Обреченный

Глава 1

– Ну что там, – спросил, вставляя в автоматный магазин патроны, Ибрагим.

Он сидел на полу в углу комнаты, подобрав под себя ноги. При каждом движении, когда он протягивал правую руку за очередной горстью патронов, что лежали в небольшой серой сумочке рядом, и, помогая большим пальцем левой руки, поочередно загонял их в магазин, длинная густая борода его слегка колыхалась. Было видно, что он особо не задумывается над тем, что делает. Его пальцы работали ловко и бессознательно. За долгие годы военных действий и партизанской войны, процесс заряжания оружия, равно как и многое другое на войне, был доведен у него до автоматизма. Он был в боевой экипировке, и все кармашки на его разгрузке уже были полны заряженными магазинами.

Ибрагим и его товарищи знали, как быстро и неожиданно патроны кончаются во время боя, и поэтому всегда держали в домах, где они останавливались на ночлег, дополнительные боеприпасы и оружие. И теперь они их достали и готовились отразить атаку.

В комнате лишь слышались щелчки вставляемых в «рожки» патронов. С улицы глухо доносились звуки боевой техники и суетливые окрики военных. Где-то неподалеку лаяла чья – то собака.

– Ничего особенного, – ответил здоровенный Саид, украдкой, левой рукой отодвинув край занавески, выглядывая во внутренний двор из окна холла, где они находились, через еще одно параллельное окно в маленькой прихожей. В опущенной правой руке он держал автомат.

Фундамент дома, в котором они укрывались, был на метр выше уровня земли, и поэтому они могли свободно видеть технику, которая занимала позиции за невысокой кирпичной оградой, что шла по обе стороны от ворот.

– Бедняги, – добавил он, продолжая пристально разглядывать картину за окном, – все еще суетятся, как будто наша смерть обессмертит их самих.

До рассвета оставалось менее двух часов. Полумесяц тускло освещал прохладное осеннее небо. На танках и бэтээрах были установлены прожектора, обращенные на заблокированный дом. Весь квартал в этот момент был оцеплен русскими солдатами и группой огневого взвода чеченской полиции (которая тогда еще называлась милицией) из местного районного отдела.

В этот момент с улицы через громкоговоритель послышалось: «Вы окружены! Бросайте оружие и выходите с поднятыми руками. В случае оказания сопротивления все вы будете уничтожены! Повторяю, бросайте оружие и выходите с поднятыми руками! Дом окружен. Сдавайтесь!».

Тем временем, пока голос через репродуктор повторял требование сложить оружие и сдаться, Ибрагим отложил последний заправленный патронами магазин в сторонку и, прислонившись спиной к стене, сказал:

– Сейчас, ты только погоди немного.

– Что-то Мурад долго, – вздохнул Саид, отходя от окна. – Ведь они сейчас начнут штурм.

– Он все слышит… Но хорошо бы ему поторопиться, – спокойно произнес Ибрагим. А потом, немного помолчав, сказал: – Саид, значит, это наш последний день в этом мире?

– Думаю, что так, – ответил тот, опускаясь рядом с Ибрагимом на пол.

– Все эти годы мы жили, почти каждый день считая своим последним. И вот сегодняшний, видимо, нас не обманет.

– Ну и как ты себя чувствуешь, имея такое убеждение? – спросил Саид.

– Надеюсь, что наконец-то отдохну, что сегодня я наконец возьму вечный отпуск от этой жизни, – ответил Ибрагим, с усталой задумчивостью глядя перед собой.

– Да, конечно, было сложно, но все же, в этой сложности была и радость. Всего этого больше не будет, и это немного печалит душу.

– Но зато там, – сказал Ибрагим, – душа не будет знать печали… По крайней мере, будем на это надеяться.

– Но там не будет радости борьбы, что мы ощущали в сложностях испытаний.

– Хватит сложностей, Саид, довольно. Там должно быть лучше. И там мы наконец встретимся с нашими братьями, – в отрешенной задумчивости произнеся эти слова, Ибрагим неспешно вынул из небольшого карманчика на разгрузке маленький экземпляр Корана в кожаном переплете, раскрыл его и, проведя левой рукой по своей густой и длинной бороде, как бы выравнивая и расчесывая ее, стал сосредоточенно, неспешно шевеля губами, беззвучно читать. Луч прожектора, рассеянный двумя тонкими занавесками на окнах, позволял различать буквы и слова Священного текста.

__________

Тем временем за дверью в соседней комнате их командир Мурад прощался со своей женой Аминой и двухлетним сыном.

Мурад, – командир юго – западного фронта Чечни, – вместе с товарищами пришел в этот дом на окраине предгорного селения Ассиновск, что находится в зоне его действий, лишь пару часов назад, чтобы повидаться с супругой и ребенком. Они встречались, по возможности, раз в месяц или два. Амину с сыном сюда, из соседнего села, где она жила с матерью, привез боец джамаата1 Мурада, который действовал на равнине. За ним спецслужбами с недавних пор было установлено наблюдение, в надежде, что он наконец выведет их на своего амира2.

В момент, когда он, доставив в нужный адрес семью Мурада, ехал обратно, его попытались задержать на выезде из села. Но он, в последний момент, чтобы не даться во вражеские руки живым, произвел самоподрыв, выдернув чеку небольшой самодельной гранаты «хаттабка», которая на подобный случай была прикреплена у него под левой мышкой, ближе к сердцу. Он погиб сразу, а двое спецназовцев получили ранения.

Дождавшись глубокой ночи, когда бдительность обитателей дома ослабнет под воздействием усталости и сна, группа спецназа решила незаметно штурмовать дом. Но Ибрагим и Саид сидели на дозоре, заняв позиции один на чердаке, другой в прихожей, откуда виднелись входные ворота.

Обычно, в такое время муджахиды3 всегда проявляли особую бдительность, зная, что федералы, как правило, выбирают именно поздние часы ночи для штурма домов с повстанцами.

Когда группа захвата, прикрываясь бронированными щитами, постаралась незаметно подкрасться к дому, по ним был открыт шквальный огонь из двух стволов.

К Саиду и Ибрагиму тут же присоединился и Мурад – схватив свой автомат, он мигом выбежал из спальни, как только раздались выстрелы.

Никто в этом доме и не думал спасть, и уж тем более расслабляться.

Спецназ, оттаскивая своих раненных, тут же отступил назад.

После этого случая и стали готовиться к открытой полномасштабной операции, с привлечением сил Минобороны и местной полиции, по уничтожению засевших в доме муджахидов..

К тому же, столь яростный отпор создал у силовиков – которые не знали в точности, сколько человек в доме находится – впечатление, что внутри укрывается большая группа.

Отбив атаку, Ибрагим и Саид вошли в холл, а Мурад вернулся в спальную комнату, чтобы попрощаться с семьей.

Они знали, что к следующему штурму их враги подойдут более основательно. Потому и сами, достав из тайника спрятанные боеприпасы и оружие, начали к нему готовиться.

Войдя в спальню, Мурад опустился на колени и, поцеловав сына в лоб, начал говорить ему последние слова наставления – те сдержанные прощальные слова, которые отец—командир, перед своим последним боем, может сказать двухгодовалому сыну.

Закончив, он также сдержанно, как-то по-товарищески, обнял его и поцеловал в лоб, после чего, обращаясь к жене, сказал:

– Когда меня не станет, ты им уже будешь не нужна. Они тебя допросят, а потом, надеюсь, отпустят. Можешь говорить все, что знаешь, это уже не будет иметь никакого значения. Если начнут угрожать тюрьмой за соучастие, скажи, что сообщить обо мне тебе мешал страх передо мной, что боялась за себя и родных. – Мурад помолчал немного, а потом, глядя на сына, сказал: – Я хочу, чтобы основное время он проводил с моей семьей. Не препятствуй этому. А что касается тебя… Ты еще молода (ей было двадцать два), жизнь у тебя – если смерть не опередит твои годы – только начинается. И ты имеешь полное право на свое усмотрение собою распоряжаться. Но если ты пожелаешь связать свою судьбу с другим человеком, то я хочу, чтобы сын находился у моих родителей и рос под присмотром моего брата.

Амина, покорно опустив голову, молча выслушала пожелание мужа. И когда он кончил свою напутственную речь, она со спокойной решимостью в голосе сказала:

– Я остаюсь, – и глазами, полными смиренной твердости, посмотрела ему в глаза.

Она потеряла отца в ходе первой российско – чеченской войны, а единственный брат ее погиб лишь полгода назад – он тоже был членом джамаата.

Мурад искренне любил ее и жалел. Как бы ей ни было трудно, он никогда не слышал от нее слов недовольства, и не видел никогда ее слез. Она была и осталась для него приятной и любимой загадкой, которую ему и разгадывать не хотелось. Он знал в ней мягкость, без излишней нежности, покорность, без роптаний, и верность. Но он также знал, что в некоторых вещах она способна проявить неимоверное упрямство и твердость духа. В этом она была похожа на него самого.

– Как это, остаешься? – недоуменно спросил он.

– Я никуда не пойду.

Мурад некоторое время молча смотрел ей в глаза, а потом слегка отрицательно покачал головой.

– Не запрещай, пожалуйста, – взмолилась она. – Я всегда была тебе верна и покорна, ни разу не перечила. И сейчас я тоже не хочу поступать вопреки твоей воли… Позволь нам вместе покинуть этот мир.

Мурад опустил глаза вниз, на сына, который в это время стоял между ними, ухватившись за платье матери. Впервые, смотря в эти ничего не подозревающие, чистые детские глаза, в которых теперь отражалась усталость, непонимание и тревога (его разбудили и напугали выстрелы, хоть Амина практически сразу и прикрыла ему уши руками), он подумал о том, о чем никогда ранее не думал. Мурад представил состояние сына, когда тот проснется назавтра без родителей, представил, как он будет жить и расти круглой сиротой, и в груди у него что-то сильно пошевельнулось.

– У него свой Господь, который позаботится о нем не хуже меня, – как бы угадав его мысли, сказал она. А потом присела и обняла сына. Прижав голову малыша к своей груди, она поцеловала его и умоляющим взглядом снизу посмотрела на мужа своими прекрасными глазами, в которых в полумраке заблестели слезы.

– Ему нужна мать, – спокойно произнес Мурад.

Воцарилась тишина. С улицы раздался голос с требованием сдаться. Но Мурад его как будто и не слышал. Когда говоривший в мегафон начал второй раз повторять требование сложить оружие, Мурад тихо произнес:

– Я не знал, что у тебя настолько… – он хотел было сказать «черствое сердце», но сказал лишь: – сильное сердце.

– Не говори так, – в ее голосе послышалась дрожь, и слезы ручьем полились у нее из глаз.

Религиозные чувства, как и чувства любви, создают в испытывающем их особую призму, через которую мир, реальность, жизнь и смерть видятся ему в ином свете, нежели другим, которым неведомо столь сокровенное переживание. Амина была убеждена, что этот мир – всего лишь временное пристанище, и ее расставание с сыном – тоже временно, и что они вскоре воссоединятся в лучшем мире, где не будет тревог и печаль.

И, тем не менее, именно это убеждение, вместе с нежными чувствами к мужу и материнской любовью к сыну, раздирали Амину изнутри, ставя перед нелегким выбором.

И все же решение свое она приняла окончательно и бесповоротно.

Крепко прижав сына к груди, она сказала:

– Клянусь Господом, он – самое любимое, что у меня есть на этом свете… Но в один прекрасный день мне и с ним придется расстаться. Я надеюсь, что он поймет и простит меня, когда вырастет. Я хочу уйти с тобой, оставив его на Том, Кто лучше меня за ним присмотрит.

– Нет, – возразил Мурад. – Я не могу тебе этого позволить. Если хочешь мне угодить, воспитай моего… нашего сына должным образом. К тому же, оттого что ты сейчас выйдешь отсюда, ты вечной не становишься.

– Вот именно, – подхватила она, – не становлюсь вечной. Ведь итог все равно у всех живых один… Пойми же, я это решила не сейчас. Я почти каждый день представляла себе эту картину, и каждый раз убеждалась в том, что жить, когда тебя не станет, я не смогу. Да и не хочу. Если даже сейчас выйду отсюда, я все равно отдам его маме и… Его воспитанием займутся твои родители, твой брат и моя мама. Он не будет одинок. С ним все будет хорошо.

– Ты ненормальная.

– Тебе следовало об этом знать еще тогда, когда я согласилась выйти за тебя. Нормальные выбирают другую жизнь.

– Ты сама-то хоть готова к этому?

– Я только к этому и готова, – ответила она уверенно.

Мурад при этом пристально посмотрел ей в глаза: в них, сквозь сумрак комнаты, он явственно увидел то, чего меньше всего желал увидеть: они горели отчаянной решимостью. И он уступил.

– Короче, сын, тут такое дело, – сказал он, глубоко вздохнув, вновь присаживаясь так, что колени его упирались в пол. Он взял малыша за руку. Ребенок тут же ухватился за серебреное кольцо на безымянном пальце его правой руки и тревожно начал его теребить. – Я с твоей матерью здесь немного задержимся, а потом мы с ней уйдем в другое место. А ты сейчас выйдешь. Выйдешь из этого дома и будешь жить, и жить, я надеюсь, хорошо. Потом пройдет некоторое время, я надеюсь, много времени, и ты придешь за нами. Хорошо?

Мальчик, ничего толком не понимая, кивнул, зная, что именно этого от него и хотят. А потом спросил:

– Мама будет со мной?

–Да, конечно. Мы все, ин шаа Аллах4, будем вместе. Но ты сейчас выйдешь один. Договорились?

Малыш повторно кивнул.

– Юсуф, – сказал Мурад, обеими руками нежно взяв сына за плечи. – Я не знаю, что ты запомнишь из того, что я тебе говорил, и запомнишь ли вообще что-либо. Но одно ты должен помнить твердо: знай, что твой отец и твоя мать любили тебя и желали, чтобы ты вырос достойным человеком.

