское «mari» — муж), и для финских языков. Если обратиться к топонимике, то в названии географических пунктов слово «смерд» отложилось в самых различных местах Восточной и Центральной Европы. В Восточной Европе намечается несколько областей распространения в топонимике термина «смерд». Это прежде всего Новгородско-Псковская область и примыкающие к ней области Северной Двины и Вятки. Вторая область распространения термина «смерд» — Правобережная и Западная Украина (Волынь, Подолия, Холмщина, Галиция). К ней примыкают литовская группа (Каунас и Вильнюс) и Западнобелорусская (Гродно). На остальной территории Древней Руси (в Верхнем Поволжье, Приднепровье, Левобережье, Приокском крае и сопредельных краях) слово «смерд» встречается в топонимике редко. В Центральной Европе этот термин в топонимике распространен в Польше, Познани, Силезии, Восточной Пруссии, Померании и Мекленбурге, т. е. в землях поляков, кашубов, поморян и других западнославянских племен. Здесь, в западнославянских землях, в средневековых источниках термин «смерд» прослеживается до острова Рюгена и Рейна. Таким образом, мы можем признать термин «смерд» славянским словом. Но как тогда быть с явной связью термина «смерд» с названиями приволжских финских народов: мордвой, мерей, удмурдами, муромой, марийцами, где это слово ведет свое происхождение от слова «люди»?

Мне кажется вполне правомерной постановка вопроса Е.А. Рыдзевской: «Нельзя ли связать слово "смерд" с племенным названием "мордва"»? Это вполне естественно, если мы учтем доисторическое расселение протофинских племен гораздо далее на запад, нежели в эпоху письменных источников, о чем уже речь была выше. Не случайно наличие далеко на западе от мест расселения «Mordens» Иордана терминов, производных от «морд» в топонимике края. Из этого отнюдь, конечно, не следует делать вывод о расселении исторической мордвы Иордана, Константина Багрянородного и нашей летописи вплоть до Силезии и Поморья. Нет, эта связь терминов уходит в несравненно более далекую древность, ко временам первобытных протофинских, протолитовских и протославянских племен, в формировании которых древнейшее население неолитической Европы с его языковыми и культурными связями, обусловленными общностью переживаемого ими этапа общественного развития, приняло одинаковое участие. Только у одних потомков этого древнейшего, доисторического населения Европы термин «морд», «мерд», «мер», «мар», «мурд», «мур» сохранился в качестве племенного названия, у других же, славян и литовцев, превратился в социальный термин «смерд», «смурд», «сморд», «смордон» и т. п. В этом своем значении слово «смерд» входит в славянские языки и обозначает «страдника», подчиненного человека (ср. с другими индоевропейскими языками, например: древневерхненемецкое слово «smërzan» — болеть, страдать; английское «smart» — горький; латинское «mordere» и греческое «σμερθνός» — страшный, ужасный, отсюда «страдания», «страда»), сельского жителя — «страдника», зависимого, угнетенного земледельца. Одновременно, и еще в большей степени позднее, термин начинает носить пренебрежительный и даже бранный оттенок. Таково происхождение слова «смерд». Недаром Н.Я. Марр считал возможным говорить о том, что положение смердов — «в известной мере детище этногении»[350].

