Обреченный

– Но ведь и у меня детство не сахар было. Как, впрочем, и вся жизнь. Но вырос же

нормальным человеком.

– Может, и они вырастут, у них же переходный возраст. А подростком ты тоже был не

подарок.

– Ну, я-то хоть старших уважал.

– Но ты, в отличие от них, не рос беспризорным сиротой. Их воспитала сама

неприглядная жизнь. Не они же выбрали себе такую судьбу, и ты должен это понимать.

Будь с ними помягче, и они обязательно это оценят, может, и не сразу, но обязательно

когда-нибудь они это вспомнят, и это станет для них примером.

– Примером чего, мама? Да они ничего не ценят.

35

– Примером того, какое влияние на человека способно оказать добро. Они чувствуют

это влияние, просто не могут его пока понять и выразить. Я, как ты знаешь, потеряла

свою мать в возрасте семи лет. Мне по сей день ее очень не хватает. Ее слова и

наставления всегда с нежностью, теплотой и особым смыслом звенели и до сих пор

звенят в моих ушах. А слова мачехи после нее, хоть тоже были полны доброты и

смысла, я толком и не помню, это потому, что она не могла любить меня и быть ко мне

столь доброй, как мать. Но все же у меня и отец был, и был он отцом хорошим и

заботливым, да и мачеха меня не обижала. Но что со мной стало бы, не будь и их, я и

представить не могу. А у них всего этого нет. Так что помни об этом, когда будешь с

ними работать. Помни, что и они не могут тебя понять в той же степени, как и ты их. —

Она замолчала, вздохнула, а потом сказала: – А теперь поешь, а то совсем остынет. И

да, приведи их как-нибудь к нам на обед или ужин, я приготовлю что-нибудь

вкусненькое.

Мансур, ответив «хорошо», поцеловал мать в висок и принялся за еду.

__________

С тех пор, как не стало старшего брата, он с матерью был подчеркнуто мягок и вежлив.

Эта потеря надломила ее, сделала более чувствительной, а иногда и раздражительной

– она могла легко обозлиться или обиженно заплакать. За те девять лет, что прошли с

момента гибели старшего сына, Мадина совсем осунулась, внезапно состарилась, появились проблемы со здоровьем. Мансур уже давно понял, что, хоть и считается, что

родители всех своих детей любят одинаково сильно, к некоторым они все же бывают

особенно привязаны – то ли из-за жалости к слабым и нездоровым, то ли из-за некоего

душевного единения, которое у одного из родителей бывает с тем или иным их

ребенком. Такая привязанность была между старшим братом и матерью Мансура.

Он никогда не забудет то мгновение, когда мать, словно умалишенная, сидя у изголовья

лежащего на ковре все еще холодного тела своего любимого сына, которого недавно

привезли из морга, покачиваясь взад и вперед, со стеклянными глазами, издавая

странные звуки, наподобие тоскливого воя, проводила рукой по его лбу и волосам. В эту

минуту она никого не слышала, не видела и вообще мало что соображала. В ней не

было ни сил, ни здравого рассудка, чтобы просто осознать случившееся, биться в

истерике и рыдать, как это в подобных случаях обычно делают другие матери. Она как

бы сразу от постигшего ее несчастья лишилась всех чувств и способности что-либо

понимать.

Мансур, видя ее в таком состоянии, не на шутку за нее испугался. Он подошел к ней, сел напротив – так, что голова покойного находилась между ними, – нежно взял ее

опущенное лицо обеими руками, поднял и, смотря ей в глаза, спросил:

– Мама, ты меня слышишь?

Она странно взглянула на него, будто видела впервые, а потом, ничего не ответив, снова опустила голову и стала, как прежде, поглаживать своей нежной теплой рукой лоб

и волосы мертвого сына, как в трансе раскачиваясь взад и вперед.