Мурад еще раз поцеловал сына в лоб, поднялся и взял свой автомат, прислоненный к стене дулом вверх.

– Пора, – сказал он, обращаясь к жене.

– Дай мне минуту, чтобы с ним попрощаться, – в ее тихом голосе чувствовалась гнетущая тоска расставания.

Мурад вышел из комнаты и присоединился к двум товарищам. Вскоре, закрыв лицо ниже глаз черной вуалью, держа сына на руках, к ним вышла и сама Амина.

В этот самый момент по дому открыли огонь из крупнокалиберного пулемета, установленного на одном из бэтээров. На улице кто-то стал кричать, и огонь тут же прекратился. В это самое время Ибрагим подошел к окну и, прячась за стеной, крикнул, чтобы не стреляли, пока женщина с ребенком не выйдут.

– Не женщина с ребенком, а один ребенок, – сказала Амина, обращаясь к Ибрагиму. Тот на секунду посмотрел на нее удивленно, но потом сразу понял и сказал: «Не стреляйте, сейчас выйдет ребенок».

Кричавшим на улице был начальник райотдела Сулим, лишь недавно прибывший на место. Ему уже доложили, что в доме, помимо прочих, находятся еще и женщина с ребенком, и поэтому, когда начали стрелять, он велел прекратить огонь, пока мать с ребенком не покинут дом.

Укрывшись за стеной у ворот, Сулим, отвечая Ибрагиму, спросил:

– Почему только ребенок?

– Потому что его мать пожелала остаться, – ответил Ибрагим.

После недолго паузы, Сулим крикнул в ответ:

– Выпускайте тогда ребенка.

Когда Мурад, взяв из рук жены маленького Юсуфа, направился к выходу, ребенок обеими руками начал тянуться к матери. Амина, не удержавшись, подбежала к сыну, взяла его из рук мужа, крепко обняла и тихо заплакала. Потом, скрывая от сына слезы, поговорила с ним, успокоила, и передала обратно супругу. Мурад, держа его на руках, прошел в небольшой коридор с окном и опустил сына на пол возле дверей. Указав, куда ему надо идти, он сказал: «Иди». Юсуф стоял, и отцу пришлось несколько раз повторить просьбу, прежде чем тот двинулся с места.

Оглядываясь назад, мальчик шел через двор к выходу робкими шажками. Проделав полпути к воротам, он обернулся и застыл на месте, приговаривая: «Мама, мама…». Амина, побоявшись, что не выдержит и бросится к сыну, рванула обратно в спальню, из которой только что вышла, и, прижимая лицо к подушке, тихо зарыдала.

– Да заберите вы его оттуда, – раздраженно крикнул Саид. – Неужели не понятно, что пока вы его не уберете, мы не будем стрелять.

Сулим, услышав эти слова, передал автомат находящемуся рядом полицейскому, и, никому ничего не говоря, вошел во двор и подошел к ребенку, сопровождаемый криками подчиненных, просящих его вернуться назад. Мурад с товарищами наблюдали эту картину из окна.

Подойдя к Юсуфу, Сулим присел на корточки и протянул мальчику карамельку, которые носил с собой с тех пор, как бросил курить. Юсуф взял конфетку, а потом, указывая на дом, сказал: «Там моя мама и папа».

– Да, – ответил Сулим, – я знаю. – Он взял малыша на руки. – Они попозже придут, хорошо?

Мальчик нехотя кивнул.

Держа на руках ребенка, Сулим стоял и пристально смотрел на слабо видимый силуэт Мурада, которой стоял у занавешенного полупрозрачной тканью окна.

Они давно знали друг друга, как знают друг друга два злейших врага. Сулим, отчаянно охотясь на Мурада, всегда питал к нему потаенное чувство уважение, как к наиболее достойному и благородному из своих противников.

Начальник полиции хотел было что-то сказать амиру джамаата, сына которого он сейчас держал на руках, но вдруг передумал и, развернувшись, спокойно направился к выходу. Оказавшись за воротами, он передал мальчика одному полицейскому, приказав немедленно вывезти его за пределы селения.

Когда ребенка увезли, Сулима спросили, можно ли начинать штурм, на что он ответил:

– Подождем еще минут десять, пока ребенок не окажется достаточно далеко… Не хочу, чтобы у него в памяти остались стрельба и взрывы, от которых погибнут его отец и мать.

Когда же время иссякло, он первым взял в руки оружие и открыл огонь по дому.

Начался штурм.

Амина забрасывала атакующих гранатами и обстреливала из Калашникова. В оружии она разбиралась хорошо – брат научил. Мурад, Ибрагим и Саид, в отчаянном сопротивлении, действовали расчетливо и быстро, часто меняя позиции. Бэтээр, протаранив ворота, въехал во двор и передком наехал на дом, разрушив стену прихожей. В этот самый момент Мурад, через брешь в стене, что образовалась от снаряда «Мухи», высунул ручной гранатомет РПГ-7, и выстрелил в бок въехавшему бронетранспортеру. Технику после этого к дому больше не пускали. Но огонь стал более интенсивным.

И вот Мурад получил первое ранение – осколками снаряда были задеты его плечо и нога. Саид и Ибрагим, которые в разных частях дома вели ожесточенный бой, подбежали и помогли Амине оттащить его назад. Амир сказал, что с ним все в порядке, и те двое вернулись на свои позиции.

Пока Амина с помощью бинтов перевязывала ему раны, он достал радиоприемник.

__________

От отряда из шестидесяти человек, который он возглавил два года назад, в живых осталось только двадцать семь бойцов. Шестеро из них (двое из которых были внедренными в структуры МВД полицейскими) действовали на равнине: собирали нужную информацию, доставляли продукты питания, медикаменты, вывозили раненых и так далее. Остальные же постоянно находились в горах, время от времени совершая вылазки в города и села, где ими атаковывались российские военные укрепления и колонны бронемашин.

Мурад связался с оставленным им вместо себя на базе в горах бойцом, который в это время спал в маленькой палатке, разбитой на дне небольшой лощины, и сообщил о положении, в котором они оказались.

Разговаривая со своим командиром, Абудуллах вышел из палатки и стал взбираться наверх по пологому склону холма. Сон его быстро пропал: прохладный воздух и печальная весть мгновенно его отрезвили. К тому же, каждый раз, когда Мурад, нажимая на боковую кнопку «рации», выходил на связь, в эфире слышались ожесточенная стрельба и взрывы, сквозь гущу которых звучал спокойный, но сбивающийся от полученных ранений голос его амира.

Первым, что сделал сонный Абдуллах, услышав Мурада и стрельбу, был вопрос: «Где вы находитесь? Мы сейчас подойдем», – сказав это, он вскочил на ноги, чтобы разбудить остальных – все спали в боевой экипировке и с оружием под рукой. Но Мурад, хорошо его зная, тут же велел ему успокоиться и никому ничего пока не говорить.

– Не надо напрасно ребятами рисковать, – сказал он. – К тому же, все скоро закончится… Мы тут не долго еще продержимся.

– Почему раньше не сказал, Мурад? – чувственно спросил Абдуллах. – Почему не сказал раньше?

– Все нормально, Абдуллах, все хорошо. Ничего нового с нами не случилось. Таков лучший итог пути, что мы для себя избрали. Мы к этому готовы.

– Тогда почему ты не позволяешь нам разделить с вами эту участь? Для чего мы тогда вообще живем и сражаемся, если будем избегать риска и в таких делах?

– Споры сейчас излишни. Молитесь за нас, за то, чтобы мы здесь стали мучениками и мученичество наше было принято, – он помолчал, а потом, все еще тяжело вздыхая, сказал: – Абдуллах, я вышел на связь, чтобы сказать тебе, что отныне ты амир… Более мне нет нужды тебе что-либо говорить. Ты сам все прекрасно знаешь. Ин шаа Аллах, увидимся в лучших мирах.

Тут Абдуллах и вышел из палатки и стал медленно подниматься по холму.

– Мы тут не задержимся, Мурад, – взволнованно проговорил он.

– Не забывай, не в смерти наша цель.

– Я знаю, Мурад, я знаю.

– Ассаляму алейкум5.

– Ваалейкум ассалям6.

Мурад выключил радиоприемник.

Достигнув самого верха, Абдуллах сел на землю, спиной прислонившись к стволу большого дерева. Далеко впереди он видел своего бойца, который стоял на дозоре, – тоже сидя за деревом, с автоматом в руках. Еще дальше виднелся кряж горных вершин и лес, сбрасывающий с себя желтую листву. За этими лесами и горами, лунным светом так живописно теперь освещенными, шел смертельный бой. Абдуллах смотрел в эту даль, хранившую мертвую тишину, представляя то, что там сейчас происходит, и как никогда в жизни жалел, что он теперь не там, вместе с ними.

Он только что, в последний раз, сквозь густой шум жестокого боя, слышал голос не просто уважаемого командира, но и любимого друга и верного товарища, с которым он делил тяжелые годы борьбы, и которого он уже больше никогда не увидит и не услышит.

Когда связь была прервана и вдруг образовалась мертвенная тишина ночи, давящее безмолвие до боли сжало его сердце. Он – опытный воин – тихо заплакал, впервые ощутив себя беззащитным, брошенным на произвол судьбы ребенком.

Тем временем дом, методично расстреливаемый из гранатометов и крупнокалиберных пулеметов, мерно уменьшался в размерах. И все четверо, находящихся внутри, уже были тяжело ранены.

Бой, начавшийся за несколько часов до восхода солнца, завершился, спустя шестнадцать часов, гибелью всех оборонявшихся.

С заходом солнца опустился черный занавес – трагическая драма, что разыгралась в лучах прожекторов и солнечном свете небесного софита, была окончена.

Прошло девять лет.

Глава 2

Время от времени поглядывая на посадочный талон и поверх спинок кресел, Мансур неторопливо продвигался вперед по проходу воздушного судна, готовящегося отправиться рейсом Грозный-Москва, пока не нашел свое место, чуть дальше середины, рядом с проходом. Наконец все расселись по местам. Пилот каким-то механическим голосом быстро произнес стандартную речь, в которой, помимо всего прочего, сообщил о погоде и времени полета, после чего, выразив добрые пожелания и поблагодарив за внимание, умолк.

Самолет тронулся с места.

Пока лайнер катил к взлетно-посадочной полосе, Мансур бездумно, через два справа сидящих пожилых пассажирок, вглядывался в окошко, и мысль его, как и сама «железная птица», настраивалась на свой полет.

Прекрасный день, подумал он наконец, через иллюминатор наблюдая за светлым солнечным днем. «Плюс двадцать восемь» – повторил он мысленно сообщение штурмана.

Рефлексирующий полуинтроверт, – именно так, однажды, он себя описал. И действительно, молчаливых раздумий в нем было больше звонких слов. Но преуспевшим гением в какой-либо области он не был – так как данная особенность приличествует в основном именно такого типа людям, – ибо мало к чему конкретному в нем длительно сохранялся интерес. Его свободно несло течением жизни, и он просто пытался получше понять и разглядеть ту среду и те обстоятельства, внутри которых оказывался по ходу движения реки бытия.

Мансур давно отдался в руки той Случайности, неведомым законам которой был подчинен неровный ход его жизни.

Самолет вдруг вынырнул из-за облаков и, паря над белоснежно-бархатистой поверхностью паров, несся, словно корабль по безмятежно белому морю. Судьба, думал он, вспомнив о последних событиях, от которых мысль его перешла к размышлениям о всей его двадцатишестилетней жизни, – разве ее может отрицать человек, переживший две войны? Ведь никогда еще госпожа Случайность так явственно и лихо не распоряжалась тем, кому и как жить, а кому и как умирать, как во время и после военных действий.

На правой руке у него красовалось серебряное кольцо с черным сверкающим агатом. Он покручивал его на безымянном пальце: толкал кончиком большого пальца той же руки в полуоборот вниз, а затем, основной фалангой мизинца тут же подхватывая движение, довершал круг. Далее снова большим пальцем вниз, а мизинцем – вверх. Так, с помощью двух пальцев кольцо проделывало круг в триста шестьдесят градусов. Каждый такой круг создавал у него ощущение завершенности. Той завершенности, которой не хватало его мыслям и чувствам, чего он усиленно пытался добиться, неосознанно покручивая кольцо.

Он размышлял о непостижимой тайне предопределения, – с некоторого времени это был любимый предмет его рассуждений, – пытаясь найти ему описательный пример. Да, именно! Внезапно воскликнул он мысленно: судьба – это как расчетный удар мастера кием о биток, который направляет прицельный шар, посредством касаний и рикошетов, в нужное ему, мастеру, отверстие – лузу. Таким же образом Судьба направляет и определяет жизнь и ее итог каждого человека, – человека, который, по сути, является лишь бильярдным шаром на поверхности Земли, по которому Провидение бьет дуплетом.

Удовлетворившись таким сравнением, он прекратил размышления о таинственной сложности предначертанного.

Он огляделся по сторонам. Две женщины рядом вполголоса что-то увлеченно обсуждали; степенный седовласый господин сидел слева чуть поодаль, устремив куда-то задумчивый взгляд; по ту же сторону, параллельно с ним через проход, мальчишка лет десяти играл в игру на планшете. Позади мальчика молодая девушка, с закрытыми глазами, откинулась на спинку кресла и, судя по наушникам в ушах и безмятежному выражению лица, слушала какую-то лирическую музыку.

Бессознательно-механическая работа пальцев с кольцом прекратилась. Крепко сжав руку в кулак, он как-то машинально поднес ее к губам и поцеловал кольцо, после чего расправил ладонь и положил руку на подлокотник. Затем он еще раз взглянул в окошко вдаль горизонта, и вдруг его охватило чувство легкой, уютной и слегка трепетной радости от сознания неизвестности будущего и неопределенного хаоса прошлого, в сочетании с относительным благополучием настоящего.

Его небольшой рассказ, отправленный на один литературный конкурс, был признан лучшим, и ему, в качестве приза, было прислано приглашение на бесплатное участие в десятидневных курсах литературного мастерства в Москве, куда он сейчас и летел.

