Образы России

Не многие города на Руси народ удостаивал чести называть великими. Город Ростов на озере Неро получил столь почетное прозвище около семи столетий назад. Ныне он зовется Ростовом-Ярославским, хотя волжский красавец Ярославль возрастом помоложе и в старину не мог бы тягаться с боярским Ростовом в пышности и богатстве.

Начальной летописью Ростов упомянут впервые в связи с рассказом о призвании новгородцами Рюрика с братьями Синеусом и Трувором. Значит, в 1962 году минуло ровно одиннадцать столетий со времени первого летописного упоминания о городе-патриархе средней Руси — Ростове Великом.

Человек давно поселился на берегах озера Неро — одного из больших и красивых озер в лесном краю между Волгой и Окой. Археологи нашли близ озера много неолитических стоянок и древнее финно-угорское городище на реке Саре, километрах в пяти южнее озера.

Летописец помнит «близ Ростовского озера» финно-угорское племя меря. Верно, от языка этого племени здесь и сохранилось поныне много своеобразных слов-названий: озеро Неро, реки Ильма, Ишна, Сить, Вёкса. В IX веке берега озера Неро заселили новгородские словены и кривичи.

Князь Ярослав Мудрый смолоду, еще при жизни отца, Владимира, правил Ростовом до своего переезда в Новгород. В недолгие годы ростовского княжения Ярослав и заложил на Волге, в устье реки Которосли, крепость, ставшую потом знаменитым волжским городом. На века сохранил этот город имя своего основателя Ярослава.

Когда Ростов перешел под власть Ярославова внука, Владимира Мономаха, началось постепенное возвышение прежде глухой киевской провинции — Ростовской земли — и был сильно укреплен другой древний город далекого Залесья — Суздаль, впервые упомянутый летописью в 1024 году.

Само название Залесской земли с течением времени менялось: в XI веке она звалось Ростовской, в XII — Суздальской, а затем утвердилось за нею название земли Владимирской, потому что еще сам Владимир Мономах заложил на Клязьме-реке, в тридцати верстах от Суздаля, новый город, затмивший впоследствии славу и Ростова и Суздаля, — златоглавый Владимир. Киевляне называли его в старину Владимиром-Залесским.

Вот тогда-то, на рубеже XI–XII веков, и началось сооружение старейших ростовских, суздальских и владимирских храмов и теремов. Это строительство, начатое Мономахом, продолжал его сын, Юрий Долгорукий, а затем развернули еще шире сыновья Юрия — князья Андрей Боголюбский и Всеволод Большое Гнездо. Воздвигнутые при них здания принесли русскому зодчеству мировую славу. Прямой преемницей этого раннего владимиро-суздальского и ростовского зодчества стала Москва.

Зодчество северо-восточной Руси органически вобрало в себя многие черты новгородского, киевского, галицко-волынского строительного искусства. Мастера-строители владимирской Руси знали и западные образцы, в частности романскую архитектуру, и сумели так тонко преобразовать некоторые романские мотивы в своем творчестве, что эти мотивы не выглядят чужеродными вкраплениями: русские северо-восточные памятники очень органичны, самобытны, находятся в незыблемом единстве с природой. До нашего времени дошло несколько подлинных шедевров этой архитектуры, поражающей богатством замысла, красотой исполнения и поэтической задушевностью.

Однако в старейшем городе Владимирской земли, в самом Ростове Великом, архитектурных памятников глубокой древности, к сожалению, не сохранилось. Лишь археологические изыскания приоткрывают для нас картины давнего строительства на берегах озера Неро.

В XII веке в Ростове сгорел построенный при Владимире Мономахе дубовый собор — первый здешний большой христианский храм, «такова убо не бывало».

Возможно, на его месте был возведен в XVI веке Успенский собор, поныне осеняющий городскую площадь. Он напоминает Успенский собор Московского Кремля, но несколько архаичнее, что позволяет думать, не повлияли ли на его планировку прежние храмы — времен Андрея Боголюбского или Константина Всеволодовича, разобранные перед закладкой нового собора XVI века.

Один из строителей этих храмов — князь Константин, сын Всеволода III — запечатлен в народной памяти как просветитель и книголюб. При нем, в 1207 году, Ростов сделался столицей удельного княжества. Константин создал уникальную библиотеку рукописных книг в своем тереме и первую школу в городе. Богатейшие библиотеки Константина Всеволодовича и ростовского епископа Кирилла превратились при татарском нашествии в груду пепла — это одна из невознаградимых потерь для истории русской культуры.

В здешнем историко-краеведческом музее оберегаются сейчас искусно высеченные из белого камня барельефы с фигурами спящих львов. Эти львы да еще литые из бронзы звериные маски с кольцами-рукоятями в зубах — все, что пока удалось найти в ростовском грунте от древнейших дворцов и храмов.

В 1238 году город был испепелен и разгромлен Батыевой ратью почти до основания. Сражение русских войск с ордынцами произошло недалеко от города, на реке Сити, где в руки татарского воеводы попал молодой ростовский князь Василько Константинович. Его геройская, мученическая гибель в плену за отказ пойти на службу к Батыю была высоко оценена современниками и воспета летописцем. Сохранилась запись своеобразного поэтического плача княгини-вдовы о погибшем герое.

Сожженный татарами город возродился вновь, и этот-то оживший Ростов Великий с честью пронес сквозь черные годы монгольского ига свое высокое прозвище.

Из Ростова вышли два больших просветителя: Епифаний, по прозвищу Премудрый, и Стефан, прозванный Пермским (за деятельность в Пермском крае, то есть в северо-восточном Приуралье). Ростовские мастера уходили в «целинные» земли далекого севера, недоступные татарским сборщикам дани, углублялись в зеленый океан нетронутых лесов по берегам северных рек, озер и морских заливов. Здесь выходцы из Ростова построили немало новых монастырских зданий, возвели вокруг них прочные укрепления, срубили великолепные шатровые церкви, сберегая драгоценные народные традиции и умение. Мастера-ювелиры возрождали ремесла, пришедшие в упадок в разгромленном городе. Ростовские монахи-книжники описывали для потомков события страшных лет, призывали бороться с врагами Руси.

В городе Великом Устюге на реке Сухоне ростовчане-строители воздвигли изумительный храм с шатровым верхом, один из деревянных прообразов московского Василия Блаженного. И в самом Ростове постепенно ожило строительное дело, выросли новые каменные здания, возродился Успенский собор, а в старейшем монастыре города — Авраамиевом — возник Богоявленский собор, ровесник Василия Блаженного. Он тоже был построен по велению Ивана Грозного в честь казанской победы.

Но главную архитектурную славу создал Ростову грандиозный ансамбль «архиерейского дома». Обычно этот богатейший архитектурный ансамбль называют Ростовским кремлем. Он был создан по замыслу властолюбивого и гордого митрополита Ионы Сысоевича.

Я прикинул, что примерно половина всех полотен и графических работ на выставках «Памятники древнерусского зодчества в работах московских художников» была посвящена именно Ростовскому кремлю. Такое ошеломляющее впечатление оказывает на художников этот белокаменный град, отраженный в синих водах озера Неро. Но эта могучая эпическая поэма из белокаменных зданий, золотых глав и серебряных шатров возникла уже в XVII веке — поэтому о ней, о красотах Ростовского кремля, будет рассказано пониже, в разделе, посвященном самым характерным постройкам русского XVII века.

Нам же предстоит сейчас вернуться к далеким домонгольским годам, когда боярский Ростов неодобрительно встречал возникавшее по соседству на Суздальской земле крупное строительство новых княжьих градов, затеянное Мономаховичами — Юрием Долгоруким и Андреем Боголюбским.

Старейший памятник этого строительства, первый белокаменный храм Залесской земли, мы сейчас и увидим.

Обычно в Суздаль туристы и экскурсанты попадают из Владимира по хорошей асфальтированной дороге, ведущей знаменитым «опольем», то есть безлесной, чуть всхолмленной равниной, давнишней кормилицей обоих городов.

А в моей памяти есть другой, непривычный путь к Суздалю — по воде. Эта поездка, совершенная с группой товарищей, некогда позволила мне узнать суздальские памятники не по обычной экскурсионной программе, а именно в исторической последовательности, начиная с древнейшего из них — долгоруковского двора в Кидекше. После той поездки село Кидекша стало для меня как бы архитектурным предисловием к Суздалю, и именно этим путем намерен я вести читателя.

Ведь, может быть, читатель и сам пожелает повторить наш старый речной маршрут? Вероятно, сейчас сделать это на разборных байдарках много проще, чем в 1928 году, когда мы на рыбачьей плоскодонке приплыли в Суздаль по клязьминской Нерли. Истоки обеих Нерлей, волжской и клязьминской, сходятся близ Плещеева озера, невдалеке от Переславля-Залесского. С него мы и начинали свое путешествие.

Перед рассветом, когда порозовело небо, приехали мы поездом из Москвы на маленькую станцию Берендеево, за Александровом. Все время, от полуночи до проблесков зари, мы простояли у открытого окна. Поезда ходили тогда медленно, и мы прислушивались сквозь паровозные гудки к неутомимым соловьям в придорожных кустах.

Название станции прозвучало как напоминание о сказочном веке царя Берендея! Это впечатление сказочности усилилось при выходе из вагона, потому что за станцией, у коновязи, ожидала нас вереница самых неожиданных «транспортных средств». Не только я, но и старшие мои коллеги, в том числе археолог зрелых лет, нигде и никогда дотоле не видали такой удивительной музейной коллекции экипажей. Их возницы наперебой «зазывали» пассажиров, предлагали свои услуги едущим до Переславля-Залесского (от станции Берендеево — верст двадцать). И мы одолели эти двадцать верст часа за четыре в карете с хрустальными фонарями, гнутыми дверцами, убирающейся ступенькой и прочими атрибутами стародавнего графского комфорта.

Ехали мы рощами черемухи, а в Переславле-Залесском застали народный праздник, когда рыбаки выходили на разукрашенных лодках в простор Плещеева озера, трезвонили колокола и толпы народа двигались по набережным реки Трубеж. Чаровало звучание местных душистых, будто медом пахнущих, слов-названий, излучающих поэзию так, как звезды в ясную ночь излучают свой блеск.

Была куплена плоскодонка и доставлена в Заозерье. Не без хлопот перевезли лодку в село Фалалеево и спустили по тамошнему ручью в тихоструйную Нерль. Началось удивительное плавание, о котором можно бы написать и красочное полотно и поэтическую книгу. Длилось это неторопливое плавание по Нерли неделю и окончилось у невысокого песчаного откоса, над которым вот уже восемь веков вздымаются полукруглые алтарные выступы Борисоглебского храма в Кидекше…

Село невелико, окружено пашнями и огородами, до Суздаля проселком — километров пять. Другая дорога перешагивает Нерль по бревенчатому мосту и теряется в сосновом лесу.

Невдалеке от Кидекши, у села Новоселки — оно хорошо видно с берегового откоса, — впадает в Нерль суздальская речка Каменка. Теперь Каменка — небольшой, местами пересыхающий ручей, но тысячелетие назад эта река была полноводнее, чем нынешняя Нерль, а сама Нерль служила для Суздальской земли важной водной артерией, потому что по Клязьме шли в нее грузы с Поволжья и из других земель, связанных волоковыми системами с окским бассейном, — например, из Киева, Новгорода, Галича.

Поэтому сын Мономаха, суздальский князь Юрий Долгорукий, и решил поставить укрепленный княжеский двор как раз в Кидекше, близ впадения Каменки в Нерль, чтобы контролировать торговые связи суздальских бояр и купцов. Суздаль сделался уже главным городом Ростовской земли, но Юрий готовился к борьбе за киевский престол, чтобы стать верховным судьей всех споров и распрей между удельными властителями.

Однако ростовское и суздальское боярство не могло простить ему властной, самостоятельной и в общих чертах последовательной объединительной политики. Боярам отнюдь не улыбалась перспектива подчиниться киевскому князю, выполнять общегосударственные повинности и тем более позволить Киеву распоряжаться военной силой уделов. Тайное и явное противодействие бояр как бы предвещало кровавую трагедию в Боголюбовском замке, когда жертвой заговора пал сын Юрия, князь Андрей Боголюбский. Да ведь и сам Юрий был, по-видимому, отравлен в Киеве тайным агентом заговорщиков — младших князей и воевод.

Постройка загородной усадьбы в Кидекше и была для Юрия одним из средств «отбояриться» от противников. Устройство этой резиденции напоминает в миниатюре создание князем Андреем Юрьевичем великолепного Боголюбовского замка, откуда было легко надзирать за ввозом и вывозом из Нерли в Клязьму.

Представим себе, что мы вновь, уже в наши дни, приплыли в Кидекшу по Нерли и ошвартовались под обрывом. Поднимемся наверх по узкому овражку, косо сбегающему к воде. Присмотревшись, мы видим, что таких овражков здесь два — с северной и южной стороны от усадьбы. Это следы древних съездов к бывшей здесь речной пристани.

Неискушенному даже поверить трудно, что ансамбль зданий Кидекши, стоящих тесно на маленьком участке, складывался в течение шести веков. Главный храм Бориса и Глеба датируется 1152 годом, чудесная колокольня с шатровым верхом возведена в начале XVIII века, двухарочные «Святые ворота», увенчанные маленькой главкой, — начало XVIII века, а «теплая», то есть отапливаемая зимой, церковь Стефана возникла здесь в 1780 году. Шесть веков между первой и последней постройками ансамбля!

А глядя на эту группу древних строений, сразу чувствуешь их единство, естественную связь с красотой ландшафта, соразмерность человеку. В этой слитости усадьбы с речным берегом, близким лесом, русским небом и русским селом и заключается сила обаяния здешней архитектуры.

Главный храм ансамбля, церковь Бориса и Глеба — здание исторически драгоценное. Это самый старший из дошедших до нас белокаменных храмов Владимирской земли. В нем еще только намечены характерные приемы здешнего зодчества. Он прост и суров. Его массивные алтарные выступы обращены к реке, средний — чуть больше боковых. В них чернеют прямоугольники оконных проемов, ничем не украшенных. Можно различить и следы заложенных окон. Ведь где-то рядом с этим храмом стоял терем Юрия Долгорукого. Наверное, в случае осады или пожара можно было пройти из терема в храм по закрытому переходу.

Ни крепостные валы, ни тын не могли спасти маленькую усадьбу от разорения татарами в 1238 году. Храм сильно пострадал, но уже через год его починили, с переделками. Новые бедствия — новые повреждения: у лишенного кровли храма рухнули верхние своды и часть восточной стены. В XVI–XVII веках церковь восстановили, заново перекрыли сводом, защитили четырехскатной кровлей. Вместо старинного купола-шлема появилась над храмом маленькая глава. Таким и стоит ныне этот уникальный памятник XII столетия.

Кладка здесь совсем иная, чем в Киеве или Новгороде. Храм Бориса и Глеба — образец так называемой полубутовой кладки. Стены возведены на фундаменте из булыжника, с каменной цокольной отмосткой вокруг здания. Выложены стены из отлично тесанного белого камня, а пространство между внешней и внутренней стенками заполнено бутом — булыжником на крепком известковом растворе. Белокаменные бруски в стене пригнаны друг к другу так плотно, что швы незаметны даже вблизи. Украшений на этой ровной белой глади нет — только скромный аркатурный поясок плавно обегает вокруг всего здания. Поясок этот — первый по времени изо всех аркатур на владимирских зданиях: он как бы предвосхищает богатейшие по рисунку аркатуры Дмитриевского и Успенского соборов, церкви Покрова на Нерли и в особенности красоту аркатурного пояса Рождественского храма в Суздальском кремле.

По вертикали зодчие расчленили здание прямоугольными лопатками, привычными по киевским, новгородским, псковским постройкам. А более поздний западный притвор с двускатной кровлей построен ради соблюдения архитектурного единства с соседним зданием. Здесь проявлена забота о цельности ансамбля: ведь в XVIII веке рядом с Борисоглебским храмом появилась интимная вторая церковка — Стефана, уютно сохраняющая в камне тип рубленого деревянного домика. И поэтому новый западный притвор как бы связывает собор Бориса и Глеба с этой небольшой церковкой, а вместе с тем и с крестьянскими рублеными домиками села Кидекши. Тонкий, очень верный расчет.

Колокольня в усадьбе много моложе соборного храма, но как же великолепно вписана она в пейзаж всего белокаменного городка! Она пленительно хороша по своим пропорциям. В основе ее — старинный тип деревянного шатрового храма, излюбленного зодчими на севере: восьмигранный столп на четырехгранном срубе, или, как говорили плотники, а за ними и каменщики, «восьмерик на четверике».

В четверике издали заметен пролет входной арки. Надо подойти поближе, чтобы понять, как достигнута игра теней на восьмигранном ярусе столпа. Оказывается, он весь декорирован клинчатыми поясками (вторящими рисунку аркатурного пояса на соборе), а кроме того, между угловыми лопатками столпа видны фигурные ниши, очень оживляющие каждую грань. Над проемами «звона» устроена широкая полица — раструб шатра, пришедший в каменное зодчество из деревянного (он служил для отвода дождевой воды от стен). Прямой шатер колокольни прорезан оконцами-слухами, увенчан миниатюрной, легкой и гордой главкой.

Теперь в Борисоглебском храме Кидекши открыта небольшая экспозиция Суздальского музея. Благодаря усилиям реставраторов здания находятся в хорошей сохранности. Множество экскурсий — рабочих, колхозных и студенческих — приезжает в Кидекшу полюбоваться красотою местности, послушать историческую лекцию и отдать дань уважения творческому подвигу древнерусских строителей.

Хочу заранее поделиться с читателем одним очень нехитрым и, казалось бы, само собою разумеющимся рецептом осмотра суздальских памятников архитектуры: к ним надо обязательно приближаться пешком. Личные автомобили и экскурсионные автобусы приучили многих покидать машину перед самым входом в здание. Это лишает зрителя перспективы, или, по поговорке, мешает видеть лес из-за деревьев. Особенно важно избежать этого именно в Суздале, городе продуманных архитектурных ансамблей, где их не теснит, не подавляет более поздняя застройка, часто вредящая единству замысла древних художников.

Суздаль — великолепный памятник русской национальной культуры прошлых веков. Его не тронула война и не коснулись непоправимые искажения по случайной прихоти быстро сменяющихся мод. Город лежит в стороне от железной дороги, связан с областным центром — Владимиром — тридцатикилометровой асфальтовой ниточкой и ныне представляет собой уникальное собрание архитектурных богатств.