Что касается положения смердов в Древней Руси, то я склонен считать смердов особой категорией сельского населения. Смерды — данники князя, но не только данники. Просто данники носили название «людье», «простая чадь», «сельские люди». Смерды — это те общинники-данники, которые принадлежали князю, с которых собирали всякие «поборы» княжие дружинники, отправляясь в «полюдье». О них, об этих смердах, Ян Вышатич говорит: «яко смерда еста моя и моего князя». Позднее, с оседанием дружин на землю, бояре-дружинники превращали их из данников в своих крепостных, т. е. теперь они были заинтересованы не в дани со смердов, а в самих смердах, в их хозяйстве, в их лошадях и «рольи», становящихся объектом эксплуатации феодалов. Поэтому-то термин «смерд» отложился прежде всего в топонимике «внешней Руси», в землях подвластных киевскому князю племен, куда ходила в «полюдье» его дружина во времена Константина Багрянородного. В собственно «Руси», в Среднем Приднепровье, термин «смерд» в топонимике почти не встречается. Смерд — зависимый от князя человек. Об этом говорит вознаграждение за убийство и за «муку» смерда, идущее в пользу князя, переход имущества умершего смерда князю, если у покойного не было сыновей, штраф за убийство смерда, равный пене, уплачиваемой князю за убийство его холопа, пастьба скота смерда вместе со скотом князя и т. д. Смерды «живут по селам», а селом называлось в Древней Руси сельское поселение, где находился княжеский или боярский двор. Смерд дарится вместе с землей. Он прикреплен к земле. Он крепостной. Изменить свое состояние он может, только выйдя из общины, бежав, т. е. перестав быть смердом. Смерд обязан платить оброк, т. е. дань, превратившуюся в феодальную ренту, и нести барщину. Но как тогда объяснить то, что слово «смерд» часто встречается в средневековых актах и в топонимике Литвы, Польши и в землях западных славян? Было ли здесь «полюдье»? Если считать, что «полюдье» имело место только на Руси и было формой расплаты киевского князя со своевольными дружинами наемных норманских викингов, тогда наше объяснение не сможет считаться удовлетворительным. Но то, что мы знаем из истории западных славян, заставляет нас сделать вывод, что подобного рода система обложения населения князем и его дружиной имела место и в западнославянских землях, где также князь был окружен дружиной, которая «кормилась» в землях покоренных племен[351]. Аналогичные социальные явления породили общий славянским языкам термин «смерд», перешедший в них из языков доисторического населения Европы, отложившийся в языке восточных, финских, потомков древних аборигенов, в племенных названиях, а в языке их западных соседей, славян, уже в исторические времена выступивший с иной, социальной, семантикой.

Как же понять тогда употребление в Древней Руси термина «смерд» в обозначении сельского населения вообще? Как указал Б.Д. Греков, термин «смерд» означает не только определенную категорию зависимых земледельцев, но употребляется в древнерусских источниках в широком смысле слова, покрывая сельский люд вообще. Почему для названия сельского населения употребляется именно термин «смерд»? В силу того обстоятельства, что он обозначает в узком смысле слова тех крестьян, которые всей общиной, без внутренних взрывов общины, без ее разрушения, как-то незаметно превращаются из свободных общинников-данников в крепостных. При этом такое коренное изменение в их положении происходило в то время, когда все вокруг не менялось: жили они по-прежнему в своих избах, пахали землю, которую возделывали отцы и деды, так же как и ранее на старых привычных угодьях собирали мед диких пчел в «бортях», ловили рыбу, били зверя, пасли скот. Все вокруг было по-старому, только они сами были уже не свободными общинниками-данниками, а зависимыми земледельцами. Такой общинник, теряя свою свободу, не превращался ни в изгоя, ни в закупа, ни в холопа, ни в рядовича, и изменение в его положении сочеталось с сохранением за ним старого наименования — «смерд». Потому-то термин «смерд» употребляется и в узком смысле этого слова, и тогда он означает древнерусских землевладельцев, изменивших свою социальную сущность, не порывая связи с общиной, ставших крепостными, и в широком смысле — и тогда термин «смерд» обозначал сельский люд в целом, подобно тому как в XVIII в. «крестьянами» называли и государственных крестьян, не потерявших личной свободы, и крепостную дворню, весьма близкую к холопам Древней Руси, крестьян экономических и задавленных барщиной, забитых и замученных «барских» крестьян[352].