За несколько дней перед этим Мансур, без особых раздумий, ушел с работы – он был корреспондентом грозненской газеты «Наши новости», где успел проработать лишь пару месяцев.

Когда, в один из последних дней апреля, он сказал главному редактору – молодой амбициозной женщине – о приглашении на курсы и о своем намерении их посетить, та выразила неудовольствие.

– Сейчас начнутся майские праздники, – сказала она, – пройдут различные мероприятия, которые нужно будет освещать. А у нас, как ты знаешь, при скромном штате из четырех корреспондентов, одним из которых являешься ты, и так катастрофически не хватает материалов. Тем более, Мансур, при всем твоем умении хорошо писать, ты сдаешь куда меньше статей, чем все остальные. Ты уж извини, но, как тебе известно, за все время работы ты так ни разу и не выполнил план.

Далее она говорила, что ей очень жаль, что она не может его отпустить, что она очень рада его успеху и с удовольствием позволила бы ему съездить, если бы не…

Он уже перестал ее слушать, но молча просидел, позволив ей докончить свой монолог.

В итоге, минут через пятнадцать, написав заявление об увольнении по собственному желанию, он спускался на лифте Дома печати – на восьмом этаже которого находилась их редакция – безработным.

Работа ему эта и так претила, и ему просто выдался хороший повод от нее избавиться.

Самолет приземлился в московском аэропорту Шереметьева ровно по расписанию. На такси, а потом и на метро, он добрался до капсульного хостела на Тверской – в самом центре Москвы. Несколько дней назад он через интернет забронировал здесь место.

Молодая смуглая девушка за стойкой регистратора быстро оформила его, передала ключи от шкафчика с номерком для личных вещей, а потом, сказав: «Пойдемте, я вам покажу», по коридору направилась к дверям. Они вошли в огромный зал с высоким потолком в два этажа, и столь же высокими, чуть ли не с пола до потолка, окнами в деревянной раме. Зал был декорирован с претензией на постмодернизм. Стены, как того и требует выбранный стиль дизайна, украшены картинами в духе абстракционизма. Почти все пространство было занято в хаотичном порядке расставленными диванчиками и креслами, обитыми нежными тканями пестрых цветов разного оттенка; посреди диванчиков стояли деревянные круглые столики. К стене справа был прибит большой плазменный телевизор, под которым находился широкий настенный стеллаж, на полках которого покоились художественные книги, DVD – приставка, диски с фильмами и всякие декоративные элементы: музыкальная ретро – аппаратура, бронзовые, деревянные и гипсовые статуэтки и фигурки разных форм и размеров.

Все эти, казалось бы, в беспорядочном хаосе подобранные, развешенные и расставленные предметы мебели, искусства и декора, тем не менее, в общей своей совокупности, смотрелись гармонично, что Мансур тут же про себя и отметил. Он сравнил этот интерьер с нутром человека, в котором сосредоточено много разного, противоречивого и даже непонятно – уродливого, но который именно благодаря этому и выглядит интересным и завершенным.

– Это у нас гостиная, тут можно посидеть, пообщаться, телевизор посмотреть, покушать; также тут имеется и вайфай, – сказала девушка.

Затем они вошли в боковую дверь, и оказались в помещении не меньших размеров, чем зал, в два яруса уставленном капсульными кабинками для сна, с виду напоминающими большие белые квадратные гробы. Внутри одного капсула, из-за ограниченных размеров, можно было либо сидеть, либо лежать, вытянувшись строго в одном направлении. Заглянув в свою капсулу, Мансур обнаружил внутри чистые полотенца, бируши, разовые бумажные тапочки, небольшой тюбик зубной пасты и столь же миниатюрную зубную щетку.

Разместив личные вещи в своей секции шкафа, он принял душ, после чего вышел, перекусил в Макдоналдсе, погулял по Красной площади, вернулся и лег спать.

Глава 3

На занятие утром следующего дня Мансур явился одним из первых – за полчаса до начала, – и потому имел возможность хорошенько изучить сначала зал (который, как и зал в его хостеле, был украшен какими-то сюрреалистическими экспонатами и картинами), а затем и самих участников, которые стали потихоньку прибывать.

К началу занятия практически вся группа сформировалась, и уже потом, когда лектор начал выступление, опоздавшие участники, крадучись, словно боясь нарушить покой лектора и слушателей и тем самым заслужить двойное осуждение – за непунктуальность и помехи, виновато пробирались к свободным местам.

Вопреки ожиданиям Мансура, тут собралась разношерстная публика. Контраст наблюдался не только во внешности, но и, как это вскоре – когда участники стали представляться – выяснилось, в видах занятий и интересов каждого. Среди них были: журналисты, бизнесмены, менеджеры, домохозяйки, музыканты, студенты, пенсионеры и даже один ученый – физик. И весь этот конгломерат различных возрастов и родов деятельности объединяло нечто одно – желание научиться хорошо излагать свои мысли на письме.

Когда приглашенный лектор – некий известный в своих кругах сценарист, по работам которого было снято несколько успешных в прокате фильмов – начал вступительную речь, входная дверь отворилась и в зал вошла одна из опоздавших особ. Первое, на что Мансур обратил внимание, поглядев на нее, было какое-то безучастно – флегматичное выражение ее лица: ни виноватой улыбки, ни намека на робость в движениях, а, напротив, какая-то истома, не без усилий маскируемая личиной сдержанного спокойствия. Это выражение отрешенности – в эту самую минуту – придавало особый шарм ее привлекательной внешности. Одета она была так, словно шла на вечеринку (или, вернее, с вечеринки) и по ошибке забрела сюда. Красная помада на изящных чувственных губах, длинные темно-русые волосы, зачесанные в одну сторону и свисающие по правому плечу, туфли на высоком каблуке, плотно облегающие темно-синие джинсы и черная атласная кофта с прорезами по бокам; через руку, в которой она держала сумочку, у нее было перекинуто темно- синее пальто, – вот в этом соблазнительном, и даже чуть вызывающем виде, чуждом, казалось бы, самой литературе, о которой тут говорили, она вошла в зал. На секунду постояв и оглянувшись в поисках свободного места, девушка двинулась к Мансуру, на него, однако, не глядя.

Стулья в зале были расставлены как в большом Боинге: в три ряда разной ширины. Между рядами шли проходы. Так, первый ряд, протянувшийся вдоль противоположной ко входу стены, был наиболее узким, в ширину он состоял из двух сдвинутых друг к другу стульев. В этом ряду, где-то посередине, и сидел Мансур. Стул возле стены рядом с ним был свободен. К нему вошедшая и направилась.

В зале все еще оставались не занятые места, но девушка, видимо, выбрала соседство с Мансуром потому, что, во-первых, место рядом с ним было самым близким от нее, укромным и удобным, а во-вторых, ей было совершенно безразлично, кто окажется рядом с ней.

Даже не спрашивая, не занято ли место и не поздоровавшись, она спокойно прошла мимо него и опустилась на стульчик рядом.

А лектор тем временем заканчивал вступительную речь:

– … И поэтому, – сказал он, – как писать хорошие тексты – я не знаю, следовательно, научить вас этому я тоже не смогу. Но я могу вам рассказать, как это делаю я сам…

И он полтора часа увлекательно повествовал о тех тонких приемах, незначительных, на первый взгляд, но для его писательской деятельности весьма важных привычках и так далее, что в писательском деле может пригодиться только человеку с врожденным талантом.

Выступление, наконец, завершилось, раздались аплодисменты. Следующие десять минут заняли вопросы, по окончании которых снова зазвучали, на сей раз уже последние, прощально – благодарные аплодисменты.

Объявили пятнадцатиминутный перерыв.

Многие потянулись к фуршетному столику в конце зала, на котором были расставлены кофеварка, электрочайник, чайные пакетики, разовая посуда, пирог со шпинатной начинкой и всякие сладости. Но Мансур и ее привлекательная соседка с флегматичным выражением лица продолжали сидеть, так как одна энергичная и весьма словоохотливая дама средних лет – как вскоре выяснилось, московская журналистка одного печатного издания, – расположившаяся спереди от них, сразу же, после заключительных аплодисментов, повернулась к ним (ее собственный сосед, к ее сожалению, уже успел вскочить) и быстро заговорила:

– Очень интересная лекция, не правда ли? – спросила она. И прежде чем ей успели что-либо ответить, тут же продолжила: – Но, знаете, я думаю, что каждый талантливый человек имеет свою, отличную от другого, методику работы. То есть был бы талант и желание работать, – улыбнулась она, – способ как бы сам найдется. Кстати, меня зовут Лера, а вас? – задавая этот вопрос, она несколько раз быстро перевела взгляд с одного на другого, тем самым давая понять, что вопрос обращен к ним обоим.

– Мансур, – ответил он, приветливо улыбнувшись.

– А я Виктория… Ну, можно просто Вика, – девушка тоже изобразила нечто вроде милой улыбки, и тут Мансур понял, что отрешенно-томным ее лицо было вовсе не от надменности и самомнения.

– Очень приятно. Вы здесь впервые? Просто, я посещаю эти курсы уже три года кряду, а вас вижу в первый раз. Тут очень много знакомых лиц. Придя сюда раз, трудно воздержаться от соблазна не оказаться здесь вновь. А вы откуда?

И каждый из них вкратце, насколько это возможно в течение пятнадцати минут перерыва, рассказал о себе, в результате чего все трое перезнакомились друг с другом.

Участие на этих курсах было платным, и новоявленные знакомые Мансура были приятно удивлены, узнав, каким образом он сюда попал.

В ходе непродолжительной беседы они тут же, с помощью своих смартфонов, нашли друг друга в Фейсбуке и, как бы закрепляя реальное знакомство, стали виртуальными друзьями.

Туман неизвестности, которым была окутана его соседка, благодаря этой короткой беседе, слегка рассеялся.

Виктория приехала из Краснодара. Она оканчивает магистратуру по зарубежной литературе. Увлекается сценарным искусством, и даже успела окончить заокеанские курсы сценарного мастерства в Лос-Анджелесе. У нее, несмотря на проступающую в глазах усталость (позже она признается ему, что причиной этой усталости была минувшая ночь, проведенная в клубе, где она танцевала с подругами чуть ли не до самого рассвета), была столь необычно приятная и естественная – без жеманства и кокетства – манера говорить, с легким заглатыванием окончаний слов, а голос – сладко – мягким, что, слушая ее, у Мансура невольно создавалось впечатление, будто во рту у нее таял неиссякаемый кусочек шоколада.

Перерыв закончился, и ведущая объявила о новом лекторе. Им оказался молодой писатель робкого вида и неуклюжих повадок, который, еще не начав говорить, обнаружил отсутствие в себе опыта выступать перед публикой.

Сидя за столом, он несколько минут возился с микрофоном, решая сложную для себя задачу – как с ним быть: держать в руке или установить на столе. Некоторое время он пытался его прислонить к чашке с кофе, используя несколько лежащих на столе книг, но безуспешно; потом ему для этой цели принесли пустой пластмассовый стаканчик и целую стопку книг – но все не то. Под конец он все же решил держать микрофон у себя в руке, по ходу выступления то слишком его приближая ко рту, то отодвигая сверх меры. Было видно, что экспромтная речь – не его конек, как, впрочем, и импровизация. Вместо заготовленного текста он положил перед собой на стол маленький клочок бумажки, на которой, суде по всему, были тезисы, названия или ключевые слова его лекции. Но этого явно было недостаточно: говорил он нудно и с большими паузами, выдерживаемыми не столько для того, чтобы сказать как можно лучше, сколько для того, чтобы вообще найти, что сказать.

Возможно, уединенно сидя у себя в комнате где-то перед зеркалом, когда он репетировал это выступление, речь его была пылкой, красноречивой и свободной, что он, может быть, даже сам собою восхищался; и книга его, надо полагать (Мансур ее не читал), тоже была хороша, а язык – оригинален и богат. Но другое дело тут, когда с десяток пар глаз людей, немало, кстати, заплативших, безмолвно устремлены на тебя в ожидании изысканной речи, которая должна стать кладезем бесценных советов мастера. Эти люди, своим вниманием и ожиданием беспрестанно, сами того не понимая, сбивали и расстраивали ход всей его, должно быть, оригинальной мысли, звучавшей сейчас так убого и неинтересно.

Мансур оглянулся вокруг и уловил почти у каждого скучающий взгляд, с трудом сосредоточенный на лекторе. Они за это заплатили, подумал он, и теперь насилуют свою волю. К Виктории он не оборачивался, полагая, что такой жест был бы слишком бестактным с его стороны. Будь за ней еще люди или предметы, он, словно случайно, мог бы задеть ее взглядом таким образом, который как бы говорил: я смотрю не на вас, а вон туда, а вы лишь оказались на пути моего взгляда, не на вас, однако, обращенного. Но, к его несчастью, сразу за ней тянулась глухая стена.

И только тогда, когда она аккуратно вынула из своей сумочки телефон и стала листать ленту в Фейсбуке, – он это заметил краешком глаза, как поскольку айфон ее был низко опущен, – он понял, что она свою волю мучить не желает.

И тогда он вынул из кармана свой андроид, также низко опустил его на колени, спрятав за спиной у спереди сидящего – чтобы не показаться неуважительным к выступающему, – и написал ей в Фейсбуке:

– Решили телефоном отвлечься от тяжести навалившегося сна?

– Да, – последовал ответ в мессенджере. – Сижу и думаю, кто же из нас раньше заснет: я или он.

– Вам обоим нужен крепкий кофе.

– Перед выходом выпила три чашки. Что-то не помогает.

– Надо абстрагироваться. Судя по вашей ленте, вам нравятся экспозиции, которые здесь выставлены, я прав? Лично меня все это вводит в легкое недоумение, – написал он, и, как заинтересованный слушатель, посмотрел на незадачливого лектора, держа телефон с включенным экраном вверх, чтобы не пропустить сообщение от нее. Смартфоны у обоих стояли на беззвучном режиме.