Сбережением и изучением этих богатств город в значительной мере обязан трудам искусствоведа и археолога Алексея Дмитриевича Варганова, подлинного энтузиаста охраны памятников суздальской старины. Именно теперь, когда почти все древние русские города от Киева и Чернигова до Новгорода и Старой Ладоги претерпели жесточайшие за всю их историю военные разрушения, сохранность такого исторического города-музея, как Суздаль, надо прямо назвать счастьем для нашего искусства.

Давно, десятилетия назад, посчастливилось мне впервые увидеть этот город в синих предгрозовых сумерках. Низкое закатное солнце подсвечивало края туч и заставляло взблескивать городские шпили, словно от них сыпались электрические искры. А за городом нарастала грозовая мгла. Она надвинулась с севера, и каждая шатровая колокольня, каждый купол, каждый крест в небе излучали струйки и снопики таинственного света.

Потом все кругом стало расплывчато и неясно, ливень уже хлестал, а мы со спутниками шагали по дороге к городу под вспышками грозового света, среди полиловевших лугов и нив, и сердца наши пели от только что пережитого зрелища. Это была радость первооткрывателей, и каждый жалел, что нас так мало и всего в нескольких человеческих сердцах сможет сохраниться озарившая нас на дороге красота.

А потом мы догнали человека с клеенчатым портфелем. Он был лишь немного старше большинства из нас и походил на землемера, ветеринара или бухгалтера. Обогнав, мы весело пригласили его идти вместе. И он зашагал быстрее, в ногу с нами. До самой городской черты он клял погоду, ругал Суздаль, какого-то своего подчиненного, а более всего некоего возчика, не то опоздавшего заехать за ним, не то, напротив, поспешившего уехать.

Сказочный, как Китеж, город медленно рос и приближался. Мы пробовали узнать, что за округлые валы виднеются из-за деревьев, известны ли имена создателей этих неповторимых ансамблей с башнями и стенами, как называется та или другая церковь. Но спутник наш на все отвечал одним: «Да почем я знаю? Глупости какие-то спрашиваете…»

И мы поняли, что он может только испортить нам сильное и глубокое впечатление, потому что от каждого его слова и жеста так и несло духом непримиримой обывательщины и самодовольного невежества.

Это беда, если порой вырастает у нас эдакая личность с нелюбопытным умом и незрячими очами, заклеенными мещанской спесью! Значит, воспитатели и учителя не научили этого человека видеть и ценить красоту окружающего, не разбудили в нем желания открывать ее в повседневном и близком.

У иных натур чувство красоты бывает природным и проявляется рано. Есть хороший рассказ Юрия Нагибина, как деревенский мальчик постиг красоту зимнего дуба на лесной полянке и опаздывал в класс, потому что нарочно ходил в школу дальней дорогой: у него была потребность видеть могучее спящее дерево, совершать как бы утреннюю зарядку красотой. Можно не сомневаться, что из такого мальчика вырос бы душевно щедрый и очень дельный человек, с творческим подходом к любому труду, с мыслью о подлинной красоте повседневной жизни.

…Разобраться в памятниках Суздаля не так-то просто. После первого ошеломляющего впечатления сказочности хочется вникнуть поглубже в тайны этого города — тайны художественные и тайны человеческие. Ведь за прочными стенами здешних монастырей, в светлицах теремов и палат происходили сложные события, завершались большие человеческие трагедии, одевались камнем трудные судьбы…

Но мы уже дошли до города, поля уступили место постройкам, и вот перед нами просторная площадь с торговыми рядами, гостиницей, автобусной станцией. Обступают площадь чудесные суздальские храмы, бесконечно разнообразные и вместе с тем созвучные друг другу, как ноты в гармоническом аккорде. Еще издали легко догадаться, что самый большой пятиглавый собор рядом с мощной шатровой колокольней и белокаменными палатами — это главные здания Суздальского кремля. Ведет к ним от площади прямая тихая улочка.

В старину кремль главенствовал в городе, потом, с веками, сделался окраиной. До XVIII столетия шла по кремлевскому валу рубленая стена с башнями. В страшный пожар 1719 года она сгорела, более не возобновлялась, и теперь лишь земляные валы, поросшие травой, дают представление о прежних границах Суздальского кремля.

Нынешним центром Суздаля стала большая Советская площадь (бывшая Торговая), откуда мы и отправились в путь по городу.

Главная асфальтированная улица, ведущая на север, в Иваново, является как бы планировочной осью Суздаля. Я помню ее еще с деревянной мостовой, всегда присыпанной конским навозом, сенцом, мякиной, с тучами воробьев, взлетавших из-под конских копыт. В глубокую старину здесь, вдоль этой улицы, был укрепленный посад или острог, то есть город-крепость, тоже защищенный валами, рубленым тыном и башнями. Пожар 1719 года уничтожил не только эти городские укрепления, но и все деревянные церкви старого Суздаля. С тех пор укрепления не возобновлялись, церкви строились только из камня, и облик древнего «града древяна» сильно изменился.

Этот «град древян» отличался особенной планировкой. В большинстве старых русских городов кремли или детинцы располагались посреди города, как яблочко в мишени. В Суздале и сейчас по сохранившимся валам и рвам можно заметить, что кольцо кремля не опоясывалось вторым, внешним кольцом острога, а находилось чуть поодаль от него, в близком соседстве с острогом. Сообщение между обоими укрепленными кольцами шло через Ильинские ворота в северо-восточной части кремля. Ворота выводили к мосту через ров, разделявший кремль и посад. Этот ров и служил для защиты кремля, когда враг овладевал острогом и посадским людям оставался последний оплот — кремль. Стоишь сейчас на валу, присматриваешься — оборонная тактика суздальцев легко читается по остаткам земляной крепости.

Но не только посад, сам кремль тоже был густо заселен простым людом. И какой же разительный контраст представляли собой жилища этого трудового люда по сравнению с великолепием каменных храмов и княжеских теремов! Мы сейчас и за жилье не признали бы те жалкие хижины-землянки, где ютились суздальские горожане — ремесленники, строители, землекопы, чьими руками создавалась краса города.

Недавние раскопки А. Д. Варганова раскрыли много таких бедных суздальских жилищ. Устроены они были так: выкапывалась яма на глубину примерно половины человеческого роста; из жердей делали каркас для стен и кровли. Каркас походил на прочный шалаш, способный выдержать тяжесть дернового слоя, которым землянка покрывалась снаружи. Лишь выходивший из отверстия дымок показывал, что зеленый холм не курган, а жилище горожанина.

Были и рубленые хижины, углубленные в землю и присыпанные с боков, для тепла, грунтом. Над кровлями таких лачуг, полуземлянок и изб высились каменный собор и богатые терема знати.

Главный собор кремля, Рождественский, возник впервые при Мономахе, на рубеже XI–XII веков, и построен тогда был из плинфы, на киевский образец.

В начале XIII века суздальцы разобрали старое здание и возвели на том же месте новый собор, уже из другого материала — ноздреватого известкового туфа. Эта особенность — кладка из неровных туфовых плит — придала стенам некоторую суровость, родственную по духу новгородской архитектуре.

На грубоватой фактуре стен пластично выступают белокаменные узоры. Этот художественный эффект найден великолепно, и мы можем оценить его даже ныне, хотя собор XIII века дошел до наших дней не полностью: верхняя часть храма, пострадавшая от пожаров и войн, в XV столетии обрушилась, и лишь в 1528–1530 годах верх, разобранный до аркатурного пояса, был вновь надстроен, но уже не из туфа, а из кирпича: туфовые плиты сохранились только в нижней части стен, до резного белокаменного пояса, красиво углубленного в толщу стены.

Когда подходишь к Суздальскому кремлю, еще издали бросаются в глаза золотые звезды на синем поле мощных соборных куполов — эти звезды как бы напоминают о красоте ясного неба в тихую зимнюю полночь. Величавому зданию собора с его тремя боковыми притворами хорошо соответствует массивная колокольня с циферблатом старинных часов. Цифры здесь обозначены старославянскими буквами, как в летописях. Некогда часы эти отзванивали не только четверти, но и каждую минуту часа. Ежеминутно над Суздалем звучал тихий и нежный колокольный звук, будто хрустальная капелька падала на дно серебряного блюда, — помысли о вечности!

Огромное здание Архиерейских палат, очень сложное по архитектурной композиции, замыкает кремль с юго-запада. Рядом с порталом собора возвышается над главным входом в палаты бирюзово-лазурный с прозеленью шатер из поливных изразцов, к сожалению уже сильно поредевших.

В Архиерейских палатах развернута экспозиция Суздальского музея, но и само здание очень интересно своими каменными галереями, переходами, лестницами, встроенными прямо в стены. Из музейных залов глядишь сквозь узорные оконные решетки, а снаружи, на восточном фасаде, полукруглые окна изобретательно украшены резными наличниками.

Дом строился постепенно. К его древнему ядру XVI века пристраивали новые части, сооружение вобрало в себя несколько домовых церквей и, наконец, в XVII столетии приняло свой нынешний вид. Более поздние переделки и искажения были исправлены А. Д. Варгановым при реставрационных работах уже в послевоенные годы.

Теперь и Рождественский собор — музейное царство. Лучшие «экспонаты» здесь — так называемые златые врата, украшающие южный и западный входы в главный неф собора из боковых притворов. Присмотришься к этим драгоценным вратам — ахнешь!

Массивные створки их склепаны из черненой листовой меди. На этом бархатисто-черном фоне нанесен тончайший рисунок, будто соткал паук-волшебник затейливые узоры из золотой паутины. Древнерусские мастера XIII века процарапали по меди острием эти рисунки, протравили их кислотой и «навели» золотом.

Рисунки бесконечно разнообразны, фантастичны, символичны: тут и растительный орнамент, и фигурки полусказочных животных, и целые сцены из евангелия, из житий святых. Тончайшее, дивное мастерство работы! А надписи XIII века настолько разборчивы и ясны, что чтение их доступно даже неспециалистам.

Очень хороша в соборе и фреска 1233 года с бородатым, сурово-сосредоточенным ликом святого. Сохранность фрески поразительна. Поднимаешься во второй ярус храма узкой деревянной лестницей и вдруг встречаешь со стены пронзительный взгляд удивительно живых глаз из-под густых нахмуренных бровей. Очень скупыми живописными средствами достигнут этот подлинно художественный эффект. Так мало штрихов, и такая предельно полная характеристика! Лицо аскетически худое, русское, строгое. Борода подчеркивает впалость щек, волосы откинуты с высокого, умного, морщинистого лба. Левая рука сжимает свиток, правая сложена для двуперстного благословения. Замечательное это произведение суздальского или ростовского художника расчищено реставраторами (из-под позднейшей штукатурки) в 1938 году.

Года два назад, когда впервые после военных лет я приехал в Суздаль, за Архиерейскими палатами я неожиданно увидел новое сооружение, трогательное и страшно знакомое, хотя раньше его здесь не было. Оказалось, это Никольская церковь, перенесенная сюда из села Глотова, где срубили ее для сельского погоста безвестные плотники в конце XVII века.

Теперь кинозрители знают ее по фильму «Метель» — она отлично «играет» деревенскую церковь, где Бурмина обвенчали с Машей. Но не все знают, что именно этому зданию посвящены поэтические и добрые строки из «Владимирских проселков» Солоухина:

«В окружении могильных крестов и деревьев, дошедшая из тьмы времен, пришедшая сразу из всех сказок, стояла деревянная церковка… Такая архитектура годилась только и именно для деревянной церковки… Перед нами стояла не просто церковь, но произведение искусства, шедевр деревянного зодчества… На высоте более человеческого роста окружала церковку деревянная, с резными столбами узкая галерея, под узкой тесовой крышей. Над галереей поднималась двумя стремительными острыми шатрами тесовая крыша, так что один шатер пониже примыкал к другому шатру повыше. Крыша была настолько крута, что удержаться на ней было бы невозможно… Осенние дожди насквозь пробивают изъеденную желтым лишайником крышу глотовской церковки. Она истлевает на корню, а когда истлеет, не останется второй такой во всей России. Глотовская церковь, перенесенная из глуши в более доступное место, могла бы сделаться объектом многочисленных экскурсий…»

Мечта писателя осуществилась: этот редкий образец русской деревянной архитектуры, которому действительно грозила на месте неминуемая и скорая гибель, был разобран и перевезен в Суздаль, где установили его на старом фундаменте некогда сгоревшей здесь другой церковки. Тысячи людей, как и предвидел Владимир Солоухин, познают по ней приемы старинного деревянного зодчества.

Недавно перевезена в Суздаль и трехглавая деревянная церковь из села Козлятьева под Киржачем — редкостное творение народного гения. По своей архитектуре козлятьевская церковь несколько напоминает прославленные храмы Кижей. Ее установили на высоком берегу Каменки, как раз напротив кремля.

Инициатором спасения этих реликвий был все тот же неутомимый исследователь и реставратор Суздаля А. Д. Варганов, почти легендарный в тех краях человек, многолетний руководитель реставрационных мастерских во Владимире. Литературный портрет Алексея Дмитриевича несколько условно дан Солоухиным в тех же «Владимирских проселках».

А. Д. Варганов, получивший блестящую научно-искусствоведческую подготовку в Ленинграде, не погнался за столичной карьерой, сулившей ему спокойную академическую деятельность, может быть, кафедру, научные чины и оклады. Он предпочел Суздаль, где кое-кто считал его чуть не самоучкой, называл чудаком. Варганов отдал Суздалю всю свою жизнь, талант исследователя, энергию и бескорыстие энтузиаста, знания большого ученого. Любой из сбереженных в Суздале памятников испытал на себе заботу этого человека.

Есть у самого вала, в юго-восточном углу Суздальского кремля, еще одна Никольская церковь, но не деревянная, а каменная. Ее колокольня похожа на ту, что мы видели в Кидекше, но убор еще наряднее. Отличается она от кидекшской и формой шатра: у здешней грани шатра слегка вогнуты.

Такая форма шатра — прием чисто суздальский, и если вы еще где-нибудь встретите колокольню с вогнутыми гранями шатра, значит создана она по суздальскому образцу и скорее всего именно суздальским мастером, потому что такая кладка шатра требует, как говорится, высокого класса точности от мастера-каменщика.

Если пойти от кремля к северным окраинам города, то вдоль русла Каменки будут развертываться все новые, все более величавые ансамбли. Там, на северных окраинах, сосредоточены главные суздальские монастыри.

Подсчитано, что в XVI веке в кремле было 15 оборонительных деревянных башен, семь деревянных церквей и каменный собор. В черте острога, на посаде, было еще четырнадцать деревянных церквей. К этому прибавлялось двенадцать ближайших монастырей с их двадцатью семью храмами! А жилых дворов в Суздале было чуть более четырехсот, как в большом селе.

Надо изумляться упорству и громадной энергии посадских людей, построивших такое множество сложных, нарядных зданий, увенчанных шатрами и куполами, в столь маленьком городе, давно потерявшем самостоятельность, пережившем в веках тяжелые бедствия. Ведь после первого татарского разгрома Суздаль много раз выгорал, страдал от повальных болезней, новых и новых опустошительных набегов то золотоордынских, то крымских ханов.

Очень тяжелым был для Суздаля и XVII век. В начале польско-литовской интервенции город дважды осаждали, грабили и сжигали. Затем, в 1634 году, на Суздаль напали крымские татары. Еще десять лет спустя огромный пожар опустошил посад, а в середине столетия половину жителей унесла эпидемия моровой язвы. И все-таки город и тогда строился, деревянные здания после пожаров стали даже заменять каменными. На глинистых берегах речки Каменки мастера наладили изготовление кирпича. Может, потому она и Каменка? Археологи находят здесь печи и остатки кирпичного производства. Велось оно крупно, и притом кирпич выпускался превосходный. Этого требовали, в частности, высокие заказчики — московские князья, чтившие Суздаль-город.

При Иване Грозном он был включен в опричнину, его монастыри получили десятки тысяч крепостных. Монастырские пастыри оставляли крестьян-земледельцев на пашне, а ремесленников переселяли в пригородные слободы. Вот эти-то люди и создали неповторимый облик Суздаля, так поражающий своим единством.

Тайна этой гармонии — в мудром сочетании архитектуры с местностью, с холмистым рельефом. Здания соразмерны и человеку и друг другу и подогнаны к каждому изгибу реки, каждому холмику. Это истинное зодчество, это искусство!

Имен большинства суздальских зодчих история не сохранила. Летописцы услужливо берегли для потомства громкие имена благотворителей, жертвователей, заказчиков построек, чаще всего князей, епископов, царей, богатых купцов. Исполнители же забыты. И лишь изредка воскресают в старых документах имена творцов зданий.

Так, записи сберегли для нас три фамилии древних суздальских архитекторов. Звали их Иван Мамин, Андрей Шмаков и Иван Грязной. Работали они, по-видимому, всегда в содружестве. Они построили здания Ризположенского монастыря, служившие потом образцами для изучения и подражания. К несчастью, лучший из этих памятников — Троицкий собор — не сохранен.

Мастера Мамин, Шмаков и Грязной были, видимо, крепостными людьми Ризположенского монастыря. В 1688 году они построили здесь знаменитые по всей тогдашней Руси «святые врата» — так принято было именовать главные монастырские ворота.

Когда-то сквозь арочные проемы Ризположенских ворот проходила городская улица, выводящая на ярославскую дорогу, так что город прощался с отъезжающим и торжественно напутствовал его высокой аркой своих ворот, увенчанных шатрами. После частичной перепланировки Суздаля в XVIII веке улица прошла справа от ворот.

Декораторский талант, великолепное чутье пропорций и в то же время сердечность — вот чему хочется поклониться здесь, у этого нарядного и выразительного сооружения. Фасады ворот умеренно украшены «ширинками» — прямоугольными углублениями с цветными изразцовыми донцами. Пояс изразцов и зубчатый карниз под кровлей создают переход к двум низким восьмерикам, служащим основаниями для красивых остроконечных шатров с главами. Таковы Ризположенские врата, хорошо сохранившиеся.

Поодаль от них, в другое прясло монастырской стены встроена самая высокая колокольня Суздаля, различимая отовсюду, за десяток верст. Теперь это главная композиционная вертикаль городского ансамбля.

Колокольня построена в 1813–1819 годах на средства горожан, пожелавших отметить победу над Наполеоном. Воздвигнута она в стиле русского классицизма и сама по себе не является большой художественной ценностью. Но велика ее «дирижерская», организующая роль в ансамбле: она как бы группирует, собирает окружающие шпили, шатры, купола и острия.