Большой интерес представляют для нас и древнерусские «изгои». Мы не можем не связать термин «изгой» с глаголом «гоить», что означает «жить». И сейчас еще говорят: «рана загоилась», т. е. зажила. Отсюда естественно сделать вывод, что «изгой» — это человек, так сказать, «изжитый», выбитый из жизни, вырванный из своей обычной среды. Понятны и распространение изгойства в X–XII вв., и исчезновение этого термина позднее. В эти времена постоянного разрушения древних родовых и общинных связей, распада и разложения семейных и территориальных общин всякий «людии», порвавший в силу тех или иных обстоятельств связь со своей общиной, вышедший из нее, становился изгоем. Изгои выходили из сельских общин, изгоев порождала и городская жизнь, выходили изгои и из других групп населения. Старый термин «изгой», вначале означавший человека, «выжитого» из рода, переносится в эпоху разложения первобытно-общинных отношений на людей, потерявших связь с общиной, с городской сотней, быть может, даже с дружиной, людей, лишенных «жизни», т. е. имущества. Впоследствии, в XI и особенно в XII вв., термин становится все более и более расплывчатым, а вкладываемое в него содержание все более и более пестрым и многообразным. В конце концов изгоев разного рода — от выкупившихся рабов, или отпущенных бывших холопов, посаженных на землю, до «одолжавшего» купца или «осиротевшего» князя — объединяет лишь одно — это то, что все они были выбиты из обычной жизненной колеи и порвали связь со своей социальной средой, став княжескими, боярскими или церковными людьми, живущими и работающими на особом праве. И исчезновение условий, порождавших изгойство подобного рода, приводит к тому, что в XIII в. термин «изгой» исчезает со страниц наших источников[353].

Наши исследователи, к сожалению, редко обращают внимание на эволюцию термина. Прежде чем заняться выяснением вопроса о социальной природе той или иной группировки древнерусского общества и определять ее права, возлагаемые на нее обязанности, форму и характер ее эксплуатации, необходимо дать слово лингвистике и постараться вскрыть историю термина, обозначающего данную группировку, вскрыть его корни, показать его эволюцию. В противном случае легко впасть в абстракцию и заполнить страницы своего труда бесплодными рассуждениями в стиле юридической школы.

Трудности в изучении различных общественных категорий Древней Руси проистекают главным образом от того, что в каждой из них исследователи хотят усмотреть нечто статическое, строго определенное, сложившееся раз и навсегда, так же внезапно исчезающее, как и появляющееся, подчиняющееся экономическим и политико-юридическим нормам (установленным, кстати сказать, фантазией самого исследователя), так же послушно, как это происходило с крестьянами крепостной России эпохи развернутого и сложного крепостнического законодательства XVII–XVIII вв. Но в Древней Руси все было не так, все было гораздо сложней и в то же самое время проще. И многих исследователей вводит в заблуждение именно не сложность, а простота. Если бы древние смерды и закупы, рядовичи и наймиты узнали о том, какие будут изобретены для них «права» и «обязанности» в XIX–XX вв., они несомненно пришли бы в ужас от тех сложных вопросов их повседневного бытия, с которыми им пришлось бы сталкиваться на каждом шагу.

Противоречивые сообщения источников о той или иной общественной группировке часто вызываются не сложностью их положения, а эволюцией термина, его расчленением, перерождением. Содержание термина то суживается, то, наоборот, расширяется, расплывается, и термин исчезает вместе с эволюцией общественного строя Древней Руси. В силу этих обстоятельств — изменения, расширения или сужения смыслового значения термина и его эволюции — часто под одним названием скрываются, с нашей точки зрения, различные социальные категории (например, «изгой», «рядович», «челядин»), иногда же, наоборот, разные названия обозначают, по сути дела, одну и ту же общественную группировку (например, «смерд», «закуп», «изгой» в определенном значении и другие обозначают феодально-зависимых крестьян). В Древней Руси подобная пестрота и кажущаяся путаница понятны, если мы учтем различные пути происхождения, с нашей точки зрения, социально-равноценных элементов, различие в их положении, с другой стороны, общность некоторых особенностей, присущих различным группам, дающую возможность источникам киевской поры объединять одним названием неоднородные социальные прослойки или расчленять однородные.

Каким путем шло превращение общинников в феодально-зависимый люд? Древняя Русь знала два пути превращения сельского «людья» в феодально-зависимое население: 1) насилия, экспроприации, захвата общинных земель и 2) закабаления.