Глава 10

36

Мансур попытался наладить с ребятами отношения, внезапно сменив начальную

строгость на участливую мягкость. Так, вскоре он начал приносить им мороженое, шоколадки, однажды купил и футбольный мяч, когда имеющийся у них лопнул. Им это

доставляло некоторую радость, они благодарили его и даже как будто старались

слушаться. Но потом при малейшей ситуации, их не устраивающей, они могли

заупрямиться, обозлиться на него и воспротивиться всякой его просьбе, словно

никакого добра от него и не видели. Такие моменты вызывали в нем неимоверное

раздражение и, как следствие, увеличивали его неприязнь.

И тогда он в отношении их снова принял прежний холодный тон.

Когда наступала его смена, он приходил рано утром на работу, будил их и так далее по

графику до окончания смены. Ни фамилий их, ни имен, ни историй жизни он не знал, а

теперь уже и не стремился знать. В основном он обращался к ним прямо, без имен:

«Куда идешь?», «Иди сюда… Да, я к тебе обращаюсь. Подойди-ка»; а иногда, обращаясь к кому-либо, спрашивал: «Так как там тебя звали?» Заполняя журнал и

отмечая присутствующих и отсутствующих, он тоже, произнося фамилии, был вынужден

поинтересоваться, кто есть кто.

Он был в меру строг и сдержан, вступал в разговор с ними только по необходимости, как, впрочем, и они с ним.

__________

Однажды во время утреннего дежурства у нескольких ребят возник спор. Те двое, которые должны были по графику дежурить в классе, отказывались это делать, говоря, что они несколько дней назад дежурили вместо других и что теперь те должны вернуть

должок. Мансура никто и слушать не желал. И тогда он, доведенный до бешенства, собрал всех в классе и дал волю всему раздражению, что в нем копилось в последнее

время.

– Я вас что, – кричал он, – прошу у меня дома порядок навести? Вы тут, черт бы вас

побрал, живете! Это ваш дом! Вам трудно, да? Трудно дерьмо за собой убирать? Да что

вам известно о трудностях! Дармоеды поганые! Вы живете на халяву! Чем вы

заслужили то, что получаете? Вы хоть раз задумывались об этом? Какую и кому вы

приносите пользу? Что вы из себя представляете? Какие вы видели сложности? Вы

задавались хотя бы раз этими вопросами? Вы думаете, что у вас была сложная жизнь, да? Вы ночевали в темных и сырых подвалах, стены которых сотрясают бомбы? Вы

терпели холод и голод? Вы засыпали с мечтой о куске вареного мяса? Ни черта вы не

видели! И не надо мне тут жертвами судьбы прикидываться. Ни хрена, слышите, ни

хрена вы не пережили и не знаете! Вас кормят, одевают, обувают. Единственная ваша

забота – это жрать, срать и спать! Легкой жизни нет ни у кого. Мир за этими стенами

суров, алчен, эгоистичен и жесток. Жалеть вас и уж тем более кормить и одевать там

никто не будет. Думаете, все те, которые живут в собственных домах в кругу своих

семей, счастливы? Черта с два! В мире миллионы гибнут с голоду, умирают на войнах, кончают жизнь самоубийством. На что вы рассчитываете? Кем вы завтра будете? Вы

можете ответить на эти вопросы, которыми вам уже пора задаваться? Вот это и есть

ваша задача, и никто, кроме вас, ее не решит. Ваше будущее, которое у вас наступит

скоро, когда вы покинете эти стены, зависит только от вас. Но если вы думаете, что все

37

и всегда будут терпеть ваши прихоти, что вас всегда будут одаривать разными

подарками, приглашать на всевозможные благотворительные мероприятия, устраивать

для вас пикники и накрывать обильные столы, то хрен вам!

В конце он так разгорячился, что ударил по вазе с цветами, стоящей на столе, и та, отлетев, стукнулась об железную раму стула и рассыпалась вдребезги. Мансур вышел, и в классе раздался вопль оглушительной тишины, которая еще не скоро нарушилась

обычными звуками.

Замдиректора, увидев эту сцену, переданную камерой в классе на монитор компьютера, стоящего у нее в кабинете, побежала к Мусе доложить о случившемся, на что тот

сказал:

– Не будем мешать парню делать его работу. – И когда Сацита, выходя, открыла

дверь, он окликнул ее и сказал: – Однако на всякий случай постарайся, как бы

невзначай, узнать у ребят, что у них там произошло.