Возникновение мощных монастырей-крепостей под Суздалем имело те же стратегические цели, что и под Псковом. Сам Александр Невский заложил, по преданию, монастырь немного северней Ризположенского. Правда, от времен великого полководца в Александровском монастыре не сохранилось ничего — до нас дошли более поздние памятники: надвратная башня, строгая шатровая колокольня, церковь конца XVII века, очень интересная пластичностью линий, красотой южного фасада и умелым применением характерных суздальских приемов архитектурной обработки окон, барабанов, карниза. Ко всем этим деталям надо внимательно присматриваться. Все три здания недавно реставрированы.

Издали возникает над кручами Каменки твердыня Спас-Евфимьевского монастыря. Его кирпичные стены с двенадцатью башнями протянулись больше чем на километр. В XVII веке они сменили более ранние тыновые укрепления.

Этот ансамбль победил по величию и мощи все сооружения Суздаля, в том числе и кремлевские. Он и сам похож на кремль, неприступный и величавый. Под его стенами не раз звенели мечи. Невдалеке от него в 1445 году нанесла поражение сильному татарскому отряду небольшая московская рать Василия Темного. Затем, окруженная подоспевшими главными силами врага, русская рать полегла на поле вся, до последнего человека. Сдавшихся, уцелевших — не было. Около каждого убитого ратника лежала груда тел пришельцев.

…Вот мы уже под главной башней Спас-Евфимьевской твердыни. Хотя в неплохом путеводителе издательства ВЦСПС «По древнерусским городам» мы и прочли, что стены и башни «придают монастырю облик грозной крепости», согласиться с этим трудно. Я не раз любовался, издали и вблизи, величавой панорамой Спас-Евфимьевского монастыря, но не ощущаю в нем ничего «грозного», пугающего. Эпическая мощь его облика сродни богатырям на картине Васнецова — могучим, как Волга, великим своей спокойной, доброй силой.

Двадцатитрехметровая входная башня со «святыми вратами» — сооружение внушительное и вместе с тем нарядное. Даже бойницы сверху украшены узорными наличниками. Как видно, в те времена украшали не только оружие и доспехи, но и место, где предстояло действовать защитнику, тем более что в мирное время сама башня служила архитектурным украшением города. Сейчас перед этой башней не очень удачно поставлен бюст князю Пожарскому, погребенному в стенах Спас-Евфимьевского монастыря.

Можно много бы рассказать о замечательной стенной живописи в монастырском Спас-Преображенском соборе, где, например, на одной из фресок изображены основатели династии Романовых — Михаил Федорович и Алексей Михайлович. Очень хорош в архитектурном ансамбле монастыря строгий шатер Успенского трапезного храма — один из первых каменных шатров на Руси, построенный в 1525 году. Все это примечательно, да… времени у нас остается мало! Ведь автобус должен доставить нас во Владимир и в Боголюбово. Мы торопимся, но в один из уголков Спас-Евфимьевского монастыря все же заглянем.

Миновав ворота и второй, внутренний, пояс ограды с надвратной церковью XVII века, направимся в самый угол двора. Здесь видна еще одна, третья по счету, каменная стена с мрачным арочным проемом. Сквозь него попадаем в небольшой дворик, настоящий каменный мешок. Еще дверь, низкая и пугающая. Она ведет в глухие казематы. Холод и сырость пронизывают здесь до костей, несмотря на жаркий день. Что это? Монастырь в монастыре? Затвор для затворников?

Да, здесь некогда была своего рода тюрьма в тюрьме, учрежденный Екатериной II особый корпус для строгого заключения преступников против церкви. Под этими гнетущими сводами окончил свои дни декабрист Ф. Шаховской, здесь же и похороненный. Чувство жути берет за душу при взгляде на каземат для узников, заживо одетых камнем.

И, словно для душевного успокоения, после этого мрачного места мы оказываемся на суздальской улице перед старинным домиком XVII века. Весь вид его будто приглашает развеять невеселые впечатления: дескать, для того он и стоит здесь, против главной входной башни Спас-Евфимьевского монастыря.

Что особенно приятно: домик не выступает из ряда остальных уличных построек, не выделяется, и это-то и придает ему особенную жизненность. «Я не экспонат какой-нибудь, — говорит он прохожему, — я просто дом, как любой другой, только мне посчастливилось прожить дольше, чем живут мои соседи. Тех давно нет, а я вот три столетия гляжу моими тремя оконцами на монастырскую стену! И пусть меня сложили из кирпича, все равно я похож на старые деревянные постройки…»

К передней «избе» домика приставлена задняя «клеть», более высокая, с подклетом. Дом состоит из этих двух частей, точно прилепленных друг к другу. Над трехоконным фасадом — треугольный фронтон, как у любой русской избы, только полукруглым сделано слуховое чердачное оконце.

Словом, это те же приемы, что мы видели в Кидекше, в композиции церкви святого Стефана. Значит, русское церковное зодчество шло от народной бытовой архитектуры! Становится еще очевиднее, как важно изучать древнерусское зодчество, выяснять его народные истоки, связь с житейскими вкусами населения.

Осмотренный нами трехоконный домик принадлежал, как полагают, отцу еретика и раскольника Никиты Пустосвята, казненного на Красной площади 6 июля 1682 года в связи со стрелецким заговором Хованского.

Мы опять выходим к высокому берегу Каменки, минуя небольшие огороды и приусадебные участки. Признаться, таких грядок, как в Суздале, мне видывать нигде не приходилось, даже в Ростове, издавна славящемся своим огородничеством. Здешние, суздальские овощеводы только что не прожевывают землю зубами — так образно высказалась сотрудница музея, показывавшая мне спас-евфимьевские фрески.

Действительно, земля у суздальских огородников измельчена, удобрена и ухожена так, что становится легкой, пушистой и сочной, почему и собирают здесь мощные урожаи овощей — например, пуд огурцов с квадратного метра гряды. Спрашиваю: как же поливаете? Ведь воду поднимать из Каменки сюда примерно как на пятый этаж? Показали нехитрое устройство: самодельная канатная дорога с легким воротом и скользящей по тросу бадейкой. За полчаса одна старушка при мне полила свой огород без особых усилий, потом уступила очередь соседу. Думаю, что это устройство подсказано опытом очень давним.

…С высокого левого берега Каменки хорошо виден отлогий правый с удивительным ансамблем еще одного прославленного суздальского монастыря — Покровского. А можно выбрать и такую точку (например, от городского моста), откуда видны сразу три монастыря-крепости: Александровский, Спас-Евфимьевский и Покровский. Придите сюда, посмотрите — и не пожалеете о поездке в Суздаль!

Картина поразительна, неизгладима. Красные стены и башни Спас-Евфимьевского монастыря с его суровыми мужественными чертами, белоснежные храмы Покровской женской обители и массивный шатер колокольни Александровского собора не просто созвучны — они сливаются, как струи в реке, как звуки в песне.

И вплетается сюда, как отголосок, как грустная припевка, еще одна мелодия — архитектурный ритм стоящей чуть поодаль, в скорбном одиночестве, церковки Петра и Павла, с парной ей «теплой» церквушкой. Опальная жена Петра I, Авдотья (или Евдокия) Лопухина, учредила в этой церковке Алексеевский престол в память о сыне своем, царевиче Алексее, казненном с согласия отца за измену интересам России.

Немало человеческих трагедий завершилось в стенах Покровского монастыря.

Московский великий князь Василий III потратил большие суммы на достройку и украшение Покровской обители: лишь за одно десятилетие зодчие воздвигли здесь трехглавый собор, «святые врата» с надвратной церковью, еще одну церковь с трапезной. Такая спешка с возведением торжественных монастырских зданий была неслучайной.

Князь Василий III был женат на боярышне Соломонии Сабуровой, избранной им из полутора тысяч невест, привезенных на смотрины. Но брак оказался бездетным, и великий князь обвинил Соломонию в бесплодии. Начался долгий, возбудивший множество пересудов бракоразводный процесс. Наконец в 1525 году молодую княгиню насильно постригли и отослали в Суздаль, «во тот ли монастырь во Покровский», как пелось в народной песне. Великий князь женился после этого на польско-литовской княжне Елене Глинской, и через три года появился на свет младенец — будущий царь Иван Грозный.

Однако до Москвы дошел слух, будто в Суздале постриженная Соломония родила сына и назвала его Георгием. Наряженное следствие установило, что младенец скончался и погребен в монастыре. Это успокоило расследователей.

После смерти Василия III Елена Глинская, из-за малолетства сына Ивана, несколько лет сама правила государством, обнаружив недюжинный ум. В 1538 году она была тайно отравлена недоброжелателями.

Соломония пережила в монастыре и мужа и соперницу. Семнадцать лет провела она в затворничестве и скончалась в 1542 году. Ее имя звучало в народных песнях, ореол тайны и мученичества окружал его, церковь посмертно объявила Соломонию святой, а ее гробницу — чудотворной.

Народ же, творец легенд и сказаний, не захотел поверить в смерть младенца Георгия. По легендам, царица уберегла мальчика, поручила верным людям, а царских слуг обманула мнимым погребением ребенка. Когда же мальчик вырос, он возлюбил вольное житье и стал знаменитым разбойником Кудеяром… Так отразилась дворцовая драма в устном сказочном творчестве народа.

Возможно, эта история забылась бы, как тысячи ей подобных, но неожиданно напомнила о ней интересная археологическая находка, сделанная в 1934 году в усыпальнице Покровского собора. Рядом с гробницей Соломонии обнаружили маленькую могилку. В деревянном гробике покоилась… богато наряженная кукла в детской рубашечке и свивальничке, расшитом мелким жемчугом!

Что же значит эта находка, ныне выставленная в Суздальском музее?

В 1964 году слабый свет на тайну пролило антропологическое исследование останков Ивана Грозного. Оно свидетельствует, что Иван IV — родной сын Василия III. Тем самым косвенно подтверждается бесплодие Соломонии. Значит, погребение куклы было просто инсценировкой? Однако ее цель до сих пор не вполне ясна.

В этом же монастыре завершилась не только трагедия Соломонии. Примеру отца последовал и сам Иван Грозный, повелевший заточить сюда свою жену, Анну Колотовскую. В 1622 году в монастыре умерла злосчастная Ксения Борисовна Годунова (погребенная в подмосковной Троице-Сергиевской лавре). В 1698 году судьбу своих предшественниц разделила жена Петра I Евдокия Лопухина.

Собор Покровского монастыря служил и молельней и некрополем для многих знатных затворниц.

Сам внешний вид Покровского собора и внутренняя отделка вполне отвечают его назначению — служить духовной тюрьмой и мавзолеем! «Он облагорожен и одухотворен женским страданием», — сказал о нем один французский гость. Собор величав, спокоен и строг, очень скупо отделан и вовсе лишен росписей. Пол в нем был вымощен черной керамикой, голые стены дышали на затворниц беспощадным холодом. У каждой инокини было здесь свое, строго установленное место и своя «печура» («пещера»), стенная ниша для молитвенных принадлежностей.

Возвращаясь в город, мы еще успеем перед отъездом бросить с моста взгляд на церковь Козьмы и Демьяна.

Этот маленький храм с его типично суздальской колоколенкой глядится в тихую и мелкую воду Каменки вот уже около двух с половиной столетий, а кажется он даже еще старше и архаичнее. И когда вы смотрите на его отражение в воде среди кувшинок и остролистой береговой травы, в сердце вам закрадывается щемящая грусть. То ли вид этой церкви над обрывом вызывает мысль о ее неизбежной обреченности оползню, то ли вы просто услыхали нетерпеливый гудок вашего автобуса. Пора прощаться с Суздалем, а это всегда грустно. Город-музей остается в памяти каким-то почти неправдоподобным, как сновидение.

Расставаясь с ним, всегда испытываешь каким-то уголком сердца тайный страх, чтобы, подобно древнему Китежу, и этот город не исчез из глаз, не погрузился в зачарованные воды Светлояра-озера!

Когда на Руси еще не знали слова «Москва», Владимир был уже внушительным городом-крепостью Ростово-Суздальской земли.

Еще раньше, задолго до сооружения этой крепости, возник среди девственных лесов над Клязьмой безыменный русский поселок. Предполагается, что на ничейных землях осели предприимчивые ремесленные и торговые люди, покинувшие старые боярские города Залесья — Суздаль и Ростов. К началу XI века поселок уже разросся. В конце века воинственный черниговский князь Олег, тот самый, что, по выражению «Слова о полку Игореве», мечом крамолу ковал, завладел Муромом и заручился поддержкой рязанских и муромских бояр, давно мечтавших пограбить ростово-суздальских князей.

И вот во главе большой рати Олег вторгся в северные наследственные владения Владимира Мономаха, опустошил и Суздаль и Ростов, сжег множество деревень и сел. Это, собственно, и была первая большая феодальная война на Руси, когда по русской земле

Каркали вóроны и над клязьминской поймой, где немало полегло княжеских дружинников и боярских ратников.

В те тяжелые годы князь Владимир Мономах смог сполна оценить оборонное значение высокой гряды холмов над Клязьмой. Это был естественный рубеж, будто созданный самой природой для прикрытия Суздаля с юго-востока, со стороны Рязани и Мурома. Тогда-то безыменный поселок и получил княжеское имя Владимир.

Тысячи дубов-великанов, вековых елей и сосен пали под топорами горододельцев. Землекопы приспособили глубокие природные овраги для системы рвов, земляные валы опоясали средний холм. По гребню вала выросла рубленая стена, а из-за нее поднялась глава первого владимирского храма — церкви Спаса, рядом с княжеским теремом. Работы велись с конца XI века, а к 1108 году летописец засвидетельствовал, что крепость и храм готовы. Этот год и принято считать годом рождения города Владимира.

Сын Мономаха, Юрий Долгорукий, окончивший свои многотрудные дни в далеком Киеве, основал в Ростово-Суздальской вотчине много укрепленных городов — Переславль-Залесский, Юрьев-Польский (от слова «ополье»), Дмитров, Звенигород. Он же усилил кучковскую крепостцу Москву (постройкой ее, кстати, непосредственно руководил сын Долгорукого, князь Андрей Юрьевич, впоследствии прозванный Боголюбским).

В разросшийся уже многолюдный город Владимир, под защиту его стен и воинов, успели перебраться сотни иногородних жителей, в том числе и немало киевлян, измученных в родном крае непрестанными усобицами, поборами и произволом. Новый град, хотя и далеко отстоял от «матери градов русских», все же напоминал киевлянам их родные места. Подобно Киеву, Владимир занимал прибрежные кручи. Высокая гора с крепостью получила название Печернего города, а киевские названия рек — Почайна, Ирпень, Лыбедь были перенесены на здешние притоки Клязьмы.

Став киевским великим князем, Юрий Долгорукий послал Андрея в Вышгород, намереваясь завещать сыну киевский стол. Но Андрей ослушался. Вопреки планам отца, разгневав его, Андрей покинул Вышгород и самовольно, в 1155 году, вернулся на север.

Он рассчитывал сделать стольным градом Руси не ослабевший, хотя и по-прежнему великолепный, Киев, а родной Владимир. Крупные вотчинники противились объединительной политике, но Андрей мог опереться на горожан, заинтересованных в защите от бояр. Князь создавал себе свиту и дружину из «милостьников», получавших жалованье, наделы, должности, а то и жительство при дворе, почему и стали со временем называть это новое сословие дворянами.

Нетерпеливый, жестокий, самоуверенный Андрей Юрьевич воздвиг себе загородный замок недалеко от впадения Нерли в Клязьму. Для торговых гостей этот замок — Боголюбово — должен был служить как бы преддверием к княжьему граду — Владимиру.

Чтобы все эти начинания выглядели не причудами самовластия, а исполнением божественной воли, Андрей Боголюбский привлек духовенство. Уже свой отъезд из Вышгорода он обставил многозначительной церемонией, сыгравшей важную роль в возвеличении Владимира.

В вышгородском храме находилась знаменитая икона XII века, впоследствии получившая название Владимирской богоматери. Это изумительное произведение древнего, вероятно, греческого живописца, пережило века и сохранилось поныне: икону можно увидеть в Третьяковской галерее. Уже в глубокой древности сильное впечатление на зрителей производила трогательная человечность, высокий строй чувств, искусно выраженные в лицах богородицы и прильнувшего к ней щекой младенца Христа. Такой тип икон именовался «Умилением». Церковь провозгласила эту икону чудотворной, приписав ее кисти евангелиста Луки (по преданию, жившего в IV веке!). Окруженная всеобщим поклонением, икона эта была известна каждому верующему на Руси, привлекала в Вышгород толпы паломников-пилигримов… И вот эта киевская святыня пожелала сойти с места!

Куда же она вознамерилась следовать? Оказывается, в залесский край, сопровождать князя Андрея!

Икона вместе со священниками, княжеской свитой и самим князем Андреем совершила в 1155 году трудный путь на север. В пути происходили «чудеса». Так, достигнув устья Нерли, кони, впряженные в возок, внезапно стали как вкопанные, а ночью, когда князь спал в своем походном шатре, богородица явилась ему и повелела воздвигнуть здесь храм. Князь дал обет, и утром кони легко стронули возок с места. Желание богородицы удивительно совпало с планом самого князя построить для контроля речной торговли Владимира отдельный боголюбовский замок при впадении Нерли в Клязьму! А прибыв во Владимир, икона «отказалась» ехать дальше, в Ростовскую епархию, и предпочла стать Владимирской.

Очутившись в руках владимирского духовенства, икона стала очень щедрой на дальнейшие «чудеса». О них было сочинено даже особое сказание, рассчитанное на простой народ и поэтому написанное несложным, бытовым, довольно красочным языком. Повествует оно, как богородица исцеляла больных, спасла некую попадью от бешеного коня, выручила мужика-проводника, избавила от смерти нескольких горожан, придавленных рухнувшими створками Золотых ворот. Так ореол церковных «чудес» осенил владимирское строительство, которое с таким размахом и страстью повел Андрей Боголюбский.

В небывалые до того сроки, за каких-нибудь шесть-семь лет, город Владимир превратился в настоящий чудо-град, к тому же отлично укрепленный.

Именно впечатления «чуда божьего» Андрей и добивался. Со всех концов русской земли — из Новгорода, Пскова, Галича, Смоленска — звал он к себе каменщиков, плотников, кузнецов, живописцев, чеканщиков, гончаров, оружейников. Шли сюда и мастера с Запада, иноземцы. Есть летописное свидетельство, что в росписи храмов участвовали и грузинские живописцы — как известно, сын Андрея Юрий был мужем знаменитой грузинской царицы Тамары. В остатках фресок на стенах Дмитриевского собора есть лицо святого, в котором и неопытный глаз сразу узнает характерные грузинские черты.