В IX–XI вв. на Руси существовали еще общины, даже не обложенные данью, хотя основная масса общинников является уже «подданными» в том смысле, что они состоят «под данью», платят дань. В XI в. число общинников, платящих только дань, все время быстро сокращается. Вначале, в IX–X вв., князья раздают своим дружинникам не столько земли, сколько дани с земель, а затем уже сама земля смерда захватывается князьями и дружинниками, дарится и раздается. Вместе с землей и угодьями, нивами и лугами, угодьями и «ухожаями» захватываются, дарятся и раздаются сидящие на земле общинники. Экспроприируется их собственность, а они сами, всей общиной, превращаются в собственность князя, боярина, церкви, передаются по наследству, продаются, дарятся, как дарится и передается любая вещь, в том числе и прежде всего столп частной собственности феодальной эпохи — земля. Общинник в таком случае платит уже, как это мы видели, не дань, а оброк, в какой бы примитивной форме он ни взимался. И если мы примем расширительное толкование термина «смерд» в обозначении основной массы сельского люда, то должны отметить, что такие смерды-общинники превращаются в феодально-зависимых, сохраняя свое старое название «смерды», тогда как выход их из общины естественно и неизбежно вызывал закрепление за ними другого термина. Разрыв с общиной превращал их в изгоев, заключение каждым из них в отдельности «ряда» — в рядовичей, получение «купы» — в закупов и т. д. и т. п.

Такие общинники, ставшие смердами того времени, когда «крепостное право раннего средневековья» имело в себе «много черт древнего рабства»,[354] являются уже, по сути дела, крепостными, стесненными рядом ограничений, всюду в источниках сближаемыми с холопами, лишенными права перехода[355].

Но был и другой путь превращения общинников в зависимых — это путь их закабаления. В.И. Ленин указывает, что «землевладельцы кабалили смердов еще во времена "Русской Правды"»[356]. В другом месте В.И. Ленин отмечает: «И "свободный" русский крестьянин в XX в. все еще вынужден идти в кабалу к соседнему помещику — совершенно так же, как в XI в. шли в кабалу "смерды" (так называет крестьян «Русская Правда») и "записывались" за помещиками!»[357] Неурожай, голод, пожар, стихийные бедствия, нападения врагов, грабеж дружинников, чрезмерные поборы и т. д. разоряли общинников. Такой разоренный общинник прежде всего выходил из общины, если она сама не распадалась в силу ряда причин, и становился изгоем. Закабалившись, он становился закупом, рядовичем и т. д. и уже не именовался «сельским людином», «простой чадью» или «смердом». Изменение в его положении вызывало изменение в его наименовании. Такой закабаленный общинник, вырванный по тем или иным причинам из «верви», «мира», становился легкой добычей для феодала и входил в число зависимой «челяди», выступая под этим или более точно определяющим его положение названием.

Характерно то обстоятельство, что весь этот подневольный, подчиненный и закабаленный люд, происхождение, степень зависимости, положение и формы эксплуатации которого были различны, в источниках как-то близко примыкает к холопам и рабам. Обращает на себя внимание отразившееся в источниках стремление всевозможного рода феодалов рассматривать всякого хоть в какой-либо мере зависимого от них человека, даже наемного работника, «наймита», как своего холопа. От наймита и закупа в холопы путь был очень прост. И это вполне понятно, если учесть, что господствующая верхушка привыкла иметь дело с холопом, с челядью, которые были их полной собственностью. Естественно ее стремление всякого попадающего в зависимое от нее положение поставить в такие же условия, связать теми же привычными для нее узами рабства, как и холопов. Богатство, власть и сила обеспечивали возможность князьям, боярам-дружинникам и всем «нарочитым людям» держать в повиновении зависимый от них люд и низводить его на положение рабов. Такие взаимоотношения, характерные для первого деления общества на классы, деления на рабов и рабовладельцев, сложились в доме, в хозяйстве древнерусской знати еще на заре Киевского государства, и еще во времена «Русской Правды» эта знать рассматривала каждого человека, попавшего к ней в зависимость и кабалу, исходя из привычных представлений — как к холопу, к рабу. Вот поэтому-то «крепостное право раннего средневековья» Киевской Руси «имело еще много черт древнего рабства» (Фр. Энгельс). Со временем это явление ослабевает и намечается стремление освободиться от рабского труда, тенденция к чему особенно ярко и отчетливо проявляется на церковных землях. Но все это дело будущего, а для IX–XI вв. характерно стремление господствующей верхушки к приравниванию всякого рода зависимого люда к холопам.