– Хорошо, – сказала она и вышла.

__________

Еще вначале ребята в интернате представлялись Мансуру однообразной массой —

неким воплощением упрямства, баловства и непослушания, с совершенно типичным у

всех характером и укладом жизни, как внутренней, так и внешней.

Но с каждой его последующей сменой в этой единой массе он начал потихоньку

различать личности и их индивидуальные особенности. К концу месяца, благодаря

журналам, личным обращениям и тому, что он невольно слушал, как они обращаются

друг к другу, он уже знал их фамилии и имена, начал видеть, кто что из себя

представляет.

Так, к концу месяца уже выяснилось, что Хасан и Сайхан умеют прекрасно рисовать.

Шамхан и Алихан, обучавшиеся в 6 «Б», были двумя отличниками в классе; Ризван и

Амирхан увлекались чтением художественных книг. У Тимура любимым предметом

была биология, по которой у него стояли одни пятерки. В футболе мало кто мог

сравниться с Умаром. Адам лучше всех играл в шахматы. Только один Аслан мало чем

интересовался, но и в его качестве на все забивать и ничем в сущности не

интересоваться было нечто особенное: он так забавно демонстрировал полнейшее

безразличие ко всему и всем, так мало могло его что-либо увлечь, что это нелестное

качество порою вызывало в Мансуре – с его пытливым умом – некоторую потаенную

зависть. Он всегда испытывал это легкое завистливое чувство к людям, в которых

напрочь отсутствовал порыв познать и испытать, хоть и жалел таковых за свойственную

им глупость, пустоту и беспечность жизни.

Конечно, все эти увлечения и таланты ребят обнаружились ему не сразу.

Однажды, когда они находились в классе, он увидел, как Хасан, стоя напротив своей

полки, перебирает какие-то карточки. Мансур спросил его, что это, на что тот ответил:

– Да так, ерунда.

И Алихан сказал:

– Это его карточки, на которых он нарисовал оружие из Варфейса.

– Можно взглянуть? – спросил Мансур, протягивая руку.

38

– Да это я так… – смутился Хасан, и Мансура позабавило это смущение, впервые

наблюдаемое им на его лице.

Он принял у него из рук карточки, аккуратно вырезанные из белой альбомной бумаги.

На них были изображены искусно нарисованные и разукрашенные различные виды

огнестрельного оружия.

– А ты знаешь, как они называются? – спросил Мансур, внимательно разглядывая

рисунки.

– Конечно, – гордо ответил Хасан, – могу хоть прямо сейчас их написать.

Он пошел обратно к своей полке, взял ручку и вернулся. Беря по одной карточке из

пачки, он писал внизу название на ней изображенного вида оружия, возвращал

карточку, брал другую и начинал писать. Мансур разглядывал рисунки, читая внизу:

«Пистолет Five sever», «Автомат М16», «Пистолет Desert eagle», «Пистолет Sig savere»,

«Снайперская винтовка Орсис-Т5000», «Автомат Калашникова», «Пистолет Walther p99», «Пистолет Beretta М9», «Автомат Type 97», «Дробовик Dp-12», «Снайперская

винтовка Chey tac», «Дробовик Six-12», «Снайперская винтовка AC-50», «Снайперская

винтовка Mak Milan», «Снайперская винтовка Steyr scout», «Снайперская винтовка

Baretta M82», «Снайперская винтовка AX-308».

– Здесь не все, – сказал он, кладя перед Мансуром последнюю карточку. – Половину

я отдал однокласснику.

– Хорошо рисуешь, – сдержанно похвалил его Мансур.

Видя, что воспитателю понравилось его творчество, Хасан, уже более раскованно, сказал:

– Ну, так-то у меня там еще есть. – И притащил целую кипу листов с самыми

различными рисунками.