Добиваясь полной независимости от Киева, Андрей поставил во главе владимирской церкви некоего Федора, «лживого владыку», как его называли в народе. Этот церковный союзник князя Андрея был предан в Киеве митрополичьему суду и казнен как еретик. Андрей не смог противодействовать этому, но одной из причин похода владимирской армии вместе с половцами против Киева в 1169 году были, по-видимому, счеты Андрея с киевской церковью.

Удар по Киеву Андрей расчетливо нанес уже тогда, когда величию древнего града на Днепре он смог противопоставить красоту Владимира. Новый город с его белокаменными храмами, Золотыми и Серебряными воротами, могучей крепостью среди зеленых холмов над лугами Клязьмы становился реальным источником новых легенд и сказаний. В летописи можно прочесть, как поразила владимирскую рать картина их прекрасного родного города, представшего перед ними в необычном утреннем освещении.

Летом 1177 года (уже после смерти Андрея) владимирцы выступили в поход против ростово-суздальских боярских войск князя Мстислава: шла борьба за владимирский престол, и во главе владимирской рати стал брат убитого Андрея Боголюбского — Всеволод III.

На заре владимирцы вышли из Серебряных ворот на суздальскую дорогу. Когда воины поднялись на гребень отлогого увала и, как бы прощаясь с родным городом перед битвой, обернулись назад, весь Владимир, от края до края, предстал перед ними, «акы на воздусях», а превыше града, озаренный утренними лучами, торжественно плыл в небе белокаменный Успенский собор. Воины поняли это как небесное знамение и радостно закричали Всеволоду: «Прав еси!»

Профессор Н. Н. Воронин в монументальном своем труде «Зодчество северо-восточной Руси», удостоенном Ленинской премии, так оценивает это летописное сказание:

«Почвой этих легенд была реальность. В ранние утренние часы рассвета, когда владимирские холмы тонут в призрачном море поднимающегося тумана, можно видеть захватывающее воображение и теперь зрелище, как пламенеющий в красных лучах восходящего солнца собор как бы отделяется от земли и плывет на зыбких, колеблющихся облаках. Слитая с природой, созданная зодчими красота уподоблялась в сознании средневекового человека чуду…»

В древний Владимир можно было войти или въехать с любой стороны света через городские врата с башнями. С юга, то есть от Клязьмы, перед путником распахивались ворота Волжские, с севера — ворота Медные, с востока, от Суздаля и Боголюбова — Серебряные (у моста через Лыбедь), а на западе издалека сверкали золоченой медью створов знаменитые Золотые ворота. Они служили триумфальным въездом и надежной боевой защитой города.

В древнюю Мономахову крепость на среднем холме — Печерний город — вели ворота Ивановские и Торговые. И была еще в городе внутренняя цитадель, детинец, с главными соборами и дворцами — княжеским и епископским. Отгородил его от остальной части Печернего города князь Всеволод III, и в этой ограде тоже были массивные ворота, судя по раскопкам, очень богато отделанные.

Такова была могучая оборонительная система Владимира, от которой до наших дней дошел один замечательный памятник архитектуры — Золотые ворота.

Они достались нам перестроенными и поновленными и все же поныне внушают глубокое чувство уважения как подлинная реликвия славной старины. Под их аркой, сохранившейся с XII века, проезжал Александр Невский, снимал княжескую шапку перед Ризположенской церковью, вознесенной над верхней площадкой Золотых ворот. А последний свой путь Александр совершил сюда уже в гробу: в 1263 году на пути во Владимир из Золотой орды он простудился и еще в дороге, в Городце, невдалеке от Нижнего Новгорода, скончался от воспаления легких. В старину болезнь эта была смертельной, и жертвами ее стали многие русские богатыри. Когда тело привезли для похорон во Владимир, сюда пришли жители всей округи. Летописец рассказывает: «Был здесь плач великий и кричание, и великая печаль, и казалось, будто и земля потряслась».

Построены Золотые ворота в 1164 году, при Андрее Боголюбском. С боков примыкали к воротам насыпи, по верху которых шли дубовые стены. Внутренние и наружные стенки ворот — из тесаного белого камня, промежуток заполнен бутовым камнем на крепком растворе. Своды выложены из более легкого камня — туфа. За восемь веков конструкция доказала свою прочность!

Основа Золотых ворот — белокаменный куб с прорезанной в нем стройной аркой. Она так высока, что никакие створки не смогли бы ее закрыть. Поэтому полотнища ворот перекрывали арочный пролет по высоте лишь наполовину. Для упора воротных створок строители вывели еще малую арочную перемычку посредине пролета. Нижняя часть ворот запиралась дубовыми, обшитыми медью, полотнищами, а пустое пространство от перемычки до верхнего свода защитники города использовали как боевую площадку.

В стенах пролета и сейчас видны четырехугольные пазы, куда заводились концы бревен, по которым, в уровень с перемычкой, настилался накат боевой площадки. С нее воины обстреливали наступающих, лили смолу, кипяток, сбрасывали раскаленные камни.

Самым примечательным во всем сооружении были в старину полотнища ворот. Татары ободрали обшивку и увезли с собой. Быть может, на ней были такие же чудесные рисунки, наведенные золотом, как на вратах Суздальского собора?

Теперь лишь кованные древними кузнецами воротные петли напоминают, что некогда здесь висели тяжелые створки… Этим петлям 800 лет, как и камням арочного пролета. Видно и гнездо для древнего запора. Это был тяжелый железный брус, которым вечерами воротные сторожа закладывали створки. Не поспел горожанин домой до сумерек — ночуй в поле, коли стража не смилуется и не пустит в калитку. Кстати, завоеватели-монголы ворвались во Владимир не через Золотые ворота, а через брешь в подожженной стене — ворота были неприступны.

К югу от ворот сохранился остаток древнего земляного вала. Участок его близ Золотых ворот зовется Козлов вал. Он круто спускается к реке Клязьме. По откосам его, на склоне глубокого оврага, разбит красивый сад. Отсюда, с гребня вала, открывается великолепная панорама Печернего города с Успенским собором на вершине главного холма.

Вспомним слова Виктора Гюго о средневековых соборах:

«Рассеянные в массах дарования, придавленные со всех сторон феодализмом, словно testudo (кровля из щитов), не видя иного выхода, кроме зодчества, открывали себе дорогу с помощью этого искусства, и их илиады выливались в форму соборов. Все прочие искусства повиновались зодчеству и подчинялись его требованиям… Архитектор-поэт… объединял скульптуру, покрывающую резьбой созданные им фасады, и живопись, расцвечивающую его витражи, и музыку, приводящую в движение колокола и гудящую в органных трубах. Даже бедная поэзия — подлинная поэзия, столь упорно прозябавшая в рукописях, вынуждена была под формой гимна или хорала заключить себя в оправу здания» (подчеркнуто мною. — Р. Ш.).

Слова великого поэта Франции помогают постичь, почему столь совершенна архитектура многих средневековых зданий и почему именно зодчество было ведущим искусством в те времена. Но у тогдашнего владимирского зодчества был еще один, самый важный и могучий стимул — идея всенародного единения, идея общерусская. Она и творила чудеса.

Вдохновенный замысел родится лишь тогда, когда в камне должна воплотиться мысль, волнующая мастера, та высшая идея, ради которой он живет, которая наполняет его ум, его сердце. Что могло быть для русского зодчего ближе, чем мысль о борьбе «с тьмой раздробления нашего»?

Замыслив Успенский собор, князь Андрей совещался с его будущими творцами и говорил им о создании общерусского храма, чье великолепие не только должно затмить Софию, но, что важнее, послужить всей Руси, то есть помочь объединению княжеств. Эта общенародная идея и придала творчеству владимирских зодчих особенно высокий пафос. В церковных зданиях строители поэтизировали свою любовь к отчизне, в камень облекали гражданскую мысль — вот потому эти памятники волнуют человеческие сердца так глубоко и так долго.

Успенский собор во Владимире, заложенный в 1158 году, был закончен в 1160-м. Срок для тех времен необыкновенный. Белый камень окских и москворецких месторождений подвозили крестьяне конными подводами по санному пути. На месте добычи камень грубо отесывали, чтобы не возить лишней тяжести, а близ строительной площадки его обделывали начисто.

По высоте собор равнялся киевской Софии, но был чуть ýже, занимал меньшую площадь и потому казался более легким и стройным. Архитектура была светлой, радостной. Одноглавый купол сиял золотом издали, будто половина солнечного шара круглилась над барабаном собора. Великолепная каменная резьба украшала аркатурный пояс и арочные дуги портала. Главный портал принадлежал к типу так называемых перспективных: входящему казалось, будто он преодолевает целый коридор из арок, отступающих в глубину. Перспективные порталы — один из распространенных приемов древнего владимирского зодчества. Известны они издавна и в романской архитектуре.

Изнутри собор создавал у зрителей такое же сильное и праздничное настроение, как и снаружи. Много солнца пропускали внутрь храма окна в стенах и в подкупольном барабане. Опорные столбы легко несли сложную систему сводов и арок, передававшую тяжесть купола большим и малым парусам. Резные каменные львы дремали у оснований подпружных арок. Полы из майолики, словно водная гладь, отражали огни.

Но через двадцать пять лет после окончания храма случилась обычная для древних городов беда: страшный пожар. Этот пожар 1185 года превзошел все прежние — сгорела большая часть города. Великолепный Успенский собор тяжело пострадал. Липкая жирная грязь и копоть покрыли белокаменные стены, разошлись от жары швы перевязок камня, стены дали трещины. Здание надо было разбирать или спасать немедленно.

Это и было сделано в дни правления Всеволода Большое Гнездо. Брат и преемник Андрея Боголюбского так укрепил могущество Владимира, что летописец называет его Всеволодом Великим, а автор «Слова о полку Игореве» говорит, что воины Всеволода могут веслами расплескать Волгу. Не было у Всеволода и недостатка в зодчих — князь, как свидетельствует летописец, уже «не искал мастеров от немец». По его заказу владимирские мастера восстановили — в расширенных размерах — Успенский собор. Эта задача была выполнена с блеском, и в мировой архитектуре владимирский Успенский собор стал одним из интереснейших зданий.

Строители обнесли старое здание собора новыми стенами, не тронув старых (лишь укрепив их). Прежнее здание оказалось как бы взятым в футляр. Была разобрана и заново переделана алтарная часть, прорезаны арочные проемы в старых стенах — для связи со вновь построенными галереями, которые опоясали здание с трех сторон. Вместо шести первоначальных опорных столбов их стало восемнадцать; вместо прежней одной главы возвысились над кровлей пять куполов. Четыре новые главы не только архитектурно завершили новое, по существу, здание, но и дали дополнительный свет галереям.

Новый — Всеволодов — Успенский собор сделался, пожалуй, еще величественнее и торжественнее, чем первый, но помрачнел. Прежняя ликующая архитектура собора приобрела после перестройки более траурное звучание, свойственное великокняжеской гробнице, мавзолею. Новые галереи предназначены были служить усыпальницами. Сюда перенесли прах Андрея Боголюбского, здесь погребли и самого Всеволода III.

Это здание претерпело столько новых бедствий и тяжелых испытаний, что реставраторам XIX и XX веков пришлось положить много труда для его спасения.

Чудовищна трагедия, разыгравшаяся в этих стенах в февральские дни 1238 года, когда монголы прорвали оборону города и окружили собор. Там искали спасения семьи осажденных. Наступающие завалили собор сухими бревнами от разрушенных домов и подожгли завалы. В дыму и пламени погибли все находившиеся в соборных стенах, а сами стены раскалились и потрескались, однако выстояли, были потом вновь починены.

Горел собор и в XVI веке, и лишь полная реставрация XIX века восстановила уникальную постройку в ее прежнем виде, какой она была в 1185–1189 годах и какой ее мог бы узнать сам Всеволод III. Правда, реставраторам пришлось сохранить и некоторые более поздние пристройки: колокольню, построенную в 1810 году в духе классицизма, и придел, связывающий колокольню с собором. Какой-то шутник сострил, что по случаю проведения железной дороги даже к древнему собору «прицепили паровоз» (то есть приставили колокольню с приделом).

В начале XV столетия высокочтимый Успенский собор во Владимире — ведь именно в нем венчали на великое княжение и московских властителей — прославился еще одной художественной ценностью. Прибыл тогда во Владимир величайший живописец древней Руси Андрей Рублев. Ему поручено было расписать обновленные стены храма. Он и выполнил эту задачу в 1408 году вместе с художником Даниилом Черным и группой учеников. Фресковой росписью они покрыли внутренние стены и написали по дереву иконы для алтарной преграды — иконостаса.

Чтобы сейчас сполна оценить эту живопись, нужен некоторый опыт или помощь хорошего экскурсовода, потому что сохранность фресок далеко не соответствует их мировой славе. Большая часть их подвергалась неосторожным, невежественным поновлениям, была погребена под слоями позднейшей штукатурки. Советским реставраторам лишь с огромным трудом удалось очистить остатки этих фресок, а значительная часть их погибла невозвратно.

Собор так велик и сложен, что внутри не сразу удается сориентироваться. Если входишь в него с севера, со стороны колокольни, надо сначала пройти придел XIX века, только потом вступаешь под древние своды… Да, здесь отлично видишь все мастерство строителей XII века. Собор в соборе! Храм Андрея Боголюбского, взятый в оправу новых белокаменных стен! Вокруг главного ядра здания образованы просторные галереи, они соединены с древним нефом сложной системой сводов и арок, пробитых в стенах Андреева собора. Вот они, камни, выдержавшие пожар 1238 года, слышавшие гортанную речь Батыевых ратников, стоны заживо горящих…

Собор и теперь очень наряден и благолепен внутри: блистает позолотой помпезный иконостас (не тот, который был создан Рублевым!), сверкают золотые оклады икон, каменья в рамах, и среди всего этого великолепия отнюдь не бросается в глаза потускневшая, плохо различимая в сумраке фресковая роспись. Люди же, сведущие в искусстве, спешат прежде всего именно к ней, к южному нефу собора.

Кому не знакомо чувство, похожее на робость, когда предстоит тебе встретиться с великим произведением искусства? Это может быть первая или десятая встреча — волнение то же! Или это радость «первооткрывателя», или радость встречи с привычным, вечно для тебя прекрасным, уже глубоко «твоим»… Вот они, трубящие ангелы, вот воины в доспехах… Праведники, шествующие в рай после страшного суда… Все это так хорошо известно по репродукциям, книжным иллюстрациям!.. Здесь перед нами подлинник. Это кисть Рублева!

Кажется, прежде всего ощущаешь: художник, связанный обязательным сюжетом, подчинил фресковую роспись архитектуре здания. Действительно, эта красочная поэма не только взята в торжественную оправу собора, но нераздельно слита с ним в едином музыкальном ритме.

Над головами шествующих в рай праведников видна в энергичном развороте фигура апостола Павла. Он указывает путь, в левой руке у него — длинный белый свиток, продолжающий ритм поднятой руки, и этот динамический жест вторит ритму изогнутой арки свода, сквозь которую смотрится фреска. Архитектура и живопись соединяются в художественное целое.

Фреска южного нефа «Идут святые в рай» — заключительная часть всей композиции, созданной Рублевым и Даниилом Черным в Успенском соборе. Мы заговорили сначала об этой фреске, потому что она лучше сохранилась, яснее различима. От остальной росписи время сберегло лишь фрагменты.

В юго-западном углу, на арке под хорами, видна фигура ангела в торжественных одеждах с поднесенной к губам трубой. Звучит глас страшного суда, этот звук должен поднять мертвецов из могил.

Изображения грешников, низринутых в «геенну огненную», и картины вечных мук в аду помещались в северном нефе и не дошли до нас, но и по сохранившимся деталям росписей мы можем судить, что вся композиция проникнута характерными для Рублева и его школы идеями гуманизма, добра, глубокого сострадания к людям.

Ангелы трубят здесь не в библейские медные трубы, могущие сокрушать каменные стены и будить мертвецов в могилах, а в тонкие, словно тростниковые, свирели, пригодные разве что для пастушеских мелодий. Образы ангелов, Христа, апостолов не грозны и не строги. У них стройные, изящные тела, их лица одухотворены умом, сочувствием к обреченным.

Дважды повторен в росписи образ апостола Иоанна. Лицо его, как мне кажется, — высший предел мастерства, вершина всего, что сохранилось от рублевской композиции. Такие лица и сегодня встречаешь в жизни — приветливое, старческое, с ясным, открытым взглядом, лицо крестьянина, чем-то опечаленного и взволнованного. Это не суровый подвижник с фресок киевской Софии, не устрашающий пророк из Нередицы, не изможденный аскет мирожских и снетогорских росписей, а задумчивый, опечаленный русский старик, жалеющий осужденных собратьев.

Интересно сравнить рублевские росписи Успенского собора с другой композицией того же содержания в главном соборе Иринина монастыря. Расположен монастырь невдалеке от Золотых ворот, роспись собора была выполнена московскими иконописцами во главе с Марком Матвеевым в сороковых годах XVII века. Матвеевские фрески представляют собою уже переход к искусству нового времени, то есть искусству с реалистическими бытовыми деталями, взятыми из жизненных наблюдений автора.

В росписи Марка Матвеева наглядно виден интерес к обновлению живописных приемов, к многосложному красочному повествованию. В распоряжении мастера оказалась огромная плоскость западной стены, и на этой плоскости он развернул гигантскую сцену страшного суда — «последнего дня мира».

Здесь нет умиротворения и рублевской просветленности: огромный чешуйчатый змей, символизирующий грех и порок, опутал и сдавил страшными кольцами целую толпу осужденных. Крошечная человеческая душа показана в виде голой фигурки, беспомощной и затерянной среди океана ужаса и скорби. Могилы вскрываются, рассыпаются гробовые доски, мертвецы встают, толпами движутся к демонам ада, навстречу неотвратимой расплате.

Вся сложнейшая композиция решена мастерски, отличается приглушенным, неярким колоритом — в нем как бы ощутим отсвет грозного «адского пламени», лежащий на зеленых и синих красках фона. Матово отливают золотом и серебром украшения, доспехи, одеяния, кое-где видны богатые, пурпурные одежды. Двери рая художник снабдил шатровыми главками по углам — это характерная черточка родной для Матвеева московской архитектуры XVII века.

Сложность орнаментов и композиции, множество чисто бытовых подробностей, изощренность сюжета — все это приближает матвеевскую фреску к миру страшных сказок и фантастических поверий, которыми так богата русская литература XVII века. Этот мир уже очень далек от настроения рублевской живописи XV века.