Она начала печатать:

– Не все, но парочка есть неплохих. Вон, к примеру, те маски слева от вас – очень интересны. Латиноамериканское наследие доколумбовой Америки. Вас это не забавляет?

Мансур посмотрел налево, где на стене висело несколько картин с изображениями причудливых масок.

– Ацтекская, – сказал он, – кажется, культура. Или это майя? До чего же они нелепы.

В ответ Вика улыбнулась и написала:

– Это Мезоамерика. Да, культура майя. Маски у них являлись неотъемлемой частью религиозных ритуалов. Также они использовались на войнах, для устрашения врагов.

– При виде таких гротескных морд, – заметил Мансур, – враг скорее обхохочется, нежели испугается.

Вот так, осторожно и к месту, не желая особо мешать друг другу, ловя моменты нудные и затянутые в лекциях, они обменивались своими соображениями по самым разным предметам.

Вика ушла за полчаса до окончания последнего выступления, сказав, что у нее дела.

Когда занятия закончились, Мансур вернулся в хостел.

Время уже близилось к вечеру, и он был не прочь перекусить. Сразу после входа в зал, справа, стоял автомат со сладостями, газировками и едой быстрого приготовления. Взяв быстрорастворимый вермишель и залив его кипятком из куллера, что стоял тут же у двери, он прошел в зал и сел за один из столиков.

В зале находились и другие постояльцы. Один иностранец, поляк, увлеченно всматривался в монитор своего ноутбука, изредка покручивая указательным пальцем ролик на мышке. На небольшом диванчике перед столом сидела молодая пара – русская девушка и датчанин. Непринужденно-веселый их разговор имел кокетливо – педагогический характер: девушка, с сияющей улыбкой и увлеченным взором, обучала молодого человека русскому языку, то и дело поправляя неправильно произносимые им слова. Судя по всему, датчанин желал выучить русский язык, так как был крайне заинтересован в этих поправках. Уединенно, листая глянцевый журнал со стола, сидела еще одна девушка азиатской внешности со славянским именем Юля, без акцента говорившая по-русски. Юля была кореянкой из Владивостока, с корейской культурой которую связывало разве что гены и внешность. Она приехала в Москву на парикмахерские курсы. Также здесь находился и агент какой-то газовой компании из одной из стран бывшего Союза. Он в одиночку смотрел телевизор.

Всю эту беглую информацию о присутствующих здесь людях Мансур узнал от девушки, которая внезапно появилась откуда-то сзади и, как-то небрежно проронив «Можно?», буквально свалилась на противоположный стул. Мансур удивленно посмотрел на ее. Перед ним сидела весьма занятная особа в серых спортивных брюках и белой футболке, темно – русые волосы ее были собраны сзади в хвостик. Но первым предметом ее «наряда», на который он обратил особое внимание, были белые бинты, в которые был укутан ее нос. Глаза у нее были живые, подвижные, а все лицо, благодаря этим шныряющим глазкам и большому мотку бинта на носу, имело какое-то комически-нелепое выражение.

Если бы не то удивлением Мансура, вызванное столь внезапным ее появлением, и не его прирожденный такт, то он, глядя на нее, точно бы рассмеялся. «М-да,– подумал он, разглядывая ее, – еще один живой постмодернистский экспонат». Но вслух, после секундного замешательства, слегка улыбнувшись, лишь сказал:

– Вы уже сели.

Но девушка его как будто и не слышала.

–Бли-и-н, – протянула она как-то горестно, – еще несколько дней носить вот это, – она указала на тот самый бинт у себя на носу. – Вот я дура! Лучше бы оставила, как есть. Ведь он у меня был не так уж и плох. А теперь что, – она метнула возмущенный взгляд куда-то в сторону, и сказала: – Не нос, а хрен поймешь что. – Потом, резко повернувшись к Мансуру, она живо заговорила: – Прикинь, я приехала сюда уже во второй раз. Думала, что в Москве сделают лучше… Ага, щас! Идиоты, а не врачи…

Мансур доедал свои макароны и слушал ее со слегка проступившей на губах улыбкой. Его забавляло в людях все непринужденное и легкое, что выходило за рамки обыденного, но не входило в пределы открытой наглости и хамства. В современном мире, где царствуют две крайности – ханжество и снобизм, такое поведение ему казалось почти идеальным. И только присутствие наивной глупости, – думал он позже, вспоминая этот момент, – при отсутствии всякого такта, сбивает цену подобным этой девушке натурам.

Сейчас же он смотрел на чудную особу перед собой не без сочувственного интереса.

– А знаете, – продолжала та в свою очередь, внезапно перейдя на «вы», – ведь раньше я была вполне красивой… Вот, смотрите… щас… – она стала тыкать и водить кончиком указательного пальца по дисплею телефона, который все это время держала в руке. – Вот, смотрите, это я, – она протянула ему смартфон. – Листайте вон туда, направо… Да… Ну как, нравится?

На снимках она позировала в разных нарядах и местах, с различными прическами и минами на лице. На всех фотографиях, для лучшего эффекта, были использованы фильтры.

– Да, и в самом деле, вы выглядите очень даже ничего, – сказал Мансур, в контрасте с ее теперешним видом и вправду полагавший, что на снимках – на которых она, разумеется, была без бинта на носу – она вышла гораздо лучше.

– И ведь не было никакой необходимости трогать нос, верно? – спросила она жалостно, беря обратно свой телефон, протянутый ей Мансуром.

–Нет, совершенно не было.

– Вот и я так думаю, – она с грустью посмотрела на свой снимок в телефоне. В этот момент Мансуру стало ее как-то особенно жалко.

– Как тебя зовут-то? – спросил он, желая отвлечь свою собеседницу от тяжести сожаления за опрометчиво принятое когда-то решение.

– Катя…Ой, видишь вон того? – Она указала на одного высокого блондина в белой майке, который только что прошел мимо них. При этом она внезапно просияла и загорелась, что мины сожаления и след простыл. – Он на меня постоянно так смотрит прям.., – глаза ее самодовольно заискрились. – Я ему нравлюсь, что ли? Нет, – сказала она резко, предугадывая возможную мысль у своего собеседника,– это, – она указала на свой забинтованный нос, – у меня только со вчерашнего дня. А я тут уже почти неделя как… Блин, семь дней здесь торчу. Но, слава Богу, завтра еду домой.

– Должно быть, ты здесь уже всех знаешь? – спросил он, чтобы как-то поддержать разговор. К тому же, он был рад такому отвлечению.

– Ну, может и не всех. Ты же не думаешь, что я прям вот так вот подсаживаюсь ко всем, как к тебе, и начинаю болтать бог весть что. Вообще-то я девушка скромная и стеснительная. Просто, иногда на меня находят минуты бесстыдства и какого-то пофигизма. А так, да, я здесь многих знаю. Вон тот парень, к примеру, – она указала на иностранца, который сидел с девушкой и шлифовал свой русский. – Это датчанин, Макс, пишет какую-то научную работу про Россию у себя на родине. Он тут уже месяц как живет. А девушка рядом с ним – ее тоже, как и меня, Катя зовут, – иногда по вечерам помогает ему в изучении русского. Правда, я не знаю, чем она сама занимается… Хм, странно, что я этого не знаю… А там который сидит, это поляк…

И она таким образом рассказала обо всех сидящих в зале людях. А потом, порасспросив Мансура о нем самом, узнав, как и зачем он оказался в Москве и кто он вообще, внезапно встала и, сказав, что ей пора идти, исчезла. Мансур, загруженный ненужной ему информацией, сообщенной, однако, в непринужденно – забавной форме, посидел еще некоторое время, а потом ушел в свою капсулу и лег спать.

__________

На другой день все повторилось заново. Мансур и Вика, как и в прежний раз, заняли свои места рядом друг с другом и точно так же, но уже не так активно, как днем раньше, обменивались в ходе лекций и семинаров отвлеченными мыслями и соображениями по самым разным темам. В перерывах они тоже успевали сказать друг другу пару слов, но тут уже собеседники менялись довольно часто. Лера, та самая московская журналистка, усиленно и непринужденно продолжала исполнять в группе роль соединяющего звена. Каждый раз, когда кто-либо из участников, в ходе лекции или семинара, делал ценное замечание или выказывал умную мысль, она считала своим долгом, на перерыве, подойти к автору оригинальный мысли и выразить ему комплимент по поводу сказанного, после чего задавала несколько интересующих ее вопросов на данную тему и, получив ответ, подходила к следующему, а потом знакомила одного с другим. Она стремилась выжать максимум пользы из всего этого интеллектуального – или, по крайней мере, притязающего на интеллектуальность – сборища, явившегося сюда с разных уголков страны и даже зарубежья.

Мансур впервые попал в подобную атмосферу, где собрались люди, имеющие примерно такое же, как у него самого, мировосприятие и литературный склад ума. Нутро у находящихся здесь было скомпоновано иначе, чем у прохожих за окном. Но он все же понимал, что он и в этой среде «другой». Общего же у него с этими людьми было лишь одно – более тонкое, как у всех пишущих и мыслящих индивидов, восприятие людей и ситуаций.

Мансур не имел тщеславных надежд и мечтаний, связанных с успехом творческой деятельности. Он вообще считал свое здесь нахождение нелепой, хоть и удачной, случайностью.

Так дни и проходили один за другим. К утру он отправлялся на занятия, к вечеру возвращался. В хостеле картина тоже особо не менялась. Поляк, как всегда, сидел за ноутбуком, Макс и Катя совершенствовали русскую речь первого, у Юли, будущего парикмахера, завязалось знакомство с агентом газовой компании и они вдвоем сиживали по вечерам на мягком диванчике в зале.

Ту забавную Катю с бинтами на носу он, после той первой встречи, больше так и не увидел.

Мансур готовился к семинарам, читал книги с полки, изредка смотрел телевизор. Также, по вечерам и в свободные часы он отправлялся гулять по Москве.

На курсах присутствовали и выступали талантливые люди, звучали умные мысли и давались дельные советы; но главная польза, которую Мансур вынес для себя из этой поездки, заключалась в выводах его созерцательного взгляда. Он в очередной раз узнал новых людей.

Глава 4

Когда Мансур, по окончании московских курсов, вернулся в Чечню, он был обычным безработным жителем Грозного.

Жизнь людей так устроена, что даже для самого ленивого, бездеятельного и скромного ее проживания, требуются средства. Несмотря на отсутствие амбициозного настроя, являющегося двигателем человека к успеху в мирских делах, Мансур все же был вынужден подыскать себе новую работенку, хоть немного отвечающую его условиям.

И вот, как-то раз он сидел на лавочке в сквере в центре Грозного и просматривал объявления о вакансиях на своем телефоне. Был вечер, и в парке тускло горели белые шары фонарей. Легкое вечернее дуновение ветров прогуливало по всему скверу ароматы красных, белых и желтых роз. Шелестела листва берез и кленов. Предложений было полно, но пригодных для него – совсем немного. Он отметил несколько объявлений и запечатлел их скриншотами, чтобы связаться с работодателями на другой день, так как для звонков уже было поздно.

Наутро следующего дня он стал звонить по номерам сохраненных объявлений. Первая вакансия была на должность преподавателя истории религий. Место уже оказалось занятым. Вторая – на замещение должности Главного специалиста в муниципальном управлении образования грозненского района. Внизу объявления была приписка: «Можно без опыта работы». «А почему бы и нет», – подумал он еще вчера, сохраняя это объявление. Набрал номер и позвонил. Трубку сняла девушка, представившаяся специалистом отдела кадров. Из разговора он узнал, что отбор кандидатов на должность проходит на конкурсной основе, и что за три дня до начала конкурса необходимо предоставить следующие документы: копии паспорта, диплома, свидетельства пенсионного страхования, свидетельства о постановке физического лица на учет в налоговом органе, а также медицинскую справку об отсутствии заболеваний, препятствующих службе в органе муниципалитета; также требовалось предоставить трудовую книжку, две фотографии 3х4, заполненную анкету, заявление с просьбой о допуске на конкурс на имя председателя комиссии, справка о доходах и информацию о страницах в интернете.

–Извините, – сказал Мансур, когда девушка зачитала ему этот список, – я не совсем понял, все эти документы необходимо предоставить уже после того, как одобрят кандидатуру участника?

– Нет, – ответила девушка, и, как бы угадав его мысли, добавила: – Да, понимаю, но таковы правила.

Мансуру понадобилось несколько дней, чтобы собрать все нужные документы, после чего он отнес их в Отдел кадров Администрации грозненского района.

Документы у него приняла та самая девушка, с которой он говорил по телефону – главный специалист по кадровым вопросам. Проверив, все ли в порядке, она беспечно молвила:

– Хорошо. Конкурс состоится семнадцатого числа этого месяца, в десять утра. Смотрите не опаздывайте.

– А можно хотя бы приблизительно узнать, какие вопросы будут интересовать членов комиссии? – поинтересовался Мансур, чтобы иметь возможность хоть немного подготовиться и прикинуть свои шансы на успех.

– Федеральные законы сто тридцать один и двадцать пять, – ответила она, не отрываясь от своих бумаг. – Также можете просмотреть республиканский закон номер тридцать шесть «О муниципальной службе в Чеченской Республике».

Бог ты мой, подумал он, стоя в дверях и назидательно глядя на нее, как же они так живут. И так изо дня в день, на протяжении всей жизни. И потом, выходя, он так же мысленно добавил: «И я теперь претендую на подобную роль».

Уже на этом этапе невзлюбив эту работу, он немного пожалел потраченного времени и усилий на сбор документов. Дальше им двигал только интерес и уже предпринятые шаги. Вернувшись домой, Мансур поочередно вписал в строку поисковика указанные законы. «Гугл» выдал множество ссылок, начинающиеся с наименования закона:

«Федеральный закон от 06.10.2003 № 131— ФЗ «Об общих принципах организации местного самоуправления в Российской Федерации». Он кликнул по одной из них. Раскрылись главы и статьи закона, поясняющие значение термина «Самоуправление».

