Владимир Попов Обретешь в бою Роман

Часть первая

Глава 1

Море помогало ему жить. Теплое, ласкало, успокаивало. Он заплывал подальше от берега, переворачивался на спину, раскидывал руки и лежал в состоянии невесомости, погрузившись в мир тишины, видя перед собой одно только небо. Холодное море взбадривало. Особенно штормовое. Он не спеша брел по мелководью, с наслаждением ощущая, как хлещут волны его сильное тело, как пытаются свалить навзничь. И только когда волны начинали перекатываться через голову, бросался на очередной вал и плыл, плыл, то взбираясь на гребни, то скатываясь с них, как со снежных гор. Странное чувство испытывал он в такие минуты: чем больше энергии требовала эта игра, тем больший прилив сил ощущал он, тем ненасытнее, ожесточеннее становился.

Здесь, на море, Рудаев старался ни о чем не думать. Не всегда это получалось, но он всегда старался. А теперь он вовсе разучился выключаться. Он попал в тупик, он не знал, что делать дальше, он упорно искал выхода из положения и не находил. Вступать в борьбу с человеком, которому был многим обязан, не хотелось — мешало и чувство благодарности и опасение, что его не поймут, не поддержат. А взирать безучастно на происходящее не позволяла совесть. Оставался единственный выход: отойти в сторону, перевестись на другой завод. Неважно кем. Он многое умел и потому ничего не боялся. Но это болезненный, кровавый выход. Он любил свой цех, людей, работавших в нем, масштабность, размах дела, которому посвятил себя. И море. Как ему жить без моря?

Сегодня море было теплое, но беспокойное и не приносило ни успокоения, ни бодрости. Рудаев оставил далеко позади танцующие на волнах буи и, когда повернул назад, почувствовал, что добраться до берега будет не так просто, — прибой норовил унести его в открытое морс. Взмах за взмахом, а берег не приближался.

Кланяясь каждой волне, мимо прошла рыбацкая фелюга. Моторист встревоженно посмотрел на пловца и направил к нему суденышко.

— Слушай, парень, может, взять на буксир? — предложил заботливо, подъехав вплотную.

Рудаев беспечно отмахнулся, но удвоил усилия.

И уже когда фелюга была далеко, пожалел, что не принял помощи.

Несмотря на предельное напряжение, гребки получались заторможенные и расстояние до берега сокращалось мучительно медленно. Когда он наконец ощутил под собою дно, то даже не поверил, что выкарабкался из беды. Мышцы обмякли, ноги предательски дрожали. С трудом вышел на берег и в изнеможении опустился на мокрый песок. Волны докатывались и сюда, но, растратив свою ярость в неистовых схватках друг с другом, здесь они были бессильны. Только пена злобно шипела вокруг.

Отдышался, перебрался повыше на сухое место и долго сидел, тупо глядя на беснующиеся валы. Только сейчас он явственно осознал, какой опасности подвергался. Даже спасателей не было на дежурной вышке — кому взбредет в голову купаться в такую погоду? Растянулся на песке, подложил руки под голову и, чуть прищурив глаза, чтобы окружающие предметы ушли из поля зрения, стал смотреть в небо.

Оно тоже было беспокойное. Хаотически разбросанные облака, сизые, словно подкрашенные заводскими дымами, являли собой картину полной сумятицы. Изорванные, теряя клочья, волоча потрепанные шлейфы, они мчались в неуклюжем беге, обгоняя друг друга, наседая друг на друга, плотнели, разрастались, словно для того, чтобы противостоять ветру, и, не выдержав его натиска, вновь рвались, дробились на разновеликие бесформенные части и, обессиленные, разбредались. А где-то там, в недосягаемой для ветра вышине, венчая купол неба, порой проглядывали другие облака, ослепительно белые, с голубыми просветами. Они тоже были изрядно потрепаны, но висели недвижимо и чем-то напоминали палатки отдыхающих на биваке после боя.

Рудаева восхищала неистощимая фантазия ветра, который лепил из одного и того же материала такие непохожие сооружения, восхищала и будоражила.

Он взглянул на часы. Пора возвращаться в цех. Поднялся, попрыгал на песке, чтобы размяться, и неожиданно увидел молодую женщину. Она с беспечным видом входила в воду, натягивая на уши красную купальную шапочку. На теле женщины не было и следов загара, что сразу выдавало приезжую. А с приезжими здесь чаще всего случались неприятности. Они не принимали всерьез Азовское море. Мелководно — значит, не опасное.

Сложив рупором ладони, Рудаев что было сил крикнул:

— Эй, красная шапочка, что вы делаете! Женщина не удостоила его ни взглядом, ни ответом, будто не слышала оклика, и продолжала идти вперед. Торопливо поднявшись, Рудаев пошел за нею в воду.

— Да поймите же, в такой шторм опасно, я сам еле вылез. — Он схватил женщину за руку.

Она подняла на него большие серо-зеленые глаза, сказала с уничтожающей резкостью:

— Это что, местный способ знакомиться? Неоригинальный у вас, однако, пляжный букварь.

Как ни был зол Рудаев, это не помешало ему заметить, что у нее красивые, хорошо очерченные губы, милый с курносинкой нос и широко разметанные брови, придающие лицу решительное выражение.

Он выпустил руку женщины, и тотчас внезапно выросшая перед ними волна сбила ее с ног и протащила по песку. Он помог упрямице подняться, но она не отступила от своего намерения. Поправила сбившуюся набок шапочку, отряхнула песок, приставший к плечу и к колену, и усыпив таким образом бдительность своего стража, рывком бросилась в воду. Озадаченный, обескураженный, Рудаев потоптался на месте, не зная, что предпринять. Оставить человека на произвол судьбы было жестоко, показаться навязчивым не хотелось. Не спеша стал одеваться — в любую минуту от него могла потребоваться помощь. И вдруг он заторопился. Сунул в карман носки, натянул на мокрое тело брюки, свернул в комок одежду незнакомки и, предварительно свистнув, двинулся прочь от берега.

Пересек шоссе, на узенькой зеленой улочке, круто поднимавшейся вверх, подошел к «Москвичу».

Красная шапочка вышла на берег и выжидательно смотрела ему вслед, не проявляя особых признаков беспокойства.

Проехав до перекрестка, Рудаев решил, что игру пора прекращать. Не развернувшись, задним ходом спустился вниз.

— Забирайте одежду и можете делать, что вам заблагорассудится! — выйдя из машины, крикнул он. — И не свирепейте, пожалуйста, у меня не было другого выхода. В такую погоду люди тонут запросто. Если хотите, можете переодеться в машине, я покурю.

Красная шапочка заколебалась. Должно быть, стала догадываться, какие побуждения управляли этим до бесцеремонности решительным человеком.

Она нырнула в машину, переоделась, появилась с купальником в руках.

— Благодарю, — сказала сухо, хотя в уголках губ скользнула улыбка.

Рудаев откровенно рассматривал женщину. Без шапочки она сразу стала старше и значительнее. Беспорядочная прическа немного не соответствовала ее лицу, собранному, умному лицу человека, который идет в жизни своим, самостоятельным путем. Вместе с тем было в этом лице, в манере смотреть что-то глубоко затаенное, вызывающее смутное беспокойство.

И она без уловок старалась разобраться в своем докучливом преследователе — что он за человек и что ему нужно.

— Если вы меня правильно поняли, садитесь, подвезу, — сказал Рудаев.

— Вы мне платье измяли, — недовольно проговорила красная шапочка, пытаясь держаться на враждебной ноте.

— Утопленникам оно не нужно, — с ядовитой учтивостью заметил Рудаев и открыл дверцу машины. — Прошу.

Она помедлила, по-видимому, больше для приличия, и села.

— В центр? — Пожалуй.

Глава 2

Блистательный начальник Гребенщиков. Темпераментный и пунктуальный, суровый, но с юмором, — качества редко совмещающиеся. Ровно в шесть пятнадцать появляется он в цехе, обходит все участки, знакомится с показателями самозаписывающих приборов. В семь пятнадцать — он за столом в рапортной. Его не обманешь, не обведешь вокруг пальца, если допустил оплошность, благополучно не ускользнешь, не оправдаешься. Поймает — и тут же разделает и еще высмеет публично, высмеет так, что потом полгода вспоминать будут, — едко, с особой, присущей ему одному образностью. Рапорты, которые он проводит, похожи на спектакли, а вернее — на аттракционы, и собираются на них почти все рабочие цеха, даже те, чье присутствие не обязательно. Что греха таить, подмывает самолично увидеть, какой неожиданный фортель выкинет в очередной раз начальник, кого изберет козлом отпущения. Возраст и должность для Гребенщикова решительно ничего не значат.

Зато никому из начальства своих людей он трогать не дает. Ни главному инженеру, ни даже директору. И это многих устраивает, к одному легче приноровиться.

Ему уже за пятьдесят, но он полон энергии, быстр в движениях и жестах. Он не ходит по цеху, а летает: только что был тут, а через несколько минут, глядишь, — уже в другом конце цеха. И речь у него быстрая, скороговоркой. Непривычный человек не сразу его поймет — приловчиться надо и приловчиться побыстрее. Гребенщиков не любит, когда его переспрашивают, — в таком случае он еще невнятнее забормочет от раздражения.

Требовательный начальник Гребенщиков. И что более всего нравится в нем людям, так это одинаковая степень требовательности и к подчиненным своим, и к равностоящим, и к вышестоящим. Попробуй что-либо не дай цеху или дай не вовремя. Всех на ноги поднимет. И по вертикали и по горизонтали. Как хозяин положения.

На столе у Гребенщикова коммутатор. Новейший. С динамиком. Секретов из своих разговоров он не делает. Включает динамик на полную мощность, и все слышат двусторонний разговор. Слышат, как лебезят снабженцы, как приноравливается к нему директор, как почтительно говорят обкомовцы: «Андрей Леонидович, не волнуйтесь», «Андрей Леонидович, примем все меры». И вольно или невольно, а создается впечатление, что Андрей Леонидович — фигура первостепенная, неоценимая, что на заводе без него и вода не освятится.

Рапорт Гребенщиков ведет не спеша. Скрупулезно все записывает, детализирует, Записал, что на рабочей площадке грязно, — контора автоматически удержит с начальника смены один процент премии. Очень грязно — два. Смотришь, к концу месяца процентов двадцать премии недосчитаешься. Малейший проступок фиксируется в «кондуите», как назвал начальник книгу рапортов. И не только те проступки, за которые полагаются взыскания, но п те, которые взысканию не подлежат. Так, для острастки, для памяти. И никаких объяснений, никаких ссылок на объективные причины. Задержали жидкий чугун для заливки в печь — сначала сталевару взбучка — плохо требовал, потом диспетчеру — плохо выполнял. Не подали вовремя ковши для выпуска стали — попадет и тому, кто промедлил, и тому, кто мало шумел, слабо нажимал. Допустил ошибку — думай не о том, как благополучно выпутаться, — все равно не удастся, — думай о том, как бы ее исправить.

Загадочный начальник Гребенщиков. Ни один человек не переступал порога его коттеджа, не видел его в домашней обстановке, не говорил с ним по душам. И сам он никого не посещает. Ни коллег своих, начальников других цехов, ни руководителей завода. Ходят разговоры, что у Гребенщикова молодая и очень красивая жена и что он ревниво оберегает ее от чужого глаза. Но жену толком никто не видел, разве только через стекло автомашины, которую она водит сама. И мало ли что вообще придумают про начальство досужие и злые языки!

Вспыльчивый начальник Гребенщиков. Пришел в цех в скверном настроении — значит, хорошего не жди. А если уж ему здесь испортят настроение, — о, тогда он воздаст с лихвой! В такие минуты люди стараются на глаза ему не попадаться. И не пробуй возражать. Да и вообще возражать ему не рекомендуется. Виноват не виноват — соглашайся. Покорного накажет — простит, а вздорному еще добавит.

Вот и сегодня настроение у Гребенщикова испортилось, хорошо еще только к концу дня, — на пятой печи задерживалась плавка. Вел ее сталевар Степан Пискарев, человек тщедушный, слабенький, не умеющий постоять за себя. К тому же пора бы появиться в цехе Рудаеву. Гребенщиков никогда не уезжал домой, не дождавшись заместителя, — свято придерживался правила: до часу ночи цех без старших руководителей не оставлять.

Поджидая Рудаева, начальник кружил возле Пискарева, кипятился и высказывал все, что о нем думал и даже не думал. Пискарев как мог увиливал от этого назойливого жужжания. То в гляделку посмотрит, как газ в печи горит, то уйдет на другую сторону площадки вроде отрегулировать приборы. Но Гребенщиков всюду настигал его.

Затаив улыбку, следили за этой игрой в кошки-мышки подручные и удивлялись долготерпению сталевара.

В конце концов Пискарев не выдержал, бросил через плечо:

— Эх, Андрей Леонидович, немало я начальников пережил и одно могу сказать: лес до вас шумел и после вас шуметь будет!

Подручные прыснули от смеха и на всякий случай шмыгнули в разные стороны: не ровен час, когда-нибудь припомнит.

— Ух ты! — вроде бы восхищенно произнес Гребенщиков и тут же сразил насмешкой: — Лес-то шуметь будет, но непригоже пню себя с лесом отождествлять. — И пошел к рапортной.

Здесь, в пустой комнате, уставленной скамьями, завешанной диаграммами и плакатами, он застал Рудаева.

— Выкупались? Пообедали? — Гребенщиков выразительно взглянул на большие настенные часы, стрелки которых показывали двадцать две минуты восьмого.

Рудаев хотел отмолчаться, но Гребенщиков пристально смотрел на него — ждал ответа.

— Если бы цех на двадцать две минуты остался без вас или без меня, ничего не произошло бы, поверьте мне, — спокойно сказал Рудаев. — Оставляем же мы его на ночь. Пора приучать людей к самостоятельности.

— А позвонят из заводоуправления? Из обкома? Из комитета, наконец?

— Ну и что же?

Рудаеву было глубоко безразлично, кто и когда может позвонить. Он не видел особой доблести в том, чтобы сидеть в цехе невылазно, хотя сидел допоздна, потому что этого требовал Гребенщиков.

— А третья печь? Она вас не беспокоит? — наседал Гребенщиков.

— Об этой печи я буду говорить с директором. Вы отлично знаете, что я против тепличных условий, созданных для нее, и против хвастливой шумихи. До каких пор мы будем остальные печи держать в черном теле?

— С кем угодно. И когда угодно. Ваша затея — вы и расхлебывайте. Но поскольку уж заведен такой порядок, извольте придерживаться его, — жестко произнес Гребенщиков и быстро удалился, чтобы погасить возникающий спор.

Глава 3

Рудаев пришел в этот цех, когда еще строительные материалы грудами лежали на заводском дворе. Он следил, как монтировали металлические конструкции, как заполняли их огнеупорным кирпичом, как росли печи, эти исполины высотой с восьмиэтажный дом. Сейчас в цехе уже пять печей, пять огнедышащих, ни на миг не затухающих вулканов, а строительство продолжается и будет продолжаться дальше, пока не вырастет еще семь печей. Всякий раз, когда Рудаев представляет себе, каким будет цех, у него крепнет желание навсегда прирасти к нему. Это заставляет мириться и с ежистым начальником, и с атмосферой, которую он создал.

А вот отец Рудаева, Серафим Гаврилович, с начальником не ладит, постоянно нападает и на него и на сына, поэтому Рудаев особенно настороже, когда работает смена «В».

Обходя цех, Рудаев оттягивал момент встречи с отцом. Дошел до третьей печи, снова вернулся на четвертую, пожурил сталевара за жидкий шлак и только тогда отправился на вторую.

Они очень не похожи друг на друга, отец и сын. Серафим Гаврилович ростом не вышел, кряжистый, чуть грузноватый и тем не менее нервически быстрый — минуты не постоит. Всю жизнь вертелся у старой допотопной печи, где все делалось вручную, да так и осталась эта привычка. И лицо у него не то чтобы злое, но к панибратству, а тем более к шуткам не располагающее — больно уж твердые складки у губ и взгляд, близко к себе не подпускающий.

— Что кругом да около ходишь? — зашипел Серафим Гаврилович на сына, когда тот подошел к нему. — Чует конь, что кнута заработал?

Рудаев постарался придать своему лицу спокойное, даже безразличное выражение. Отец был по-своему прав. Его печь задержали с выпуском плавки — отдали ковши третьей, и сейчас тормозили завалку — состав с тяжеловесным ломом тоже подали третьей, а ему сунули три состава всякой мелочи, которую сталевары презрительно называют «соломой».

Пререкаться на эту тему с отцом не хотелось — и надоело, и не было убедительных доводов в свою защиту. Рудаев повернулся, чтобы уйти, но Серафим Гаврилович схватил его за плечо. Рука у отца небольшая, но пальцы железные, не вырвешься, да и вырываться неудобно при людях.

— Ты в обком союза писал? Писал. На собраниях выступал? Помогло? — не сдержал раздражения Рудаев.

— А ты писал? А ты выступал? Поджал хвост и молчишь? Народ смеется! — Серафим Гаврилович сделал широкий жест, словно призывал в свидетели этого разговора не троих подручных, которые, кстати, всецело были поглощены своим делом, а целое скопище людей.

Молчит Рудаев. Эх, его бы воля, поломал бы он этот порядок, не задумываясь.

— Скажи, какой мне интерес так работать? — все более распалялся Серафим Гаврилович. — Это все одно, что в меченые карты играть. Крутись, вертись, а первыми они будут! — сталевар ожесточенно ткнул пальцем в сторону третьей печи. — Еще о соревновании треплетесь! Попробуй посади Ваньку на велосипед, а Ваську на мотоцикл — и запусти наперегонки. Жмите, ребята, кто кого. Ну, какой Ваньке резон? Да он не то что тужиться будет, наоборот, помаленечку станет крутить — все одно задний.

— А тебе слава нужна или металл? — спросил Рудаев так, для проформы, лишь бы не молчать.

— Мне доброе имя мое вернуть нужно! — давился обидой отец. — Людям в глаза глядеть совестно!

Рудаев резко повернулся и зашагал к первой печи.

— На самом деле зло берет, — сказал сталевар Нездийминога, сутуловатый и нескладный, но скроенный, видно, из крепкого материала. Приподняв прикрепленные к козырьку синие очки, он следил за сценой между отцом и сыном и, хотя не слышал ни слова, догадался, о чем шла речь. — Ну, я допускаю, когда исследования вели — там куда ни шло. А сейчас зачем? Для одних — развращение, для других… только душу охлаждает.

— По углам ворчите, а на собрании челюсти сводит! — набросился на сталевара Рудаев. — Ишь душу охлаждает… Была бы душа горячая, ее так просто не охладишь! Почему плавление затянул? По графику уже доводить пора.

Нездийминога опустил глаза, и Рудаев не разобрал, стало ли тому стыдно за себя, или недостойным показался такой способ зажимать рот подчиненному.

Рудаев отошел от сталевара, испытывая неловкость. Сейчас он уподобился своему начальнику. Кто-кто, а Гребенщиков умел пресекать всякие разговоры и критические замечания. Либо оборвет человека, либо, если сказать нечего, отомстит критикану впоследствии. За пустячную оплошность, мимо которой можно пройти, даже не пожурив, взгреет как за серьезный просчет. И попробуй докажи, что сделано это за прошлый грешок. Вот и привыкли люди помалкивать, а, если уж накипело на сердце, критикуют не начальника, а кого-нибудь рангом пониже, того, кто выполнял указания начальника. Это проходит безнаказанно. Раскрошат на собрании Рудаева за беспорядки в столовой — и все лукаво улыбаются, знают: столовая в ведении начальника и огонь направлен на него. Улыбается и Гребенщиков, но под защиту своего заместителя не берет. Не скажет: «Это мои функции». Даже может упрекнуть Рудаева: «Ну что ж это вы, Борис Серафимович, халатничаете. Надо исправить положение». От такой критики ни вреда тебе, ни пользы делу. Так, отдушина.

А ведь добрые десять лет считал Рудаев Гребенщикова образцом руководителя, до тех пор считал, пока не столкнулся с ним вплотную, не стал его заместителем. Все это потому, что полюбил его Рудаев раньше, чем в нем разобрался. Мальчишек всегда восхищают сильные натуры, недюжинные личности, а Рудаев пришел к Гребенщикову мальчишкой, прямо со школьной скамьи. Выбирал людей Гребенщиков безошибочно. Ему понравился рослый, крепкий паренек, который держался в меру почтительно, в меру уверенно. Привлекло Гребенщикова и то, что был этот паренек сыном сталевара. Значит, представляет себе трудности профессии и отдает отчет в том, на что идет.

Приняв парня в цех, он не оставлял его без внимания. Поставил на выучку к лучшему сталевару, потом к лучшему мастеру. Не проходил мимо, чтобы не подбодрить, не подсказать, не посоветовать. Настоял, чтобы Борис поступил в вечерний институт, даже натаскивал перед экзаменами по математике и химии. Освобождал от работы в вечерней смене, лишь бы не пропускал занятий. О каждом зачете спрашивал, по специальным дисциплинам гонял без скидок.

Это никого не удивляло. Таких подопечных у Гребенщикова было человек пять-шесть, и жилось им нелегко. Н а работе никаких поблажек, больше, чем с других, требовал, больше, чем других, бранил. Чтобы сами не разбаловались, чтобы другие не злословили. И в цехе это расценивали так: ругает, журит, взыскания накладывает — значит, ценит, учит. Самым страшным наказанием, которым широко пользовался Гребенщиков, было подчеркнутое безразличие к провинившемуся. Взъестся на какого-нибудь подчиненного — и ходит мимо него, как мимо стенки, неделю, месяц. Не поздоровается, ничего не спросит, не подскажет, даже не выбранит, когда нужно, в крайнем случае другому поручит.

Рудаева удивляла способность Гребенщикова безошибочно определять возможности своих работников. Сколько раз было — вызовет к себе человека, скажет: «Назначаю тебя бригадиром», или: «Ставлю мастером». Тот отказывается и так и сяк — не могу, не справлюсь, а потом, глядишь, тянет, да лихо тянет. То же самое получилось и с Рудаевым, когда Гребенщиков перевел его из подручных в сталевары, потом в мастера, потом назначил технологом.

Если бы продвижение Рудаева по производственной лестнице зависело от него самого, если бы он сам устанавливал сроки перехода со ступеньки на ступеньку, то на путь, пройденный им, было бы затрачено, по крайней мере, в два раза больше времени.

Когда Гребенщикова назначили на Приморский завод, он не только предложил Рудаеву поехать с ним в качестве заместителя но и настоял на этом. И опять оказался прав. Справляется Рудаев со своими обязанностями. А ведь упирался. Изо всех сил.

Против привилегий для третьей печи Рудаеву бунтовать было неловко — он являлся главным зачинщиком перевода печи на форсированный режим, хотя, правда, только в виде эксперимента. А получилось так, что Гребенщиков закрепил этот режим.

Время от времени Рудаев требовал отмены этих привилегий. Тогда Гребенщиков вспыхивал и с разными вариациями повторял:

— Третья печь — это постоянно действующий укор для руководителей завода и выше. Дайте хороший металлолом, кислорода сколько нужно — и все печи будут работать так же. Таков мой метод борьбы за лучшее обеспечение цеха.

Когда ему доказывали, что всем печам таких условий! создать не удастся, он воздействовал на чувство цехового патриотизма.

— Вы где работаете? В мартеновском цехе? Вот и стойте на его позициях, — говорил он, не сводя гипнотизирующего взгляда с собеседника. — А как решить задачу снабжения — пусть у начальства голова болит.

На том разговоры и заканчивались.

Глава 4

У директора завода был тяжелый день. Впрочем, легких дней он давно уже не знал. По сути, Троилин руководил двумя заводами. Один — небольшой, старый, на котором еще подростком начал свою трудовую жизнь, другой — современный, необъятный, выросший рядом, Он и сейчас строится, и конца этому строительству не видно.

Старый завод особых хлопот Троилину не доставлял, Он знал досконально каждый цех, каждый агрегат, И с людьми у него сложились добрые отношения. Рабочие гордились им и любили. Он был для них олицетворением возможностей рабочего человека. Шутка ли сказать: начал с заслонщика — стал директором. Любили Троилина за то, что он свой, простой и понятный, уважительный и доступный, и любовь эта была единственным рычагом управления людьми. «Троилин просил», «Троилин сказал» — это звучало равносильно приказу. Подвести директора, ослушаться директора — о таком никто не мог и подумать. И работал бы спокойно Игнатий Фомич, не помышляя о пенсии, если бы не этот новый завод, огромный и сложный.

А сейчас он чувствовал себя, как капитан, пересаженный с парусной шхуны на первоклассный быстроходный лайнер. И техника, которая заставляет мыслить другими категориями, и тьма самых разнохарактерных забот, и люди, множество людей, каждый со своей спецификой, каждый со своими особенностями.

С людьми Троилину особенно трудно. На новый завод шла молодежь, критически настроенная, зубастая, требовательная. У нее свой критерий оценки руководителя: глубокие технические знания, недюжинная воля, конкретность мышления. Но прежде всего — обширная эрудиция. Ни одному этому требованию директор не соответствовал, а ореол былых заслуг для молодых решительно ничего не значил. Еще труднее приходилось Троилину со строителями. Принадлежа другим ведомствам, они директору не подчинялись, и управлять ими можно было только силой личного обаяния, личного авторитета.

Троилин был достаточно умен и честен, чтобы почувствовать сложность своего положения — завод перерастает директора. Но пока с предельной ясностью сформулировал это только он сам, и потому не хотел засиживаться до той поры, когда такой вывод сделают другие. Он уже дважды просил отпустить его и дважды получал отказ. Не верили ссылкам на плохое здоровье, не понимали, что ноша становится ему не по плечу, по инерции считали прекрасным директором, вполне соответствующим своему посту.

Когда Рудаев вошел к Троилину, тот сидел за своим столом, подперев рукой голову, и взгляд его решительно ничего не выражал.

— Ну, вот и появился, — бросил он фразу, которая тоже ничего не выражала.

Рудаев без приглашения уселся в кресло — в этом кабинете царили демократические порядки.

— Что это вы, мартеновцы, сегодня забегали? — устало спросил Троилин, всем своим видом давая понять, что не расположен к серьезному разговору.

Рудаев рассказал, какое недовольство вызывает в цехе привилегированное положение третьей печи. Сталевары поделены на сынков и пасынков, что противоречит элементарной справедливости. Не прививаются традиции ритмичной работы, наоборот, люди привыкают к авралам, к хаосу и, главное, не видят смысла во всей этой кутерьме. Запорожье и Макеевка ведут ценнейшую исследовательскую работу и вместе с тем утверждают мировое первенство. Здесь же нет ни того, ни другого.

— Я человек крайностей. Либо давайте ставить этот эксперимент на научную основу, либо вернемся к нормальной работе. Пока мы занимаемся вспышкопускательством, — заключил Рудаев.

— Не об этом вам сейчас нужно думать, Борис Серафимович. — Троилин глубоко вздохнул, положил на стол свои большие жилистые руки, руки человека, познавшего физический труд. — Вы бы лучше подумали о себе.

— В каком смысле? — спросил Рудаев, огорошенный тем, что весь его заряд прошел мимо цели.

— Надо больше работать.

Рудаев растерялся. Это что-то новое. Почему у директора создалось такое впечатление о нем? II с каких пор? Троилин заставал его в цехе в любое время суток. Значит, кто-то оговорил его. Но кто? И почему поверил директор вздорным наветам?

— А вы не уточните, насколько больше работать? — взяв себя в руки, спокойно спросил Рудаев. — Я прихожу в семь утра и ухожу в двенадцать ночи. Два часа у меня перерыв. Выходит, меньше пятнадцати часов я не работаю. Иногда больше. Вот если бы вы сказали «лучше работать», мне нечего было бы возразить. Нет пределов для лучшего.

— Я информирован иначе.

— Кем?

— Я не обязан вам докладывать.

— Возможно. Но вы не обязаны и верить каждому. Самую справедливую оценку заместителю может дать только его непосредственный начальник.

Троилин несколько мгновений изучающе смотрел на Рудаева. В глазах мелькнула усмешка, которую можно было истолковать и так: «Э-э, да ты еще и глуп».

— Так что перепроверьте ваши агентурные данные у Андрея Леонидовича, — с вызовом произнес Рудаев.

— Эту оценку и дал Андрей Леонидович.

— Он не мог так сказать! — В голосе Рудаева проскользнули металлические нотки.

— Значит, я…

— Не мог он так сказать! — повторил Рудаев. — Он понимает, что такое пятнадцать часов подряд в цехе, даже в мои тридцать лет…

— Значит, я… придумал?

— Не мог…

У Троилина полное добродушное лицо, мягкие очертания губ, подбородка, спокойные, усталые глаза. Но сейчас гнев словно бы отточил черты, сделал их резкими, а взгляд острым. Заметив эту перемену, Рудаев счел дальнейший разговор бесцельным и поднялся.

— Как ни мало я работаю, — сказал, остро блеснув глазами, — но и сегодня раньше двенадцати…

— Нет уж, погодите! — грубо перебил его Троилин. — До сих пор я в лжецах не ходил. II репутация моя мне дороже ваших отношений с начальником.

Он нажал кнопку на коммутаторе, попросил диспетчера вызвать Гребенщикова с совещания у главного инженера.

— Повторите, пожалуйста, что вы говорили мне о Рудаеве, — потребовал Троилин, едва Гребенщиков переступил порог.

Никогда еще не приходилось Рудаеву видеть своего начальника, человека с очень быстрой реакцией, в замешательстве. Он долго молчал, потом резко вскинул глаза. Они были холодные и уверенные.

— А, собственно, для чего это нужно? — спросил наконец, выдавив подобие усмешки.

— Для воспитания у этого юноши уважения к людям старшего возраста. Он мне не поверил.

— Уважение не воспитывается таким образом, — как бы вскользь заметил Гребенщиков.

— Виляете?

— Нет, почему же. Я действительно говорил, что Рудаев — заместитель молодой, что его еще надо натаскивать, следовательно, тратить время и силы.

— И все?

— Примерно все.

— А что он мало бывает в цехе? Что приходится работать за него?

— Н-не совсем так…

Резко поднявшись, Троилин зашагал по кабинету. Четыре шага к окну, поворот, четыре шага обратно. На его языке это называлось превращением энергии нервной в механическую.

— И не утверждали, что Рудаев восстает против третьей печи, потому что она требует постоянного внимания, а он ленится?

— Чего не было — того не было.

Троилин пытливо рассматривал Гребенщикова. Не возмущение — любопытство сквозило в его взгляде. Неведомой до сих пор гранью повернулся человек, и упустить такой великолепный случай поглубже прощупать его не хотелось.

— Больше вы ничего не можете вспомнить?

— У меня еще не последняя степень склероза.

Глаза Троилина потухли, лицо сморщилось как от зубной боли.

— А на какой стадии склероза забывают то, что произошло два часа назад? Вы свободны. — Троилин взмахнул большой лобастой головой, выразительно посмотрел на дверь.

— Но у меня…

— Вы мне сейчас не нужны.

— Игнатий Фомич…

Гребенщиков не хотел оставлять Троилина наедине о Рудаевым. Он знал по опыту, что большей частью правым оказывался тот, кто последним выходил из этого кабинета.

— И попрошу вас на огонек ко мне для дружеских излияний не заходить. Понадобитесь по делу — вызову. Если что-нибудь- потребуется от меня, есть телефон. Все, — сказал Троилин на одном дыхании и плотно свел губы, словно их сжали невидимые щипцы.

— Рудаеву пора в цех, — ненастойчиво пробубнил Гребенщиков. — Надо принимать рапорт.

Ответа не последовало, и, пожав плечами, Гребенщиков вышел.

Троилин долго глядел в окно, хотя за ним ничего, кроме огней города, видно не было. Молчал и Рудаев, испытывая неловкость от ненужности своего присутствия здесь.

— Вы знаете, с кем труднее всего работать руководителю? — неожиданно спросил Троилин. — Не с лодырями, даже не с пьяницами. С лгунами. Каждый раз приходится решать задачи, которые они тебе задают, и каждый раз определять поправочный коэффициент — насколько человек ловчит. Далеко не всегда это удается.

Рудаев молчал. Начальника своего он знал много лет и привык ему верить. Гребенщиков мог соврать для пользы дела, но оболгать человека, руководствуясь мелкими мотивами… Что же толкнуло его на такой шаг? Хотел предварить разговор с директором о третьей печи, нанести контрудар, дискредитировать противника? Значит, нет у Гребенщикова убедительных доводов в защиту тепличного режима, и он решил таким способом обесценить доводы заместителя. Почему? Чувствует шаткость своих позиций?

— Ну как мне работать с Гребенщиковым дальше? — словно про себя рассуждал Троилин. — Ведь почти нет лгунов… избирательных, что ли, таких, которые в одном случае лгут, в другом говорят правду. Но это еще куда пи шло, когда ложь портит личные отношения. Она обретает другую форму, выползает за стены цехов и заводов, и, главное, для нее придумано мягкое, почти юмористическое наименование — очковтирательство. Вы чувствуете, какой легковесный термин? А за ним ведь кроются тяжелейшие уголовные преступления, подлоги. Завышаются показатели, выплачиваются премии, делаются неверные выводы. Да за такое по своду законов Российской империи каторжные работы полагались! Ну, мы либеральнее. По уголовному кодексу — от года до трех. Но и это в кои веки случается… Да, вносит хаос в пашу жизнь ложь, вносит… Она становится общественным бедствием… — Неожиданно Троилин рассмеялся. — А неплохо было бы установить «звания» для особо отличившихся: «Лгун первой категории», «Дурак первой степени». И соответствующие значки.

Рассмеялся и Рудаев.

Глава 5

Редактор газеты «Приморский рабочий» Роберт Арнольдович Филипас внимательно просмотрел трудовую книжку. Лагутина Дина Платоновна. Инженер-металлург. Работала в бюро рационализации Магнитогорского металлургического комбината. Закончила заочные литературные курсы. Сотрудничала в газете «Металлург». Сочетание не так часто встречающееся.

— А что потянуло вас на юг? — с любопытством спросил он Лагутину.

— Юг, — коротко ответила она.

— А в Приморск?

— У меня тут родственники, есть крыша над головой. Город нравится и завод, говорят, сложный. С проблематикой.

— Вот, вот, — удовлетворенно сказал Филипас. — Откровенно говоря, надоело мелкотемье, очерки с цветочками. «Тяжело вздыхала домна», «Пламенем дышала мартеновская печь». Все дышит, все вздыхает… Красиво, торжественно, романтично, но… Постановочные статьи нужны, — он заглянул в трудовую книжку, — Дина Платоновна… Чтобы заставляли думать и принимать решения. И то, что вы работали на таком комбинате, да еще в БРИЗе, где решаются сотни технических проблем, — верно ведь, сотни? — так вот то, что вы там работали, меня особенно подкупает. Но, ради бога, не заражайтесь модной болезнью — всеядностью. Успеха журналист достигает, когда у него свое направление и свой профиль. У вас будет возможность копать глубоко. А когда вы столько успели? И трудовой стаж, и институт, и курсы.

— Методом уплотнения времени. Работала и училась, училась и работала.

— Я вас возьму с месячным испытательным сроком. Не спешите. Пересмотрите подшивку хотя бы за полгода. Это введет в курс нашей жизни. Потом познакомитесь с заводом. Тоже не спеша. А к концу месяца — статью. Одну, но звонкую.

— У вас есть конкретное предложение?

— Нет. Ищите и выбирайте сами что больше по душе.

Лагутина вышла от редактора в приподнятом настроении. Впереди спокойные две недели. Она может не торопясь, сосредоточенно, вникая в цеховую суету сует, обойти завод, познакомиться с людьми. Это похоже на отпуск. Нет, ни одного дня она не потратит на чтение подшивок, что можно делать дома по вечерам. Сегодня же, не откладывая, на завод.

Есть города, которые можно окинуть взором с высокой точки. Москва хорошо смотрится с Воробьевых гор, Ленинград — с Исаакиевского собора, Магнитогорск — с горы Авач, Тагил — от сторожевой башни, Керчь — с Митридата. И вот с высоты они предстают совсем не такими, какими видятся в теснине улиц. С высоты они поражают либо размахом, либо планировкой, либо уютностью, которую придает обилие зелени и нестандартная архитектура, либо завораживают величием своим.

В Приморске нет такой точки. Впервые Лагутина увидела город вечером с палубы теплохода. И первое, что бросилось ей в глаза, — это созвездия огней на доменных печах, зарево над шлаковым откосом, где сливали расплавленную массу, и нескончаемая строчка люминесцентных ламп, подчеркивающая изогнутую линию пляжа.

Город оказался не только больше, чем она ожидала, он был еще и разный. В центре старое дружелюбно соседствовало с новым. Проспект, который поднимался на пригорок откуда-то из степи и отсюда уходил к морю, состоял из разнокалиберных и разностильных домов. Пересекавшие его улицы тоже не отличались однородностью. На подъёме большие светлые здания, магазины просторные и затейливо убранные, а на спуске еще резали глаз старые обшарпанные домишки. Приморск совершенно опрокидывал привычное представление о городе с окраинами. Он вобрал в себя окраины и стремительно двигался в наступление на пустыри, на степь прямолинейными улицами, громадами домов. Окраины здесь — наиболее хорошо спланированные и благоустроенные районы.

С центральной площади трамвай быстро спускается вниз мимо многоэтажных домов с огромными, на столичный манер, витринами магазинов и врывается в старый город. По обеим сторонам улицы небольшие домики, крытые красно-бурой черепицей, беленькие, чистенькие, с окрашенными непременно в голубой цвет наличниками окон, кое-где прянично-затейливыми. Жизнь этих домиков сосредоточена во дворах. Во дворах готовят на летних плитках еду, стирают, судачат. Во дворах играют дети, нежится на солнце старость. И Лагутиной, впервые приехавшей на юг, невольно вспоминаются фильмы об Италии. Там тоже нет грани между двором и домом, только жизнь еще более выставлена напоказ. А вот в этом дворе — целая компания пенсионеров, режутся в домино. Благословенная игра, надежно предохраняющая мозг от всяческих докучливых размышлений.

Прогромыхав по небольшому мостику через пересохшую речушку, трамвай выбирается в степь, еще сохранившую веселое буйство весенних тонов. Но степи осталось мало. На нее с другой стороны наступают дома рабочего района. Он ничем не уступает центру, даже лучше него. Щедрее размах улиц, величественнее здания. Первоклассный проспект с широким бульваром посредине. А у самого завода особенно интересная улица. Здесь лег рубеж между старым и новым. Справа — облицованные радостной желтой и розоватой плиткой современные многоэтажные дома, с балкончиками, густо заплетенными по всей высоте повителью и диким виноградом, слева — длиннющие серого камня бараки, упершиеся слепыми торцами в асфальтированное шоссе.

— Еще бельгийского акционерного общества, — говорит какой-то мужчина в светлой шляпе-панаме, заметив любопытство на лице Лагутиной.

Небольшое кирпичное, старинной добротной кладки здание заводоуправления. Проходная с одной дверью. Лагутина подавила снисходительную улыбку — вспомнилось четырехэтажное здание заводоуправления в Магнитке, огромная площадь перед ним, несколько дверей проходной. Заныло сердце. Ощущение такое, словно ушла с передовой п прибыла в тихий, мирный, глубокий тыл.

И нравы здесь проще, чем в Магнитке. Корреспондентский билет дает возможность, минуя бюро пропусков, пройти на завод. От этого почему-то становится теплее.

За проходной она долго колеблется, решая, куда пойти, — на старый завод или на новый. Старый рядом, новый — дальше. Страшновато идти на старый. Чего доброго, впечатление совсем испортится. И все же новый надо оставить напоследок.

Схема у таких заводов одна: доменный цех, потом мартеновский, потом блюминг и от него веером — прокатные цехи. Только мартеновского цеха она не видит. Бродит среди низеньких корпусов, заходит в один, в другой, потеряв всякую ориентировку. Нет цеха. Но это же абсурд!

В мешанине старых заводских зданий она все же обнаруживает мартен. Крохотные, невзрачные, какие-то ненастоящие печи его глубоко врыты в землю, и плавильное пространство, где происходит таинство рождения стали, обычно поднятое высоко над землей, находится прямо на уровне заводского пола. Душно в этом цехе, жарко и некуда деться от жары, настолько узка рабочая площадка, настолько низка крыша над головой.

И за печами ее подстерегает неожиданность. Разливочный пролет находится на одном уровне с рабочей площадкой и также придавлен крышей. Ковши для стали опущены в глубокие ямы перед печами, п оттуда, как из преисподней, пышет жаром. Жарко так, что хочется поскорее уйти, и только самолюбие не позволяет это сделать. С любопытством осматривается. С обеих сторон печи — канавы, обложенные чугунными плитами, — о таких она только читала в учебниках, в них — раскаленные слитки. Какой-то рабочий, защищая лицо от нестерпимого жара рукавицей, обматывает слитки цепью, другой конец которой захватил крюк мостового крана. Сигнал рукавицей — п машинист уборочного крана подает крюк вверх. Цепь затягивается, вырывает из канавы груду __ слитков, несет их в другую сторону и сваливает, как кучу поленьев, на чугунные плиты, покрывающие пол.

— Что вы тут делаете? — услышала Лагутина над споим ухом приглушенный утробный голос, будто из колодца.

Она неторопливо повернула голову. За ее спиной стоял тот самый сумрачного вида человек, который увез ее с моря.

— Красная шапочка?

— О, это вы, рыцарь! — не скрыла радостного удивления Лагутина. — Слушайте, как можно терпеть такое? — с места в карьер набросилась она на Рудаева. — Такой цех снести надо. Ведь это сущий ад!

— Он давно был обречен на снос, и если б не война… А сейчас эту болезненную операцию из года в год все откладывают и откладывают. Что ни говорите, два таких цеха дают почти миллион тонн металла, в нашем балансе это что-то да значит. А насчет того, чтобы все снести, я с вами не согласен. Как раз неплохо бы оставить для потомков хоть уголок цеха. Пусть знают, с чего начиналось.

Из соседней печи вырвалась струя стали и с шумом ринулась в ковш. Крупная искра попала в волосы Лагутиной, пережгла прядь. Рудаев щелчком выбил застрявший кусочек металла и отвел Лагутину в сторону.

— Без головного убора ходить по цеху строго запрещено, — проговорил назидательно.

— Думала, сойдет, — сконфуженно улыбнулась Лагутина и, достав из сумочки ситцевую косыночку, повязала ею голову.

Вышли из цеха, остановились в узком пространство между зданиями.

— И все же, что вы здесь делаете? — повторил свой вопрос Рудаев.

— Изучаю жизнь… — уклончиво ответила Лагутина, в упор посмотрев на Рудаева.

Силясь понять, что кроется за этими словами, Рудаев вскинул сросшиеся брови, и непроницаемо темные, нацеленные глаза его выплеснули наружу смешинку. Этого оказалось достаточно, чтобы преобразилось все лицо. Исчезла жестковатость, суровость превратилась в мужественность. Так бывает, когда в сумрачный день один-единственный пробившийся сквозь хмурое небо луч меняет всю тональность пейзажа.

— А я вас принял за работника прокуратуры. Такой непререкаемый тон…

Рудаева окликнул человек в ладно сшитом коричневом молескиновом пиджаке, из кармана которого торчало синее мартеновское стекло в эбонитовой оправе.

— Пошли, Борис Серафимович. Начинаем.

— Лучше изучайте жизнь в новом цехе. Там обстановка более типичная для сегодняшнего дня, — на ходу сказал Лагутиной Рудаев.

Новый цех пленил Лагутину громадностью и чистотой. Просторная рабочая площадка, просторный разливочный пролет, простор между печами — добрых полсотни метров. Огромные вентиляторы посылают мощные струи упругого прохладного воздуха. Решетчатые беседки, по стенам которых струятся потоки воды, создают микроклимат. Здесь, в холодке, можно отдохнуть, подышать влагой.

Лагутина вошла в кабину пульта автоматического управления печью.

— Ваш пропуск, — вежливо попросил ее молодой сталевар.

Взглянув на корреспондентский билет, юноша вернул его Лагутиной.

— Этого недостаточно. Нужно разрешение начальника. Пройдите, пожалуйста, в его кабинет. Вон туда. — И, как бы давая понять, что сам тяготится нелепым порядком, сконфуженно пожал плечами: — Так у нас заведено.

Гребенщиков сегодня не в духе. Не выспался. Заболела дочь, пришлось несколько раз вставать к ней ночью. Однако корреспондентку он встретил с максимальной любезностью. Даже предложил свои услуги для ознакомления с цехом. К его удивлению, Лагутина отказалась — привыкла экономить время у начальства, к нему, возможно, придет выяснить лишь то, что останется неясным и что никто не сможет объяснить.

Обычно газетные работники берут у Гребенщикова интервью и отражают, как правило, его мнение. С такой независимостью он встретился впервые, это удивило его и насторожило.

— Вы хоть просмотрите отчет о работе за полгода, — предложил Гребенщиков и протянул папку. Он уже убедился в том, какое магическое действие оказывают на журналистов трехзначные цифры перевыполнения плана.

От такого предложения отказываться было неловко, и Лагутина принялась просматривать материалы.

Вошла секретарша, доложила, что пришел профессор Межовский.

— Просите.

С Межовским Лагутина была знакома. Слышала но один раз его выступления и даже написала статью в поддержку его метода ускорения плавок продувкой металла сжатым воздухом.

Увидев Лагутину, Межовский не сдержал возгласа удивления.

— Тесен мир, — улыбнулась Лагутина.

— А вас сюда какие ветры занесли?

— Прочитал вашу работу, доктор. Обстоятельно, с пометками. Интересно. Но многое парадоксально и в моих мозгах не укладывается, — скороговоркой произнес Гребенщиков, вынул из стола пухлый том. — Не верю, что сжатый воздух может ускорить плавку, не ухудшив качества металла. Никуда не денетесь, азот… Он растворится в металле.

— Обычный путь нового, — грустно ответил Межовский, — не сразу укладывается.

— Может быть, может быть. Но у меня есть железное правило: не тратить время на эксперименты, в безрезультатности которых уверен. К тому же такой большой цех — не лаборатория для подобного рода опытов. Я исповедую одну веру: бог металлургии — кислород. Цеху нужен кислород. Вот на третьей печи. Даем его в факел — и какой результат!

— Было время — и кислорода боялись, как черт ладана. — Межовский, как лезвием, резанул блестящими черными глазами. — Пророчили и плохое качество стали, и взрывы — чего только не пророчили! Кстати, кислорода в достаточном количестве вы еще года два не получите. Слишком уж сложна и дорога кислородная установка.

— Я не сторонник заменителей. Если применю ваш воздух, то кислорода вовсе не получу, — неожиданно для самого себя проговорился Гребенщиков и опасливо взглянул на Лагутину — не засекла ли та истинную причину его отказа. Но она сидела, погруженная в цифры, и, казалось, ничего не слышала, ничего не видела. — Я достаточно изучил наши планирующие органы. Если есть солома, они отрубей не дадут.

Межовскому известен характер Гребенщикова. Сказал «да» — это еще не означает «да», сказал «нет» — это непреоборимо.

— Идите, Яков Михайлович, в старый цех, — переменив тон на участливо-дружеский, посоветовал Гребенщиков. — А вдруг? Там все пробуют, дабы не прослыть консерваторами.

Лагутиной очень хотелось выйти вслед за Межовским, потолковать с ним с глазу на глаз, по она постеснялась Гребенщикова. Решит, что с ходу ухватилась за сюжетик.

— Межовский — фигура трагическая, — придав лицу скорбное выражение, пояснил Гребенщиков. — Его изобретения в тридцатых годах намного опередили технические представления, а сейчас это уже вчерашний день техники.

— Позвольте, значит, у него никогда не было сегодняшнего дня? — поддела его Лагутина.

— Что греха таить, многие изобретения становятся вчерашними, так и не став сегодняшними. Обсуждают их пригодность до тех пор, пока они морально не устаревают. А потом разводят руками. Соратники — с огорчением, противники — с радостью. И ни с кого никакого спроса. Ни с тех, кто плохо отстаивал, ни с тех, кто упорно сопротивлялся.

— Но вы, кажется, в одном лице совмещаете опровергателей всех времен, если и сейчас еще опасаетесь, что металл будет насыщаться азотом, — снова поддела Лагутина и, не дав возможности парировать удар, спросила — Не потому ли вы и кислород вводите в факел, а не в жидкий металл? Ведь продувка кислородом вдвое эффективнее.

— Свою точку зрения на этот вопрос я изложил в вашей газете неделю назад, — сухо ответил Гребенщиков. — Называется она «Прожекты, прожекты…»

— Я ознакомлюсь с нею, хотя само название вскрывает содержание, — также официально произнесла Лагутина, еще раз озадачив этого самолюбивого человека.

Гребенщиков не успел ответить на ее выпад. В динамике прозвучал голос директора, началось селекторное совещание.

Лагутина выскользнула из кабинета и быстро пошла в цех.

Профессора она нашла там, где и ожидала, — у печи, которая привлекала общее внимание. Он заносил в записную книжку показания приборов.

— Как вам разговор? — поинтересовался Межовский.

— А вы уже и лапки сложили?! — Да нет, зачем же…

— Яков Михайлович, если у вас тут больше дел нет, уделите мне немного времени.

Прошли по длинному коридору, спустились вниз и очутились на заводском шоссе.

— Вы знаете, Дина Платоновна, в чем наша беда? — заговорил Межовский. — Мы порой упускаем тот факт, что человеку свойственно переходить в другое качество. Был одним — стал другим. Иногда это обусловливается обстоятельствами, иногда — новой должностью, а чаще всего появляется с возрастом. Инертность мышления — для нас это понятие не ново, а вот инертность отношения… Отольем в своем сознании стереотип человека, и так, без коррективов, он существует. Год, два, десять… Выработалась привычка считать его таким. Он уже изолгался, а мы продолжаем думать, что он твердит истину, он совершает ошибку за ошибкой, а мы стараемся не замечать их и по-прежнему считаем его непререкаемым авторитетом.

— Но, бывает, спохватываемся…

— Бывает. И тогда разводим руками: как же, проглядели, как же, не досмотрели! И досаднее всего, когда такие люди занимают посты, дающие возможность решать или, еще хуже, не решать вопросы.

— На меня Гребенщиков не производит такого впечатления, — возразила Лагутина. — Энергичный, волевой, дай бог другому молодому столько экспрессии. Боюсь, вы пристрастно о нем судите.

— Да, я субъективен, — согласился Межовский. — Но субъективизм — это линза, позволяющая разглядеть то, чего не видят другие.

Нравится Лагутиной Межовский. Он — как самозаряжающийся аккумулятор, всегда равномерного, высокого потенциала. Защитил кандидатскую диссертацию, потом докторскую. Не очень рано, но и не поздно — в сорок лет. Сколько людей, «остепенясь», почили на лаврах, успокоились. Обсасывают по десятку лет малозначительную темку, и им не жарко и не холодно от того, пригодится ли диссертация людям или будет пылиться на архивных полках. Их вполне устраивает такая жизнь, о другой они не помышляют. Яхты, укрывшиеся в гавани, где никакие ветры не задевают парусов. А этот борется, а у этого вся жизнь — сплошное наступление. Убеждать, настаивать, оспаривать, внедрять.

— Нет, нет, Дина Платоновна, — горячился Межовский, — Гребенщиков уже не летает. Он планирует. Держится на воздушной струе, которую создает ему былая слава. Опрометчивых поступков он не делает — достаточно умен и опытен, но мозг его уже отгородился защитным покровом от свежих идей, принадлежащих другим, и даже от своих собственных.

— Не знаю… Видела его первый раз.

— А вот под ним ходит Рудаев. Не знакомы? Познакомьтесь. Очень чувствует новое. Но он зажат, как и все остальные в цехе.

— Этот Рудаев, очевидно, разделяет вашу точку зрения?

— Да.

— Вот в чем корни ваших симпатий и антипатий. Межовский недружелюбно посмотрел на Лагутину.

— Не отношение к моей идее высветляет для меня человека, а отношение ко всякой новой идее вообще, реакция на новое. Степень проницаемости черепной коробки.

— На каких заводах ведут продувку металла воздухом? — спросила Лагутина и достала из сумочки блокнот.

— Вот он, легок на помине! — воскликнул Межовский, увидев Рудаева.

— Я очень боялся, Яков Михайлович, что вы уже уехали. С шефом у меня произошел крупный разговор. — Рудаев покосился на Лагутину.

Межовский понял его взгляд и взглядом успокоил: можно, говорите.

— Журналисты — народ опасный. Не так ли? — не особенно дружелюбно произнесла Лагутина. — Что ж, могу оставить вас вдвоем, — добавила с обидой в голосе, однако не тронулась с места.

Рудаев шумно вздохнул, достал папиросу, закурил.

— Знаете, что мы сделаем, Яков Михайлович? — сказал озорно. — Первого августа Гребенщиков едет в Карловы Вары, а мы с вами дунем воздух. Рискнем во имя науки.

— Не хочу.

— Почему?

— Потом Гребенщиков выдует вас из цеха. Рудаев задумался.

— Откровенно говоря, не хотелось бы этого. Но пришла пора идти в наступление. Только проведите небольшую работу с директором. Он незнаком с особенностями вашего метода.

— Он против Гребенщикова не пойдет.

— И все же попробуйте разъяснить ему, что это не пустая забава. Игра стоит свеч. Тогда мне легче будет отдуваться.

— Н-да… — неопределенно произнес Межовский. — Легче… А вам известно, что в Кузнецке, — он исподлобья взглянул на Рудаева, — что в Кузнецке, когда я проводил опыты, обрушился свод? Вы отдаете себе отчет в степени риска, на который идете? Вы ведь приняли такое решение сгоряча.

— Ничего подобного. Я все тщательно взвесил и уверен, что так нужно.

— И сколько времени вы думаете отвести на опыты?

— Месяц. Чем дольше — тем убедительнее.

— Тогда как вы спрячете подготовку?

— Мне трудно определить меру откровенности. — Рудаев снова недвусмысленно покосился на Лагутину.

«Нет, он взрослее и занятнее, этот человек, чем показалось сначала», — подумала Лагутина. И вое же обидное чувство шевельнулось в душе. Захотелось и самой подковырнуть Рудаева, чтобы не остаться в долгу.

— Я не совсем понимаю, чего вам, собственно, хочется, — обратилась она к Рудаеву, — решить техническую проблему или разрушить миф о непогрешимости Гребенщикова?

— И то и другое, — не замедлил с ответом Рудаев и повернулся к Межовскому. — Вы сможете обеспечить исследования на двух печах одновременно?

— Почему на двух?

— На третьей дадим кислород не в факел, а в ванну. Сразу получим сравнительную картину, что и насколько выгоднее. На второй будем дуть в металл сжатый воздух и выявим его эффективность.

— Вот это размах! — Восхищенный Межовский, казалось, уже забыл о том, какой опасности подвергает себя Рудаев. Торжествующе взглянул на свою спутницу.

Лагутина озабоченно сжала губы. Она понимала, что Рудаев многое ставит на карту. Начальники типа Гребенщикова такой самостоятельности не прощают.

Глава 6

Сложные отношения возникли у сталеваров третьей печи с остальными сталеварами цеха. Весь цех чем-то поступался для них. Печь избавляли от малейших задержек, пропускали вне очереди чугун, ковши, краны, отдавали лучшую шихту, весь кислород, который получал цех, расходовали на нее. В. фокусе внимания руководства завода, городских организаций и прессы находились только сталевары третьей печи. Было бы у них всех высокое мастерство, ранее установившаяся репутация, с этим положением мирились бы. Но таких было только двое. Что касается Мордовца и Сенина, то они ничем не проявили себя, пока печи не создали исключительные условия. У Мордовца, правда, за спиной десятилетний стаж, а вот Сенину не могли простить столь быстрого взлета — всего два года работает он на заводе и вообще не похож не то что на сталевара, просто на рабочего. Худенький, щуплый, тихий, даже женственный. И прозвище свое — «Есенин» он получил не столько за сходство фамилий, сколько за голубую грусть в глазах, пшеничные волосы и интеллигентность манер. Обычно сталевара легко узнают на печи по решительности, расторопности, по командным ноткам. Женя двигался не спеша, говорил негромко, держался незаметно. Именно его посторонние люди, — а на третью печь приходили многие, просили показать сталевара. Женя привык к этому и перестал обижаться. Но, покладистый и добродушный, он приходил в ярость, когда появлялись газетчики, — считал их главными виновниками своих бед. Хотя он никаких разговоров с ними не вел, ссылаясь на то, что он самый молодой, работает всего два года, а на печи есть люди старше его и заслуженнее, газетчики тем не менее писали о нем чаще, чем о ком-либо другом. Именно в нем, молодом пареньке со средним образованием, студенте вечернего института, видели они тип нового советского рабочего, символ слияния труда физического и умственного. И именно эти статьи вызывали к нему недружелюбное отношение не только сталеваров других печей, но даже его, третьей.