…В Успенском соборе мы застали художника-реставратора Н. Гусева, кончавшего копию рублевского ангела со свитком неба в руках. Ведь по библии в день всеобщего судилища исчезнет не только земля, но и небо — останутся лишь рай и ад. И вот Рублев изобразил, как ангелы свертывают свиток неба… Сейчас москвичи могут полюбоваться отличными копиями этой и других рублевских фресок, размещенными в стенах Андроникова монастыря в столице.

Я спросил художника, где, по его мнению, Рублев брал краски.

— Там же, где беру их и я, — ответил мастер, — на берегу Клязьмы. Утречком, по холодку, ходил Андрей Рублев к речке, собирал разноцветные камешки, отвердевшие глины, ракушечник. Ученики потом размалывали в порошок отобранное, очень тонко, и разбавляли водой с яичным желтком. Иногда к растертым камням добавляли золотой пыли или какой-нибудь красящей жидкости вроде «черной воды» изборского источника под Псковом; ведь свой секрет красок был у каждого мастера… Потом по сырой штукатурке, хорошо подготовленной, наносили красящий слой на стену. Обычно рисунок заранее процарапывали, потом прокрашивали, а вот Рублев писал без предварительной наметки, сразу кистью. И ведь тут ошибиться нельзя — краску со стены не смоешь и не сотрешь, можно только снимать всю штукатурку и заново готовить потом стену под фреску. Задуматься, помедлить тоже нельзя: высохнет штукатурка, не примет стена краску, значит, опять начинай всю подготовку заново… Фреска — требовательное, трудное искусство, и Рублев в нем — мастер непревзойденный. А к тому же здесь, в соборе, его фрески прекрасно гармонировали с прежним иконостасом. Конечно, не с этим вот, — художник кивнул в сторону роскошного золотого иконостаса, типичного для времен Екатерины.

Некогда на месте нынешнего стоял более строгий по своей архитектуре иконостас XV века. Он был разобран в XVIII веке, иконы, написанные Рублевым, переданы другим церквам. Уже после Великой Октябрьской революции эти иконы, писанные на огромных липовых досках, были объявлены всенародным достоянием, доставлены в Третьяковскую галерею и в Русский музей.

Теперь Русский музей гордится иконой с изображением апостола Павла из старого, рублевского иконостаса. Великий художник изобразил апостола не суровым и нетерпимым фанатиком, а мыслителем, книжником, погруженным в глубокую думу. И книга в его руках воспринимается не как собрание мистических суеверий, а как символ знания. Тонкие пальцы рук, босые ноги в сандалиях, живописные складки плаща, легкая фигура — все это производит впечатление изящества, высокой одухотворенности.

Если Успенский собор во Владимире получил мировую славу благодаря рублевским фрескам, то собор Дмитриевский, находящийся неподалеку, может быть по праву назван сокровищницей камнерезного искусства.

Между этими двумя соборами было бездушно втиснуто в конце XVIII века казенное здание Присутственных мест. Своей громадой оно как бы потеснило и придавило Дмитриевский собор — восточный торец казенного здания слишком близко подступает к собору.

Вообще, шагая по кромке приклязьминских высот во Владимире, любуясь зеленой ширью загородных лугов и красивыми петлями реки, видишь, как мало дорожили владимирские купцы и фабриканты красотою исторически сложившегося города. «Его препохабие» капитал поистине затмил очи людям наживы. Чего стоит хотя бы устройство путевого железнодорожного хозяйства на спуске к реке! Железная дорога отсекла от реки высокогорную часть Владимира, его Печерний город, который некогда переходил в клязьминскую набережную. Купцы изуродовали панораму, а ведь все железнодорожное хозяйство могло бы пройти позади Печернего города, вдоль речки Лыбеди. Правда, это стоило бы несколько дороже… И вот в жертву была принесена красота города!

А сколько варварских проектов переделки памятников древнего зодчества вносили не только отцы города, но и сами отцы церкви! Архиепископ владимирский Антоний в 1871 году энергично хлопотал о… сломе Успенского собора! Дескать, чинить дорого, надо разобрать и построить новый. План мракобеса был, к счастью, отвергнут: здание отремонтировали, спасли. Другой епископ, настоятель Боголюбова монастыря, добивался позволения снести церковь Покрова на Нерли! Спасла драгоценный памятник сперва чистая случайность — артель дорого запросила за разборку. А тем временем вмешалась в дело русская общественность, знатоки и ценители искусства, сумевшие защитить народную реликвию.

Городской голова Владимира, купец-толстосум Никитин выдвигал проект превратить Золотые ворота в водонапорную вышку. Но и тут патриотические силы города воспротивились, и главный памятник боевой владимирской славы уцелел.

…Миновав длинное строение Присутственных мест, мы подошли к Дмитриевскому собору. Если нам посчастливилось застать собор открытым — заглянем сначала внутрь!

Белокаменные стены и четыре подкупольных столба восхищают своей чистотой, благородством линий и форм. Когда вы стоите в соборе, вам начинает казаться, что солнечные лучи проникают внутрь здания не только через окна и прорези, но и просвечивают сквозь этот чистый камень. Он кажется теплым и розоватым, насквозь пронизанным светом, как живая ткань. Розовые отсветы и голубоватые тени как у человеческого лица в солнечном луче…

Красота этого светлого интерьера действует так сильно, что даже трудно сосредоточить внимание на здешних древних фресках, очень хороших и редкостных.

Но самая главная и запоминающаяся особенность Дмитриевского собора во Владимире — его удивительные рельефные узоры, его наружные скульптурные украшения. Покрывают они все пространство стен над аркатурным поясом, вплоть до закомарных дуг. Это настоящее каменное кружево, в котором глаз не в силах разобраться сразу.

Духовенство в древней Руси опасливо относилось к искусству ваятелей и не поощряло его: в статуях, изваяниях, барельефах православная церковь видела «языческое идолоподобие». Но, разумеется, в отделке многих древнерусских зданий не мог не сказаться высокий декораторский талант нашего народа.

В своем самодеятельном творчестве русский кустарь-крестьянин проявил много вкуса и умения, когда резал по дереву бесконечно разнообразные, поразительные по силе воображения орнаменты, щедро и пряно расписывал свою домашнюю утварь — от мисок до прялок, находил веселые краски для глиняных и деревянных игрушек. Столь же разнообразны и совершенны работы безыменных русских кружевниц и вышивальщиц, чеканщиков и кузнецов или тех мастеров-каменосечцев, что покрывали архитектурные сооружения Владимира фантастическим белокаменным узорочьем…

Скульптурный наряд Дмитриевского собора — яркий образец древнего декоративного искусства. Собор этот был не городским, а домовым храмом: построенный в 1194–1197 годах по вкусу и заказу князя Всеволода III, он входил в группу дворцовых сооружений и воплощал идею могущества и богатства владимирской державы при «буй-туре» Всеволоде.

Сложные, замысловатые, часто совершенно загадочные рельефы! Поражаешься умению мастеров-камнерезов не затемнить таким обилием украшений самой архитектурной идеи, не отвлечь внимания от красоты форм. Вглядываешься, отходишь назад и убеждаешься: нет, не изменило строителям чувство меры! Весь щедрый узор остается в строгом подчинении у главного, у архитектурного ритма, и лишь помогает подчеркнуть красоту целого, сделать собор праздничным, ликующим. Накинул веселый кудесник на плечи собора парчовую ткань с бахромчатым пояском аркатуры, да так и вросло это покрывало в камень стен!

Трудно передать вкратце, что же изображают изваяния на Дмитриевском соборе. Фантазия ваятелей не знала преград. Она обнаруживает исключительную начитанность авторов — их знакомство и с миром сказки, и с древними библейскими легендами, и апокрифами, даже с греческой мифологией.

Больше всего здесь зверей, птиц, чудищ. Часто они очеловечены: львиные морды похожи на человеческие лица, а хвосты этих полусфинксов оканчиваются пучками странных растений, листьев. Звери танцуют на задних лапах, как геральдические чудовища. Фантастические птицы и земноводные, драконы, сирины, грифоны — все эти существа летают, ползают, яростно сражаются друг с другом — мы видим целый мир окаменевших поверий и волшебных сказаний.

И сколько же их! Ведь лишь по стенам размещено более пятисот резных фигур, не считая аркатурного пояса и трех алтарных абсид.

Исследованиям этих изваяний посвящены интересные работы советских ученых — Ю. Вагнера, В. Лазарева, Н. Воронина. Специалисты пришли к выводу, что собственно христианские мотивы занимают в резном уборе храма небольшое место. Действительно, все эти каменные дива отнюдь не славят творца и заняты не «умилением», а напряженной борьбой. Воплощение местных сказок? Но звери эти слишком диковинны и ничуть не похожи на реальных животных здешних мест — волка, медведя, лису, зайца, рысь, лося… В. Н. Лазарев все же считает эти скульптуры пантеистическим гимном, воспевающим природу во всем ее многообразии.

Н. Н. Воронин и Ю. К. Вагнер убедительно доказали, что главная композиция на северной стене изображает самого князя Всеволода, держащего на руках младшего наследника. Остальные птенцы Большого Гнезда окружают фигуру властителя. Этому рельефу композиционно вторит сцена вознесения на небо героя древности — Александра Македонского. Библейский царь-псалмопевец Давид мастерски изображен со свитком в руке — его пророческому пению внимают звери и птицы…

Над истолкованием всего замысла загадочных рельефов ученым еще предстоит немало потрудиться.

Ко всякой встрече с великим творением искусства нужно быть внутренне подготовленным. Хорошо, если предварительно успел прочесть что-нибудь о самом мастере или произведении, но не только в этом состоит подготовка внутренняя. Надо хоть на короткое время суметь как-то отрешиться от повседневных забот, настроить себя на несколько приподнятый, торжественный лад, идти на встречу с красотой, как на праздник.

Нельзя слушать концерт Чайковского и думать, например, об обмене квартиры. Едва ли следует человеку, приехавшему в Москву, «забегать», как это водится, в Третьяковку — такой «забег» не обогатит душевно. Тут уж надо выбрать несколько часов и пойти посмотреть картины (а лучше даже одну картину или работы одного мастера!) сосредоточенно, забыв обо всем другом. Иначе красота не откроется.

До недавних пор мне ни разу не случалось бывать у храма Покрова на Нерли без спешки. Не случалось и побыть наедине с этим памятником, хотя и немало воды утекло в Нерли с тех времен, когда я впервые увидел белокаменный храм на ее берегу.

Словом, как-то весной выбрал я свободный денек, доехал до Владимира автобусом и тут узнал, что до станции Боголюбово пойдет сейчас местный поезд. Состоял этот поезд из видавших виды пассажирских вагончиков, влекомых огнедышащим паровозом. Езды до Боголюбова — с десяток километров, дальние экспрессы там не останавливаются. Публика попадает сюда из Владимира обычно по шоссе, на автобусах. Но я был рад не очень быстрому средству передвижения, потому что в обрамлении вагонного окна, сразу же после индустриальных окраин Владимира, неторопливо развернулся левитановский холст: синяя кромка дальнего леса, плывущие над ней паруса облаков и темная зелень луга в холодном серебре росы, робко подсвеченном зарею.

Здесь, в Боголюбове, владимирские экскурсоводы показывают приезжим остатки некогда великолепного дворца Андрея Боголюбского. Эти остатки находятся за каменной оградой бывшего монастыря, рядом с громоздким собором и внушительной колокольней XIX века. От древнейших построек дворцового ансамбля сохранились только белокаменная лестничная башня и двухъярусный переход из башни на хоры княжеского храма. От самого храма устояла северная стена — к ней уже в XVIII столетии пристроили новую церковь.

Боголюбовская лестничная башня и переход — свидетели убийства Андрея Боголюбского. Заговорщики изранили князя в его «ложнице» и добили уже на ступеньках «восходного столпа», то есть винтовой каменной лестницы. Стены лестничного перехода в прошлом столетии были покрыты росписями на тему «убиения мученика Андрея» и его похорон. Эти росписи художественного интереса не представляют, но помогают как-то живее вообразить трагедию, разыгравшуюся здесь в 1174 году.

…Высадивший нас в Боголюбове поезд сразу тронулся и вскоре замелькал между перекрестьями мостовых ферм. Там, впереди, под этим мостом течет еще невидимая от станции Нерль, а памятник — храм Покрова — главная цель странствия — стоит ниже по течению Нерли, почти у слияния ее с Клязьмой. По левую сторону путей остается монастырь с остатками боголюбовского замка — издали весь ансамбль очень внушителен и живописен. А к Покрову надо идти влажным просторным лугом, по неприметной, еще сыроватой от росы и недавнего половодья тропе.

Лозняк, кустарник, редкие деревья сначала заслоняют храм, если шагать к нему от станции напрямик. И лишь когда выйдешь из отлогой низинки к берегу клязьминской старицы, церковь Покрова на Нерли вдруг открывается вся, от подножия до золотого креста в небе.

Как белая свечечка, одна-одинешенька в зеленой зыби полей, оберегаемая только старыми вязами от недоброго взгляда, стоит эта красавица восемь столетий над тихими луговыми реками Клязьмой и Нерлью, и восемь столетий ходят сюда люди, гости ближние и дальние, чтобы на всю жизнь унести в сердце невыразимое обаяние этого места.

Здесь слезал с коня сам заказчик храма, хмурый и стремительный Андрей Боголюбский, даже не удостаивая взглядом того, кто подхватывал небрежно оброненный князем повод. Шли сюда и бедные просители, обременяя богородицу множеством житейских забот и жалоб. Идут люди и сейчас, но то уже и люди иные и заботы их не те, что прежде… В путь сюда пускаются уже не убогие просители, а хозяева земли, и не по бедности душевной, а наоборот, от душевного богатства, от полноты высоких и светлых чувств.

Еще около станции я заметил впереди, на тропе, двух молодых людей, девушку и юношу. Они не приехали с поездом, а шли, видимо, от Боголюбова. Я не делал попыток нагнать их, они были заняты друг другом.

Утреннее солнце легло розовым отблеском на белокаменные стены храма, и весь он, чудесно опрозрачненный этим живым озарением, отразился в зыбкой воде речной старицы. Пролетали над Нерлью чайки-рыболовы, и тогда рядом с недвижным отражением белого камня быстро проскальзывала на воде живая тень, уже иного оттенка белизны. Да еще облака, все еще похожие на корабельные паруса, неторопливо и важно шли над лугами и рекой. Хорошо было увидеть все это именно весной, когда речные воды у Покрова на Нерли холодны и чисты, зелень еще не запылилась и ветром приносит откуда-то острый дух тополиных листьев.

Я стал фотографировать храм, снова и снова дивясь его пропорциям и тому гениальному «чувству природы», что подсказало древним строителям поставить одинокий храм именно здесь, в пустынном зеленом лоне полей, на пороге Владимирской земли, на ее рубеже. И в ту минуту я опять увидел юношу и девушку. С дальнего берега старицы они, обнявшись, глядели на озаренный солнцем храм и на плавные круги чаек над водой.

Я спросил о чем-то. Девушка подняла синие глаза на спутника, а тот нахмурился. Поняв, что нечаянно помешал важной минуте в чужой жизни, я извинился, отошел и тут же сам забыл о незнакомцах.

Передо мною находилось чудо красоты. А я ведь пришел сюда, чтобы в одиночестве слушать и постигать его таинственную речь. В чем сила его воздействия на каждого, кто бывает здесь? В чем разгадка этой красоты?

Может быть, в чудесной стройности этих алтарных полукружий — абсид? Когда стоишь под ними и взгляд скользит вверх по бесконечно нежным, исполненным девичьего изящества линиям камня, они будто оживают, будто дышат… Или, может быть, это сочетание плавного арочного портала с резным пояском аркатуры? Или это тонкие окна, четко прорезающие каждое членение стены, завершенное полукружием-закомарой? Или легкая главка, грациозно взнесенная над каменными плечами? Или резные украшения?.. Они напоминают каменные рельефы на стенах Дмитриевского собора во Владимире, и опять: фигура царя Давида, заворожившего игрой на гуслях сказочных зверей и птиц…

Нет, дело, конечно, не в деталях! Невозможно выделить из архитектуры здания какие-то особо удавшиеся «куски», объяснить очарование целого успехом частностей. Поистине «все в ней — гармония, все — диво».

И очень ясно ощущается, что зодчие посвятили свое творение божеству не мужскому, а женскому. Своим изяществом, нежностью храм Покрова заставляет вспомнить легкие здания Эллады, посвященные прекрасным богиням древности.

Сказание о богородицыном покрове перенесено на русскую почву с греческой. По этому сказанию богоматерь вошла однажды в царьградский храм, сняла с головы и плеч воздушную ткань и незримо простерла ее над головами людей.

При князе Андрее Боголюбском был установлен на Руси новый праздник покрова и воздвигнут в честь этого праздника богатый храм в устье Нерли, на владимирской границе, чтобы каждый гость видел здесь первой именно эту церковь — белокаменный символ небесной покровительницы всей русской земли и княжьего града.

Этот замысел был глубок и дальновиден. Он в религиозной форме выражал тогда идею особой роли Владимирской земли как наследницы киевской державы, то есть силы, призванной сплотить охваченную усобицами Русь. Высокому замыслу строители нашли гениальное выражение в камне.

Храм Покрова на Нерли является, по-нашему говоря, и выдающимся инженерным сооружением. Поставлен он на затопляемом участке речной поймы. Чтобы противостоять наводнениям, церковь возведена на прочном фундаменте, устроенном на искусственном земляном холме с дренажем. Верхнюю площадку холма покрывали каменные плиты с выдолбленными желобками водостоков.

Нарядная каменная галерея некогда опоясывала храм — по ней князь и свита поднимались на хоры. С галереи можно было сойти каменными ступенями вниз, к воде, где на причальных цепях покачивались корабли иноземных и иногородних гостей. Отстояв первый молебен у Покрова, гости могли следовать дальше, к Боголюбову, где князь любил задерживать бывалых путешественников-купцов и показывать им свои богатства.

…Если возвращаться к станции берегом Нерли, храм еще долго виден. Меняется освещение, и с каждой новой точки пути меняется весь очерк здания, словно оно играет тенями и светом.

И уж совсем у самой станции я неожиданно встретился вновь с моими незнакомцами. Похоже, они поджидали меня у бережка, чтобы, как говорится, смягчить неловкость.