«При помощи местного самоуправления, – говорилось в пояснение к закону, – люди, проживающие на определенной территории, могут реализовать свое право на участие в управлении государством». Гм, надо же! – иронически фыркнул он.

Далее в соответствующих главах говорилось об организации местного самоуправления, о его границах, функциональных обязательствах и видах компетенций различных его органов. Бегло пробежавшись по всему закону и поразившись, насколько в теории, столь разительно отличающейся от практики, все безупречно, Мансур закрыл окошко и вписал в поисковую строку другой, двадцать пятый закон.

«Федеральный закон «О муниципальной службе в Российской Федерации» от 02.03.2007 № 25—ФЗ». В этом законе говорилось о правах, обязанностях и запретах муниципального служащего. Он стал выборочно раскрывать статьи, по которым у членов комиссии, по его мнению, возникнут больше всего вопросов.

Так, в статье № 14 данного закона «Запреты, связанные с муниципальной службой», говорилось, что муниципальному служащему запрещается «заниматься предпринимательской деятельностью лично или через доверенных лиц», – этот запрет, – подумал он, – наверно, касается низших звеньев данной службы, которые не имеют на это ни средств, ни возможностей.

Далее в статье, в перечне запретов, говорилось, что запрещается «получать в связи с должностным положением или в связи с исполнением должностных обязанностей вознаграждения от физических или юридических лиц». Также запрещается «принимать без письменного разрешения главы муниципального образования награды, почетные и специальные звания иностранных государств, международных организаций, а также политических партий, других общественных объединений и религиозных объединений». Просто идеально! В статье № 12 «Основные обязанности муниципального служащего» он прочитал: «Муниципальный служащий не вправе исполнять данное ему неправомерное поручение. При получении от соответствующего руководителя поручения, являющегося, по мнению муниципального служащегося, неправомерным, муниципальный служащий должен представить руководителю, давшему поручение, в письменной форме обоснование неправомерности данного поручения…» Для дальнейшего знакомство с утопическим текстом у него пропало всякое желание.

Когда он встал и вышел во двор, в калитку ворот вошел Юсуф, его племянник, который всю минувшую неделю провел у бабушки по матери. Они не виделись с тех пор, как Мансур уехал в Москву.

Глава 5.

Завидев дядю, одиннадцатилетний Юсуф радостно подбежал к нему и крепко обнял.

– Ну, как тебе Москва? – спросил мальчик, когда они вместе направились в дом.

– Она большая и шумная, – ответил Мансур.

– Я бы тоже хотел туда поехать.

– Успеешь еще.

Между Мансуром и Юсуфом сложились особые отношения. Они были то как отец и сын, то как старший и младший братья, а иногда просто как два друга. С того самого дня, как Юсуф лишился родителей, почти всецело его воспитанием занялся Мансур. В то время, как две бабушки и дедушка из чувств жалости и любви стремились исполнять все капризы ребенка, он, помня о наказе брата, всячески старался сделать из племянника личность, которой бы гордился его, Юсуфа, отец. Но у него не всегда все получалось, так как мальчик, носитель ген своего покойного отца, под стать ему порою был упрям и принципиален, хоть и не смел открыто перечить дяде.

Однажды, когда Мансур вошел в комнату Юсуфа, тот быстро сунул телефон под подушку. Но было уже поздно, так как дядя успел его заметить.

– А ну-ка дай сюда, – сказал он строго.

– Что дать? – притворился Юсуф непонимающим.

Тогда Мансур подошел к кровати, на которой тот сидел, поднял подушку и взял телефон.

– Пожалуйста, не читай, – взмолился Юсуф. – Я все удалю и больше никогда телефон в руки не возьму, пока ты сам мне не позволишь.

Но Мансур уже начал читать – причем вслух – сообщения в чате вацапа, из которого мальчик не успел выйти.

– Надо же, «ты сегодня была очень кросивой, ты мне нравишся».

Юсуф, весь от стыда покрасневший, настойчиво просил дядю не читать дальше, и Мансур, пожалев его, вышел из чата.

– И вот этим вот ты занимаешься? – спросил он его укоризненно.

Племянник сконфуженно молчал.

– Это тебе Зулихан дала? – спросил Мансур, имея в виду бабушку по матери мальчика. – Отвечай, она дала тебе этот телефон?

– Да, она. Но это больше не повторится.

– Я ведь просил ее не давать тебе никаких телефонов. Если она еще раз даст тебе трубку, особенно, смартфон, то вы с твоей бабушкой больше друг друга не увидите, понял?

Юсуф в ответ кивнул.

– Так ей и передай.

Мансур вернул смартфон племяннику и сказал:

– Напиши прощальное сообщение своей неотразимой Джульетте, удали здесь все и верни мне телефон. Больше ты его не получишь. – Он повернулся, чтобы выйти, но потом вдруг обернулся и сказал:

– «Красивой» пишется через «а», а в слове «нравишься», после «ш» ставится мягкий знак. Безграмотный ты Ромео. Лучше книжки почитай, полезнее будет.

На другой день после этого случая, когда Мансур, его мать Мадина и Юсуф сидели за ужином, мальчик стал рассказывать, как смотрел в ютюбе у бабушки по матери видео про боевые действия в Чечне минувших лет, и сказал:

– Я тоже стану воином, как и мой отец.

– Тебе бы хоть мужества твоей матери, – улыбнулся Мансур.

–Мансур! – возмутилась мать. А потом, повернувшись к внуку, строго спросила:

– Почему ты смотришь эти видео? Зулихан об этом знает?

– Нет, я смотрел втайне от нее.

– Ну и правильно Мансур тебе не разрешает телефоном пользоваться. Отныне я тоже не позволю.

– Ну вот, видишь, – сказал Мансур. – А ты была недовольна, что я запрещаю ему это.

– Он не разрешает не потом, что я подобные видео смотрю, – сказал Юсуф.

– Нет, ты ни в коем случае не должен это смотреть, – возмутилась Мадина. – Не хватало мне, чтоб еще и ты этим увлекся.

– Ой, да брось мам, – весело сказал Мансур. – его хоть расплавь и сплавь заново, воином этот бабник никогда не станет. Так что, не переживай.

– Я видел, как ты тоже общаешься с девушками, – сказал Юсуф, спокойно поедая суп. – Значит, получается, ты тоже бабник.

– А ну-ка иди сюда! – крикнул Мансур, вставая из-за стола и подбегая к племяннику. Но тот, громко смеясь, уже успел вскочить с места и выбежать из комнаты.

С улыбкой на лице возвращаясь обратно, Мансур сказал: – Вот паршивец.

– Сам напросился, – улыбалась Мадина.

Юсуф знал, когда и как с дядей можно шутить, потому что тот ему иногда такую вольность позволял. Все остальное время он испытывал перед Мансуром благоговейный трепет, потому что Мансур был к нему строг, но справедлив и заботлив.

Глава 6

В указанное время, 17 мая, Мансур явился в Администрацию на конкурс. Та самая девушка из отдела кадров, которая пару дней назад принимала у него документы, сообщила ему, что с минуты на минуту должны подъехать члены комиссии из правительственных работников. «А пока, – сказала она, – можете посидеть в коридоре». Он вышел в длинный коридор, стены которого были обшиты коричневыми фанерами. На дверях вдоль всего узкого прохода, по обеим сторонам, виднелись таблички с наименованиями отделов. «Отдел архитектуры и градостроительства», «Отдел бухгалтерского учета и отчетности», «Отдел организационной работы и контроля» и т.д.

Тут было еще несколько кандидатов на должность главного специалиста: один молодой человек, смиренно сидящий на скамеечке; девушка, ведущая с кем-то увлеченную переписку, и еще один – наиболее занятный экземпляр. С зализанными волосами, одетый как неуверенный дипломат – ботаник, он бесил Мансура, забавлял и вызывал жалость одновременно. Этот парень все ходил взад и вперед по всей длине коридора, держа в руке телефон, в котором беспрестанно заучивал законы 131 и 25.

Сначала читал он про себя, потом чтение переходило в громкий шепот, а уже после – шепот прорывался в голос; далее снова про себя, шепотом и в голос, и так по кругу.

Мансуру стало совсем тошно. Но что-то пока еще удерживало его на месте.

Напротив стула, на котором он сидел, находилась дверь бухгалтерского отдела. Сотрудница, выходя из отдела с кипой бумаг, локтем прикрыла за собой дверь и ушла. Но локтевой толчок оказался не достаточно сильным, чтобы язычок замка защелкнулся, и дверь медленно покатилась назад. Внутри находились остальные сотрудники. Мансур видел столы, заваленные канцелярскими принадлежностями, папками и бумагами, и даже мониторы компьютеров, что на них стояли, были оклеены стикерами для заметок; видел суету сотрудников, видел шкаф, заполненный множеством портфолио с различными наименованиями. Тем временем кандидат с зализанными волосами вновь приблизился к нему, с прорвавшимся в голос шепотом повторяя статьи закона. И тут Мансур не выдержал, вскочил с места и пошел прочь от этого бумажно-канцелярского безумия.

__________

В третьем сохраненном объявлении была вакансия на социального педагога в школе – интернат для детей – сирот и детей, оставшихся без попечения родителей. Мансур, особо не надеясь на успех, позвонил по указанному номеру. Место оказалось свободным. Его попросили подойти в течение дня на собеседование.

Час спустя он уже сидел в кабинете директора данного учреждения.

Муса Сулейманов возглавлял интернат уже семь лет из своих пятидесяти трех. По образованию он был педагогом, но физически далеко не педагогического сложения: высокий, широкоплечий, голос грубоватый, взгляд – пронзительно острый; в манерах же он был сдержанно учтив. Однако в самом начале разговора Мансур понял, что этот человек находится на своем месте.

Первым делом директор попросил соискателя коротко рассказать о себе: кто по образованию, где работал и так далее в этом роде. Мансур, в краткой форме и хорошо поставленной речью, дал исчерпывающие ответы на все интересующие Мусу вопросы. Когда он кончил, наступила тишина. Было видно, что Мансур произвел на руководителя интерната благоприятное впечатление, и тот на миг о чем-то призадумался. Потом сказал:

– Знаете… Да, у меня есть вакансия социального педагога. Но в данный момент я больше всего нуждаюсь в воспитателе для старшей мальчишеской группы. – Он сел поудобнее и продолжил: – Понимаете, социальный педагог должен работать каждый день, за вычетом двух выходных дней в неделю. Воспитатель же работает день через два. Зарплата та же. Для человека, который хоть немного знаком с психологией ребенка, особенно, подростка, и имеет опыт работы с детьми, какой он есть у вас (Мансур рассказал ему о том, что после возвращения из Египта полгода преподавал арабский в частной школе), в этом нет ничего сложного. И то, что у вас имеется духовное образование, является большим плюсом, потому что я надеюсь, что хотя бы Богом этих чертей можно напугать и вразумить. Итак, может, вы лучше попробуете себя в качестве воспитателя? Что вы на это скажете? – и прежде, чем Мансур успел что-либо ответить, Муса, чуть ли себя самого не перебивая, сказал: – Принцип работы прост – следить за детьми и контролировать их: когда они играют, когда делают уроки и так далее. У них есть свой дневной график, и весь день расписан по часам: время подъема, утренней зарядки, туалетных процедур, завтрака, уроков, игр и так далее до самого отбоя. Есть только одна проблема: ребята очень сложные, но при правильном подходе можно найти общий язык с кем угодно. – Он замолчал и вопросительно посмотрел на посетителя.

Мансура весьма впечатлил посменный график. Значит, думал он, пока тот говорил, день отработал, два дня отдыхаешь.

Мансур принадлежал к тому редкому типу людей, у которых цели жизни не сопряжены с большими мечтами. Да и цели у него были весьма краткосрочные. Жизненные коллизии, постоянные непредвиденные обстоятельства и рок, вплетенные в саму ткань его судьбы – и потому, время от времени, резко и непредсказуемо менявшие ход его жизни, приучили его не слишком увлекаться планированием своего более или менее отдаленного будущего.

Иногда, уединенно предаваясь размышлениям, его посещала мысль написать книгу, и у него в голове, когда он начинал развивать эту мысль, рождались идеальные сюжеты из жизни. Он пару раз даже начинал кое – что писать из большой задумки. Но потом, от нехватки должного энтузиазма и серьезного отношения к писательству, бросал. Он слишком многое в этом мире не уважал, чтобы что-то из того, чем другие занимаются с завидным увлечением, могло пробить стену его внутреннего безразличия. Однажды один знакомый сказал ему:

– Ты невероятно умный и талантливый парень, который разбирается в людях намного лучше, чем они – в самих себе. Ты мог бы стать кем угодно, но кажется, что ты выбрал стать никем. Почему?

– Талант, – отвечал Мансур, – это всего лишь фундамент, на котором, посредством неимоверного труда и усилий, воздвигается здание успеха…

– Но что тогда тебе мешает воздвигнуть это здание? Неужели лень? – нетерпеливо спросил тот.

Мансур улыбнулся и ответил:

– Лень преодолевается с помощью определенных усилий. Но чтобы приложить эти усилия, нужно иметь соответствующее желание, стимул, чего у меня нет.

– Но почему нет?

– Наверное, потому, что я слишком рано разочаровался в людях и жизни, чтобы желать себе людских почестей или жизненных удобств.

Но это, конечно, вовсе не значило, что он жил жизнью совсем бесцельной и бессмысленной, к тому же, он осознавал свою ответственность перед настрадавшимися родителями и осиротевшим племянником.

Мансур делал то, что хотел, считал правильным и нужным делать сейчас, с той, однако, долей учета опыта прошлого и перспектив вероятного будущего, который не позволил бы назвать его человеком безрассудным и глупым. Вместе с этим он всегда испытывал органическую неприязнь к системно-плановой работе с утра до вечера. Причиной тому было две: во – первых, внутри у него был хаос, не желающий примириться с внешними порядками, навязанными со стороны. Во-вторых же, ему всегда было жалко своей жизни, так бесполезно и пусто, по его мнению, утрачиваемой на обязательной работе. «Планомерное самоуничтожение в течение целого дня» – именно так он это называл.