Особенно невзлюбил Сенина Серафим Гаврилович Рудаев. Ему, человеку энергичному и горячему, меланхолически спокойный Сенин был противопоказан.

— Знаем мы таких выскочек! — ярился он. — Кнопками управлять научились, а случись что на печи — ни черта ладу не дадут. Опыт — вот что главное в нашем деле.

И все-таки ни в совете, ни в помощи, ни в общении он Сенину не отказывал.

Обычно с рапорта сталевары уходили гурьбой. Обсуждали свои непростые сталеварские дела, со всеми тонкостями разбирали случившееся в цехе. Особую пищу для разговоров поставлял Гребенщиков. Он любил поупражняться в остроумии, помотать душу, прицепить какое-нибудь необычное прозвище. Это с его легкой, а вернее, тяжелой руки Сенин стал «Есениным», Пискарев — «недотыкомкой», Мордовец — «полуфабрикатом». Даже всеми уважаемого Серафима Гавриловича Гребенщиков под горячую руку назвал Херувимом Гавриловичем. Правда, другие себе этого не позволяли. Пришел бы Гребенщиков в цех со сложившимся коллективом, его быстро отучили бы от дурных замашек. А здесь ему было приволье. Пускала новую печь — и приходили новые люди, приходили по одному, с разных заводов. Они быстро растворялись среди старожилов и попадали под влияние установившейся традиции: начальнику все дозволено. В этом цехе не было руководства цеха. Был один руководитель, все остальные — подчиненные.

Долгое время Женя охотно уходил со сталеварами. И Пискарев и Серафим Гаврилович наперебой рассказывали ему разные истории, случавшиеся на их памяти, смешные и трагические, но особенно красочно расписывали они крупные аварии, которых перевидали на своем веку пропасть. А от кого узнаешь столько интересных подробностей о руководителях, в разное время возглавлявших завод, как не от бывалых людей?

И когда в день получки сталевары заворачивали в ресторан, разделял с ними компанию и Женя. Не потому, что его тянуло выпить. Хотелось лучше узнать своих собратьев по профессии и больше почерпнуть от них. Под влиянием услышанного — у него складывались свои представления о людях той ленинской когорты, ярчайшим представителем которой был Орджоникидзе, чуткий, памятливый, широкий, решительный. С этой высокой меркой он теперь подходил к руководителям, с которыми сталкивался, и мерка эта никому не была впору. Что-то от Серго было у Троилина, но только частичка — теплота и памятливость. А вот Гребенщиков — антипод Серго. На самом деле: почему любой рабочий мог запросто подойти к Серго, обратиться с любым вопросом, даже дать совет? А попробуй заговори запросто с Гребенщиковым. Что обусловливает такое различие в поведении, в отношении к нижестоящим? Может быть, возраст? Троилин почти на десять лет старше Гребенщикова, он общался с Орджоникидзе, получал от него предметные уроки отношения к людям. А может, все дело в характере? Но ведь характер — это тоже результат длительного воздействия многих, а не что-то заданное наперед при рождении. Так что же? Другое время воспитывало? Другая среда? Но и эта среда дала удивительных людей.

Серафим Гаврилович иногда повторялся. Раз пять слышал от него Женя, как приехал Серго на завод, вошел в мартеновский цех, а он весь выбелен, выметен, колонны заново покрашены. Улыбнулся Серго в усы, взял за пуговицу подвернувшегося рабочего, спрашивает: «Всегда в цехе так чисто?» Рабочий растерялся. Правду сказать— начальство подвести, а солгать паркому — совестно. И он ответил уклончиво, хотя и прозрачно: «Да было еще один раз так. К Первому мая». Рассмеялся Серго, посмотрел на директора критически, сказал снисходительно: «Это приятно, что меня встречают, как первомайский праздник». С тех пор за чистоту стали бороться, как за план.

— Вот где педагогика! — стремительно, как кнутовище, подняв палец, неизменно заключал Серафим Гаврилович. — А у нас в цехе… так твою растак или «недотыкомка».

Последнее время Сенину перестало доставлять удовольствие общество Серафима Гавриловича. Проглотив рюмку-другую, тот становился агрессивным, поддевал парня, посмеивался над ним. А однажды взял и выложил ему все, что просилось наружу. При всем честном народе так и сказал:

— Удивляюсь я тебе, Денька: чего ты нас держишься? Такому, как ты, надо водить компанию с себе равными, именитыми сталеварами. Ты рысак, а мы битюги. Разве рысаки с битюгами в одной упряжке ходят? У них и корм другой — овес, а не сено. Водился бы ты со своими рысаками с третьей печи. Они создают славу господской конюшне. А мы что? Мы тяжелую кладь возим.

— А чем я виноват? — смутился Женя.

— А тем, что не по крыльям взлетел, не по горлу распелся. О деньгах я молчу — на третьей тяжело работать, успевай только поворачиваться. А вот насчет славы… Ну скажи по совести: разве ты лучший сталевар? Лучше меня или Пискарева? А ходишь в лучших.

— Не надо так, Серафим Гаврилович, — попытался образумить старшего Рудаева Пискарев. — Парень-то ни при чем, что ему подфартило.

— Ни при чем? — Серафим Гаврилович двинул кулаком по столу, так что жалобно зазвенели рюмки. — Помнишь, когда тебя мастером ставили, что ты сказал оберу? «Умение у нас с Капитоновым одинаковое, а стаж у него больший, его и ставьте». По справедливости? По справедливости. Вот так рабочий класс когда-то поступал.

Сенин не произнес ни слова в оправдание. Бросил на стол свою долю денег и ушел. Он давно чувствовал неловкость своего положения и был готов выслушать нарекания, но такая обнаженная грубость его возмутила.

На другой день на рапорте, когда Гребенщиков спросил, есть ли у кого вопросы, Сенин поднялся и заявил, что больше на третью печь не выйдет, просит перевести на любую другую.

— Это еще что за новости? — нахмурился Гребенщиков. Он терпеть не мог категорических заявлений, расценивал их как ущемление собственного авторитета.

— Я бы хотел без объяснения причин…

— Ну, знаете, если у меня каждый без всяких мотивировок станет проситься куда вздумается, это будет не цех, а… — Гребенщиков осекся, заметив, как лаборантка пригнула голову в ожидании крепкого слова.

— Не хочется мне говорить, Андрей Леонидович…

— Я требую.

Сенин уставил тоскливый взгляд на пол. Так смотрят не умеющие плавать люди перед прыжком в реку, глубина которой им неизвестна. Вздохнул, сказал с несвойственной ему твердостью в голосе:

— Не по праву я на третьей печи. Ни по стажу, ни по опыту этого не заслуживаю.

Гребенщиков посмотрел на Сенина с загадочно-снисходительной усмешкой и стал вертеть четырехцветную шариковую ручку, с которой не расставался на рапортах. Он всячески старался скрыть, что озадачен сейчас, что не знает, как поступить, что предпринять. Он так и не нашел ничего более удачного, чем предложить Сенину подать заявление о расчете.

— Это не входит в мои планы, — невозмутимо заявил Сенин.

— Тогда я вас уволю.

— Нет уж, Андрей Леонидович, это вам не удастся. Если вы действительно считаете меня… одним из лучших сталеваров страны, а не дутой фигурой… то… с лучшими так не поступают… — От обиды слова застревали в горле Сенина, как черствая корка.

Гребенщиков прошелся взглядом по лицам. Удивление, настороженность, любопытство увидел он. Две-три не вовремя спрятанных ухмылки. Нет, ясно, что этот номер для многих полная неожиданность. Но какая сила заставила такого тихоню взбунтоваться? Что толкнуло? Кто толкнул? И как срезать его на корню? Дьявольский план пришел ему в голову: поставить на третью печь Рудаева-старшего, главного оппозиционера. Тогда всем станет ясно, что негодуют не потому, что отстаивают справедливость, а из-за шкурных интересов — завидуют. Он открыл книгу рапортов и стал записывать распоряжение, со злобным торжеством повторяя каждое слово:

— Сталевара печи номер три Е. Сенина перевести на печь номер два в смене «В». На его место поставить Рудаева С. Г.

Для Серафима Гавриловича это было полной неожиданностью.

— Купить хотите? — хриплым от волнения голосом спросил он.

— Я не барышник! Я никого здесь не покупаю и никого не продаю! Просто пользуюсь случаем поставить на печь по-настоящему достойного человека. Пойдете? — шариковая ручка повисла в воздухе.

Тихо стало в рапортной. Ситуация сложилась неожиданно острая. Клюнет Серафим Гаврилович на эту приманку или нет? Многое зависело от его ответа. Откажется — никто другой в смене «В» на третью печь сталеваром не пойдет. Ему на ней работать по праву старшинства, по праву мастерства. Не использует он свое право — какие права у других занять это место? И кому захочется быть хуже этих двух — зеленого юнца и придирчивого к себе, неподатливого к уговорам старейшины цеха, если и он заартачится?

Тихо в рапортной. Полсотни человек сидели затаив дыхание.

— Так что, Серафим Гаврилович, блеснете удалью?

— Идет!

Это «идет» Серафим Гаврилович выговорил твердо, с видом человека, принявшего единственно правильное решение, и победоносно оглядел собравшихся. Он понимал, что такого шага от него не ожидали, однако не только не был смущен, наоборот, был горд. Вот удивил своих собратьев!

Удовлетворенный таким исходом дела, Гребенщиков, закрыв рапорт, против своего обыкновения пожелал всем хорошего отдыха.

Сегодня впервые сталевары возвращались домой порознь.

В молодости очень грустно терять свои идеалы, терять веру в человека. Разочаруешься в одном, а переносишь боль на все человечество. Серафим Гаврилович был для Сенина эталоном неподкупности, прямолинейности, принципиальности. И вдруг обнаружил такое искусство поворота.

Сенин почувствовал себя мальчишкой, идеалистом, гнилым интеллигентом, которого так просто обвел вокруг пальца опытный демагог, чьи слова принимал за чистую монету, а возмущение — за справедливость. Сделал бы это Пискарев — не было бы так обидно. Человек он рыхлый, неустойчивый, от него можно ожидать подобного шага. Но Серафим Гаврилович, этот громовержец и правдолюбец, так рьяно рассуждающий о рабочей чести, воспитавший у него самого понятие рабочей чести… Нет, такое не укладывалось в сознании Сенина и примириться с этим было невозможно.

Он пожалел о сделанном шаге. Жертва оказалась глупой, нелепой, ненужной. Вспомнились слова одного сослуживца отца, которого они всей семьей не выносили за цинизм и внутреннюю опустошенность, слова, которые он тогда мигом забыл: «Ты, Женька, из вырождающейся породы карасей-идеалистов. Это у тебя от папеньки с маменькой, от музыки и прочих искусств, уводящих от реальности. Лечись от этой болезни. Прими за правило подходить к каждому человеку как к подлецу. Ошибешься — ущерба никакого, но ошибаться тебе придется редко».

Многого было жаль Сенину. Жаль уходить с печи — привык к ее быстрому, горячему ходу, жаль расставаться с подручными — ребята — орлы, один к одному подобраны, да и в зарплате потерять придется. А деньги ему очень нужны — сестре жить негде, хотел подсобрать ей на однокомнатную квартиру. И родители теперь не будут с довольной улыбкой показывать ему газеты: «Опять о тебе». Но какое-то другое, сложное чувство, которое существовало подспудно, в котором еще не успел разобраться, постепенно приглушает болевой комок, снимает неудовлетворенность.

Пискарев дошел уже до проходной и повернул обратно в цех. Его глубоко растрогало душевное благородство Сенина — кто когда добровольно уходил с хорошел печи? — и возмутил Рудаев. Знал он Серафима Гавриловича давно и никак не ожидал от него такого бесстыдного отступничества. Не постеснялся народа, вывернул себя наизнанку.

Долго бродил он по цеху, разыскивая младшего Рудаева. Наконец увидел его в разливочном пролете.

— А батя твой, декларатор прославленный, оказался шкурой, — растягивая слова, будто для того, чтобы Рудаев особо прочувствовал каждое, процедил он.

— Ну, ну, полегче! Что, глотнул? — вспылил Рудаев. Пискарев подробно рассказал, как методически и упорно выбивал Серафим Гаврилович Сенина из седла и как нахально влез в него сам.

— Быть не может, — выдохнул Рудаев.

— Если бы я сказки сказывал, то выбрал бы что-нибудь поудачнее. — Пискарев болезненно скривил в усмешке рот и пошел прочь отяжелевший, подавленный.

Однако уйти из цеха, не излив душу, не смог. Подошел к одному сталевару, потом к другому, и скоро вся вечерняя смена узнала о происшедшем.

Рудаев убедился в этом, когда, уходя из цеха, обходил по своему обыкновению печи — люди не смотрели ему в глаза — и понял, какую злую шутку сыграл Гребенщиков с отцом и даже с ним. Небось народ думает: «Протащил своего батеньку на хлебное местечко». II никому ничего не объяснишь, не оправдаешься. Все в цехе уверены, что он — «человек Гребенщикова», «хвост», и, конечно же, посчитают, что это перемещение произведено не без его участия. До сих пор его ни в чем упрекнуть не могли. Даже принимая рапорт, не делал отцу никаких скидок, никаких поблажек. Провинился — наравне со всеми получи свою порцию. Он не демонстрировал своей объективности, он просто был объективным. И хотя отец потом, дома, ворчал на него, в цехе тем не менее никаких вольностей по отношению к сыну не допускал, даже величал на «вы». За это, да и не только за это уважали их обоих.

Рудаев не дождался пяти часов, когда начинался его законный перерыв, и помчался домой — не терпелось поговорить с отцом, втолковать, как выглядит его поступок в глазах людей, повернуть события вспять. А может, отец задумал какой-то маневр?

Отец был на огороде. Без рубахи, в подвернутых брюках, он как ни в чем не бывало поливал грядку с огурцами, и эта идиллическая картинка окончательно взбесила Рудаева.

— Чем ты можешь объяснить свою выходку? — с места в карьер напустился он.

— Выходки бывают у таких мальчишек, как ты, У людей постарше это решения.

— Так объясни свое решение.

— Вот потому, что оно мое, я не собираюсь ни перед кем отчитываться. — Серафим Гаврилович внимательно следил за струей воды, вяло бежавшей из шланга.

— Это все, что ты можешь сказать? И не стыдно перед народом.

— Ни на вот столечко, — с хитрой усмешкой проговорил Серафим Гаврилович, показав на кончик пальца.

— А не переменишь ты свое решение?

— И не подумаю. Я назад не пячусь.

— Ничего себе — не пячусь! — снова возвысил голос Рудаев. — А это что, не задний ход?

— Чего ты на меня кричишь? Тут тебе не цех. И ты тут для меня не начальство. Я здесь хозяин!

— Ну и хозяйнуй на здоровье как знаешь! — зло ответил Рудаев и пошел в дом.

— Чего вы там расшумелись? — спросила его мать. То была очень полная женщина с удивительно моложавым лицом, не утратившая в свои пятьдесят три года девчоночье-наивного выражения глаз. Она стояла в коридоре, прислонившись к стене, и хотя немногое разобрала из разговора между отцом и сыном, но по выражению лиц и жестам почувствовала, что произошла серьезная размолвка. — Напрасно ты так, Боря…

— Ах, мама, ничего ты не понимаешь… — отмахнулся Рудаев и, сняв со шкафа чемодан, направился в свою комнату.

— Да расскажи хоть толком, что произошло, — заглянув в дверь, жалобно простонала мать.

— Это тебе батя расскажет. — Рудаев едва шевелил посеревшими губами.

Принялся укладывать вещи. Костюм, один, второй. На первых порах хватит. Белье. Не стоит. Какое летом белье? Трусы да майки. И еще носки. И платки, пожалуй, носовые.

Мать недоумевающе следила за ним. Увидев, что пиджак брошен небрежно, не выдержала, сложила его по всем правилам — подкладкой наружу, рукава внутрь.

— Ты же не забудь портфель, — сказала она, решив, что сын уезжает в командировку, но, когда увидела, что он снимает с полки книги, всполошилась: — Куда нагружаешься так?

— Не могу я здесь, мама…

— Почему?

Руда ев тяжело вздохнул.

— Не могу…

— Боря, поехал бы ты на море, покупался. Ведь так бывало: окунешься — и весь свет вроде уже по-другому выглядит. И у него за это время перегорит. Он же отходчивый.

Рудаев задержал в руке отобранные книги, но только на мгновенье. Бросил их в чемодан.

— Нет, не могу. — Он обнял мать, виновато заглянул в глаза, понимая, что главное страдающее по-настоящему сейчас лицо — она. Совсем опустевает ее гнездо. Еще год ждать, пока вернутся младшие дети: Юрка — из армии, Наташа — из института, если вообще вернутся. Юрку может на новостройки потянуть. Натка, чего доброго, замуж выскочит и останется в Харькове. Вспомнились вычитанные где-то строчки: «Старость наступает у матери, когда мать остается одна». Смахнул со щеки у нее слезинку, просяще сказал:

— Не сердись, мама… Не за себя обижен… И не удивляйся, если к вам знакомые ходить перестанут.

— Да что же это такое делается!..

Больше она ничего не сказала — душили слезы.

Направляясь к машине, Рудаев бросил быстрый взгляд на отца. Тот видел, что сын уезжает, но и бровью не повел. Только шланг крепче сжал в руке, отчего струя пошла веером.

Отношения отца с сыном испортились давно. Серафим Гаврилович хотел, чтобы после школы Борис работал с ним в одном цехе, хотел сам обучать его всем тонкостям сталеварного дела. Но Борису не понравился старый цех, и он уехал в Макеевку на новые печи. Позже Серафим Гаврилович все же пришел к выводу, что сын был прав, но ослушания не простил и затаил обиду. Вернувшись в Приморск, Борис поселился в родительском доме ради матери: привыкла к большой семье, к большим заботам и безлюдья в доме не выносила. Да и просить квартиру при сложном положении с жильем было стыдно.

Сейчас он пожалел об этом. Он не знал, куда ехать. В гостинице с местной пропиской не примут. А если в заводское общежитие? Снова мысли о доме ворвались в сознание. «Неласковый муж, неподступный отец. Что-то у него кержацкое, въедливое. Замкнется — никакого ключа не подберешь, разозлится — ни на какой козе не подъедешь. Трудновато сейчас будет маме одной с ним».

Остановился у общежития, посмотрел на дверь и поехал дальше. Уговаривать, объяснять, а ну их к дьяволу! Вспомнил, что забыл тапочки. Но не возвращаться же из-за них. И лезвий для бритья не мешало бы захватить побольше — хорошие, английские.

Бессмысленно покружил по городу. Хоть на вокзал езжай — там есть квартирное бюро для курортников. Э нет, оно уже закрыто. А частники только к приходу поезда появляются. И вдруг вспомнил о Пискареве. У того три комнаты, а сын в армии. Пустит, наверно, хотя сегодня ему досадили Рудаевы — и старый и молодой.

Пискарев встретил Рудаева хмуро, но, услышав, что тот смиренно просит приюта, просиял, даже помог внести чемодан.

Отправив гостя в ванную умываться, он пошептался с женой, и, пока Рудаев приводил себя в порядок, на столе появились помидоры, огурцы, графин с какой-то настойкой невероятно лилового цвета и кастрюля с украинским борщом, от которого несся ядреный укропный дух.

Смешно отказываться, когда хочется есть, и Рудаев без лишних церемоний сел за стол.

Жена у Пискарева такая же худенькая, тщедушная, как и он сам. И лицо у нее такое же унылое, блеклое, без единой приметной черточки. Прошлым летом утонул у них младший сын, и это сломало их обоих. Пискарев и так здоровьем не отличался, а тут совсем сдал. Горе подкосило его.

Супруги наперебой ухаживали за гостем, подкладывали куски получше, а Рудаев понемногу пришел в себя, отогрелся. Нет, здесь ему будет неплохо,

* * *

На вечернем рапорте людей было значительно больше, чем обычно. Рудаев чувствовал, что от него ждут каких-то разъяснений в связи с перестановкой сталеваров в смене «В», но сам затевать этот разговор не хотел, — к чему предугадывать вопросы и отвечать на них? Он быстро провел рапорт и уже собирался отпустить людей, как поднялся сталевар третьей печи Мордовец, довольно монументальное сооружение, собранное из разнокалиберных составных, — крупный неподвижный торс, длинные руки, короткие тяжелые ноги и небольшая вытянутая к затылку голова. Рудаев терпеть не мог его за скользкий характер, за фискальские наклонности.

— Товарищ заместитель, как вы расцениваете поступок Сенина? — спросил он.

Учуяв подвох, Рудаев схитрил:

— Точно так же, как и вы.

Мордовец опешил от неожиданности и даже сел было на свое место, но, смекнув, что остался в дураках, тотчас поднялся снова.

— Так, может, и мне последовать этому примеру? Вот тут уже запахло провокацией. Мордовец явно подстрекал Рудаева одобрить поступок Сенина.

— А у вас что, своего ума не хватает решить это самому? — снова сманеврировал Рудаев. Каждое его слово сегодня же будет известно Гребенщикову, не хотелось лишних неприятностей.

Чтобы доконать Рудаева, Мордовец даже пошел на унижение.

— Не хватает, потому и спрашиваю вас. Не грешно ведь с умным человеком посоветоваться.

В этих смиренных словах нетрудно было уловить издевку, и Рудаев с удовольствием послал бы Мордовца за советом по другому, общеизвестному адресу, но от него все остальные ждали вразумительного ответа.

— У Сенина были основания для такого поступка, — сказал Рудаев. — Он сознает, что волна случайно вынесла его на поверхность. А по-честному вам, Мордовец, нужно было уйти с печи первому. Вы же хуже всех работаете, вы все время в хвосте. Вернее, на чужом хвосте в рай въезжаете. По моему разумению, всякий человек, незаслуженно поднятый на высоту, должен испытывать неловкость перед своими товарищами. Но для этого нужно иметь хотя бы остатки, — интонационно подчеркнул он, — остатки зачатков совести.

— Догавкался? — спросил кто-то злорадно, и в напряженную тишину ворвался хохот.

Мордовец стал совсем багровым, но не сдался, — его не так легко прошибить.

— Остатки зачатков, — снова повторил Рудаев.

— А папаша ваш хорошо сделал, что наперегонки с чертом на нашу печку прискакал?

— По возрасту своему, по квалификации он имеет на это право. А вот поступаться убеждениями своими не должен был.

Мордовец сел удовлетворенный. Хоть и рожа в крови, но то, чего он хотел, добился: выжал из Рудаева прямой ответ.

— И вы поэтому от него ушли? — спросил машинист завалочной машины Виктор Хорунжий, парень, которого все звали «балеруном» за любовь к балету и мастерство завалки.

«Вот лупоглазые! Когда только успевают все разузнать?» — без неприязни подумал Рудаев, кивнул в ответ головой.

А назавтра произошло то, чего Рудаев и ожидал. Гребенщиков вызвал его к себе на разговор. От кого узнавал он обо всем, что происходило не только в цехе, но и в семьях, оставалось тайной. Многое приписывали Мордовцу, но, возможно, не он один считал своей обязанностью информировать начальника. Гребенщиков долго смотрел в упор на Рудаева своими немигающими, как у гипнотизера, серо-стальными глазами. Когда-то на Рудаева действовал такой метод психологической подготовки, но сейчас он только вызвал улыбку, и эта улыбка в такую неподходящую минуту окончательно взбесила шефа.

— Рекомендую вам незамедлительно вернуться в лоно отцово! — в приказном тоне отчеканил он.

Рудаев пожал плечами.

— Может, вы соизволите этот жест перевести на русский язык?

— Бывают жесты красноречивее длинной речи, — расслабленно ответил Рудаев, поправляя носком туфли дорожку, а про себя подумал: «Нет, не дотяну я до августа, взорвусь».

— Я считаю, что неудобно руководящему работнику жить у своего подчиненного.

— Но отец — тоже мой подчиненный.

— Не прикидывайтесь простачком. Вы нашли довольно хитроумный способ выразить протест против моих действий.

— Может быть, вы разрешите мне хотя бы жить где я хочу? — с наигранным смирением спросил Рудаев.

— Я вас лишаю только права устраивать демонстрации. А ваш призыв вчера на рапорте к отказу от незаслуженных высот — это что? Вы можете иметь свое мнение по любому вопросу, но высказывать его публично далеко не всегда обязательно. Во всяком случае, пока работаете моим заместителем.

— Принял к сведению.

— Этого мало. И к неуклонному исполнению. Учтите: в такой цех, на такое место охотников найдется предостаточно. — Небольшие умные глаза Гребенщикова сверкали решимостью.

«Пошлю-ка я его к черту и уйду, — пробудилось у Рудаева непреодолимое желание, и он даже побледнел от сделанного усилия подавить его. — Нет, уйти надо, хлопнув дверью. Вот проведу опытные плавки — тогда и рассчитаюсь».

Глава 7

Трудно приходится журналисту на незнакомом заводе, с людьми, которые его не знают, — с ним разговаривают не особенно охотно. Одни не принимают его всерьез, другие не доверяют, а кое-кто и побаивается.

У Лагутиной тоже трудно налаживаются поначалу контакты с людьми. Но она не отчаивается. Это до первой статьи, если, разумеется, заденет за живое.

Первое выступление в газете. Многое зависит от того, что ты сказал и как сказал. Ошибаться можно потом, когда у тебя уже есть багаж удач. Но первую ошибку не прощают, потому что не за что ее прощать.

И Лагутина осторожно нащупывает тему своего выступления. Писать о третьей печи она не хочет. Хваленого хвалить — только портить. К тому же люди обижаются, когда хвалят не только зря, но и одних и тех же. А здесь получится и зря, и одних и тех же. Очень заманчиво приподнять Сенина за его поступок, но она не хочет подливать масла в огонь — добровольный уход с печи Сенина был расценен как протест против созданного в цехе круга избранных, элиты. Можно бы написать о старшем Рудаеве — с первого дня не только всех обогнал, но и вырвался далеко вперед. Филипас уже поговаривал, что надо написать о нем очерк — здорово-де развернулся старый рабочий. Но она категорически отказалась кривить душой. Ее возмутил маневр Серафима Гавриловича, да и вообще он не вызывает симпатии — грозный, неподступный. А вот сын его скроен иначе. Правда, и он неулыбчив, сосредоточенно-мрачен, но исполнен удивительной благожелательности к людям, и люди тянутся к нему. Только и с ним контакт не установился. При встрече он почему-то держится насмешливо-вызывающе. Один раз даже подковырнул: «Что-то вы порожки наши обиваете, а заметок я ваших в газете не вижу. Другие ваши коллеги придут в цех раз, другой — назавтра уже читаешь».

А Гребенщиков? Она во многом уже разгадала его, даже сделала для себя бесспорные выводы. Но разобраться в этом человеке до конца очень сложно. Разобраться и сформулировать — что же он такое. Характерно, что о нем не говорят в цехе ни хорошо, ни плохо. Обычно хорошо о руководителе не говорят, когда его не любят, плохо — когда боятся. В данном случае, очевидно, сочетается и то и другое. Тряхнуть бы его статьей, разобрать стиль руководства. Но такую статью не пропустят. Достаточно начальнику выполнять план — и он уже неуязвим и к нему не подойдешь ни с какой стороны. Мало кого интересует, какой ценой добиваются выполнения плана, какие качества воспитывает руководитель у своих подчиненных, особенно у молодых, наиболее податливых любому влиянию. Цифры — тонны, рубли, проценты — о них главное беспокойство. И как ты будешь доказывать, что стиль руководства плох, если показатели хороши? Победителей не судят. Сейчас нужно что-то более актуальное. И бесспорное.

Еще далеко до конца испытательного срока, но все равно надо поторапливаться. Не в последний же день сдавать материал. Как бы он ни был добротен, редактор тем не- менее решит, что она тихоходная. Кстати, это соответствует действительности. Диплом инженера ей и помогает и мешает. Она никому не верит на слово, всегда Докапывается до сути сама, делает свои, не зависящие от чьего бы то ни было мнения выводы и действительно всегда тратит больше времени, чем те журналисты, которые просто становятся на чью-либо позицию. В этом случае игра получается беспроигрышная — в ответе тот, кто высказывает свое мнение, а не тот, кто его излагает. Тема статьи родилась внезапно. Интересная тема, значительная. И родилась из мелочи. Как-то в доменном цехе Лагутина спросила горнового, часто ли приходится ремонтировать металлоприемник. Это тяжелая работа. К тому же ее нужно делать в быстром темпе, чтобы не задержать выпуск чугуна.

— Раз в четверо суток, — последовал ответ.

— А почему на Магнитке реже?

— Там, значит, начальство умнее, — усмехнулся горновой.

— А может быть, умнее рабочие?

— Это почему же?

— А потому же. Там рабочие предложили свой состав набивки. С синтетической смолой.

— Там, там… — задетый за живое, раздраженно произнес горновой. — А откуда нам знать, что там? Рабочие по заводам не экскурсируют, а начальство им не докладывает.

И Лагутина пошла по цепочке: к мастеру, обер-мастеру, помощнику по производству, начальнику цеха. Один вовсе не слышал, другой где-то читал, но не придал значения, третий видел, но счел маловажным, четвертый… Четвертый сразу забеспокоился, учуяв, что Лагутину привело к нему не простое любопытство, и попросил дать время для ответа.

— Хотите провентилировать вопрос? — пошутила Лагутина. — Только, прошу вас, не так долго, как это водится.

С этого дня у Лагутиной началась целеустремленная работа. Пройти по основным цехам, сравнить с тем, что она видела в Магнитке, в Кузнецке, в Челябинске, выяснить, почему здесь, на приморском заводе, не применяется то или иное новшество, облегчающее труд рабочего, ускоряющее процесс.

В новом мартеновском цехе она начала с начальника. Любезное выражение сползло с лица Гребенщикова, когда Лагутина, задав несколько нейтральных вопросов, спросила, видел ли он в Кузнецке дистанционное управление разливкой стали. Видел? Так почему же в их цехе оно не применяется? Разве ему не жаль рабочих, которые наживают грыжу, поднимая стопор руками, и держат его все время разливки, вместо того, чтобы нажимать кнопки? В проекте не заложено? В Кузнецке тоже не было заложено. Сами разработали схему устройства, сами изготовили приспособления и оборудовали ими все ковши.

— Могут же у начальника цеха до какого-то дела руки не дойти, — благодушно проговорил Гребенщиков.

— А разве начальнику для этого собственные руки нужны? Отдать распоряжение, проследить, чтобы его выполнили, помочь людям, если встретятся затруднения.

Гребенщиков оперся руками о стол, тяжело поднялся.

— Я подумаю.

Снисходительно-ироническая улыбка тронула губы Лагутиной.

— Одна из трех спасительных формул, которыми можно манипулировать бесконечно долгое время: подумаю, посоветуюсь с людьми, согласую там. — Она подняла вверх палец, намекая на высокое начальство. А про себя решила: «Хитрит. Наверняка хитрит. Сделает или нет, а от упоминания в газете ускользает».

— Как вам понравился наш цех, Дина Платоновна? — Гребенщиков явно переводил разговор на другую тему.

— Здание великолепное, оборудование — еще лучше. Люди? Разные люди. Видите ли… Какие-то они примятые.

Гребенщикова даже повело от столь дерзкой прямоты. Но произнесено это было с такой легкостью, таким безыскусственно-невинным тоном, что возмутиться было бы глупо. К тому же Лагутина вела себя настолько независимо, что попросту сбивала с толку. Умудренный жизнью, Гребенщиков решил даже, что ее кто-то надежно опекает из власть имущих. «Ну и бабенка, прямо коробка с сюрпризами, — подумал не без раздражения. — Рыщет по цеху, ни за советами, ни за установками не пришла». Решил сделать ход конем.

— Дина Платоновна, я могу подбросить благодарный материал для первой вашей статьи.

— Буду рада, — бесхитростно сказала Лагутина и мысленно отметила, что Гребенщиков умеет маневрировать.

— Вступитесь за нас, грешных. Забыли металлургов. Незаслуженно забыли. Надо восстановить былой порядок: каждые три месяца — итоги, знамена передовым, премии. Но прежде всего — гласность. — Заметив, что слова эти проскользнули мимо внимания Лагутиной, зашел с другой стороны. — Вы, разумеется, сделаете это по-своему, пропустите через призму своего восприятия, через свой, так сказать, магический кристалл.

«Знаешь ли ты, что я вижу тебя насквозь? — подумала Лагутина. — Переключаешь внимание, отводишь от себя огонь». Решила остудить Гребенщикова.

— У меня не очень получаются статьи общего характера.

— Вы, чувствую, мастер разноса. Не так ли? Но, ей-богу, это уже выходит из моды. Для чего повышать людям кровяное давление?

«Ну и фарисеи. Упрекает в том, в чем сам повинен», — хотелось сказать Лагутиной, но она удержала фразу на кончике языка. Повернула разговор:

— Андрей Леонидович, вы физическим трудом когда-нибудь занимались или после института прямо в начальники угодили?

— Странно, что это вас интересует.

— Почему вы так безучастно относитесь к труду разливщиков? Мне кажется, что каждый, кто подержался за ручку стопора, должен думать о том, как облегчить их участь. И если вас она не беспокоит…

— …то не плоть от плоти… Но бывает иначе, Дина Платоновна: сам натер мозоли, пусть и другие…

— Так думает худшая категория рода человеческого. Лучшая ведет себя иначе — старается избавить других от тех бед, которым подвергалась сама.

Гребенщиков скорбно вздохнул. Нет, эта корреспондентка не походила на своих соратников по перу. Но, черт побери, откуда у нее такая независимость? Это что, от духовного богатства, от бескорыстного служения идее пли полное пренебрежение опасностями профессии? А может, просто уверенность в себе красивой женщины? И как от нее отделаться поприличнее? Или, наоборот, заарканить?

— Да, прямо с вузовской скамьи — в начальники, — запоздало признался он.

— Тогда всё понятно. Если сам не побывал в этой роли, да еще нет элементарной любви к человеку, — ведь нет, Андрей Леонидович, нет, — тогда можно жить спокойно.

Гребенщиков долго подбирал ответную фразу. Вежливую по форме и в то же время убийственную. Но злость тормозила остроту соображения, отупляла.

— Со мной никто не позволял себе разговаривать подобным образом, — только и произнес он.

— И это очень прискорбно. Иногда человека так важно остановить вовремя. Чтобы не разнесло, как двигатель с испортившимся регулятором оборотов. — Лагутина сказала это резко, сознавая, что только так может пробить скорлупу самоуверенности.

Глава 8

Серафима Гавриловича словно подменили, Он замкнулся, ни с кем не разговаривал, домой ходил один. Но работал как одержимый. Дрался за каждую минуту. Застопорилось что-то — и он принимался крошить всех, кто подворачивался под руку. Больше других доставалось сыну. С ним он совсем перестал церемониться и совершенно вышел из повиновения.

Это быстро надоело Рудаеву, и оп решил обуздать отца. Закатил ему выговор за брань на площадке, а через три дня еще один — строгий — захватил чужой состав с металлоломом. Серафим Гаврилович немного угомонился и ругался теперь тихо, хотя сохранил весь словесный набор в неприкосновенности.

Гребенщиков выговора не снял, но на каждом рапорте для контраста с Рудаевым подчеркнуто хвалил сталевара, а за особо удачные плавки премировал из своего фонда.

Его было за что хвалить. Он вел печь так форсированно, как никто, и каждую смену выдавал металла на пятнадцать — двадцать тонн больше, чем остальные сталевары, — изо всех сил старался доказать, что не зря принял предложение начальника. Каждый раз в заводской многотиражке в рубрике «Лучшие из лучших» неизменно упоминался Серафим Гаврилович Рудаев.

За взлетом своего приятеля с восхищением следил Степан Пискарев. Он даже пытался пойти на примирение с Серафимом Гавриловичем, но тот держался отчужденно и пресекал всякие попытки сблизиться. Один раз даже попрекнул Пискарева:

— Чего ты ко мне, Степан, липнешь? Я — «шкура», и нечего со мной якшаться. Надо быть принципиальным.

Пискарев открыл от удивления рот. Кому-кому, считал он, а Серафиму уж никак не пристало говорить о принципиальности.

Единственный человек, с которым Серафим Гаврилович общался, был, как ни странно, Сенин. Нет-нет, улучив минуту, прибежит Женя на третью печь, посмотрит, как идет процесс, иногда отрегулирует количество кислорода. Такое душевное благородство трогало Серафима Гавриловича. Мог бы парень вознегодовать на него, вконец обозлиться, так нет, еще заботу проявляет.

Никогда до сих пор не испытывал Серафим Гаврилович такого наслаждения от работы. Не успеешь сделать завалку, а металлолом в печи уже плавится — струя газа, активизируемая кислородом, режет металл, как автогенная горелка. А зальешь жидкий чугун в печь — и развивается такая температура и плавление идет так быстро, что только гляди в оба.

Подручные сначала косились на нежелательного пришельца, огрызались, вздыхали по Сенину, но постепенно пообвыкли и включились в бешеный темп работы, который навязал им Серафим Гаврилович. Этому немало способствовал и Сенин.

— Не подведите старика, — внушал он подручным. — Лебединую песню поет.

Пристально следил за третьей печью Гребенщиков. Особенно в те дни, когда работал Серафим Гаврилович. Расспросит что да как, постоит, понаблюдает. Только, к его удивлению, облагодетельствованный сталевар держался отчужденно, отвечал односложно и всем своим видом демонстрировал, что внимание начальника ему в тягость.

Гребенщиков понимал, что задуманный им маневр удался только наполовину — от единомышленников он Серафима Гавриловича оторвал, но к себе не приблизил. А молодой Рудаев даже вырос в глазах людей. «Отогрел змеёныша на своей груди, — корил себя Гребенщиков. — Вот уж непреложная истина: ни одно доброе дело не остается безнаказанным».

Сегодня Серафим Гаврилович был особенно немногословным. Буркнул начальнику, что все в порядке, и заторопился к пульту управления. Гребенщиков тоже зашел на пульт, решив, что у сталевара что-то не заладилось, но никаких тревожных отклонений по приборам не обнаружил. Только расход газа был необычно высок.

«Слишком горячо ведет печь старый черт». Гребенщиков хотел сказать об этом сталевару, но тот уже помчался назад. «Ишь, решил на поводке погонять», — подумал беззлобно Гребенщиков, возвращаясь к печи. По-прежнему все в порядке. Хорошо прогретый металлолом потерял свои резкие очертания и плакал расплавленными искрящимися каплями.

Через полчаса Гребенщиков снова появился на площадке. Чугун был уже залит, и поверхность ванны бурлила, как море у скалистых берегов.

Прозвучал сигнал предупреждения — отойдите, и тотчас заработала автоматика. Пламя в печи исчезло, но в следующий миг засверкало с другой стороны.

Сталевара у печи не было. Поискав глазами, Гребенщиков увидел его рядом с начальником смены. Они о чем-то заговорщицки шептались. «Похоже, опять на рекорд идет, — решил Гребенщиков. — Надо понаблюдать».

В кабинете он забыл о своем намерении. На столе лежал свежий номер «Приморского рабочего» со статьей Лагутиной «Протяни руку — возьми сокровища». Пробежал ее глазами, отыскивая свою фамилию. Нет. Статья затрагивала только доменщиков.

Простое и ясное изложение. Мужской почерк. Без охов, без ахов, без упреков, без восклицательных знаков. Но вопросительные знаки есть. Почему на других заводах в шлаковых желобах сделаны углубления, в которых оседают запутавшиеся частички чугуна? Ведь их после каждого выпуска набирается около тонны. Много это или мало? Много. На каждой печи восемь выпусков в сутки, иными словами, восемь тонн. Почему на других заводах наплавляют трущиеся детали сверхтвердым сплавом? Неужели миллион рублей экономии не стоит лишних хлопот? Так факт за фактом. Философских рассуждений нет, философия в подборе доводов. Выводы делайте самостоятельно. А выводы эти грустные: внутренние резервы, даже самые очевидные, далеко не используются. Налицо равнодушное отношение к дополнительным тоннам и миллионам. Но статья не сухая. То здесь, то там ее оживляет диалог — что отвечали на ее вопросы руководители цеха, как отвечали.

Гребенщикову стало не по себе. Чего доброго, вскоре люди прочитают о его разговоре с Лагутиной, а то и с Межовским.

— Вот тебе губки-зубки, глаза-незабудки, — вслух произнес Гребенщиков и позвонил в редакцию. Обычно статьи по мартеновскому цеху присылались к нему на проверку — так уж поставил он себя. Оказалось, что новая статья по мартену действительно есть, только вот согласовывать ее никто не собирался.

— Не беспокойтесь, Андрей Леонидович, Лагутина опытный инженер и технических ошибок не допустит. — Филипас откровенно радовался тому, что освободился от надоевшей ему зависимости. — Завтра будем читать.

— Осчастливил! И еще дурачком прикидывается! — бросив трубку, раздраженно произнес Гребенщиков.

Утром, едва щелкнул козырек на почтовом ящике, Гребенщиков уже был в передней и, не сходя с места, прочитал статью. Она показалась ему злее, чем предыдущая. Впрочем, он не мог разобраться, действительно ли она была злее или произвела такое впечатление, потому что затрагивала его лично. Взять хотя бы только один абзац: «Какие же рогатки стоят на пути переноса опыта с завода на завод? Прежде всего — ложно понимаемое самолюбие. Оно воздвигает прочный психологический барьер против всего нового, что просится со стороны. Иногда сюда примешиваются соображения материального порядка — внедришь плохое свое — получишь больше, чем за хорошее чужое. Вдобавок манят лавры первооткрывателей. В цехе, где руководителем товарищ Гребенщиков, причин непринятия нового так много и они так разнолики, что докапываться до истины приходится в каждом отдельном случае. Не пришла ли пора потребовать от начальника цеха внедрения предложений, облегчающих труд, независимо от того, кто вносит их, — свои или чужие?»

Анализ был правдивым и точным, это больше всего взбесило Гребенщикова. Ишь, размахнулась. Требовать призывает… Какая-то бабенка, писака, бумажная душа. Он один может требовать, потому что он на это поставлен.

Гребенщиков бросил газету на пол, но тотчас поднял, свернул, сунул в карман. Чтобы, чего доброго, не прочитала жена. В ее глазах он должен оставаться непогрешимым.

Уже по дороге на завод он немного остыл. Лагутина не затронула третьей печи, а этого он боялся больше всего. Однако в защиту продувки металла воздухом по методу Межовского высказалась достаточно категорично. Придется статью опровергнуть. Но не просто наотмашь. Аргументированно. А вот аргументов, которые можно было высказать публично, у него нет. Не признаваться же, что он опасается осваивать сжатый воздух только потому, что потом могут не дать кислорода. Нельзя вскрывать секреты своей дипломатии в технической политике.

Целый день Гребенщиков не мог освободиться от незнакомого ему ощущения подавленности. Словно засела в душе заноза, и все усилия вытащить её ни к чему не привели. Ему казалось, что рабочие разговаривают с ним не так, как обычно, и помощники избегают его взгляда. А на дневной рапорт собралось народа как никогда. Еще бы! Первый раз ковырнули начальника в печати, любопытно, как он себя поведет, как будет выкручиваться. Разумнее всего, конечно, промолчать. Ничего, дескать, не случилось, все эти филантропические разглагольствования не заслуживают внимания. Такой способ борьбы с критикой усвоил не он один и, между прочим, небезуспешно.

С рапорта расходились неохотно. По сути, должен был состояться большой, серьезный разговор. Каждая строка статьи била в цель, выводы были доказательными и неопровержимыми. Но Гребенщиков от объяснения увильнул, заняв дипломатическую позицию. Люди обманулись в своих ожиданиях.

Оставшись один на один с Рудаевым, Гребенщиков все же не выдержал, спросил:

— Как вам эта… стряпня?

— Какая стряпня? — не понял Рудаев.

— Да вот… лагутинская.

Рудаев помедлил с ответом. Достал папиросу, помял ее, но не закурил — Гребенщиков не выносил табачного дыма.

— Хорошая статья, — сказал спокойно. — И вежливая. Можно было покрепче всыпать. Но это, кажется, не за горами. Лагутина скучать нам не даст.

— Вы думаете? А как бы ей прищемить хвост?

— Вот тут я вам не советчик. У каждого свой метод самозащиты. Я, например, предпочитаю открытый бой, а не обход с тыла.

В приемной секретарша протянула Рудаеву письмо.

— Борис Серафимович, не откуда-нибудь, а из Франции.

Рудаев вскрыл конверт. Незнакомый, четкий, старательный почерк. Письмо было короткое:

«Дорогой Боря, очень прошу это заявление отдать лично директору в руки и замолвить за нас словечко. Жаклин». Заявление тоже оказалось немногословным. «Уважаемый товарищ Троилин! Вы меня и в глаза не видели, но, возможно, помните семью Иронделей, которая два года назад уехала во Францию. Сейчас у нас нет желания более страстного, чем вернуться обратно. Мы сделали непростительную глупость и теперь днем и ночью клянем себя за это. Вы спросите, почему письмо пишу я, а не отец. Ему стыдно обращаться к вам, стыдно, что не послушал тогда ваших советов. Очень, очень просим Вас, не откажите в вызове. Без Вашего согласия никто не разрешит нам въезд в Россию. От Вас и только от Вас зависит вся наша дальнейшая судьба. Мы уже обессилели от непрестанных терзаний. Помогите, пожалуйста!


Жаклин Ирондель.


P. S. И не очень уж обвиняйте папу. Тоска по родине — это великое чувство, и папа заболел ею вторично».

«Крепко написала, — отметил про себя Рудаев. — Без единой трескучей фразы, а за душу берет. Слезы за ним чувствуешь, вопль».

Не раздумывая долго, Рудаев позвонил Троилину и отправился к нему на прием.

Жаклина! Он вспомнил ее совсем ребенком. Едва научившись держаться на ногах, она пробиралась через дыру в ветхом заборе в их двор и понемножку проказила: гоняла кур, рвала, еще не созревшие помидоры, в союзе с Наткой разрушала фортификационные укрепления, сооруженные Юркой из земли и обломков кирпича. Она никого не боялась в этом доме, здесь ей все разрешалось, все прощалось.

Став кое-как болтать, она потешала всех, путаясь в русских, украинских и французских словах. На его глазах пошла в школу, взрослела, становилась тонконогой, как аистенок. Потом он уехал в Макеевку и долго не видел ее, а когда вернулся, не узнал. Худенькая, с торчащими лопатками девочка превращалась в девушку, и девушка эта казалась ему то привлекательной, то представала взору чуть ли не гадким утенком. Одно несомненно украшало ее — неуемная резвость. Он продолжал относиться к ней как к члену своей семьи, как к сестренке, даже лучше, чем к сестренке, — Жаклина была ласковее. И как брат утешал, когда в день отъезда во Францию она плакала, уткнувшись лбом в его плечо. На перроне толпились многочисленные родственники и рабочие с завода, и ему было неловко, что именно его плечо выбрала Жаклина, чтобы выплакаться, что ему уделяет последние минуты.

Зажегся зеленый свет на выходном светофоре. Отец схватил Жаклину за руку, потащил к вагону, подсадил на ступени. С его лица тоже не сходило страдальческое выражение, и похоже было, что и он и Жаклина вот-вот сойдут на перрон и больше никакая сила не увезет их. Анри даже оглянулся на Елизавету Ивановну, словно искал ее поддержки в этом своем решении. Но поезд тронулся, путей к отступлению больше не было.

Второй раз Елизавета Ирондель, урожденная Головня, покидала свою страну.

* * *

Первый раз Лиза Головня расставалась с родиной при самых трагических обстоятельствах. В апреле сорок третьего года гитлеровцы схватили пятьдесят юношей и девушек, втиснули в товарный вагон и с этой самой станции отправили в Германию. Дали харчей на пять суток, а везли двенадцать. Вагонная дверь открывалась раз в день, когда приносили воду и разрешали вынести бак с нечистотами. Ни голод, ни холод, ни спанье вповалку на тонком слое гнилой соломы не мучили так, как эта общая параша. Большего стыда, большего унижения нельзя было и вообразить.

Полтора года каторжной работы, голодного, нечеловеческого существования и всего два счастливых дня: когда Германия погрузилась в траур по случаю гибели трехсоттысячной армии у волжской твердыни и когда самолеты разбомбили завод в Ваппингене под Мецем, на котором работала Лиза.

Наконец настал и третий такой день. В августе 1944 года американские войска подошли к Мецу и обстреляли его. Только радость лагерников быстро сменилась отчаянием. Гитлеровцы уготовили им страшную участь. Заколотили двери бараков (окна были зарешечены) и стали обливать стены керосином.

Но неожиданно на территории лагеря поднялась стрельба, так же неожиданно кончилась, и наступила подозрительная тишина. Ни лая сторожевых собак, ни лающего говора охранников.

А потом страшные удары в дверь и французская речь. Вошли люди с автоматами, одетые кто во что. Это были Франтиреры. Они объявили, что охрана перебита и лагерники свободны.

Уходить в темноту ночи было страшно, решили дождаться утра. Спать не легли. Сидели на нарах и пели песни. Разные песни на разных языках.

На исходе ночи кто-то постучал в окно. Все притихли, никто не решался откликнуться. Снова стук, теперь уже в дверь, и просьба открыть.

Лиза подошла к двери, толкнула ее и в испуге отскочила в сторону. Небольшой парнишка, согнувшись в три погибели, внес на себе великана. Уложив ношу на свободные нары, представился. Зовут его Анри, тяжело больного товарища — Павлом.

Отдышавшись, Анри рассказал, что в опустевшем бараке остался еще один такой — Сергей. Оба русских распространяли сводки Советского информбюро, и гитлеровцы, дознавшись об этом, исполосовали их плетьми из стальной проволоки.

Вскоре в барак перенесли и второго русского. Оказав несчастным посильную помощь, стали размышлять, что с ними делать дальше. Если в Меце американцы, все решится просто. А если гитлеровцы?

Лиза вызвалась сходить в Мец. Правда, на платье у ней буквы «ОСТ» и лагерный номер, но кто-то ведь должен рискнуть.

Анри сразу понравилась эта девушка. Хрупкая, миловидная, глаза черные, как у Эсмеральды. И потом такая горячая готовность помочь в беде…

Вернулась Лиза быстро. Она не дошла до Меца, узнала по дороге, что город свободен, — немцы удрали, американцы еще не вступили.

Утром, устроив раненых в больницу, Лиза и Анри расстались.

Три месяца стояли американцы под Мецем. Воспользовавшись их нерешительностью, гитлеровцы вернулись в город и первым делом принялись вылавливать лагерников.

Местное французское население всячески помогало им избежать страшной участи, но спастись удалось далеко не всем. Сергей и Павел были повешены во дворе больницы рядом с врачом-немцем, который посмел принять их на лечение.

Только в ноябре американцы вошли в Мец. Анри, как и многие молодые французы, испытавшие ужасы гитлеровских лагерей, вступил в ФФИ — внутренние французские силы. Его одели в военную форму, вручили пистолет, и теперь уже он разыскивал гитлеровцев, рассеявшихся по Лотарингии, этой исконной французской земле.

Судьба оказалась благосклонной к русской девушке и французскому парню. Они встретились снова.

Отгремели последние выстрелы войны, над рейхстагом взвился советский флаг. Многие французы вернулись домой, не сделал этого только Анри — он не представлял себе разлуки с Лизой.

Когда в город приехали представители советского командования и стали составлять список желающих вернуться в Россию, Анри умолил занести в этот список и его.

Это был смелый шаг. Что слышал Анри до войны о России? То, что сообщала пропаганда. Дикая страна, снега такие, что каждый день приходится раскапывать сугробы, иначе из дому не выйдешь, бороды до пояса, сани да самовары. Метро в Москве только по воскресеньям работает и пускают в него по партийным билетам. И, самое страшное, — все обобществленное. Даже жены. Лишь познакомившись в лагере с русскими, он убедился, что они вовсе не варвары. Наоборот, очень чуткие, добрые и отзывчивые люди.

В Париже, в советском консульстве, Анри и Лиза зарегистрировали свой брак. Лиза Головня стала Елизаветой Ирондель.

Путь Анри не был усыпан розами. Этот молодой француз, не успевший еще нажить крепкого здоровья, взвалил на свои плечи часть той тяжелой ноши, которую несли советские люди, возрождая к жизни разрушенные войной города и заводы. Испытал все, что испытывали они, — и карточную систему, и труд по разборке завалов, где с дьявольской сноровкой были перемешаны искореженные железные конструкции, кирпич, станки, обломки бетона.

На заводе уже восстановили мартеновские печи и листопрокатный цех. Анри предпочел листопрокатный. Сначала работал разметчиком, потом стал резчиком.

Трудолюбивый, сообразительный, добродушный, он быстро завоевал расположение товарищей по работе, и они всегда были рады рассказать ему то, чего он не знал, научить тому, что не умел. Даже русскому языку учили. Подводили к плакату и заставляли читать вслух. Шутили: «Мы ему вместе с грамотой сразу и политграмоту».

Грамота давалась Анри с трудом. В Приморске одни говорили по-русски, другие по-украински, а большинство на том особом донецком диалекте, в русскую основу которого в изобилии вплетаются слова и украинские, и специфические казачьи, и еще бог весть какие. Этот язык, приправленный французским акцентом, а иногда оснащенный французскими словами, звучал в устах Анри особенно комично: «Чи дадут мне докюмент, чи не дадут», «Он не се на как посмотрит на це начальник участка».

Родичи изо всех сил помогали Иронделям обосноваться. Лизина мать подарила им полдома с участком под огород, другие посадили на участке фруктовые деревья и виноград. С каждым годом улучшалось благосостояние семьи. На скопленные деньги купили легковую машину.

Так и жила эта семья спокойно, ладно, без всяких треволнений, пока однажды не пришло письмо из Франции.

«Дорогой брат Анри, как мы все рады, что нашли тебя! Очень хочется увидеться. Но пас здесь много, а ты там один, и ты должен приехать к нам.

Мартина».

Короткое, скупое письмо, но оно все перевернуло в сознании Анри.

О Франции он никогда не забывал. Просматривал все сообщения в наших газетах, от первой до последней страницы, перечитывал «Юманите», но возвращаться туда но собирался — оброс семьей, да и работа у него интересная, хорошо оплачиваемая. Анри давно приучил себя не вспоминать о доме, не думать о нем. Слишком горько жилось детям, когда отец привел женщину, которая так и не стала им матерью. Один за другим, еще не оперившись, вылетали они из гнезда куда придется, к кому придется — в любом месте, с любыми людьми жилось легче, чем с мачехой. Как быстротечно время! Когда он ушел из дому, его младшей сестре Мартине не было трех лет.

Ему неудержимо захотелось домой. Домой! Это чувство возникло внезапно, как тайфун, ширилось и крепчало, как тайфун, и, как тайфун, бушевало.

Тянуло его не столько во Францию, сколько в Фрессенвиль. Именно этот городок вставал сейчас в его воображении. И даже не городок — улица Де-Ванкур, а еще вернее — один дом на этой улице, где прошло его детство.

Анри уже не нужно было закрывать глаза, чтобы представить себе четыре каменных ступеньки, которые вели к застекленной двери, сложный узор железной решетки, массивную бронзовую ручку. Сколько раз теперь мысленно открывал он эту дверь, переступал порог и бродил по комнатам. Он видел каждую завитушку, каждую выпуклость на спинках старомодных стульев, каждую царапину на полированной спинке широкой двуспальной кровати, на которой умерла мать, рожая Map-типу. В эти мгновения ему казалось, что он обоняет запах дома, сложный, тяжелый запах не то сырости, не то плесени, но запах единственный и неповторимый.

Прислали письма Шанталь и Катрин. Они давно замужем, имеют детей и живут в Шампани.