Кто-то из присутствующих сказал, что и Сайхан рисует не хуже, и тот по просьбе

Мансура тоже принес свое творение. Рисунки у обоих были самые разные: от

замысловатых надписей до спортивных машин, военных самолетов и людей. Мансур

был приятно поражен их талантом, ведь они были самоучками, которые ни разу не

были в художественной школе, и к тому же он ранее считал их неотесанными

бездарями.

Вскоре после этого, когда они сидели в классе и смотрели телевизор, между ребятами

возник спор насчет фильма. Одна половина хотела смотреть боевик, другая —

фантастику. Спор перешел в ссору, и начались перекрестные обвинения. Мансур

отобрал у них пульт от телевизора и, сказав: «Не будет ни вам, ни вам», переключил на

канал про животных. Шла передача о каком-то странном подводном существе, напоминавшем замысловатый кустик.

– Таитийская рыба-клоун, – сказал Шамхан.

– Что? – спросил Мансур.

– Удильщик, – молвил Хасан.

– Видишь эту штуку у нее над головой – произнес Ризван, – это, типа, ее удочка, в

конце которой приманка в виде червячка. Так вот, она дергает этой приманкой, заманивает рыбу и, когда жертва приближается, хватает ее и проглатывает… Вот, смотри, сейчас…

В этот самый момент удильщик начал трясти выростом в конце «удочки», после чего к

ней приблизилась небольшая рыбка, которую он тут же и проглотил.

– Мы это уже видели, – послышался голос Аслана.

39

– Ну ладно, – сказал Мансур, и переключил на другой канал, где говорилось о

медоеде.

Ребята стали наперед рассказывать то, что будет делать этот забавный зверек. Тогда

Мансур начал переключать на другие каналы, на которых говорилось о разных

планетах, странах, видах вооружений и военной техники и многое другое, и все это

оказывалось ими уже неоднократно видено и знакомо.

– Да тут все равно делать нечего, – сказал Аслан, – вот мы и пересматривали все эти

передачи… И те фильмы, о которых тут спорили (сам он в споре не участвовал), мы

тоже видели много раз.

– А почему вы тогда спорите, если уже видели эти фильмы? – спросил Мансур.

– Потому что одним больше хочется пересмотреть одно, а другим – другое, – ответил

Хасан.

В один прекрасный летний день Мансур без ведома администрации, чего делать было

нельзя, вывел их за пределы интерната, повез в игротеку и целых два часа поиграл

вместе с ними в их любимую игру – Варфейс. В эту игру он играл впервые, и ребята, поочередно подбегая к нему, крича со своих мест и – те, кто сидели рядом с ним, —

наклоняясь к нему, подсказывали, что и как надо делать. На обратном пути они зашли в

кафе, где он угостил их пиццей. В интернат они вернулись лишь поздно вечером.

Это было в воскресенье, и работники администрации находились дома, за исключением

одного дежурного.

__________

Со временем между ними как-то незаметно образовалась связь, нашелся общий язык

понимания. Дети незаметно прониклись к нему чувством уважения и любви. В итоге ему

даже не нужно было их наказывать. Ему хватало просто игнорировать того, кто не

слушался и плохо себя вел, это было для них самым большим наказанием.

Провинившийся не мог и одного часа выдержать, когда Мансур не говорил с ним, не

отвечал на его вопросы и не реагировал на его шутки. «Ну извини, я больше не буду…

Хочешь, накажи меня, вот тебе палка», – говорили они, пытаясь его развеселить и

задобрить, протягивая ему ветку, сорванную с дерева во дворе. «Уйди с глаз моих», —

отвечал Мансур серьезно, но те не отставали, пока не бывали прощены.

Сначала, когда он пришел сюда, ему было их жалко. Потом, видя их упрямство и

скверный характер, к этой жалости прибавились злость и немного ненависть, а потом он

их просто полюбил. Он понял, что в каждом из них, глубоко в груди, таилась

поврежденная самой жизнью доброта.

Мансур изучил каждого и знал как их слабые, так и сильные стороны. Знал, кого что

могло задеть, у кого из-за чего портилось настроение, и если он видел, что кто-то

особенно не в духе, то велел другому делать то, что был обязан делать первый, говоря, что потом тот сделает это вместе него. Он знал, когда и о чем с каждым из них в

отдельности и со всеми вместе надо было говорить и нужно ли вообще что-либо

говорить.