Он не мог без свободного времени, чтобы познавать нечто новое, читать хорошие книги, гулять в парках, иногда тренироваться в спортзалах, размышлять в уединении. Ему хотелось по-своему наслаждаться жизнью, в безмятежной свободе созерцая окружающие предметы бытия.

И именно работа, считал он, в особенности, работа нелюбимая (а любимой профессии у него как таковой и не было) с плотным графиком, лишает его, равно как и всякого другого, этой возможности.

Именно из этих соображений предложение директора ему и показалось заманчивым.

– С детьми я, конечно, работал, – сказал он, после небольшой паузы. – Но дети тоже бывают разные, тем более вы подчеркиваете, что они особенно сложные. И поэтому, давайте посмотрим, что из этого выйдет. Может меня что-то не устроит, а может и вас во мне.

– Безусловно! – живо подхватил Муса. – У нас испытательный срок длится два месяца, и если в течение этого времени нам работник не подходит, или если его что-то не устраивает в нас или в работе, мы расходимся. Но я хочу вам вот что сказать, – он выдержал значительную паузу с задумчивым выражением лица, что призвано было донести до слушателя важность того, что будет за этим сказано, – это действительно сложные дети. Столь сложные, как и сама их жизнь. У них не было нормального воспитания в здоровой семье. Они неоднократно переживали стрессовые ситуации: сначала внутри проблемной семьи, потом когда семья эта распадалась то ли разводом, то ли смертью одного или обоих родителей, а потом еще и когда сюда попали – в совершенно новую для себя среду. Родились они в военное и послевоенное время, соответственно, на молодые годы их родителей пришлись две продолжительные войны, то есть, я хочу сказать, что это пострадавшие дети пострадавших родителей. И еще, вот что, я не хочу, чтобы они тут привыкли к человеку, а этот человек потом вдруг внезапно исчез. Это их тоже травмирует. Воспитатели для них – как отец, мать, старший брат или сестра. Знаете, тут есть такие никчемные работники, которых бы я давно отсюда вышвырнул, но которых терплю только потому, что дети к ним привязались. Не подумайте, – опередил он быстро Мансура, видя, что тот хочет что-то сказать, – не подумайте, что я требую от вас навсегда тут застрять. Ни в коем случае! Право человека искать себе лучшее место всегда остается за ним. Но просто хотелось бы, чтобы вы это тоже имели в виду. И да, для меня в испытательном сроке важнее всего является то, чтобы дети приняли своего нового воспитателя. Если уж они никак не захотят принять вас, то они обязательно изыщут способ вас выжить. И уж я тут, поверьте, совершенно беспомощен. И поэтому, повторюсь, очень важно, чтобы вы нашли с ними общий язык.

– Это же не значит, – сказал Мансур, – что я должен потакать их прихотям?

Директор многозначительно улыбнулся.

– Я вам не сказал главного. Их предыдущего воспитателя я уволил буквально вчера. Именно на его место я вас и рассматриваю, – он замолчал, ожидая, что Мансур задаст ему вопрос о причине увольнения того работника, но так его и не дождавшись, задал его сам: – А знаете, почему я его уволил?

– И почему же вы его уволили?

– Он был слишком слабохарактерен и безволен, – тут же сказал Муса. – Человек тихий, спокойный, и дети его ни во что не ставили, понимаете? А это оказывает на них деструктивное влияние. И меня это, разумеется, не устраивает. Если воспитатель не может добиться должного уважения и требуемого послушания к себе от своих воспитанников, то мне такой работник и даром не нужен. Какое он может дать им воспитание? Такого самого надо воспитывать. Я искренне люблю этих детей, жалею их, пытаюсь уделить им внимание не меньше, чем своим собственным детям. Но твари они, скажу я вам, каких еще поискать. Они весьма тонкие психологи. Очень чутко чувствуют и весьма хитро прощупывают новичка. И если вы с первого дня себя не поставите на должный уровень, то более вам никогда над ними не совладать. Будьте строги до границ жестокости, но справедливы и заботливы, как милосердный святой. Сразу вам говорю, друг на друга они не стукачат, ни за что своих не сдают. Так что, в выявлении нарушений и нарушителя вам придется уповать только на себя.

Директор замолчал и пристально посмотрел на Мансура, который слегка понимающе кивнул. Муса продолжил:

– Хоть все эти ребята и не подарок, но особенно среди них выделяются Хасан и Тимур. В первый же день, если хоть одним словом начнут вам перечить, можете немножко потрясти их. Только не перед камерами. Они у нас установлены во всех основных помещениях. Побои, разумеется, не разрешены, особенно такие, которые причиняют вред здоровью. На подобное, как бы дети ни были виноваты, я не смогу закрыть глаза. Но наказание должно быть неумолимым. Если не будет дисциплины, нам тут и делать нечего.

В итоге Мансур сказал, что готов попробовать, и директор, позвав своего заместителя, женщину лет сорока, поручил ей ознакомить нового работника с его должностными обязанностями.

– Муса Ахмедович вам, наверное, уже говорил, что дети трудные. Но это действительно так, – сказала замдиректора Сацита Идрисовна, когда они направлялись в детский корпус. – Будьте с ними крайне строги, не давайте спуску, иначе сядут вам на шею и не слезут.

Они вошли в двухэтажное здание и зашагали вдоль длинного коридора, устланного белой керамической плиткой.

Она сказала:

– Вон там, в конце коридора, у нас столовая. В учебное время подъем ровно в семь. На заправку постели и туалетные процедуры отводится пятнадцать минут.

Затем они прошли в столовую, где пол и стены по пояс были так же, как и пол в коридоре, покрыты белым кафелем; в три ряда стояли белые столы и стулья, на стене висели детские рисунки различных мотивов: от идиллической семейной жизни, до сцен военных битв. Везде была сверкающая чистота.

Они вышли из столовой и, через коридор, направились в другое помещение.

– Это у нас класс, – сказала Сацита, когда они вошли.– Ребята сейчас в школе, поэтому пока тут никого нет. Здесь они проводят свой досуг и самоподготовку по школьным предметам. Как видите, везде порядок и чистота. Этому мы уделяем особое внимание.

Мансур огляделся. Действительно, везде был полный порядок, не совместимый с той нелестной характеристикой, которую здесь давали воспитанникам. По левую сторону сразу после входа, во всю стену чуть ли не до самого потолка, стоял большой стеллаж с открытыми квадратными полками-ячейками, внизу каждой из которых были приклеены полоски белых бумажек с обозначением фамилии и инициала каждого из воспитанников. На полке каждой ячейки покоились аккуратно разложенные учебные принадлежности: книги, тетради, пеналы и так далее. На самом верху тянулась одна сплошная длинная полка, заставленная художественными и научно-познавательными книгами. Пол был устлан бежевым ковролином. Благодаря свету, который свободно проникал из двух, противоположных к стеллажу, окон, в классе было светло. Вдоль стен были расставлены несколько парт. Справа на подставке стояла плазма. А напротив в углу находилось рабочее место воспитателя: стул и темный лакированный стол, на котором лежали разные журналы. Прямо над столом, сбоку, висел натюрморт. Также в классе имелись диван и два кресла.

– Ваша должность подразумевает и немного бумажной работы, – сказала Сацита, подходя к рабочему столу. – Вот эти журналы, – она поочередно положила перед ним три журнала, зачитывая вслух название каждого из них: – «Журнал наблюдений за детьми», «Журнал учета воспитанников», «Журнал приема и передачи смен». Затем она пояснила, чем и как их надо заполнять. В них воспитатель-сменщик должен был отражать следующую информацию за прошедший день: кто как себя вел, сколько присутствовало, данные и роспись опекуна, забравшего ребенка домой на выходные; как в целом прошла смена, замечания, примечания, пожелания и т.д. Вся эта информация уходила к заведующему отделом, психологам, социальным педагогам, на основе которой они вели наблюдение за воспитанниками и могли корректировать рабочий план – индивидуальный или групповой – в зависимости от поведения того или иного ребенка и всей группы в целом. «А вот тут, – она указала на стенд, висевший тут же на стене, позади воспитательского стула, – тут, как вы видите, графики: график дежурства – кто, где и когда дежурит; график кружковых занятий, занятия у психолога, логопеда, спортивные занятия. Также время подъема, завтрака, обеда, полдника, ужина и отбоя. А вот это, – она указала на листик, приклеенный к стене справа у входа, рядом с которым висел термометр, – это у нас температурный листок, точно такой же имеется и в спальне, куда мы сейчас поднимемся. На этом листке надо отображать температуру в помещении утром и вечером.

Затем они поднялись на второй этаж. В просторном помещении в два ряда стояли аккуратно заправленные кровати. На двух противоположных концах находились две смежные со спальней комнаты – ванная с двумя туалетными кабинками, ширмой отгороженной душевой и тремя умывальными раковинами; также здесь стояли стиральная машина и корзина для белья. Комнатой на другой стороне была раздевалка со шкафчиками для личных вещей ребят. Пройдя все эти помещения, Сацита сказала:

– Ваши сменщицы, во время пересменки, введут вас в курс дела по всем остальным вопросам. Если что-то будет непонятно, спрашивайте, не стесняйтесь. А теперь вам надо пойти к секретарше Залине, она даст вам перечень необходимых документов, которые вам нужно будет принести.

– Когда я приступаю?

– Завтра же. Ждать времени нет. Смена начинается без пятнадцати семь. Документы будете потихоньку доносить.

Глава 7

Вечером, сидя в кресле, откинувшись на спинку, Мансур вдруг вспомнил о Виктории. По правде говоря, он о ней и не забывал. Со дня его возращения из Москвы прошло больше недели, и за это время ни он ей, ни она ему ничего так и не написали. Впрочем, сам характер их тамошнего общения и не подразумевал, что кто-то кому-то должен что-либо писать после курсов, или что один из них будет этого желать и ждать от другого. Да и писали они друг другу лишь тогда, когда сидели рядом, слушая нудную речь лекторов. И так повелось, что это отвлеченное общение, как каждый думал в отношении другого, имеет цель лишь спастись от сонливости и томления, иногда находивших на них в ходе очередного неинтересного выступления мастера, и что в иной ситуации и месте в нем нет никакой нужды. Он взял телефон и, без слов приветствия, просто написал:

– На московских занятиях ваше общество спасало меня от гнетущей тоски. Так вот, я подумал, может оно и сейчас избавит меня от занудства в тишине звучащих моих мыслей?

– Лектора надо сменить, – вскоре написал она в ответ, сопроводив сообщение смайликом. – Ведь это, в отличие от московских занятий, в ваших силах. Ну или просто выпить чашечку крепкого кофе, как вы мне тогда и посоветовали.

– Да, но вам ведь кофе не помог.

– Тогда первое.

– Боюсь, это все же выше моих сил. Там-то я еще мог встать и уйти, но вот когда назойливый лектор сидит у тебя в голове, от него не избавишься.

– В таком случае, интересно, чем же я могу быть полезной?

– Ваша полезность уже в действии. Как только вы заговорили, он умолк.

– Ваши проблемы так легко решаемы? Завидую.

Последнее сообщение она сопроводила двумя вертикальными полусогнутыми линиями, изображающими улыбку, на что Мансур ответил ей тем же.

Далее у них общение потекло в русле обмена новостями творческого плана за последнюю неделю. На вопрос Мансура о влиянии на ее литературную креативность столичных семинаров и лекций, Вика ответила, что влияние, безусловно, имеется, но реализовать его пока мешает учеба.

– Сегодня, к примеру, в универе конференция была, – писала она, – на которой мне довелось выступить. Так что, пока бегаю тут. У нас пять практик в этом году, это просто ужас. Причем это, как правило, всего лишь бюрократическая необходимость с множеством отчетных бумажек. Так что, пока с художественным текстом приходится повременить.

Мансур поинтересовался, что это была за конференция, и какова была тема ее доклада.

–Ой, – ответила Вика, – я не знаю, насколько вам это будет интересно.

Затем она отправила ему снимок с печатным текстом, сопроводив его следующими словами:

– Это анализ текста – кусок доклада, который я читала о романе Нейпола «Ненастоящий», про постколониальное сознание и попытки самоидентификации. Работа посвящена теме мимесиса в романе и особенности его художественной разработки. А конференция была на кафедре зарубежной литературы. С докладами в основном выступали магистры и аспиранты, много интересного было.

Далее она поведала про наиболее интересные, по ее мнению, работы, представленные на конференции.

Так, первая была про особенности перевода армянской поэзии с армянского на русский; вторая – про мифологему «сомнительного дара»; третья – про японского писателя Юкио Мисиму, «которого называют последним японским самураем, потому что он покончил с собой публичным харакири, ну и потому, что в творчестве его были самурайские мотивы с налетом романтизма, как, собственно, и сам финал его жизни».

– Весьма плодотворная неделя.

– Наверно, – ответила она. А потом спросила о переменах в его жизни, которые случились за ту же минувшую неделю.

– Моя неделя прошла в процессе поиска работы, – ответил Мансур, – и вроде как поиски уже увенчались успехом, если приобретение нелюбимой работы можно вообще назвать «успехом».

– Ну, – отвечала Вика, – если учесть, что поиск работы обычно обусловлен нуждой, и если в результате такого поиска эта нужда удовлетворяется, думаю, это можно назвать успехом без кавычек.

Отправив ему это сообщение, она тут же написала второе:

– Даже не знаю, кому это я так высокопарно сейчас сказала: вам или себе самой. Просто, я тоже работу искала, и пришлось взять занятия с детьми по – английскому. Не самый лучший результат поиска, но и большего я, пока не закончу учебу, не могу себе позволить.

– У вас есть перспективы, дающие надежду на нечто лучшее.

– Не знаю, – ответила она, – перспективы это или же простая надежда.