Молодые люди оказались здешними. Он рабочий, станочник, она чертежница. Живут, как они выразились, на Оргтруде — так по названию предприятия именуется и фабричный поселок. Год назад познакомились здесь, на экскурсии, ходили тогда со всеми к этому архитектурному памятнику, а возвращались одни. Теперь женятся, свадьба — на днях, с гулянием, товарищами, подружками.

А пока вот… Опять приходили сюда, снова одни, на заре. Просто так, посмотреть. Наедине побыть с красотой.

Тема «Москва» неисчерпаема, как море. В истории нашей столицы все волнует, все вызывает жгучий интерес. Каждый из нас связывает с Москвой мысли о будущем страны, но и в прошлом судьбы народа были неотделимы от судеб Москвы: только ей оказался по плечу великий подвиг — вновь объединить Русь из разобщенных уделов и княжеств.

Как же начиналась Москва?

Самые ранние славянские погребения, открытые в границах нынешнего города, археологи относят к VI–VII векам нашей эры. Предками москвичей были славяне-вятичи. В ближайшем соседстве с вятичами сидели и кривичи.

Широко известны два первых летописных упоминания о Москве, от которых ведется ее официальное летосчисление: 4 апреля 1147 года Юрий Долгорукий, князь суздальский, дал в Москве «обед силен» союзному черниговскому князю Святославу (отцу Игоря, воспетого в «Слове»), а в 1156 году построен был в Москве «град», то есть крепостная стена. Строил ее не сам Юрий, уже сидевший в Киеве, а сын его — Андрей Боголюбский.

Но эта московская крепость XII века была здесь, на кремлевском холме, не первой: советские археологи обнаружили в древнейшей части Кремля, на Боровицкой высоте, остатки другого оборонительного рва, который был по меньшей мере на полвека старше боголюбовского града 1156 года. Этот ров защищал, видимо, укрепленный град боярина Степана Ивановича Кучки, чьи села «красные, хорошие», по старинному преданию, были на Москве-реке, близ устья Неглинной реки, уже в начале XII столетия.

К городу-крепости примыкали посады, тянувшиеся в сторону Яузы (позднее они получили название Зарядья). Очень рано там появились ремесленные мастерские и торговые лавки.

Место для града-крепости близ впадения Яузы и Неглинки в Москву-реку было выбрано удачно. Здесь проходил торговый путь из Галича, Чернигова и Киева в Ростов, Суздаль и Владимир. Мимо Москвы ездили купцы из Новгорода в Рязань, через Москву шла дорога на восток из Смоленска. Не мудрено, что на таком людном перекрестке поселок, защищенный стенами от лихих людей, с течением времени превратился в настоящий средневековый город.

Московские укрепления 1156 года состояли, как и по всей Суздальской земле, из глубокого рва и вала с рубленой стеной по гребню. Когда копали ров, землю отвозили и относили поодаль, чтобы между валом и рвом оставалось свободное пространство и земля не оползала в ров.

Высота вала была внушительной — с нынешний пятиэтажный дом. Срубы, или так называемые тарасы для стены, рубили из еловых и сосновых бревен, пустоты засыпали землей и камнем. Поверху ставили заборола — щиты из толстых тесин или бревен, с бойницами. Позднее, перейдя в каменную архитектуру, заборола превратились в зубцы, форма их стала сложной, похожей на ласточкин хвост.

В 1238 году, спалив дотла Рязань, подошли к Москве Батыевы рати. Москвичи бились ожесточенно, но Батыю удалось поджечь крепостные стены, хотя строители густо мазали их глиной, а потом белили, придавая дереву некоторую огнестойкость. Конечно, устоять против Батыевых воинов Москва тогда не могла. Овладев городом, татары «град и церкви святые огневи предаша… монастыри вси и села пожгоша… люди избиша от старьца до сущего младенца».

После нашествия москвичи быстро восстановили свой город: ведь здесь — в окраинных лесах Владимирской земли — оседали тысячи и тысячи беженцев из южных княжеств. Вскоре даже говор Москвы изменился — стал по-южному акающим.

Александр Невский отдал Москву в удел своему сыну Даниле; тот с 1261 года стал первым московским владетельным князем. И сам он и его сыновья, внуки Невского, Юрий Данилович и Иван Данилович, расширяли владения Москвы, присоединили к ней Переславль-Залесский, Коломну и Можайск, стали соперничать с богатой Тверью.

Это соперничество выиграл Иван Данилович, получивший прозвище Калита (кошель, денежный мешок) за бережливость, умелое, рачительное хозяйствование и важные успехи в «собирании Руси» вокруг Москвы. Иван Данилович первым стал именовать себя «великим князем московским и всея Руси» и сумел убедить владимирского митрополита Петра перенести престол в Москву. Это имело огромное значение для поднятия ее авторитета.

В годы княжения Ивана Калиты (1325–1341) начали строить первые каменные храмы Москвы — Успенский и Архангельский соборы, церковь Спаса на Бору (на месте первой деревянной). Выстроили и новые стены, правда, еще не каменные, а деревянные, рубленные из подмосковных дубов.

Какими были тогда подмосковные леса, характеризует случай, описанный в «Истории России» С. М. Соловьевым: один крестьянин, промышлявший бортничеством, спустился в сосновое дупло и по самое горло увяз в пчелином меду. Двое суток он тщетно ожидал помощи, питаясь одним медом, и, наконец, выведен был из этого отчаянного положения… медведем, который полез за медом, но спускался в дупло задними лапами. Крестьянин ухватил медведя за лапы, заорал, напуганный зверь ринулся из дупла, вытащив и находчивого мужика.

Из таких-то сосен были срублены прежние кремлевские укрепления. Калита заменил их еще более прочными — дубовыми. Как раз в годы правления Калиты московская крепость получила название, ставшее для нас таким привычным — Кремль. Происходит оно, по-видимому, от греческого «кримнос», что соответствует народному русскому «крутица», то есть крутой холм, гора, возвышенность. В просторечии же крепость называли просто городом. Когда возник второй пояс московских укреплений, Китай-город (XVI век), Кремль стали называть Старым городом, а Китай-город — Новым.

В 1365 году, уже при внуке Калиты, Димитрии Донском, случился страшный пожар: «погоре посад весь и Кремль и Заречье». Два года спустя москвичи начали класть первые каменные стены Кремля. Белый камень возили крестьяне санной дорогой с Мячковского месторождения у Москвы-реки. С тех пор народ и стал величать стольный град белокаменным. Но ждали Москву новые испытания.

Татарский темник (воевода) Мамай, правитель почти всей Золотой орды, понимал, что усиление Москвы не сулит ханам ничего доброго. Посланный Мамаем крупный отряд мурзы Бегича, который должен был «застращать» москвичей, был встречен на притоке Оки, реке Воже, ратью князя Димитрия Ивановича и разгромлен. Было это в 1378 году.

В ответ Мамай поклялся стереть с земли непокорные города русских, а от Москвы не оставить ни следа, ни даже памяти. Два года он готовился к великой схватке, заключив договоры против Москвы с Литвой и Олегом Рязанским. Грандиозное предприятие Мамая летописец сравнивает с Батыевым нашествием. Великая опасность грозила всем русским землям: Мамаева рать насчитывала тысяч полтораста клинков и копий.

Но Русь была уже не так разобщена, как при Батые. На сборный пункт русских ратников в Коломне шли под знамена Москвы люди всех княжеств, даже тех, чьи князья сами не отваживались выступить против татар. Кроме того, и союзники Мамая — литовский князь Ягайло и Олег Рязанский — не выполнили своих обещаний, не присоединились к татарскому войску, заранее перекочевавшему к устью реки Воронеж. Решающая встреча татарских и русских сил произошла на берегу речки Непрядвы (правый приток Дона), на местности, носившей название «Куликово поле». Помните, у Блока:

Победный гром Куликовской битвы 1380 года, величайшего сражения в истории средневековой Европы, эхом прокатился по всей Руси. Люди поверили в свои силы, поняли, что окончательное избавление от ханского ига уже не за горами.

Но и ханы не собирались уступать власть бескровно. Преемник Мамая, бежавшего с отрядом в Кафу (позднее — Феодосия) и там убитого генуэзцами, хан Тохтамыш, решил внезапным ударом покончить с Москвой и в 1382 году подошел к ней «изгоном» (то есть быстро и тайно).

Димитрий Донской при известии о походе Тохтамыша ушел на север набрать войско для московского гарнизона, поредевшего после Куликовской битвы. Но и в отсутствие Димитрия Тохтамыш не смог взять Москву приступом и прибег к хитрости. Ему удалось обмануть осажденных лживыми посулами: москвичи сами открыли ворота крепости. За свою доверчивость они поплатились жестоко — в один час Москва была сожжена дотла, жители истреблены.

Уже через одиннадцать лет после Тохтамыша Москва отстроилась, вновь возникли в ней и терема, и храмы, и посады. От той поры и дошел до нашего времени старейший каменный ветеран столицы — кремлевская церковь Рождества богородицы. Церковь эту повелела строить великая княгиня Евдокия, вдова Димитрия Донского (он умер в 1389 году), в честь Куликовской победы, одержанной в день праздника Рождества богородицы, 8 сентября 1380 года.

Воздвигнутая в 1393–1394 годах, кремлевская церковь Рождества богородицы была впоследствии надстроена, но нижняя часть храма — подклет — сохранилась доныне в первоначальных формах. По этому подклету мы можем судить о том, как высоко стояла и в XIV веке, в труднейшие для страны времена, русская строительная культура.

Здание сложено из белого тесаного камня в традициях владимиро-суздальского зодчества, но уже с новыми, московскими чертами. Вместе с тем есть в композиции храма и сходство с новгородско-псковской архитектурой. Сложная система сводов, внушительные опорные столбы круглой формы, лестницы в стенах, гулкий сумрак… Кажется, что за этими мощными стенами плещет Волхов или река Пскова.

Особенно красив западный перспективный портал с килевидной — уже московской! — аркой. Этот замечательный памятник древнерусского зодчества был в XIX веке включен в ансамбль Большого Кремлевского дворца, с западной стороны теремов. Поэтому он доступен лишь для экскурсантов, осматривающих Большой дворец и терема изнутри.

В тот самый 1408 год, когда москвич Андрей Рублев расписывал во Владимире Успенский собор, Москву неожиданно осадил золотоордынский хан Едигей (убивший Тохтамыша и впоследствии сам погибший от руки его сыновей). Обложив Кремль, Едигей одновременно разослал отряды и против соседних городов, сжег Переславль-Залесский, Ростов Великий, Дмитров, Верею, Серпухов, Нижний Новгород, Клин, подмосковные села. Но Московский Кремль остался неприступен. За выкуп Едигей снял осаду и увел рать в орду, спалив по дороге Рязань.

По данным летописцев и раскопок, в Москве и ее окрестностях с середины XIV века и до двадцатых годов XV века было возведено пятнадцать монументальных каменных зданий и сооружены белокаменные стены Кремля с башнями.

Одним из самых интересных памятников архитектуры той поры является главный собор Андроникова монастыря над Яузой-рекой. Это замечательное здание 1420–1427 годов было недавно капитально реставрировано. Освобожденный от лесов Спас-Андрониковский собор буквально поразил знатоков московского зодчества, так неожиданно предстало перед ними прекрасное здание, столько лет простоявшее в искаженном виде.

Собор Андроникова монастыря интересен как проявление в архитектуре Руси начала XV века новых художественных тенденций, рожденных новыми общественными идеями. У храма необычная центрическая композиция с величавым нарастанием масс и объемов к единственной главе на стройном, высоком барабане.

Ритмическое движение каменных масс начинается от пониженных угловых абсид, передается высокой средней абсиде, переходит ко второму ярусу закомар и кокошников, красиво обрамляющих основание барабана. Невольно возникают ассоциации с памятниками древнерусского зодчества XII века: смоленским храмом Михаила Архангела и черниговским храмом Пятницы на Торгу.

И становится ясным, что передовые идеи московской архитектуры XV века были предвосхищены работами далеких предшественников, и лишь обрушившееся на Русь бедствие — татарское иго — надолго задержало, а местами и просто прекратило развитие этих высоких архитектурных идей и строительных приемов.

Название Андроников, или Андроньев, монастырь получил в честь своего основателя Андроника — ученика и соратника Сергия Радонежского, сыгравшего большую роль в сплочении русских земель вокруг Москвы. Спасский собор Андроникова монастыря был расписан изнутри самим Андреем Рублевым, но по непростительному невежеству при безвкусной перестройке собора в XIX веке тогдашние «реставраторы» соскребли со стен и рублевские фрески! Советские ученые обнаружили лишь следы этой драгоценной росписи. Сейчас в зданиях бывшего монастыря помещается музей древнерусского искусства имени Андрея Рублева. Тут же, близ собора, находится и место его погребения. В те времена Андроников монастырь считался загородным, служил немаловажным укреплением в устье Яузы-реки на подступах к Московскому Кремлю.

А сам Кремль Московский утвердился окончательно в нынешних своих границах лишь в XV веке, при Иване III. К началу его правления белокаменные стены, сложенные еще при Димитрии Донском, совсем обветшали, выдержав столько осад и пожаров. К тому же 1 октября 1445 года Москву постигло и вовсе редкое здесь природное бедствие — землетрясение.

Иван III решил окружить Кремль новыми стенами — «града прибавиши», то есть расширив границы Кремля. Государю всея Руси, как теперь именовал себя московский князь, уже не подобало жить в небогатом, поставленном на военную ногу городке, уступавшем по красоте и Новгороду, и Пскову, и Владимиру, и Ярославлю, и Твери. Всегда готовая к битвам, Москва мало походила на столицу великого княжества.

Между тем именно при Иване III, в 1480 году, Москва свергла татаро-монгольское иго, а до того одержала победы в войнах с Литвой. Враги Руси ясно увидели крушение всех планов раздробить и одолеть ее. Об этом недвусмысленно писал своему магистру кенигсбергский командор Тевтонского ордена: «Старый государь русский… управляет один всеми землями, а сыновей своих не допускает до правления, не дает им уделов; это для магистра ливонского и ордена очень вредно: они не могут устоять пред такою силою, сосредоточенною в одних руках».

Этой-то государственной силе Руси, «сосредоточенной в одних руках», и нужно было создать достойный внешний ореол.

В 1472 году в Москву прибыла из Рима с огромной свитой невеста Ивана III, греческая царевна София Палеолог, племянница императора Константина, павшего в 1453 году на стенах Константинополя при захвате его турками. Брат императора Фома Палеолог с сыновьями и дочерью Софией нашел прибежище в Риме и дал согласие на брак дочери с московским царем. Этот брак знаменовал, что Москва становится преемницей духовных заветов Византии.

«Москва — третий Рим, а четвертому не быти», — гордо провозгласила русская церковь. Византийский герб — коронованный двуглавый орел, символизирующий владычество над Западом и Востоком, — стал государственным гербом московского царства.

Лучшие русские мастера — владимирцы, суздальцы, псковичи и ростовцы — вызваны были в Москву, украшать ее новыми зданиями. Но в те далекие годы самой прославленной страной зодчих была Италия, и в зените славы находился болонский архитектор Родольфо Фиоравенти, прозванный Аристотелем (в честь одного из величайших умов древней Эллады) за свои многосторонние знания и строительное мастерство.

Приглашенный русским послом в Венеции Семеном Толбузиным, он приехал в Москву в 1475 году, уже лет шестидесяти от роду. Примерно в ту же пору прибыли к нам другие итальянские зодчие — Антон Фрязин, Марко Руффо, Пьетро Антонио Солари, Алевиз Новый. Перед этими зодчими и их русскими товарищами стала задача — используя итальянские конструктивные приемы, новейшую технику и средства архитектурной обработки фасадов, создать стольный град великого князя в русском народном духе. Третий Рим должен был выглядеть именно русским Римом!

Мы, далекие потомки, можем теперь беспристрастно судить о том, как была решена эта великая задача.

В Московском Кремле грандиозность замысла соединилась с удивительной задушевностью и поэтичностью. Можно только поражаться, что каменная твердыня-крепость, способная противостоять любым тогдашним наступательным средствам, приобрела вид не только не угрожающий и мрачный, а напротив — светлый, торжественный, влекущий к себе, как сказочные грады древних легенд и песен.

Именно тогда, на рубеже XV и XVI веков, созданы были важнейшие архитектурные памятники Кремля, а затем он постепенно дополнялся новыми зданиями, боевыми устройствами, инженерными сооружениями.

Как выглядела наша столица в ту далекую пору — мы с вами увидим воочию, совершив в следующей главе экскурсию в XVI век.

В одной старинной сказке оживает перед мальчиком картина, много лет висевшая в детской: поскакали рыцарские кони, затрубили нарисованные герольды… Мальчик прыгает через раму и бросается в гущу событий, изображенных на полотне.

Известный художник, историк и археолог Аполлинарий Михайлович Васнецов оставил русским музеям множество картин и рисунков, воссоздающих прошлое Москвы так, будто сам он побывал на улицах древней столицы и зарисовал их с натуры.

Есть у Васнецова картина «В Московском Кремле в начале XVI века». И право же, требуется не так-то много усилий воображения, чтобы «перепрыгнуть через раму» и смешаться с москвичами, занятыми своим делом на соборной площади Кремля. Разумеется, наши пиджаки, брюки и ботинки должны быть волшебным образом превращены в одежду, скажем, торговых гостей или приказных подьячих. В длиннополом охабне поверх кафтана мы, может быть, почувствуем себя не слишком ловко, но зато никто не обратит на нас особенного внимания и не примет за «немцев». Сапоги из мягкого сафьяна очень удобны, а шапочка с коническим верхом сделает наш рост повиднее…

Словом, если мы еще и бородку отпустим заблаговременно, отрастим волосы по плечи и не забудем подкручивать усы, то можем смело шагать к землякам XVI века.

Но вот спутницам нашим было бы труднее следовать за нами!

Встречные москвичи и глазом не поведут в сторону древней старухи богомолки с клюкой, но появление на улице в неурочный час боярышни или иной, даже победнее, девицы-красавицы вызовет сразу недоумение и неодобрение. Боярышне или дочке купеческой — место в тереме, сенной девушке — в сенях или в людской. Показаться на людях — зазорно! Выход на улицу небогатой девушке один: до церкви и обратно, а богатой и того нельзя — в отцовском доме есть своя часовня или молельня.

Только на праздниках может боярышня побегать на лужке, поиграть в горелки, покачаться на качелях, песню спеть в хороводе, но и то под неусыпным надзором мамушек и нянюшек…

Итак, девушки-читательницы, участницы нашей экскурсии, придется вам следить за событиями на древней площади из-за теремной решетки, сквозь слюду окошечка. И наверное, скоро запроситесь вы в свой привольный XX век!