Анри сделался неузнаваемым. Куда исчезли веселость, спокойствие, уступчивость. Он стал раздражительным, непреклонным, ничьих советов не только не принимал, но даже не хотел выслушивать. Он был во власти только одного, до сих пор неведомого ему чувства — тоски по родине, и это чувство управляло теперь всеми его мыслями, всеми поступками.

А тут как на беду Анри познакомился на пляже с двумя французами — Роже и Огюстом. Они тоже женаты на девушках из Приморена, но, не в пример ему, живут во Франции в предместьях Парижа. Анри подолгу задерживался у них, наслаждаясь и встречей с соотечественниками, и такой дорогой его сердцу французской речью.

— Ты бы посидел с детьми вечер, — как-то обиженно заметила Елизавета Ивановна. — Последнее время совсем от дома отбился.

— Да-а! Я давно от дома отбился, а не последнее время, — с несвойственным накалом произнес Анри и отсчитал по пальцам пятнадцать лет.

Никогда прежде не говорил так Анри, и у Елизаветы Ивановны сердце сжалось от тяжкого предчувствия.

А еще через несколько дней, проводив новоявленных Друзей, он заявил жене:

— Мы тоже скоро уедем во Францию.

Анри стоически выдерживал непрерывную осаду. Жена, дочь, тети, дяди, племянники, племянницы и просто знакомые порознь и сообща отговаривали его от такого шага. Советовали подумать еще и еще, взвесить.

— Подумал, взвесил. Советовали поехать в отпуск.

— Поедем все сразу. Советовали сначала поехать одному.

— Боюсь. Могут потом не выпустить. Или их не впустят.

Но что-то дрогнуло в душе Анри, когда он оформлял расчет. Ожидал, что его отъезд вызовет нарекания, недовольство, но ни один человек не сказал ему укоряющих слов.

Анри даже было обидно. Что он, совсем безразличен им? Хочешь — живи, хочешь — уезжай? Разве он плохо работал, разве не выстоял рядом с ними трудные годы? И только когда прощался на перроне с мастером, у него полегчало на сердце.

— Езжай, дорогой, — сказал мастер. — Кому-кому, а русскому человеку особенно понятно, что такое Родина. Но смотри, если что не сладится — поворачивай назад.

* * *

Все произошло так, как и предполагала Лагутина. После опубликования цикла статей — третья была о прокатчиках — жизнь ее стала беспокойной. В редакцию без конца звонили, а то и просто приходили разные люди. Многие инженеры и рабочие, побывавшие на других заводах и безуспешно пытавшиеся заимствовать ценные новшества, увидели в Лагутиной своего заступника и считали необходимым вооружить ее новыми примерами и фактами. Потянулись к ней и авторы разных замаринованных предложений, прося заступничества и помощи. Многие предложения заслуживали внимания. Но они требовали не столько материальных затрат, сколько производственного риска, а на него, как правило, идут люди, наделенные той особой технической интуицией, которая берет верх над арифметическим расчетом и обывательской осторожностью.

Лагутину и раньше возмущала безнаказанность отказов. Волокитчиков и перестраховщиков могла обуздывать разве только пресса. Но пресса бралась за них так редко и с таким опозданием, что это никого не пугало.

Обилие материала озадачило Лагутину. Она не могла выступать в газете по каждому отдельному случаю, а разразиться статьей общего порядка — все равно что стрелять без прицела. Потом она все же сориентировалась. Посылала в БРИЗы запросы от редакции и требовала обоснованных на них ответов.

Одно письмо, касавшееся организации диспетчерской службы, послала Троилину. Он откликнулся быстро. Позвонил, попросил приехать, Троилин долго рассматривал Лагутину. Он был обманут в своих ожиданиях. Автор таких полновесных и зубастых статей представлялся ему старше, строже, представительнее. А перед ним сидела молодая, милая и явно смущенная женщина.

— Что вам сказать, Дина Платоновна? — как-то неопределенно начал Троилин. — Залп у вас получился внушительный. Некоторые товарищи забегали, как растревоженные тараканы. Смешно получилось. Пришлый чело-век — и вдруг проявил такую осведомленность в их области. Ведь о синтетической смоле для желобов ни в бюро технической информации, ни в отделе новой техники знать не знали и ведать не ведали. Хотите услышать, какое ощущение осталось? Автор выложил далеко не все, что было у него в запасе.

— Тема эта, к сожалению, вечная и неисчерпаемая…

— И, что самое главное, — за облака не унеслись. По нашей грешной земле прочно ножками ходите. Понимаете, что можно, чего нельзя.

Лагутина смотрела на Троилина недоверчиво и выжидательно. Была уверена, что директор затаил против нее обиду и так или иначе даст это почувствовать. Среди руководителей такого ранга ангелов она еще не встречала.

Уловив ее настроение, Троилин решил растопить ледок.

— Дина Платоновна, как вы устроились материально? Лагутина грустно усмехнулась.

— Хотите знать, сколько я получаю? Мало. Даже сказать неудобно. Впечатление такое, будто сделано все, чтобы в газетах работали одни бессребреники и энтузиасты.

— Так зачем же торчать там? Давайте к нам на завод. Места есть. Отдел новой техники, БРИЗ. Не нравится — идите референтом главного инженера.

— Думаете, что, будучи вашей подчиненной, я утихомирюсь? — уколола Лагутина.

— Ну, зачем так. — Лицо Троилина выразило неподдельное огорчение.

Лагутиной стало неловко, что обидела зря славного человека.

— Игнатий Фомич, у меня свои планы, — доверительно сказала она. — Хочется активно поработать в газете, Давно об этом мечтала.

Уговаривать Троилин не стал. Оставил за обеими сторонами право в любое время вернуться к этому вопросу.

Порывшись в папке, протянул Лагутиной приказ по заводу — обсудить статьи, наметить конкретные мероприятия.

— Я хотел бы, чтобы на обсуждения приходили и вы, — сказал Троилин. — Ваше присутствие охладит горячие головы, а они безусловно найдутся. Договорились?

Отказываться было неудобно, и Лагутина согласилась. Троилин позвонил в доменный цех, спросил, когда состоится обсуждение. Позвонил и Гребенщикову.

— А мы обсуждать не собираемся, — небрежно ответил тот.

— Почему?

— На всякий чих не наздравствуешься.

— И все-таки вам придется выполнить приказ по заводу.

— Ох, Игнатий Фомич, если бы все ваши приказы выполнялись…

Троилин покраснел, сконфуженно взглянул на Лагутину и выключил динамик.

— Сложно с ним. Попадет же умному человеку такой характер. Но что поделаешь, Гребенщиков как специалист всех устраивает. Меня в том числе. Опытнейший начальник, самостоятельно ведет цех, всегда обеспечивает план и, если что не так, — все удары принимает на себя. Поставить другого? Это всегда лотерея. — Троилин помолчал, вздохнул и, движимый потребностью посоветоваться, разоткровенничался: — С Гребенщиковым сложная дилемма. Либо снять, либо терпеть. Снять не за что. Терпеть? Тоже невозможно. Нет, личными соображениями можно пренебречь. Воспитание людей в цехе меня беспокоит.

— Да, — согласилась Лагутина. — Непротивление злу способствует неуязвимости зла.

— Вот и ломай голову, что с ним делать. А вы как полагаете?

— Слишком рано задаете вы мне эту задачу, — ушла от ответа Лагутина.

Троилин подумал, вызвал секретаршу и распорядился собрать мартеновцев для обсуждения статьи в своем кабинете.

— Вот теперь, — удовлетворенно сказал он, потирая руки, — пусть поразмышляет — явиться или нет. Прийти — значит, выполнить приказ, а не прийти — оставить открытым тыл и дать людям возможность выговориться. Пожалуй, придет. Что ж, будьте готовы, Дина Платоновна, к контратаке.

Но получилось совсем не так, как ожидал Троилин. Гребенщиков на обсуждение не пришел, но и разговор но душам не получился: люди боялись высказываться откровенно даже в его отсутствие.

Рудаев тоже помалкивал — не хотел задавать тон, ждал, что скажут рабочие, и выразительно поглядывал на отца: ну начни, ну выдай хоть что-нибудь, хоть по третьей печи, тебе же предоставляется трибуна. Но Серафим Гаврилович, встретившись с сыном глазами, всякий раз демонстративно отводил их в сторону и не произнес ни звука.

Троилин стал задавать вопросы, ему отвечали нехотя и коротко:

— Да, хорошо бы механизировать разливку.

— Да, можно попробовать сжатый воздух.

Только Сенин пренебрег теми соображениями, которые давили на остальных.

— Статья несомненно полезная, потому что все в ней конкретно, — безапелляционно заявил он. — Это по существу первое острое выступление в адрес руководства цеха. Наконец-то в душный фимиам восхваления ворвался свежий воздух критики.

— Ишь как красиво запел, — поддел его Мордовец. — Ты что-то помалкивал, пока тебе этот самый… как его… химиам подпускали.

Сенин не стал защищаться, но за него все же вступился Рудаев.

— Упрек несправедлив, — сказал он. — Сенин потому и ушел с печи, что восхваления эти пришлись ему не по душе, как некоторым, хотя он больше их заслуживает.

Оплеуха была адресована очень точно, и Мордовец решил дать сдачи. Оставаться в долгу было не в его правилах.

— Ненужная эта статья. Даже вредная. — Он рубил каждое слово. — Перебаламутила всех людей, а пропагандирует птичье молоко! Автор, не посмотрев в святцы, бухнул в колокол!

— Ну, это мнение сугубо индивидуальное и, по всей видимости, кем-то продиктованное, — как бы вскользь заметил Рудаев, но люди его поняли и одобрительно заулыбались.

Разговор снова потух, и никто больше не решался трогать эту щекотливую тему.

Глава 9

Гребенщиков проводит свой последний перед отпуском рапорт и настроен торжественно. На нем костюм, в котором он в цех не ходит, замысловатого цвета — не то с сиреневым, не то с зеленым отливом, сверхостроносые туфли и модный узкий галстук — прямо из цеха едет на вокзал. Но порядок есть порядок. Подчеркнуто скрупулезно разобрана работа смены, каждому воздано по заслугам, занесены в журнал все промахи. И сверх программы — внушение как вести себя в его отсутствие: не давать своевольничать в цехе заводскому начальству, ни в чем не изменять заведенного порядка, неукоснительно выполнять план. А в заключение — сюрприз. Серафиму Гавриловичу Рудаеву, который оставил далеко позади всех своих напарников на третьей печи, тут же вручается путевка в Мисхор и премия — месячный заработок. Такого почета еще никто не удостаивался. Получали и путевки и премии, но ходили за ними в завком и в кассу. А тут без всяких волокит.

Серафим Гаврилович держится невозмутимо, однако нет-нет и скосит хитрый глаз, пытаясь установить, как оценивается происходящее. Бесстрастны лица. Ни одобрения, ни порицания. Но старого сталевара не проведешь, он знает, что люди прикрываются личиной безразличия, когда не хотят обнаруживать своих чувств. Значит, порицают, потому что одобрение скрывать незачем.

Спрятав конверт с деньгами и путевкой во внутренний карман пиджака и почтительно выслушав поздравления и наставления на будущее начальника цеха, Серафим Гаврилович поднялся, чтобы произнести ответное слово.

— Мне хочется высказать благодарность… — Он откашлялся, нарочно сделал паузу, чем ввел в заблуждение Гребенщикова, который уже успел просиять, решив, что эти слова адресуются ему, — благодарность моим товарищам за то, что не заклевали меня… и не заплевали. За двурушничество, за поворот наоборот. Шутка ли сказать: фордыбачил человек столько времени, а бросили ему кусок жирного пирога — и стих. Д пошли разговоры — шкура продажная… Так ведь?

Стало очень тихо. Даже самые отдаленные звуки, раздававшиеся в цехе, беспрепятственно проникали в комнату.

— А как же иначе? — тихо промолвил Рудаев-сын. — Как?

Отец не удостоил его взглядом. Не удостоил и ответом. Зашел с другой стороны.

— Есть в народе такая поговорка: «Не место красит человека, а человек место». Верная ведь поговорка.

— Пословица, а не поговорка, — поправил сталевара Гребенщиков, но тот только досадливо махнул рукой.

— А у нас получается — место красит человека. Вчера ты безвестным был, а сегодня поставили на привилегированную печь — и сразу пупом земли стал. За примерами бегать недалеко. Ну чего стоит Мордовец как сталевар? А слава на всю страну. И в газете, и по радио, и портреты. В кино пойдешь — и там он на тебя глазами лупает.

— Серафим Гаврилович, я на поезд могу опоздать! — попытался остановить сталевара Гребенщиков, но тот как ни в чем не бывало продолжал, даже не повернув голову в сторону начальника:

— Я почему пошел на третью? Перво-наперво хотел стариной тряхнуть. Показать, что жив еще Рудаев, что старый конь борозды не испортит.

Молчат люди. С опаской посматривают на Гребенщикова. Помрачнел. Вот-вот прорвется. Но Серафим Гаврилович словно не видит сгущающихся туч.

— А еще… доказать, что начальник кадры подбирает случайные. На такую печь надо ставить лучших, а какие они лучшие, если я в первые же дни всех за пояс заткнул? А раз не лучшие — почему вокруг, них столько треску подняли? — Серафим Гаврилович помолчал, словно ожидал ответа, и заговорил снова, все больше и больше взвинчивая себя: — Когда я раньше грыз наше начальство за третью, могли подумать, что завидую. А сейчас я сам на ней работаю и заявляю по-прежнему: нельзя в цехе людей на две категории делить — одним все, другим ничего, одним зерно, другим полову. И я сегодня на ней последнюю упряжку отработал. А под вашим началом, Андрей Леонидович, ходить вообще больше не желаю. За путевку и премию спасибо, это меня вроде как на пенсию проводили.

И вот тут выдержка окончательно покинула Гребенщикова.

— Вы, Херувим Гаврилович, этот номер специально к моему отъезду приготовили? — не сдержал он ярости. — Специально? Чтобы испортить настроение перед отпуском?

— Вы нам каждый день его портите. И ничего, в весе не теряете.

Гребенщиков взглянул на часы. Пора ехать. И это, собственно, выход из положения. Не найти ему сейчас подходящих слов, чтобы парировать наотмашь.

Он попрощался с людьми и уже из-за двери окликнул Рудаева, попросил проводить его.

— Спектакль, конечно, вашей постановки, — пробубнил свирепо, едва сели в машину.

Рудаев с трудом подавил улыбку.

— Представьте себе — чистая самодеятельность.

— Что собираетесь делать?

— С чем?

— С этим… смутьяном. Ну и фрукт.

— А что можно сделать? Пенсионер. Хочет — работает, хочет — нет, хочет — режет напропалую, что думает, хочет — помалкивает.

Гребенщиков сам понимал нелепость своего вопроса. Собственно, не старый Рудаев беспокоил его, а молодой. Как поведет он себя, получив бразды правления? А что если никто из сталеваров не пойдет на место, которое дважды добровольно освобождали? Борис Рудаев может воспользоваться поводом и перевести печь на обычный режим. Этого допустить нельзя. Уступишь раз — потом попробуй прибрать к рукам.

— В общем так, Борис Серафимович, — непреклонно сказал Гребенщиков. — Третью печь вести на прежнем режиме. Хоть сами сталеваром на нее становитесь. Головой ответите.

Подъехали к вокзалу. Гребенщиков выскочил из машины, оставив открытой дверцу. Он был уверен, что Рудаев последует за ним, что можно будет еще несколько слов сказать на ходу, но тот из машины не вышел.

* * *

Вечером, забрав свои пожитки у Пискарева, Рудаев подъехал к отчему дому. Открыл ворота, завел во двор «Москвича».

— Земля ревнула — Борька выскочил, — услышал он неласковый голос отца.

Серафим Гаврилович появился на крылечке. Стал, широко расставив ноги, словно на палубе в качку, запустил руки в карманы. Всем своим видом он подчеркивал, что нисколько не обрадован возвращению сына. Но тот либо не почувствовал настроения отца, либо не придал этому значения, взял чемодан и направился в дом.

— Куда так разогнался? — грозно спросил отец.

— Как куда? Ну… домой.

Серафим Гаврилович жестом остановил сына.

— Ты же уехал от нас. Сам. Не захотел с отцом жить. А теперь я не хочу. Что это за комедь такая? Тоже мне князь удельный нашелся. Хочет — карает, хочет — милует. Хватит, поизмывался ты надо мной достаточно в цехе, чтобы еще и дома штучки выкобрыкивать. Так что не прогневайся, давай-ка от ворот поворот. Оно так обоим спокойнее будет.

Рудаев стоял поникший, неприкаянный.

— Но батя… я тебя тогда не понял… — смиренно проронил он, еле шевеля губами.

— И тогда, и целый месяц не понимал. — Серафим Гаврилович подтянул сползающие с живота штаны. — Нет чтобы подойти да спросить по-человечески: чем, дескать, ты, батя, руководствуешься, какие такие соображения засели в твоей голове? Я бы тебе и рассказал начистоту свою задумку. А ты сплеча рубанул — и был таков. Вот и валяй туда, где был. Поворачивай оглобли, не стесняйся.

Понимал Серафим Гаврилович, что говорит не совсем то, что нужно, предъявляет сыну незаслуженные обвинения, но не смог переломить себя, не выместить обиду. А сын… Поставить бы ему чемодан на землю, да и сказать просто: «Извини, батя, погорячился». И все бы сладилось. Но не таковские Рудаевы. Самолюбивые, гордые, с норовом.

Бросил сын снова чемодан в багажник, выехал задним ходом на улицу, круто развернулся, чуть было не сбив забор, и погнал машину, стараясь приглушить и стыд и гнев.

Но куда? Опять к Пискареву? Ничего не поделаешь. А там что-то постоянное подыскивать надо.

Долго кружил Рудаев по городу, отдаляя ту минуту, когда придется рассказывать Пискареву о новой нелепой и, казалось, окончательной размолвке с отцом и снова просить приюта.

Глава 10

Отношения Рудаева с начальником цеха осложнились год назад, когда Гребенщиков предложил построить в цехе печь особой усложненной конструкции. Он сам сделал технический проект и докладывал о нем всюду, где только мог, — в заводоуправлении, в комитете, в институтах. О подобных печах несколько раз сообщалось в иностранных журналах, но информации были скупые, никаких точных данных не содержали и носили скорее чисто рекламный характер. Гребенщиков как следует потрудился, чтобы воплотить идею в чертежи.

Сторонников на заводе у него нашлось достаточно. Кто откажется от печи, которая даст в полтора раза больше металла, чем обычная? К тому же Гребенщиков учел, на какие эмоции следует воздействовать, чтобы у людей не погас пыл. Освоение такого агрегата сулило и славу, и премии, а возможно, и награды.

Единственным человеком, который восстал против затеи начальника цеха, был Рудаев. Он увидел в этой печи много недостатков. К тому же она очень сложна в строительстве и в эксплуатации. Почувствовал и цель, к которой стремился Гребенщиков, — прогреметь. Первую свою схватку Рудаев проиграл, потому что у Гребенщикова были готовы и расчеты и проект, а Рудаев мог сослаться лишь на техническую интуицию. Пришлось засесть за расчеты и потом уже с цифрами в руках доказывать, что и обычная мартеновская печь может увеличить производительность, по крайней мере, в полтора раза, если создать ей те условия, какие предусматривал Гребенщиков для своего агрегата.

Но и вооруженный расчетами, Рудаев все же проигрывал. Противоборствовать было не просто. Перевешивали авторитет начальника, его инженерный апломб. Никто расчетов Рудаева не проверял. В таких случаях побеждает не расчет, а расчетчик, не проект, а проектировщик. Победа оказалась на стороне Гребенщикова. Закрепив ее приказом директора, Гребенщиков уехал отдыхать на Рижское взморье. Тогда Рудаев решил доказать правильность своих утверждений экспериментом. Для этого и были созданы сталеварам третьей печи особые условия. Весь кислород, который понемногу и потому без особого эффекта давали всем печам, сосредоточили на третьей. Лучший металлолом — тоже третьей. Третьей все в, первую очередь.

Не ошибся Рудаев. Прошло две недели, и печь увеличила производительность на двадцать семь процентов, хотя условия ей были созданы далеко не идеальные, не те, какие предусматривал Гребенщиков для своего агрегата.

Ликовали не только сталевары третьей печи, радовались все в цехе. Вот что получилось, когда улучшили снабжение печи. А если обеспечить ее всем досыта?

Рудаев тоже радовался. И тревожился. Как поведёт себя, вернувшись, Гребенщиков?

Но Гребенщиков не то что возмущения, даже удивления не выказал. Было похоже, что узнал обо всем еще на курорте и тщательно продумал тактику своего поведения. Он не только похвалил сталеваров. Он щедро премировал их и даже объявил благодарность в приказе. В этом же приказе закрепил особый режим для печи, принятый временно, как постоянный.

Сталеваров остальных печей такое узаконение привилегий для одной печи ущемляло морально и материально, и они запротестовали. Однако Гребенщиков был непрошибаем: не я это выдумал, сами затеяли, нечего пятиться назад. А однажды, вконец выведенный из терпения, заявил без обычных словесных выкрутасов:

— У вас самолюбие есть? У меня тоже. Как я могу допустить, чтобы печь при начальнике работала хуже, чем при заместителе? Тут уж, знаете, вопрос престижа…

Мало-помалу Гребенщикову удалось кое-кого натравить на Рудаева, выставить его главным виновником несправедливого разделения сталеваров. Но заставить Троилина форсировать проектирование своей печи он не мог. Директор убедился в том, что не мудрствуя лукаво можно с обычной печи взять металла намного больше, и засадил проектировщиков за изучение работы лучших печей на разных заводах.

Проект Гребенщикова пока не отвергли. Он повис в воздухе. Рудаев быстро сориентировался, что стоит ему добыть убедительные данные, и проект, в бесперспективности которого был уверен, окончательно рухнет. Вот он и решил воспользоваться отпуском Гребенщикова.

На другой день после скандального рапорта, главным героем которого стал Серафим Гаврилович, он собрал работников цеха в красном уголке. Собрал и повел такую речь:

— Когда-то наш завод гремел на всю страну. Здесь, в старом адовом мартене, дали бой пределыцикам, опрокинули старые нормы, открывали новые горизонты сталеварения. И неплохо бы нам шагнуть вперед к… былой славе нашего завода. Разумеется, на новых рубежах. Опять сказать свое слово в технике. Есть с кем подраться и за что подраться. Нашлись люди, которые утверждают, что мартены, даже такие современные, как наш, нужно сносить и заменять принципиально новыми агрегатами. Одни из них убеждены, что мартеновские печи непригодны для продувки металла и не видят перспектив их развития, другие страдают азотобоязнью и мешают внедрению сжатого воздуха. Есть возможность всех этих горе-теоретиков положить на лопатки. А попутно показать, на что способны сталевары нашего завода.

И Рудаев стал подробно рассказывать об опытах, которые задумал провести.

Сидевший в самом дальнем ряду Межовский тревожно поглядывал вокруг — ожидал взрыва. Такие баталии разыгрываются вокруг третьей печи, и вдруг Рудаев навязывает новые беспокойства, обостряет ситуацию — вводит привилегии еще для одной печи, на которой он, Межовский, будет колдовать с лаборантами. Теперь придется остальным сталеварам поступиться всем и для нее.

Но он ошибся, взрыва не произошло — люди оценили важность задачи. Не каждый осмыслил все до тонкостей, но у каждого она нашла отзвук. Пискарева не на шутку заело, что кто-то подвергает сомнению живучесть мартеновского дела, которому отданы многие годы; Серафим Гаврилович думал: «Вон с какой стороны подбирает Борис ключи к начальнику. Придется сдать путевку и остаться еще на месяц, помочь раздеть Гребенщикова. Пусть увидят, что король если не совсем голый, то, во всяком случае, без штанов»; Сенин, которому осточертели теоретические дисциплины в институте, вдруг учуял возможность практического применения полученных знаний. И каждому хотелось, чтобы завод прогремел снова, хотелось обрести право говорить, что он с приморского завода, с такой же гордостью, как делают это магнитогорцы. «Мы из Магнитки» звучит как «Мы из Кронштадта».

Собравшиеся знали, что Рудаев, облеченный на месяц достаточной властью, самостоятельно принял решение проводить опыты, и было лестно, что он собрал коллектив объяснить значимость этих опытов, посоветоваться, как лучше их провести.

Клич был брошен не только сталеварам. Рудаев обращался ко всему персоналу цеха. На этом собрании впервые прозвучало, что класс обеспечения печей всем необходимым должен быть равноценен классу мастерства сталеваров, что любой сталевар, будь он семи пядей во лбу, ничего не добьется без самоотверженной помощи многочисленной армии людей всех производственных участков. И когда Рудаев попросил пожертвовать двумя выходными днями и организованно съездить в Макеевку посмотреть продувку металла, чтобы не тыкаться из угла в угол, как слепые котята, не начинать с нулевой отметки, все согласились так дружно, что возникло опасение, хватит ли мест в автобусе. Даже Серафим Гаврилович, считавший зазорным учиться у чужаков, на этот раз отступил от своего правила.

Выступать после Рудаева Межовскому было легко. Ни спорить, ни убеждать не пришлось, и он, великий мастер изложения самых сложных теоретических проблем с ясностью, доступной любой аудитории, принялся посвящать собравшихся в тонкости нового дела, подтверждая каждый вывод примерами из практики. Его заслушались даже те, кому специфические тайны сталеварения были неведомы.

— Давать кислород в факел, который стелется над ванной, — говорил Межовский, — все равно что жарить яичницу, сжигая газ над сковородкой. А подавать кислород в металл…

— …все одно что сжигать газ в яичнице, — не удержался Серафим Гаврилович от напросившегося сравнения, чем вызвал такой безудержный смех, что профессору пришлось переждать, пока он стихнет.

— Точное понимание теплотехники, — нашелся Межовский и, чтобы снова овладеть вниманием аудитории, преподнес новость: сталеварам в отдельные периоды процесса придется вести плавку без топлива.

Только Серафим Гаврилович, услышав столь невероятное сообщение, сохранил бесстрастное выражение лица, будто этот технический парадокс не являлся для него неожиданным.

С любопытством следил за Межовским Женя Сенин. Все выводы и доводы профессора ему понятны, он слушает его лекции в институте. Но он не подозревал за Межовским такого умения трансформировать запутанные формулы в общедоступные понятия и был восхищен этим. Думал он и о другом: уцелеет ли после всего Рудаев?

Снять его Гребенщикову не так просто — слишком прозрачны будут мотивы такого поступка. По-видимому, начнет потихоньку подсиживать, выживать. Он это умеет. Во всяком случае, в следующий свой отпуск Рудаева в цехе не оставит. Понимает ли это Борис Серафимович и каковы истинные его побуждения? Хочет выкурить Гребенщикова из цеха? Но ради чего? Чтобы занять его место? Вряд ли. Троилин не очень жалует молодых. Предпочитает апробированных, и это Рудаев знает. Похоже, просто хочет расчистить дорогу новому. Так и Гребенщиков вроде ратует за новое. Новая печь. Кислород. На первый взгляд кажется, что Рудаев консервативнее: вместо новой печи — старая, вместо кислорода — более слабое средство — воздух. А может быть, Рудаев смотрит на воздух как на дешевый заменитель? Лучше какой-нибудь активатор, чем никакого?

И Сенину очень хочется, чтобы в этой схватке полярных начал верх взял Рудаев.

Глава 11

Вести эксперимент сразу на двух печах оказалось невероятно трудно, и особенно туго пришлось Рудаеву. Он не научился еще передоверять дело другим, да и некому было передоверить. До сих пор продувку металла в цехе не производили ни кислородом, ни воздухом, хотя все механизмы были смонтированы. Всюду нужен глаз да глаз. Очень выручали отец и Сенин. Приходили они в цех за час, за два до своей смены и уходили намного позже других — помогали сталеварам освоить продувку металла. В этом новом способе активизации процесса было столько тонкостей, которые приходилось постигать только на опыте, столько неожиданностей, которые ставили в тупик. Нет-нет — и выбросит из печи этак тонн сто металла. Зальет рабочую площадку от края до края, к печи ни подойти, ни подъехать. Процесс шел с невиданной скоростью. Не успел оглянуться — плавка расплавилась. Набрал сталевар пробу и, пока получил анализ из лаборатории, — металл в печи уже не тот. Переусердствовал с кислородом, перегрел плавку — начинаются неприятности на разливке: струя металла размывает отверстие стакана в ковше и хлещет неудержимо. Недодал кислорода — металл недогрет, поворачивай процесс вспять. Сталевар на такой печи чувствовал себя, как шофер, впервые севший в гоночную машину. Только успевай поворачивать, а о том, чтобы затормозить, и не помышляй.

Вот теперь, на крутых поворотах, и выявились способности каждого. Серафим Гаврилович, издавна умевший определять состояние плавки «на глазок», преуспевал, Сенин постигал методику нового процесса быстро и уже наступал на пятки бывалому сталевару, а вот Мордовец никак не мог сориентироваться в новой обстановке и работал из рук вон плохо.

Рудаев в первый же день перетащил в свой кабинет диван из кабинета Гребенщикова (заместителю мягкая мебель по рангу не полагалась) и теперь редко показывался у Пискарева.

Через неделю после начала экспериментов в цехе появилась Лагутина. Подошла к первой печи, где вели продувку металла воздухом, достала из сумочки синее стекло в изящной алюминиевой оправе, заглянула сквозь гляделку в печь. В тех местах, куда были опущены фурмы, металл бешено бурлил, выстреливая множество разновеликих брызг. Посмотрела на свод — не долетают ли до него брызги. Нет. Ух ты, долетел-таки снопик.

— Дайте-ка ваше стеклышко, — услышала она голос Серафима Гавриловича.

Взглянув на пламя, он остался доволен стеклом. Хорошее. Не слишком светлое и не густое, настоящее мартеновское стекло. Вернул его уважительным жестом, сказал:

— Птицу судят по полету, сталевара — по стеклу.

— Почему вы не в своей смене? — поинтересовалась Лагутина.

Серафим Гаврилович кивнул на молодого чернявого сталевара, метавшегося у печи от окна к окну.

— А вот этот, бывший блатнячок, Межовского слушать не пришел, в Макеевку не ездил, теперь мается. Чужого ума не набрался, а своего не хватает. Вот и стою над ним… — И зычно крикнул: — Эй, Ревенко!

Подбежал сталевар. Обтер ладонью волглое, в горошинах пота ржаво-красное лицо.

— Чего ты там распрыгался, как козел?

— Мутно стало в печи.

— Закрой газ.

— Совсем?

— Совсем.

— Застудим плавку.

— А я что втолковывал в твою башку?

Сталевар нехотя выполнил распоряжение и снова заметался у окон. Зачерпнул длиннющей ложкой сталь, вылил ее на плиту, потом еще раз, еще. Он недоумевал. Топливо не подавалось, а металл не только не остывал, но даже грелся. Снова подбежал к своему наставнику, теперь уже с радостным блеском в глазах. Поднял кверху большой палец — во, мол.

— Уразумел что-нибудь? — спросил Серафим Гаврилович.

Сталевар понимающе кивнул, но потом все же решил расшифровать свою догадку словами — пусть не подумает Серафим Гаврилович, что он из непонятливых.

— Углерод горит, греет. Как в конвертере. Серафим Гаврилович облегченно вздохнул.

— Дошло наконец.

— Ну, если сам начальник воздух на смех поднимал…

— Каждый своей головой должен соображать, а не брать чужую взаймы.

Когда Ревенко отошел, Лагутина спросила:

— Серафим Гаврилович, положа руку на сердце: вы не погорячились тогда на рапорте с уходом из цеха?

— Как сказать… И да и нет. Уходить все равно придется. Досадно, конечно. Интересные дела разворачиваются. А в старый цех возвращаться — все одно что из церкви в конюшню. Этот месяц откручу, а вернется «Волкодав»…

Лагутиной стало жаль старика. Она знала таких неугомонных пенсионеров. Вне завода они чувствовали себя неприкаянными и по два, по три раза возвращались на работу. Знала и таких, которые, уйдя на пенсию, приходили ежедневно в цех, выбирали сталевара из начинающих и топтались вокруг него, как наседка возле цыпленка, предостерегая от неверных шагов, от опрометчивых действий. И не могла представить себе подвижного, горячего, влюбленного в свое дело Серафима Гавриловича сидящим дома сложа руки. А власть, которую он познал? Самую радостную власть над огнем, над металлом, над этой могущественной, непокорной стихией, которую создал человек для того, чтобы ежедневно, ежечасно обуздывать, укрощать? Вкусившему эту власть трудно расстаться с ней.

У третьей печи стояли Рудаев, Межовский и Сенин. Вид у них помятый, по настроены они весело.

— На плакат проситесь. Сталевар, инженер, ученый, — подойдя к ним, сказала Лагутина и заботливо посмотрела на Межовского — впереди еще двадцать дней, а лицо уже выдает усталость.

— Лиха беда начало, — улыбнулся Межовский, комкая в руке платок, которым вытирал лицо. — Дальше будет легче. Сталевары вошли во вкус. На полтора часа плавки пошли быстрее с продувкой воздухом, на два с половиной — с кислородом. И учтите: только разгон берем.

— Это сталеварам будет легче, — заметил Сенин. — Всем остальным чем дальше, тем труднее. Напряженнее станет ритм.

— В газету, Дина Платоновна, пока ни строчки. Потом, — поспешил предостеречь Рудаев.

Лагутину покоробил категорический тон.

— У нас свобода печати, — отрезала она и быстро пошла к первой печи.

В холостом пролете между печами Рудаев догнал ее, придержал за руку.

— Вы меня простите, — совладав со спазмой, застрявшей в горле, проговорил он. — У нас с вами началось с пикировки и так почему-то продолжается. Поверьте, я отношусь к вам совсем иначе.

Лагутина молчала, смотрела куда-то вверх и в сторону. Над сводом второй печи рабочие укрепляли кислородные фурмы. Спросила:

— Что, и эту на кислород?

— Да. Продувка сэкономила нам кислород, его расходуется в два раза меньше, чем при подаче в факел, — рассеянно объяснил Рудаев. Он был немало озадачен тем, что его извинение повисло в воздухе.

— Значит, три печи будут интенсифицированы, — словно про себя отметила Лагутина и только сейчас подняла на Рудаева глаза. Где-то в глубине их еще таилась обида. — Гребенщиков этого не стерпит. Вы вскрываете резервы печей, и цеху обязательно увеличат план.

— Волков бояться — в лес не ходить, — беспечно отозвался Рудаев.

— Волкодавов бояться… — рассмеялась Лагутина.

У Рудаева полегчало на сердце. Смеется — значит простила.

Теперь Лагутина появлялась в цехе ежедневно. Нарастающий азарт поиска, постижение нового захватили ее целиком. Она сразу решила, что ей незачем ковыряться в многочисленных технических деталях — ведь не сталеварению посвящала она себя, — и все же вникала в бесконечное количество мелочей, интересовалась буквально всем, что делали причастные к эксперименту люди.

Вместе со всеми она радовалась успехам и сокрушалась, когда постигали неудачи, вмешивалась в споры и сама затевала их, если находила какие-то решения или действия неверными, нецелесообразными. С грустью думала она о том, что инженер превалирует в ней над журналистом, что мыслит она не столько образами, сколько техническими категориями. Статья у нее складывалась, а вот очерк — нет. Она утешала себя тем, что со временем все отстоится, выкристаллизуется основное, но утешение было слабым. У газетчика нет времени для длительной раскачки, они стрелки на передовой линии огня. Это писатели, как в дальнобойной артиллерии, длительно изучат позиции, тщательно выверят прицелы и потом бабахнут тяжелым снарядом. А она пока даже не журналист. Скорее инженер с журналистским уклоном.

Глава 12

У Лагутиной было редкое умение слушать. Она никогда не смотрела собеседнику в глаза, исключая те особые случаи, когда надо было смутить или установить, говорит он правду или присочиняет, но и не отводила их в сторону, все время держала собеседника в поле зрения, чтобы тому не показалось, будто его не слушают. Она не научилась, да и не училась придавать своему лицу бесстрастное выражение, и собеседник видел, когда она огорчается, когда радуется, когда восхищается и когда негодует. Короче говоря, она располагала к откровенности дружеским излияниям. А манера не смотреть в глаза помогала Лагутиной не только впитывать сказанное, но и анализировать. Эти процессы шли рядом, не мешая, один другому, не нарушая установившегося контакта.

К Лагутиной приходили люди и за помощью и за советом, а иногда просто так, поделиться; выплакаться, чтобы облегчить душу.

Зачем попросила встречи Вера Федоровна, мать сталевара Сенина, Лагутина долго не могла понять.

Начала Вера Федоровна издалека, рассказывала со многими ненужными подробностями, часто сбивалась, подолгу подыскивала слова, но это как раз и создавало впечатление ненарочитости и полной искренности.

Они расположились на балконе санатория после концерта, который дал ее любительский балетный ансамбль. Отсюда хорошо было видно море. Лучи прятавшегося за массивами зданий солнца делили его как бы на две части: радостно-ясную и сизую, мрачную. Где-то далеко-далеко, как одинокий тюльпан, чудом уцелевший на вспаханном лугу, алел парус. Сначала Лагутиной показалось, что так окрасил его случайно прорвавшийся луч закатного солнца. Но цвет был вызывающе яркий, естественный.

— Посмотрите, что у нас получилось, — продолжала свою исповедь Вера Федоровна. — Я балерина, он — инженер. В конце концов я ушла из театра и переехала сюда. Ну ладно, я перестала танцевать, а он… Он мог защитить диссертацию, стать ученым. И вот всем пожертвовал, чтобы помогать мне. Когда я организовала здесь кружок балета, выросший в театр (это легко сказать — выросший!), он все свободное время отдавал ему. Тапером был, дирижером стал. А на заводе… — Вера Федоровна понизила голос до шепота, хотя ни на балконе, ни в вестибюле никого, кроме них двоих, не было, — замер почти на одной точке. Пошли на обоюдный компромисс, и из обоих ничего путного не вышло. Согревает только сознание значимости сделанного. Но лучше без жертв.

Вера Федоровна примолкла, и Лагутина, воспользовавшись паузой, — надо было показать, что она внимательно слушает, — проговорила:

— Женщины отличаются тем, что легче идут на жертвы, зато потом вымещают свои потери, действительные и мнимые.

— Вы, конечно, обратили внимание на нашу приму Зою Агейчик. — Вера Федоровна не откликнулась на замечание Лагутиной, чтобы не потерять нить разговора.

— Да. Одаренная балерина. У нее не только лицо, но и тело говорит о душе утонченной и легко ранимой. А глаза… Такая глубина, такая задумчивость…

— Работница чулочной фабрики, — живо откликнулась Вера Федоровна. — Яркий пример талантливости народной.

Попав на проторенную стезю, она взахлеб принялась рассказывать о Зое. О гранях ее дарования, о её возможностях и душевных качествах. Призналась, что балерине уже требуется более опытный педагог и наставник, который отшлифовал бы ее, научил летать по-настоящему. Но для этого нужна сцена большого города, профессиональный театр. А чтобы попасть в театр, очень важно очутиться в фокусе внимания. Не смогла бы Лагутина опубликовать о ней статью где-нибудь в центральной прессе?

«Вот какое желание толкнуло тебя на беседу. Но для чего тогда такая длинная преамбула о себе, о муже?» — подумала Лагутина с легкой досадой.

— Вы напрасно считаете меня универсалом, — заметила она. — Я пишу только о том, что хорошо знаю. Статьи о промышленности у меня лучше или хуже получаются, а что касается искусства… Не писала ни разу.

Веру Федоровну явно огорчил этот уклончивый ответ, и она вдруг, как показалось Лагутиной, забыв о своей просьбе, ни с того ни с сего стала рассказывать о своем сыне.

Женю она готовила в балет, с самого раннего детства муштровала с той беспощадностью, на какую способно только по-настоящему любящее материнское сердце. Но воспитание в семье шло вразрез с воспитанием в школе. Город промышленный, главные люди в нем — металлурги, машиностроители, моряки. Женя учился с их детьми, а эти дети признавали только профессии отцов, профессии трудные и прославленные. Он и решил, что мужчине подобает находиться у печи, у станка, у штурвала, и уже с пятого класса задумался над тем, чтобы приобрести «солидную» специальность. Машиностроителем? Это показалось слишком прозаическим и будничным. Моряком? Побывал бы в море хоть на коротких рейсах, возможно, потянуло бы. Но корабли, на которые он попадал, либо разгружались, либо стояли на ремонте, и романтики дальних странствий по чужим морям и портам он не ощутил. А вот металлургия его пленила. Буйство огня в мартене, стремительность изгибающихся, как змеи, раскаленных полос в прокате оставили неотразимое впечатление. Пленили и люди, с таким залихватским небрежением укрощавшие разъяренную стихию огня и расплавленного металла. И ему, щупленькому, слабенькому, беззащитному против, своих приятелей, задиристых и ловких, захотелось стать настоящим мужчиной, захотелось научиться покорять эту стихию, самую страшную из всех стихий. Постепенно балет становился обузой, сначала ненужной, потом тяжкой. Он взбунтовался. Сорвал выступление в школе и заявил, что больше этим девчоночьим делом заниматься не будет.

— И не раскаивается? — спросила Лагутина, хотя была убеждена, что этот влюбленный в свое дело сталевар целиком поглощен своей профессией.

— Нет, Женя не жалеет о том, что сделался сталеваром. Исчезло ощущение ущербности, которое долгое время преследовало. Его сверстники озорничали, дрались, курили, а он был образцовым тихоней. Девчонки не обращали на него никакого внимания, даже доверяли свои девчоночьи тайны, будто он и не был мальчишкой. Ну каково было выслушивать Жене признание девочки, которая ему нравилась, что она «умирает» от любви к другому, и каково передавать от нее записку глуповатому самонадеянному счастливчику или даже объясняться ему от ее имени в любви до гроба? Сейчас он вырос в своих глазах, обрел самоуважение. Но не прощает себе, что попутно не занимался балетом.

— Не дают покоя лавры товарищей? — как бы ненароком осведомилась Лагутина.

— Хуже. Влюбился в Зою Агейчик. И как! Я даже не думала, что нынешняя молодежь может так влюбляться и так ревновать. Хотя, впрочем, сила ревности не всегда соответствует силе любви. И он грызет себя. Нашел же в себе силы Виктор Хорунжий работать в цехе на завалочной машине и заниматься балетом, причем и там и там одинаково успешно. Он премьер, она — премьерша. Совместные репетиции, совместные занятия по искусству, совместные поездки. А вскоре, возможно, и длительный выезд на гастроли за рубеж. Женя не может препятствовать их постоянному общению. Ему даже не всегда удается зайти за Зоей к концу репетиции или спектакля и проводить ее домой — у него ведь еще три дня в неделю занятия в институте. Встречаются редко, выбирают самые длинные дороги, выдумывают самые разные причины, чтобы задержаться, — в магазине, на почте. В общем, беспризорная любовь.

— Ну и пусть поженятся, — благодушно обронила Лагутина.

— И повторят нашу ошибку, — вдруг ожесточилась Вера Федоровна. — Существуют несовместимые профессии, Дина Платоновна. Например, металлург и балерина.

Ни в одном большом городе нет большого металлургического завода, а Женя заболел большими масштабами. Только и слышу: шестьсот тонн, девятьсот тонн.

«Ах, вот для чего нужна была такая длинная преамбула», — только теперь догадалась Лагутина.

— Вы поймите меня, — продолжала свое Вера Федоровна. — Я не сына охраняю от Зои. Лучшей невестки не пожелала бы. Я Зою спасаю от него. Для искусства. Вы сами сказали, что женщины легче идут на жертвы. Знаете, что я говорю ей? Не выходи замуж за человека обычной профессии. Если уже невтерпеж, бывает такое, живи с ним, но в парный хомут не влезай. Она умница, понимает. И пока держит на расстоянии. Но ум отцов наших для нас поздний ум. Чужие ошибки никому не в помощь, каждый должен наделать своих, будто мир только вчера создан…

Взошла луна, круглая, словно очерченная циркулем, желтая, как из начищенной латуни, и лунная дорожка, широкая у берега и суживающаяся к горизонту, легла через море. Понемногу затихало шуршание шин неподалеку на асфальте и говор людей. Только изредка вспыхивал чей-то смех, да какой-то неуемный гитарист из отдыхающих с завидным упорством разучивал «Калитку». В коридоре потухли лампы, и очертания залитого лунным светом берега стали выпуклее, а огни ярче. Становилось холодно, можно было перейти в вестибюль, но Лагутина боялась даже переменить позу, чтобы не нарушить ту атмосферу доверительности, которая роднила сейчас ее с Сениной.

— Если бы вы знали, Дина Платоновна, как тело балерины просит танца, ритма, музыки… — проникновенно говорила Вера Федоровна. — Мне кажется, что балет сродни ораторскому искусству, этому высокому искусству, когда человек жжет глаголом сердца людей. Только здесь ты жжешь жестом, движением, позой, говоришь все, что хочешь сказать, кричишь, когда нужно. И чувствуешь (не видишь, во время танца ничего не видишь), именно чувствуешь кожей своей, что тебя понимают, тебе сопереживают. Это неповторимое, ни с чем не сравнимое блаженство. И вдруг от всего этого отказаться. Четыре стены и муж. Пусть нежный, любящий, чуткий, но он не может заменить тебе всей той радости, какую испытываешь ты, давая радость многим. Я страдала все эти годы, страдала сильнее, чем женщина, потерявшая любовь. Я это почувствовала позже, чувствую и сейчас. И я не хочу, чтобы Зоя испытала подобное. Она рождена для сцены и уже вкусила радость общения со зрителем. Она найдет человека в своей среде, пусть ошибется, пусть изменит ему, пусть переменит его, но нельзя изменять искусству. Эта измена карается так беспощадно, что никакая другая кара не может сравниться с ней. Еще раз говорю как на духу: я не о Жене думаю, я думаю о ней. Пусть выходит замуж за кого угодно, но только не за моего сына. Я не буду чувствовать себя соучастницей преступления.

— Кто знает, может быть, гораздо большее преступление — разбивать молодую и крепкую любовь, о которой, как это часто бывает, сохраняется горькое сожаление до конца дней, — задумчиво сказала Лагутина и неожиданно твердо добавила: — Я, во всяком случае, соучастницей этого преступления не буду.

Глава 13

Темное небо, темное море. И зачерненная даль. Отсюда, с высокого берега, кажется, что перед тобою степь. Огоньки? И в степи бывают огоньки. Разве только шум. Назойливый и тревожный. Да еще ветер, влажный, солоноватый морской ветер, то осторожно крадущийся, то неожиданно порывистый.

На скамье у самого обрыва Рудаев, Межовский и между ними Лагутина. Они приехали сюда, на самый отдаленный пляж, прямо из цеха, чтобы немного отдохнуть, подышать свежим, не пропитанным газом воздухом.

— Пахнет штормом, — сказал Рудаев.

— На море или в цехе? — усмехнулась Лагутина.

— На море. И в цехе…

Межовский молчит. Трудный месяц остался позади, но завтра появится Гребенщиков и поднимется такой переполох, что дым коромыслом стоять будет. И как развернутся события? Позволит Гребенщиков продолжать опыты или нет? Выигрыш от продувки металла воздухом неоспоримый — на каждой плавке в среднем сэкономлено более полутора часов. Утверждение Гребенщикова, будто при продувке непременно повысится азот в стали, опровергнуто. Но есть и уязвимые места. Брызги металла и шлака преждевременно износили свод. Нужно дорабатывать фурму и, возможно, пожертвовать еще одним сводом, а это шестьсот тонн дорогостоящего и дефицитного огнеупора. Пойдет ли на это Гребенщиков? Что у него возьмет верх — техническое провидение или деляческая расчетливость и уязвленное самолюбие?

— Да сядьте вы ближе. С такими джентльменами совсем продрогнуть можно, — напомнила о себе Лагутина. — Холодно ведь, ветер. — Она обняла себя за плечи, зябко поежилась. — Со всех сторон прохватывает.

Мужчины придвинулись. Рудаев снял пиджак, набросил на спину Лагутиной и впервые ощутил уютную теплоту ее крепкого тела.

— Вот так еще терпимо. — Лагутина спрятала подбородок за ворот пиджака и сразу повеселела. — Борису Серафимовичу я не удивляюсь, он женофоб, но вы-то, профессор. О вас говорят…

— Что говорят? — насторожился Межовский. Лагутина ответила не сразу. Закусила губу, бросила на доктора лукавый взгляд.

— Что вы очень внимательный и заботливый муж.

— А-а… — вздохнул Межовский с очевидным облегчением.

Лагутина рассмеялась. Рассмеялась тем легким заразительным смехом, который беспрепятственно льется откуда-то из самых глубин и невольно заражает других.

И вдруг нервное напряжение бесследно исчезло, и все, что угнетало каждого из них, показалось не таким сложным, как виделось только что и каким было в действительности.

Ветер все больше ошалевал. Он то дул с моря, то нападал со степи и нес с собой терпкий запах чабреца, прелых трав да интимный переклик перепелов. А иногда, совсем взбесившись, вихрил без зазрения совести столбы мелкой-премелкой пыли.

— «Ветер, ветер на всем белом свете!..» — патетически произнесла Лагутина, и по одной этой фразе можно было сделать вывод, что она любит и хорошо читает стихи. — Откуда?

Мужчины не ответили.

— Аи-аи! Гармонические личности, интеллектуалы… Нет, нет, друзья мои, я не с упреком. Просто досадно. Славные люди, один инженер, другой уже доктор. И души у обоих широкие, с размахом. Вот выйдет за вас, Борис Серафимович, замуж врач или музыкантша…

— Или журналистка… — ехидно вставил Межовский.

Лагутина на миг смутилась — не ожидала от этого миролюбивого человека такого злого выпада, но тотчас нашлась:

— Этот вариант не из худших. Журналисты — народ разносторонний, с ними есть о чем поговорить. А вот что вы будете рассказывать, к примеру, врачу? Об операциях технологических? Скорость выгорания, коэффициент распределения, шлаковый режим… Чудно! Сближает людей что-то общечеловеческое — искусство, литература.

— Больше всего сближает общая профессия, — заметил Межовский.

— Это на первых порах, а потом, поверьте, надоедает. Сужает семейный кругозор, не способствует взаимному обогащению.

— Литература… — раздумчиво протянул Рудаев. — Вам бы такого начальника, как у меня, вы бы и о газетах забыли.

— А скажите, Борис Серафимович, если бы вы стали начальником, у вас появился бы досуг? — живо спросила Лагутина. — Вот Гребенщиков умеет его организовать. А вы? Но только честно.

— Организовал за его счет, — вступился Межовский.

Рудаев на минуту задумался. Он давно забыл, что существует другой мир, не менее реальный, чем этот, в котором он постоянно вертится. Ему даже требуется усилие, чтобы представить себе прогулку по улице, залитой солнцем, среди нарядно одетой толпы, спокойное сидение в театре, бездумный отдых на лоне природы. Повернулся вполоборота к Лагутиной, упрямо проговорил:

— Начальник цеха должен показывать пример работоспособности. Это во-первых. А во-вторых, специфика нашего дела такова, что требует безраздельного служения ему.

— Иными словами — непрерывное производство требует непрерывного руководства. А по-моему, он должен показывать пример организованности, должен наладить работу так, чтобы иногда не думать о ней. Но ничего, я вам помогу. Вот возьмусь за вас…

— И? — насторожился Межовский.

— …и выдам статью. О чем? Про ветер, который на всем белом свете… Содержание? Одного спросила, другого — откуда? Молчат. Не знали или забыли. Что, разве плохой отправной пункт для статьи о нелепой перегруженности инженерного персонала?

— С вами опасно водить знакомство, — без тени шутки заметил Межовский. — Кстати, что там у вас со статьей о наших экспериментах?

— Обещают сегодня поставить в номер.

— Вот как? — У Межовского даже дыхание перехватило.

— Противникам нельзя давать опомниться.

— А какой вы взяли ракурс?

— Не знаю, не знаю. Вот прочитаю — увижу.

— Как же так? Хоть бы нам показали, — упрекнул Рудаев.

— Не извольте беспокоиться. Технических ошибок нет, политических… Политических тоже нет.

— Неужели никаких? — усомнился Межовский. — И тактических?

— Дорогой доктор, чему-чему, а тактике наступления вы меня никак научить не сможете. Доказательство? Да хотя бы ваша многотрудная жизнь.

— Мы привыкли учить тому, что не умеем делать сами…

— Такт в журналистике бывает вреден, — продолжала Лагутина, не обратив внимания на реплику Межовского. — Он смягчает удар, он подобен перчатке на руке боксера.

— Надеюсь, вы не крошите Гребенщикова в своей статье. Нужно бы просто поставить вопрос об эффективности продувки.

— Сколько вы сами написали таких статей, Яков Михайлович? И далеко с ними уехали? Всякая статья должна иметь точно обозначенный адрес, иначе она не достигнет цели.

— М-да! — Межовский нервически завертелся, наглядно представив себе встречу с разъяренным Гребенщиковым. А что тот перешагнет все границы приличия, не оставляло сомнения. Эта статья — все равно что масло в огонь.

— «Ветер, ветер» у вас не получится, — с какой-то сердитой интонацией сказал Рудаев.

У Лагутиной блеснули глаза, засветились игривым огоньком шалуньи.

— О, еще как получится! — Она наклонилась к Рудаеву. — Завтра обязательно захватите в цех валидол. Для доктора.

Рудаев повернулся к Лагутиной и теперь откровенно рассматривал ее. Решительная, смелая. Смелость эта в каждой черточке лица. Губы с волевой складкой, брови с независимым разлетом, даже нос какой-то упрямый. И ноль наигрыша, специфически женских ужимок.

Встретив взгляд Лагутиной, улыбнулся смущенно.

— А как назвали статью? — осведомился Межовский, которого сейчас больше всего занимали мысли о ходе событий ближайшего дня.

— Немного скучно и очень прямолинейно: «А что теперь скажет товарищ Гребенщиков?».

Межовский схватился за голову.

— О Господи, зачем так в лоб?

Рудаев смотрел вдаль с унылым видом человека, приготовившегося к любому исходу. Лагутиной захотелось вывести его из оцепенения. Она поднялась, вытянула руку и прочитала перефразированные строчки:

— «На берегу пустынных волн сидел он дум угрюмых полн…» Нет, лучше так: «А он сидит свинцово-тяжело, готовый к смерти и к бессмертной славе…»

Она добилась своего. Рудаев повеселел, встал.

— Поехали? Поднялся и Межовский.

— Надо было оставить Гребенщикову возможность отступления, не ущемляя самолюбия, сохранив достоинство, — сказал он. — Боюсь, вы перехлестнули из-за субъективной неприязни.

— Простите, Гребенщиков мне ничего плохого не сделал. Но он третирует всех, и вас в том числе. Он слишком наспециализировался на ущемлении самолюбия других, пусть и на себе почувствует это. Вы все терпите, а я не могу.

— И все-таки жаль мне его.

— Дорогой доктор, вы бы пожалели Рудаева. А заодно и Роберта Арнольдовича. Строгач ему обеспечен. Хоть бы с работы не выгнали.

— Почему? За что? — Межовский недоуменно приподнял брови. Они у него густые, пышные и чуть-чуть нависают на глаза.

— Ни с кем не согласовал, взял на себя. А Гребенщиков — номенклатура. Таких можно трогать, только когда участь их предрешена. Ой! — Лагутина схватила руками вздыбившуюся от ветра юбку.

— А вы, судя по вашему настроению, чувствуете себя в полной безопасности.

— Я? Я в первую очередь полечу вверх тормашками.

— Так чего ж это вы так развеселились?

— Такой характер. Смеюсь, когда нужно плакать.

— Эх, скорее бы пришел завтрашний день… — простонал Межовский.