Глава 8

В половине седьмого утра Мансур отправился на работу. Беспокойств никаких он не испытывал, несмотря на то, что почти все работники интерната, с которыми ему довелось встретиться и поздороваться в это утро, – от сторожа у ворот, до поваров в столовой, – непрестанно внушали ему, что дети крайне тяжелые и неуправляемые. «Будьте с ними строги, серьезны, не распускайте их шутливо—вольным обращением, установите в отношении них строгие рамки, иначе распустятся – не остановите» – советовали они ему.

Мансур прошел прямо в спальню, на второй этаж, чтобы разбудить ребят.

Работники администрации приходили лишь к девяти, и потому Мансуру самому нужно было представиться. Вчера же, после их возвращения со школы, им только сказали, что у них теперь новый воспитатель.

Войдя в спальню, он вежливо разбудил всех и представился. Никто в сущности ничего не ответил, но все встали относительно легко, заправили кровати, умылись и спустились на завтрак. Хоть они и выполняли веления нового воспитателя, но делали это так, будто его и не существует вовсе, и что приказы его выполняются лишь потому, что они соответствуют их собственным желаниям. Мансур это заметил и решил, что с ними надо будет провести беседу. После завтрака все собрались в классе, включили телевизор и, небрежно развалившись на креслах, диване и коврике на полу, стали смотреть какой-то художественный фильм. Мансур сел за свой рабочий стол и попросил выключить телевизор, сказав, что хочет с ними поговорить. Но его будто никто и не слышал. Он повторил просьбу, чуть повысив голос, но и на сей раз никто не шелохнулся. «Понятно», – подумал он, и, спокойно встав из-за стола и подойдя к розетке, куда была воткнута вилка от шнура телевизора, выдернул ее, бросил на пол и встал перед телевизором. Теперь все уставились на него. Развалившимся на диване и креслах он велел спуститься на пол – так, сидя за своим столом, он сможет видеть их лица; но ему еще хотелось, чтобы эти маленькие твари, так вальяжно расположившиеся кто как, при этом нагло игнорируя его веления, сидели на полу, когда он, заняв свое место, будет говорить. Двое нехотя поднялись и сели на коврик. Тогда Мансур еще строже повторил свой приказ. Встали и остальные, с презрительной миной на лице, и неохотно присоединились к сидящим на полу. Остался один, Хасан, самый старший в группе. На очередное веление Мансура он, пристально глядя ему в глаза, спокойно ответил: «Че ты тут орешь? Если тебе надо, иди сам усаживайся на пол. Я отсюда не встану». Мансур, взбешенный столь откровенной наглостью, рванулся к нему и, обеими руками схватив его за футболку на груди, оторвал от дивана и швырнул прямо на пол. Тот кубарем покатился по коврику.

Затем Мансур молча, ничего не говоря, вернулся к своему столу и опустился на стул.

– Ты что себе позволяешь?! Да кто ты вообще такой?! – быстро вскочив на ноги, от неожиданности вдруг растерявшись и озлобившись, проговорил Хасан, но тут же, еще что-то недовольно пробубнив себе под нос, опустился на пол, возмущенно дыша и фыркая. Воцарилась тишина, взоры всех теперь были пристально устремлены на Мансура. «Вот это уже другое дело, теперь можно и говорить»,– подумал он, и, сам немного успокоившись, нарочито вежливо сказал:

– А теперь послушайте сюда, это, уверяю вас, в ваших же интересах. Меня зовут Мансур. Как вы уже знаете, я назначен на место вашего предыдущего воспитателя. Вам, конечно, вовсе не так уж и безразлично знать, кто я и как буду вести себя с вами, хоть вы и пытаетесь меня игнорировать. Кто я, если это вам действительно интересно, вы немного узнаете по ходу нашей работы. А вот что касается того, каким я с вами буду, тут уж все зависит только от вас. Если я встречу в вас понимание и послушание, то я буду вежливым, сострадательным, идущим вам навстречу настолько, насколько это мне будут позволять мои должностные обязанности. Сразу скажу, грубить вам, оскорблять чувства вашего достоинства, унижать, иметь к кому-либо из вас предвзятое отношение и требовать от вас непосильного, я не стану. Итак, вы будете слушаться меня в том, что касается моих обязательств, и я не буду мешать вам делать то, что вы хотите и любите, пока это не будет касаться запретного. – Он умолк и внимательно оглядел всех, чтобы убедиться, что его действительно слышат и понимают. Вроде все нормально, и он продолжил. – Но если я встречу в вас непослушание, упрямство, если увижу, что моя доброта воспринимается как признак слабости и вседозволенности, я вам тут жизнь отравлю. Каждый день моего прихода для вас будет сущим наказанием. Я не дам вам смотреть телевизор, не пущу во двор поиграть, запрещу ходить в школу…

Мансуру еще вчера сказали, что запрет на посещение школы для них является одной из самых суровых наказаний, так как школа была их единственной возможностью на время, без сопровождения социальных педагогов, покинуть интернат, вырваться из постоянного надзора и увидеться с другими детьми. Это также давало им возможность, прогуливая уроки, шастать по городу и сидеть в игротеках.

– Итак, – продолжал Мансур, – повторяю, от наших хороших взаимоотношений выигрываю и я, и, в особенности, вы. Ну, что скажете? Есть вопросы?

Несколько человек покачали головой, то есть – вопросов нет.

– В таком случае, – сказал воспитатель, – надеюсь, что мы с вами хорошо друг друга поняли. А теперь можете обратно включить ваш телик.

Один из ребят встал и направился к розетке, а Мансур про себя решил, что не так уж с ними и сложно.

Он почти был уверен, что подчинил себе всех этих, как тут считали, необузданных негодяев. Но это были слишком поспешные выводы, в чем ему еще предстояло убедиться.

И все же первый день работы прошел относительно спокойно, и вечером, сделав соответствующие записи на всех журналах, он сдал смену и пошел домой.

__________

Утром следующего дня, проснувшись, он лежал в постели, уставившись в потолок. Определенных планов на день у него не было. Он лежал, и ему не было пусто на душе, —напротив, ему было хорошо. Если бы вся жизнь его, до этого самого момента, протекала таким образом, он, наверное, посчитал бы ее самой скучной и постылой из всех возможных образов жизни, и она, эта жизнь, наскучила бы ему, как наскучивает она тем многим, кто вот так, изо дня в день, просыпается в своей кровати и бесцельно начинает очередной день, своим серым однообразием походящий на все те дни, что ему предшествовали. Но для Мансура это беззаботное безделье слишком долгое время было роскошью, которую он не мог себе позволить.

Он лежал и отдыхал, наслаждаясь блаженным покоем, которого он был лишен многие годы; отдыхал, как на больничной койке мирного городка отдыхает слегка раненый на передовой солдат.

Однако, спустя некоторое время, лежать ему все же надоело. Вспомнив о Вике, он некоторое время размышлял о ней, а потом потянулся к тумбе рядом с кроватью, взял телефон и написал сообщение:

«Доброе утро. Проснулся давно, но все еще лежу. Устал в потолок смотреть. Вставать не охота. Подумал подумать о чем-то, но и думать было не о чем; или просто не хотелось о чем-либо думать. Вот решил вам написать. Повод? Его нет. А, хотя, разве отсутствие повода не является поводом? Наверно, это лучший из поводов, чтобы написать или позвонить человеку, с которым хочется о чем-то поговорить. Мы же не главы государств, чтобы писать или звонить только по случаю, правда? Или все же, считаете, случай необходим? Иногда просто хочется вывалить весь бред, что копится в голове, не утруждая себя поиском смыслов того, что и о чем говоришь. Но не кому попало, конечно. Хотя, это тоже не точно. А может и точно, ведь не каждый способен наш бред понять. А с другой стороны, так ли это нам важно, чтобы наш бред, в котором мы и сами не можем толком разобраться, понял кто-то другой? Тоже вопрос. Ну ладно, чтобы это все-таки не выглядело каким-то абсурдистским бредом, задам самый «оригинальный» вопрос, который только может задать человек человеку: как дела?»

Отправив сообщение, он положил телефон на кровать рядом с подушкой и продолжил бездумно разглядывать потолок. Через пару минут мобильник загудел от сообщения.

«Доброе утро, – отвечала Виктория. – Согласна, отсутствие повода поговорить, при наличии желания, является одним из самых важных поводов к подобного рода действию. А я тоже сегодня, проснувшись рано утром, долго лежала. Но потом все-таки незаметно уснула снова. А дела у меня хорошо. Готовлюсь к госэкзамену, который назначен на 25 мая. Там будут вопросы по всем знаковым авторам. Вот вчера как раз в дороге второй раз перечитала «Тошноту» Сартра. Кстати, вы с утра формулируете вопросы точно как экзистенциалист. Все-таки не зря вас на семинаре сравнили с Камю. У нас как раз в последнем семестре курс по экзистенсу был, вот я и фокусирую на этом особое внимание.

– Экзистенциализм? Весьма интересно. И что же вас впечатлило больше всего из пройденного по этой теме? – спросил Мансур.

Вика в ответ прислала аудио-сообщение.

– Писать слишком долго, – послышался ее манящий голос, разбавленный легкой улыбкой. – Ну, впечатлило, можно сказать, все. Толстой «Смерть Ивана Ильича». Я прям была под очень сильным впечатлением. И вообще, наверное, лучшее у Толстого на мой вкус. И это тоже экзистенциализм. Я сначала думала, что просто умру, пока готовилась, так как они все атеисты же почти, особенно, французы, и вот эта бессмысленность существования, тщета, абсурд, тлен и прочее. А я просто крайне эмоциональный читатель, – она звонко рассмеялась. – Еще был предмет по Фолкнеру и роман под названием «Когда я умирала». В то же время был еще и сдвоенный семинар: «Смерть Ивана Ильича» Толстого плюс Симона де Бовуар – «Очень легкая смерть», где эти произведения сравнивались на предмет описания смерти. Это и многое другое на данную тему я прочла за пару недель. Для меня это было крайне необычным открытием в мире литературы. Ведь до этого я читала в основном известные произведения классиков девятнадцатого века, ну и некоторые из современных – бестселлеров или рекомендованных к прочтению каким-нибудь журналом. А тут разом окунулась в такой беспросветный, сумрачный мир бытия интеллектуалов, как правило, двадцатого столетия, отягощенных фактом самой жизни, неким бременем ее проживания. А я, как человек крайне любящий жизнь, не очень люблю думать о тяжести бытия и бремени смерти, – снова раздался ее прелестный смех. – Но эти произведения заставляют тебя заглянуть во внутрь собственной жизни. Не совсем приятное зрелище, но все же, как по мне, весьма полезное. Мы когда только начинали, нам сразу сказали: «Только не берите мрак в тему диплома, а то кончите как Ницше – сойдя с ума».

Мансур слушал ее с особым восторгом. Смерть, думал он, как странно, что это пышущее молодостью и красотой создание, выросшее в условиях мира и не видевшее ужасов войны, читает о смерти, думает о ней, увлекается темой смерти и эмоционально ее переживает. Вся привлекательная ее наружность, жизнерадостная энергичность, душевно-интеллектуальная ненасытность к познанию и переживанию всего нового, отвергали и самого намека на мысль о физическом тлене. Ни один человек, душевно склонный к депрессивным переживаниям, не мог бы думать о чем-то невеселом, глядя на нее. Она словно заряжала своей позитивной энергией, страстью к жизни и веселью того, кто находился рядом с ней, кто слышал ее или хотя бы имел возможность с ней говорить.

И именно поэтому, в этот самый момент, он почувствовал в ней какую-то особенную привлекательность и потаенное родство переживаний. Ведь смерть была лейтмотивом всей его жизни и основой многих его дум.

– В этой связи, – сказал он, – не могу не задать один личный и, могущий показаться неожиданным, вопрос. Если не хотите, можете и не отвечать.

– Спрашивайте.

– Верите ли вы в Бога?

– У меня с этим как у того же Толстого. То есть в детстве я верила в то, во что мне говорили верить. Потом, став подростком – бунтаркой, я верить перестала. Теперь я снова верю, но не совсем в то и не так, как раньше.

– Что-то вроде агностицизма?

– Не совсем. Я все же больше склоняюсь к тому, что все это имеет какой-то смысл, выходящий за рамки жизни, и потому находящийся вне пределах человеческого понимания. Так что я скорее верую, чем сомневаюсь. Хотя, не скрою, иногда и сомнения подкрадываются.

– А как вы думаете, человек верующий может быть подвержен экзистенциальному кризису?

– Думаю, что может. Как раз Сартр разделил экзистенциализм на атеистический и религиозный.

А потом она спросила:

– А что, вы переживаете экзистенциальный кризис?

– Не знаю. Меня не терзает глобальный вопрос смысла жизни – что является предметом немалых душевно-умственных мучений людей, обделенных верой и пытающихся исключительно разумом постичь тайны бытия, или и вовсе отрицающих наличие всякой тайны и смысла, и этим, на мой взгляд, еще более несчастных. Дисгармония моей жизни мне объясняется внутренним конфликтом с самим собой и с тем, что меня окружает.

– Кажется, – ответила Вика, – я вас понимаю.

Они общались недолго, – Вике нужно было куда-то идти. Но эта короткая беседа в очередной раз навела Мансура на размышления о смерти, и он подумал об ушедших в мир иной. И как поскольку он весь день был свободен, то решил после обеда с племянником посетить родовое кладбище, где, посреди усопших родичей, также похоронены его брат с женой.

В последний раз Мансур побывал там с племянником лишь два года назад.

__________

С тех пор кладбище заметно разрослось. Свежие могилы лишь недавно похороненных людей мелькали там и здесь. Возле одной из таких одиноко сидела пожилая женщина. «Должно быть, – подумал Мансур, вместе с Юсуфом проходя мимо нее, – мать, схоронившая сына или дочь».

Вскоре они достигли двух ухоженных могил – две матери часто сюда приходили, – вместе и порознь, – чтобы наведать одна сына и сноху, вторая – дочь и зятя.

Подойдя поближе, они оба почтенно поприветствовали покойных.

Мансур ранее рассказывал Юсуфу, что они их, весьма вероятно, слышат.