…Художник привел нас к строящемуся Архангельскому собору в тот момент, когда сюда направляется со свитой князь Василий III, сын Ивана III и Софьи Палеолог. Даже издали хорошо видна золотистая парча княжеского охабня и частые парные ряды пуговиц — от горла до колен. Княжеская шапка расшита яхонтами и жемчугами.

Впереди боярин с пергаментом в руках, по-нашему, начальник стройки: он обязан без промедления докладывать князю о всех неполадках с артельщиками и поставщиками. Как тогда говорили, он «построением храма ведать наряжен».

Объяснения дает черноволосый итальянец в добротной русской одежде, строитель собора — Алевиз Новый. Нанял миланского архитектора еще Иван III лет пятнадцать назад, и за эти годы миланец полюбил нашу страну, с уважением изучая ее строительный опыт и народную архитектуру. Судьба его вскоре трагически оборвалась — он погиб в Москве от порохового взрыва.

По дощатым настилам князь шествует вокруг храма. Он еще в лесах — значит, Кремль на васнецовской картине можно датировать довольно точно: мы попали в 1508 год, потому что в следующем году Архангельский собор был уже освящен митрополитом Симеоном. Сам он, кстати, тоже нынче на площади и хмурится, глядя на этот новый собор. Диво, как строен, из кирпича стены, из белого камня резные украшения… а все-таки есть в этом здании что-то от лукавого. Слишком оно светское, не божественное, не церковное! Глаз не оторвешь от резных белокаменных раковин — зодчий латинец решил закрыть ими все закомарные дуги… Но такого еще не видано было на Руси, прежде никто так не украшал фасадов! Вот как раз поднимают на строительные леса с помощью лебедки одну из пятнадцати этих раковин… Сейчас наладят ее мастера-белокаменщики…

Покамест не возвысились соборные главы с куполами, не верится даже, что строится здесь православный храм, а не дворец венецианского герцога или флорентийского вельможи. В чем же дело-то? Ведь как будто все требования заказчиков соблюдены в строгости. Основной тип храма все тот же — древнерусский, крестово-купольный, с тремя алтарными абсидами. И будет строгое пятиглавие, только, правда, чуть сдвинутое к восточной стороне.

Новшество именно в обработке фасадов — оно-то и пришло из итальянской классики: резные раковины в дугах закомар, а вместо среднего аркатурного пояса — широкий карниз. Под ним видны прорезанные окнами арки — кажется, будто карниз покоится на них. На самом же деле это чистая декорация: арки ничего не несут, а лишь украшают фасад. Второй карниз протянут над окнами второго света, он как бы отсекает раковины-закомары от стены. Все эти приемы и придают зданию нарядный, светский вид.

Потому и хмурится митрополит: дескать, зря тут князь Василий красотами увлекся! Ведь главное назначение собора — траурное, служить он будет великокняжеской усыпальницей. Каменные саркофаги, числом до двадцати, уже помещены в недостроенном соборе.

Позднее, как нам известно, Архангельский собор примет под свои своды гробы всех русских царей, до Петра…

Что ж, используем редкую возможность погостить в XVI веке, поднимемся на леса, опоясавшие новый собор. Вот он, тогдашний Московский Кремль и уходящие за горизонт дали!

Внизу, под нами — Соборная площадь. Слева — домовая церковь великих князей, Благовещенский собор, созданный псковичами в 1484–1489 годах, тоже на месте более древнего храма.

Благовещенский собор очень легок, наряден и гармоничен, хотя сочетает в себе черты различных архитектурных школ. Здание как раз тем-то и примечательно, что в нем слились самые типичные приемы древнерусских зодчих — псковичей, владимирцев, москвичей. А собор — цельный, чисто русский, близкий к нарядной деревянной архитектуре. Особенно хороши затейливые ряды кокошников, создающие здесь, как и в деревянных теремах, переход от стен к башенкам, в этом случае — к барабанам глав. Правда, в те далекие годы мы увидели бы собор лишь с тремя главами: шесть дополнительных увенчали его уже во второй половине XVI века.

Совсем непривычными для нас выглядят два центральных дворцовых сооружения между Благовещенским и Успенским соборами. Это Золотая палата с высоким подклетом и тремя лестницами, ведущими на открытую верхнюю площадку, и Великая палата, прозванная потом Грановитой.

Обе палаты служили для дворцовых приемов: Золотая — для малых собраний и заседаний боярской думы, Грановитая — для самых торжественных церемониальных приемов. Послов-иноземцев Грановитая палата поражала пышностью и богатством. Архитектура этого здания, построенного двумя фрязинами — Марко Руффо и Пьетро Антонио Солари — в конце XV века, напоминает уже знакомую нам новгородскую Владычную палату, а наружная облицовка граненым камнем дала Великой палате ее второе, сохранившееся за ней название — Грановитая.

И вот, наконец, главный храм Москвы — великолепный Успенский собор, выстроенный под наблюдением Аристотеля Фиоравенти всего за четыре года (1475–1479). Дошел он до нас без существенных изменений — в этом мы можем убедиться и на нашей экскурсии! Но его история была сложной: Москве, как говорится, далеко не сразу удался ее главный храм.

В те времена не дворцы, не стены с башнями, не дома именитых горожан, а именно соборный храм считался важнейшим украшением города, как бы его символом. Столица Руси не могла обходиться без такого здания, нужного для всех торжественных случаев государственной жизни. Еще Иван Калита возвел в Московском Кремле первый Успенский собор, со временем настолько обветшавший от войн и пожаров, что к началу царствования Ивана III надо было бревнами подпирать стены, чтобы они не обрушились.

В 1472 году митрополит Филипп решил строить новый храм на месте прежнего. Был объявлен большой денежный сбор, и, когда серебро, собранное с прихожан всех русских церквей и монастырей, привезли в Москву, старый храм разобрали до фундаментов и начали на том же месте постройку нового Успенского собора.

Строительство поручили двум москвичам, Кривцову и Мышкину. Вероятно, это были добросовестные и сведущие люди, и можно лишь гадать, почему их постигла неудача: доведенное до сводов здание собора рухнуло.

Призванные на совет мастера-псковичи осмотрели развалины, похвалили гладкость каменной тески, но нашли, что скрепляющий раствор был «неклеевит и жидок», булыжник, использованный как заполнитель, не мог схватиться с известью и раздал изнутри белокаменную кладку стен.

Сам Иван III, уже на средства своей казны, решил тогда продолжать постройку Успенского собора. По указанию князя болонец Аристотель Фиоравенти отправился во Владимир, изучил и обмерил тамошний Успенский собор, пришел в восторг от него, расчистил московскую строительную площадку от обломков и начал дело заново.

Через четыре года великий князь Иван III вошел под соборные своды, озаренные тысячами свечей, и воскликнул в восхищении:

— Вижу небо!

Окончание постройки собора отпраздновала вся столица, отметили летописцы, запомнили гости Москвы. Пир на княжеском дворе длился целую неделю…

Разумеется, Москве не пристало бы слепо копировать владимирский собор. Иван III к этому и не стремился — он указал строителю лишь образец для изучения. Мы теперь имеем возможность сравнить оба здания.

Сходство, разумеется, есть. Главный материал — белый камень, в основе плана тот же крестово-купольный тип, одинаковы принципы членения фасадов по вертикали, тот же ритм закомарных дуг. Оба храма — пятиглавые, у обоих — аркатурные пояса и перспективные порталы.

Но и различия бросаются в глаза. Во владимирском храме — три алтарные абсиды, в московском их пять, притом с ионическими пилястрами. Совершенно несходен рисунок глав и барабанов, но главное различие внутри.

Мы помним мрачноватый, расчлененный внутри владимирский собор с его хорами и галереями. А здесь, в ликующем, светлом, просторном храме, входящий действительно будто «видит небо»: московский собор устроен «по-палатному», без хоров, в виде одной огромной залы. Летописца особенно восхитили круглые опорные столбы, ему представилось, что верх храма «утвержден акы на четырех древах».

В этом соборе впоследствии короновались цари, он служил усыпальницей митрополитов и патриархов, стал архитектурным образцом для многих соборов на Руси.

…Город же за пределами кремлевских стен с высоты кажется нам фантастической сказкой. Только очертания кремлевского холма, петли Москвы-реки и устья ее притоков — Неглинной и Яузы — помогают нам несколько сориентироваться. Какая теснота застройки! Бревенчатые дома так близко лепятся друг к дружке, что остается маловато места для зелени.

Деревянное море! Даже мостовые и те бревенчатые! Неужели это и впрямь наша Москва?

Вот журавли над колодцами и даже над Москвою-рекою. Так поднимают воду для кухонь и, главное, для бань. Их множество — видимо, москвичи очень любили попариться. И чтобы тепло лучше сохранялось, над банями не делали покатых кровель, а устраивали дерново-земляные перекрытия по жердяному или бревенчатому накату.

В концах улиц, ведущих к Кремлю, видны решетки и ворота из крепких бревен. На ночь решетки запирались. Это делали особые сторожа, чтобы не набежал — в случае пожара — лихой народ, не разграбил имущества погорельцев.

За нынешней площадью Дзержинского начиналось Кучково поле, тянувшееся дальше по Сретенке, — здесь шла торговля бревенчатыми срубами домов. К услугам вчерашних погорельцев были тут и разборные дома целиком и части домов. Как видите, стандартное строительство было в ходу уже в тогдашней Москве!

Мосты, мосточки, переходы через ручьи и речки — горбатые, пологие, крутые, длинные, короткие, с перилами и совсем открытые по сторонам. Мостов так много, что даже само название города — Москва — пытались истолковать от слова «мост» — дескать, мостковая столица.

Около больших мостов кипела большая торговля. А по ночам из-под тех же мостов вылезали тати и воры с ножами и кистенями… И утром всплывали на речках и прудах тела утопленных и зарезанных. «Божедомы» — обитатели богаделен и приютов — подбирали убитых и выносили на перекрестки — там родственники могли опознать тело…

На запруженной Неглинной реке, на Яузе и Черногрязке видны издали мукомольные и пороховые водяные мельницы, а чуть подальше, в Кудрине, машут крыльями ветряные. Дальние концы города — слободы ремесленников: котельников, гончаров, кожевников, сыромятников, кузнецов. Слава этих московских ремесленников, в особенности кожевников и ювелиров, гремела по всему миру, их изделия ценились очень дорого.

Западная часть посада, то есть огромное пространство от Кремля до Ваганькова и в петле Москвы-реки, до Новодевичьего монастыря, все улицы от Боровицких и Троицких ворот до села Кудрина — все это принадлежало царю и было занято царской обслугой. Впоследствии именно эту часть Москвы Иван Грозный передал в опричнину.

На речном берегу (у нынешнего Крымского моста) находилось Остожье, сенокосные луга и выгоны для дворцовых лошадей. Отсюда прежнее название улицы — Остоженка. В этом конце всегда пахло сеном — его заготовляли впрок тысячами пудов на Остоженном дворе. По улице Арбат (от слова «арба», что значит «повозка») жили татарские купцы, а в Замоскворечье имелась целая слобода переводчиков — толмачей. Около Каменного моста был Колымажный двор, где чинили экипажи, а в особой слободе близ Арбата содержался Конюшенный двор для запасных коней царского выезда.

У Дорогомилова перевоза на берегу располагался Дровяной двор — там припасали к зиме дрова. Поэтому тамошняя церковь называлась Никола на Щепах. Близ села Новинского стояла слобода кречетников, сокольничьих и других мастеров царской охоты, а поддержанные плотинами пресненские водоемы (от них до наших дней сохранились лишь небольшие пруды зоопарка) издавна служили садками для рыбы к царскому столу.

За прудами, дальше на запад, неподалеку от нынешнего Ваганьковского кладбища, находился Потешный псаренный двор, перенесенный сюда из Старого Ваганькова (оно соседствовало с Кремлем, у Боровицких ворот).

Поварская улица с переулками Столовым, Хлебным, Скатертным населена была мастерами дворцовой кулинарии. Хозяйство древнего Кремля было огромным: пекарни для черного хлеба, особые хлебни для калачей и сладких мучных изделий; «естовые поварни», то есть кухни царские, людские, боярские; сытные избы, где варили пиво, кислые щи, сбитень, сытили мед и курили вино для царского обихода. В клетях и подклетях, в погребах и ледниках заготовляли капусту, огурцы, яблоки, сливы, разные варенья и соленья. В «сушилах» висели копченые окорока, мясо, всякая рыба, заготовленная на зиму. Все это привозили к Боровицким воротам тысячи и тысячи крестьянских подвод — в виде оброка, тягла, податей…

Богатая Кадашевская слобода — против Кремля, за Москвою-рекою — занята была хамовным делом: там изготовляли и шили скатерти, белье, полотна — словом, «белую казну» для дворцов. Тем же ремеслом на вольную продажу занимались в Хамовниках. Огромный штат швей, портних, искусных мастериц-вышивальщиц, составлявших прислугу царицы, обитал в домах по Никитской улице и в слободе Кисловке.

А против Кремля и Китай-города, за рекой, на участке между Каменным мостом (тогда — бродом) и бревенчатым Москворецким, вдоль старицы Москвы-реки (по ней потом прошел Водоотводный канал) еще Иван III приказал устроить Государев сад. Он был великолепен и требовал такого множества умелых рук, что из поселений царских садовников возникли две слободы: Нижние и Верхние Садовники.

Живописное Воронцово поле с летним теремом и красивое загородное село Воробьево, что далеко виднелось на возвышенном правобережье Москвы-реки (теперешние Ленинские горы, прежде их называли Воробьевыми), служили в те времена княжескими летними дачами.

Всеми этими богатыми угодьями и самим населением — государственными крестьянами, мастеровым людом, большей и лучшей частью Москвы и окрестностей, всеми торговыми путями в государстве, всем государственным доходом самолично распоряжался, через своих приказных, великий князь московский, самодержец, царь. Кровь и пот «мизинных» (так их называла летопись) людей, смердов и холопов переливались в золото для царского двора. На это народное золото был укреплен, обстроен и украшен Московский Кремль — «маковица Руси», резиденция великокняжеская и царская, но вместе с тем и средоточие самого ценного и прекрасного, что создали вековым трудом своим безыменные народные таланты, мудрые мастера искусств и художественных ремесел.

Каждый камень здесь — заветное предание поколений, и у каждого кремлевского памятника всегда хочется постоять подольше, как бы прислушиваясь к немому повествованию обо всем, чему были эти камни свидетелями в долгих и трудных веках России.

Знаменитый храм над крутым обрывом Москвы-реки, так называемый Коломенский столп, высоко поднят над темно-зеленой речной поймой и даже издали с первого взгляда удивляет смелостью архитектурного замысла. Ленинградский поэт Вадим Шефнер посвятил ему строки:

Но, может быть, поэт пристрастен? Послушаем, что говорили о церкви Вознесения люди, приезжавшие в Москву издалека.

«…Ничто меня так не поразило, как памятник древнерусского зодчества в селе Коломенском. Многое я видел, многим любовался, многое поражало меня, но время, древнее время в России, которое оставило свой памятник в этом селе, было для меня чудом из чудес. Я видел Страсбургский собор, который строился веками, я стоял вблизи Миланского собора, но, кроме налепленных украшений, я ничего не нашел. А тут передо мной предстала красота целого. Во мне все дрогнуло. Это была таинственная тишина. Гармония красоты законченных форм… Я видел какой-то новый вид архитектуры. Я видел стремление ввысь, и я долго стоял ошеломленный».

Такие слова не простая любезность гостя, они свидетельствуют о глубоком душевном переживании. Высказал эти мысли французский композитор Берлиоз. В 1863 году, во время московской гастроли, он посетил Коломенское.

…Осенью 1936 года выезжал я в качестве спецкора ТАСС навстречу туркменским рыбакам-колхозникам. Они совершали необычный поход из Каспийского моря в Москву на легких лодочках — таймунах. Октябрьским вечером таймуны достигли высоких обрывов у села Коломенского, и я повел рыбаков наверх показать им с галереи-гульбища Коломенского храма вечернюю панораму Москвы, разлив электрического света вдали, ширь заречных полей, красоту памятников русской старины и богатырскую мощь четырехсотлетних дубов коломенского парка.

И вот, спустя три недели, которые были наполнены для наших гостей самыми разнообразными столичными впечатлениями, включая награждение орденами за успешный поход, прием в Кремле, я спросил у одного из рыбаков, что ему больше всего понравилось и запомнилось в Москве. Гость совсем плохо знал русский язык и отвечал мне примерно так:

— Хорош Москва! Кремль хорош. И хорош Коломо-кишлак. Помнишь, ты нам показывал, где твой мечеть высоко над рекой и большой старый дуб, да? Сильно хорошо это. Богаче есть, красивее нету!

Как я жалел, что этих слов туркменского рыбака не мог услышать Аполлинарий Михайлович Васнецов, умерший за несколько лет до того (7 марта 1933 года). Он очень любил Коломенское, не раз подолгу живал там в летние месяцы. Комнатой для работы служила ему одна из небольших верхних надвратных палат под шатровой башенкой-часозвоней. И все те, кому случалось беседовать здесь с Аполлинарием Михайловичем, бродить с ним среди дубов и пихт коломенского сада, не забудут его немногословных, внешне суховатых, но полных внутреннего сдержанного волнения рассказов о народных умельцах древней Руси, о старой Москве, о селе Коломенском.

И сегодня поездка в Коломенское оставляет глубокий след в памяти. Ездить туда интересно в любую пору, и трудно решить, какое время года более «к лицу» памятникам Коломенского. Пожалуй, все-таки весна, потому что зацветают тогда окрестные вишневые сады, покрываются нежной прозеленью заречные луга, веселее журчит ручей в глубоком Голосовском овраге, а на реке после зимнего безмолвия снова перекликаются пассажирские теплоходы и буксирные катера.

Но и зимой Коломенское прекрасно. Поразившая Берлиоза таинственная тишина окружает памятники, древние дубы, темно-зеленые пихты. Пихт некогда было здесь много, они подступали к самому храму Вознесения, соперничая с ним в стройности. Юные лыжники, как и века назад, лихо слетают с крутых горных склонов, подпрыгивая на естественных трамплинах. И уж вовсе нипочем наша московская зима деревянной башне Братского острога, в 1959 году перекочевавшей в Коломенское с берегов Ангары.