* * *

Завтрашний день пришел для каждого из них с разной скоростью. Быстро — для Лагутиной. Вернувшись домой, она улеглась в постель и, убаюканная шумом моря, который словно застрял в ушах, тут же заснула сном праведницы. Медленно — для Межовского — он не спал полночи. И мучительно медленно для Рудаева — его несколько раз будили телефонные звонки. Впрочем, и без звонков было не до сна. Крепло убеждение, что в этом цехе ему работать больше не придется, и было грустно. Где еще есть такой красавец? В Кривом Роге? Там печи поменьше, В Череповце? Досадно от моря уезжать на север. И с Диной Платоновной расстаться не хочется. Почему? В этом он еще не разобрался. Ему всегда приятно и интересно с ней. Даже просто смотреть на нее доставляет удовольствие, особенно когда она заводится, а заводится она быстро. Удачная плавка, острое слово, перспектива подраться — все у нее вызывает эмоциональную вспышку. Но он почему-то немного побаивается ее. Она тоньше, восприимчивее, чем он, да и интеллектуально стоит на ступеньку выше. Он не привык иметь дело с такими женщинами. Те, кого он близко знал, были много проще, беднее духом, он стоял над ними, он играл доминирующую роль. И разрывы с ними не были болезненными.

Услышав за дверью звуки шагов и потом шорох бумаги, Рудаев вышел. За столом в трусах и в майке сидел Пискарев, впившись глазами в газету. Рудаев заглянул ему через плечо — статья Лагутиной. Пробежал ее глазами и ощутил легонький холодок, скользнувший по спине.

Дочитав статью, Пискарев поднял на Рудаева бледное, пергаментной сухости лицо.

— Э-эх, Борис Серафимович, что это будет… что будет… — Отдышался и добавил со злорадством. — Что ж, поделом ему, лиходею. Отлились кошке мышиные слезки… Но рикошету наделает…

Они вместе поехали на завод, и всю дорогу Пискарев делал различные предположения и шумно вздыхал.

Но бывает в жизни так, что все твои ожидания и самые взвешенные, самые дальновидные, самые обоснованные расчеты вдруг опрокидывает нелепый случай.

Поднявшись на рабочую площадку, Рудаев увидел страшную картину. Часть свода рухнула в плавку, и огромный столб пламени, вырываясь сквозь образовавшийся провал, беспощадно лизал подкрановую балку. Перепуганный насмерть Ревенко растерянно озирался вокруг, не зная, что предпринять. А на другой стороне площадки, у колонны, стоял Гребенщиков, посвежевший, загоревший, и с философски-спокойным видом посматривал на людей, которые бежали к печи.

Рудаев бросился к будке управления. Тряхнул пирометриста.

— Какой углерод? Какой нагрев?

— Только что расплавилась. Проба в лаборатории. Была бы плавка на выпуске, что ж, ее выдали бы в ковши. Потери при этом неизбежны, но печь освобождается от металла. А сейчас выход один: спасая многотонную тридцатиметровую подкрановую балку, закрыть газ и посадить плавку на «козла» — оставить в печи шестьсот тонн металла. Ничего подобного в цехе еще не было. Сколько времени придется затратить, чтобы после ремонта печи расплавить такую глыбу металла! Рудаев позвонил в лабораторию.

— Девушки, углерод на первой! Скорее! Испортили? Давайте вторую пробу!

К сталевару подошел Гребенщиков.

— Что, герой, крылья опустил, как пингвин? Ревенко еще ниже наклонил голову.

— Закрывай газ.

Сталевар мигом очутился у щита управления, закрыл вентиль и вернулся к печи.

Убедившись, что пламя перестало выбивать из отверстия в своде, Гребенщиков отправился в рапортную.

«Вот и доигрались, — словно током пронзило Рудаева. — Думали, Гребенщикова загнали в угол, а получилось — сами сели в лужу… Вывели из строя печь, сорвали план. Смешно сейчас выглядит статья Лагутиной о победе новаторов. Дорогой ценой придется платить за опыты…»

— На первой печи углерод ноль тридцать пять! — прозвучал из динамика голос лаборантки, и это вывело Рудаева из оцепенения.

«Тридцать пять. Тридцать пять, — стучало в мозгу. — Нам же приходилось выпускать плавки с таким углеродом при выключенном топливе. Да, но в тех случаях был цел свод, все тепло сохранялось в печи. Даже перегревали плавку только за счет выгорания примесей металла. Чего доброго и сейчас удастся нагреть?»

Не раздумывая больше ни секунды, Рудаев включил воздух, нажал кнопку, и фурмы опустились в ванну. Металл сразу ожил, забурлил.

Примчался Ревенко, возмущенный чьим-то самоуправством, часто замигал глазами, словно вышел из темноты на яркий свет.

— Спокойно, спокойно, Гриша, — попытался остудить его Рудаев. — Грели же без газа.

— А если нет? Если углерод выжжем, а металл не нагреем? Мягкого «козла» потом очень трудно расплавить.

— Спокойно, спокойно, — повторил Рудаев и еще добавил воздуха.

— Он же меня пришибет!.. — стоном вырвалось у Ре-венки. — Приказал закрыть газ.

— Ты и закрыл. Насчет воздуха он ведь ничего тебе не говорил.

— Так насчет воздуха кто мог додуматься! При такой дыромахе в своде…

— А вот мы с тобой додумались…

— Нет, нет, Борис Серафимович, меня сюда не путайте, я пас.

— Значит, гадить — это твое дело, — загремел Рудаев, — а дерьмо убирать мне! По приборам вижу, что произошло. Хотел блеснуть напоследок! Ночью без контроля оставил! Воздух и в завалку дул, и в заливку, когда все на свод летит. Мировой рекорд ставил! Да? А теперь — в сторонку. — И вдруг спохватился. — Смена что, уже на рапорте?

— Побежали. Чтобы спектакль не пропустить… — промямлил Ревенко…

— Но смотри, если вилять будешь, сам всю правду не скажешь, если слягавишь, что я сейчас воздух дую, я тебе такое… устрою, чего ты и в заключении не знавал!

На лице Ревенко появилась наглая ухмылочка видавшего виды босяка, и Рудаев пошел на крайность. Схватил его за ворот, подтянул к себе и, глядя в его рыжие бесстыжие глаза, выкрикнул с яростью:

— Помнишь историю с милицейским кабаном? Думаешь, кто в дежурку ходил? Я!

Наглую ухмылку вдруг вытеснило почтительное восхищение. Так вот он, герой загадочного происшествия, которое добрых пятнадцать лет оставалось нераскрытым. Ревенко был несказанно польщен, что Рудаев открылся ему первому.

Происшествие с милицейским кабаном долго оставалось притчей во языцех на поселке. Рассказывали о нем каждый по-разному, сдабривая тут же присочиненными подробностями, но, очищенное от шелухи домыслов, оно выглядело так. Группа мальчишек, которым надоело нерискованное, безобидное баловство, скуки ради решила прирезать кабана, которого сообща откармливали милицейские работники при отделении милиции. План операции был разработан в деталях, с учетом особенностей животного. Невзирая на позднее время, доверчивый кабан тотчас отозвался на кличку, подошел к открывшейся двери и, учуяв запах отрубей, сунул рыло в подсунутый ему мешок. Это и решило успех замысла. Мешок набросили на кабана, и он захлебнулся отрубями, не издав даже типичного для подобной ситуации трагического визга. Номер получился озорной, но не эффектный. И тогда самый младший из компании, Боря Рудаев, придумал к этой истории комедийный финал. Кабана распороли, вытащили внутренности, и, набив ими карманы, Борис отправился в отделение милиции. Пока сидевший за деревянной перегородкой сержант выслушивал невнятный лепет подростка, этот самый подросток осторожно опустил непотребный груз на пол. А утром начался переполох. Кого зарезали? Когда? И как попали сюда ужасные вещественные доказательства преступления? Загадку решали скопом до тех пор, пока не вспомнили, что нужно покормить кабана. И до сих пор это отделение милиции называют не восьмым, не поселковым, а «кишечнополостным».

— Бориса Серафимовича Рудаева просят на рапорт! — > прогремело по цеху из всех микрофонов.

— Успеется, — меланхолически бросил Рудаев и попросил подручного налить пробу.

Металл теплый. Через несколько минут слили вторую пробу. Грелся металл.

У Рудаева полегчало на душе. Появилась надежда выпустить плавку. Он представил себе выражение лица Гребенщикова, когда тот, закончив рапорт, на котором безусловно воздаст должное своему заместителю, увидит, что плавка выпущена и благополучно разливается по изложницам.

Грелся металл. Но начали разогреваться балки, к которым на подвесках крепится свод. «Если сгорят — весь свод может рухнуть в плавку. Что раньше? Подойдет выпуск или сгорят балки? В запасе балок нет. Значит, ремонт удлинится. Эх, была не была!» Рудаев еще добавил воздуха.

Приехал Троилин. Последнюю неделю этого месяца директор зачастил в мартеновский цех. Часами простаивал он на первой печи, наблюдая с удивлением, которое не умел, а может быть, не находил нужным скрывать, как идет продувка металла. Он подбадривал Рудаева, подшучивал над Лагутиной («Вы что, Дина Платоновна, на штатную работу перешли?»), привечал Межовского («Ученый — как Антей. Крепок, когда на земле стоит»). Было ясно, что он заинтересован в успехе эксперимента. Появлялась возможность форсировать ход других печей и сбить спесь с Гребенщикова. Тот не раз язвил в его адрес: «Прокатчики — это полу металлурги».

Сегодня Троилин быстро оценил положение. Шел поединок, от исхода которого многое зависело. Решил дождаться исхода. Стал рядом с Рудаевым, уставился на краснеющие балки.

— Успеем выпустить?

— Стараюсь. Металл греется. Минута — градус. Нужно продержаться двадцать пять минут…

— Держитесь!

Появились Серафим Гаврилович и Лагутина. Увидев, что свод в плачевном состоянии, Лагутина сморщилась и посерела. Стала искать глазами Бориса Рудаева. Серафим Гаврилович сразу же вооружился длинным крючком, приказал приподнять крышку и стал вытаскивать наружу плавающие в шлаке кирпичи. Если плавка пойдет, кирпичи могут перекрыть выпускное отверстие, и тогда много металла останется в печи.

Ему тотчас бросились помогать подручные. Раскаленная груда кирпичей росла на площадке.

— Печь первая — углерод — двадцать шесть! — донеслось из репродуктора.

Проверив температуру плавки, Серафим Гаврилович послал подручного разделывать отверстие. Только теперь на рабочей площадке показался Межовский. Он долго стоял в шихтовом открылке, наблюдая издали за тем, что делалось на печи, и никак не мог набраться решимости выйти на люди. На приветствие Лагутиной ответил легким кивком головы — опасался, что голос выдаст волнение.

Когда за печью поднялись бурые столбы дыма, и литейный пролет осветился мутно-оранжевым светом, Рудаев широко и радостно заулыбался. Наконец-то! Даже кусок свода, обвалившийся словно вдогонку ринувшемуся в ковш металлу, не погасил этой улыбки.

— Товарища Рудаева вторично просят на рапорт! — снова пронеслось по цеху. Это был уже мужской голос, раздраженный и требовательный.

— Что ж, идите, — сказал Троилин. — Разольют без вас. — И жестом поманил Межовского. — Идите и вы, поджигатель. — Повернулся к Лагутиной. — А вы, прорицательница, в сторону? Вам-то особенно нужно послушать, «…что теперь скажет товарищ Гребенщиков». Именно теперь.

Появление злополучной троицы, да еще в сопровождении директора, крайне удивило Гребенщикова.

— Я только что обнародовал приказ по цеху, — обратился он к Троилину, не удостоив и взглядом остальных. — Б. С. Рудаева от работы в цехе освободить, направить в отдел кадров, С. Г. Рудаева отпустить согласно его заявлению о переходе на пенсию, у профессора Межовского отобрать пропуск на завод и поставить об этом в известность институт. Что касается Лагутиной… просить редакцию газеты согласовывать в дальнейшем ее статьи со специалистами.

— Всем сестрам по серьгам… — удивляюще бесстрастно произнес Троилин. — Пришлите немедленно приказ в заводоуправление. — И спросил будто между прочим: — Б. С. Рудаева с какой формулировкой?

Раскрыв «кондуит», Гребенщиков прочитал:

— «За технический авантюризм, в результате которого мартеновская печь номер один преждевременно выведена из строя и закозлена, что удлинит сроки ремонта и сорвет выполнение месячного плана…»

— План срывают в конце месяца, — заметил Троилин. — Все, что в начале, можно нагнать. Притом одна существенная неточность: плавка выпущена.

Гребенщиков посмотрел на директора как на сумасшедшего.

— Очевидно, глаз прокатчика…

— А глаз мартеновца?.. Глаз, который не увидел способа спасти плавку!

Сняв трубку, Гребенщиков включил динамик. Пусть люди потешаются.

— Диспетчер! Что на первой?

— Остановлена на ремонт свода.

— Сколько металла в печи?

— В печи? Нисколько. Печь порожняя. Плавка выпущена, разливается.

Гребенщиков задержал взгляд на директоре, на Рудаеве, потом на Межовским. Их непонятное спокойствие насторожило его, по он продолжал держаться с достоинством.

— Какую марку пустили? — спросил, ни к кому конкретно не обращаясь.

— Получится сталь два или три. Нулевки не будет, — ответил Рудаев. — В подобных ситуациях не до жиру.

* * *

Все окна первой печи открыты, и огромное алеющее чрево ее, тронутое в ряде мест чернотой остывания, хорошо просматривается. Сейчас оно похоже на карстовую пещеру в миниатюре. Сталактитовые сосульки на своде, первозданный хаос их обломков внизу.

На площадке толкутся каменщики, ведут подготовку инструмента, чтобы начать разборку свода.

Осмотрев печь, Гребенщиков пришел к выводу, что подписанный им приказ чрезмерно суров и неправомочен. Прогары свода случались не так уж редко, и никто ни разу не был наказан с таким пристрастием. К тому же он писал приказ, будучи уверенным, что металл остался в печи, а это всегда удлиняет и осложняет ремонт и разогрев. Однако произошло невероятное. Рудаев проявил дьявольскую находчивость. Сумел вытолкнуть плавку и разлить ее без потерь, сделал то, что не догадался сделать он, многоопытный начальник. Теперь ремонт сведётся только к суточному простою. И месячному заданию срыв не угрожает. Но самое неприятное заключается в том, что на третьей печи за этот месяц было выплавлено столько металла, сколько должна была давать спроектированная им печь. Вот здесь его умыл Рудаев в полную меру. Тем не менее решение принято и, хотя оно незаконно, отменять его он не намерен. У него выработаны основные каноны руководства и один из них — незыблемость решений. На этом он стоял и стоять будет. К тому же о приказе знает Троилин. Ему тоже нельзя класть пальцы в рот. Решения начальника мартеновского цеха не обратимы.

Гребенщиков вернулся в свой кабинет. У всех начальников цехов кабинеты небольшие, а у него огромный, чуть меньше директорского. Четырех своих помощников согнал он в одну комнату, чтобы сделать свои апартаменты, включая и приемную, как можно более внушительными. Впрочем, это оправдывало себя. Очень уж многолюдные делегации, наши и иностранные, посещают цех. По валовой продукции он превосходит большой европейский завод, и стыдно начальнику такого цеха ютиться в примитивной комнатенке. Дважды строители штукатурили стены, трижды меняли окраску, пока не добились безупречной отделки помещения. Кабинет действовал завораживающе не только на посторонних, но даже на своих. Долог путь от порога до стола под испепеляющим взглядом начальника.

Не спеша Гребенщиков просмотрел плавильный журнал первой печи, диаграммы самозаписывающих приборов. И еще раз убедился: да, продувка металла воздухом дает значительный эффект. Поработать бы над усовершенствованием фурмы. Нет, позиции сдавать нельзя. Нельзя еще и потому, что резервы надо держать в… резерве и вскрывать понемногу. Иначе такой план обрушат на тебя… И так после этого сумасбродного месяца обязательно план увеличат. А за план больше всего спрашивают с начальника.

* * *

На пляже отчаянная сутолока, в воздухе висит неумолчный смех и визг. Мелодии, несущиеся из разных транзисторов, создают одурманивающую какофонию звуков. Неугомонные мальчишки бесцеремонно бегают чуть ли не по головам, и песок врассыпную летит из-под их ног. Несколько поодаль от воды играют в волейбол. Мокрый, побывавший не раз в море мяч мечется по кругу и подозрительно часто попадает в зону загорающих девушек. Среди них идет негласное, никем не объявленное соревнование на самый невероятный загар, соревнование, которое имеет своих чемпионов, но имеет и свои жертвы. Вон она, обгоревшая, жалкая, сидит под тентом, боясь высунуть нос из тени, и даже не провожает больше завистливым взглядом чернокожих щеголих.

У самой кромки воды лежат разгромленные союзники. Лагутина вычерчивает на влажном песке какой-то замысловатый лабиринт, мужчины следят за ней с таким вниманием, будто решают головоломку.

— Незнакомое состояние… — признается Рудаев. — Меня еще никогда ниоткуда не выгоняли. — Вид у него потерянный, несчастный.

— А из школы? — спрашивает Межовский.

— Два раза. Но это не в счет. Несправедливо.

— А сейчас справедливо? — подкинула вопросик Лагутина.

Рудаев перевернулся на бок, подставил лицо солнцу. Он любил атмосферу пляжа. Шумно, весело, привольно. А песок! Нежный, мягкий, прогретый солнцем, насыщенный солями и йодом, он ласкает тело, как тончайший мех, и согревает, как лежанка. Это не сочинская щебенка и не гагринский булыжник, на котором сколько ни крутись, удобно не умостишься.

— Эх, хорошо-о! А все-таки нет худа без добра… Хоть позагораю немного.

— Сложновато, конечно, сгорев совсем, немного загореть, — снова пошутила Лагутина.

— Да-а-а, — протянул Межовский, в сердитой задумчивости потеребив косматую бровь. — Чтоб вот так солидных людей… Елки зеленые!

— Одним махом трех побивахом. Дон-Кихоты… — Лагутина резким движением сравняла песок, нарисовала ветряную мельницу и три тощие фигурки. — Никогда не думала, что Гребенщиков может так закусить удила. Понемногу он отыграется и на тех, кто нам помогал. — Сокрушенно покачала головой, изображая безысходное отчаяние, и слабеньким, измученным голосом проговорила: — «И лежат они, солнцем палимые, повторяя: „Суди его бог…“»

Застыло непомерно громадное, словно оцепеневшее в летаргическом сне небо. Дымившееся от зноя солнце виделось сгустком лавы, которая вот-вот взорвется.

— Один закусил удила, а другой отпустил вожжи, — вернулся к разговору Межовский. — Не ожидал такого от Троилина. Непонятен во всем этом он.

— Вполне понятен, — возразил Рудаев. — Просто ничего не может сделать, даже если хочет.

— И для Троилина он удобен, — вставила Лагутина. — Опытный начальник, цех ведет ровно, на всякие рискованные затеи не бросается. С таким можно жить спокойно. А за нового, тем более за молодого, отвечает тот, кто его ставил, — директор. Замена кадров, особенно молодыми, требует не только чутья на людей, но и мужества. — И вдруг она вскрикнула. Какой-то маленький озорник, пробегая мимо, вылил на нее полную шапочку воды.

— Мокнуть так мокнуть! — Лагутина бросилась в воду, вильнула спиной и ушла под волну.

* * *

После рапорта в мартеновском цехе Троилин решил походить по заводу. Побывал на строительстве трубосварочного цеха, где ни с того ни с сего поцапался с прорабом, устроил головомойку нагревальщикам слитков на слябинге, а в доменном цехе удивил начальника своей рассеянностью. Обычно Троилин внимательно слушал людей, тут же реагировал на просьбы, а сегодня все скользило мимо него. Даже на резонное требование начальника дать ему марганцевую руду из неприкосновенного запаса ничего не ответил.

Чувствуя, что надо побыть одному, Троилин отпустил машину и зашагал по заводскому шоссе. Такой способ остаться наедине с самим собой был не особенно надежным. Обычно шоферы проходящих мимо машин, завидев директора, останавливались и настойчиво предлагали подвезти. Но сегодня мимо шли только чужие машины.

Ему было над чем поразмышлять. Рудаева ни в коем случае терять нельзя. Растущий работник, его и сейчас можно сажать на цех, потянет. И на людей умеет опереться, зарядить своим зарядом, зажечь своим огнем. Такими не разбрасываются. Так почему же не поставить Рудаева начальником? Нет оснований снимать Гребенщикова? Формальных оснований нет. Кому и как докажешь, что от Рудаева пользы будет больше? А связи у Гребенщикова солидные. Впрочем, не сам ли Гребенщиков распускает эти слухи? Очень часто слухи о связях исходят именно от тех, у кого их нет, но хочется иметь.

Троилин взобрался на железнодорожную насыпь. Отсюда хорошо была видна новая часть завода. Светло-серый, почти белый бетон стен прорезывали сплошные, во всю длину окна. Горделиво на стометровую высоту поднимались трубы. Разноцветные дымы — белый, сероватый, темно-ржавый — стремительно уходили в небо. Неподалеку от комплекса мартеновского цеха высилась громоздкая коробка миксера — хранилища жидкого чугуна. А за сталеплавильным цехом протянулось самое большое заводское здание из всех, что приходилось ему видеть — слябинг и листопрокатный цех. Километр с лишним. Но и здесь завод еще не кончается. Вдали виднелся копровый цех, который готовил металлолом для мартена, а из-за горизонта выглядывали корпуса и трубы аглофабрики. Кто может сказать, что это не красиво? А находятся ведь чудаки, которые считают, что заводские пейзажи скучны и однообразны. Огромный завод. II пока ему доверена эта махина, он должен сделать все, чтобы потом его не поминали лихом. Ни за строительство, ни за кадры.

У насыпи остановилась потрепанная «Победа».

— Игнатий Фомич! Подвезти? — высунул голову Хорунжий.

— А куда едешь?

— В партком. Туда сегодня полмартена побежало.

— Что ж. — Троилин спустился с насыпи. — Нам с тобой, пожалуй, по пути.

У Подобеда в кабинете стояла дымовая завеса. Мартеновцев собралось человек двадцать, все нещадно курили и галдели. Когда появился Троилин, разговоры мгновенно прекратились.

Подобед поднялся из-за стола. Молодой, мелколицый, высокий. Судя по виду, мог бы еще в комсомольских вожаках ходить.

— Что-нибудь срочное?

— Да нет, потерпит… А вы, хлопцы, почему примолкли? — выждав какое-то время, с обидой в голосе спросил Троилин. — Здесь мы все на равных правах. Партии рядовые.

— А на рапорте вы кем были? Рядовым, директором или просто сочувствующим? — не удержался Сенин.

Троилин с недоумением посмотрел на этого воспитанного, очень интеллигентного, всегда вежливого сталевара. Сказал устало:

— Был просто человеком, который не принимает скоропалительных решений. И пришел я сюда не отвечать на ваши вопросы, а послушать. В моем кабинете вы почему-то сидели немые как рыбы. Правда, к вам это, Сенин, не относится.

Отыскав глазами свободный стул, Троилин сел.

Многое услышал сегодня он из того, что до его уха никогда не доносилось. Впервые узнал, что Гребенщиков, разговаривая с ним во время рапорта, намеренно включал динамик на полную громкость, чтобы все слышали, как смягчает директор острые углы и уговаривает там, где нужно прикрикнуть. Впервые узнал и прозвище, которым наделил его Гребенщиков, — «Серединка-наполовинку». II о методах расправы за критику первый раз услышал. Несоразмерные вине взыскания, необоснованный перевод на худшую работу, предоставление отпусков только в зимнее время. Воздали должное и Рудаеву. Горяч, грубоват. Бывает, разозлится — без особого повода может незаслуженно всыпать. Но зла не держит. Отойдет — и как ни в чем не бывало.

Внимательно слушал Подобед, хотя, заметно, все это ему порядком надоело. Говорят хаотично, повторяются. Но такой взрыв страстей он наблюдает впервые и чувствует себя виноватым. Секретарем парткома он недавно, на заводе тоже не так давно, и до нового мартеновского цеха у него еще не доходили руки. Цех с виду благополучный, план дает. Есть участки похуже, где ни плана, ни лада. Приходится больше вертеться там.

Мартеновцы никак не могли закруглиться, и Подобед решил им помочь.

— Хорошо, хлопцы, в общем-то все понятно. Одно только растолкуйте: почему ваш секретарь партбюро товарищ Окушко — Николай Тихонович, кажется? — как в рот воды набрал? Ни разу я от него ничего подобного не слышал.

— Объяснить? — подал голос сталевар Ефим Катрич, дюжий детина, который и быку мог бы своротить шею. — Через полгода перевыборы, ему являться в кабинет к Гребенщикову и просить себе работу. Так на кой леший с начальником отношения портить? Вот он и живет…

— …на нейтральной линии, — подсказал Сенин.

— Не поддерживает Гребенщикова и не вразумляет.

— Тогда, выходит, и я должен в рот директору заглядывать! — взорвался Подобед.

— Это в меру партийной совести. Она тоже разная бывает.

— А вообще это неправильно, что человек может всего два года секретарем быть, — развивая затронутую Катричем тему, заявил Виктор Хорунжий, фигура на заводе примечательная. Машинист завалочной машины, он вдруг серьезно увлекся балетом и даже стал премьером самодеятельного балетного театра. — За первый год едва в курс дела войдешь, а второй год уже думай о том, куда на работу устраиваться. Получается как при непродуманном восхождении на гору: не успел подняться, а тут команда — давай кати вниз.

— Так это ж в уставе партии! — грозно пробасил второй секретарь Черемных, который только что вошел в кабинет и замер у двери, услышав такую крамолу.

— А где прикажете обсуждать устав партии, как не в парткоме? — неприязненно спросил Катрич.

Черемных повернулся к нему всем корпусом, бросил свирепый взгляд.

— Там, где положено. В печати перед съездом и на съезде.

— На съезде говорил об этом делегат Украины.

— Значит, не убедил.

— Значит, нужно говорить до тех пор, пока найдут нужным, — не унимался Катрич.

— Закончим, товарищи, — решительно сказал Подобед, посмотрев на часы. — Мне на кислородную станцию на партийное собрание.

— Хотелось бы знать все-таки, что думает обо всем Игнатий Фомич, — донесся из укромного местечка голос упорно молчавшего до сих пор Серафима Гавриловича.

— За сына вступаетесь? — поддел кто-то.

— А хоть бы и так. Я с него первую стружку снимаю, когда не туда завернет, и первый за горло возьму того, кто зря что посмеет.

Троилин поднялся со своего стула, подвигал его, для чего-то поставил перед собой.

— Вопрос сложнее, товарищи, чем вам кажется. Разрешите мне зарезервировать свое мнение?

— Как в ООН, — шепотом, который, однако, услышали все, сказал Сенин.

— Если оно у вас есть… — резанул на прощание Серафим Гаврилович.

Глава 14

Ранним утром Рудаев остановил «Москвича» у дома, где жила Лагутина. Уютный, типично южный дворик. Шпалеры винограда по краям, посредине вперемежку огородные грядки и цветочные клумбы. Узенькая, устланная гравием тропка. Под огромной развесистой шелковицей собрались на очередную сходку куры, выискивают что-то для себя лакомое. Развалясь в траве, безучастно водит полуприкрытым ленивым глазом огромный породистый кот.

Рудаев робко прошел двор, обогнул полинялый дом и замер на месте, неожиданно для себя увидев Лагутину. Она стояла у корыта, стирала. Он привык видеть ее на высоких каблуках, подтянутой, по-спортивному стройной. А сейчас, в ситцевом, выцветшем халатике, в тапочках на босу ногу она казалась маленькой и по-домашнему простой и милой. Выжав белье, положила его на табурет, выпрямилась, откинула свисавшие на щеку волосы и увидела Рудаева.

— Борис Серафимович? Что случилось? — Она быстро запахнула халат на груди.

Рудаев молчал, откровенно любуясь ее по-девичьи раскрасневшимся лицом, глазами цвета вечернего неба весной и той самой непокорной прядкой волос, которую она так старательно закладывала за ухо.

Можно было рассердиться на него — ну что за бесцеремонное разглядывание, но она не рассердилась. Можно было смутиться своего затрапезного вида, но она не смутилась. Можно было хотя бы для приличия выразить свое недовольство непрошеным вторжением, но она подошла ближе и встревоженно спросила еще раз:

— Что случилось?

А он, как глупый мальчишка, стоял и улыбался, словно нашел что-то бесконечно его радующее.

— Уезжаете? — В ее голосе прозвучала плохо скрытая грусть.

— У меня совсем другое. В девять, — он посмотрел на часы, — почти через час, времени впереди много, уходит катер в Ейск. Цеховой катер доменщиков. Нужно испытать после ремонта. Поедемте.

— Так мы же не доменщики.

— Для нас места найдутся.

— Но мне на работу.

— А вас еще не выгнали?

— Представьте себе, нет. Филипас статьей доволен — боевой дух и тэдэ и тэпэ. К тому же заставил меня вписать, что свод сильно изношен и грозит неприятностями. Таким образом, попали в анализ, как принято выражаться на металлургическом языке.

— Едемте, — повторил Рудаев. — Больше такого дня у нас не будет.

Это было сказано с такой робко-просительной интонацией, что Лагутина не смогла отказать ему.

Как ни спешила Лагутина, как ни торопил ее Рудаев, все же они примчались к причалу, когда с катера уже убирали сходни.

— Будто в детективном фильме, в последнюю секунду, — вскочив на палубу и с трудом переводя дыхание, сказала Лагутина.

— А мартеновца не брать, он нам и на заводе кровь портит! — прогромыхал с кормы чей-то бас, и Рудаев увидел заместителя начальника доменного цеха Шевлякова.

— Я уже не опасен, я уже стерилизован, меня выгнали. — Рудаев последовал за Лагутиной.

— Вот как? Ну, погорельцам мы не откажем, — разыграл великодушие Шевляков. — Примем?

— Примем! — хором ответили из рубки.

У доменщиков и мартеновцев всегда споры. Естественные, законные споры о качестве чугуна. Гребенщиков надоел доменщикам больше осенней мухи. Не было рапорта, чтобы он не поносил их, а случалось давал жару и без всякого повода. Для профилактики. Чтобы не зарывались и не успокаивались. Рудаев же зря не скандалил, и доменщики относились к нему благожелательно.

Лагутина рассматривала взбирающийся на пригорок зеленый город. Она впервые видела его с моря днем и впервые оценила его незатейливую, мирную, но своеобразную красоту.

День стоял такой тихий, море было такое спокойное, что Лагутиной казалось, будто плывут они по озеру. Она любовалась отражением катера в воде, радовалась пульсирующей дымке воздуха, белесому, выгоревшему, без единого облачка и потому такому неимоверно далеко унесшемуся небу. Море уже начинало цвести, то здесь, то там плавали, сбившись в стройные ленты, мельчайшие водоросли, делая поверхность воды причудливо полосатой — зеленая, голубая, зеленая, голубая. Катер разрезал эти полосы, как ножницы ткань, но они снова смыкались за кормой, снова обретали свой привычный вид. Нова и непонятна эта картина для Лагутиной, и она говорит:

— Не видела ничего подобного.

— Свойство малосоленой воды. «Цветет» только Азовское море. Это мельчайшие водоросли.

Потолковав о том о сем, больше для проформы, чем из необходимости, поинтересовавшись делами и намерениями Рудаева, Шевляков оставил «погорельцев» наедине, решив, что им сейчас никто и ничто кроме них самих и их собственных забот не нужен.

— Когда же вы покидаете нас? — спросила Лагутина так, словно ей было совершенно безразлично, когда и куда уедет Рудаев. Только глаза почему-то отвела в сторону.

— Хочется немного прийти в себя. Устал за год и особенно за последний месяц. Но болтаться без дела долго не смогу, не выношу состояния неопределенности. А вообще смешно: безработный.

— А если в институт к Межовскому? Вы же по натуре исследователь. Вас хлебом не корми — подавай только новенькое.

— Были такие мысли, — признался Рудаев. — Только не удержусь я там. Ездить по заводам, уговаривать нашего брата — цеховиков… Что-то не по мне.

— Но-но-но, это вы сгущаете.

— Почему? Смотрите, что получается. Ученых мы ругаем — творческое бесплодие, малая отдача, а когда они что-либо дают, не берем. Из консерватизма ли, из боязни лишних хлопот или из ложного самолюбия — бог знает отчего. Нет на сегодняшний день у нас, металлургов, той связи науки с производством, которая в идеале должна быть.

— Милые, да вы о таких скучных вещах! — пробасил внезапно появившийся Шевляков. — Пойдемте лучше в каюту.

Катер снаружи очень непрезентабельный. Сторожевой катер, списанный как морально устаревший. Строгие лилии, скупая серая окраска, но каюта — загляденье.

Отделана полированным орехом, вместительная и уютная. По бортам восемь коек в два яруса, вдоль одной из перегородок — буфет, посредине — стол.

Приглашение было кстати. «Погорельцы» не успели даже перекусить, а здесь, на столе, застланном поверх скатерти газетами, миска вареной картошки, огромные, в полкилограмма каждый, помидоры, вяленый рыбец и пиво. Что такое азовский рыбец, Дина Платоновна уже знала — он просвечивает на солнце как янтарь, и тает во рту, как может таять только… рыбец.

На еду все набросились с такой жадностью, словно были из голодного края, без конца прихваливали и причмокивали. Аппетит и так уже успели нагулять, а тут еще водка да пиво. И шесть человек за столом произвели такое опустошение, что в другое время, в другой обстановке и двенадцати было бы не под силу.

— Более вкусного рыбца, Дина Платоновна, — приговаривал Шевляков, — чем на нашем катере, да на газетной скатерти, вам отведать не придется, уверяю вас.

Лагутина процедила невнятное «угу» и потянулась за другим куском пропитанного жиром рыбца.

А потом, разомлев от сытной еды, от воздуха и солнца, убаюканные рокотом мотора, «погорельцы» сидели на корме плечом к плечу и, не отрываясь, смотрели на однообразную, но всегда захватывающую картину умопомрачительной морской дали. Нервно зыбился за струйкой марева горизонт, и они тщетно пытались определить ту линию, где небо окуналось в море.

— Мог быть чудный бездумный день, день полного выключения от всего того, что именуется буднями, если бы не было о чем думать, — с какой-то горестной интонацией проговорил Рудаев.

— Глубокая философия на мелком месте, — по привычке куснула Лагутина, хотя обижать сегодня Рудаева ей никак не хотелось.

Он не обиделся, но замолк, и ей стало досадно. У него приятный тембр голоса, в меру низкий, в меру густой, успокаивающий, как и рокот мотора. Пусть бы говорил и говорил…

— Дина Платоновна, расскажите о себе, — неожиданно попросил Рудаев.

— Вы что, коллекционируете биографии выдающихся личностей?

— Нет, кроме шуток. Ведь я о вас ничего не знаю.

— А зачем? Вы уезжаете. К тому же лучше, когда люди не столько знают друг о друге, сколько чувствуют друг друга.

— И все-таки мне хочется знать о вас больше.

— А что вас интересует? Возраст? Тридцать три. Вы, кажется, моложе. Образование? Как у вас, ну… плюс литературное. Была ли замужем? И сейчас формально да. Почему не живу с мужем? Ох, это так трудно… чтобы вы поняли. Пьет. Неисправимо. Неизлечимо. Пять лет боролась. Изо дня в день. Все перепробовала. Убеждения, угрозы, ласки, отстранение. Изнемогла. Хорошо ли поступила, что ушла, плохо ли — не знаю. Одни говорят — плохо, другие одобряют. А у меня уже просто не было сил. Он не изменял, нет, он любит меня. Не буянил. Но избыток любви всегда пьяного человека… Ну что еще? Что?

Она разволновалась. Говорила с раздражением, и Рудаеву трудно было понять, чем вызвано это раздражение, — его бесцеремонной настойчивостью или просто горькие воспоминания делают человека злым и отчужденным.

День в Ейске провели беззаботно. Бродили по тихим прямым улицам, малозеленым и достаточно пыльным, тщетно высматривали на базаре рыбца. А потом отправились на пляж, купались, валялись на песке. Пользуясь тем, что их никто не знает, грызли семечки, мелкие, черные, как угольки, но вкусные-превкусные. В полупустом ресторанчике — курортный сезон уже кончился — пообедали.

— У меня сейчас такое ощущение, будто мы студенты на каникулах, — выходя из ресторана, сказала Лагутина.

— А у меня такое, будто я давно окончил институт, работал на заводе и ни за что ни про что остался не у дел, — попробовал пошутить Рудаев, но шутка не вызвала у Лагутиной даже улыбки.

Не зная, куда девать время, зашли в кинотеатр и в совершенно пустом зале смотрели «Девушку с гитарой», фильм, который давно видели и давно забыли.

Около пяти вечера вернулись в порт. Моря нельзя было узнать. Дул ветер, сильный, упрямый, направленный. Пена прибоя отливала свинцом и казалась тяжелой, угрожающей. Недобро, мрачно наливалось злом небо.

— Будет шторм, — сказал Рудаев.

— На море или в цехе? — засмеялась Лагутина, вспомнив тревожный вечер, проведенный у моря, затянувшийся разговор.

— Вы напрасно так, Дина Платоновна. — Рудаев был серьезно озабочен. — Суденышко хлипкое, а волны на этом мелководье страшны. Знаете что? Вам лучше поездом. Правда, езды тут сутки.

— А если переждать непогоду?

— Нельзя. Людям на работу. А я не могу оставить ребят в беде.

— А почему вы решили, что я могу. Как все, так и я. Лагутина не первый раз в море. Несколько раз она плавала по Черному морю, совершила путешествие вокруг Европы — из Одессы до Ленинграда, испытала качку в Бискайском заливе. Но такой болтанки даже и представить себе не могла. Катеришка игрушечный, почти речной, а буря всерьез и волны настоящие, морские. К тому же пришлось идти не по ветру, не против ветра, а поперек. А что может быть хуже бортовой качки?

Первым сдал Шевляков. Он оказался подверженным морской, болезни и, чтобы не портить настроение спутникам, вскарабкался по лестнице на палубу, затем в рулевую будку и там прикипел.

В начале пути катер еще подчинялся каким-то законам колебаний. Победно разгуливали волны, шумно сшибались, вырастали в огромные валы и обрушивались, чтобы начать новую планомерную атаку. Потом началось сплошное беззаконие. Что ни волна — то загадка: как крутанет, куда повернет, с какой стороны ударит. Едва катер, залегший на правый борт, начинал разворачиваться в левую сторону, как вдруг от толчка он снова валился направо, еще сильнее, еще неудержимее. А то, так и не выпрямившись, задирал нос и становился почти вертикально. Лагутина как опытный мореплаватель улеглась на койку головой к корме, и почему-то ее разбирал смех. Рудаев заметно мрачнел. Шторм крепчал, и он ясно представлял себе, что будет дальше.

Небо приобрело окраску моря и быстро потемнело, сумрак уже залег в углах каюты и все ближе подбирался к иллюминаторам, в которые попеременно то билась свинцово-сизая вода, то заглядывало грозное нависшее облако. Разговаривать было трудно. Ухали о корпус остервенелые волны, где-то жалобно дребезжали стекла, тягуче скрежетали шпангоуты, и раздавались глухие шлепки, когда катер, на мгновение зависая в воздухе, плюхался на воду. Казалось, он вот-вот развалится на части.

Рудаев нащупал выключатель. Свет был слабый, мутный, дрожащий, но иллюминаторы тотчас затянула непроглядная прочная тьма. Он выключил свет. В каюте снова стало темно, зато мрак за бортом поредел. Осторожно, чтобы не свалиться, добрался до ящика с инвентарем. Достал пробковые пояса, один бросил на верхнюю койку, другой дал Лагутиной. Сел рядом, участливо и тревожно заглянул ей в глаза. Она ответила спокойным признательным взглядом.

«Наверняка не понимает еще, какой опасности подвергается, — сказал он сам себе, но ничего объяснять не стал. — Развязка может наступить внезапно. Самое тяжелое не смерть, а страх смерти».

— Мы в серьезную переделку влипли, да? — спросила Лагутина. Оказывается, она отдавала себе отчет в опасности положения.

— Лишь бы не отказал мотор… Вот тогда… Беспомощный поплавок…

— Хорошо бы свет, в темноте жутко…

Рудаев щелкнул выключателем раз, другой — лампочка не загорелась.

Катер стоически боролся за свою жизнь. Как ни валили его набок волны, как ни зарывали его, как ни швыряли из стороны в сторону, он выходил из всех положений победителем. Ровный рокот мотора сменялся истерическим ревом, когда винт катера вырывался из воды и, не встречая никакого сопротивления, бешено вертелся в воздухе. Потом мотор вздрагивал и снова принимался урчать ровно.

— С какой перегрузкой работает… — встревоженно отметила Лагутина. — То разнос, то торможение. Так его надолго не хватит…

Стало темно, настолько темно, что глаз уже не мог обнаружить иллюминаторов.

Рудаев чиркнул спичкой и в неровном свете увидел глаза Лагутиной. Страх, один только непреодолимый страх выражали они. Поняв, что выдала себя, Дина Платоновна задула огонь. Рудаев подсел к ней, взял ее руки в свои, стал согревать дыханием похолодевшие пальцы.

Мотор внезапно взревел и стих. В ту же минуту катер развернуло на месте раз, потом еще и еще, и он, прыгая е волны на волну, завертелся, как волчок.

«Вот, кажется, и все», — решил Рудаев, и нестройные, суматошные мысли закаруселили у него в голове.

Резкий удар, словно катер налетел на риф, и Рудаев грохнулся на пол. Встать на ноги ему не удается, и он, потеряв всякую ориентировку, ползает по полу, ощупью угадывая предметы.

— Борис Серафимович! Боря! — кричит Лагутина. Он поворачивается и ползет на звук ее голоса. Теперь уже не усидишь. Он ложится рядом с Лагутиной. Лицо к лицу.

— Ударились? — заботливо спрашивает она.

— Где-то что-то болит…

Им тесно на койке, но это создает ощущение уверенности — свалиться на пол теперь не просто. Им тесно, но так теплее и куда-то уходит страх.

А катер бросает вверх, вниз, в стороны, ставит на корму, на нос и крутит, крутит…

— Вы меня простите, Дина Платоновна, — виновато говорит Рудаев. — Взял грех на душу.

— Уцелеем, — прощу, — как-то безразлично отвечает Лагутина и вдруг панически: — Борис Серафимович, только правду: шансов мало?

— Немного… Я-то сам ничего, но ты…

Она растроганно прижалась щекой к его щеке. Почему-то страх исчез бесследно и только разъедала душу жалость, что все так нелепо кончается. Даже слезы выступили. Он почувствовал их, вытер щекой, нашел губами ее губы…

Глава 15

В том, что случайность определяет иногда судьбу человека, Подобед убедился на себе. Никогда не думал он, что придется работать в Приморске. После института взял направление на Амурсталь, но климат Дальнего Востока оказался губительным для жены, решили вернуться в родное Приднепровье. Сначала уехала жена, а вскоре рассчитался и он. Явился в министерство, попросил направить по месту работы жены. Заместитель министра по кадрам дал согласие, тем более что должность для него на заводе уже подобрана. Но когда Подобед пришел за документами, обнаружилось, что направление выписано не в Днепропетровск, а в Приморск. Он к секретарше. Та прочитала — ив слезы. «Поезжайте в Приморск, прошу вас. В конце концов какая вам разница — здесь или там, все равно связано с переездом. Если замминистра узнает, что я напутала, плохо мне придется. Это у меня не первый раз, он уже предупредил…» Подобед растерялся. Что делать? Шутка ли ехать в неизвестность? А секретарша продолжала плакать. У нее двое детей, муж умер, снимут с работы — не найти ей такого подходящего места. Дом рядом, в перерыве можно сбегать детей проведать, покормить.

Подобед посочувствовал бедной женщине. Сунул направление в карман и махнул в Приморск. А приехал — и кое-как мастером устроился.

Есть поступки, которые как нельзя лучше характеризуют человека. Когда об этом великодушном шаге спустя полгода рассказал на перевыборном партийном собрании бухгалтер завода, случайно присутствовавший при этой злосчастной сцене в министерстве, Подобеда сразу же избрали в состав партийного комитета.

Он был молод, подвижен, восприимчив и горяч. И не со всеми такой добренький, каким оказался в истории с рассеянной секретаршей. И не такой «отзвучный», как его посчитали. Он был хорош только с хорошими, терпелив только с терпеливыми и чуток только с чуткими. У него хватало выдержки подолгу беседовать с непонятливым рабочим, но с теми, кто хитрил, он поступал круто. А Гребенщиков, по словам мартеновцев, явно хитрил. И вообще Гребенщиков вызывал у него раздражение. Неестествен. И в преувеличенном апломбе, и в наигранном спокойствии. Трудно понять, когда он искренне взволнован и когда по-настоящему спокоен, когда уверен в своей правоте и когда просто-напросто разыгрывает правого. Но мало ли кто тебе нравится или не нравится? От иного душу воротит, а на работе он незаменим.

Поздно вечером Подобед зашел к директору. Молча посидел в кресле перед столом, покурил. Видно было, что он наговорился за день досыта и рад помолчать.

Они не очень жаловали друг друга — секретарь парткома и директор. Разница в возрасте у них, как у отца с сыном. Одному — тридцать пять, другому — под шестьдесят. Как-то неудобно Подобеду быть с директором на равных, еще неудобнее направлять его. И темпераменты у них разные. Троилин медлителен, Подобед тороплив. Во всем. В движениях, в речи, в решениях. И они всегда немного настороже друг с другом. Но у них одинаковая реакция на людей, и это их мирит. Троилин часто удивляется: он здесь как-никак уже сорок лет, всех знает как облупленных, да и опыт жизни у него велик. Подобед же не местный, а встретится с человеком разок, поговорит с ним или даже поприсутствует при разговоре и составляет довольно точное представление о нем. О Гребенщикове он сразу сказал, когда появился на заводе: «Толковый, знающий, но заносчивостью бог не обидел. Такие, если ошибаются, ошибок своих не исправляют». И как в воду смотрел.

— Небось, насчет мартеновских дел заглядывали в партком? — потушив папиросу о спичечный коробок, спросил Подобед Троилина. — Избавляться надо от Гребенщикова. Для меня весь вопрос сводится к одному: как? Если снимем приказом, может не утвердить совнархоз. Да и суд восстановит. Суду что надо? Прогулов не делает? Нет. В пьяном виде на работу не выходит, план выполняет. Значит, увольнение необоснованное.

— Эх, взять бы да предложить на цеховом собрании: выбирайте сами начальника цеха, — мечтательно произнес Троилин. — Интересный эксперимент. Как повели бы себя люди?

— Мысль хорошая и когда-то к этому придем, я уверен. Но сейчас за такое новаторство могут набить ту часть спины, которая теряет свое благородное название. Что, скажут, за рабочий класс решили спрятаться? У самих ни ума, ни решимости не хватило?

— А можно это дипломатичнее сделать. Собрать людей и спросить, кого хотят себе в начальники. Имею я право как директор завода посоветоваться с коллективом?

— В том случае, если не знаете, как поступить. А если знаете… Тогда это не демократизм. Это игра в демократию. И прозрачная игра. Нет, Игнатий Фомич, давайте не будем изыскивать новые формы замены руководства. Что вы решили делать?

— Отменить приказ Гребенщикова. Полностью. Бориса Рудаева восстановить в должности, Рудаева-старшего просить остаться в цехе инструктором по внедрению воздушного дутья. Что касается Межовского… Заключить с ним договор о продолжении исследовательской работы.

— Еще свод сожжет.

— Пожалуй, не один. А Филипаса просить премировать Лагутину за смелую поддержку новаторов. То есть все наоборот.

— Вот так бы вы и поступили сразу, когда были тогда в мартене, — жестко сказал Подобед. — Переполоха этого не было бы. А что получилось? Просидели молча и вроде благословили. Не поймут: сами вы спохватились или… Видели же вас в парткоме. Решат — советоваться приходили. Либо страховаться. — Помолчал и добавил: — Рабочие ценят самостоятельность и справедливую непреклонность.

Троилин покраснел, как пристыженный мальчик. Сохранилась у него до седины эта способность — заливаться краской.

— Вам легко так рассуждать. Вы сызмалу приучены думать самостоятельно. Мы другую школу прошли. Нас учили, что надо думать, а не как надо думать. Сунуть бы вас в те годы, посмотрел, как бы вы крутились… Самостоятельность не в почете была, ершистость — и подавно.

В глубине души Подобед сочувствовал этому человеку, прожившему большую трудовую жизнь, хотелось сказать ему что-то ободряющее, теплое. Но точных слов не находилось, и неожиданно для себя он сказал опять жестко:

— Вот почему и надо брать курс на молодых. Есть гарантия, что у них хребет не сломан.

* * *

Дальнейшие события развернулись совсем не так, как предполагал Троилин. Когда он проводил совещание с трубопрокатчиками, в кабинет влетел Гребенщиков и, бросив на стол приказ, прокричал надтреснутым голосом, явно рассчитывая на эффект:

— Я этого выполнять не буду!

— В какой части? — не понял Троилин.

— Ни в какой! Ни одного пункта! Либо я остаюсь в цехе, либо Рудаев! Если останется Рудаев, я ухожу. Вы же были на рапорте. Вы же были согласны. Что это за рачья манера — ползти вспять!

Троилин грустно вздохнул. До чего же прав был Подобед. Взял из папки чистый лист бумаги, протянул разъяренному Гребенщикову.

— Прошу вас, Андрей Леонидович, изложить это на бумаге. Так — так, а не так — не так.

Гребенщиков почувствовал, что переиграл. Такой решимости от директора он не ожидал. Чтобы не допустить второго опрометчивого поступка, направился к выходу из кабинета.

— Нет, нет, вы здесь, — сказал Троилин и обратился к присутствующим: — Извините, придется немного прерваться.

Остановившись в недоумении, Гребенщиков мельком скользнул по обращенным к нему лицам и увидел улыбки. Насмешливые, язвительные, злорадные.

Не любили его на заводе, не пришелся он ко двору. С его постоянным утверждением, к месту и не к месту, что мартеновский цех — главенствующий, что он решает судьбу завода, смирились — заблуждение это обычное, многие специалисты считают именно свой цех важнейшим звеном в заводской цепи, — но назойливого подчеркивания своего личного превосходства над другими простить не могли.

Кто знает, как поступил бы Гребенщиков, если бы не встал из-за стола один из инженеров и не уступил с подчеркнутой любезностью своего места.

Деваться было некуда. Гребенщиков сел к столу и написал короткое заявление: «В случае, если Рудаев останется в цехе, прошу меня от обязанностей начальника освободить».

Не было бы в кабинете людей, все могло повернуться по-иному. Но именно при людях Гребенщикову захотелось продемонстрировать свой характер, и именно при людях Троилин решил проучить его.

Директор мог положить заявление в папку и дать ему ход в обычном порядке. Но он вызвал секретаршу и продиктовал короткий приказ: «Гребенщикова А. Л., согласно его заявления, от работы освободить, на его место назначить Рудаева Б. С.».

— Вот так бы давно, — послышался чей-то шепот. Гребенщиков церемонно поклонился и вышел, не потрудившись закрыть за собою дверь.

Только у проходной, уже достав из кармана пропуск, он признался себе, что совершил непоправимую оплошность. Пал жертвой самонадеянности. Покружил на месте и повернул назад. Появляться в цехе после такого приказа, пусть даже еще не опубликованного, счел невозможным — это ущемляло его достоинство. Так что же, домой? Ни с того ни с сего, среди бела дня? Отвечать на недоуменные вопросы жены? Выпутываться? И сидеть сложа руки… А что если сразу ехать в совнархоз, в обком? Или выждать, пока там всполошатся и сами вмешаются? Пожалуй, лучше выждать. Ему сейчас нельзя апеллировать. Сам написал заявление, и просьбу удовлетворили. А то получится, как в анекдоте: прошу уволить по собственному желанию, а если возможно, то оставить. И как он, старый стреляный зубр, мог так пролететь! Действительно, жизнь складывается годами, а ломается в одно мгновение. Кто это сказал? А, черт с ним, кто бы ни сказал. Вот что дальше делать?

Не одного человека за свою долгую производственную жизнь уволил Гребенщиков с работы, не одному испачкал трудовую книжку. Приходилось людям и сниматься с насиженных мест, снова налаживать быт в другом городе. Гребенщиков привык кочевать, нигде не пуская прочных корней. Ему не были свойственны человеческие привязанности, и он не мог представить себе, как трудно уезжать оттуда, где живут дорогие сердцу люди — родственники и друзья. Сам он легко перекочевывал из города в город, сразу получал хорошую квартиру, и перемена обстановки ему даже нравилась.

Впервые в жизни оказался он в положении снятого работника — ни над кем не имеет власти, никому не нужен, предоставлен самому себе. Удивительно противное ощущение. В ту пору, когда было министерство, он нашел бы, к кому обратиться. А теперь? Метаться по совнархозам? Набиваться? Нет, вряд ли он куда поедет отсюда. Отяжелел. Дети, мать. Да и город на море, фрукты, великолепный старой постройки коттедж о шести комнатах с отдельным двором. Нигде такого не получишь. Надо оставаться здесь. Рано или поздно Рудаев голову себе сломит, Троилин уйдет на пенсию и тогда снова попросят его.

Замедлил шаг, подходя к своему дому. Нелепо появляться пред очи жены, пока не пришел к окончательному решению. Но не топтаться же у всех на виду.

Трамвай, в который вскочил Гребенщиков, даже не взглянув на трафарет, шел в порт. «Вот и прекрасно, там есть где побродить на свободе без риска с кем-нибудь встретиться».

Мягкий вагон мягко постукивает на стыках, мягкий украинский говорок кондукторши. И солнце сентябрьское мягкое. После вчерашнего шторма природа будто усовестилась и притихла. Как ни странно, но все ото вместе взятое, несмотря на полную неясность положения, успокаивает нервы.

Невольно прислушался к шутливым перепалкам кондукторши с пассажирами.

— Граждане, входите веселише, — просит она. И хохочет со всеми, когда в ответ раздается пропитый бас:

— А как это веселише? С пением, чи с танцами, чи с пол-литрой?

— Молодой человек, будьте ласка, возьмите квиточек, — кондукторша подходит к франтовато одетому пареньку.

— У меня сегодня… именины, — невпопад тянет тот, во все глаза рассматривая миловидную мордашку.

— А вы шо, надумали именины в трамвае справлять? — беззлобно рокочет кондукторша и сует парню в карман рубашки билет. — Тогда это мой вам подарунок. Мужчина, — обратилась к прошмыгнувшему мимо нее старичку с тазом в руке, — а вы квиточек?

«Мужчина», «женщина». До чего дикое обращение, — без особого негодования думает Гребенщиков. — Привилось в городе и теперь ничем не вытравишь.

В порту Гребенщиков тоже чувствует себя хорошо. Людей мало — очередной пароход отправляется вечером, — жизнь бурлит только у грузовых причалов. Медленно движутся похожие на гусаков, высоко задравших головы, портальные краны, плывут в воздухе грузы, самые разные и неожиданные. То трактор, то клеть с растревоженными индюками, то широкорогий бык. Беспомощно растопырив ноги, с меланхолическим удивлением взирает он с высоты. Все, каждая мелочь привлекает внимание Гребенщикова, внимание, почти всегда занятое только цехом, и ему кажется, что он давно не соприкасался с этим простым, ненапряженным и бескрайним миром.

Из автомата он звонит жене. Задерживается на работе, обедать не придет. Больше ни о чем говорить с ней не хочется. У них и так Сложновато в семье. Дело не в разнице возраста, которая со временем сказывается все сильнее: ей — тридцать, ему — за пятьдесят, просто у них разные характеры. Белка и бирюк. Дай ей волю — всегда у них были бы гости, всегда была бы на людях. Во время отпуска, на курорте, он позволяет ей это. С ними знакомится, кто хочет, у них бывает, кто хочет. А хотят многие. Не из-за него. К Алле тянутся. Тянутся даже женщины, прощая ей необычайную открытость и естественность и красоту лица, и хорошую фигуру, и самое главное, что женщина редко прощает другой, — живость ума.

Никакой убедительный вариант внезапного ухода из цеха пока не родился, оправдаться перед женой нечем, и Гребенщиков решает пообедать в ресторане морского вокзала. Сколько раз Алла просила его посидеть здесь с ней вечерком. Он всегда отказывал — а вдруг увидят свои, заводские, что он, как все, ходит в ресторан, как все, ест и пьет, даже смеяться умеет, как рядовые смертные. Тогда он сойдет с котурнов. Рухнет ореол таинственности, который он так упорно создавал вокруг себя и которым гордится. К общему удивлению, обнаружится, что он не чужд земных радостей, что просто носит маску недоступности.