– О чем мне следует им рассказать? – тихо спросил племянник.

– Ну, не знаю, – ответил Мансур. – Что хочешь, то и рассказывай.

– Но это ведь, – спросил мальчик, – должно быть что-то хорошее, что может их порадовать?

Мансур улыбнулся и, так же понизив голос, спросил:

– А у нас с этим проблемы, да?

– Да нет, почему это? – Юсуф вдруг перестал говорить тихо, и уже нормальным голосом сказал: – Я бабушке помогаю – как одной, так и другой. Недавно по литературе получил пятерку, не говоря о физкультуре. Я исправно молюсь, и на каждой молитве обязательно прошу за вас, – и он как-то вопросительно посмотрел на дядю, как бы желая услышать от него одобряющих слов. Но Мансур лишь шепотом спросил: «И это все?». Юсуф, не задумываясь, быстро закивал, мол, да, это все. Мансур, увидев его растерянно – серьезные кивки, улыбнулся.

– Ладно, – сказал он, – это тоже неплохо.

Они стояли, и Мансур в очередной раз рассказывал племяннику о том, какими прекрасными людьми были его родители.

– Ты ведь не знал мою маму, верно? – спросил Юсуф.

– Нет, не знал.

– Но тогда откуда тебе знать, что она была хорошей?

– Мне достаточно того, что твой отец был ею доволен. А уж его-то я хорошо знал.

– Почему она в тот день не вышла вместе со мной? – спросил мальчик просто и впервые. И прежде чем Мансур успел что-либо ответить, добавил: – Выходит, она его любила больше, чем меня.

– Она знала, что с тобой все будет хорошо. Если бы твоей жизни что-то угрожало, уверен, она покинула бы тот дом вместе с тобой.

Юсуф сделал два шага вперед, присел, положил руку на могилу матери и сказал: «Я не в обиде, мама, не в обиде. Ведь я знаю, что для тебя это было нелегко». Затем он повернулся к могиле отца и сказал: «Отец мой, я постараюсь вырасти таким, каким ты хотел меня видеть». Потом он встал, отступил назад, постоял так немного, а потом, обращаясь к Мансуру, сказал:

– Ты помнишь, как он ушел на войну?

– Конечно.

– Расскажи.

– Зачем тебе это?

– Я хочу знать.

Мансур помолчал с минуту, а потом, когда прошлое, со всею ясностью предстало перед ним, задумчиво глядя на могилу брата, сказал:

– Это было осенью девяносто девятого, в начале Второй войны. Мне тогда было одиннадцать – столько же, сколько и тебе сейчас. Русские уже стояли на подступах к городу, и Грозный постоянно бомбила авиация. Люди в спешке собирали вещи и уезжали. Мы взяли все самое необходимое и нагрузили тряпьем и скарбом наше старенькое «жигули»; кое-что упрятали в небольшом подвальчике, что – то собрали в дальней комнате и заколотили дверь досками. Ничего из всего этого, конечно же, не уцелело. Прямым попаданием снаряда все было уничтожено… Мы решили покинуть город на другой день. Под несмолкаемой канонадой дальних взрывов, к которым все уже привыкли, мы улеглись спать. Перед рассветом меня разбудил твой отец. Родители спали в своей комнате. Он зажег свечу, так как электричества в это время в городе уже не было, велел мне сесть и послушать его внимательно. Я спросонья не сразу понял, что происходит, и, протирая глаза, присел на кровати. «Что, опять в подвал?» – спросил я наконец, так как часто, посреди ночи, когда бомбы начинали разрываться совсем близко, нас будили и мы все устремлялись в подвал. Я с братом терпеть не могли такие моменты еще с Первой войны, и всегда просили, чтобы нас оставили в покое. «Нет, – ответил Мурад. – Теперь уже не бомбят». И я только тогда обратил внимание на абсолютную тишину. «Я ухожу на войну» – сказал он спокойно. «Что?» – спросил я удивленно. На что он ответил: «Мы с несколькими ребятами из нашего класса решили уйти на войну. Они скоро должны прийти». «Я тоже с вами хочу» – сказал я как-то машинально. «Нет, – отрезал он, – ты должен остаться с родителями и помогать им. Если мы оба уйдем, это будет слишком тяжелым ударом для них». «А ты им ничего не скажешь?» – спросил я. «Нет, – ответил он, – не скажу. Я тебя для того и разбудил, чтобы ты им сообщил об этом… Ну и чтобы попрощаться с тобой». Он подошел ко мне, я встал и мы обнялись, – Мансур почувствовал ком в горле. Выдержав небольшую паузу, он продолжил: – Я рос с ним, всю мою жизнь мы с ним были вместе… Ему лишь недавно исполнилось семнадцать… Когда он тихо, боясь разбудить родителей, вышел, я так же бесшумно пошел вслед за ним. За воротами его уже ждали друзья. И они ушли, а я стоял и смотрел им вслед, пока они не скрылись из виду в предрассветных сумерках.

Закончив рассказ, Мансур взглянул на племянника, задумчиво, с глубоко печальным выражением лица взирающего на могилу отца. Он как-то ободряюще похлопал его по плечу и приобнял.

– Вы ведь и после встречались, верно? – прервал мальчик недолгое молчание.

– Да, верно. Но именно в тот день я впервые и явственно почувствовал, что навсегда его потерял.

Они молча постояли так некоторое время, а после племянник, утомленный и обессиленный печалью, сказал:

– Ну что, пойдем?

– Ты иди, я тебя догоню.

Юсуф развернулся и, уходя, вместо того, чтобы направиться прямо к выходу, повернул в сторону и стал бродить по дорожкам между могилами родственников, всматриваясь в имена и даты на надгробных плитах.

Мансур, наблюдая за ним, сказал: «Можете радоваться и гордиться им. Он растет не по годам рассудительным и хорошим человеком. Конечно, иногда он неуправляем и упрям, но это же, – сказал он, слегка улыбнувшись, – ваш сын.

Говоря это, Мансур стоял между двумя могилами. Он присел и, слегка разведя руки в обе стороны, коснулся подножия двух земляных холмиков, под которыми покоились Мурад и Амина, и сказал: «Надеюсь, что вы хотя бы там обрели покой и счастье».

Глава 9

На следующей смене, после завтрака, ребята сели смотреть фильм. Когда он кончился, они пожелали выйти во двор, чтобы поиграть в футбол. «Хорошо», сказал Мансур, и они вышли, разбились на две команды и начали гонять мяч.

Когда приблизилось время обеда, Мансур крикнул всем зайти. Спустя пять минут, споря между собой (проигравшие утверждали, что те нарушали правила), они двинулись к входу. Кроме Тимура – он пошел к турникам. Воспитатель окликнул его и повторил требование, на что получил следующий ответ:

– Я зайду тогда, когда сам того захочу.

Мансур знал, что если даст спуску одному, то это станет дурным примером для остальных и последует цепная реакция непослушания, после чего он потеряет над ними всякий контроль. И он, посчитав, что парень заартачился из-за его, Мансура, высокого тона, необычайно мягко и вежливо повторил свою просьбу. Но и это не помогло – тот его просто проигнорировал. Тогда Мансур оставил его в покое и зашел вместе с остальными. Через полчаса, когда все уже кончили обедать, Тимур шел, беззаботно насвистывая какую-то мелодию. Мансур стоял в коридоре возле лестницы, где не было камер слежения. Когда Тимур, со своим мелодичным свистом проходил мимо него, он резко схватил его и потащил под лестничную площадку, локтем придавив шею, прижал к стене и сказал:

– Видимо, мои слова до тебя плохо дошли. Так что же именно из того, что я сказал, тебе было непонятно? – но тот не мог ответить из-за сдавленного горла. – Вижу, – продолжил Мансур, – по хорошему с вами не катит, твари вы поганые. Вас что, надо бить и душить, что ли, паразиты чертовы, – Тимур совсем покраснел, глаза его неестественно вылупились, он, задыхаясь, хотел что-то сказать.

Мансур ослабил хватку, чтобы выслушать наглеца. Но тот, несколько раз откашлявшись, сказал:

– Ничего у тебя не получится. Убить ты не убьешь, потому что духу не хватит. Побить – да, можешь, но это все, на что ты только способен. Будешь усердствовать, мы министру пожалуемся, когда он сюда явится, пожалуемся в полицию, которая так же к нам частенько заглядывает. Инспектору по делам несовершеннолетних пожалуемся, – говоря это, он тяжело дышал – дыхание его еще не восстановилось.

– Ну и что же ты собрался им сказать? Что вы плохо себя ведете? – злобно сказал Мансур.

– Да нет, – ответил паренек, ртом хватая воздух, – я скажу, что ты меня насиловал…

Едва успел он договорить последнее слово, как воспитательская ладонь, со всего размаху, врезалась ему в правое ухо. В ухе Тимура прогремел грохот, перешедший в продолговатый звон, из глаз полетели искры. Он упал. Мансур поднял его и влепил еще одну пощечину. Он в яростном гневе тряс его, крича: «Что ты сказал? А ну-ка, повтори, что ты сказал?!», пока тот не зарыдал, бешеным криком прося оставить его в покое. Остальные в классе все слышали, дверь была отворена. Мансур наконец отпустил его, и тот упал на пол и громко, лежа под лестничной площадкой, заплакал. Воспитатель зашел в класс и, как будто ни в чем не бывало, прошел к своему столу и сел. В помещении стояла мертвая тишина, только из коридора эхом доносился заунывный плачь Тимура, который вскоре перешел во всхлипывание. Все безмолвно уставились на экран телевизора. Шел какой-то художественный фильм, звук был почти на минимуме, но о фильме в эти минуты никто не думал. Мансур чувствовал, как у него гудит ладонь правой руки. Ему вдруг стало как-то не по себе. Но, думал он, как бы успокаивая себя, что ему еще оставалось делать? Разве был у него другой способ урезонить этого паршивца? Ведь если человек, даже если он подросток, не способен понять вежливого тона обращения, то с ним, хотя бы на начальном этапе, надо говорить на понятном ему языке. Да, конечно, это ненормально. Ребенок, понимающий только язык насилия, на этом выросший и таким образом воспитанный, и в отношениях с другими будет прибегать к подобным приемам. Но он, Мансур, постарается дать им правильное понимание вещей. А теперь же ему было просто необходимо поступить именно та, как он поступил, чтобы быть услышанным.

Всхлипывания в коридоре прекратились, обед Тимура в столовой остывал и его вот-вот со стола уберут дежурные. Мансур было подумал пойти и поговорить с ним, попросить его пойти пообедать. Но он сдержал себя, решив, что пока еще не время. Конечно, он поговорит с ним, но сделает это чуть позже, когда это будет воспринято не как проявление слабости с его стороны, а, напротив, как проявление сострадания к слабому. Однажды он где-то – в статье или книге по психологии – прочел, что добрые слова наставления действуют на ребенка куда сильнее, когда они произносятся после небольшого физического наказания. То, что мягкость обращения, следующая за суровым наказанием, всегда имеет глубокое воздействие на психику не только ребенка, но и взрослого человека, он знал и по собственному опыту. Когда тебя несколько дней держат в подвале без еды, периодически – предварительно, для пущей эффективности, облив водой – подвергая пыткам электрическим током, а после, обессиленного, держа под руки, заводят в кабинет, где сидит один или несколько человек, обращающихся к тебе подчеркнуто учтиво и даже нежно, говоря, мол, ну зачем тебе все эти мучения, когда ты можешь просто сказать нам, где… когда… с кем…. и пойти к себе домой, к своей семье и близким, – после таких испытаний, противиться этому нежному обращению бывает куда сложнее, нежели самим пыткам.

Подходящий случай поговорить с Тимуром ему представился где-то через час. Когда Мансур поднялся наверх, Тимур сидел на подоконнике и через окно смотрел куда-то вдаль. Как только вошел воспитатель, мальчик встал, подошел к нему и попросил прощения, сказав, что он был неправ и что это больше не повторится. В его глазах не было и тени злобы или обиды.

Мансур немало удивился столь внезапной в парне перемене, которого он лишь час назад хорошенько отлупил и который наговорил ему, Мансуру, всякие гадости. Он про себя решил: либо душа у этого парня, при всей сложности характера, неизмеримо чиста и светла, либо коварство и наглость его не имеют предела.

Истина же находилась где-то посередине. К людям незнакомым, неуважаемым и нелюбимым, Тимур был и нагл, и коварен. Но к тем, к которым он испытывал симпатию, любовь или уважение, в нем хоть и проявлялась сложность натуры, но все же с таковыми он был более или менее искренен и учтив.

Мансур сел на край кровати и усадил его рядом с собой. А потом сказал:

– Тимур, но зачем вы так? Я же вам еще в первый день говорил, что буду хорошо к вам относиться, если вы будете относиться ко мне соответственно. Я разве прошу вас для себя что-либо сделать? Разве я не иду вам навстречу, когда вы чего-то хотите? Но я не могу позволить тебе или кому – то еще нарушать дисциплину. Вы вовсе не маленькие дети, чтобы этого не понимать. Ну допустим, я закрою глаза на твои вольности, потом другому, который не считает себя хуже тебя, захочется так же поступить, а после и третьему… А я тогда здесь для чего? Ну не будет меня, так будет другой, которого вам все равно придется слушаться. Жизнь так устроена – везде и всегда есть свои запреты. Я ведь тоже не могу делать все то, чего мне в голову взбредет, понимаешь? Мне люди этого не позволят, закон не позволит. Если у человека не будет рамок, запретов, им самим для себя установленных или установленных для него другими, он потеряется, он пропадет как личность, уподобившись животному.

– Да, я понимаю, – ответил Тимур, с виновато опущенной головой. – Это больше не повторится.

Но это, конечно же, повторялось, пусть и не таким образом. Но Мансур, после этого случая, дал себе зарок, что больше никогда не поднимет руку ни на одного из них и что если подобная ситуация повторится, то он просто уйдет с работы. Если же, решил он, непременно кого-нибудь из них надо будет наказать, он изыщет другие способы это сделать.