В то же самое время Русь не знала рабовладельческого строя как общественно-экономической формации. Распад родовых организаций и разложение первобытно-общинного строя выделяют господствующую группировку. Эта выросшая из родовой аристократии группировка, не только потому, что она родовая знать, а в силу своего экономического могущества, создает первую форму угнетения человека человеком — рабство. Рабство усиливает процесс распадения общины, имущественной и социальной дифференциации и укрепляет положение господствующей верхушки, начинающей эксплуатировать окрестное население феодальным путем. В то же самое время отношения рабства не создали в Древней Руси рабовладельческой формации. Чем объяснить это явление? Трудно представить себе, что, находясь в окружении феодальных стран: Византии, западноевропейских и восточных государств, Киевская Русь начала бы с того общественного строя, который был уже пройденным этапом для ее цивилизованных соседей, с которыми она была тесно связана. Но существовали и внутренние условия, предопределившие исторический путь Древней Руси. Переход от доклассового общества к феодальному обусловлен прежде всего существованием в Киевской Руси сельской общины. В условиях созревания рабовладельческого общества в Средиземноморье община не успела сложиться к тому времени, когда родовые отношения под влиянием развития торговли и денежного хозяйства разлагались и на основе патриархального рабства возникало классовое общество, общество рабов и рабовладельцев. В Древней Руси торговля, ростовщичество и денежное хозяйство в период формирования классового общества, в IX–X вв., несмотря на свое абсолютное развитие, не играли столь существенной роли, как в Древней Греции, Риме в стадиально ту же эпоху. Фр. Энгельс указывает: «Для того же, чтобы рабский труд сделался господствующим способом производства в целом обществе, общество должно достигнуть гораздо высшего развития производства, торговли, и накопления богатств»[358]. Род трансформируется в «локализированный микрокосм» — общину, вервь с ее устойчивостью и застойностью.

В условиях существования общины ее структурная устойчивость препятствует развитию рабовладения, так как последнее потребовало бы коренной ее ломки, тогда как при феодализме она продолжает существовать, но превращается из организации свободных в организацию зависимых.

Таким образом, внутренние, имманентные условия развития общественного строя порождают на территории Древней Руси из доклассового общества феодализм, а не рабовладельческую формацию. Конечно, в условиях феодального окружения Русь не могла начинать с античного рабства, но, несмотря на большое значение внешних факторов, вроде влияния Византии, Хазарии и т. п., на процесс складывания феодальных отношений, обусловленный втягиванием определенных слоев древнерусского общества в орбиту их влияния путем торговли, походов, участия в дружинах, в войсках соседних полуфеодальных и феодальных государств и т. д., все же первенствующее значение следует придавать первым, т. е. внутренним, причинам.

С исчерпывающей полнотой этот вопрос был освещен Б.Д. Грековым, и остается только удивляться, как снова могла возникнуть дискуссия на тему: была ли Киевская Русь рабовладельческим обществом?[361] Для В.И. Ленина не было сомнений в том, каким периодом следует датировать зарождение и развитие феодально-крепостнического строя в России. Этой датой для Ленина были времена «Русской Правды»[362]. Начало крепостничества Ленин относит к IX в., т. е. ко временам образования древнерусского государства, но характеристику феодальных отношений в Киевской Руси Ленин дает начиная с XI в., со времен «Русской Правды».