40

Глава 11

«Как там твои хулиганы поживают?» – написала ему как-то Вика.

К этому времени они уже перешли на «ты» и общались в чате Вотсапа.

«Вроде пока нормально, – отвечал Мансур. – Мы пошли на мировую, но мир наш, как

правило, весьма хрупок. А как поживают твои цветы жизни?»

«О, насчет цветов! Мне одна девочка шести лет от роду сегодня принесла ромашку и

торжественно вручила. Я взяла цветок, поблагодарила ее и сунула ромашку себе за

ухо. Она внимательно посмотрела на меня и сказала: „Прям как карандаш у строителя“.

Вот так вот, – писала она, улыбаясь, – одной короткой фразой вдребезги разбила весь

мой романтический образ».

Затем у них речь зашла о том, какими они сами были детьми и подростками.

«Я была безумным подростком», – сказала Виктория.

«И в чем же проявлялось это безумство?» – поинтересовался Мансур.

«До лет четырнадцати где-то я была девочкой-паинькой, меня ставили в пример

остальным ученикам в классе, я была отличницей. Но потом уже понеслось. В

пятнадцать сделала татуировку – уроборос на правом плече, – пирсинги еще, синие

волосы. Уроки в школе стала прогуливать, были двойки в четверти – короче, как и

многие подростки, была подвержена идеям саморазрушения. Но потом, к восемнадцати

годам, снова случился какой-то сдвиг, и я уже стала не такой безумной».

«Или просто безумство стало более изощренным, подспудным и контролируемым?» —

улыбнулся Мансур.

«Возможно», – ответила она, возвращая ему улыбку.

«Главное, – заметил Мансур, – чтобы это потаенное безумство не было следствием

трудностей с самоидентификацией в гуще людских масс».

Вика была поражена столь тонко и точно подмеченным качеством ее души. «До чего же

верный диагноз, – подумала она. – Это случайность или он и в самом деле сумел так

хорошо меня познать за столь короткое время?»

Она по жизни была человеком настроения. Ее поведение, в зависимости от

расположения духа, ситуации и окружающих ее людей, очень часто имело крайне

противоречивое проявление. Никогда не теряя трезвости мысли и выказывая

окружающим веселость и радушие, внутри у нее происходили частые колебания, относительно того, с кем и как ей надобно себя вести, словно она примеряла виды

характеров и поведенческого стиля, как наряды, не зная в точности, какой именно

надобно носить на нескончаемо-разнообразных балах этого мира. Это следовало не

столько от нерешительности ее натуры и беспокойства души, сколько от не совсем

осознанного желания найти то универсальное в поведении, примиряющее все

противоположности того, что есть в ней и окружающих ее людях. Но все было как-то не

то, и в результате она порою теряла вкус ко всему, и многое ей, в том числе люди и

даже она сама себе, быстро надоедали, вследствие чего и отношение ее к людям и

самой себе менялось довольно часто.

Безусловно, она понимала, что в какой-то степени так бывает со всеми. Но все же

бывают такие натуры, у которых всегда, за редким исключением, наблюдается один

ярко выраженный оттенок самовыражения, у которых есть гармония в характере и

внутренних переживаниях. Она же таковою не была, но таковым завидовала.

41

Когда люди, недавно познакомившиеся, начинают общаться и один вдруг подмечает в

другом предмет его тайных переживаний, с которыми тот никогда не делился ни с кем, в

этот самый момент между ними протягивается какая-то особенная нить, связывающая

этих двух существ. Именно у таких людей, у которых есть схожесть внутренних

переживаний, после первых же минут и часов общения появляется ощущение, будто

они знакомы очень давно.

Это была не первая подспудная тонкость натуры, подмеченная Мансуром в личности

Виктории за время их общения. И каждое подобное замечание являлось своего рода

искоркой, которая внезапно и по-особому привлекательно освещала для нее этого

человека.