Устраивается за столиком на открытой веранде. Отсюда видно море и только море. Легкие солнечно-белые гребешки волн снуют по нему. Долго смотрит вдаль — читал когда-то, что это расслабляет глазные мышцы, позволяет им отдохнуть, — и не торопит официантку с заказом. До вечера или, вернее, до того момента, пока он не обдумает, как убедительно объяснить свой внезапный уход из цеха, времени много. Хотя, впрочем, и догадки и решения иногда возникают, как молния, — мгновенно и неожиданно.

Никогда еще не приходилось Гребенщикову решать такого сложного уравнения с таким количеством неизвестных. Откуда у Троилина взялось столько прыти? Сам он расхрабрился или его подтолкнули? С кем это согласовано в верхах — в совнархозе, в обкоме? И согласовано ли? Мозг подсказывал, что согласовано, сердце это отвергало. Отменят или не отменят приказ директора? Если нет, то какую работу ему предложат? Убежище для предпенсионеров — технический отдел? Спасибо! А если все же придется переехать? Куда? Почти во всех мартеновских цехах работают молодые инженеры и, как ни досадно, справляются с делом. Могут предложить главным инженером в какую-нибудь Синячиху, где одна мартеновская печушка на пятьдесят тонн да старушка-доменка. И двадцать километров узкоколейки до районного города. А развлечения — рыбалка, охота и водка, к чему он никакого пристрастия не имеет. Показывай свою техническую эрудицию, Гребенщиков!

Официантка принесла рюмку коньяку и какого-то странного вида, огромную, как ладонь, баранью отбивную. Но отбивная оказалась странной только на вид. Ароматная, сочная. А картофель — так просто чудо. Когда Гребенщиков, расправившись с отбивной, уже обгрызал косточку — о моветон, что сказала бы маман! — он заметил сейнер, который подводил на буксире к причалу небольшой катер. Вид у катера был плачевный. Стекла в рубке выбиты, крыша снесена, серый корпус сверкал красными плешинами, будто его терли о песок. На берегу уже собирались любопытные.

Бросив на стол деньги, Гребенщиков поспешил присоединиться к зевакам. Из обрывков разговоров он узнал, что катер ушел вчера утром в Ейск и попал в сильнющий шторм. Всех, кто был на нем, уже считали погибшими.

Гребенщикову захотелось посмотреть на людей, побывавших в такой передряге, — это было чем-то созвучно ему самому. Он протиснулся поближе к трапу и, к своему удивлению, увидел Рудаева, который бережно поддерживал за локоть Лагутину. Осунувшиеся, зеленые, они выглядели так, словно бедствие продолжалось неделю. Рудаев посмотрел на Гребенщикова отрешенным взглядом, улыбнулся и даже поздоровался легким движением головы. Лагутина шла, напряженно уставившись в землю.

И Гребенщиков совершенно ясно почувствовал, что человек, заглянувший в лицо смерти, приобретает способность проще смотреть на жизненные перипетии и даже прощать горькие обиды. Ведь Рудаев еще ничего не знает о том, как повернулась его судьба.

Какие-то пожилые люди берут Лагутину под руки и, наградив Рудаева недружелюбным взглядом, уводят.

Шевлякова, которого Гребенщиков прозвал за несуразность тучной фигуры «Будкой», бросает из стороны в сторону, он почернел за эту ночь, но глаза смотрят озорно. Наверное, потому к нему сразу же устремился сотрудник газеты, просит интервью. Правда, это не тридцать суток в открытом океане, но для их города чем не сенсация.

А кумушки за спиной Гребенщикова уже плетут паутину сплетни.

— Ишь, хитрюга пузатая…

«Это, очевидно, про Шевлякова», — сразу прикидывает Гребенщиков.

— …сам с этой молодухой путается, а другого заставил выводить. Нехай на него думают.

— Та ты шо, пузатый с учетчицей путается. А с этой — шкипер. Парикмахерша она.

— И до чего же вы, бабоньки, на выдумки резвые. Врач она. Зубной. С заводской поликлиники, — появляется еще одна версия.

— Стало быть, мастерица зубы заговаривать мужикам, — вступила в разговор седенькая старушонка. — Знаем мы таких…

Гребенщиков внутренне улыбается. Понесли напраслину. А пафос! А безапелляционности сколько! Теперь покатится по городу этот ком, разрастаясь и обрастая подробностями. Вот только одного варианта пока нет и самого правдоподобного: Лагутина — любовница Рудаева и потому защищает его в прессе. Но не исключена возможность, что родится и такой вариант, когда о происшествии узнают люди с более изощренной фантазией. Это заставило бы Лагутину прикусить язык.

Глава 16

Около четырех часов дня в квартире Гребенщиковых раздался звонок. Алла Дмитриевна удивилась: кто бы это мог быть? Муж открывает дверь своим ключом. Гости? К ним никто не ходит. Может быть, телеграмма? Неужели телеграмма? Телеграммы никогда еще в ее жизни не приносили ничего хорошего. Была телеграмма о смерти отца. Были телеграммы о болезни матери. Были вызовы. Сестра не поступила в институт, в отчаянии, нужно успокоить. А иногда — просьба о помощи, когда мать выбивалась из денег.

— Кто там? — спросила Алла Дмитриевна через дверь.

— Андрей Леонидович дома?

Голос был мужской, густой, приятный, внушающий доверие.

— Он будет в пять пятнадцать.

— Да вы не бойтесь, на дворе день.

Алла Дмитриевна открыла дверь. На пороге стоял человек лет сорока пяти — пятидесяти, высокий, хорошей осанки, с лицом значительным и сильным.

— Збандут Валентин Саввич.

— Очень приятно, — холодно произнесла Алла Дмитриевна.

— Вам это имя ничего не говорит?

Нахмурив брови, Алла Дмитриевна вспоминала: «Збандут, Збандут. А-а, открытки под Новый год…»

— Немного говорит.

— Разрешите подождать?

Алла Дмитриевна посторонилась, впустила визитера.

Сняв шляпу, Збандут огляделся. Широкий коридор, упирающийся в большое, во всю стену окно, выходящее в сад, похож на зал. Тяжелые двустворчатые двери в комнаты. Коридор сворачивает в сторону, и, кажется, квартире этой нет конца.

— Бельгийской постройки? — не то вопросительно, не то утвердительно сказал он.

— Да. Сейчас так не строят. Малометражки, малолитражки.

— На какую вешалку прикажете плащ? — Збандут замешкался, увидев с обеих сторон коридора большие дубовые вешалки с секциями для галош, с полками для шляп, с устройством для тростей и зонтов.

— Сюда.

— А левая всегда безработная? Как и половина правой?

— Почему вы так решили?

— Андрей не любил чтоб в доме было много людей.

— Вы старые друзья?

Гость улыбнулся. Улыбка у него скупая, она чуть трогает губы, хотя лицо от нее добреет. Так улыбаются люди, привыкшие сдерживать свои эмоции.

— Друзья… Андрей на моей памяти никого еще не величал своим другом. Высшая аттестация, которую он давал людям, — приятель. А кто не обзавелся друзьями в юности, в старости уже не приобретет. Можно пройти в комнату?

— Ах да, пожалуйста, — спохватилась Алла Дмитриевна.

Заслышав чужой голос, из отдаленной комнаты выскочили дети — мальчик лет семи и девочка чуть постарше, оба быстроглазые, щеки яблочком. Украдкой рассмотрели пришельца со всех сторон, чинно поздоровались. Но потом детское взяло верх. Мальчуган не удержался, взвизгнул, девчушка покружилась, захватив руками края юбчонки и, постепенно удаляясь, унеслась. Вслед за нею вприпрыжку ускакал и брат.

— Забавные детишки, — глядя им вслед, проговорил Збандут и неожиданно осведомился — Зачем вам такой дворец? Разве лишь для того, чтобы сохранить талию, истязая себя уборкой? — Он мягко ступал по ковровой дорожке, прикрывавшей натертый до зеркального блеска пол.

— Андрей Леонидович считает, что размер квартиры — вопрос престижа, — ответила Алла Дмитриевна, и гость так и не понял: согласна она с мужем или подсмеивается над ним.

Двери с одной стороны коридора закрыты, с другой открыты. Кабинет, гостиная, столовая. Вошли в гостиную. Угловой дубовый диван со сложной надстройкой в виде готических башен и зубчатых стен, великолепное трюмо в золоченой резной раме, ковер на полу.

Гость устало опустился на диван, попросил разрешения закурить, достал из кармана пачку сигарет.

— Андрей Леонидович не терпит запаха табачного дыма.

— А вы?

— Я? Ах, болгарские? С удовольствием. Но только не выдавайте, — губы Аллы Дмитриевны развела лукавая улыбка.

Задымили. Збандут засмотрелся на хозяйку дома. Его мало привлекала красота как сочетание линий, совершенство симметрии, игра красок. Он отмечал ее, но оставался равнодушным. Лицо Аллы Дмитриевны завораживало не этим. Оно было осмысленно красивым, каждая его черточка говорила о характере. И высокий лоб, и нервные брови, и губы. Крупные, упругие. Серые с синевой глаза, обрамленные стрелами черных ресниц, делали взгляд глубоким и грустно-задумчивым.

Алла Дмитриевна не смутилась, почувствовав, что ее рассматривают, — должно быть, привыкла к тому, что ее внешность не оставляла равнодушным.

— Андрей Леонидович по-прежнему рисует? Помнится, у него были большие способности.

Она кивнула головой.

— Это для него лучший отдых.

— Можно посмотреть?

— Все его работы в отдельной комнате. Свое хобби он скрывает.

— Скромность?

— Мне трудно сказать, что это. Вообще Андрей Леонидович не любит саморекламы.

— А что Андрей Леонидович любит? — уже с оттенком нетерпения спросил Збандут.

Алла Дмитриевна посмотрела на гостя каким-то неопределенным взглядом.

— Работу, литературу. И специальную.

— А детей?

— Маму больше.

— Жива еще Валерия Аполлинариевна? — удивленно спросил гость.

— Вы ее знаете? О, тогда у вас будет непревзойденная собеседница, — оживилась Алла Дмитриевна и быстро выскользнула в коридор, приоткрыла одну из дверей.

— А у нас в гостях мужчина и очень…

— … представительный, — подсказал Збандут. Алла Дмитриевна не приняла подсказку.

— …приятный, — добавила она.

Збандут знал за Андрюшиной мамой повышенный интерес к мужскому обществу и был удивлен, что он до сих пор не утрачен.

— Сколько ей? — шепотом спросил он, когда Алла Дмитриевна вернулась.

— Восемьдесят три. Но для нее это немного, вы убедитесь.

— Решили наказать меня?

— Ну что вы, что вы… Откровенно говоря, хочу поработать. Навожу лоск на чертеж. Последний. Дипломный проект заканчиваю. Химик-неорганик. Мечтаю о работе в заводской лаборатории. Это будет для меня такая отдушина…

— Отдушину ищут, когда душно.

— Не поняла по интонации — это вопрос или вывод?

— Вывод в форме вопроса.

Валерия Аполлинариевна не заставила себя долго ждать. Она выплыла из двери, полнотелая, величественная, посмотрела, слегка прищурившись, на гостя, и уста ее разверзлись.

— Валя! Сколько лет, сколько зим!.. Изменился… Возмужал.

Спустя несколько минут Збандут понял, какую участь уготовила ему Алла Дмитриевна. Валерия Аполлинариевна обрушила на него град вопросов: где живет, где работает, кто его жена, какого возраста у него дети, как их зовут, где они учатся. Едва он успевал ответить на-очередной вопрос, как у нее автоматически выскакивал следующий. Ему стало казаться, что он на допросе, на перекрёстном допросе, который ведут сразу несколько следователей.

Исчерпав все, касающееся гостя, Валерия Аполлинариевна вырвалась на оперативный простор. Ее знакомые, его знакомые, знакомые его родителей и, как всегда, — ее поклонники.

— А вы помните Глеба Семеновича Черногрудского?

— Да, да, припоминаю. Такой худенький, лысенький… Он лечил Андрея от ангины каким-то чудодейственным средством.

— Помогите мне, голубчик, найти его. Я никак не упрошу Андрэ оказать мне эту услугу.

— Позвольте, ему сколько тогда было? Он ведь старше вас.

— Лет на… пожалуй, на двадцать.

— Значит, ему сейчас за сто?

— Это неважно. Он мне говорил: «Валерия Аполлинариевна, давайте пить компот, и мы с вами проживем до ста лет».

— Но до ста…

— И право же, я уверена, что он жив.

Она так настойчиво повторяла свою просьбу, что Збандуту не оставалось ничего иного, как пообещать выполнить ее.

Наконец-таки — о счастье! — появился Гребенщиков. Но счастье оказалось коротким. Гребенщиков любезно, не более, встретил гостя и сразу ушел в ванную, где пробыл около получаса. Все это время Валерия Аполлинариевна беспощадно терзала свою жертву.

Алла Дмитриевна вернулась свежая, разрумяненная, как с мороза. Збандут снова невольно залюбовался ею, и Гребенщиков насупился, заметив его откровенно восторженный взгляд.

— Море сегодня дивное, — сказала Алла Дмитриевна. — Бодрящее.

— И как же вы не пригласили меня, — с оттенком обиды произнес Збандут. — С каким удовольствием я покупался бы! — И к Гребенщикову: — А ты что, Андреи, только в ванне купаешься?

— «О берег плещется волна, и на песке тела раскисли, а в море множество… дерьма в прямом и переносном смысле…» — продекламировал Гребенщиков незадачливые стишки.

— Твои вирши?

— Фольклор!

— Андрей Леонидович полагает, что люди не должны видеть, как начальник купается, — походя кольнула мужа Алла Дмитриевна.

— Не должны видеть, как он ест, что ест и даже как в туалет ходит, — точно уловив интонацию Аллы Дмитриевны, добавил Збандут.

— Ай-я-яй, — притворно возмутилась Валерия Аполлинариевна. — При дамах. Я вас не узнаю, Валентин Саввич.

Замечание ничуть не смутило Збандута. Он посмеялся, не много и не мало, столько, сколько позволяла вежливость. С издевкой покосился на Гребенщикова.

Пошли в столовую. Збандут с нескрываемой тоской посмотрел на стол — овощи, творог, кефир.

— А можно в этом доме получить рюмку водки и кусок мяса?

— Андрей Леонидович… — начала было Алла Дмитриевна, но тут же отступила от своего намерения лишний раз укусить мужа. — Яичницу нашу, украинскую, с салом, с помидорами, будете? Зато вместо водки — коньяк.

Збандут даже слюну сглотнул.

— Только это еще ждать… Алла Дмитриевна вышла.

— Так расскажи, чего изволил пожаловать. — Гребенщиков посмотрел на гостя своими неулыбчивыми глазами скептика.

— Я ожидал другого вопроса — почему так долго не показывался?

— Ты такой же, как был, — отчужденно заметил Гребенщиков.

— И ты такой же… Приехал посмотреть завод. У вас все самое новейшее. Цехи Кузнецка и Магнитки — уже вчерашний день.

— Не все.

— Но многие.

Вернулась Алла Дмитриевна с огромной сковородкой, на которой шипела щедрая глазунья, и с небольшим графином.

Поставила две рюмки — себе и гостю.

— А ты, Андрей? — спросил Збандут.

— Он по праздникам, — ответила за мужа Алла Дмитриевна.

— Революционным?

II опять за Гребенщикова ответила Алла Дмитриевна:

— Под Новый год и в день рождения.

— Свой?

Алла Дмитриевна открыла было рот, но под грозным взглядом мужа сжалась и осеклась.

Когда ужин кончился, Валерия Аполлинариевна удалилась — в восемь она уже укладывалась спать, Алла Дмитриевна ушла делать уроки (так она выразилась), и мужчины остались вдвоем.

— Ты по-прежнему главным инженером? — спросил Гребенщиков.

— Угу.

— Пора бы директором стать.

— А тебе, по крайней мере, главным инженером. Опыт, эрудиция.

— А тебе по хватке — директором.

— Всему свое время.

— Для чего мне за те же гроши, — пожал плечами Гребенщиков, — море хлопот.

— Слушай, Андрей, ты ко мне пошел бы?

— На какие роли?

— Главным сталеплавильщиком.

— С чего это ты вдруг?

— Знаю тебя. Верю тебе. Человек ты хоть и неуживчивый, но хваткий и деловой. А потом мужик ты на редкость образованный. Вон какие статьи в журналах пишешь.

— Не я один образованный.

— Смотря как толковать это слово. Образованность в том смысле, в каком она должна пониматься, вмещает в себя очень многое. Можно закончить два института, даже стать профессором, а образованности прибавится немногим более того, что получил ты в школе. Образованность — это не просто обширные знания в своей области. Это… — Збандут откинул кисть руки, — веер знаний и умение распоряжаться ими.

Гребенщиков слушал Збандута и мучительно думал: знает тот или не знает, что он низвергнут, и повторит ли свое предложение, если узнает? И что лучше: самому сказать об этом сегодня или пусть услышит из чужих уст завтра? Лучше сказать. Правым чаще выглядит тот, кто информирует первым. Да и восприятие первое более устойчивое, и ракурс, пожалуй, будет другой.

Гребенщиков рассказал честно все, как было. У него не вызывает сомнения значимость продувки металла, но он под разными предлогами отвергал ее. Не хотел создавать кутерьму в цехе и дать повод планирующим органам резко увеличить задание. Он сторонник ровного ритма, постепенного наращивания мощностей. И не признает скачков. Рекордсменские штучки ему в молодости надоели. А эти чудаки его тактику рассматривают как техническое недомыслие. Но не беда. Начнется новый год — поймут, что поступили опрометчиво. Задохнутся на той высоте, которую преждевременно набрали.

— Все это нисколько не меняет моего о тебе мнения, — сказал Збандут. — В этом деле две правды. А истина лежит посредине. — Посмотрел на часы. — Слушай, почему при заводе нет приличной гостиницы?

— У нас ничего нет. Ни гостиницы, ни дома отдыха, ни дач, ни профилактория. Даже яхт-клуба своего. Вот щедрые посулы — на это наш директор мастер. Да еще на теплые рукопожатия. — Гребенщиков вдруг настороженно взглянул на приятеля. — Позволь, а тебя ненароком не сюда сватают?

— Нет. Для чего мне, как ты выразился, за те же гроши море хлопот. Там — налаженное производство, установившиеся традиции, а здесь… Сейчас новый завод строится, потом реконструкция старого начнется… Так все-таки хочешь со мной работать?

— Сейчас ставка на молодых, — уклонился от ответа Гребенщиков.

— Ставка на компетентных. Возраст — дело десятое. Иной смолоду пенсионер.

Збандут долго и подробно расспрашивал о перспективах на будущее, о проблемах, стоящих перед заводом, о людях, его населяющих. Ему важно было не только составить представление о широте кругозора Гребенщикова, но и установить, насколько непредвзяты его оценки. Первую часть экзамена Гребенщиков выдержал блестяще, но, когда разговор зашел о людях, Збандута многое покоробило. Один туп, другой глуп, третий неуч. На эпитеты Гребенщиков не скупился. То и дело у него прорывалось: «Деревенщина, какой с него толк», или еще лучше: «Этому недоношенному никак не вобьешь в башку…» Можно было только диву даваться, как при таких кадрах завод работает, да еще выполняет план.

Гребенщиков уставился на пепельницу, вынул окурок со следами губной помады.

— Развращаешь?

— У вас какая разница в возрасте?

— Двадцать, — ответил Гребенщиков с гордостью.

— Ого! Смел ты, брат.

— Смелость города берет… — Впервые за все время засмеялся Гребенщиков.

— Мне кажется, пожилые мужья допускают в отношении молодых жен ту же ошибку, что родители с детьми, — до конца дней своих считают их малолетними. Кстати, ты всегда был сторонником бездетного брака. Я не представляю тебя в роли любящего отца.

— Любить детей — обязанность матери. Наше дело — кормить их и учить.

— И в роли любящего мужа не представляю. Ты всегда говорил, что любовь — это просто предпочтение одной Женщины другой. А ты женился раз, потом еще раз.

— Я себе не изменил. Предпочитал одну, потом предпочел другую. Посмотришь, какой я тут цех пустил, — с гордостью сказал Гребенщиков. — Порядок еще по инерции держится. Скоро шестую закончим, это первая очередь.

— Второй может не быть.

— Конвертеры вытеснят?

— Да. Не нравится мне, признаться, это производство, — меланхолически вставил Гребенщиков. — Впрочем, опыт Запада говорит за него.

— При чем тут Запад? Изобретение наше, русское, приоритет наш.

— Эх, приоритет, приоритет… Спасительный термин для раззяв. Изобретем мы, а ухватятся за границей. Все выгоды там, а мы себя по пузу гладим, тешимся — как же, приоритет наш!

Дальше беседа не складывалась, Гребенщиков замкнулся, отсутствующе замолчал. Что-то испортило ему настроение.

Збандуту не хотелось возвращаться в гостиницу. Номер был на троих, а он не особенно любил компанию случайных людей. Но Гребенщиков не предложил остаться. Либо не догадался, либо решил не выказывать верноподданнических чувств. Он выразительно зевнул, и гость поднялся.

— Надо попрощаться с Аллой Дмитриевной.

— Необязательно. Это ее отвлечет.

Но Збандут вес же постучал в комнату Аллы Дмитриевны. Она вышла босиком, пальцы рук измазаны тушью. Любезно предложила навестить их еще, если задержится.

— Захотите поплавать — прошу к четырем, — сказала с легким кокетством. — Это мое время.

* * *

Брак Гребенщикова с Аллой Сивачевой наделал в свое время в городе немало шума. Начальник цеха и лаборантка. Сорок два и девятнадцать. Соотношение возрастов, не часто встречающееся. Аллу знали многие. Это была на редкость красивая девушка, и вздыхателей вокруг нее вилось достаточно. Только вот никто не мог похвастаться, что пользуется у нее успехом. Мать иногда подзуживала: «Какого принца ты ждешь?» — «Ты за папу как выходила? По любви? И я хочу так же», — отшучивалась Алла. Не тревожился только отец. Может быть, потому, что отцы вообще меньше беспокоятся за судьбу своих детей, а может, ждал жениха недостойнее. Он очень высоко ценил свою дочь. И не потому, что она была хороша собой. Умненькая. Любимое занятие — книга. И на книги он денег не жалел. Заходил разговор о новой шубке — отец ежился — считал, что и старая еще не так плоха, они с матерью в ее годы не в таких нарядах ходили, новая сатиновая спецовка считалась верхом щегольства. А на книги — сколько ни попроси — выкладывал.

Гребенщиков захаживал в лабораторию раз в неделю. Для порядка. Даже если все было хорошо, он находил, к чему придраться. То стружка не убрана со станка для сверления проб, то окна не протерты. А когда в лабораторию поступила Алла, он стал появляться каждый день и не на три минуты. Беззлобно пожурит за нерадивость, а потом усядется и начнет что-нибудь рассказывать. Всегда интересно. То о поездке в Америку, то о Чехословакия, где внедрял русскую школу сталеварения, то садился на своего излюбленного конька — посвящал в тайны живописи.

Раньше он заходил только в утреннюю смену, а теперь стал наведываться и в дневную, и в вечернюю, но лишь тогда, когда работала Алла. К ней лично он никогда не обращался, однако наблюдательных девушек не проведешь. Они слегка завидовали Алле, но и были признательны ей: гроза цеха перестал быть грозой лаборатории.

Так продолжалось довольно долго, месяца три, а потом Гребенщиков вызвал Аллу к себе в кабинет. Та вошла встревоженная — никакой вины за собой не чувствовала, но знала, что вызов в этот кабинет для всех заканчивался выговором.

— У меня к вам огромная просьба, — сказал Гребенщиков просительным тоном. — Давайте поедем сегодня в Донецкий оперный на премьеру. Ставят «Корсара». Думаю, вы не видели. Да и я, кстати.

Все что угодно ожидала Алла, но только не этого. Она растерялась от неожиданности. Как быть? Отказаться не было причины. Согласиться? Но что сказать папе и маме?

Гребенщиков понял ее.

— Я могу заехать за вами, а могу просто подождать там, где вам удобнее.

— У центрального «Гастронома», — неожиданно для самой себя быстро выпалила Алла и сконфузилась: слишком уж большую готовность, проявила она.

— Тогда в пять.

В этот вечер Алла увидала совершенно незнакомого ей человека. Гребенщиков был как никогда весел, оживлен, рассказывал всякую всячину. Он неплохо разбирался в музыке и временами с упоением слушал ее, даже забывая о своей соседке.

В антракте они бродили по фойе, рассматривали выставленные донецкими художниками картины. И каждой Гребенщиков давал свою оценку. Здесь необоснованно мрачный фон, здесь плохо выдержана перспектива, здесь чересчур яркие огни при недостаточно темном небе. У портретов он не задерживался («В портретной живописи не разбираюсь», — признался он).

Вначале Алла чувствовала себя скованно, к тому же слишком много взглядов останавливалось на них. Заметная, что ни говори, пара. Она слышала, как одна дама, тощая, как жердь, и страшная, как семь смертных грехов, играя невесть каким чудом сохранившейся лорнеткой, съязвила в их адрес: «Отрадно видеть, когда папы ходят в театр с дочерьми». Но потом Алла оттаяла и вела себя так, будто находится в обществе давно ей знакомого славного человека.

Всю следующую неделю Гребенщиков не появлялся в лаборатории, и Алле было обидно до слез. Она пыталась разгадать, что, собственно, случилось, чем она провинилась, в чем допустила ошибку. Одно было несомненно: чем-то оттолкнула она человека, который потянулся к ней. Но чем? Чем? Может быть, слишком легко согласилась на поездку? Но разве это такой уж большой грех?

А что если фраза старой ведьмы задела его и отпугнула?

Она работала во второй смене, а Гребенщиков, как назло, заходил только в первую и по-прежнему распекал лаборанток за каждую мелочь. Девушки посмеивались: «Развеялись Аллочкины чары».

В конце недели Гребенщиков позвонил в лабораторию и попросил Аллу зайти в кабинет.

Она пришла напряженная, готовая и услышать резкость и ответить резкостью, но <юн с обескураживающей простотой сказал:

— Вы простите, но у меня было такое настроение… Не хотел и вам его портить. Проявите великодушие.

И она простила.

В воскресенье они поехали в Приморск. Гребенщиков водил машину лихо, уверенно. Два с половиной часа — и они у моря.

Купались, загорали. А потом… Гребенщиков достал из багажника небольшой этюдник и стал рисовать Аллу в позе Алёнушки на прибрежном камне. Для Аллы это было неожиданное и приятное открытие. Она преклонялась перед людьми, наделенными хоть небольшим талантом, а Гребенщиков был далеко не заурядным рисовальщиком.

Вечером, когда они расставались, Гребенщиков попросил никому не говорить о своем, как он выразился, хобби, и она торжественно пообещала сохранить их первую общую тайну.

За этой поездкой последовали другие.

Алле все больше и больше нравился Гребенщиков. Всегда корректный, всегда предупредительный и заботливый, ни одного плоского словца, ни одного нескромного жеста. Единственное, что он себе позволял, — это поцеловать руку при прощании.

Их совместные поездки недолго оставались тайной. То их встречали в пути, то кто-нибудь видел, как Алла садилась в машину или выходила из нее. А однажды, когда она сидела на кургане и следила, как Гребенщиков рисует загадочное лицо каменной скифской бабы, подъехал грузовик с брезентовым верхом и из него выпрыгнуло человек пятнадцать охотников. Они решили смутить Гребенщикова. Подражая дикой орде, издали какой-то боевой клич и кинулись с разных сторон на штурм кургана.

Гребенщиков не на шутку разозлился, мгновенно закрыл какой-то тряпицей холст и, не сказав ни слова, так посмотрел своими маленькими буравящими глазами на непрошеных гостей, что они мигом рассеялись.

Это нашествие бесследно не прошло. Если до сих пор о них судачили только знакомые, то теперь они стали притчей во языцех всего города.

Сначала пересуды тревожили только родителей Аллы, но в конце концов надоели и ей. У нее создалось ложное положение. Все считали ее любовницей Гребенщикова, хотя их отношения оставались такими же, как в первые дни знакомства. Алле было совершенно непонятно, чем все это кончится. Так не могло продолжаться бесконечно. Затеять разговор первой? Ни за что. Продолжать играть в молчанку по-прежнему? Сколько можно? Оборвать отношения? Она холодела от этой мысли. Скажут, поиграл и бросил.

…Этот вечер Алла запомнила с мельчайшими подробностями. Он попросил обязательно дождаться его у входа в парк. Она пришла вовремя. Как назло, моросил дождик, скупой, меленький, но какой-то всепролазный. Спрятаться было некуда, уйти неудобно, а Гребенщиков опаздывал.

Прошло десять минут, двадцать, полчаса. «Еще пять минут подожду и уйду», — дала себе обет Алла. Подождала — и не ушла. Не ушла и через час. Удерживало какое-то странное предчувствие: уйдет — и ниточка оборвется. «Ну и пусть рвется, если так легко может порваться». Она круто повернулась, и вдруг за ее спиной скрипнули тормоза. Гребенщиков выскочил на тротуар, чего никогда не делал раньше, растерянно укрыл ее плащом, будто это могло облегчить ее участь, и потащил в машину.

— Прости и спасибо, что дождалась… Я очень тревожился…

У них так повелось: она называла его на «вы», он её — на «ты».

— Только ехать нам некуда сегодня. Туман, — сдавленным голосом сказала Алла.

— Мы сегодня ужинаем у меня дома, — как-то торжественно произнес Гребенщиков. — С тобой очень хочет познакомиться мама.

Алла почувствовала, как загорелось ее лицо, как сильно-сильно застучало сердце. Смешанное чувство радости и подавленности овладело ею. Так просто с матерями не знакомят.

Все в этот вечер было для Аллы неожиданным и приятным. И Валерия Аполлинариевна, величественная и в то же время располагающая к себе, и обстановка квартиры — красное дерево, мореный дуб. И картины. Множество картин. Пейзажи, пейзажи. В уголке каждой две буквы — «Гр» и дата.

«Какой талант», — подумала Алла и спросила Гребенщикова, почему не выставлял свои полотна на выставке областных художников.

— Еще не пришло время, — загадочно ответил он.

От Аллы не укрылось, что мать и сын порой перебрасывались короткими взглядами, но ничего предосудительного в этих взглядах она не уловила.

Гребенщиков пригласил Аллу в свой кабинет. Не без хвастовства показывал книжные полки орехового дерева с множеством встроенных в них разной величины ниш, в которых стояли вазы и бронзовые статуэтки. Деревянные панели облагораживали комнату, делали неповторимой и уютной.

Уселись на диване, перед которым стоял небольшой столик с инкрустацией на крышке. Гребенщиков поднял крышку, и из недр столика появились плоские графинчики с ликерами и наперсточного размера рюмки.

Хозяин умел угощать. Да и Алла сочла неудобным отказываться от таких крохотных рюмочек, чтобы не показаться дремучей провинциалкой. Она пила. И всякий раз это был ликер другого цвета, вкуса и запаха.

И вдруг она услышала точно издалека:

— Алла, прошу тебя стать моей женой.

Она вздрогнула от неожиданности. Вот и настал тот момент, которого так ждала. Но никаких слов объяснения больше не последовало, и Алла сникла. Получилось совсем не так, как ожидала. Ничего не сказал о любви, ничего не спросил ее. Так можно предложить человеку должность секретаря. Что-то оскорбительное было и в самой форме предложения. Поразмыслив, она определила что: полная уверенность в ответе. Она молчала, хотя сознавала, что длительное молчание может быть истолковано превратно, — взвешивает все «за» и «против». Но и проявлять поспешность не хотелось.

Посмотрела в глаза Гребенщикову и увидела в них столько тревоги, столько страстного ожидания. А что если человек не научился говорить нежные слова или, наоборот, разучился? Разве не знала она людей, которые не умеют выражать свои чувства, особенно сокровенные? Вот хотя бы отец. Не чает души в матери, а тепло говорит о ней только за глаза и то когда выпьет. И чем человек сильнее по характеру, тем хуже у него это получается.

Она решила прийти ему на помощь.

— А вы меня любите? — спросила, невольно снизив голос.

Гребенщиков резко, как от толчка, вскочил на ноги. Прошелся взад-вперед по комнате, стараясь обрести спокойствие.

— У меня о любви особое представление, — степенно, с расстановкой сказал он. — Любовь — это предпочтение. И когда такое предпочтение исключает всех других — это и есть то, что в обиходе называют любовью. Я ни одной женщине не говорил этого слова. Оно старо, как мир, и было затаскано уже десять веков назад.

— Даже первой жене? — жалобно проговорила Алла.

Он еле-еле кивнул головой.

А вот Алла чувствовала, что любит его. Такого, какой он есть. Угловатого, колючего и недоброго с другими, заботливого и нежного с ней. А особенно лирически задумчивого в те редкие минуты, когда, забыв обо всем на свете, подолгу любовался закатом, а то и просто милым уголком природы, для иного взгляда ничем не примечательным.

Когда Гребенщиков спросил, любит ли она его, и услышал короткое «да», самообладание покинуло его. Он бросился к Алле и стал осыпать ее поцелуями. Он был более страстен, чем нежен, но разве могла она разобраться в таких нюансах?

В эту ночь Алла не ушла домой. У нее появился свой дом.

Глава 17

От обкома до Приморска два часа хорошей езды, и все эти два часа Даниленко кипел, как паровой котел с закрытым клапаном. Быстрая езда всегда успокаивала его, а на этот раз условный рефлекс не сработал. Он опасался, что, влетев в кабинет к Троилину, устроит такой дебош, что потом самому стыдно будет. Сколько труда стоило ему уговорить Гребенщикова, этого аса мартеновского дела, переехать в Приморск, а Троилин освобождает его от работы и ставит молодого, никому, по сути, не известного и ничем себя не зарекомендовавшего инженера. Нет, он, Даниленко, не против молодых, но он за тех, кого знает, кого проверил в работе. А Рудаева он еще не проверил. Встречался с ним накоротке несколько раз, но никакого представления о нем не вынес. Чем он проявил себя? И можно ли ему доверить такой цех? Шутка ли сказать — шестисоттонные и девятисоттонные печи! Много ли таких в стране!

Как ни спешит Даниленко, но, поравнявшись с главным корпусом строящейся агломерационной фабрики, останавливает машину и выходит на пригорок.

Это приметное место. В самой середине пригорка торчит голова каменной скифской бабы, которую до сих пор не удосужились выкопать для музея только лишь потому, что изваяния эти в здешних местах не редкость. Их можно увидеть даже у старых домов на улицах.

Всего четыре года назад группа людей появилась здесь, в голой степи. Мечтали о новом заводе. Именно мечтали, потому что ни в одном плане строительство завода не было предусмотрено. Предстояло еще доказать, что завод нужно строить и можно построить быстро.

Почему-то эта картина видится Даниленко со стороны, будто стоит он поодаль. Небольшой пригорок, скифская баба, чуть высунувшаяся из земли, будто украдкой наблюдающая за всем происходящим, и пять человек с поднятыми воротниками, плохо защищавшими от косого осеннего дождя. Большой, видный, красивый, хоть монумент с него лепи, первый секретарь обкома, надутый Троилин, раздосадованный тем, что его вытащили в непогодь и заставили заниматься делом, в успех которого не верит, застывший в немом восторге Черемных, кряжистый, экспансивный руководитель Южгипромеза Штрах, взахлеб рассказывающий о том, что здесь будет, вернее — что может быть, и он, Даниленко, главный зачинщик происходящего. Эту картину можно было бы назвать «Мечтатели», если бы не скептическое выражение Троилина. Чуял, бедняга, что на этом заводе ему придется туго.

Каждый раз, когда Даниленко едет сюда, он останавливается на этом пригорке. Каждый раз любуется изменяющейся на глазах панорамой. Стоит ему на несколько мгновений смежить веки, как перед мысленным взором его встает ровная степь с силуэтами чахлых труб и приземистых старых цехов на горизонте. Эта степь запечатлелась с такой ясностью, что, будь он художником, он нарисовал бы ее по памяти. Открывает глаза — и видит перед собой реализованную мечту взбудораженного проектировщика. Только она еще не совсем реализована. Многочисленные корпуса аглофабрики уже поднимаются над землей, а вдали, почти рядом со старым заводом, взметнувшиеся в небо башенные краны растят новую домну-великана.

Сегодня тоже моросит нудный сеянец, легкий ковер тумана, как и тогда, стелется над степью, крепко пахнет землей и гниющими травами, и потому вспоминается все с предельной четкостью. Даниленко слышит словно записанный на пленку взволнованный голос проектировщика.

— Вы только посмотрите как природа идет нам навстречу! Ровная степь, ни холмов, ни ложбин. Минимум земляных работ. И неограниченные возможности расширения. А это так важно. Мы ведь не успеем построить, как начинаем расширяться. Я полностью за инициативу Даниленко.

Никто ему не сказал спасибо за инициативу, никто не пел дифирамбов. Наоборот, многие поругивали на бесконечных обсуждениях, доругивают и сейчас, уже по инерции. А он удовлетворен и горд. Не у каждого такое на личном счету. Не было завода — будет завод. И первые бои вел он, первых сторонников своей идеи искал он. И нашел! Да каких! Ярых, увлеченных, одержимых.

Придирчивым глазом хозяина осматривает Даниленко каждый участок фабрики. Заметно выросли корпуса, прибавилось кранов у здания склада. Кишмя кишат бульдозеры, самосвалы, тягачи. Прошло всего две недели как приезжал он сюда, а сдвиг заметен на глаз. Каждый понедельник здесь бывают или он или первый секретарь обкома. Не налетом, не проездом. Обходят участки, сидят на оперативках строителей. Их присутствие помогает. Оно подчеркивает грандиозность затеянного дела, люди меньше задерживаются на пустяках, сами решают спорные вопросы — стыдно перед партийными руководителями демонстрировать свою неуступчивость, ведомственную разобщенность, делячество. Но воздействуют секретари обкома на ход строительства не только своим участием в нем. Как-никак в их распоряжении материальные ресурсы области.

Даниленко возвращается в машину. Он немножко остыл.

— Быстро поднимаются, — говорит шофер.

— Это бывает иногда обманчиво, Тихон Петрович. Нужно, чтобы все росло одновременно, а у нас зачастую какой-нибудь участок обязательно отстанет и потом все задерживает.

— И здесь? — Шофер обрадовался, что Даниленко, который за всю дорогу не проронил ни слова, наконец-таки подал голос.

— Пока нет, — буркнул Даниленко и снова замолк.

Проплыло мимо открытое всем ветрам здание копрового цеха, потом пролетел пустырь, потом потянулся километровый корпус листопрокатного цеха и слябинга, потом мартен и как венец всему — шеренга доменных башен.

— Вот так, ступенька за ступенькой, и перерастет Кузнецк, — мечтательно говорит Даниленко.

В заводоуправлении обрушиться не на кого. Ни директора, ни главного инженера. Хотя главный тут ни при чем, но на худой конец и его пропесочил бы. Секретаря парткома тоже нет на месте. Да что они — сговорились, что ли? Позвонил в редакцию газеты Филипасу.

— У себя? Посиди, сейчас приеду.

Как нарочно, редактор не один, у него в кабинете женщина, да еще молодая, приятная. Тут с крика не начнешь, а Даниленко как никогда хочется выкричаться — слишком долго он сдерживался.

— Лагутина Дина Платоновна, прошу любить и жаловать, — сразу взял под защиту свою ретивую подопечную редактор.

— Вот она какая, Лагутина! — тоном, не предвещающим ничего доброго, произносит Даниленко, но руку протягивает с улыбкой. — Что это вы взялись подрывать авторитет лучших руководителей?

— Вы о ком? — невозмутимо спрашивает Лагутина.

— О Гребенщикове, как вы должны понимать.

— А кто вам сказал, что у него есть авторитет?

— Ну, знаете…

Филипас стал за спиной Лагутиной, как волчица, приготовившаяся защищать своего детеныша.

— Что знаете? Мы здесь все знаем. Нам виднее.

— Подлинный авторитет руководителя журналист подорвать не может, — менторски произносит Лагутина. — Он сам может подорваться на этом. А вот если авторитет дутый… он лопается, как шар, от ничтожного прокола.

И вдруг, как с ним часто бывало, Даниленко увидел эту сцену со стороны. Он, взвинченный, агрессивно настроенный, не снявший плаща и кепки (на заводы предпочитает ездить в кепке, шляпа как-то отгораживает), понемногу съезжает на тормозах, неизменно сдержанный, но внезапно ощетинившийся Филипас и главная виновница сенсационной перетасовки, которая держит себя не только на равных, но даже с превосходством. Все становилось с ног на голову.

Даниленко стало смешно. Он бросил на стул кепку, за ней плащ и, вспомнив, что с редактором еще не здоровался, миролюбиво протянул ему руку.

— Простите, Дина Платоновна, я не представил вам нашего гостя, — сказал Филипас. — Наконец мы увидели его в редакции. И ждем… всяческих похвал в наш адрес. Николай Александрович Даниленко, секретарь обкома по промышленности.

— А я догадалась.

— По каким таким признакам? — заинтересовался Даниленко.

— По самогасимости. Рассказывали мне, что был тут такой директор завода. Вспыхнет, как бензин от спички, и тут же притушит пламя. Обожжет — и, если зря, — сразу наложит пластырь.

— Слушайте, я и не знал, что я такой!

— Говорят еще, что директор этот смело решал технические вопросы и очень осторожно — человеческие судьбы, что с ним можно было даже поругаться, но только наедине. На людях он этого никому не позволял.

Даниленко внимательно рассматривал Лагутину. Первый раз в жизни ему вот так, без тени смущения, в лоб, выдавали устную характеристику, довольно точную и совсем не трафаретную, и пытался уяснить, что придает этой женщине такую независимость: сознание собственного обаяния, жизненная закалка или хорошо обеспеченный муж, при котором можно работать не ради заработка, а для души.

— Говорят, — продолжала Лагутина, хотя ее уже начал смущать пытливый взгляд Даниленко, — что он любил держаться на равных сам, но не любил, когда с ним так держались.

Даниленко досадливо крякнул.

— Э, Дина Платоновна, тут вкралась ошибка. Ей-богу, я не меняюсь в зависимости от того, на какое место меня посадили. К людям отношусь так же, как в ту пору, когда никакого поста не занимал. С кем дружил — и сейчас дружу.

— Ох, ох, эта уж дружба медведя с зайцем… — скептическая гримаса искривила лицо Лагутиной.

— А вот многие мне тем же не платят, — ничуть не смутившись, продолжал Даниленко. — Встретишься с каким-нибудь Гошкой, с которым вместе без штанов еще бегали, я к нему с распростертыми объятьями, а он — «Здравствуйте, Николай Александрович». Я ему: «Ты что, Гоша, очумел?», а он чуть ли не навытяжку.

— Очевидно, этот самый Гоша хорошо уразумел, что у нас укоренилась мода менять друзей, переходя от ранга к рангу…

— Или наоборот, — снова прорвался Даниленко, пропустив мимо ушей и эту реплику, — просыпается у человека какая-то нездоровая амбиция. А, ты в начальство вышел, дай-ка я тебя обдеру. Вот какие крайности.

Он говорил сейчас, глядя куда-то в сторону, и теперь уже Лагутина рассматривала его. Хорошее, умное, норовистое лицо рабочего. Шрам на щеке, шрам на лбу, — очевидно, был на войне.

— Так почему вы тут решили сжить со свету Гребенщикова? — неожиданно вернулся Даниленко к началу разговора. — Что он вам, дорогу перешел? Демагогию развели. Все заблуждения вспомнили. А у кого их нет? В общем, загнали на минное поле. Куда ни ступи — подорвешься. Откровенно: для чего это вам понадобилось, Дина Платоновна?

— Я не собиралась его сваливать, поверьте. Он свалился сам.

— Но вас это небось устраивает?

— Пожалуй…

— А вот меня нет.

— И напрасно. В этом месяце мартен выплавит стали еще больше.

— За счет чего, я хотел бы знать?

— Уже три печи интенсифицированы. Это раз. Сталевары с каждым днем все лучше осваивают продувку металла. Два. И атмосфера в цехе в корне изменилась. Три. Достаточно?

— Вы не надорветесь от взятой на себя ноши? Верховный судия во всех делах. Даже решаете судьбу кадров, хотя это, да будет вам известно, прерогатива совнархоза.

— Есть такое право у журналиста — высказывать свое мнение по беспокоящим его вопросам.

— Но это мнение не должно претендовать на непреложность. Оно может быть и ошибочным.

— Конечно. Но, заметьте, не часто. Даже редко. Знаете почему? Оно независимо. Ни случайные отношения, ни личные симпатии и антипатии на него не влияют. Потом оно тщательно выверено. И еще одно обстоятельство. Мнение это часто опирается на мнение большинства, на мнение, которое могут не высказать с трибуны, на собрании, людям власть имущим. У меня, поймите, особое положение. Я на заводе человек новый и вижу многое из того, что другим примелькалось. Ну чём я виновата, что не поддалась общему гипнозу? — Лагутина подумала и продолжала: — Николай Александрович, а вас не удивляет, что порой журналист вступает в технический спор, не будучи специалистом в данной области, и оказывается правым? Почему? Да потому, что очень часто ему достаточно разобраться только в психологии людей, понять мотивы их поведения, истинные причины столкновений. Кстати, посмотрите, пожалуйста, вот эту статью. Снова о мартене. И снова о Гребенщикове.

Даниленко прочитал статью. Не спеша. Строчка за строчкой. Необычное истолкование технических ошибок — тактические соображения. Гребенщиков отвергает технические новшества не потому, что не верит в них, а потому, что они могут преждевременно вскрыть внутренние резервы цеха и не сулят лавров первооткрывателя.

— Статья стоящая, — сказал Даниленко, — но печатать ее… не стоит.

— Почему? — сразу вздыбился задетый за живое Филипас.

— Нельзя истирать в порошок человека. Его опыт, его знания могут еще потребоваться, и даже на этом заводе.

— Если эта статья появится здесь, для него останутся открытыми другие заводы, — возразила Лагутина. — А если я пошлю ее в центральную газету…

— Я понимаю, что когда в руках бомба, трудно ее не бросить. Но не делайте этого. Обещаете?

— Нет.

Вздохнув, Даниленко взглянул на редактора.

— Простите, Роберт Арнольдович, но я бы хотел провести воспитательную работу с глазу на глаз. — И когда Филипас вышел, сказал: — Дина Платоновна, журналист в своих побуждениях не только должен быть чист, он непременно должен казаться чистым. Это очень важно. Ваше непримиримое отношение к Гребенщикову и так уже истолковывается превратно. Говорят (обратите внимание, употребляю недостойный, но вполне приемлемый для такой ситуации аргумент — «говорят»), что вами тоже движут эмоции, а пером водит не столько нелюбовь к Гребенщикову, сколько любовь к Рудаеву. Не нужно подтверждать эту сплетню.

* * *

На приморском заводе Даниленко пользуется особым уважением. Он этого завода выхованец, этого завода выдвиженец. И не только: этого завода созидатель.

Маленький старый завод долгое время не имел постоянного хозяина и переходил из рук в руки. Подчинялся он то Наркомату путей сообщения, поскольку одним из видов продукции его были нефтеналивные цистерны, то Наркомату судостроения — для него он производил листовой металл. Только некоторое время, самое тяжелое для завода, совсем никому не подчинялся, зато потом получил сразу трех хозяев.

Даниленко видел единственный выход из этой неразберихи — перевести завод в подчинение Министерства черной металлургии. Только тогда он превратится из подсобного предприятия в самостоятельное. Осточертели ему и многовластие, и безвластие, и междувластие. Он бывал на крупных заводах страны — в Кузнецке, в Магнитке — и бредил их масштабами. Типичная черта настоящего руководителя, кое-кому недоступная, кое-кому непонятная, — постоянное, неудержимое стремление к росту. Своего предприятия, своего района, своей области, своей страны. Спроси любого ответственного работника, даже изнемогающего от перегрузки, хочет ли он расширить свое предприятие, — и получишь один ответ: «Хочу». Дел и так по горло, почета достаточно, денег тоже (кстати, далеко не всегда, даже почти никогда, увеличение объема работ не сопровождается повышением оклада), а ему подавай новые хлопоты.

Вот таким жадным до самозабвения на новое был Даниленко. Потому и стремился пришвартоваться к большому кораблю большой металлургии. Борьба была сопряжена с риском. Министерство металлургии не хотело брать старое, обветшавшее предприятие, Министерство судостроения не отдавало его.

Однажды вызвал Даниленко министр судостроительной промышленности. Усадил возле стола, покружил вокруг него, как коршун вокруг перепелки, и разразился:

— Как вы думаете, кому без кого легче обойтись? Мне без вас или вам без меня? Поймите, на кой черт мне директор, который мало того что хочет сам уйти, так еще и завод за собой увести! Директора я найду. Мне металлургические цехи нужны. Свой металл. Найдите у себя крохи мужества, подайте заявление об уходе по собственному желанию. И езжайте на все четыре стороны.

Даниленко благодушно прищурился.

— Мне самому уходить не хочется. Вот вместе с заводом я уйду.

— Будет хуже. Я вас освобожу как не справившегося с обязанностями.

— Это не выйдет. За меня вступятся, — с уничтожающим спокойствием сказал молодой директор.

Не один такой бой выдержал он. И в конце концов победил. Металлургические цехи передали Министерству черной металлургии. А лишние отсекли. И получилось, как в сказке: каждая отсеченная часть стала жить самостоятельно. Вагоностроительный цех превратился в вагоностроительный завод, станкостроительный — в огромный машиностроительный. Вместо одного — три завода. Можно быть довольным? Можно успокоиться? Но не радовало это Даниленко. Медленно рос его завод, металлургический. Так, небольшая реконструкция, и то больше для облегчения труда, чем для увеличения производства. А потом его забрали на работу в обком, и на заводе решили, что борьба за расширение на том и кончилась. Троилина объем работы вполне устраивал, большего он не хотел добиваться.

Часто бывает, что руководитель предприятия, уходя на повышение, уносит с собой свои мечты и замыслы и складывает их в архив брошенных дел даже в том случае, если завод остается в сфере его подчинения.

На этот раз так не получилось. Как ни много забот было у Даниленко (что ни говори — промышленность всей области), он все же находил время уделять приморскому заводу особое внимание. Мечта превратить его в первоклассное предприятие не только не погасла, но даже окрепла, ибо возможности для ее осуществления возросли. Разве плохо иметь в области еще один крупный металлургический завод, тем более что его можно прилепить к существующему предприятию с традициями, созданными годами, с квалифицированными кадрами, к городу, жить в котором радостно, из которого никому не хочется уезжать, потому что разместился он среди садов, у самого ласкового моря. Даже на курорты из этого города люди ездят меньше, чем из любого другого. Сел на трамвай, пять-шесть остановок — и ты на пляже, отъехал десяток километров — и уже в деревне на Белосарайской косе.

Директор завода — и секретарь обкома, пусть второй. Разный кругозор и разные возможности. И Даниленко использует их.

На Алчевском заводе сложено оборудование для листопрокатного цеха. Великолепное оборудование. Но ставить этот цех в Алчевске, по существу, негде. Нужно либо снести старый заводской поселок, либо строить цех далеко от завода. Первый вариант не приемлет городской Совет, против второго проектная организация. Два года длится жаркая междоусобица. Ведутся длительные дискуссии, пишутся всевозможные петиции, в общем — ломаются копья, и трениям не видно конца. Обе стороны так или иначе правы, и не может быть решения, которое помирило бы их, а главное — устроило бы государство.

Даниленко находит решение, устраивающее государство: забрать оборудование в Приморск и построить новый цех на свободном месте при заводе. Алчевцы не возражают. Эти споры им навязли в зубах, и у них слабый совнархоз, в котором нет крепких металлургов. Но московские проектировщики взвиваются до небес. По той ярости, с какой они защищают проект, можно предположить, что отстаивать свои позиции их вынуждает не что другое, как уязвленное самолюбие.

Второй секретарь обкома и проектный институт. Силы неравные. И Даниленко ищет себе равнозначного союзника. Такой находится. Южгипромез. Он везет директора института в Алчевск, показывает поселок, который нужно сносить, потом тащит в Приморск и выводит на пригорок со скифской бабой. Вне всякого плана, без всякого финансирования Южгипромез делает эскизный проект нового завода и технико-экономический расчет его строительства. Проходит полгода, и в номере московской гостиницы по огромному полотну проекта, разостланному за неимением места просто на полу, ползают на коленях Даниленко, директор института Штрах и бывший секретарь обкома, теперь второй секретарь ЦК КП Украины.

Но прокатному стану нужен еще и слябинг, который превращал бы мартеновские слитки в заготовку. Даниленко находит и его. В Караганде. Там его должны устанавливать лет через пять. За такое время можно изготовить другой, а этот стоит забрать в Приморск.

Совещание за совещанием, каждый раз все в более высоких сферах, и наконец Даниленко торжествует победу. Прокатный цех из Алчевска и слябинге Карагандинского завода десятками эшелонов везут в Приморск и за год вводят в строй.

Так рождается новый завод.

Здесь все от мала до велика знают о заслугах Даниленки, любят его и слушаются безоговорочно. Самоуправство директора взбесило Даниленко, и круто пришлось бы тому сегодня, не произойди этот амортизирующий разговор в редакции.

Подобед был очень удивлен, увидев мирно улыбающегося Даниленко. Ему уже успели доложить, что тот приехал злой, как тигр, и явно жаждет чьей-то крови. Но улыбка оказалась обманчивой.

— Сколько времени вам остается до перевыборов? — с ходу спросил Даниленко.

— А меня опять переизберут.

— Ничего себе ответик!

— Каковы вопросы — таковы ответы.

Нравились Даниленко зубастые люди, хотя с ними бывает трудно. Вышколенные, хорошо управляемые ему порядком надоели. Какой с них толк? Инертный груз, пассивный исполнитель. А вот эти в глаза тебе заглядывать не будут, не станут угадывать, а то и упреждать твое мнение, и правильное и ошибочное. Такой сумеет там, где подсказывает совесть, упереться, оградить тебя от неверного шага.

— Вы мне только кадры не разгоните за это время, — предупредил Даниленко. — Куда Гребенщикова дели?

— В резерве главного командования. В техническом отделе. Наблюдает за строительством конверторного цеха.

— Персональный оклад надо ему сохранить. А Рудаев вытянет самостоятельно?

— Его люди поддерживают, ошибок сделать не дадут. Подскажут. Предупредят. Свой он, единокровный. Примерно как и вы для заводчан.

— Приятные вещи научились говорить? — Имею право.

— Почему?

— Я и неприятное говорю.

Вскинув углом крутую бровь, Даниленко лукаво посмотрел на секретаря парткома. Тот сидел неулыбчивый, напряженный, суровый.

— Чего напыжились, как сыч?

— К раздолбке приготовился.

— Чует кошка, чье мясо съела? Была бы раздолбка, да сорвалась…

— С Филипасом говорили?

— И статью Лагутиной прочитал.

— Я бы ее на завод взял, — закинул удочку Подобед. — На кадры в завком ее посадить. В самом деле: почему у нас на кадрах всегда мужики сидят? Женщинам врожденное чутье здорово помогает.

Даниленко прошелся по комнате, сел на подоконник. Привычный, знакомый пейзаж. Старые кирпичные дома напротив, запыленные акации, пыльный асфальт, рыжий от рудных отложений. Здесь проведено детство, юность, зрелость. Да и по сию пору он связан с этим городом родственными, служебными, душевными узами. Как хорошо, что есть такой город, свиданию с которым всегда радуешься, который нужен тебе и, главное, которому нужен ты. Удалось реализовать мечту о превращении старого заводика в первоклассное предприятие — и как вдруг все резко изменилось. Появились асфальтированные шоссе, жилые дома, целые микрорайоны.

Всякий раз, когда Даниленко въезжал в Приморск и видел новые здания, вытесняющие классические провинциальные трехоконные домики, у него становилось светло на душе. Новое грядет. Может быть, поначалу не всем на радость, а кое-кому даже в огорчение. Привыкли домовладельцы, перешагнув порог, ступить на землю собственного огорода пли садика, спрятаться за высокой оградой. Но как ни странно, это больше устраивает мужей. Жены с радостью переезжают в многоэтажные дома. Не надо беспокоиться о топке, до которой глава семьи не опускается, не надо думать о сохранности клубники и виноградных лоз, здесь не заведешь ни кур, ни поросенка, существ вообще полезных, но выматывающих жилы. Полугородская-полусельская жизнь, которая вобрала в себя в основном отрицательные стороны города и села, уступает место более культурной, организованной, оставляющей время для семейного досуга.