Нельзя думать, что в IX–XI вв. вся Древняя Русь в смысле зарождения и развития феодализма представляла собой нечто единое. Вокруг больших городов — передовых центров Русской земли, таких как Киев, Новгород, Чернигов, Переяславль, Смоленск, Полоцк, Червень, Ростов, Псков, Изборск, Белоозеро, Туров и др., создавался ранний феодальный мир. Это были типичные города — феодальные центры с боярами, дружинниками, «старцами градскими», купцами, ремесленникам, челядью, «простой чадью» и т. п. В определенном радиусе от них располагались крупные земельные владения и жил сельский зависимый люд. Крупное землевладение зиждилось на эксплуатации труда холопов и всякого рода слуг и кабальных людей, покрываемых единым названием «челядь». Господствовала отработочная рента — барщина.

В.И. Ленин указывает: «…отработки держатся едва ли не с начала Руси (землевладельцы кабалили смердов еще во времена Русской Правды)…», а в другом месте отмечает: «отработочная система хозяйства безраздельно господствовала в нашем земледелии со времен Русской Правды…»[363]. Остальной сельский люд — общинники — платят князю дань, «кормят» его дружину, «повоз везут», отдают часть своих продуктов во время полюдья, платят всякие «виры» и «продажи», содержат «княжеских мужей» и слуг. Но процесс распада общины идет все быстрее и быстрее. Сельский люд, разоряясь, идет в кабалу к князю и прочим «нарочитым людям». Растет и множится число кабальных людей, эксплуатируемых путем барщины. Они пашут «ролью», косят сено, ухаживают за скотом, обслуживают двор господина, сеют, жнут, молотят, бьют зверя, ловят рыбу и дичь и т. д. Все большее и большее число холопов и изгоев садятся на землю во владениях князя, церквей и бояр и, по сути дела, превращаются в крепостных. Степень угнетения высока, последнее близко к рабству. Княжие даньщики и бояре со своими дружинами, получившие в лен дань со смердов, проникают в самые отдаленные уголки Древней Руси, и не спасают общинников ни леса дремучие, темные, густые, ни болота непроходимые, ни реки широкие, многоводные, ни мужественное сопротивление, ни «встань». Княжой даньщик облагает их данью, княжой вирник собирает «виры» и «продажи». Всюду снует княжеская администрация: мостники, ябетники, городники, мечники и т. д., всюду — его дружинники, сопровождающие «княжих мужей», направляющихся в разные места земли Русской за данью и поборами, за «скорой» и медом, за воском и челядью. Вскоре земля общинников то здесь, то там становится княжеской собственностью. Всюду появляются княжие «рольи» и «нивы», «ухожаи» и «места», огражденные межами и «знаменными дубами». За нарушение границ княжеских владений каждый, кто «межоу переореть» или стешет «знак» на дубе, подвергается штрафу. На лугах пасутся стада скота и косяки лошадей. Весь скот помечен княжеским «пятном». В княжеских доменах хозяйничают огнищане, тиуны, старосты, рядовичи — княжеская вотчинная администрация, «иже людей грабяху» и «отягая» «сельские люди» всякими работами и поборами. Растет княжеская собственность. На всем княжеские знаки. «Знаки княжеской собственности, первые сведения о которых дошли до нас от середины X в., дожили до середины XII в. За двести лет своего бытования в Киевской Руси княжеские знаки ставились на княжеских монетах, на печатях, скреплявших государственные документы, на перстнях, которыми запечатывали восковые печати. Княжеские знаки, отлитые из бронзы, носились на груди княжескими тиунами; княжеские знаки были на поясах дружинников, сопровождавших своего князя, на оружии, на боевых знаменах княжеских войск. Княжеские знаки ставились на слитках серебра, принадлежавших князю, на княжеских товарах, отправлявшихся за границу. Княжескими знаками метили свои орудия производства ремесленники-холопы, работавшие на княжеском дворе, — гончары, кирпичники, златокузнецы. Княжескими знаками был помечен весь живой и мертвый инвентарь княжеского хозяйства — кони, бортные ухожаи, земля»[364]. Идет окняжение земли, а с ним вместе насильственное закрепощение сельского люда и экспроприация его земельных угодий. Но это стало возможным только потому, что богатство и вооруженная военная организация варварской феодализирующейся знати Древней Руси дали ей возможность прежде всего накопить силы и средства для дальнейшего захвата земель и вовлечения сельского населения в орбиту феодального хозяйства, а это накопление произошло в результате эксплуатации холопов и закабаленной челяди. Только таким путем она смогла превратить сельского общинника-данника в рабочую силу своего феодального хозяйства, а дань — в феодальную ренту. Те же формы эксплуатации, которые были характерны для холопов и кабальных людей, а именно отработки, определяют собой организацию эксплуатации закрепощенных общинников, смердов и прочего сельского люда, потерявшего свою свободу и собственность в результате насильственного захвата[365]. Древняя барщина значительно отличается от позднейшей. Обработка «рольи» и «нивы» играет не всегда решающую роль. Зависимый люд ранней вотчины эпохи генезиса феодализма не только пашет землю. Он должен обслуживать своим трудом двор господина и исполнять всякого рода работы по двору и дому. Кроме того, полупромысловый характер вотчины той поры приводит к тому, что обслуживание всякого рода угодий — охота, ловля рыбы, сбор меда пчел на «борных ухожаях», пастьба скота и т. д. — составляло немалую долю барщинных работ.