«Да, есть такое, – сказала она после недолгой паузы. – Я иногда могу видеться с

очень большим количеством людей и именно активно общаться несколько дней подряд, могу быть на позитиве, смеяться и танцевать, но потом мне бывает нужен день или два

абсолютной тишины и одиночества. В это время я ухожу в себя и не отвечаю даже на

звонки и эсэмэски. Силы отнимает какая-то неведомая, беспричинная депрессия, которая внезапно наваливается на меня. И появляются какие-то нездоровые

психологические и даже философские вопросы, на которые я не могу ответить и

которые меня нередко пугают. Я не могу себя определить, как не могу и определиться с

тем, что вне меня. Мне хотелось бы в себе, в своих желаниях, планах и мечтах

разобраться раз и навсегда, разобраться в людях, разобраться в том, как мне с ними

себя вести. Но пока, увы, мне это не удается. Но мало кто по моему поведению может

заключить, что я томима подобными глубоко личными вопросами. И очень странно, что

ты это подметил».

«Сложность и безумство свойственны практически всем людям, – сказал Мансур. —

Просто, каждый пытается это скрыть, чтобы люди не посчитали его ненормальным».

«А ты безумен?»

«Думаю, что да… Да, в каком-то смысле я безумен – чуть больше, чем большинство

людей».

Так они пообщались до полуночи, как и в предыдущие дни. И каждое такое общение

усиливало в них интерес и влечение друг к другу, выявляя типичность их внутренних

переживаний и тем самым сближая их все сильнее и сильнее.

Они уже знали, что со временем их отношения будут лишь крепнуть.

Это потому, что они поняли, что интересны друг другу, что это всего лишь начало чего-то такого, что будет иметь продолжение. Но ни он, ни она пока не могли предвидеть, к

чему все это приведет. Но сейчас это и не было важно. Сейчас им было просто хорошо.

«Тебе завтра в универ?» – спросил он ближе к полуночи.

«Да. А тебе на работу?»

«Да, – ответил Мансур. – Ну что ж, не буду тебя более мучить. А то, мало ли, проспишь и потом будешь меня добрым словом поминать. Спокойной ночи!»!

«Да нет, все нормально. И тебе добрых снов».

Он вышел из сети, вслед вышла и она. С минуту полежав в постели под приятными

впечатлениями, он не удержался и снова зашел в сеть, чтобы посмотреть, в онлайне

она или нет. Как только он зашел, она тоже появилась в чате – по той же причине, по

которой здесь появился он.

Мансур молча наблюдал за ее онлайном, думая, общается она с кем или делает то же

самое, что и он, то есть просто следит за ним. Она, понаблюдав немного за его

онлайном с теми же мыслями, вышла, но через пару секунд снова появилась. Мансур

42

начал ей набирать. Увидев это, она вышла из чата, но осталась в сети. Она не хотела, чтобы его сообщение сразу же отметилось как прочитанное, потому что не хотела

показать, что она им впечатлена и следит за ним. Специально немного выждав, она

открыла его сообщение. Он написал: «Ты все еще здесь?».

«Да, – ответила она. – Но уже выхожу. Тебе не спится?»

«Да нет, я тоже уже собираюсь спать. И еще раз добрых снов».

«А может, встретим рассвет, желая друг другу приятных снов?» – шутливо спросила

она.

«Думаю, – отвечал он, – что дело к тому и идет. Ну все, теперь точно иду спать.

Хороших снов».

«И тебе снов приятных».

_________

В начале их более серьезного и интенсивного общения преобладали темы

литературные или окололитературные, в процессе обсуждения которых, как это обычно

и бывает, произошло незаметное сближение, прошла скованность. И разговор

потихоньку стал перетекать к жизненно-личным вопросам, сходя с пути академических

тем.

Прошел тот сдержанный стиль общения, который бывает на начальном этапе

знакомства и который призван нащупать почву на предмет наличие точек общего

внутреннего соприкосновения.

Однажды, когда Вика, со своим манящим голосом и завораживающей манерой

говорить, в аудиосообщении рассказывала одну из историй, которая с ней

приключилась в Америке, Мансур, продолжая слушать, послал ей смайлик – сердечко, а потом следующим сообщением написал: «Это не сердечко».