— Так почему же ты не берешь ее на работу? — прыжком, как мальчишка, спрыгнув с подоконника, спросил Даниленко, когда Подобед уже было решил, что секретарь обкома оставил его слова без внимания.

— Она замужем. В любой день муж может увезти ее обратно.

— А Рудаев?

— При чем тут Рудаев?

— Ну как при чем? Говорят же…

— А, на всякий роток не накинешь платок.

Глава 18

Сталеварам смены «В» расходиться по домам не хотелось. Они потоптались у киоска «Союзпечати», купили газеты, потом у табачного киоска — папиросы, потом попили газированной воды, надоевшей в цехе, и только после этого пришли к выводу, что нужно где-нибудь пристроиться.

«Пристроиться» — как правило, означало посидеть в ресторане, чаще всего ближайшем. Был такой неказистый ресторанчик неподалеку от заводских ворот, прозванный «Улавливателем». Но туда не хотелось — в нем всегда толкалось много «алкашей», жаждущих к кому-нибудь примазаться и выпить за чужой счет. Дело не в ста граммах, противно с таким за одним столом сидеть. Ехать R центр города? Свободного места не найдешь. И душно. В порт, что ли? А еще лучше — за город, где на высоком берегу у моря примостился открытый всем ветрам ресторанчик с необычным и даже претенциозным названием — «Бахчисарайский фонтан».

Здесь вообще тяготеют к крымским названиям. Когда-то, еще в екатерининские времена, на этих землях поселились переселенцы из Крыма — греки, валахи, а в основном — татары. Вот почему на перекрестке дорог можно встретить указатели, которые ставят в тупик незнакомого с этими местами человека и переворачивают все представления о географии: «До Ялты — 17 километров», «До Урзуфа — 36 километров» (отсутствие «г» можно посчитать опиской).

Сталевары до сих пор не обсудили событий первостепенной важности, происходивших в цехе, — огородики и сады помешали. Каждый свободный день, каждый свободный час корзины да лопаты в руки — и за город.

Им повезло. На остановке такси оказались две свободные «Волги», а на веранде ресторана сколько угодно незанятых столиков, выбирай любой.

— Нравится мне тут, особенно в эту пору, — довольным тоном сказал Серафим Гаврилович. — Воздух свежий, людей мало, ни одна бестия не прилипнет.

Однако бестия все же прилипла. И мгновенно. Только расселись сталевары за столом, только отыскали зеленую книжицу с двумя заветными страничками, от которых немало зависят и хорошее расположение духа, и приятные ощущения в желудке, как появился неизвестно откуда взявшийся Мордовец. Подошел своей всегдашней пошатывающейся походочкой. В некогда модном бостоновом костюме с широкими брюками, в нейлоновой рубашке с кричащим галстуком, он выглядел довольно-таки комично.

Свободного стула за столом не было, а подставить стул Мордовец не решался. Он стоял, как неприкаянный, с настороженно-заискивающим выражением, и ждал, когда кто-нибудь из сталеваров все же пригласит его к столу. Серафим Гаврилович недовольно покряхтывал, бросал по сторонам косые взгляды, и весь его вид говорил о том, что он ждет не дождется, когда Мордовец отчалит. Пискарёв сидел, уткнувшись глазами в пока еще пустой стол, его голова на тонком черенке шеи нервно подрагивала. Он не любил Мордовца, еще больше не любил шума, а скандал мог вспыхнуть в любую минуту. До сегодняшнего дня Мордовец был в безопасности. С ним никто не связывался, памятуя, что он — главный фискал у Гребенщикова. Теперь это уже никого не сдерживало. И может быть, потому сталевар пятой печи Ефим Катрич, обладатель громоподобного голоса и увесистых кулачищ, уставился на Мордовца так, словно прицеливался для удара. Только Женя Сенин, самый тактичный и самый воспитанный, смущенно поддакивал Мордовцу, когда тот ни с того ни с сего стал распинаться о необходимости улавливания пыли в дымовых газах, но вид у него был такой страдальческий, будто сидел на греющейся сковородке.

Кто знает, возможно, все кончилось бы гладко, если бы Мордовец поболтал немножко для проформы и ушел. Но он переусердствовал.

— Слава богу, кончилась эта самодержавная монархия, — весело проговорил он, рассчитывая такой независимой фразой умаслить сталеваров, добиться их благосклонности.

Пусть он и был рад отстранению Гребенщикова. Рабу тоже надоедает пресмыкаться перед своим господином. Но и рабы бывают разные. Одни восстают, когда повелитель у власти, другие топчут его, когда он низвержен, — пускай и мое копыто знает. Первых уважают, вторых обливают презрением. Трудно было согласиться с тем, что Мордовец искренен. Да и не хотелось соглашаться.

Еще не выпили ни рюмки — официантка умудрилась задержаться даже при пустом ресторане, утверждая тем самым непреложную истину, что в ресторан можно ходить, когда у тебя много времени и не очень хочется есть — но атмосфера накалялась.

— Чья бы корова мычала… — в сердцах произнес Нездийминога. Этот меланхолического склада характера сталевар никогда не бросал зазря резких, сварливых слов.

— Почему? Почему? — Мордовец великолепно разыграл возмущение.

— А потому, Митя, что ты хоть и «полуфабрикат», а вовсю пользовался милостями самодержца! — врастяжку, пощипывая Мордовца глазами, преподнес Катрич.

— Какими? Ну скажи, какими? — потребовал Мордовец.

Почувствовав, что Катричу ничего не стоит заехать Мордовцу в ухо, Серафим Гаврилович прикрыл его руку своей и вроде бы легонько сжал пальцы. Но когда убрал руку, пальцы у Катрича были белые.

Тягостное молчание воцарилось за столом.

«Гнать бы его из цеха вслед за Гребенщиковым, — ушел в наседавшие мысли Сенин. — Лебезил перед ним и за это получал мзду. Кому легче всего сходили разные промахи? Мордовцу. Кому больше перепадало поощрений? Мордовцу. Так кому же легче жить? Серафиму Гавриловичу или Мордовцу? Ясно, Мордовцу. Ему не подражали, нет — достоинство рабочего человека не позволяло. Но и вести себя независимо, как Серафим Гаврилович, почти ни у кого не хватало смелости. Предпочитали среднюю линию — помалкивали».

— Не будем уточнять. — Серафим Гаврилович неторопливо посмотрел в сторону кухни — когда же, наконец, приползет эта черепаха?

Официантка не шла, а она так нужна была сейчас для разрядки.

— Вы что, ребята, хотите сказать, что я… я… Поверьте, я вел себя честно.

«Честность тоже бывает разная. Бывает активная и бывает пассивная. Вот Серафим Гаврилович — честность активная. Сам дурного поступка не сделает и против всякой неправды восстанет. А Пискарев — честность пассивная. С берега не столкнет, но>за упавшим в воду не прыгнет», — продолжал рассуждать про себя Сенин. Но, чтобы не быть многословным, сказал только:

— О честности больше всего говорят те, у кого ее нет.

— Смотри, философ нашелся демагогику разводить! — взвился Мордовец, остановив на Сенине долгий ненавидящий взгляд. — Честность надо прививать, вот что я тебе скажу! И не одними словами, а и примерами. Чтобы я везде это видел.

«А на самом деле: прививают ли ее должным образом? — ухватился Сенин за слова Мордовца. — В школе классная руководительница без конца твердила: „Будьте честными, правдивыми“, а сама ставила завышенные оценки, вытягивая отчетные показатели. И ни разу никто не одернул ее, хотя сами ребята жаловались и завучу и директору. А в цехе? За малейшее вранье Гребенщиков драл, как Сидоровых коз, а сам думал одно, говорил другое, а делал третье».

Но сказал он проще, одной фразой, глядя в упор на Мордовца:

— Если у человека нет даже крупицы совести, ее не привьешь.

За столом засмеялись. Злорадно, торжествующе.

Наконец пришла долгожданная официантка с подносом. У нее было такое приятное домашнее лицо, что пожурить ее ни у кого не хватило духу. Две бутылки водки. Пиво. Масло. Заливная осетрина. Да хорошие такие куски! Пискарев вытащил из кармана три крупных таранки, бросил на стол.

Только никто ни к чему не притронулся — ждали, когда Мордовец покинет ресторан. Никогда не сидели с ним за общим столом и сейчас сидеть не хотели. Серафим Гаврилович старше, ему подавать команду, так уж заведено. Старший по возрасту и по характеру старший.

Уйти бы Мордовцу. Извиниться — я уже глотнул, дескать, вам мешать не буду — и уйти. Да и выпить ему не так хочется, как важно выпить именно с этой братией. Для примирения. А они не подпускают, словно за перегородкой держат.

«Повезло мне, что приняли в свою компанию и не чураются, — с благодарностью думает Сенин. — Серафим Гаврилович и Пискарев много повидали интересных людей, образцовых руководителей — Орджоникидзе, Гвахарию, Бутенко, Тевосяна, и никакой Гребенщиков не собьет их с толку. Но вот приходит на завод недавний школьник, как губка впитывающий житейские премудрости. Кто для него становится образцом поведения? Начальник цеха. Директора он видит раз в месяц, городских руководителей — раз в год, и то из двадцатого ряда на торжественном заседании, а с начальником цеха встречается ежедневно и по нему судит о людях вообще и о руководителях в частности. Но начальник — он все-таки несколько в стороне. Первым наставником юнцов является сталевар. А чему может научить Мордовец?»

Так подумал Сенин и так сказал. Почти слово в слово.

— Пример, образец… — окрысился Мордовец. — Таким щенкам, как ты, палка нужна!

Пискарев осуждающе повел головой, но сказал миролюбивым тоном:

— Знаешь что? Давай-ка ноги в руки и валяй отсюдова, пока не схлопотал. — Он понимал, что сейчас достаточно спички, чтобы вспыхнул пожар.

И, как ни странно, на Мордовца это подействовало больше, чем стиснутые кулаки Катрича и насупленные брови Серафима Гавриловича Рудаева. Он не стал больше защищаться. Только поводил туда-сюда попечалевшими глазами, все еще рассчитывая найти хоть в ком-нибудь поддержку.

— Ша-а-гом марш! — скомандовал вдруг во все горло Нездийминога, тряхнув огненной копной волос, которая никак не вязалась с его заурядной внешностью и которой могла бы позавидовать самая заправская модница. Наполненная до краев рюмка, опущенная им наугад, звякнула о тарелку.

Мордовца словно бросило в сторону. Горько, люто, до остервенения обидно стало у него на душе. С Нездийминогой у него были не такие уж подпорченные отношения, не думалось, что самый тяжелый камень будет брошен именно им. Мордовец сплюнул и, даже не матюкнувшись напоследок, удалился.

Серафим Гаврилович как ни в чем не бывало протянул руку к бутылке.

— Пропустим по первой.

— Что ж, за нового начальника, — предложил Катрич, уважительно взглянув на патриарха сталеваров.

Серафим Гаврилович решительно поставил рюмку на стол.

— Новому помогать надо, а не пить за него, — сказал многозначительно. — Без нашей помощи он сколется. Я за старого начальника хочу.

— Что-о?! — хором рявкнули сталевары.

— За старого, — непреклонно повторил Серафим Гаврилович. — Что ни говорите, двадцать четыре года оттрубил человек в мартене. Кто-кто, но мы со Степаном Онуфриевичем знаем, что это такое. Иной, небось, думает: «Тоже мне работа — начальник. Умственный труд, от него спину не ломит». А кто понимает, что такое умственный труд? Я, к примеру, смену отработал, а остальное время мое. Мое. Что хочу, то и делаю. Во всяком случае, цехом у меня голова не забита. Я только часть ноши на себе несу. И то как? Пришел — взвалил, ушел — свалил. А он ее с себя не снимает. И днем, и ночью, и в выходной. Даже в отпуску покоя настоящего нет. Как там сработали? Не провалят ли этим месяцем целый год? Может быть и такое: сработают без тебя так хорошо, что тебе и не снилось. Тоже случается. И тоже плохо. А с таким прытким заместителем, как мой Борька, еще думай, какого коника он выкинет и что наворочает без тебя.

Увидев, что сталевары все еще держат рюмки, Рудаев спохватился, поднял свою.

— Так выпьем за старого. Как под Новый год. Сначала за уходящий.

Выпили. Кто как умел. Серафим Гаврилович благородно, не поморщившись. Пискарева повело так, словно неожиданно хватил горячего. Мощный Катрич проглотил, как петух зернышко пшена. Нездийминога — причмокивая и испытывая величайшее удовольствие. Закусили. Налили по второй, но не притронулись. Это уже школа Серафима Гавриловича. Не для того собираются они, чтобы больше выпить, а для того, чтобы больше поговорить.

— С Гребенщиковым, хлопцы, не так просто, как вам сдается, — продолжал Серафим Гаврилович. — Он когда на завод пошел? В сорок первом. Кто помнит это время, понимает лучше, чем тот, кто просто знает понаслышке. Дисциплина на заводах военная, даже больше — фронтовая. Выполни — а потом рассуждай. И то про себя. А после войны — та же линия. Жесткая. Вот когда он воспитывался, Гребенщиков. Но люди разные, как и почвы. В одну дурное семя попадет — заглохнет, в другую — расцветет буйным цветом. У этого расцвело и окрепло, попробуй теперь его выкорчуй. Все-таки, что ни говори, страхом легче управлять, чем уважением. Страх каждую шкуру пробирает. И гораздо проще страх нагонять, чем уважение заработать. Оно через справедливость приходит.

— Так выпьем за справедливость! — предложил Катрич, которому мозолила глаза полная рюмка.

Сенин с жаром схватил свою рюмку. Кому-кому, а ему как нельзя, кстати, этот тост. Он снова обретает веру в справедливость. Не в абстрактную, где-то существующую справедливость, которую свято отстаивала его бабушка («Бог правду видит, да не скоро скажет»), а в конкретную, реальную. Он знает теперь, кто является носителем такой справедливости. Не директор, нет, он слишком добр по натуре, а справедливость — это не только душевное движение. Это действие. И иногда суровое, жестокое.

И он сказал, не особенно рассчитывая, что его поймут:

— За действенную справедливость!

Но его поняли. Дружно ошиблись рюмками. А Нездийминога щелкнул языком и уважительно произнес:

— Вот что значит образование…

Серафим Гаврилович не курит ни в цехе, ни дома, а в компании после чарки обязательно попросит папироску, но не какую-нибудь. Тут уж «Беломором» не отделаешься. Закурили все, даже Сенин, который редко позволял себе это, — за запах курева ему попадало от матери, как первокласснику за двойку.

Папиросный дымок в содействии с винными парами разворошили Сенина, он заговорил пространно и обстоятельно:

— А вам не приходило в голову, что в падении Гребенщикова не мало виноват директор? Все сходило ему с рук. Отчитывал его Троилин? Ставил на место? Уверен, что нет. Даже грубости, ругань спускал. Ну и уверовал Гребенщиков в свою безнаказанность. А дал бы ему сдачи раз-другой полной мерой, тряхнул так, чтобы дух у него занялся, может, и спохватился бы вовремя и уцелел.

— Да, с такими подчиненными нужно вести себя умело, как с молодой женой, — резюмировал Серафим Гаврилович. — Пробились маленькие рожки — сбей сразу, А запустишь — наплачешься. Забодает. Это правило и ты, Евгений, возьми себе на, вооружение. Таких, как ты, обходительных да совестливых, обязательно бой-бабы подбирают. Чтобы верхом ездить.

— Хрен с ним, с Гребенщиковым, хорошо, что выгнали, — припечатал Катрич. — Это уже прошлое, нечего в нем ковыряться.

— В прошлом надо ковыряться, чтобы оно не повторилось в будущем, — глубокомысленно изрек Пискарев. — Прошлое — оно цепкое, как клещ. Панцирь оторвешь, а щупальца остаются. Боюсь я за Бориса. Гребенщиковские-то выкормыши остались…

Серафим Гаврилович сделал решительный жест рукой. Отметающий, отвергающий.

— Не, хлопцы. Борьке их бояться нечего. Гребенщиков им всем плешь переел. И работают они честно. Не на Гребенщикова и не на Борьку моего, а на советскую власть.

Постепенно разговор стал закручиваться по спирали вверх. Так всегда получалось у них. Обсудят злободневные цеховые дела, потом общезаводские, потом и до правительственных доберутся. На таком уровне, с такой яростью спорят, будто от них лично многое зависит. А когда в международные влезут, тут уж хоть святых выноси — в выражениях не стесняются. Если верить народному поверью, что тем, кого вспоминают, икается, так Салазар, Макнамара и Эрхардт до смерти наикались бы, Но сегодня такой распорядок не выдерживается. Чересчур волнуют цеховые дела, потому нет-нет и возвращаются к ним.

— Я не боюсь, что Борису подгадят, — вслух раздумывает Серафим Гаврилович. — Он сам может запороться. Рисковитый он у меня. С детства. Гребенщиков — тот дока. Попросят освоить новую марку стали — взвешивает, что это сулит. Если славу и деньги — никакие трудности не остановят, если одни деньги — прикинет сколько. Если одну славу, а карману в ущерб — ни в жизнь. Не уговоришь и не заставишь. А Борька? Как-то в школе вызвали его в комсомол и говорят: «Нету у нас бегуна на дальние дистанции — проштрафился, отстранили, некого на соревнования выставить, может школа первое место потерять. Давай тренируйся». Он туда, он сюда: «Да помилуйте, какой я бегун. Я еще с боксом лажу, а в беге никогда силен не был». — «Ничего, говорят, ноги длинные, сердце в порядке — давай бегай. Если даже десятое место займешь, все равно школе первенство обеспечено». И что вы думаете? Начал бегать. Тут последний год в школе, зубрить надо день и ночь, а он бегает. Ну и выбегал четвертое место себе, первое — школе. Зато еле-еле но литературе и истории выкарабкался. Вот вам весь Борька. Боюсь, как только его слабину нащупают, все самые невыгодные, самые кляузные, самые сложные марки стали нам сунут.

— А внутренности кабаньи он тоже из сознательности в дежурке выронил? — следовательски прищурившись, спросил Катрич.

Серафим Гаврилович не сразу нашелся, что ответить. Сам подтрунивать над сыном он мог, но другим даже невинной критики не разрешал.

— Конечно, из сознательности, — упрямо проговорил он и на ходу придумал дополнительную версию: Братва собиралась что-то там сотворить несусветное с ними, а мой их прыть пригасил, на более мирные рельсы перевел. Чтобы только посмеяться всласть. Дурни желторотые, им без этого никак. Тот не пацан, кто не куролесил.

— Гля, явление Гребенщикова народу, — провозгласил вдруг Пискарев, прикрыв ладонью беззубый рот.

Сталевары повернули головы к двери. Все разом, как по команде.

Пропустив вперед очень стройную и очень красивую женщину, по проходу между столиками, выискивая наиболее удобный, действительно шел Гребенщиков. Выбрал, У барьера, откуда хорошо просматривалось море.

И тотчас, будто из-под земли, завидев «солидных» посетителей, появилась официантка. Предложила меню, что-то сказала шепотом, приняла заказ и уже через несколько минут ставила на столик напитки и закуску. Откуда только сноровка взялась у этой рыхлой толстухи!

— Хо-ро-ша-а! — выдохнул Катрич. — Неужели жена?

Алла Дмитриевна заметила, что их столик привлек общее внимание, и поняла, что не одна она была тому причиной, что эти люди имеют какое-то отношение к ее мужу.

— Ей-богу, я не выдержу… Я сейчас приглашу ее танцевать, — воинственно заявил Катрич.

— Очнись! Какие тебе танцы среди бела дня да еще без музыки! — прикрикнул на него Серафим Гаврилович.

— Фу, чёр-р-рт, я и не сообразил…

Захотелось созорничать. Всем. Даже Серафиму Гавриловичу, тем более что Гребенщиков оглянулся на них, решив установить, кого это так внимательно рассматривает жена.

Серафим Гаврилович налил рюмку водки и отправился с ней к столику экс-начальника.

Гребенщикова озадачила такая непринужденность, но он заставил себя вежливо улыбнуться и попросил сталевара присесть.

— Можете верить, можете нет, но вот только недавно мы за вас выпили, — сказал Серафим Гаврилович.

— За здравие или за упокой? — осведомился Гребенщиков, переводя разговор в шутку.

— За двадцать четыре года, что вы мартену отдали. Гребенщиков посмотрел на сталевара настороженно, ожидая подвоха, но все же протянул рюмку. Чокнулись.

Не успел Серафим Гаврилович уйти, как подошел Катрич. Гребенщиков ему был совершенно не нужен, но как же не рассмотреть поближе его красотку-жену.

Алла Дмитриевна пригласила его к столу таким изящным жестом, какой можно увидеть разве только в театре, и улыбнулась простой улыбкой рабочей девчонки. Катрича привели в телячий восторг и этот жест, и улыбка, и он, считавшийся сердцеедом и знатоком светского этикета, в почтительном, хотя и неуклюжем поклоне поцеловал ей руку. Почувствовав на своем колене железные пальцы Серафима Гавриловича, он все же не ушел. Присел на краешек стула и завел с Аллой Дмитриевной галантный разговор. Почему он никогда не видел ее раньше? Нигде не бывает? Чем же тогда она занимается? Трудно предположить, что только домашними делами. Ах, студентка химического заочного. Нет, она больше похожа на поэтессу. Или на актрису. Жила бы в столице, ее непременно нашел бы какой-нибудь режиссер. Что-то у нее от Анны Карениной.

— Как жизнь? Не подводит? — спросил Гребенщиков Серафима Гавриловича.

— Пока вроде нормально.

— А в цехе?

— Как и должно быть.

— А мне ваше грядущее рисуется темно.

— Вы изложницы имеете в виду?

— Понимаете, а говорите — нормально. Металла будет больше, а изложниц строго по наряду. Куда разливать? Скажите сыну, пусть стучится во все двери, требует, скандалит. Это очень серьезно, Серафим Гаврилович.

Подсел в конце концов к столику Гребенщикова и Сенин. Разговор к этому времени стал общим. Потом вниманием овладел Гребенщиков. Принялся рассказывать о возможностях и перспективах конверторного производства на их заводе, в стране и за рубежом. Говорил он с таким подъемом, с такой экспрессией фанатического сторонника нового метода выплавки стали, будто всю жизнь только этим и занимался.

Его слушали с подчеркнуто вежливым любопытством, и казалось, что обе враждующие стороны заключили между собой мир на вечные времена,

Часть вторая

Глава 1

Зимой Рудаеву живется тяжелее — он лишается моря. Выйдет иногда на свидание с ним, посмотрит с пригорка вдаль и взгрустнет по лучшим временам. Но не только тепло и лето вспоминаются ему теперь. С четкостью гравюры, вырезанной на металле, встает в памяти поездка по морю, которая так лирически началась и так драматически окончилась. Это тоже не способствует хорошему настроению. Два месяца прошло с той поры, а он ни разу не виделся с Лагутиной.

Приняв цех, закрутился так, что недосуг было, а когда спустя некоторое время позвонил, наткнулся на холодный тон и сплошные «нет». Надо было во что бы то ни стало переговорить с ней. Но где? В редакции. Но какой может быть разговор в тесном помещении, где человек сидит на человеке! Прийти к ней домой? Тоже вариант не из лучших. Он помнил, каким взглядом наделили его родственники Лагутиной, и при мысли о встрече с ними ему становилось не по себе. И улица к выяснению отношений не располагала. Нет у них более удобного места, чем его кабинет. Он нашел достойный предлог вызвать Лагутину в цех — печи достигли наивысшей производительности. Она пообещала, но не пришла, и это совсем сбило с толку. На кого она злится? На него за проявленную тогда настойчивость, или на себя за уступчивость, или на обоих вместе — как в этом разобраться? Однажды они столкнулись в заводоуправлении, она вежливо ответила на его приветствие и тотчас с кошачьей легкостью ускользнула. И вообще она как-то притихла. Даже статьи ее печатались теперь в газете редко.

Одно только спасает Рудаева, позволяет глушить тоску — это радость управления хорошо налаженным механизмом. Она доступна далеко не каждому. Один сядет впервые за руль автомашины, и тычется она в разные стороны, как щенок в поисках матери. Другому же машина сразу отвечает взаимностью — легко повинуется каждому движению.

Нечто подобное испытал Рудаев, когда работал еще сталеваром. Огромнейший сложнейший агрегат, в плавильном пространстве которого размером в сто квадратных метров мечутся газовые потоки со сверхзвуковыми скоростями, с почти двухтысячной температурой, с химическими реакциями, проходящими порой с фантастической скоростью, подчинялся ему с покорностью вышколенного хищника. Поворот рычага, нажим кнопки — и пламя либо стихает, либо набирает силу, ярится, команда — металл принимается бушевать, еще команда — смиряет себя. Иногда эта страшная стихия выходит из повиновения. Тогда десятки тонн расплавленного металла со стремительностью взрыва выплескиваются через окна печи и заливают обширную площадь, преграждая путь людям и машинам, препятствуя работе печей. Но и в укрощении этой стихии есть свое неповторимое и не всем доступное упоение.

Теперь Рудаеву повиновались все печи, весь цех. Оп как бы осязал результат каждого своего действия, каждого своего указания. Заменил незадачливого сталевара способным — плюс столько-то тонн, предложил новый способ раскисления металла — сколько-то тысяч рублей экономии, разработал свой метод справедливой оценки труда сталеваров на печах форсированного режима и на обычных — и соревнование формальное превратил в подлинное. Раньше все было определено наперед. Как ни жми, как ни старайся, а лучшими оставались сталевары третьей печи. Теперь все зависело от твоей расторопности, от твоего мастерства. И оценка результатов твоей работы перестала колебаться в зависимости от отношения к тебе начальника цеха, от его настроения. Все пришло в движение, естественное, закономерное, нарастающее движение, которое не нуждается в дополнительных побудителях. Берегли каждую минуту. Не потому, что она давала лишний гривенник, а потому, что давала лишние тонны. В полную силу стал действовать закон рабочей гордости — сделать лучше, чем твой сосед. Каждый месяц подводились теперь итоги соревнования, и они волновали всех.

Многие ожидали, что, выйдя в начальники, Рудаев изменится к худшему — командное кресло зачастую даже хороших людей портит. Но получилось наоборот. К личному авторитету прибавился авторитет должности. Рудаев стал уравновешенным, спокойным. Привыкшие к окрикам и ругани старого начальника цеха люди поначалу даже робели от его дружелюбия.

К тому же все чувствовали его заботу. Даже в мелочах. Кто когда видел Гребенщикова в столовой? Он ни разу туда не заглядывал и порядка в ней не наводил. В конце концов дело дошло до того, что сталевар, подручный, разливщик не могли поесть. Прибежит человек, урвав десять минут, а в столовой хвост. Тут и строители, и транспортники, и бог знает кто. Рудаев изменил порядок отпуска еды, что раньше не волен был сделать. Организовал доставку горячей пищи к печам, затем открыл филиал столовой прямо на рабочей площадке. Теперь печевым и разливщикам даже не нужно было выходить из здания цеха. И в душевой навел порядок. Обложил стены белым кафелем, поставил новые шкафчики для одежды — попросторнее, повыше, приобрел резиновые коврики и требовал чистоту под стать больничной — зайти приятно. Времени это у него заняло немного — прикинул — распорядился — проверил, а люди были ему благодарны. Когда же Рудаев организовал технический совет при начальнике цеха, в который вошли все инженеры и рабочие высокой квалификации, это окончательно расположило к нему людей. Они перестали чувствовать себя покорными исполнителями чужих замыслов. Еще бы! Сами выражают свою волю, сами проводят в жизнь свои решения, сами обсуждают и утверждают инструкции. Эта попытка начальника опереться на опыт и технические возможности коллектива стала быстро приносить свои плоды. Она будила мысль, взывала к активности.

Тот же технический совет рассматривал рационализаторские предложения. Такое массовое разбирательство совершенно исключало возможность огульного отвергательства и субъективных ошибок. Появилась уверенность, что идею твою оценят правильно, а если и посмеются, так свои, не зло, и не будут потом шпынять тебя и злорадно привешивать клички — то «Эдисон», то «Кулибин», то «Открыватель Америки», что с величайшим удовольствием делал Гребенщиков.

Рудаев и раньше входил в цех с радостным чувством, но эта радость омрачалась атмосферой, которая здесь царила. Налицо были и взаимное недоверие, и постоянная напряженность, особенно перед рапортами, — не предугадаешь, с какой ноги встал сегодня начальник и на кого обрушит свой очень часто необоснованный гнев. А сейчас словно свежим воздухом повеяло. Сработай хорошо — и тебе почет и уважение. У Гребенщикова первыми людьми были электрики, механики, водопроводчики, контролеры отдела технического контроля. Они заедали сталеваров многочисленными претензиями и бесконечными нареканиями. Рудаев сломал эту традицию. Первый человек в цехе — ведущий рабочий. Он предъявляет претензии. И первое слово на рапорте его. Не ведущие для подсобников, а подсобники для ведущих.

С теми, кто наушничал, Рудаев разделался просто — использовал метод Троилина. Когда Мордовец по старой привычке пришел к нему кляузничать, избрав на этот раз объектом мастера, Рудаев тотчас вызвал мастера к себе и потребовал, чтобы Мордовец повторил все сначала. Как ни юлил Мордовец, а отвертеться ему не удалось. Мастер кое-что подтвердил, кой от чего отрекся. А по поводу того, что говорил в адрес Рудаева, сознался: «Да, говорил, что какой там ни какой Гребенщиков, но начальником он был отменным, с солидным опытом и имел немалое влияние на вышестоящих. А Рудаев… Ни опыта, ни влияния. Посмотрим еще, куда приведет он цех».

Мордовец сидел пристыженный, красный, как пойманный воришка. Не совсем удобно чувствовал себя и мастер — разве приятно, когда тебя выворачивают наизнанку. Только Рудаев весело улыбался.

— Передай всем прочим фискалам, — сказал он напоследок Мордовцу, — а вы, вероятно, друг друга знаете, — что я вас всех до единого выведу на чистую воду. Научу ли в глаза говорить, не уверен, но нашептывать отучу. — И повернулся к мастеру. — Насчет опыта и влияния, к сожалению, вы правы. Но опыт — дело наживное, а вот влияние… Это уж от всех вас зависит. Будет план — будет и влияние.

Мордовец, разумеется, никому ничего не сказал, но мастер, которого подкупила терпимость Рудаева, постарался, чтобы об этом разговоре узнал весь цех.

И еще одно проявление заботы пришлось по душе людям — добрый час выгадывал для них Рудаев на рапортах. Проводил он их коротко, сжато, особенно после ночной смены. А иногда отменял совсем и оставлял лишь тех, кто был крайне нужен. Лишний час в день — как находка. Можно и отдохнуть, и погулять, и почитать. Каждый найдет этому часу лучшее применение.

Всем стало легче. Только Рудаеву тяжелее. Гребенщиков вел себя хитро. Он взвешивал, на какое совещание стоит пойти, а от какого можно безболезненно увильнуть. На профсоюзное собрание его не затянешь никакими силами, на комсомольское — и подавно. На партийное являлся раз в год, и то после соответствующего внушения. И приучил всех делать для него исключения. Рудаев же бывал всюду, куда его только ни звали, выполнял все требования, и у него буквально не было свободной минуты. К тому же заместитель у него оказался слабый. Прислали ему Галагана из старого цеха, руководствуясь принципом: лучше плохие свои, чем хорошие чужие, и парень растерялся в этих просторах — пять самостоятельных зданий. Он буквально не знал, за что взяться, и пока не он руководил людьми, а люди руководили им. Рудаев предпочел бы себе в заместители Сенина, но у него не было диплома инженера, к тому же он не считался своим, коренным. А Галаган был свой, местный, и Троилин, который видел для себя опору в местных кадрах, заставил сопротивлявшегося изо всех сил Галагана пойти в этот цех.

Рудаев опасался приневоленных людей. В случае чего у них всегда находилось оправдание: «Говорил, что не справлюсь, — и нечего меня винить. Пеняйте на тех, кто поставил». Но разве всегда приходится работать с теми, кого жалуешь? Он с удовольствием отделался бы и от Мордовца и от Аллы Гребенщиковой, которая вот уже месяц как заведовала экспресс-лабораторией. Она ежедневно появлялась в рапортной, сидела с подчеркнуто безразличным, даже скучающим видом, терпеливо выслушивала все претензии в адрес лаборатории, но нет-нет Рудаев ловил на себе ее пристальный и, как ему казалось, враждебно-настороженный взгляд.

В лаборатории по-прежнему случались ошибки. Особенно на скоростных плавках, проводимых с продувкой. Предыдущему заведующему Рудаев устраивал такие головомойки, что тот вылетал из рапортной, как ошпаренный, — шутка ли когда лишние две-три тысячные процента фосфора или серы решают участь девятисот тонн металла! А вот с Аллой Дмитриевной он вынужден был разговаривать чрезвычайно сдержанно, чтобы не подумала, будто переносит на нее свою неприязнь к Гребенщикову. К тому же в те дни, когда Алла Дмитриевна чувствовала себя виноватой, она приходила на рапорт с таким унылым видом, что впору было успокаивать ее, не то что журить. А его одинаково раздражал любой ее вид — и наигранно бесстрастный, и удрученный. Он воспринимал ее как затаенного врага, как покорившегося до поры до времени в силу обстоятельств независимого зверька. Рано или поздно, зверек этот, того и гляди, ощерится, соберет все свои силы и проявит себя, покажет, что он такое.

К тому же Рудаев устал. Устал сверх всякой меры. Много сил отнял август, когда вели опыты с продувкой, а в сентябре вместо долгожданного отпуска пришлось принимать цех и работать по сути за двоих — за себя и за заместителя, которому нужно было дать время освоиться.

Однако Рудаев не унывал. В резерве у него были здоровье и молодость.

Глава 2

— Что случилось? Опять свод? — встревоженно спросил Рудаев, когда Межовский влетел к нему в кабинет.

Этот всегда очень спокойный ученый был необычно взволнован. Даже дышал прерывисто, словно только что ушел от опасности.

Межовский прошелся по кабинету. Туда-сюда, от стола к двери и обратно. Захлопнул дверь, тоже необычным для себя резким жестом, таким резким, что в ближайшем окне задребезжали стекла. Помахал рукой в воздухе — нет, мол, не свод, но продолжал ходить, не объясняя причины своего состояния.

Наконец он сел в кресло, увесисто положил ладони на подлокотники, что, очевидно, должно было означать: «Вот я уже и пришел в норму», и обрел дар речи.

— Хотите иметь кислород и на первой печи? — Он пытливо посмотрел на Рудаева из-под своих глянцево-чёрных лохматых бровей.

— Есть вопросы, которые можно не задавать, потому что ответ на них может быть только один.

— Не скажите! — Межовский снова поднялся, снова походил, раздумчиво глядя на пол. — Не всякий будет такому рад. Больше стали — больше хлопот. И увеличенный план.

— Хватит загадок, — досадливо буркнул Рудаев. — Выкладывайте, что там у вас.

— Смотрите, что получилось. Дули кислород в факел — его хватало на одну печь, стали дуть в металл — насытили две печи. А стоит нам снизить его содержание с девяносто восьми процентов до семидесяти — и мы обеспечим три печи.

— А эффект от такой продувки? — усомнился Рудаев.

— В том-то и дело, что эффект равнозначный. — Межовский протянул Рудаеву листки бумаги с наспех сделанными теплотехническими расчетами и принялся обосновывать свою теорию. В заключение он сказал: — Снизив концентрацию вдуваемого кислорода, мы заставим работать и дешевый, нагретый до тысячи градусов активный кислород атмосферы печи.

Рудаев стал просматривать расчеты. Иногда брал логарифмическую линейку, когда возникало сомнение, проверял, не вкралась ли ошибка. Нет, все было идеально правильно, и тем не менее вывод казался невероятным.

— Что вы предлагаете? — Рудаев отложил в сторону линейку, но все еще продолжал бродить глазами по формулам. Лоб его наморщился, обозначив три глубокие поперечные складки.

— Пробовать. И сразу на трех печах. По-вашему. Широким фронтом. Проигрыша не будет. А выигрыш… Выигрыш предполагается колоссальный. Не только для вашего цеха. Для всех, где имеются станции. Можно в значительной мере ликвидировать кислородное голодание.

Рудаев молчал, углубившись в себя. Все-таки редкий склад ума у Межовского. Поставив перед собой сложнейшую задачу, он добивается простейшего ее решения. И реализуются его идеи легко. Только вот легкость эта многих настораживает, вызывает недоверие. Если предложенное так нехитро, то почему раньше никто до этого не додумался? Между тем все объясняется элементарно просто. Существует любопытная закономерность: до элементарно простых решений люди додумываются почему-то с наибольшим трудом. Очевидно, есть у мозга свойство пробираться к истине наиболее затруднительным, наиболее извилистым путем. Когда она открывается без усилий и выглядит немудрёно, в нее не верят. Вряд ли кто примет за золото самородок, найденный на улице под ногами, а не добытый в глубоком шурфе. И самыми гениальными изобретателями, как ни странно, стали люди, обратившие внимание на те явления, мимо которых проходили тысячи. Мало ли яблок падало до Ньютона, но только Ньютон открыл закон всемирного тяготения. Мало ли чайников выпускало пар до Уатта, а паровой двигатель создал Уатт. Мало ли ракет-шутих взлетало в небо, пока над ними не задумался Циолковский.

— Так что, начнем? — В голосе Межовского прорвалось нетерпение.

— Сегодня я на парткоме. Завтра побеседую со сталеварами, и послезавтра, пожалуй, начнем.

Трудно приходится ученому-металлургу, если не поддерживают его производственники, если не нашел он завода, на который может опереться. Химикам проще. Химические реакции запросто проверяются в лаборатории в колбах, и то когда их воспроизводят в промышленном масштабе, нередко получается сплошной конфуз. А ученым-металлургам негде проверить свои выводы. Нет моделей металлургических агрегатов, позволяющих проводить опыты. Путь один: расчет — и сразу промышленная печь. И не так уже много находится охотников предоставить печи для опытов. Тяготеет план. Его выполнения требуют в первую очередь, и от него зависит заработная плата — два фактора, определяющих все устремления цеховиков. Нужна либо глубокая вера в безошибочность выводов ученого, либо самоотверженность. К тому же существует инерция недоверия. Новые марки сталей создавали ученые, это была их прерогатива. И лучшую в мире танковую броню во время войны создали они. А вот мощность печей длительное время наращивали сталевары и заводские инженеры. У всех в памяти Макар Мазай, который выплавил на своей печи стали в четыре раза больше, чем это было предусмотрено сложнейшими расчетами. Он опрокинул теоретические каноны, складывавшиеся десятилетиями, оттого что не имел о них решительно никакого представления. А печи, построенные по проектам ученых, либо работали плохо, либо совсем не работали. Долгое время теория металлургии отставала от практики и с большим опозданием, а порой неверно обосновывала находки и деяния практиков.

Межовскому удалось сломать в этом цехе укоренившиеся представления об ученых. В молодости он работал сталеваром, немного, но достаточно для того, чтобы знать, как подойти к печи. Умел подойти и к людям. Он никогда не хлопал по плечу и не называл на «ты», недовольство свое выражал достаточно решительно, но ни на один вопрос не давал расплывчато-глубокомысленного ответа. Он всегда мог подсказать не только что нужно сделать, но и как нужно сделать, и ему верили безоговорочно. Сказал, что продувка воздухом даст значительный эффект, — и оказался прав. А что свод упал — так у кого они не падали.

Все же убедить сталеваров в высокой эффективности разбавленного кислорода было не просто.

— Мне никто не докажет, что маргарин лучше масла, — высокомерно заявил Мордовец.

И как ни бился с ним Межовский, как ни старался повернуть его мозги, сталевар так и остался при своем убеждении.

Первые дни дело не клеилось. Неверие в успех создавало психологический барьер, и перешагнуть его сталевары не могли. От исследований широким фронтом пришлось отказаться.

Тогда Межовский прибегнул к своему испытанному методу: стал вместе со сталеваром на плавку. От начала и до конца. И стал не с кем-нибудь, а с Мордовцем.

— Успех сильного, как правило, никого не окрыляет, — говорил Межовский Рудаеву, который был категорически против этой кандидатуры. — А вот успех слабого убеждает воочию, что задача каждому по плечу, и вызывает острое чувство соперничества.

Мордовец сразу смекнул, что ему предоставляется великолепная возможность без драки попасть в большие забияки. Он был примерно послушен, безоговорочно выполнял даже те требования, против которых внутренне восставал. И получилось так, что первую скоростную плавку на разбавленном кислороде сварил именно Мордовец.

Это было поистине целое событие. Когда сталевары другой смены прочитали красочно оформленное поздравление Мордовцу, ретивое взыграло в них, и они разошлись по печам, преисполненные решимости во что бы то ни стало перегнать выскочку. Недоверие к расчетам Межовского исчезло бесповоротно.

Прошла неделя, и нежданно-негаданно в цех нагрянули участники Всесоюзной школы сталеваров. Приморск в их программе не значился. До сих пор учиться у сталеваров этого завода было нечему — цех только становился на ноги. Однако соблазнительное нововведение стоило не только изучить, но и позаимствовать.

Приморцы с гордостью демонстрировали именитым коллегам, съехавшимся со всех концов страны — от Череповца до Комсомольска-на-Амуре, свои приемы работы. Им, людям, уставшим от поездок по заводам, вовсе не в тягость было с утра до вечера топтаться в цехе, где есть чему поучиться, где сложились хорошие традиции и добрые отношения, где о начальнике отзываются не только уважительно, но и с любовью. Многих начальников повидали они на своем веку, много стилей руководства испытали на себе. Шумовой и распиловочный, обжигающий и зажигающий, императивный и просительный, всепрощающий и не прощающий ничего и потому пытливо присматривались к Рудаеву, стараясь разобраться, чем заслужил он такое к себе отношение. Даже на рапортах сидели из любопытства. Добрый? Не очень. При них Рудаев приструнил даже своего батю, когда тот заупрямился. Спокойный? Не всегда. Случается, и прикрикнет. Справедлив? С налету не поймешь. Трудолюбив? Вот это уж бесспорно. Всегда в цехе. Только одного трудолюбия для авторитета мало. Чем же он все-таки привязал к себе людей? Пробовали поговорить с ним, прощупать. Человек как человек. Есть время — разговаривает охотно, нет времени — бесцеремонно отделается. В позу учителя не становится, сам до всего допытывается, все лучшее готов к себе в цех перетащить. Макеевцев попросил прислать чертежи фурм — у них они лучше отработаны, магнитогорцев — крепление к ним — безотказно действует. А с запорожским сталеваром Корытко, который сконструировал оригинальную машину для заправки порогов, договорился, что тот приедет в январе с чертежами и подробно доложит о ее преимуществах по сравнению с обычным бункером. Вот это стремление тащить к себе в цех самое лучшее подкупало всего сильнее.

На цех съехавшиеся сталевары смотрели с нескрываемой завистью. В Макеевке, в Запорожье, в Кузнецке здания тридцатых годов уже стали тесными для того потока металла, который нынче выдавали печи. А здесь просторно, вольготно, чисто — хоть балы устраивай.

Некоторые приехавшие сталевары с тайной надеждой вертелись вокруг Рудаева, даже зондировали почву, — не пригласит ли перейти в свой цех. Видели, что с кадрами тут не густо, — на печах стояли и зеленые юнцы, к тому же шестая печь была почти готова — уже выкладывали подину. Но Рудаев переманивать не стал. Либо считал для себя зазорным, либо ждал, чтобы сами предложили свои услуги.

Простился с ними Рудаев хорошо. Собрал всех в кабинете за столом, уставленным незамысловатыми столовскими блюдами и напитками отнюдь не минерального свойства. На заводах, которые они объездили, это сделать не рискнули или не догадались, а Рудаев сделал. Что ни говори, а русскому человеку вот так посидеть сообща за столом и поговорить по душам позарез нужно. Сталеварам было приятно, что Рудаев и выпить умеет, — пил наравне со всеми, а ни в одном глазу, только повеселел да все время подливал своему соседу профессору. Как ни отнекивался Межовский, ссылаясь то на сердце, то на печень, а предназначенную каждому порцию все же принять пришлось.

Рудаев проводил гостей до автобуса, наговорил теплых напутственных слов и пригласил летом, когда в разгаре купальный сезон. Договорились, что будут поддерживать между собой связь, сообщать друг другу все новости.

Глава 3

Неизвестные посетители в цехе всегда раздражали Рудаева. Неприязнь эта возникла давно, еще когда он был подручным. Человеку работающему, да еще в тяжелых условиях, претит вид праздношатающихся. И Гребенщиков воспитывал это чувство — за допуск «чужих» на площадку не только бранил нещадно, но и взыскания накладывал. С годами эта отрицательная реакция на посторонних у Рудаева усилилась и окрепла.

А сегодняшний посторонний просто вывел его из себя. Он беспрекословно показывал пропуск, который спрашивали на каждой печи, ничье внимание не отвлекал, но ходил с возмущающе независимым видом. Во всей его осанке чувствовалось, что этот человек привык распоряжаться, если не сказать больше — повелевать.

Рудаев с удовольствием прицепился бы к нему, но было не за что — не спрашивать же десяток раз проверенный пропуск. И вдруг незнакомец бросил окурок на пол, вернее не бросил, а уронил. Даже хотел подхватить на лету, но не успел.

— У нас окурков на площадке не бросают, — назидательно сказал Рудаев. — Мусор имеет способность разрастаться. К окурку обязательно прибавится другой — и пошло…

Посетитель посмотрел на ретивого начальника со снисходительным любопытством.

— Что, гребенщиковская школа гостеприимства? — И пояснил: — Сигарету я не бросил, товарищ Рудаев, я ее уронил. А потом, мне кажется, не совсем удобно заставлять взрослого человека поднимать ее с полу. Вы всегда так любезно принимаете гостей?

— Я не особенно люблю гостей в цехе, — без обиняков признался Рудаев. — Они отвлекают от дела. А окурки все же бросать не стоит.

Гость улыбнулся, размял сигарету ногой и вдавил ее в щель между кирпичами.

— Инцидент исчерпан?

— Удачное компромиссное решение. — Глаза Рудаева все еще смотрели строго. — Поскольку вы знаете мою фамилию, разрешите узнать вашу.

— Збандут.

Рудаев смутился. Он хорошо знал эту фамилию. Збандут работал главным инженером на ряде заводов, и всюду его называли «Доктор». Жизнь он вел беспокойную. Его обычно направляли на отстающее предприятие и, как только он налаживал производство, немедленно перебрасывали на другое.

— А вот насчет отвлечения от дела, к сожалению, вы правы. Я хотел бы походить с вами по цеху. Не откажете?

Волей-неволей Рудаеву пришлось сопровождать Збандута. Тот интересовался многим, добивался самого точного ответа, и у Рудаева создалось впечатление, что гость не без умысла затеял эту викторину — решил проэкзаменовать.

Особенно интересовала Збандута работа печей на сниженной концентрации кислорода — ему до сих пор не удалось убедить сталеплавильщиков своего завода в эффективности этого метода, они поднимают невероятный гвалт, когда концентрация падает на несколько процентов, и сваливают все свои беды на кислородную станцию. Теперь он им спуска не даст.

Огромна площадь главного здания мартеновского цеха, огромны площади вспомогательных отделений: шихтового двора, где грузят в мульды все, что идет в завалку, двора изложниц, где готовят составы под разливку, стрипперного отделения, где извлекают слитки из изложниц, шлакового двора, где выливают из ковшей шлак, миксерных отделений — там в тысячетонных вместилищах хранится жидкий чугун. Рудаев не помнил дня, когда ему пришлось бы побывать на всех участках, а сегодня он обошел все владения за один заход.

— А вот своды я бы на вашем месте поднял, это улучшит их стойкость, — посоветовал Збандут, когда осмотр огромного рудаевского хозяйства был закончен, и попросил проводить его на строительство конверторного цеха.

— Там я не пригожусь, сам ни разу не был, — решил было отделаться Рудаев, но Збандут и на этот раз нашел ключ к нему.

— Скучно ходить одному, — так по-человечески просто сказал он, что Рудаев не смог отказать и валко зашагал рядом.

Выбрали удобное место, с которого хорошо просматривалась площадка. Экскаваторы, краны, бетономешалки, изготовленные железные конструкции, горы земли. Непосвященный мог увидеть во всем этом только хаос, но Збандут прекрасно сориентировался что к чему и не раз удивил Рудаева своими замечаниями.

Невесть откуда появился Гребенщиков. В резиновых, густо измазанных грязью сапогах, в шапке-ушанке, он выглядел далеко не так внушительно, как обычно. От его глаза не укрылось, что Збандут приветливо разговаривал с Рудаевым, и это ему не понравилось. Решил продемонстрировать Рудаеву свои старые приятельские отношения со Збандутом и оторвать его.

— Пошли, Валентин, новую строительную технику покажу, — предложил он.

Збандуту не хотелось идти с Гребенщиковым, но и отказываться было неудобно. Он помедлил с ответом и вдруг нашел удобный предлог.

— Хорош хозяин! Сам в сапогах по самое брюхо, а я-то… — Он показал на свои ботинки, которые, кстати, тоже были изрядно выпачканы.

— Тогда едем обедать, — сделал Гребенщиков вторую попытку увести Збандута.

— Спасибо. Я поем в мартене. Надо же знать, чем у вас рабочий класс кормят. — Увидев, что Гребенщиков обиделся, решил согреть его. — Хороший цех пустил ты, Андрей. Желаю таких же успехов и в этом. А мы снова в мартен, на выпуск девятисоттонной. — Но едва отошли, признался Рудаеву: — По правде говоря, я еще не ел. Только апостольское питание мне и дома надоело.

Рудаев сглотнул слюну, ощутив вдруг унылую пустоту в желудке, — сам уже основательно проголодался.

— Надолго к нам? — спросил он Збандута, когда вышли из столовой, — не терпелось установить истинную Причину появления солидного гостя.

— Надоел? Не беспокойтесь. Завтра я в прокатных цехах. Плох тот главный инженер, который знает только свой завод. На любом заводе можно подхватить что-нибудь достойное заимствования.

— И что вы нашли у нас?

— Многое. Во-первых, идеальную чистоту. Даже окурка некуда бросить. — Збандут иронически посмотрел на Рудаева и, заметив тень смущения на его лице, добавил снизив голос: — Во-вторых, начальника. Не бегающего, а думающего.

На рабочей площадке четвертой печи, освещенной пламенем полуоткрытого окна, появился парень лет двадцати трех в комбинезоне из легкой ткани и в кедах. Стал лицом к огню, принял исходную балетную позу, взмахнул ногой и вдруг завертелся волчком на одном месте с легкостью профессионального танцора. Оранжевый отсвет заливал его ладную фигуру, делал ее скульптурно осязаемой и фантастически красивой. Это невероятное сочетание — печь, краны, рельсы, все громоздкое, тяжелое, и раскованное сильное тело, купающееся в огненном море, так поразило Збандута, что глаза его недоуменно расширились, а рука потянулась к руке Рудаева.

Танцор перестал кружиться, остановившись как вкопанный. Затем сделал несколько прыжков, крупных, легких, на долю секунды словно повисая в воздухе. Казалось, что, зачарованный огнем, летит он к нему навстречу и вот-вот попадет в безжалостные объятья. Но в нескольких шагах от жерла печи он повернулся и с такой же легкостью проделал обратный путь.

Опустилась крышка завалочного окна, свет померк, все по-прежнему стало прозаически неприглядным. Только сейчас Збандут заметил у пульта группу печевых, которые с азартом обсуждали мастерство танцора.

Збандут остановил на Рудаеве вопрошающий взгляд.

— Наш премьер самодеятельного театра балета Виктор Хорунжий, — как бы оправдываясь, суетливо проговорил Рудаев, не разобравшись, какое впечатление произвел на Збандута резвящийся машинист.

— Так он же и техничен и лиричен, черт побери! — вырвалось у Збандута.

— И крайне неудобен, — приземлённо, болезненно-тусклым голосом заметил Рудаев. — Когда у него спектакль, приходится устраивать подмену. Печевые бригады ворчат, потому что лучше его, быстрее его никто завалку не ведет. И тем не менее от сталеваров можно услышать: «Сегодня Виктор делал завалку в ритме танца огнепоклонников». А сам Хорунжий слез как-то с машины после рекордно быстрой завалки, вытер пот и сказал: «Наслаждение такое испытал, словно в „Лебединке“ участвовал».

Сдержанный, величественно спокойный Збандут вдруг взялся за голову и застонал:

— Художнику увидеть такое! Нет, вы представляете себе нечто подобное на полотне! Освещенное феерическим светом человеческое тело в полете на этом беспощадно суровом фоне. И надпись: «В свободную минуту». — Покосился на удивленного Рудаева. — Что, не доходит?

Збандут открывался Рудаеву с неожиданной стороны. За целый, день никаких эмоций, ровная, размеренная походка, замедленные жесты, неторопливая речь — и вдруг такой всплеск. Он-то привык видеть эту картину и ничего, кроме раздражения, не испытывая. А что, если поскользнется и упадет? Травма, несчастный случай. Сразу обследования, объяснения, акты. Ведь первый вопрос на ежедневном селекторном совещании — «травматизм был?», И попробуй скажи, что машинист завалочной машины зашиб или вывихнул ногу, потому что… У Рудаева даже мурашки по спине побежали при одной мысли об этом. Что тут поднимется! «У вас мартеновский цех или танцкласс? — набросится директор. — А вы кто? Начальник или балетмейстер?» Сраму не оберешься. И потом год вспоминать будут.

Не дождавшись ответа, Збандут сокрушенно вздохнул: хороший, дескать, мужик ты, но без искры божьей в душе. Так, функционер, служака. Подошел к машинисту, осведомился, когда будет очередной спектакль.

— Послезавтра, — горделиво ответил Хорунжий. Заметив, что Рудаев нахмурил брови, поспешил успокоить его: — Подмены не надо, Борис Серафимович, это в мой выходной. — И опрометью побежал к соседней печи, куда его позвали.

Началась завалка. Збандут снова с восхищением следил, с какой молниеносной быстротой машинист подъезжал к мульде с металлом, цеплял ее хоботом, вводил этот огромный короб в печь, переворачивал там, ставил на место и цеплял другую. Каждый раз, когда тележка, на которой стоял Хорунжий, приближалась к печи, пламя освещало его напряженное, сосредоточенное лицо.

— Еще одна картина. «За работой». Вот вам уже диптих, — сказал Збандут, но тут же поправился, радостно, словно сделал ценное открытие: — Да нет, что я! Триптих! Еще ведь на сцене! — И неожиданно придирчиво: — Небось ни разу не были у них на спектакле?

— Ни разу, — сознался Рудаев. Он был немного сконфужен, даже растерян.

— Это заметно. А нужно бы. Хотя бы для того, чтобы лучше знать возможности своих подчиненных и более благосклонно относиться к их увлечениям. Что ж, заполним этот пробел. Послезавтра я буду ждать вас у клуба перед началом спектакля. Поскольку вы перегружены чрезмерно, билеты беру я. Извольте не опаздывать.

Збандут говорил спокойно, без нажима, но — странное дело: слова его звучали как приказ, которому нельзя не подчиниться.

Глава 4

Подходя к клубу, Рудаев увидел в толпе людей Збандута и рядом с ним Лагутину. В своем наряде она напоминала снегурочку. Все белое. Белое пальто, белый шарф на голове, белые ботинки. Она была оживленна и никак не походила на ту озабоченную журналистку, какую встречал последнее время на заводе.

— Вы? — Неподдельное удивление появилось в глазах Лагутиной. — Самый занятый человек на земле? — добавила саркастически.

— О, да вас, оказывается, не нужно представлять друг другу, — обрадовался Збандут и достал из кармана два билета.

Уселись за минуту до того, как за пульт встал дирижер, инженер заводского отдела оборудования Сенин.