Число зависимого люда все время быстро растет. Даннические отношения охватывают почти весь сельский люд. Данники постепенно превращаются в феодально-зависимых, и число свободных общинников непрерывно уменьшается. Этот процесс обязан своим бурным развитием росту боярской земельной собственности, собственности, во-первых, оседавших на землю княжеским «пожалованием» (и уже не дани с земли, а самой земли) дружинников, вчерашних «воев» и «съветников» князя, а во-вторых, всяких «нарочитых» и «лучших людей», развертывающих свое хозяйство в результате закабаления, скупок, долговых обязательств, ссуд и т. п., а позднее, после включения «земского боярства» в состав княжеской дружинной прослойки, и княжеского «дарения».

Расширяется боярское хозяйство, и боярская вотчина как бы в миниатюре копирует княжескую. Там — те же огнищане, тиуны, старосты, рядовичи, что и в княжеском домене. Боярскую вотчину охраняет все та же «Русская Правда», устанавливающая штрафы за убийство ее представителей: «…тако же и за бояреск», как и за княжеских огнищан, сельских и ратайных тиунов, рядовичей и т. д. («Русская Правда» по Троицкому списку). «Знаки» и «пятна» отмечают боярскую вотчину, боярские земли и угодья, боярский скот и т. д. Имущество бояр передается по наследству, растет, накапливается. Так складывается боярская и церковная земельная собственность.

Вместе с развитием феодального землевладения море общин, окружавшее ранее, в IX–X вв., древнейшие центры Руси, постепенно исчезает. Эти центры, окруженные еще общинами, среди которых идет автохтонный процесс выделения феодалов, все более и более втягивают в орбиту своего влияния периферию. Процесс самозарождения феодалов ускоряется включением районов, население которых ранее было обложено только данью, в орбиту влияния крупных феодальных центров. Общинник превращается в зависимого смерда, земля его экспроприируется, а господствующая знать — «лучшие мужи», «нарочитые люди» и т. д. — при оказании покорности входит в состав дружинников князя, а при сопротивлении уничтожается. Феодализм растет вширь и вглубь, перерабатывая, трансформируя и уничтожая родовые, первобытно-общинные отношения.

Так возник феодализм в Древней Руси. От патриархальных семейных общин VIII–IX в. к земельной общине IX–X столетий через выделение родоплеменной знати и возникновение в результате разложения сельских общин «земского боярства» к классу феодалов, сложившемуся во всем своем многообразии в XI столетии, от полупатриархальных форм земельной собственности к княжескому домену и феодальной боярской и церковной вотчине, от эксплуатации раба и кабальной челяди, «от первобытных форм рабства к крепостничеству» (Ленин), от узурпации власти родоплеменной знатью к древнерусскому государству — таков был путь древнерусского общества в дофеодальный период IX–X вв. и начала XI в. Русь этого времени — Русь «полупатриархальная-полуфеодальная», пестрая и лоскутная, несущая в своей общественной и политической структуре и остатки первобытных, патриархальных отношений, и рабство, и непрерывно растущие вплоть до своей победы феодальные формы господства и подчинения.