«И что же это тогда?» – спросила она, улыбаясь.

«Это не трубка», – написал он в ответ.

«Эй, я ничего не понимаю и оттого чувствую себя глупой. Не развивай во мне этот

наихудший из комплексов неполноценности».

«Ну как же? – отвечал Мансур. – Ты не можешь не знать художника-сюрреалиста (к

которым ты, в отличие от меня, питаешь особую симпатию) Магритта, написавшего

курительную трубку, под которой сделал надпись: „Это не трубка“. Ну, типа, не трубка, а

лишь ее изображение. Вот и я говорю, что это не сердечко, а всего лишь смайлик, изображающий сердце».

«А-а, – сказала она. – Да, конечно! Рене Магритт! Просто я сейчас туго соображаю.

Эта картина называется „Вероломство образов“. Я видела ее в Музее искусств в Лос-Анджелесе и, более того, посещала отдельно Музей Магритта в Брюсселе».

«А я было уже начал радоваться, что ты не знаешь хотя бы одного известного автора, который пишет всякий бред».

«В видимом бреде иногда может быть сокрыт большой смысл», – ответила она, как

будто задетая его словами.

«Тут, мне кажется, дело внушения и широты фантазии самого созерцателя. Это как с

теми безвредными и бесполезными пилюлями, которые психологи, исследуя силу

самовнушения, раздали больным, сообщив им, что это уникальнейшее лекарство от их

43

болезней. По истечении некоторого времени, в ходе которого больные регулярно

принимали эти пустышки, у них наблюдалось значительное улучшение».

«Но даже если так, то какая разница, на самом деле они были полезны или нет, если

людям от них стало лучше? Также и в искусстве, ведь не всё и не все способны вызвать

в человеке восхищение».

«Я это лишь к тому, что человек сильно уязвим и зависим от других, будь то вера, вкусы

или предпочтения».

«Значит, ты допускаешь, что и ты, как человек, под воздействием определенного

влияния можешь перестать видеть в „бреде“ бред?»

«Конечно допускаю».

«И в этом, ты считаешь, заключается изъян человека?»

«Нет, в этом его прелесть».

«В глупости, по-твоему, сокрыта прелесть человека?»

«Не в глупости, а в несовершенстве».

Глава 12

Как правило, на первых парах знакомства мужчины и женщины их мало волнует опыт

былых друг у друга отношений. Но по мере усиления взаимного чувственного влечения

этот интерес – интерес к тому, кто у него/ нее был до меня, каким он/она был/была и

что стало с этими отношениями, – растет и усиливается пропорционально

зарождающимся чувствам. Особенно это начинает волновать, когда партнер хорош

собой, привлекателен, умен, то есть когда в нем присутствуют качества редкие и

ценные. В этом случае каждый из них начинает задаваться вопросами, типа: «Почему

же столь потрясающий человек до сих пор один и чем я так

примечателен/примечательна, что смог/смогла его/её заинтересовать более, чем

другие? Что же этот человек нашел во мне такого, чего не смог найти в других? Может, у

него есть какая-то ужасная тайна, которая отпугивает от него тех, кто более близко с

ним знаком?» Но при таких вопросах каждому из двоих все же хочется верить, что этот

человек нашел в нем нечто особенное, что сам он все же чем-то уникален и что тот

просто смог эту уникальность разглядеть.

И все же под конец один задает другому прямой вопрос о его прошлых отношениях. И

первым, кто нарушил негласное молчание на тему обоюдного интереса, был Мансур.

И Вика рассказала ему во всех красках и подробностях историю своих последних

отношений, которые закончились лишь пару месяцев назад.

Его звали Андрей, был он из обеспеченной московской семьи. После школы родители

отправили его учиться в Великобританию. Он окончил Оксфорд и остался жить в этой

стране. Теперь он работал менеджером в крупнейшем хеджевом фонде, офис которого

располагался в одном из элитных небоскребов финансового центра Британии – в Сити.

Знакомство их произошло в Лондоне больше года назад во время баскетбольного