Первый раз видел Рудаев отца Жени и все свое внимание сосредоточил на нем. Вот уж никак не подумаешь, что это человек прозаической профессии. Завидная осанка, благородная седеющая шевелюра. Даже манера держать голову свидетельствует о натуре возвышенной, артистической. Неожиданно родился афоризм: «Лицо человека говорит не о том, кто он есть, а о том, кем он может быть». Афоризм, разумеется, далеко не бесспорный. Разве мало встречается лиц, которые вообще ни о чем не говорят? Или просто обманчивых. Вот у Межовского такое сильное, неподступное лицо, что кажется, стань ему поперек дороги, и он, не задумываясь, растопчет тебя. На самом же деле под этой грозной внешностью скрывается натура мягкая и на редкость деликатная.

Полились звуки музыки игривой, незамысловатой, мелодичной.

Рудаев чувствовал себя не в своей тарелке. У него было такое ощущение, будто делает он что-то предосудительное. В кино — и то не помнит, когда был, а тут вдруг в театре, да не в воскресенье, а в рабочий день. Ему показалось, что и люди смотрят на него с удивлением и укором. Огляделся по сторонам и увидел неподалеку от себя печевых четвертой и пятой печей, которых обслуживал премьер балета, а через проход — Женю Сенина.

Плавно раздвинулся занавес. Бросились в глаза бедность декораций, убогость костюмов, неточные движения кордебалета, но, когда появилась прима, Рудаев забыл обо всем. Изящная, хрупкая, с большими трагическими глазами, Зоя Агейчик приковывала внимание зала. Каждое движение отточено и грациозно. Она ассоциировалась с пылинкой, невесомо плавающей в солнечном луче. А принц, стройный, как струна, и величавый, как настоящий восточный владыка, ничем не напоминал разбитного и разухабистого машиниста завалочной машины. Он был красив в каждом своем движении, в каждом жесте. Когда он поднял на руки свою партнершу и понес ее, распластавшуюся, как в полете, за сцену, зрители разразились рукоплесканиями.

Первое действие закончилось танцем огнепоклонников, темпераментным, бесшабашным, исступленностью своей напоминавшим половецкие пляски.

В зале снова долго не смолкали аплодисменты, и артисты теперь уже гурьбой вываливались на сцену благодарить зрителей за восторженный прием.

К ногам Зои Агейчик упали хризантемы.

Збандут подтолкнул Рудаева локтем.

— Ваш сталевар. А он, оказывается, больше понимает в балете, чем начальник.

— Он больше понимает в приме, — буркнул Рудаев. Девушка подняла цветы, прижала к груди и одарила Сенина признательным взглядом.

— Как впечатление? — спросила Лагутина своих соседей.

— Тягостное… — вырвалось у Збандута.

— Почему? — Рудаев, которому балет понравился, хмуро посмотрел на него — вот начнет сейчас разбирать по косточкам, предъявляя такие требования, какие можно предъявить разве что Большому театру.

— Заботы не вижу. Такое великолепное начинание поддерживать надо всеми силами. Это искусство, право же, а не потуги на него. Художника хорошего пригласить, одеть так, чтобы индусы не были похожи на папуасов. Директор сюда ходит?

— Сомневаюсь.

— Он должен первый подать пример внимания. А то есть такие цеховые деятели, которые артистам даже подмену неохотно дают.

Рудаев понял, что Збандут прокатился по его адресу, но возражать не стал — правда есть правда.

— Что мы смотрим? — спросил он вдруг.

— Привели бычка на веревочке, — простодушно ухмыльнулся Збандут. — Смотрим мы «Баядерку».

— И, представьте себе, не Кальмана, а Минкуса. Запомните: Кальман балетов не писал, — не преминула съязвить Лагутина и добавила непонятное Збандуту, но понятное Рудаеву: — «Ветер, ветер на всем белом свете…»

— Впервые поставил Петипа в Петербурге. В конце прошлого столетия. Кстати, этот талантливый чех — Минкус с двадцати трех лет и почти до старости прожил в России, — внес и свою лепту Збандут. — Подумать только, на голом энтузиазме держатся! — продолжал сокрушаться он. — А вы куда смотрите, Дина Платоновна? Тряхните так, чтобы забегали, как тараканы по нагревшейся печке.

— Н-не сразу. Сначала базис, потом надстройка.

В следующем антракте неожиданно появился Гребенщиков.

Пронесся по фойе с такой скоростью, с какой носился по цеху, явно кого-то отыскивая, и, наткнувшись на Збандута, разразился:

— Охота тебе время зря тратить. Самодеятельности не видел? Это же халтура! Пойдем лучше ко мне ужинать.

— Надеюсь, ты приглашаешь всех троих? — лукаво осведомился Збандут.

— Конечно, конечно, — спохватился Гребенщиков.

— Очень признателен, но я досмотрю. А потом будет поздно. Кстати, видел, как танцует твой машинист?

— Он дорого обходится цеху. Каждую его подмену сотню тонн стали недосчитываемся.

— Не все ценности тоннами измеряются. — На лице Збандута появилось выражение горечи. — Люди тоже продукция завода.

Третье действие особенно захватило зрителей. Невесть откуда взялась слаженность кордебалета в исполненном грусти танце теней, но наибольший успех выпал на долю Зои в танце Никии с корзинкой цветов. Отвергнутая своим любимым, раздавленная, поникшая, она приходит на его свадьбу с принцессой Гамзати. Когда ей преподносят цветы от Солора, она тотчас оживает. Начинается выразительный, полный красноречивых жестов танец торжествующей любви. Никия показывает цветы своим подругам: «Видите? Не забыл меня Солор». И вот, когда она в упоении вдыхает аромат цветов, ее жалит змея. Нет, не Солор подарил ей цветы. Это сделала Гамзати, чтобы навсегда избавиться от соперницы. Горе, радость, разочарование, смертельный ужас — все переплелось в этом танце.

После спектакля Лагутина провела своих спутников за кулисы и познакомила с Верой Федоровной, постановщиком спектакля, матерью Жени Сенина. Та с радостью выслушала теплые слова в свой адрес, хотя предпочла бы, чтобы они были сказаны человеком, который мог бы помочь. В платонических излияниях она недостатка не испытывала.

Збандут поинтересовался у Веры Федоровны, как содействуют ей заводские организации, и выяснил, что положение театра довольно плачевное. Им гордятся, его работу ставят себе в заслугу, но действенной помощи никто не оказывает. Даже не всегда отпускают артистов на спектакли.

Рудаев снова почувствовал на себе укоризненный взгляд Збандута.

— Ладно, с этим вопросом покончено, — пообещал с кислой миной.

За кулисами появился Женя Сенин. Улыбнулся Лагутиной и, став в сторонке, взял на прицел дверь комнаты, из которой должны были выходить балерины.

Вера Федоровна перекинулась взглядом с Лагутиной.

— Вот так всякий раз. Как околдованный принц…

Пришел Игорь Модестович с партитурой под мышкой и, приняв Збандута за какое-то влиятельное лицо, принялся неторопливо рассказывать обо всех бедах и нуждах их самодеятельного театра. Збандут внимательно слушал, а Лагутина испытывала неловкость от того, что оба они теряют время попусту. К счастью, разговор этот скоро оборвался. Из артистической уборной гурьбой выпорхнули балерины, теперь уже одетые в свой будничный наряд. Прошли специфической легкой походкой — носочки врозь, на ходу попрощались и растаяли.

— А где же чаровница? — тихо спросил Збандут — ему не терпелось поближе рассмотреть премьершу.

И она появилась.

Збандут не сразу узнал ее. В стареньком, даже не зимнем пальтишке, в платочке, без грима, она выглядела Золушкой. Грустное выражение неправдоподобно больших трагических глаз усиливало это впечатление.

Посторонние не смутили Зою. Она подошла к Вере Федоровне, улыбнулась, и на щеках у нее неожиданно появились занятные добрые ямочки. Украдкой посмотрела на Женю, стоявшего в сторонке.

— Умница вы, умница, — восторженно проговорил Збандут. — Истинное удовольствие испытал, поверьте.

А вот Виктора Хорунжего Збандут узнал сразу. Высокий, как-то по-особому распрямленный, с тонким жгутиком усов, он и сейчас, казалось, чувствовал свое превосходство над всем миром, будто еще не вышел из роли.

К Збандуту он подошел как к давно знакомому и руку подал как знакомому. Он не поинтересовался, понравился ли спектакль, словно это разумелось само собой, и, когда Збандут похвалил его, только учтиво поклонился.

Уходя, он метнул неприязненный взгляд на Женю, надел каракулевую шапку, которую держал в руках, поднял воротник пальто и, подойдя к двери, толчком открыл ее.

Распрощались с Сениными, вышли из клуба. Высоко над морем на безоблачном, устрашающе громадном небе повис лунный диск, залив все вокруг призрачным зеленым светом. Рудаев вспомнил, что в детстве луна казалась ему отверстием в небе, сквозь которое и пробивался свет, как пробивается свет лампы сквозь прорезь в ставне. Вспомнил, что свет этот казался ему то теплым, то холодным, в зависимости от того, было на дворе тепло или холодно.

— Своеобразная какая семья, — задумчиво протянул Збандут, все еще находившийся под впечатлением сегодняшнего вечера.

— И история этого супружества необычная, — отозвалась Лагутина. — Героическая и трогательная. Этих людей вела в жизни любовь.

* * *

История этого супружества была поистине героической. Из положения, в которое попала Вера Федоровна, не было выхода. Она, ведущая балерина Киевского театра оперы и балета, влюбилась в инженера приморского завода и, не раздумывая, вышла за него замуж. Десять лет они с мужем жили в разных городах. Его не отпускали с завода, который после войны восстанавливался в очень сложных условиях, потом реконструировался и расширялся, она не хотела оставить сцену. Не всякое супружество выдержало бы такое испытание.

Кто знает, как сложилась бы судьба семьи, если бы Игорь Модестович настаивал, чтобы жена ушла из театра, переехала в Приморск. Но он проявлял исключительный такт, терпеливо ожидая, когда она сама придет к такому решению.

Десять лет мучительной борьбы с собою. В конце концов победило естественное желание каждой женщины иметь собственный очаг и вместе с мужем воспитывать детей.

Не забыть Вере Федоровне удивленных лиц своих подруг, когда она объявила, что покидает театр, не забыть их грустно-сочувственных взглядов в тягостный вечер прощания.

И вот Приморск. Месяц ненасытного безмятежного счастья. Они не расстаются ни на час. Раньше, беря отпуск, они хитрили. Вера Федоровна приезжала к мужу, Игорь Модестович проводил свой отпуск в Киеве, и таким образом им удавалось видеться два месяца в году, если не считать коротких командировок в Киев и гастролей театра в Донбассе.

Но этот месяц прошел, Игорь Модестович снова принялся за работу, и жена захандрила. Стало болеть сердце. Не давало покоя днем, не позволяло заснуть ночью. До сих пор она никогда не чувствовала сердца. Вроде его не было вовсе. Так что же? Изменился режим? Там — постоянная физическая нагрузка и нервный подъем, тут — только обычные хлопоты по хозяйству.

— Это исключено, — говорили врачи. — Сердце может болеть от перегрузки. От недогрузки оно не болит. — И диагноза не ставили.

В конце концов нашелся один проницательный врач. Он больше расспрашивал пациентку, нежели выслушивал, и потом задал вопрос, который прояснил ему все:

— Скажите, только откровенно: вам здесь нравится?

— Нет, — не задумываясь, ответила Вера Федоровна.

— Вот в этом все дело. Больше к нам не ходите. Пейте валерьянку.

Но валерьянка болей не сняла. Тоска по утрате того, что составляло главный смысл ее жизни, усиливалась, и, как ни старалась Вера Федоровна отогнать ее, ничего не помогало. Она не находила себе места. Только сейчас она поняла, что одной любовью к семье жить не может. Какой же выход? Уехать? Вновь вести раздельное существование? Вновь оставить детей без отца? Нет, это выше ее сил.

В одну из таких минут мучительного раздумья родилась отчаянная мысль: создать театр балета.

Вера Федоровна не сразу поделилась с мужем своими замыслами, боялась: а вдруг не поймет ее, вернее, не поверит в ее силы. Она и сама думала об этом робко, то отвергая множеством «нет», то снова находя пути, по которым предстояло добиваться задуманного.

Но Игорь Модестович так восторженно поддержал идею жены, что она даже не поверила в его искренность, — чересчур наигранной показалась эта восторженность. «Подбадривает, Чем бы дитя ни тешилось… Думает, пройдет».

А он был по-настоящему рад. Видел, что за последнее время Вера неузнаваемо изменилась. Поникла, потускнела, даже голос ее звучал приглушенно, словно не могла она набрать воздуха в легкие, вздохнуть полной грудью. Он все время чувствовал свою вину перед женой и был готов на любой шаг, на любую жертву, лишь бы его Вера стала прежней — веселой, жизнерадостной, деятельной.

Немало труда стоило убедить руководителей клуба организовать хореографический кружок. Танцевальный — пожалуйста — чечетка, русская пляска, украинские народные танцы. Но классика — помилуйте, это слишком! Целомудренное клубное начальство и представить себе не могло, что в помещении, где обычно проходят серьёзные собрания, вдруг появятся легкомысленные (да, да, именно легкомысленные!) танцорки в предельно откровенных костюмах. Не было в штатном расписании и должности для Веры Федоровны. И все же ей удалось настоять на своем. А зарплата? Что же, обойдется без зарплаты.

Так в старом клубе, почти лишенном подсобных помещений, появился новый кружок. На объявлении под словом «хореографический» пришлось для пояснения написать «балетный».

Тех, кто приходил записываться в кружок, Вера Федоровна предупреждала:

— Учтите, предстоит тяжелая работа. Упражнения, тренировки. По многу часов подряд. На сцену выпущу не раньше чем через год. А может быть, и позже. Как пойдет.

Некоторых такие слова отпугивали сразу, многие отсеивались потом — надоедало бесконечное число раз повторять одни и те же классические экзерсисы у станка, Но многие оставались.

Теперь прямо с завода Игорь Модестович спешил в клуб помогать жене. Долгие часы проводил он за роялем, безотрывно наблюдая за учениками. Он делил с Верой все радости и огорчения. Огорчений было больше. Очень трудно прививать людям со сложившимися манерами, выработанной походкой, с костяком, потерявшим гибкость, те качества, которые не были усвоены в детстве. С девушками, правда, легче — они по природе своей грациознее и восприимчивее. Но вот приходит такелажник, мешковатый и неуклюжий, и попробуй выработать у него гибкость и плавность движений, красивую осанку, благородство манер.

Часто, очень часто казалось Игорю Модестовичу, что жена взвалила на себя непосильную ношу. Казалось это и Вере Федоровне. Но такими грустными мыслями они никогда не делились, хотя ничего не таили друг от друга. Они оба отлично знали, что балетное искусство все еще считалось для самодеятельных кружков недосягаемым, что взрослых можно разве что научить плясать. Эксперимент был трудный.

Вера Федоровна приходила домой измочаленная, опустошенная. Каждое неудачное движение ученика вызывало у нее напряжение не только нервов, но и мышц, такое же напряжение, какое возникает в теле борца, следящего за схваткой на ковре, или у запасного футболиста во время матча. Угнетающе действовала и обстановка клуба. Занятия ей разрешили проводить в небольшой комнатенке, где негде было развернуться, на три прыжка в длину, всегда грязной, потому что уборщицы считали Сенину «вольноопределяющейся», никаких прав над ними не имеющей, и лишней работы не делали. На сцену они кружковцев не пускали, щадя полы, — расшатают, сотрут. Вере Федоровне по контрасту вспоминался великолепный тренировочный зал в Киевском оперном, с огромными зеркалами по стенам, с любовно сделанными станками, с раздевалками и душевыми, и воспоминания эти наполняли ее жалостью к самой себе и к своим подопечным.

На беду, многим ученикам не хватало еще и, общей культуры. А без нее разве можно требовать красноречивой фразировки танца, создания глубокого образа? И вот тут неоценимым помощником оказался Игорь Модестович. Он проводил беседы об искусстве, штудировал с ребятами книгу хорошего тона, приобретенную в Москве в букинистическом магазине, учил красивым манерам. Не имеющий специального музыкального образования, но музыкально одарённый от природы, он стал даже дирижером небольшого любительского оркестра и сумел сделаться незаменимым.

Однажды, когда Игорь Модестович приехал в клуб, к нему бросилась необычайно взволнованная Вера.

— Она пришла!..

— Кто? Кто пришла? — не понял Игорь Модестович.

— Прима! — торжественно провозгласила Вера Федоровна и показала глазами на тоненькую девушку-подростка, застенчиво стоявшую у рояля.

Игорь Модестович подошел к девушке, протянул руку. На него взглянули огромные, глубокие иконописные глаза.

— Зоя Агейчик.

Ее застенчивость, скованность движений несколько озадачили Сенина. Воображение его всегда рисовало их будущую приму похожей на Веру — сильную, жизнеутверждающую, темпераментную. Разочарованный, он вяло сел за рояль.

И какая неожиданность! В танце девушка преобразилась. Изящная, легкая, она словно летала по воздуху, и даже старый рассохшийся пол не отвечал на ее прыжки обычным гулом. Зоя раньше занималась в танцевальном кружке и, хотя настоящей школы у нее не было, чувствовалось тем не менее, что балет, именно балет, а не просто танцы — ее стихия. Удивительно сочетались в ней простота и подлинный, подкупающий лиризм. А лицо! Вот она Одетта, наивная, искренняя, а теперь Одиллия, коварная, жестокая, с горящими глазами и беспощадной греховной улыбкой. И еще одно неоценимое свойство обнаружилось у Зои. Она реагировала на малейшие извивы мелодии, однако музыка не держала ее в тисках, не сковывала исполнительской инициативы.

— Клад. Настоящий клад! — радостно шептала мужу Вера Федоровна.

Со свойственной ей прямотой она, однако, сразу предупредила Зою, что год на сцену не выпустит, что ее ждут тяжелые, скучные упражнения у станка. И услышала:

— Я это знаю, и я готова.

Виктор Хорунжий в балетный кружок попал случайно. Пришел на занятие по классической борьбе, в которой делал немалые успехи, но занятие сорвалось, и он заглянул в «танцкласс» полюбоваться девушками. Посмотрел, как Вера Федоровна муштрует своих учеников, почувствовал, что дело она поставила серьезно, и проникся к ней уважением. А когда Зоя со своим незадачливым партнером репетировала адажио из «Лебединого озера», ему вдруг открылась красота движений, их выразительность, возможность передать языком пластики и душевное смятение, и бездонную глубину чувств, и неизбывную радость.

Он просидел в углу комнаты три часа, не двигаясь с места, и устал чертовски. У него тоже невольно напрягались мышцы, когда отрабатывалось трудное упражнение, а лицо то выражало досаду, пока упражнение не получалось, то светилось от удовольствия, когда удавалось добиться четкости и непринужденности.

Разошлась старшая группа, но Хорунжий не ушел. Потолкался по классу, размялся и решил посмотреть начинающих. И тут он почувствовал уверенность в себе. Если эта полнотелая девушка, у которой ноги никак не приспособлены к танцам, надеется, что из нее выйдет балерина, если с ней так терпеливо возится Сенина, то он уж вправе попробовать себя. Как-никак подтанцовывал понемногу, отплясывал «Барыню», «Яблочко» и неплохо выбивает чечетку. Есть у него и слух, и чувство ритма.

Вера Федоровна исподволь следила за статным юношей и заметила, как играет его тело, когда танцуют другие, как радуется он каждому удавшемуся движению.

Однако, когда занятия окончились, его почему-то одолела робость. Он не посмел подойти к Сениной, решил оставить разговор до следующего раза.

А Вере Федоровне никак не хотелось упустить этого юношу. Когда он направился к выходу, она остановила его и без обиняков спросила:

— Хотите заняться балетом?

Виктор озабоченно потеребил тоненький ус.

— Ну, смелее.

Он только кивнул в ответ, потеряв в этот момент способность говорить.

Вера Федоровна попросила Виктора станцевать что-нибудь. Получилось у него не хорошо и не плохо, но внутреннее чутье подсказало опытной балерине, что из него выйдет толк.

Общительного и веселого Хорунжего быстро оценили в группе. Выносливость у него оказалась адская. Он занимался сразу в двух группах — и с начинающими, и с теми, кто уже был на «подходе к сцене». Если к этому прибавить работу и учебу в техникуме, то и упорству его можно было отдать должное.

Агейчик и Хорунжий стали теми кристаллами, вокруг которых лепился коллектив. Своей неистощимой энергией они невольно заряжали других, вселяли оптимизм.

«Откуда у них такая увлеченность балетом? — спрашивала себя Вера Федоровна. — И откуда столько терпения? Молодежь горяча, всегда спешит, ей сразу вынь да положь. Плохо ли, хорошо ли — только поскорее к финишу».

Когда от Сениной уходили в танцевальные кружки, где обучали разным лихим танцам, она не удивлялась. В Приморске балет не был в почете, приезжавшие сюда на гастроли оперные театры на балетных спектаклях горели. Они шли при полупустом зале в отличие от опер, на которые билеты раскупались полностью.

Всеми силами старалась Вера Федоровна поддерживать в своих питомцах этот нежданно вспыхнувший огонек. Она рассказывала им истории балетных постановок, давала читать книги по искусству и спрашивала о прочитанном так, как учитель спрашивает заданный урок.

Зоя впитывала в себя все, как губка, Виктор иногда поленивался. Да и мудрено ли! Слишком много взвалил он себе на плечи.

«Не хватит у него сил. Что-то он оставит. Либо техникум, либо балет, — е тревогой думала Сенина и холодела при мысли, что придется расстаться с многообещающим учеником. — Может, выпустить скорее на сцену, чтобы вкусил радость общения со зрительным залом? — Но тотчас отвергала эту мысль: — Слишком рано».

И выдержала характер. Выпустила на сцену группу с классическим репертуаром, лишь убедившись, что ни ей, ни ее ученикам краснеть не придется.

Все же первый концерт радости не принес.

Когда вылетевшая на сцену в легкой пачке Зоя Агейчик сделала несколько прыжков, она вместо аплодисментов услышала: «Бесстыдница!» Это слово бросила и зло повторила старая женщина при одобрении почти всего зала.

Зоя долго плакала за кулисами и уверяла подруг, что больше никогда выступать не будет.

Как ни странно, но многие зрители видели живых балерин впервые в жизни. Завсегдатаи рабочего клуба привыкли к характерным и народным танцам, а «девки с задранными подолами» и парни в трикотажных, в обтяжку, «кальсонах» резали глаз и казались верхом неприличия.

— Дорогие мои девчонки, — увещевала Вера Федоровна пригорюнившихся балерин, — вам не реветь надо, а радоваться. Вы прокладываете путь классическому балету в рабочем клубе. А первопроходчикам всего труднее.

С большой тревогой ждали кружковцы второго концерта. Неужели снова их примут так же? Даже в том, что все билеты были раскуплены заранее, усматривали дурной признак — должно быть, скандальная слава успела разнестись по городу.

Девочки нервничали еще больше, чем перед первым выступлением, — они попросту боялись зрителей. И Сенина решила помочь им — перестроила программу. Начала ее с конца, с коллективного танца — выпустила на сцену сразу несколько балерин: на миру-де и смерть красна.

Стоя у занавеса, Вера Федоровна видела все промахи своих учениц, но не поправляла их, — и так нервы у девочек напряжены до предела.

Окончен танец, балерины, как цыплята во время дождя, ищущие укрытия, опрометью бросились за сцену.

Долгая мучительная пауза — и взрыв аплодисментов. Девочки стоят за сценой растроганные, счастливые, забыв о, том, что им нужно выйти к рампе и раскланяться.

Вера Федоровна почти силком выталкивает их на сцену.

— Доброе начало — половина дела, — улыбаясь и едва сдерживая слезы, говорит она стоящей рядом Зое, и объявляет ее номер.

Контакт со зрителями налажен. Темпераментный танец из балета «Дон-Кихот» заставляют исполнить дважды.

После концерта «артисты» долго не расходятся, возбужденно и почти, профессионально обсуждают успехи и промахи друг друга. «Гармония», «скульптурность», «трактовка» — о, они теперь располагают значительным арсеналом специфических терминов и с удовольствием щеголяют ими.

Это обсуждение кладет начало откровенным- непредвзятым обменам мнениями, которые теперь происходят после каждого выступления.

Ни одно празднество не обходится больше: без, выступления хореографического коллектива. Его приглашают в другие клубы, в другие города Донбасса.

Окрыленные успехом, уверенные в том, что им по плечу сложные творческие задачи, «сенинцы» решили перейти от концертных программ к постановке балетного спектакля. Но какого? Наиболее горячие предлагали «Лебединое озеро» или, в крайнем случае, «Бахчисарайский фонтан». Нападали на Веру Федоровну, которая пока что и слышать не хотела о таких серьезных работах и упорно стояла на своем: им надо начинать с чего-нибудь попроще, подоступнее.

Люди, которые не имели никакого касательства к тому, что происходило в коллективе, были крайне удивлены, когда на улицах Приморска появились красно-зеленые афиши, напечатанные в типографии.

ЗАВОДСКОЙ ТЕАТР БАЛЕТА
Л. Минкус
«Баядерка» (в трех действиях)
Постановка балерины В. Ф. Сениной

Глава 5

К цеху исподволь подкралась беда — возникли серьезные затруднения с разливкой стали. С внедрением продувки печи давали металла больше, изложниц тоже требовалось больше, но как на грех поставка их уменьшилась, а затем и вовсе прекратилась — не сработали межсовнархозные связи. На днепровском заводе задерживался пуск нового цеха отливки изложниц, а наряды были выданы на него. Старые же поставщики отключились раньше, чем включились новые.

Нет горшего простоя для сталевара, чем задержка готовой плавки. Нет простоя и опаснее. Перегретый металл объедает огнеупорную наварку, добирается до кладки и может уйти куда ему не положено — в порог, в откос, в заднюю стенку. Даже струю воды, прорвавшую плотину, и то нелегко удержать. А попробуй удержать струю расплавленной стали! Да еще если она рвется из печи со всё возрастающей силой. Недостаток изложниц обрекает на аварии.

В начале декабря простои в мартене были единичными. Потом участились. В цехе поговаривали, что при старом начальнике такого не было, тот умел выколачивать все нужное для цеха, а Рудаев «гаркнуть вверх» еще не научился и научится ли?

Рудаев чувствовал справедливость нареканий. Он звонил в совнархоз тем же людям, что и Гребенщиков, но получал иные ответы: «Потерпите», «Не сгущайте красок», «Не паникуйте» и самый классический — «Мобилизуйте внутренние резервы». Вот этого последнего совета он выполнить никак не мог — мобилизовывать было нечего. Количество изложниц таяло с каждым днем, недостаток изложниц вызывал задержку и перегрев плавок, а перегретый металл ускорял выход оставшихся изложниц из строя. Замкнутый круг.

Самое правильное в этой ситуации было бы остановить одну печь. Но кто на это пойдет, особенно в последний месяц года, решающий план всего года? Сорвется план по мартеновскому цеху — полетит в тартарары годовой план по заводу. К тому же изложницы обещали со дня на день. Старые, правда, основательно изношенные, по и они могли облегчить положение — каждая вмещает семнадцать тонн стали.

В отчаянии Рудаев обратился к отцу. Но Серафим Гаврилович ничего утешительного не сказал. Бывало и в старом цехе такое и кончалось всегда плохо — крупной аварией. А когда начальника цеха снимали, изложницы появлялись. В общем по принципу: гром не грянет — мужик не перекрестится.

И гром грянул. Как-то в ночной смене за несколько минут до выпуска за печью засиял свет: металл пошел в заднюю стенку. Сначала совсем тонкая струя быстро увеличивалась, стала толщиной в руку, потом шире, еще шире. Подняли крышку и лопатами принялись бросать на стенку все, что попадалось на лопату, — железную руду, доломит, магнезитовый порошок. Ничто не помогало. К выпускному отверстию из-за нестерпимого жара нельзя было подойти. И вот тут как нельзя лучше проявил себя Женя Сенин. Он загородил желоб листами кровельного железа и, напрягая все силы, стал пробивать отверстие. На нем дымилась одежда, но он в исступлении бил ломом до тех пор, пока в желоб не хлынула сталь. Когда он отскочил от желоба, у него не было ни бровей, ни ресниц, а на лбу и на щеках алели ожоги.

Как только уровень металла в печи снизился, стенка перестала кровоточить.

Рудаева на аварию не вызвали. Пожалели. Не так давно ушел из цеха, наверное, только заснул. И диспетчеру завода не сообщили, чтобы не поднял паники и не будил начальника. Решили отвечать вкупе и «за аварию и за молчание.

Но досталось за все Рудаеву. И за аварию и за то, что сменный персонал своевременно не поставил никого в известность. Троилин ругал его по селектору как никого до сих пор. Рудаев не отмалчивался. Он сносил разносы, если чувствовал себя виноватым, но, когда был прав, — лучше его не трогать.

— Не перекладывайте своей вины на меня, Игнатий Фомич! — вызверился в конце концов он, — Обеспечивать цех изложницами — ваша обязанность.

Начальство не любит, когда ему напоминают о его обязанностях, тем более во всеуслышание, да еще в такой резкой форме. Не понравилось это и Троилину. Сказал бы так Гребенщиков, он предпочел бы отмолчаться. Но спускать молодому начальнику — нет, такого. допустить нельзя. И он решил перекрыть Рудаева если не логикой, так горлом.

— На вашу прорву не напасешься! У вас повышенный расход изложниц!

— У голодного человека и расход пищи повышенный! — парировал Рудаев.

Троилин решил, что пора прекратить невыгодное для него препирательство: дальше в лес — больше дров, и спросил Рудаева, как он думает наказать виновных.

— Я на Днепровский совнархоз не могу накладывать взыскание, — резонно ответил Рудаев, — а виноват во всем он.

— Не стройте из себя мальчика! — снова вскипел Троилин. — Я сталевара имею в виду и начальника смены. Будет приказ по цеху?

— Приказ уже есть — решил соврать Рудаев: — Я объявил благодарность сталевару Сенину. Он пострадал, но плавку спас. Потеряли только пятнадцать тонн, могли все шестьсот. Могли и печь вывести из строя.

— Вот как? Это что-то новое в педагогике. — Троилин снова стает разносить Рудаева по всем пунктам.

Рудаев прикрыл микрофон рукой я, вызвав — секретаршу продиктовал приказ по цеху. Ему показалось недостаточно вынести Сенину платоническую благодарность, он еще премировал его полумесячным окладом. Это был не столько вызов директору, сколько акт справедливости.

Кончился рапорт, Рудаев запер дверь кабинета. Хотелось побыть одному, подумать. Что же в конце концов получается? Может быть, Троилин и в самом деле не понимает, что мартеновцы обречены? Все-таки он прокатчик и всех тонкостей сталеварения не постиг. А может, притворяется, действует так из чисто дипломатических соображений. За аварию, естественно, не похвалишь. Однако и наказывать людей зря негоже. И что делать дальше? Любая плавка может закончиться аварией, несравненно более тяжелой. Это всего лишь первый сигнал. Пока что отделались легким испугом.

На телефонные звонки Рудаев не отвечал. Снимал трубку, лишь когда на коммутаторе зажигалась лампочка Диспетчерского телефона — чего доброго, опять авария.

Часы пробили двенадцать. Рудаев посмотрел на листок календаря, где был расписан порядок дня. В три у него технический совет. Что ж, это хорошо, можно будет обсудить положение в цехе. Но что он скажет, что предложит, когда в голове полный сумбур? Отменить совет? Неудобно ломать только-только устанавливающуюся традицию. В пять совещание по качеству у главного инженера. Ладно, можно пропустить, сейчас не до праздных разговоров. Это фарисейство — говорить о качестве, когда передерживаются плавки. И оставлять цех без присмотра нельзя, пока не наладится дело. Но надо что-то предпринимать кардинальное, чтобы оно наладилось, надо бить тревогу, писать. В обком и, пожалуй, в газету. Но в газету, не ему. Скажут, предвосхищает события, страхуется.

Набрал номер редакции.

— Лагутину, будьте добры. Это вы, Дина Платоновна? Дина Платоновна, вы можете как угодно относиться ко мне, — с тревогой в голосе заговорил он, — но цех не виноват, и ему сейчас очень нужно помочь. Мы захлебнулись. Придите, прошу вас, на техсовет. Когда? В два, — соврал в надежде на то, что у них будет время поразмышлять не только о катастрофическом положении на разливке.

Лагутина сразу же разгадала, что Рудаев хитрит. Какой может быть техсовет без участия смены, а смена заканчивается в три. Пока умоются, соберутся — начнут в полчетвертого.

В полчетвертого она и пришла. Примостилась в углу у окна и с сосредоточенным видом стала читать „Приморский рабочий“.

У Рудаева совсем испортилось и без того плохое настроение.

Сидели долго, спорили горячо, но ничего существенного предложено не было. Тем временем Рудаев пришел к решению: раз уж печи стоят с готовыми плавками по два, по три часа, лучше держать их порожними на дежурном газе. И топлива будет расходоваться меньше, и аварии не случится. Выпустят плавку — и остановятся. Так он и распорядился.

Увидев, что совещание подходит к концу, Лагутина поднялась и стала протискиваться к двери. Рудаев бросил на нее беспомощно-растерянный взгляд. Попросить задержаться было неудобно, упустить такой момент — значит, опять отодвинуть встречу на неопределенное время. Он окликнул ее.

Она нехотя подошла.

— Присядьте, пожалуйста, я должен изложить вам некоторые свои соображения, — сказал Рудаев официальным тоном, поскольку кое-кто был еще в кабинете.

Последним ушел Мордовец. Он все топтался у двери, и похоже было, что ему не терпится сказать что-то чрезвычайно важное. Но Рудаев свирепо взглянул на него, и он исчез.

Лагутина сидела в позе человека, готового в любую минуту ретироваться. Выражение ее лица, холодного и отчужденного, не располагало Рудаева к излияниям.

— Дина Платоновна, — с трудом произнес он, робея, как мальчишка.

Она не повернула головы.

Подойти бы к ней, сесть рядом, прижаться губами к руке. Может, губы лучше передали бы его состояние, чем этот проклятый, не повинующийся ему в такие минуты язык. Мешало и другое: каждое мгновение мог кто-нибудь зайти. И он понял, что место для излияний выбрал крайне неудачное. Ну хорошо, нельзя в редакции, нельзя у нее дома. Но мог же он просто встретить ее на улице? Когда идет на работу или возвращается домой. Напрасно долгое время отвергал он этот вариант.

— Так какие соображения хотели вы изложить? — неприязненно спросила Лагутина, отрезая возможность говорить о чем-либо другом кроме как о деле.

Рудаев приблизился к ней. Она отстранила его.

— Мы с вами в официальной обстановке.

Он взял со стола первую попавшуюся бумажку — таблицу с колонками цифр и, склонившись, словно просматривая их, взволнованно и горячо заговорил:

— Я понимаю, что я неуклюж, что я… Я должен был примчаться на другой же день, но замотался. А потом… какая-то дурацкая нерешительность… Все думал: завтра, завтра. Так прошла неделя, потом две… Я очень тосковал по вас и надеялся, что мое состояние передастся вам. Но этого не случилось. Вы обдали меня холодом. Вы можете простить меня? Я в каком-то ужасном положении. С вами так и на заводе… Везде все скверно…

У Лагутиной потеплели глаза. Ей хотелось как-то согреть Рудаева, ободрить, но верх брала уязвленная женская гордость и благоразумие. Лицо ее по-прежнему оставалось чужим и собранным. А тут еще этот Мордовец. Почему-то казалось, что он стоит сейчас за дверью, подслушивает их разговор или подглядывает в замочную скважину и вот-вот войдет.

— Борис Серафимович, — приглушенным голосом сказала она, — не время и не место.

— Тогда когда и где? — с мольбой проговорил Рудаев.

— Поймите меня. У меня все это время нарастало чувство обиды. Оно устоялось, пустило корни, и их… и их сразу…

— Когда и где? — уже настойчиво повторил свой вопрос Рудаев. — Я не выдержу такого наказания.

— А я же выдержала… Пристыженный, он опустил глаза.

— Борис Серафимович, у вас есть дела поважнее, — попыталась отрезвить его Лагутина. — Вы ходите по тонкому льду. Отложим наш разговор, пока все не образуется.

Он схватил ее руку, порывисто поцеловал.

Ощущение постороннего за дверью не обмануло Лагутину. В приемной, когда она вышла, действительно сидел Мордовец. Правда, далеко от двери, но в комнате больше никого уже не было и кто знает, где находился он во время их разговора.

— Чего тебе? — не особенно дружелюбно спросил Рудаев, когда Мордовец ввалился в кабинет.

— Разрешите с совнархозом поговорить по прямому. На… своем языке.

Рудаеву было в этот момент глубоко безразлично, кто, С кем и на каком языке будет говорить. Он набрал номер телефона отдела снабжения и передал трубку Мордовцу.

— Это Мордовец, с приморского завода, — отрекомендовался сталевар так, будто все без исключения в совнархозе должны были не только знать его, но и трепетать перед ним. — Вы долго будете мучить нас без изложниц? Вы понимаете, шут вас дери, что варить сталь, не имея изложниц, — все равно что месить тесто, не имея форм! Ползаете там, как беременные вши по потной лысине!.. — И понес такое, что подобного Рудаев и не слыхивал.

Что сыпали ему в ответ, Рудаева не интересовало. Он понимал, что и» такой стиль разговора ничему не поможет. Наоборот, только озлобить может. Сказал об этом Мордовцу.

— Напрасно вы так считаете, Борис Серафимович, — возразил Мордовец. — К вежливым разговорам начальников цехов они привыкли, а вот вопль с матюками… А в общем пришел я, собственно, не за этим. Хотел спасибо сказать.

Рудаев поднял на него усталые, но все же удивленные глаза.

— За что?

— За многое. Я ведь боялся, что поедом меня есть будете… ну… за Гребенщикова. И другие так считали. А вы — нет. Будто ничего и не было. Думаете, люди этого не ценят? Еще как ценят! Для вас главное — чтоб дело шло. А кто там кому нашептывал… Эх, все потому, что язык длинный…

— Да, язык твой — враг твой — не ту задницу лизал… — незлобиво проговорил Рудаев. Он не верил Мордовцу и расценивал каждое его такое действие как очередную попытку любым способом втереться в- доверие к начальнику.

Мордовец опешил и сразу потускнел — поговорка будто к нему пригнана. Нервно, одну за другой, расстегнул пуговицы на своем коротеньком пиджаке.

Рудаева обуял смех. Смеялся он долго, радуясь этой разрядке. Ему не то что смеяться — улыбнуться нечему было.

Мордовец кашлянул для бодрости и, заглядывая Рудаеву в глаза, льстиво затараторил:

— Это вы как хотите — верьте мне или не верьте, но я ваш первый друг. Знаете почему? Я прощенный враг. А прощенный враг — что раскаявшийся грешник. Будет служить честнее десяти праведников.

* * *

Два дня Рудаев спал спокойно. Печи уже не простаивали с готовыми плавками. После выпуска каждую печь два с половиной часа держали на дежурном газе и только потом начинали завалку.

Но вот в цех заглянул директор. Как на беду состав с изложницами уже стоял в разливочном пролете, а на второй печи плавка еще не была готова. Всегда плавки ждали состава, а на этот раз состав ждал плавку, что при нормальной работе, собственно, и должно быть.

Троилина не на шутку заело. Вконец распустились за последнее время. Прячут свои грехи, прикрываясь отсутствием изложниц, Видано ли такое? Он пробрал сталевара, потом мастера, потом начальника смены и даже Рудаева, который как назло подвернулся ему под руку.

Рудаев слушал его до тех пор, пока не иссякло терпение. Чтобы самому не наговорить резкостей, повернулся и пошел прочь из цеха, оставив директора вымещать негодование на случайно попадавшихся ему людях. Влетело коменданту за лужу перед конторой цеха, механику— за плохо складированные детали, заведующему столовой — ящики с молоком стояли на улице, и тот не знал, что солнечные лучи убивают, в молоке витамины.

Несчастный «Москвич» Рудаева прыгал на ухабах, врезался в лужи, раскидывал веера брызг, трясся по булыжнику, вихрем летел по асфальту. Всю свою злость Рудаев вложил в скорость. Он не думал о том, куда едет. Лишь бы ехать, не останавливаясь, лишь бы свистел ветер навстречу да мелькали столбы, машины, дома.

Нет, здесь он не останется. Любой завод, любая другая работа. На кой леший нужен этот пост, если над ним могут безнаказанно измываться! Не подходит в начальники— уберите. Он на это место не рвался. Пусть ставят Гребенщикова, пусть носится тот со своими авантюрными проектами, пусть калечит души, пусть придерживает печи! Пусть! Завтра же он уедет. Он найдет себе работу и обязательно попроще. Чем меньше должность — тем спокойнее жизнь. Здесь даже спать приходится, как на войне, — бессистемно, урывками. И лучше если уйдет по собственному желанию. Трудовой список, по крайней мере, не будет испорчен. Нашли козла отпущения! Изложниц не дают, а за задержки лупят. Обреченный. Как ни крути — вхлюпаешься.

Пришел в себя от толчка. «Москвич» подпрыгнул, взревел и выскочил на обочину. Рудаев вышел и долго стоял, бессмысленно глядя на простиравшееся перед ним студеное, по-зимнему пустынное море.

* * *

Никуда он не уехал. Остыл и остался. Однако Троилин учел, что Рудаева в лоб не возьмешь, и применил иную тактику. Набрался христианского терпения, мирно поговорил с ним, поплакался на свое трудное положение, посулил изложницы, привел несколько примеров благоразумного компромисса и… уговорил его не держать печи порожними — трудно их рассчитывать, трудно за них отчитываться.

Снова печи простаивали с готовыми плавками, снова увеличилась возможность аварий. Рудаев мысленно ставил на свое место Гребенщикова. Как поступил бы тот? Остановил бы печь? Нет. Снизил бы завалки? Возможно. Во всяком случае, не сдался бы Троилину и не перешел бы от безобидных простоев к опасным.

Сталевары приспособились в конце концов к новым условиям и стали затягивать операции. Постоят после выпуска на заправке дольше положенного, завалку делают не торопясь, пороги подсыпают слишком долго и тщательно, чугун заливают не ковш за, ковшом, а с перерывами, кислород придержат, а то и совсем не дадут. В общем, спешили медленно. Рудаев как-то рассказал сталеварам о своеобразном соревновании велосипедистов, которое однажды было проведено на Западе, — на самую медленную езду. Соревнование оказалось очень трудным — надо было проехать небольшую дистанцию за наиболее длительное время. Победителем считался тот, кто придет к финишу последним. Всякому понятно, что легче всего соблюдать равновесие при быстрой езде. При медленной машина норовит свалиться на сторону. Нечто подобное происходило сейчас в цехе. Каждый сталевар старался подгадать плавку к тому времени, когда будет готов состав.

Замедленный темп выматывал душу из людей, привыкших к скоростным операциям. В декабре можно было бы еще нарастить темп, еще увеличить выплавку стали — в копровом цехе пустили пакетир-пресс, который превращал громоздкую легковесную мелочь, «солому», в компактные тяжелые пакеты. Если для «соломы» требовалось, допустим, десять мульд, то, спрессованная, она помещалась в одной. Завалки теперь можно было делать молниеносно, и сталевары с вожделением думали о том дне, когда кончится кризис с изложницами и они смогут опять вести печи, не заглядывая в разливочный пролет.

Яростно вступилась за цеховиков Лагутина, напечатав статью «Так дальше нельзя». Все было в этой статье. И правдивый анализ положения в цехе, и напоминание о неизбежности аварий при такой ситуации, и упреки в адрес директора. Попало и совнархозам по первое число. И своему и Днепровскому тоже. Это была первая статья в городской газете, обличавшая отсутствие должных связей между совнархозами, громившая местничество.

Лагутину пригласил в партком Подобед. Он готовился к этому разговору, но, когда она пришла, начал совсем не с той ноты, которую наметил, сразу напустился:

— Сломите вы себе голову, голубушка! И Филипасу тоже. Подобралась ретивая пара!..

— Это что, за Троилина вы так?..

— И за Троилина, если хотите. Его поддерживать надо, а не трясти.

— Я не совсем улавливаю характер беседы. Газета — орган горкома, а не ваш. Таким образом, это что, дружеское предупреждение?

— По линии завода — не совсем дружеское. Что вы делаете? Даже церковь прощала прошлые грехи, а вы отпускаете и грехи будущие. При таком положении надо мобилизовывать коллектив на преодоление трудностей, а не разлагать его! Случится авария — и каждый скажет, что она была предопределена.

Лагутина долго молчала, катала по столу карандаш, который подвернулся под руку, и Подобеду показалось, что он заронил в ее душу червь сомнения. Но она сказала:

— В первую очередь на устранение трудностей надо мобилизировать тех, кто их создал по своему недосмотру или недомыслию.

«Молодец девка, — отдал должное Лагутиной Подобед. — Все время за что-то воюет, руководствуясь только соображениями справедливости. Ее мало беспокоит, угодит она начальству или прогневит. А что получает за это, кроме внутреннего удовлетворения? Одни нарекания».

— Можно мобилизовать и тех и других, — добавив голосу солидности, сказал он.

— И как бы вы это сделали на моем месте?

— Я бы организовал рабкоровский рейд. Подобрал бы группу рабочих позубастее и поехал с ними сначала в наш совнархоз, потом в Днепровский, потом на их завод, где строят цех изложниц. И надо не только применить моральный прессинг, но и разведать, когда будут изложницы, чтобы знать, на что рассчитывать.

— Но кто нам даст точные сведения? И в тресте и в управлении будут называть установленные сроки, которые они так талантливо срывают.

— Строители, рабочие, бригадиры. Им врать незачем. — Чтобы как-то смягчить впечатление от этой шероховатой беседы, Подобед сказал уважительно: — А вот предыдущие ваши статьи мне понравились.

Но Лагутина не приняла протянутой руки.

— Вероятно потому, что они не задевали вас, — она испытующе посмотрела на Подобеда. — : А эта — задела. Как ни важна идеологическая работа, а когда сталевару некуда пускать плавку, да его еще бьют за это, никакие лекции о правдивости и честности его не ублаготворят. Наоборот, только обозлить могут.

Глава 6

С утра шел снег. Но снежинки жили до тех пор, пока носились в воздухе. Коснувшись земли, они мигом исчезали в слякоти, разбавляли ее и расширяли лужи. Потом появилось солнце. Оно так ярко светило сквозь прочищенный снегом, обездымленный воздух, что, казалось, никакие астрономические расстояния его от земли вовсе не отделяют.

Лагутина шла в редакцию в хорошем настроении — только что закончила статью, и она наконец получилась. Сколько времени затрачено на нее, сколько сделано вариантов, и только последний ее устроил. К тому же и солнце выглянуло сегодня первый раз за целую неделю. Оно по-весеннему слепило глаза, и воздух обманчиво расточал весенние запахи. Перед тем как перейти улицу, остановилась, пропуская мчавшуюся голубую «Волгу». Как на грех, машина вильнула к тротуару, и сноп брызг обдал Лагутину с ног до головы. Она обомлела, взглянув на свою одежду. Что делать? Возвращаться домой — далеко, предстать в таком виде в редакции неудобно.

Тем временем «Волга» задним ходом подкатила обратно. Открылась дверца, на тротуар выскочила женщина и рассыпалась в извинениях.

Рассерженная Лагутина почти не слышала ее. Она думала только о том, удастся или не удастся ей удалить пятна от этого сложного раствора из уличной грязи, угольной копоти и рудной пыли.

— Я отвезу вас домой, — сказала женщина. — Садитесь в машину.

Такой вариант больше всего устраивал Лагутину, и она приняла предложение.

— Мне на Вишневую.

— Знаете что, поедем ко мне. — Не дождавшись согласия, хозяйка машины свернула на боковую улицу. — Лучше, чем я, уверяю вас, никакая химчистка не сделает.

Через несколько минут машина въехала во двор, затормозила у самого гаража.

В передней Лагутина остановилась у зеркала. Увидела свое отражение и расхохоталась.

— Может, оставим в неприкосновенности? Чем не ткань модернистского рисунка?

Виновницу происшествия даже смутила такая веселость.

— Мне было бы легче, если бы вы бранились, — с горечью протянула она. — Давайте познакомимся. Алла Дмитриевна.

— Дина Платоновна.

— Почему-то мне кажется, что вы не местная. Знаете, что меня подвело? Куртка у вас оригинальная, захотелось поближе рассмотреть ее — и проглядела лужу. Раздевайтесь, без церемонии, я займусь вашим нарядом.

— Мне придется помыть ноги.

— Да, да-, конечно. Вот сюда, — Алла Дмитриевна провела Лагутину в ванную. — Наденьте вот этот халат. Таз, губка, полотенце к вашим услугам.

Ванная была огромная, целая комната, ванна тоже необычная — синей эмали и вместительная, как двуспальная кровать.

Алла Дмитриевна открыла настенный шкафчик, извлекла из него какие-то флаконы и принялась колдовать.

— В гостиной на столе журналы, — сказала она, когда Лагутина, выстирав чулки, повесила их сушить. — Чуть позже будет кофе.

Лагутину сжигало любопытство. В чью квартиру она попала? Чувствовалось, что обитатели ее — люди с претензиями, с особым, несколько старомодным вкусом. Старинная добротная мебель удивительно соответствовала большой высокой комнате и казалась неотделимой от нее. Когда-то подобные меблированные квартиры предоставляли заводскому начальству. Хозяевам такой квартиры оставалось только по своему усмотрению обзавестись мелочами, облегчающими и украшающими быт. Атрибутами этого дома было множество оригинальных безделушек. Фигурки из разноцветного чешского стекла, бронзовый Вильгельм Телль с сыном, потешный деревянный барометр в виде нарядного домика с застрявшим у входа джентльменом с зонтиком, шпиатровая пепельница-гондола.

Лагутина не удержалась, заглянула в соседнюю комнату. Стильный кабинет, отделанный ореховым деревом. Большой стол с ненужным письменным прибором из лазурита, несколько тщательно сделанных моделей — сталеразливочный ковш, изложница, мартеновская печь и кипа утомительно однообразных красных папок.

Пользуясь тем, что на ней легкие домашние туфли и звуки шагов не могли донестись в ванную, Лагутина подошла к столу и на одной из папок увидела металлическую пластинку — «А. Л. Гребенщикову в день пятидесятилетия».

Стало не по себе. Так вот куда она попала! Как же быть, если вернется Гребенщиков и застанет ее в своей квартире? И хозяйка дома не подозревает, что принимает у себя злейшего врага мужа.

Как только Алла Дмитриевна появилась в комнате, Лагутина первым делом спросила, скоро ли вернется муж.

— Он на совещании в Донецке, — ответила Алла Дмитриевна, — так что за свой вид можете не беспокоиться. Кстати, этот халат вам не только впору, но и к лицу. Хотя, мне кажется, вам всё к лицу.

Женщины редко восхищаются женщинами. Некрасивых гложет зависть, красивых — чувство соперничества, а эта красивая женщина откровенно любовалась гостьей.

Куртку повесили в кухне у самой плиты, на которой натужно шипели четыре горелки. Вскипятили кофе.

— Вы, должно быть, очень счастливы в жизни, — простодушно сказала Алла Дмитриевна. — Вы такая… обаятельная.

Лагутина горестно усмехнулась.

— Неужели и вы?.. — вырвалось у Аллы Дмитриевны.

— И я… — Лагутина отвела в сторону глаза, смущенная откровенным признанием.

— Но почему? Почему так получается?

— Я много думала об этом. И пришла к простому выводу: женщина, как правило, ищет мужчину достойного ее внешности. А внешность и содержание далеко не всегда в ладу. Природа недостаточно щедра. Награждая одним, обделяет другим.

— А вашего мужа чем обделила? — набралась смелости Алла Дмитриевна и тут же стушевалась. — Простите за бестактный вопрос, но, по-моему, все можно спрашивать, потому что не на все можно отвечать.

Лагутина помолчала. Не из тех она, что раскрывается перед первой встречной. Но Алла Дмитриевна располагала к себе и к тому же интересовала ее. И сама и в связи с Гребенщиковым. Лагутину не переставал занимать этот человек, она чувствовала, что он, кажущийся при поверхностном знакомстве одномерным, на самом деле натура сложная, во многом противоречивая. Но за откровенность платят откровенностью, иногда даже наперёд, авансом. И больше для того, чтобы вызвать Аллу Дмитриевну на разговор, а не из желания самой поделиться, она ответила:

— У него есть все. И внешность, и ум. Даже утонченность, что у мужчин встречается редко. Не хватает только одного: воли.

— Не поняла, — призналась Алла Дмитриевна.

— Пьёт.

— Господи, у каждого свое… — вздохнула Алла Дмитриевна. И вдруг без всякого перехода: — Я ненавижу свою квартиру. У меня порою вспыхивает бешеное желание вырваться из нее.

— Куда?

— К людям. Я по складу своему не канарейка.

Алле Дмитриевне хотелось излить свою душу, и она принялась рассказывать о себе. Так искренне и подробно, как рассказывают либо самому близкому другу, либо совершенно постороннему человеку в расчете на то, что с ним никогда больше не встретишься и своего порыва не устыдишься.

Этот дом оказался для нее западней. Железные тиски ограничений сразу стали давить ее со всех сторон. Хотела устроить свадьбу по всем правилам — муж отказался: он, оказывается, не любит сборищ вообще, а у себя в доме особенно. Хотела неделю-другую просто посидеть дома, почувствовать себя его хозяйкой, повстречаться с девчонками, но муж сразу увез ее по давно забытой традиции в свадебное путешествие. Ей не хотелось задерживаться на одном месте — вот так бы ехать и ехать, останавливаться на привал, где застигнет ночь, разводить костры, просыпаться с рассветом и снова ехать, чтобы увидеть больше, как можно больше того, что подарено людям природой, но муж настоял на гостинице в Сочи, и она уступила. Хотела ребенка, но не хотел он. Приводил много доводов — и хлопотно, и наследственность у него якобы не особенно здоровая, и Валерия Аполлинариевна не выносит детского плача. Тоже пришлось уступить. Ненадолго, правда, пока не запротестовали врачи. Мечтала учиться, приобрести специальность. Но на заочный не рискнула, а против стационара возражал муж. Каждый день нужно ездить на занятия в Донецк, а ему было приятно, чтобы его проводили на работу, встретили и накормили должным образом. Пыталась принимать у себя подруг, но муж и тут воспротивился — к чему лишние пересуды.

Она не видела и не представляла себе сына более послушного, чем Андрей. Слово матери, желание матери было для него законом. Вначале ей казалось, что это от избытка сыновней любви, от уважения к старости — когда они поженились, Валерии Аполлинариевне было семьдесят, что ни говори, возраст почтенный, — но потом убедилась, что мама просто умеет держать своего сына в руках. Стоило Андрею прикрикнуть на нее или хотя бы сказать резкое слово, как Валерия Аполлинариевна хваталась одной рукой за голову, другой за сердце и, охая и стеная, удалялась в свою комнату. Несколько минут было тихо, потом начинали раздаваться стоны, потом она голосом умирающей просила:

— Андрей, мокрое полотенце.

Андрей смачивал полотенце и нес его матери.

— Плохо выжал.

Он уходил, выжимал полотенце.

— Ну вот, — ворчливо тянула она, — теперь почти сухое.

Полотенце смачивалось снова, и, водрузив его на голову, Валерия Аполлинариевна на несколько минут замолкала. Затем следовало:

— Андрей, накапай мне валерьянки.

Сын отсчитывал двадцать капель — не больше, не меньше, разбавлял водой.

— Фу, горько! Мало воды.

Он добавлял воды и опять недовольство:

— Господи, да что я, лошадь, чтобы выпить столько жидкости!

Пока Андрей стоял у постели, Валерия Аполлинариевна лежала со страдальческим видом, стиснув зубы, но, стоило ему выйти, как из материнской комнаты немедленно доносилось:

— Андрей, поставь мне горчичники на затылок.

Поспешно наливалась в тарелку теплая вода, смачивались горчичники, и всегда оказывалось, что горчичники либо недомочены, либо перемочены, либо неумело поставлены.

— Голова раскалывается на части, как бы не было инсульта, — устрашающе добавляла Валерия Аполлинариевна.

Потом следовала команда дать к ногам грелку. На этот случай тоже было изобретено несколько вариантов истязания, чтобы доказать как вредно сердить мать. То вода в грелке была недостаточно горячей, то ее было мало; то очень много, а напоследок выяснялось, что воздух из грелки не выпущен. После этого предстояло менять горчичники; вытереть остатки горчицы на коже, смазать вазелином и, как заключительный аккорд, — подать свечу с эуфиллином для расширения сосудов.