От старинного острога, срубленного казаками в XVII веке, уцелели до наших дней две башни. Одну перенесли с затопляемого участка ближе к плотине Братской ГЭС: говорят, памятник старины кажется особенно выразительным рядом с грандиозным творением современной техники. А другая башня отныне установлена в Коломенском парке, в соседстве с подлинным домом Петра Первого, привезенным из-под Архангельска, и монастырской воротной башней Николо-Карельского монастыря, с «летнего» (то есть южного) берега Белого моря, из-под нынешнего города Северодвинска.

В Коломенское, родовую великокняжескую вотчину, вела в XVI веке дорога от Тайницких ворот Кремля через Москворецкий мост, который сначала был наплавным: связанные друг с другом бревна просто лежали, плавали на воде, как понтоны. Далее дорога шла заречным посадом мимо Кадашевской и Стрелецкой слобод (по теперешней Пятницкой улице) и в районе нынешней Добрынинской площади пересекала вал Земляного города. Вал назывался Коровьим, по здешнему Скотному рынку. Земляной город, или «Скородом», был хорошо укреплен: по гребню вала шли бревенчатые стены, высились сторожевые башни. Создана эта крепость по воле Бориса Годунова.

Именно по этой дороге на Коломенское царь Алексей Михайлович некогда велел установить верстовые столбы, очень заметные и высокие, расставленные к тому же весьма далеко друг от друга. Верно, царю хотелось, чтобы верст до Коломенского намерили поменьше, чтобы путь казался покороче! Значит, старинное выражение «коломенская верста», означающее и очень высокого человека и очень длинную «версту», родилось именно здесь лет триста назад.

По преданию, село основано в XIII веке беженцами из Коломны, сожженной Батыем дотла.

Музейная табличка на каменных воротах… Две арки… Входим!

Нас встречают старые липы. Аллея указывает путь по заповеднику, ведет мимо очень красивой синеглавой церкви Казанской богоматери. Здание воздвигнуто в XVII веке как домовый храм первых царей романовской династии, Михаила и Алексея. Архитектура здесь чисто «местная» — суздальская и московская. Очень красив рисунок пяти глав, тесно поставленных над верхним четвериком. Наклонная лестничная галерея связывает храм с колокольней, и арочные дуги высокого подклета как бы аккомпанируют плавным волнам закомарных дуг.

Восьмигранный шатер колокольни с оконцами-слухами, пояса ширинок, треугольные фронтоны наличников — вся эта сдержанная и спокойная архитектурная обработка, характерная для Москвы начала XVII века, создает Казанской церкви облик праздничный и торжественный. Такой храм мог бы прославить не только село, но и любой крупный город, не возникни это здание здесь, в Коломенском, по соседству с двумя неповторимыми шедеврами русского зодчества. Увы! Красивой Казанской церкви суждено, по-видимому, вечно оставаться в их тени.

Подходим ко вторым, так называемым Передним воротам с шатровой башенкой-часозвоней. И уже сквозь арку этих ворот, пока вы минуете их, становится виден силуэт Коломенского столпа. Перед вами

Первое, что вы сразу почувствуете, — дерзновенность замысла. Да, здесь нет смирения! Здесь крылатый порыв ввысь, но не прочь от земли, а дерзкое стремление воспеть ее, поднять, превознести до небес прекрасную нашу землю, раскинувшуюся вокруг насколько глаз хватает.

Название храма — церковь Вознесения. Здание, по замыслу зодчего, должно было символизировать, зримо воплотить легенду о вознесении на небо воскресшего после страданий и смерти Иисуса Христа.

Храм Вознесения в Коломенском — произведение неизвестного нам русского мастера, великого новатора своего времени, гениально развившего архитектурные идеи лучших русских зодчих XIV–XV веков — смолян, владимирцев, москвичей. Заложенный в 1530 году, этот радостный храм-обелиск был окончен в 1532-м. Полагают, что Василий III повелел воздвигнуть его в честь рождения своего наследника, сына Елены Глинской, — будущего Ивана Грозного.

Летописцы, пораженные необычностью храма, записали, что сделан он «на деревянное дело», то есть по образцу деревянных построек древней Руси — башен, крылец, колоколен. Разумеется, в архитектурном решении церкви Вознесения к традициям деревянной архитектуры прибавился новый опыт башенных построек из камня, в том числе кремлевских.

«Бе же та церковь вельми чудна высотою, и красотою, и светлостью, — восхищается летописец и добавляет: — Такой же не было прежде на Руси».

Но не только совершенство архитектурных форм храма, их предельная цельность, безошибочность, четкость, отсутствие лишних деталей, единство идеи и формы здания восхищают нас в этом творении русской архитектуры XVI века. Гениален сам выбор местности для торжественного здания. Оно будто вырастает из земли над крутым обрывом реки, подобно белому сталагмиту, выкристаллизованному самой почвой, самой природой, среди всей этой синевы и шири, распахнутой настежь перед душой человеческой.

И веками дивятся люди каждому штриху этого здания, изучают, как удалось мастеру сделать камень невесомым. А ведь толщина кирпичных стен — немалая: почти два метра! Внутри стены даже устроена лестница на дозорную вышку. Ощущение тяжести снимают белокаменные детали отделки, пилястры и стрелы, создающие переход к стройному двадцативосьмиметровому шатру. Сверху на него как бы накинута легкая сетка, сплетенная из белокаменных нитей.

Ветры почти четырех с половиной столетий обдували это здание, вставшее над Москвою-рекой спустя десяток годов после смерти во Флоренции Леонардо да Винчи и за тридцать лет до рождения в Англии Шекспира. Когда храм еще стоял в лесах, в Европе распространялись фантастические россказни о первом кругосветном плавании Магеллана. В Германии в это время бушевала крестьянская война и подверглась разгрому мюнстерская коммуна — первая практическая попытка устроить человеческое общежитие на справедливых началах. Вот каковы исторические события и люди — ровесники Коломенского столпа.

По другую сторону глубокого Голосовского оврага, в окружении кладбищенских крестов и обелисков, издали видна реставрированная недавно Дьяковская церковь — второй уникальный памятник коломенского заповедника. Ее полное название: храм Усекновения главы Иоанна Предтечи. Этот храм, построенный, как полагают, в начале пятидесятых годов XVI столетия, сразу напоминает нам нечто очень знакомое, давно привычное.

Перейдя по мостику ручей, поднимаемся на крутой противоположный склон оврага и идем дорожками кладбища к главному входу в Дьяковскую церковь. В 1964 году я побывал здесь в тот момент, когда заканчивались реставрационные работы. Руководил ими архитектор И. Новиков.

Из храма еще выносили остатки строительных припасов, еще трудился на площадке маленький экскаватор, заравнивавший съезд к реке, еще горели в кострах-теплинках щепки и обрезки досок. Здание радовало глаз чистотою своих ясных, строго логичных архитектурных форм (оно еще сдержаннее и строже, чем церковь Вознесения), не подчеркнутых никакой раскраской, а внутри не затемненных ни церковной утварью, ни алтарными преградами. Этим зданием можно было любоваться, как обнаженным телом атлета, — ничто не мешало видеть упругую красу его каменной мускулатуры.

…Четыре угловых столпа, завершенных низкими куполами, симметрично сгруппированы вокруг высокой башни — центрального большого столпа. Чувствуется стремление зодчего сочетать две противоположные архитектурные формы: привычное пятиглавие больших русских соборов и островерхий, будто рвущийся к небу, шатер. Эти две формы слиты здесь в одно нерасторжимое целое. И как напоминание о псковской старине красуется на западном фасаде, как раз над главным входом, прелестная каменная настенная звонница под треугольным фронтоном. Массивный дубовый ствол, почерневший от времени, перекинут от стены храма к среднему столбику звонницы. Столбу этому много лет, столько же, сколько и самой звоннице: некогда он служил для подвески главного колокола.

Игорь Грабарь так охарактеризовал архитектуру Дьяковской церкви:

«Прекрасно выисканные формы храма, с его оригинальным, из ряда вон выходящим верхом, поражают пластичностью детальной обработки. Свободно и смело распорядился зодчий всем запасом новых знаний, вложив в них тайну передачи деревянных форм, изваяв как бы резцом игрушку-храм… Воспроизведя структуру дерева в камне, зодчий не отказался от традиционных уступчатых кокошников, придав им лишь форму фронтонов остроконечных и кругло-плоских в основании средней главы… Дьяковский храм, подобно деревянным сооружениям, блещет убранством своих „верхов“, оставляя в умеренной простоте убранство стен. Декоративность переходов от стен к главам не выходит из пределов логичности, и вся группа „столпов“ понятна, ясна и правдива».

Перед древним строителем была поставлена задача объединить в одном здании как бы пять церквей, со своим алтарем каждая, и он решил эту задачу так, что по созданному им здесь, в Дьякове, образцу одним или двумя годами позже было заложено и возведено одно из самых необыкновенных зданий в мире — храм Василия Блаженного на Красной площади. Потому-то здание Дьяковской церкви показалось нам при первой же встрече таким знакомым и привычным давно. Раньше этому впечатлению помогала еще и раскраска, несколько напоминавшая раскраску знаменитого собора.

Внутри Дьяковской церкви сразу становится понятен необычный план здания: четыре угловых столпа и связывающие их галереи. Поднимаешь голову — дух захватывает! Вот это «светлость и звонность»! Стройная башня открыта взору вся, до самого купола. А в вышке — вместо обычной религиозной картины или символического голубя — реставратор оставил на виду кирпичный замок свода, чтобы посетители могли воочию видеть замечательное мастерство строителя. В центре свода, от выложенного из кирпича диска, разбегаются изогнутые кометные хвосты. Это рядки кирпича, которыми сведено купольное полушарие. Здесь ясно постигаешь смысл слова «свод»!

В Дьяковской церкви зритель испытывает такое же сильное ощущение высоты, дерзкой устремленности вверх, как и внутри храма Вознесения.

…Сохранились в коломенском заповеднике бывшие Приказные палаты. Они связаны старинным лестничным переходом с Передними воротами и шатровой башенкой-часозвоней. В этих помещениях развернута экспозиция Коломенского музея.

Здесь оживают перед посетителем события «смутного времени», когда в селе Коломенском стояла лагерем крестьянская рать Ивана Болотникова. Рядом, в соседнем зале, показаны события Медного бунта 1648 года. Тут можно видеть те небрежно нарубленные медные монеты, из-за усиленного выпуска которых началось вздорожание жизни и вспыхнуло народное возмущение. Есть и кандалы и клеймо «Буки» (то есть буква «Б» — бунтовщик), которым клеймили щеки схваченных москвичей.

Верхний зал занимают часовые механизмы XVII века. Выставлена в музее и поистине уникальная модель знаменитого Коломенского деревянного дворца, созданного в 1667 году. Этот дворец называли восьмым чудом света.

При Екатерине II обветшавший Коломенский дворец решили не реставрировать, а разобрать. «Дивный сон былого» сломали так же безжалостно, как в XIX веке был разорен знаменитый Каменный, или Всесвятский, мост на Москве-реке — своеобразное и удивительное мостовое сооружение, перед которым и лондонский Тауэрский мост не выглядел бы диковиной.

Однако перед разборкой Коломенского дворца были, к счастью, сделаны зарисовки и чертежи здания. Затем мастер Д. Д. Смирнов создал большую деревянную модель, воспроизведя дворец во всех подробностях.

Одно из зданий, показанных на модели, уцелело в натуре — это Казанская церковь, и по ней мы можем судить, насколько точна модель, над которой мастер трудился десять лет.

…Если прямо из Коломенского поехать на Красную площадь, у нас в памяти будет еще очень свежим облик Дьяковской церкви, послужившей архитектурным прообразом многоглавому Василию Блаженному. Знаменитый собор — филиал Государственного Исторического музея — стоит на спуске с Красной площади к Москворецкому мосту.

Издали кажется, что здание это — фантастически беспорядочное нагромождение причудливых столпов, куполов, луковиц, шатров, кокошников… Ни одна башенка, ни одна деталь здесь не похожа на другую, все словно случайно набросано со сказочной щедростью.

На самом же деле собор строго продуман, воздвигнут по ясному (симметричному!) композиционному плану и необыкновенно точно рассчитан на тот зрительный эффект живописного беспорядка, какой он и производит на первый взгляд.

Создатели собора, Барма и Постник (есть гипотеза, что это одно лицо), были подлинными новаторами, и их знаменитое творение стало первым и важнейшим поводом для того, чтобы народ присвоил бывшему Торгу, или Пожару, почетное имя Красной, то есть красивой, площади. Поставленный вне кремлевских стен, около моста через Алевизов ров, отделявший Кремль от площади, храм прежде назывался «Покровский собор, что на рву» и был первым большим собором, воздвигнутым не для царя, а для посадского населения Москвы.

Построен храм в честь великой победы, одержанной войском Ивана IV над казанским ханом (1552). Покорение и присоединение к московскому государству Казани (а вскоре и Астрахани) значительно уменьшало опасность опустошительных татарских набегов на Москву. Заложенный в 1555 году, на месте группы прежних деревянных церквей и одного каменного (Троицкого) храма, Покровский собор был завершен в 1561 году в виде девяти престолов, собранных воедино и поставленных на одно общее основание — подклет.

«Поставлен бысть храм каменный преудивлен, различными образцы и многими переводы, на одном основании девять престолов», — говорит пораженный летописец.

Это значит: здание удивляло тем, что соединило вместе девять церквей, а создано было по образцам и переводам (то есть было «переведено» с уже имеющихся на Руси образцов). Этими образцами послужили, в частности, только что осмотренные нами коломенский храм Вознесения и Дьяковская церковь. Поэтому не удивительно, что большие фотографии обоих этих зданий мы встречаем в самом начале музейной экспозиции внутри московского храма.

Описать во всех деталях собор Василия Блаженного — значит создать еще целую книгу, по размеру равную этой! Книга получилась бы увлекательная — так богата, сложна и драматична история замечательного памятника. Но и самый подробный рассказ не заменит живого впечатления от собора, потому что этот храм своего рода художественный итог всего, созданного раньше народным русским зодчеством, а вместе с тем исток чуть ли не всех приемов, получивших распространение в более поздней русской архитектуре, вплоть до XVIII века.

Каждый придел Покровского собора посвящен определенному событию войны 1552 года, то есть тому дню, который был ознаменован победоносным сражением во время казанской осады. По тогдашним верованиям своими победами русское оружие обязано было небесным покровителям. Это и определило замысел собора: всем «покровителям» воздвигли по отдельной церкви со своими престолами, а затем связали эти церкви воедино вокруг главного престола — Покрова богородицы (как раз в покров день, 1 октября, начался заключительный штурм казанской крепости).

Барма и Постник оказались «примудрии и удобни таковому чюдному делу» — они великолепно решили звездную композицию храма. Результат получился таков, что, по старинному народному преданию, царь повелел ослепить строителей, чтобы уж нигде в мире не повторилось дивное московское здание…

Но почему же храм, посвященный Покрову богородицы, в народе известен под другим именем — собор Василия Блаженного?

Василий Блаженный — реальное лицо, нищий юродивый, живший в первой половине XVI века. Он помнил еще Ивана III, знал Василия III и Ивана IV. И не только знал — в народе он прославился бесстрашными обличениями этих царей.

Что же мешало властелинам убрать опасного проповедника? Суеверный страх перед кощунственной расправой с полупомешанными фанатиками: считалось ведь, что их устами «вещает бог», и поэтому даже царь не мог заставить юродивого умолкнуть. Цари безуспешно пытались задабривать этих «божьих людей» — вспомним сцену в пушкинском «Борисе Годунове».

Церковь посмертно причислила Василия Блаженного к сонму святых, а над местом его погребения (он умер до постройки собора) много позднее, уже в конце XVI века, была воздвигнута небольшая каменная часовня — у северо-восточного угла собора. Впоследствии ее как бы «встроили» в здание собора, в виде дополнительного, десятого, придела с маленькой отдельной главкой. Название придела Василия Блаженного перешло со временем на весь собор. Шатровую колокольню пристроили к собору в XVII веке.

Старинный придел Василия Блаженного мы минуем, входя в храм-музей, — именно здесь находится сейчас кассовый вестибюль. Отсюда попадаем в нижний ярус собора, то есть в его подклет, расположенный непосредственно над фундаментами и игравший ту же роль складского помещения, какую нередко выполняли подвалы: в нем хранилась казна и большие ценности. Подклет находится над землей, но со всех сторон закрыт толстыми стенами и освещается узкими окнами с решетками.

После кремлевских соборов храм Василия Блаженного кажется тесным, неудобным. Есть каменные галереи в полметра шириной — там не разойтись двум человекам при встрече! Но сколько романтики, сколько заманчивой тайны в этих переходах, галерейках, в этом кирпичном лабиринте!..

Лестница приводит нас на потолочное перекрытие подклета. И вот тут-то, собственно, и начинается собор с его девятью престолами.

Таким образом, поднявшись наверх, вы попадаете на плоское кирпичное основание храма. Задумайтесь над тем, как смело решена эта гигантская подставка, на которой и установлен весь собор. Это перекрытие-подставка (из кирпича!) покоится на системе сводов подклета и, в свою очередь, несет огромную тяжесть всей надстройки.

Некогда те узкие галереи, по которым вы, опасаясь заблудиться, бродите от придела к приделу, были открытыми, как сейчас гульбище в коломенском храме Вознесения. Восьмигранные столпы соборных приделов можно было видеть с площади. Чтобы закрыть галереи с боков, и пришлось так сузить проходы.

Центральный шатер собора, под которым находится главный престол, очень внушителен: высота шатра внутри здания равна сорока семи метрам!..

Здесь, под самым шатром, в верхних ярусах восьмерика, реставраторы несколько лет назад вскрыли важную летописную запись XVI века. Запись выполнена в виде фрески и точно датирует время завершения храма — июнь 1561 года (раньше храм принято было датировать 1555–1560 годами).

Чего только не испытал собор Василия Блаженного за четыре века! Злоумышленники, воспользовавшись бурей, однажды подожгли деревянную Москву со всех концов, чтобы взять казну из подклета собора. Их изловили и казнили — тут же, на Лобном месте (в то время оно еще представляло собой деревянный помост).

Страшные пожары уничтожали все деревянные части собора. Наполеоновские генералы превращали его в конюшню для кавалерийских лошадей. В дни последней войны авиационные бомбы падали близко от здания, и тогда вздрагивали древние стены, раскачивались на железных цепях светильники-паникадила и старинные фонари со слюдяными пластинками вместо стекол.

Тщательная реставрация, всестороннее изучение, бережная забота о сохранности памятника на долгие, долгие века — такова счастливая судьба этого исторического здания в наше время.