Поначалу во время семейных эксцессов Алла тревожилась а обоих — и за свекровь и за мужа. Но вскоре ее стало беспокоить только состояние мужа. Он ходил с виновато-озабоченным видом и такой бледный, что, казалось, ему самому вот-вот потребуется медицинская помощь. Как-то Алла сказала ему:

— Андрей, тебе надо изменить тактику. Потворствование капризам — это вовсе не проявление жалости.

— В нашем роду по материнской линии все умирали от разрыва сердца, и я не могу не быть предупредительным, — ответствовал он.

Больше к этому вопросу Алла не возвращалась. Она сочувствовала мужу и даже сама укоряла, когда он бывал резок с матерью.

У них с мужем было два счастливых месяца в году — когда они уезжали в отпуск и когда мать уезжала в гости к дочери. Впрочем, там она долго не задерживалась — слишком избалованные внуки, да и муж у Клавдии несимпатичный, всегда надутый. На самом же деле и дети были нормальные, и никого, кроме родной бабушки, не раздражали, и муж как муж, если бы его не выводила из себя не в меру капризная теща.

Ко всему Валерия Аполлинариевна была невероятно болтлива. Алла готовила обед — и свекровь торчала на кухне, пренебрегая даже опасностью надышаться газом (считала, что газ — величайшее зло для организма), и без умолку говорила о всяких пустяках, а главным образом о своих воображаемых болезнях. Алла делала уборку — и свекровь тенью следовала за ней. Спасением была только детская — порога этой комнаты Валерия Аполлинариевна не переступала.

Управляться при таком семействе с домашними делами (да если бы только с домашними!) было достаточно обременительно, и, чтобы облегчить себя, Алла вынуждена была держать в доме постороннего человека. Только ни одна домработница подолгу у них не задерживалась — их выживала Валерия Аполлинариевна. Так досадит всякого рода замечаниями — ими начиналось утро и заканчивался вечер, что схватится в конце концов человек за голову и бежит без оглядки. А в заводском городе, где всегда не хватает рабочих рук, найти женщину на эту малопочетную должность невероятно трудно. Все же искали, находили, но через две-три недели Алла опять оставалась одна. Благо делала она все с необыкновенным проворством. Успевала еще и шить себе. Мать Аллы, не в пример другим матерям, не баловала дочь, всему учила. А проворство, очевидно, природой дается.

Андрей Леонидович в женские дела не вмешивался. Есть домработница или нет — он вовремя получал завтрак, обед и ужин, жил в опрятной квартире, а какой ценой давалось все это — его не интересовало. Он был по-прежнему ласков и внимателен к жене. Не забывал позвонить ей с работы, справиться о самочувствии детей, всегда предупреждал, если вдруг случалось задержаться. Когда уезжал в область, непременно привозил всем подарки, причем старался ни в коем случае не обидеть мать. Если жене духи, то и матери духи, пусть и немножко поплоше, если жене чулки, то и матери. Нарушение этого порядка Валерия Аполлинариевна карала. Начиналась сцена ревности, а затем и сеанс из пяти медицинских процедур.

Алла не роптала. Чем не поступишься ради любимого человека? И она поступалась. Всем. Но для женщины мало любить, надо еще быть любимой. А вот любви ей-то и не хватало. Она на себе испытала, что предпочтение одной женщины другим не равнозначно любви, а вежливость не равноценна заботе. Андрей не скупился на ласковые слова, а месяц в году — их отпуск всегда походил на медовый месяц. Но подумать о ней как о человеке не удосуживался. Девочка давно превратилась в женщину со своей индивидуальностью, со своими взглядами на жизнь, со своими запросами, а он продолжал относиться к ней, как к несмышленышу, как к той, девятнадцатилетней. Алла скучала по людям, ее стало неудержимо тянуть в цех. В экспресс-лаборатории мартеновского цеха в Макеевке, где она работала, бился пульс жизни. И в доме у родителей она привыкла к иной атмосфере. Отец постоянно делился с матерью, в недавнем прошлом дежурной по измерительным приборам на нагревательных печах, всем, что происходило в цехе и на заводе. А Гребенщиков молчал. Даже если Алла спрашивала о чем-либо, касающемся его работы, отделывался просьбой дать ему хоть дома отключиться от заводских забот.

Он имел на это право, он имел много прав, она же — никаких.

А разве не могла она быть другом и советчиком? Молода? Неопытна? Ну и что же. Опытность у женщин часто подменяется интуицией. Алла прекрасно понимала, что муж ведет себя в цехе не так, как подобало бы. Она могла судить об этом даже по его манере разговаривать с людьми по телефону.

И вот наступил знаменательный день, который многое изменил в сознании Аллы, стал переломным. Это случилось, когда она получила приглашение в школу на вечер встречи выпускников. Собрался почти весь класс, приехали даже из отдаленных городов. Шумели, шутили, смеялись, танцевали, а когда кончился вечер, выяснилось, что главного-то они не сделали — не поговорили по душам, не раскрылись друг другу. Стали обсуждать, где собраться. Двадцать два человека. Чья квартира вместит такую ораву? И Алла решилась — позвала всех к себе. Кстати, Гребенщиков был в отъезде на совещании сталеплавильщиков, а Валерия Аполлинариевна отличалась удивительной особенностью: в девять вечера она засыпала, и разбудить ее мог только атомный взрыв.

И вот школьные друзья собрались у Аллы. Прошло шесть лет. За огромным, всегда пустовавшим столом сидели прокатчики, доменщики, врачи, офицеры, учителя, и каждому было что рассказать о себе. А когда дошла очередь до Аллы, она ничем не смогла похвалиться. Только произнесла с горечью:

— Ну а я что? Так… домработница, — И расплакалась, как первоклассница, опрокинувшая на платье чернильницу-непроливашку.

Много передумала Алла за эту ночь, оставшись одна, пока не пришла к окончательному решению: надо в корне переиначить свою жизнь, обрести в ней свое место.

Назавтра она подала заявление на ускоренные курсы по подготовке в ВУЗ.

Глава 7

Замученный своими цеховыми бедами, всегда невыспавшийся, уставший от бесконечных совещаний, на которых сидел как на иголках, думая о том, что в эти минуты происходит в цехе, Рудаев не смог предусмотреть новую неприятность, грозившую обрушиться на него. Он видел, что строители заканчивали печь и готовили её к сдаче. Рабочих здесь собрали столько, что порой не всем находилось дело, но зато не было случая задержки на каком-либо участке из-за рабочей силы.

Даже когда на завод приехал председатель правительственной приемочной комиссии, Рудаев еще не ощутил угрозы — не раз председатели жили на заводе, месяца по два, по три. Гребенщиков не принимал печей с-недоделками. Он выматывал из строителей жилы, но заставлял сделать всё в точном соответствии с проектом. Всё. Иначе недоделки так и остаются недоделанными навечно.

Рудаеву казалось, что ни одному здравомыслящему человеку не придет в голову заставлять его пускать печь при создавшемся в цехе положении. Но он жестоко ошибся. Двенадцатого декабря печь была предъявлена к сдаче. Пятнадцатого Рудаев подписал акт и даже словом не обмолвился о том, что печь пускать не собирается, считая это само собой разумеющимся. Печь поставили на сушку, потом на разогрев. А потом пришел директор и спросил Рудаева, почему не приступает к следующему этапу — к наварке подины.

Рудаев даже не сразу сообразил, о чем его спрашивает Троилин.

— Наваривать подину? А для чего? Чтобы потом простаивать и парить ее?

— Вы печь собираетесь пускать или нет?

— А зачем ее пускать? Нам впору остановить одну, и то не спаслись бы от задержек с выпусками.

И Троилина прорвало. Он стал обвинять Рудаева во всех бедах и напастях, в которые тот якобы вверг цех.

Рудаев подождал, пока директор выдохнется, — не было больше сил злиться и вспыхивать, — и обезоруживающе-спокойно произнес:

— Я не уверен, Игнатий Фомич, что вы ясно представляете себе, что такое девятьсот тонн металла.

— Я-то представляю! Это шестьдесят двухосных вагонов, целый железнодорожный состав! Каждый день задержки означает потерю двух таких составов!

— У нас разница в системе образов, — грустно улыбнулся Рудаев. — Вы видите этот металл аккуратно уложенным в вагоны, даже проволочкой перевязанным, а я — в виде «козла» под печью и дыру в подине, куда он шоркнет.

Троилин окончательно потерял выдержку.

— Если у вас кишка тонка, не надо было лезть в начальники! — выкрикнул он.

— Я в начальники не лез. Вы меня сами назначили, даже не спросив согласия. — Как ни старался Рудаев сдержаться, ему удалось сдержать только голос.

С этого дня началась выматывающая последние силы нервотрепка. Звонили, вызывали, убеждали, грозили, ругали. Завком, партком, райком, все отделы совнархоза. Более высокие инстанции до разговора с ним не снисходили, брали в оборот директора.

Самые короткие разговоры Рудаев вел с работниками совнархоза: «Когда пущу печь? Об этом точнее скажут в вашем отделе снабжения — там лучше знают, когда будут изложницы». Наиболее ретивым предлагал приехать убедиться, в каком положении находится цех. Но работники управлений не спешили. Они предпочитали ездить в тех случаях, когда надо нападать, а не обороняться.

Троилин появлялся в цехе ежедневно — ехал сюда прямо из дому. Были, очевидно, у него такие мысли: потопорщится Рудаев — и пустит печь. Однажды он привез с собой Гребенщикова. Тот важно прошелся по печному пролету, просмотрел плавильные журналы, поговорил со сталеварами и сказал нарочито громко, чтобы все слышали:

— На месте Рудаева я поступил бы так же. Правда, я не довел бы парк изложниц до такого состояния, но раз уж случилось… У него нет другого выхода.

Троилин, казалось, успокоился, однако на следующее утро появился снова. Завидев его на площадке, Рудаев свернул было в сторону, хотел ускользнуть, но директор окликнул его. Разговор был короткий.

— Если вы сегодня не пустите печь, завтра я вас сниму с работы, — сказал Троилин.

— А для чего вам ждать до завтра? — лениво процедил Рудаев. — Золотое правило: не откладывай на завтра то, что можно сделать сегодня. Я хоть высплюсь.

В его спокойствии было столько решимости отчаяния, что у Троилина не осталось сомнения: ни одному человеку, будь он самого высокого ранга, этого упрямца переубедить не удастся. Он с ужасом подумал, как будет отвечать сегодня на телефонные звонки. Ведь обязательно позвонят и из комитета и из Госплана. Всех интересует пуск агрегата до конца года. Шутка ли! Кроме Магнитки, нет таких печей во всем мире.

Наконец пожаловали на завод работники совнархоза. Но странное дело: все они были третьей категории. И Рудаев догадался, что происходит, Донецкий совнархоз прослыл на редкость хорошим совнархозом. В этом крае угля и металлургии нашлись люди, которые возглавили управление с полным знанием дела и сознанием своей ответственности. Работали они на совесть. Чувствовали, что совнархозы — форма преходящая, но делали все возможное, чтобы поднять металлургию области.

Так вот к Рудаеву в цех никто из работников первой категории не явился. Ни замы, ни помы, ни даже заведующие отделами. Видимо, не сочли для себя возможным вымогать из него пуск печи, не хотели поступать против своей совести, брать грех на душу. Послали сотрудников пониже разобраться в обстановке и действовать в соответствии с ней. Сотрудники и разбирались в меру своих сил и умения, и большинство жало на Рудаева: ну почему? ну когда? ну разве так можно?

Людей, требовавших пуска печи, было очень много, цех кишел ими. Стали подъезжать и руководители строительных организаций, сначала областных, потом республиканских, работники Госплана, партгосконтроля (последние держались наиболее сдержанно — изучали вопрос), корреспонденты газет — и областных (их три), и республиканских (их восемь). И каждый вязнул к Рудаеву. Разве он не понимает, что год идет к концу, шестая печь — объект этого года, и он срывает планы строительства по республике? Он один против всех, а одного всегда сомнут.

Рудаев попал между двух огней. Все сверху требовали пуска печи, все, кто был рядом и внизу, отговаривали от этого шага: «Не пускай, Борис Серафимович. Задохнемся, погибнем». Печь стояла вылизанная, выбеленная, выкрашенная. Красавица печь. И те, кто ее видел, но не вникал в существо дела, воспринимали лишь одно: по прихоти начальника простаивает великолепный мощный агрегат, который может давать две тысячи тонн стали в сутки, той самой дефицитной стали, которая пойдет на лист для автомобильной промышленности и на трубы.

Всякая выдержка имеет свой предел, и Рудаев начал терять ее. Он зверел при одном упоминании о шестой печи и, чтобы сразу отбояриться от тех, кто остерегал от этого шага, и от тех, кто требовал пуска печи, отвечал стандартной фразой:.

— Печь не пущу, пока не будет изложниц.

Одна фраза для всех, только с разной интонацией — либо непримиримо зло, либо успокаивающе.

Глава 8

Десять дней оставалось до конца года, когда на завод приехал Даниленко. Приехал настропаленный, взбудораженный: объект в плане пуска — и вдруг какой-то без года неделю начальник портит показатели области и республики. Он еще в начале месяца собирался нагрянуть сюда, навести порядок, но дел уйма (не только за металлургию, за всю промышленность области отвечает он, а в декабре всегда бывает трудно свести концы с концами), и в Приморск вырвался с трудом. Нажимали на него с пуском шестой печи не меньше, чем на Рудаева, только все разговоры велись на более высоком уровне — высшие органы республики и Союза. Звонки следовали один за другим, и он не мог отвечать на них, как отвечал Троилин. Тот отделывался просто. Заявлял, что начальник цеха пускать печь не хочет, наивно полагая, будто ссылкой на начальника снимает с себя всякую ответственность, и таким признанием собственного бессилия только дискредитировал себя. Поддержи он начальника, скажи, что не может пустить печь именно он, Троилин, уважение к нему только возросло бы. А так создавалось впечатление, будто директор выпустил вожжи и едет туда, куда его везут.

Решающее совещание было назначено в кабинете начальника цеха. Большое помещение к десяти часам утра было переполнено, даже в приемной сидели люди. Даниленко уселся за общим столом, оглядел всех, кивнул тем, с кем еще не виделся/Хитро прищурился, добравшись взглядом до Лагутиной.

Оставалось четверть часа до начала совещания. Все уже собрались, можно было приступить к делу, но отсутствовал главный виновник торжества — Рудаев. Появился он без одной минуты десять, крупными шагами прошествовал по кабинету, бросил кепку на шкаф и не особенно любезно посмотрел на Троилина, занявшего его место. Сел напротив Даниленко.

— Воспитанный хозяин встречает гостей у порога своего дома, а не заставляет себя ждать, — незамедлительно сделал замечание Даниленко.

— Это справедливо, когда у хозяина полное благополучие. А если в доме покойник… — Рудаев произнес — эти слова так миролюбиво, будто пришел сюда не на избиение, а на рядовое собеседование. — Сейчас печи ждут составов. Шестисоттонная и девятисоттонная, Обе перегружены, и сталевары не знают, куда пойдет металл — в ковши или в любую дыру, которую он проест. И им нужен начальник, не расшаркивающийся у порога, как, того, хотелось бы вам, товарищ Даниленко, а такой, который стоял, бы рядом с ним у печи, который, если помочь, не может, то хоть подбодрит вовремя.

В воздухе запахло — порохом. Люди помнили Даниленко на директорском посту и знали его норов.

— Так что, начнем? Разрешите мне? — предложил Троилин.

— Зачем начинать? И почему вам? — придержал его Даниленко. — Давайте сразу кончать. Дадим слово начальнику цеха, пусть попробует оправдаться в своих действиях.

Начало было малообещающее. Это почувствовали все, в том числе и Рудаев. Однако вместо того, чтобы как-то разрядить накалившуюся обстановку и корректно и вежливо привести вразумительные доводы в свою защиту, Рудаев принялся зачитывать несвойственным ему скрипящим голосом выборку из плавильных журналов, когда и на сколько времени были задержаны плавки из-за нехватки изложниц и какие потери при этом понесены. Говорил он монотонно, неторопливо, ничего не комментируя.

— Пятое декабря. Печь номер один. Простой на плавке пятьсот сорок первой — два часа пятьдесят минут. Потеряно из-за перегруза печи двадцать две тонны. Металл ушел в шлаковую чашу. Прогорела чаша емкостью в одиннадцать кубометров. Плавка из-за доливки чугуна выпущена не по заказу. Марка — ноль. На плавке номер пятьсот сорок два — три часа десять минут простоя-Лагутина слушала и ежилась. Ей непонятен был сейчас Рудаев. Что он делает? Для чего вызывает на себя огонь? И эта манера читать, не сбиваясь ни с тона, ни с ритма, раздражает, выводит людей из себя.

— Ой-ой, прет против рожна, — встревоженно шепнул ей сосед. — Троилин багровеет, а Даниленко, смотрите, пополотнел.

— Седьмое декабря. Печь номер один. Простой на плавке номер… — тянул скучнейшую канитель Рудаев.

— Борис Серафимович, назовите сразу итоговые цифры, — предложил Даниленко. Все это время он упорно смотрел на Рудаева откровенно недобрым взглядом.

— Итоговые не впечатляют, — не замедлил с ответом Рудаев. — Мы все привыкли к большим цифрам: к тысячам тонн, к миллионам рублей, к миллиардам километров. Голая цифра скользнет в сознании и исчезнет. Я хочу, чтобы сидящие здесь прочувствовали, да, да, именно прочувствовали хотя бы одну цифру. Вот я назвал простой — три часа десять минут. Затратил на это две секунды вашего внимания, и то вы уже ощетинились. А представьте себе, что произошло за те три часа, упомянув о которых, я отнял у вас две секунды! В печи девятьсот тонн расплавленного металла. Это стихия. И вместо того, чтобы направить ее, дать ей выход, с ней затевают опасную игру. Сталевар сдерживает ее, дразнит и только прикидывает, куда запросится сталь. Но вот на плавке заработал порог. Тут сидят строители, они не совсем понимают наши сталеварские термины. Заработал — это значит, что готовый металл разъедает огнеупорную массу, пытаясь вырваться наружу. Чего только не бросают, чтобы укрепить порог, преградить металлу путь на площадку! Кончили, успокоили, забили. Начинает работать откос. Металл бурлит, выгрызает яму. И опять борьба за девятьсот тонн металла и за жизнь печи. Так сто девяносто минут, в коих каждая секунда до предела напрягает нервы многих людей, ибо каждую секунду металл может хлынуть в откос, разрезать его до подины и остановить печи на… кто знает на какой срок. Подобного «опыта» еще ни у кого не было…

Рудаев снова принялся зачитывать цифры. Его впервые видели таким. Очень решительным, знающим себе цену, неустрашимым.

Наконец, ко всеобщему облегчению, он замолк. Достал из кармана папиросу, закурил и спокойно опустился в кресло.

Любопытная картина предстала глазам Лагутиной. У Троилина схлынула краска с лица, оно помягчело, подобрело, у Даниленко исчезла бледность. Оба пришли в норму. Вряд ли предполагал Рудаев, всячески растягивая время, что делает именно то, что нужно. Получилось это у него непроизвольно, но получилось кстати.

Все взгляды устремились на Даниленко — ждали его решения. Строителей мог удовлетворить только пуск печи, причем до Нового года. Для цеховиков такой исход был смерти подобен. Они сидели как на иголках, переглядывались, перешептывались. В этом калейдоскопе лиц, по-разному выражавших личную заинтересованность, Даниленко заметил одно лицо, не выдававшее смятения, — лицо Лагутиной. Она, казалось, не была ничем обеспокоена. «А разве не так? — подумал он. — Любой исход ничего не меняет в ее жизни. — И тут же опроверг себя. — Э, нет, она здесь далеко не объективный судья». Перевел взгляд на Рудаева. Тот выпускал ленивый дымок и сидел такой безучастный, расслабленный, будто предвидел все наперед и ни от кого ничего путного не ждал.

Молчали. Молчал и Троилин. Хотел было спросить, какие будут предложения, но вовремя спохватился. Это не общее собрание, где вопросы решаются голосованием.

Нежданно-негаданно поднялся Женя Сенин.

— Если вас, товарищ секретарь обкома, хоть в какой-то мере интересует, что думает на этот счет технический совет цеха, — он кашлянул в кулак и продолжал басовитее, громче, — то я, как его председатель, заявляю, опираясь на общее мнение: пускать печь в таких условиях нельзя.

Даниленко высоко задрал подвижную левую бровь, отчего правый глаз его совсем прикрылся, посмотрел на молодого сталевара, как на мальчишку, который лезет в драку взрослых, и больше из вежливости, чем из уважения к его сану, спросил:

— А это что за орган такой? Консультативный или решающий?

— Консультативный, — сказал Сенин.

— Решающий, — сказал Рудаев. Даниленко повернулся к Троилину.

— Хорошего начальника подобрали. Мало того, что сам против пуска, так еще весь коллектив настроил.

За Рудаева тотчас вступился Катрич.

— Никто никого не настраивал. Всякому человеку, не лишенному здравого смысла, ясно: пустить новую печь — значит, заведомо идти на аварию.

— Выходит, вы тут все со здравым смыслом, а мы лишены оного! — вскипел Даниленко.

— Дело не в здравом смысле, дело в разнополюсности интересов, — тотчас нашелся Сенин. — Мы думаем о создании безаварийной обстановки в цехе и о качестве металла, а строителям на это начхать. Им важно ссунуть рапортоёмкий объект. Вы, Николай Александрович, сами видели, какая тут работа, и понимаете, какое может быть качество.

Эти слова, сказанные без всякого пережима, вдруг поколебали чашу весов. И все же никто не ожидал того решения, к какому пришел Даниленко.

— Эх, что поделаешь. Начальник есть начальник. Считает, что печь пускать нельзя, — значит, пускать не будем, — как-то по-домашнему, легко и бесхитростно, произнёс он, чем немало озадачил присутствующих.

Кто-то засмеялся, кто-то ругнулся. Потом в одно и то же мгновение со всех сторон завопили:

— А план?

— А расчеты с банком?

— Что нам каменщики скажут, которые сверхурочно работали?

— А правительственное задание, выходит, не в счет?

Хмыкнул, покрутил головой Троилин.

— А вы нам, Николай Александрович, снимете январский план на эту печь.

Даниленко сдвинул брови. Нервно пощипал себя за губу.

— Конечно же, товарищи, и строители в ущербе, и цеховики. Всем плохо. Мне, кстати, тоже. Но приходится признать, что бывают безвыходные положения…

Расходились долго и неохотно. Даниленко окружили строители, в чем-то убеждали его, что-то выпрашивали, он отвечал торопливо, отрывисто — лишь бы отделаться, а сам неуклонно продвигался к выходу.

В конце концов в комнате остались только Рудаев и Лагутина. Она возле двери, он — у стола.

Лагутина нажала защелку на замке и приблизилась к Рудаеву.

— Ну, знаете, Борис Серафимович… Я привыкла к вашим крутым поступкам, но такого никак не ожидала.

Он взял ее руку, не поднимая головы стал перебирать пальцы. И такой трогательный был он сейчас, большой, сильный, выстоявший и нуждающийся в тихой человеческой ласке, что у Лагутиной повлажнели глаза.

В дверь постучали. Он прижал к щеке теплую ладонь и, тяжело поднявшись, пошел открывать дверь.

* * *

Когда Лагутина вышла из конторы мартеновского цеха, ее окликнул Даниленко. Он стоял у ЗИЛа в окружении строителей и, по всей видимости, никак не мог от них отделаться.

— Вы в город? Будьте ласка, подвезу.

Она не обрадовалась этому предложению. Ее всегда коробила манера начальства «подвозить». Сядет на переднее сиденье и либо хранит гордое молчание, либо снисходит до разговора вполоборота. Но Даниленко сел рядом с ней и, не успел шофер тронуть машину, заговорил о Рудаеве.

— Измором взял. Как в английском парламенте. Там, чтобы донять сенаторов, часами говорят о чем угодно, даже телефонную книгу читать можешь, и этот… Впрочем, пример неудачный, — сам себя опроверг Даниленко. — Рудаев действовал неспроста. Каждая цифра била по мозгам, врывалась в сознание. И результат налицо. Даже совнархозовцы не пикнули.

— А что им, они доживают последние дни, — сказала Лагутина, рассеянно глядя в боковое окно машины. — Они сейчас больше думают о том, куда устраиваться на работу. Не учли в свое время, что завод — это вечное, непреложное, польстились на преимущества аппаратной деятельности. Кстати, есть что-то очень притягательное в устойчивости общественных форм и нет ничего хуже реорганизаций. Они действуют разлагающе. Далеко не все могут работать с полной отдачей сил в подвешенном состоянии.

— Да, трудное время начинается, — согласился Даниленко. — Одни уходят, другие еще не пришли. А пока новое министерство наберет обороты…

— А пока безвременье… — Лагутина покосилась на шофера.

Даниленко понял ее опасение.

— Лицо доверенное и проверенное на молчаливость. — И громче: — Здесь, в машине, иногда такие вопросы решаются, вернее, предрешаются… А знаете, ехал я сюда совсем с другими намерениями.

— Знаю, это сразу было видно. Все только и ждали: вот-вот начнется укрощение строптивых. На людях, по слухам, вы предпочитаете загибать салазки.

— И вы верите тому, что говорят?

— Вы тоже этим грешите…

Теперь Даниленко перебросил взгляд на шофера — засек ли?

— Куда путь держать? — спросил тот, увидев в зеркальце нацеленные на него глаза и на всякий случай притормаживая.

— Эх, хорошо бы сейчас арбузика моченого… — простонал Даниленко и плотоядно сощурился.

Машина тут же свернула и, не успела Лагутина опомниться, въехала во двор.

— Прибыли благополучно. — Даниленко распахнул обе дверцы.

Хороший кирпичный домик, сарай, гараж, большой участок, от которого несся терпкий аммиачный дух. А дальше — степь. Черная, голая, будто и не зимняя. Только в ложбинах серел чудом задержавшийся снег.

Лагутина сделала несколько глубоких вздохов.

— А воздух тут деревенский.

— Вы присмотритесь к участку, — хвастливо проговорил Даниленко. — Люди добрые сажают капусту, свеклу, морковь, лук и, конечно, картофель. Все, что может пригодиться зимой. А здесь — люцерна, чечевица, овес и еще какие-то злаки, которые в доме абсолютно не нужны. У меня отчим агроном.

— Ах, вот у кого водятся моченые арбузики… Но, мне кажется, полагалось бы предварительно спросить человека, есть ли у него время и желание…

— Не успел, Дина Платоновна, — заговорились. — Вид у Даниленко смущенный, а глаза смеются.

Из дома вышла женщина. Типичная украинка — черные очи, черные брови. Гладко зачесанные на пробор и стянутые на затылке в узелок волосы. Расцеловала Дани-ленку, спросила не очень дружелюбно:

— А це шо за красуня?

И секретарь обкома, личность властная и порой нагоняющая страх, вдруг оробел:

— Это подруга Варюши, Дина Платоновна. Только теперь хозяйка дома соизволила поздороваться с гостьей и, сказав традиционное «Прошу до хаты», заторопилась в дом.

У Лагутиной сразу испортилось настроение. Что за патриархальщина? Солидного возраста сын, и такой сын находится под контролем. А может, его нужно контролировать? И почему он соврал? Почему не сказал так, как есть?

— Шофер может отвезти меня в редакцию? — спросила она.

— Мне очень нужно с вами поговорить, — тоном, пресекающим всякие возражения, молвил Даниленко. — Что касается Екатерины Васильевны… Она мне мачеха и женщина пуританского склада.

— Отчим и мачеха? — удивилась Лагутина. — Как же это могло получиться?

— Умер отец — мать вышла замуж, потом умерла мать — отчим женился. Вот так и получилось. Просто.

— А приедет Варюша и выяснится, что такой подруги у нее нет?

— Варюша меня не выдаст.

Лагутина пересилила себя и нехотя вошла в дом.

Обувь оставляется у порога. Здесь же надеваются тапочки, сплетенные из тростника. И это ради дешевых дорожек, постланных на девственном, блестевшем зеленой краской полу. В комнате редкостная, удушающая чистота и редкостная безвкусица. Целый музей безвкусицы. Гипсовые фигурки работы незадачливых базарных ваятелей, гипсовые тарелочки на стенах с вырезанными с открыток цветочками и женскими головками, коробочки, инкрустированные раскрашенными ракушками, и целый выводок лебедей. И на ковриках, и в стеклянных шарах, и просто вольно плавающих на всех мало-мальски свободных поверхностях.

Даниленко быстренько прошел эту комнату и открыл дверь в другую. Здесь тоже все было вылизано, но комната оставалась жилой и живой. Простенькие полки, на которых и книги, и колбы с химикалиями, и флаконы с различными семенами. На стене под стеклом коллекция жуков и бабочек. И всюду пучки высохших растений. Власть Екатерины Васильевны на эту обитель не распространялась.

— Под одной крышей живут два разных человека, — вслух подумала Лагутина.

— Фантастическая прозорливость, — улыбнулся Даниленко. — Мой отчим — человек сложной судьбы. Селекционер, последователь Прянишникова. Пришили морганизм. Это совхозному агроному. Представляете? С работы выгнали, жали, мяли, но не сломали. Вот на этих деляночках свою породу твердой пшеницы вывел — «ТИН» — Титарюк Илья Никанорович. На своих деляночках испытывает новейшие химические удобрения. Со всех окрестных совхозов за консультацией к нему приезжают, как в институт.

— На пенсии?

— Что вы?! Всего шестьдесят восемь, отправишь его на пенсию! Старший агроном совхоза, как и раньше. Вот его детище. — Даниленко не без гордости потряс флакон с ядреной, зерно в зерно, пшеницей, отливавшей янтарем. — И еще один очень любопытный штришок в его биографии. Перед самой войной вывел он невероятной клейкости пшеницу. За нее мигом ухватились ученые мужи. А тут — война. Берег он с мачехой мешочек этой пшеницы как зеницу ока. Ни одного зернышка не взяли, хотя сами ходили опухшие и меньшие дети клянчили, чтобы на кашу пустили. Нет — и все. Кончилась война, отвез он, счастливый, этот мешочек в институт. Приняли, поблагодарили. А вскоре выяснилось, что пшеничку по халатности спутали с другими семенами. Труд десяти лет пропал зря. У нас большая семья. — Даниленко приглушил голос. — Трое от первого брака, четверо от второго. Всех в люди вывели. В воспитании детей отчим сыграл значительную роль. Мы видели, что несгибаемость жить не очень помогает, но дает главное — уважение к самому себе. И он культивировал в нас эту черту. К тому же и мачеха человек на редкость прямой и правдивый.

В соседней комнате гулко пробили стенные часы. Даниленко нахмурился — должно быть, ему нужно было торопиться. Заглянул в записную книжку, что-то вычеркнул, что-то записал и повеселел, словно сбросил груз забот.

— Разговор у меня с вами серьезный, Дина Платоновна, — снова заговорил он. — Мы очень плохо прививаем нашим молодым рабочим чувство любви к заводу, чувство гордости за него. Раньше было просто: рабочими становились, как правило, дети рабочих, профессия переходила от отца к сыну. А сейчас много разночинцев. Знаете сколько? Процентов шестьдесят. До прихода на завод они с рабочим классом ничем связаны не были, в них надо воспитывать рабочий дух. А это значит не только прививать трудовые навыки.

— Я, кажется, вас поняла. Нужна книга о заводе.

— Снова отдаю дань вашей проницательности, на этот раз всерьез. Нужна документальная книга, но так написанная, чтобы от нее не оторваться. И чтобы она не была похожа на поминальники с длинным и нудным перечислением имен за здравие и за упокой. Определить поворотные этапы в жизни завода, выбрать ярких людей.

— И в числе их — вас.

— Я опасался, что вы такое подумаете, но тешил себя надеждой, что имею дело с женщиной умной и не злой. А вы оказались…

— …неумной и злой.

— Просто злой. Или задирой.

— Меня рассердила бесцеремонность доставки в эти чертоги. Теперь я расплатилась.

— Я не нашел другого способа не спеша поговорить с вами. Ну где, скажите, было бы удобнее?

— Пожалуй, здесь наиболее удобно.

— Значит, мир?

— Мир.

— Между прочим, утверждают, будто завод строил дед покойного президента Кеннеди. Проверьте, кстати. Оборудование цехов было целиком закуплено в Америке.

А сейчас новый завод поставляет металл в сорок две страны. — Даниленко помолчал. — Право же, возьмитесь за этот нелегкий труд. Я уверен, вы напишете книжку. Ваша стихия — завод. То, что вы писали о рыбаках, о порте, — это слабо. Дилетантски. Так может писать каждый мало-мальски способный журналист. Потом, при посвящении молодежи в рабочие, мы будем вручать эту самую книжку. Надо, чтобы она была пронизана тем уважением к рабочему классу, которое у нас понемногу утрачивается. Ну и, разумеется, она должна быть эмоциональной, должна брать за душу.

— А где взять время?

— Мы вас оформим на завод, придумаем должность.

— И какой титул у меня будет? Помдиректора по литературным вопросам?

— Вы зря смеетесь. Титул будет не громкий, но должность весьма почетная. И зарплата — ваших две с половиной сейчас.

— Хотите оторвать от газеты, чтобы не царапалась?

— Царапайтесь на здоровье. Пока то, что вы писали, меня устраивало. Попадется что-нибудь мимоходом на зуб — дерзайте. Но основное внимание — книге. Командировки будем давать. В Киев, в Москву. Придется посидеть и в ИМЭЛе, и в Ленинской библиотеке — заводские архивы у нас погибли. Надо изучить дореволюционное прошлое завода, годы войны — оккупация, сопротивление. Чувствуете, какую глыбу надо поднять?

— А кончится эта работа?

— Кончится — и что же? У вас уже будет книжка. И уйма материала, которым сможете распорядиться по своему усмотрению.

Предложение было заманчивым, Лагутина задумалась. Она ясно представляла себе всю кропотливость и сложность этой работы, но такая работа давала ей возможность вступить на литературную стезю. И материально будет легче. Пока она живет старыми запасами. Одета, обута. И за квартиру не платит. Но так не может продолжаться вечно. Жаль, разумеется, уходить из газеты. Филипас считает ее украшением редакции, носится с ней. предоставляет полную свободу в выборе тем и в трактовке вопросов. Но такой редкой возможности упустить нельзя.

— Не откладывайте в долгий ящик. И начните со стариков, — продолжал Даниленко. — Они могут мно-огое рассказать, но они не вечны, учтите…

— А сроки?

— Дадим два года со дня оформления. До оформления может пройти месяца полтора и больше. Уломать наши финансовые органы… ох как трудно. Но все равно эту штатную единицу я выбью. Так по рукам?

— Признаюсь, мне немножко страшновато, А если не получится?

— Получится. Я уверен.

Лагутина все больше и больше проникалась симпатией к этому своеобразному человеку и впервые, не удерживая себя, беспрепятственно рассматривала его. Лицо грубоватое, в чем-то немножко залихватское и вместе с тем тонкое, степенное. Вскинул ломкую бровь — и сразу сбросил годы, и легко представить его в роли верховода, вожачка неблагополучных поселковых ребят, задумался — и сразу обрел вид академический, неприступный.

Даниленко неожиданно поднял глаза.

— Вы в центральные газеты вхожи?

— Печаталась в «Труде». Один раз в «Известиях».

— Лучше «Известия». Вас ничто не тревожит в развитии завода?

Лагутина ответила не сразу.

— Похоже, что аглофабрика опоздает к пуску доменной печи. И намного.

— Вот, вот. Это сейчас основная опасность. Заводу грозит перевод на сырую руду. Тогда прости-прощай все наши достижения в доменном цехе.

— Хотите переключить внимание прессы с одного объекта на другой? С домны на аглофабрику. Так? Но это ведь была ваша инициатива, Николай Александрович, строить завод с хвоста. Потому и получается, что голову приделываем позднее всего.

— Между прочим, не вредная инициатива, — прищурился Даниленко. — Пока осваивали мощности проката, подоспел мартен. Конвертерный строим. А для него чугун нужен. Значит — новая домна. И хорошо бы вместе с этой домной аглофабрику пустить. Вот об этом и нужно сказать в полный голос. Кстати, одна деталька для будущей вашей книжки. Троилин и главбух Махрушев — сверстники. Один начинал рассыльным у директора — стал директором, другой рассыльным у главного бухгалтера — стал главным бухгалтером. Пригодится?

— Еще бы. Таких деталек побольше бы.

— Ни в деталях, ни в ситуациях недостатка вы не ощутите, уверяют вас. Было бы желание — на роман наберёте.

— Уж если я отважусь потом на роман, главным героем будете все-таки вы, — бесхитростно сказала Лагутина, не подумав о том, что фраза имеет двоякий смысл.

— Зачем я? Ординарная личность. Возьмите лучше Рудаева. Вот прообраз, ничего не скажешь. И молод, и динамичен, и характер незаурядный. — Заметив, что Лагутина смутилась, Даниленко заглянул в соседнюю комнату. — Ну, какой там арбузик приготовлен?

На столе было полным-полно всякой снеди, не было лишь вожделенного моченого арбуза.

— Зажилила. Ничего, сейчас мы с вами восполним этот пробел. — Даниленко заговорщицки подмигнул Лагутиной и потянул ее в переднюю. Отодвинув ногой половичок, поднял крышку в погреб. — Держите, а то она имеет странную особенность — бьет по черепушке, если забудешь об осторожности.

Глава 9

Они встретились неожиданно у горисполкома — Женя Сенин и Виктор Хорунжий. Женя узнал от матери, что Зою вызвали по поводу какой-то анонимки. Виктор — от Зои. И оба встревожились. По-разному. Виктор за себя — если Зою не пошлют на гастроли в Данию, ему тоже не ехать, Женя встревожился за Зою — как отразится на ней такой удар? В глубине души он был против этой поездки. Терзала ревность, мучило сознание, что такие поездки все больше и больше сближают ее с Виктором. И все-таки он все сделает возможное, чтобы Зоя поехала. Откажут — пойдет, не теряя времени, просить за нее, ручаться за нее. Кто-кто, а он знает ее лучше, чем другие. И вес у него кой-какой есть. Печать сделала свое дело, он один из наиболее известных людей в городе. Мнение Хорунжего могут не принять во внимание — сам заинтересован в поездке, а он — лицо объективное.

— Ты чего здесь? — не особенно любезно спросил Виктор.

— Это мое дело, — так же нелюбезно ответил Женя.

На улице было слякотно, дул сырой ветер, лица, одежда покрывались тончайшей пленкой влаги. У Виктора без конца гасла папироса, он то и дело закуривал ее, прикрывая ладонями огонек. Женя первый раз пожалел о том, что не курит, — некуда девать руки, к тому же папироса придает занятый и независимый вид. Хорунжий подошел к нему, стали ходить рядом.

— Не путался бы ты у нас под ногами, — в сердцах сказал Виктор. — Сам напрасно время теряешь и мне кровь портишь. Все равно у вас ничего не получится.

— Это будет видно, — буркнул Женя.

— Потом поздно смотреть. Ты подумал, какая жизнь предстоит тебе? Ты и сейчас на стуле ерзаешь, когда мы на сцене интим разыгрываем. Ведет тебя от этого? Ведет. И всю жизнь водить будет. А гастроли? Это легко о верности теоретически рассуждать, без учета темперамента. А он ведь есть, никуда не денешься… — Виктор сделал несколько спокойных затяжек и размеренно продолжал: — И что бы нам ни твердили о святости искусства, о том, что художник не испытывает никаких эмоций к своей натурщице, баланда все это. Ясное дело, если натурщица стара и костлява… А если как огурчик… А про балет так говорят в виде профилактики, тоже травят. Когда я беру женское тело в руки, да еще чувствую, как оно дрожит…

Виктор понимал, что пересаливает, что выглядит в глазах Жени законченным циником, но приструнить себя не мог и не хотел — так, по его мнению, было лучше и убедительнее.

— Ты еще скажешь, что ты… что вы… — Женя захлебнулся от негодования.

— Наговаривать не в моих правилах. Чего нет — того нет.

— И не будет! — сверкнул глазами Женя и отошел в сторону.

А в кабинете заведующего культурно-массовым отделом шла тоже весьма напряженная беседа.

Зоя пришла сюда взвинченная — ничего хорошего от этого вызова не ждала. И ни радушный тон Солдатова, ни располагающее лицо, немного полное для его возраста («Не более тридцати пяти», — ответила Зоя), ни крупные роговые очки, которые придавали этому человеку вид гуманитария, далекого от житейской суеты, не вывели Зою из нервного состояния. Радушие она считала напускным, спокойствие — наигранным и была настроена враждебно.

— Понимаете, Зоя… — осторожно проговорил Солдатов, но Зоя оборвала его:

— Не очень. Я никогда не видела своего отца… Я родилась позже. После войны он не вернулся на родину.

— А как вы расцениваете его поступок?

— Я бы так не сделала…

— Вы ему простили?

— Мне трудно его обвинять, я ведь многого не знаю.

— А долг перед обществом?

— Видите ли… Мы привыкли говорить о долге перед обществом и упорно забываем, что общество тоже имеет долг перед каждым человеком.

— Вот как? — насторожился Солдатов.

— А как же иначе? Здесь связь двусторонняя. Вам, очевидно, известно, что вся их семья приехала в тридцать четвертом из Харбина, когда мы отказались от совместной эксплуатации китайской железной дороги, А началась война — его не взяли в армию. Выказали недоверие. В довершение ко всему эвакуироваться не успел.

— Не хотел, — поправил ее Солдатов.

— Нет, это неверно. Мама говорила, что вещи у них были собраны. Но город захватили внезапно. Ну, а потом… Потом сумасшедшая моя тетя стала обвинять его в том, что якобы выдал подпольщиков.

— Мы знаем, что обвинение это необоснованное.

— Вы знаете, но люди не знают. Представляете, сколько гирь повисло у человека на шее? А он — врожденный неврастеник. Как и я, впрочем.

Глаза Зои наполнились слезами, и это подтверждало, что нервишки у нее действительно расшатаны.

Солдатов придерживался железного правила не расстраивать людей зря. Но вот утешать не научился. И сейчас он почувствовал себя беспомощным. Был бы он постарше, можно было бы, как дочь, погладить ее по голове. Тогда не пришлось бы подыскивать слова, которые никак не находились. Закурил сигарету.

— Не надо, Зоя, — только и сказал он. — Берегите себя, у вас впереди еще большая жизнь.

— А-а, бесполезный разговор. Вы что, собственно, хотите знать? Опасаетесь, что поддамся соблазнам? Но разве это можно выяснить вот в таком разговоре? Да и вообще, мне кажется, что если человеку родина не нужна, пусть катится на все четыре стороны.

— Дети, дети, как опасны ваши лета… — рассмеялся Солдатов. и только сейчас Зоя поняла, что и смеется он искренне, и любезен не потому, что вышколен. Просто добр по натуре. — Дело-то сложнее, чем вам кажется. Человек не всегда знает, чего хочет. Такие потом доставляют уйму хлопот. Поживут — одни больше, другие меньше — и просятся назад. Примеров множество. Ближайший? Ирондели. Уезжали навсегда. И вот возвращаются перелетные ласточки. Кстати, в переводе с французского Ирондель — ласточка.

— Я знаю их дочь Жаклину — мы учились в одной школе, и я думала, что называли ее ласточкой за характер. Щебетунья была невозможная, — оживилась Зоя, охотно откликнувшись на свежую струйку, которая влилась в их беседу.

— Должно быть, не всякое растение приживается при пересадке в другую почву. — Солдатов соболезнующе покачал головой. — А почва, надо сказать, была приличная. Франция — страна особая, заслуженно притягивающая к себе.

— Я вполне понимаю ваши колебания, — сказала Зоя. — Взвешиваете так: здесь мне живется трудновато, а там где-то отец и, возможно, обеспеченный. Так ведь?

— Ух вы какая! Знаете, что мы думаем, как взвешиваем… Рентгеновские лучи, которые видят все насквозь…

Слова Солдатова были приправлены иронией, но не настолько, чтобы она показалась обидной. Да и говорил он с легкой усмешкой, явно подзадоривая девушку на откровенность.

— Может быть, даже знаете, чем закончится наша беседа? — полушутя, полусерьезно спросил Солдатов.

Зоя приняла вызов.

— Знаю. Я не поеду в Данию.

— И это было бы справедливо. Пока вы сделали все, чтобы этого не случилось. Папа, по-вашему, отверженный ангел, общество видится вам далеким от совершенства, и держитесь вы… Так что вы как могли постарались. А кстати и за вас еще стараются.

Он взял со стола какую-то бумажку, протянул Зое, и она прочитала неподписанное письмо. Некий доброжелатель уведомлял Солдатова о том, что если Зою Агейчик выпустят в Данию, она останется там.

Лицо Зои покрылось красными пятнами. Она смяла анонимку, хотела ее порвать, но спохватилась. Бросила на диван комком, не разгладив.

— Вам этот почерк не знаком?

— Нет. Вряд ли кто станет писать анонимку своим почерком. Я могу уйти?

— Не торопитесь. Посмотрите еще один документ.

— Я полагала, что время анонимок кончилось, — с гадливой миной проговорила Зоя.

Солдатов протянул ей открытый конверт.

Она брезгливо извлекла из него содержимое, пробежала глазами и, не поверив себе, растерянно уставилась на Солдатова.

— Вот и оборвалась цепочка, которая угнетала ваше воображение, — умиротворяюще сказал он.

Зоя вылетела из двери разрумяненная, радостная и сразу натолкнулась на Женю и Виктора. Они стояли присыпанные снегом, с поднятыми воротниками, нахохлившиеся.

— Едем, Витя! Едем! — взволнованно сообщила она и, пристроившись посредине, взяла юношей под руки.

Глава 10

Решение Даниленко поразило всех. Ожидали, что он сломает Рудаева, заставит его подчиниться. Не удастся — снимет без всяких церемоний — слишком уж сложная создалась ситуация, но так или иначе, с Рудаевым или без него, печь будет выпущена. И вдруг такой финал — все осталось без изменений. Разъехались сотрудники совнархоза, корреспонденты газет, в цехе воцарился относительный покой. Во всяком случае, внешне. Несколько дней Рудаева никто не трогал, будто о шестой печи забыли. Даже Троилин оставил его в покое. Угомонились и строители. Они по-прежнему собирались на рабочей площадке, что-то обсуждали, бурно спорили, но к начальнику цеха подходить не решались. Никак не подозревали они, что бездействующий агрегат угнетал Рудаева ничуть не меньше, чем их самих.

Но за неделю до Нового года строители нежданно-негаданно активизировались, снова стали наседать на Рудаева. Теперь уже каменщики, монтажники, электрики подходили к нему и плакались:

— Гнали, выходных не имели, каждый день сверхурочно вкалывали, думали — премии получим. А к чему все свелось? Сказали б сразу — торопиться некуда, не маялись бы так на вотру да на холоде. Или металл стране больше не нужен?

Эти нудные разговоры с утра до вечера выводили Рудаева из себя. Он заставлял себя сдерживаться, понимая, что строителям и впрямь обидно. Но выдержка обходилась ему дорого. Каждый разговор оставлял нерастворимый осадок, он накапливался и накапливался.

Затем косяком хлынули начальники строительных участков, субподрядчики — в десятках организаций горели планы. Эти не говорили ни о планах, ни о премиях. Им просто надо было выплачивать людям зарплату, а банк задерживал окончательный расчет до предоставления акта о вводе печи в эксплуатацию, о выпуске первой плавки.

Одни упрашивали Рудаева, другие грозили, третьи прибегали к изысканному лексикону. С ругливыми было проще — на грубость ничего не стоит ответить грубостью. А просящего не пошлешь ко всем чертям, не прогонишь.

Как-то в кабинет к Рудаеву пришел начальник треста, экзальтированный, всегда намагниченный Апресян. Последние месяцы он не отходил от шестой печи. Она считалась ударным объектом, ею завершалась первая очередь строительства мартеновского цеха, и Апресян сделал все возможное и невозможное, чтобы выполнить задание в срок. Даже многие другие участки оголил.

Ввалился он вконец измотанный, рухнул, как труп, в кресло и долго сидел, бессмысленно уставившись в потолок. Лицо у него худое, хворое, а губы тугие, крупные — африканские губы.

«Ну обругай, обругай, да покрепче, Христа ради, — мысленно молил Рудаев. — Тогда я с тобой быстро закончу».

Но к глубочайшему его разочарованию Апресян зашел издалека:

— Жизнь, Борис Серафимович, намного сложнее, чем кажется, если с ней не столкнешься вплотную. Думаешь одно — получается другое. Ты знаешь, наш трест к ордену представлен. И у меня нет ощущения, что незаслуженно. А у тебя?

— И у меня нет, — пробубнил Рудаев.

— На самом деле: который год перевыполняем план. А коллектив какой собрали! Золото — не люди. На работу — как в бой идут. И знаешь почему? Традицией стало план перевыполнять. — Апресян намеренно помолчал, чтобы эта радужная преамбула плотнее улеглась в сознании Рудаева. — И вот… все рухнуло, все загремело в тартарары… И руководство перестало доверием пользоваться.

Молчит Рудаев. Говорить ему нечего.

— Мне совсем невмоготу стало, — продолжал Апресян. Из впалых глазниц на Рудаева пристально смотрели черные печальные глаза. — Попрошу поднажать — ведь у меня объектов вот так, с головой, а они мне: «Нет уж, товарищ начальник, хватит, больше из кожи лезть не будем».

Молчит Рудаев.

— Нам с тобой, друг, еще работать вместе. И не один год. Мы для тебя на многое шли, сверх проекта делали. Понимали, что нужно, и делали. Ведь делали?

— Делали, — соглашается Рудаев.

— А как ты отблагодарил? Нож в спину сунул. На кол посадил. Мы-то при чем, что у тебя изложниц нету? Кулаки свои, значит, жалел. Не хотел стукнуть, где надо. И вот результат. Не у тебя — у нас. Плана нет. Премий нет. Доверия к нам нет. Ничего нет. И ордена тресту нет. А он, знаешь, как нужен! Не мне. Людям. Когда представили — словно крылья у всех выросли. А сейчас и ноги подкосились.

— Что я могу сделать? — Рудаев безнадежно развел руками.

— Все.

— Это тебе так кажется.

— Можешь, только не хочешь. — Что-о?

— Пусти печь. Не будь собакой, будь другом, свари несколько плавок. Достанут изложницы. Попомни мое слово — из-под земли достанут. Не достанут — останови. Не эту останови — другую. Или эту. Какую хочешь. И ты не в проигрыше, и мы в выигрыше. Ты же сам рабочим был, должен понимать психологию рабочего.

Думает Рудаев. Тяжело думает. Медленно ворочаются мысли. А тут еще апресяновские глаза, большие, жгущие, умоляющие, чуть не со слезой, мешают сосредоточиться.

— Уйди, — мрачно говорит он Апресяну.

— Некуда. Понимаешь — некуда, — грустно отвечает тот, почуяв, что Рудаев дрогнул.

— Тогда я уйду. — Рудаев идет к вешалке, не спеша надевает пальто и выходит.

Апресян продолжает сидеть в той же позе смертельно уставшего, раздавленного горем человека.

* * *

Рудаев привык жить с людьми в атмосфере взаимной доброжелательности, привык к тому, что его любили. В бригаде, когда работал подручным, потом сталеваром, в смене, которой руководил как мастер, затем как начальник, в цехе, когда стал помощником начальника. И в этом новом цехе его тоже любили.

А вот сейчас на него смотрят как на врага номер один. Нет, не свои. Строители. Они готовы разорвать его на куски. Будто он и только он виноват в простое печи.

Он даже позавидовал Гребенщикову — тому все как с гуся вода. Больше того. Гребенщиков, пожалуй, обдуманно, сознательно культивирует у людей неприязнь к себе, озлобление, а может быть и ненависть.

«Почему он ведет себя так, какими соображениями руководствуется? — размышлял Рудаев на досуге. — Ненависти обычно сопутствует страх, а страх — наиболее удобный способ управления людьми. Кого боятся — того слушаются. Да, но ведь слушаются и тех, кого любят. Не очень. Троилин на этом горит. Выходит, любовь — не самый надежный рычаг управления коллективом. А какой же надежный? И есть ли он? Есть, очевидно. Пожалуй, это уважение. Но уважение нужно заслужить. Делами, глубоким знанием производства, а главное — отношением к людям. И то не для каждого уважение — безотказный рычаг. А страх что, для каждого? Пришел в цех — и давай дергай, распекай за все подряд. Прав человек или виноват — какая разница? За одну неделю можно создать себе репутацию грозного начальника».

Рудаев включил бра над кроватью. Взялся за газету, но поймал себя на том, что глаза скользят по строчкам и ни одна фраза не доходит до сознания. Бросил газету на пол. Пожевать бы что-нибудь, принять душ. Неудобно будить хозяев. И так с ним немало хлопот. Но это скоро кончится. На днях он получит квартиру. Просил однокомнатную, но такой не оказалось. Ладно, пусть будет две, может, пригодится — не все же ему в холостяках ходить.

Тотчас вспомнил о Лагутиной. Он стремится к ней всем своим существом, но что-то у них не клеится. Его вообще не любят женщины, вернее — не долго любят. Всегда занятый своими делами, он не может выкроить времени ни для отдыха, ни для развлечений. Как-то так повелось: не он домогался — его домогались, он шел на сближение, но от него быстро уходили. Он опаздывал на свидания, мог даже забыть о назначенной встрече, если в цехе что-нибудь случалось, а в цехе всегда что-нибудь случается. Другой даст указания — и преспокойно уйдет. Он же считает своим долгом наладить работу, ликвидировать неполадки, восстановить нарушенный ритм. На это уходят иногда сутки целиком, иногда и двое. А какой из человека может быть муж, если не получается даже любовник?

Потушил свет, улегся на бок, перевернул подушку — привычка детских лет переворачивать ее, когда нагреется. Мать постоянно бранила его за смятую наволочку: «Ты что, жевал ее, что ли?» А отец посмеивался: «Приспособил бы к ней водяное охлаждение». Но отучить так и не смогли.

Сон не приходил, и Рудаеву стало досадно, что напрасно потратил половину ночи на бесполезные размышления, вместо того чтобы обдумать главное: что ему делать с шестой печью? Против нажима он устоял. Не сдался, даже когда Троилин поставил вопрос ребром: или пускай — или сниму, настолько был уверен в своей правоте. В правоте техника.

А вот прав ли он как человек? Сколько людей обидел, ущемил морально, залез в карман! И разве не виноват он отчасти в том, что цех остался без изложниц? Разве дошел в своих требованиях до конца? Прав Апресян. Не научился он еще стучать кулаком по столу, а точнее говоря, бить в набат. Надо было сесть в самолет и махнуть в Киев. Самовольно. Поняли бы. Помогли бы. Чего-чего, а хватки гребенщиковской ему и вправду не хватает. Требовать. Шуметь. Свистать аврал. И еще в одном прав Апресян: можно пустить печь и потом остановить ее. Можно. Не очень выносит огнеупорный кирпич охлаждение и вторичный разогрев, скалывается, но особых бед при этом не происходит.

Вспомнил, что и в Госплане Союза крайне озадачены его акцией. Ну и пусть кушают. Будут впредь составлять планы как полагается. Если печи — то и изложницы для них, если фотоаппараты — то и пленки, если магнитофоны — то и ленты.

И снова мысли пошли в сторону. Шестьдесят тысяч предприятий в стране. А ну попробуй увяжи их в единую неразрывную цепь. Если увяжешь, все равно то там, то здесь ее разорвут исполнители. Мало ли еще нерадивых, нерасторопных. Хоть бы скорее министерство, у него возможности пошире. Как было раньше? Нет изложниц на одном заводе — перебрасывали с других. А сейчас предприятия окольцованы совнархозовскими границами.

Но как быть ему завтра с этой проклятой «спящей красавицей»? Что, если пустить печь и потом остановить, как предлагает Апресян? Это ударит по нервам сильнее, чем простой непущенной. Ладно, утро вечера мудренее. Выспаться надо, чтобы мозги прояснились.

Рудаев снова перевернул подушку прохладной стороной к щеке.

Едва ему удалось заснуть, как зазвонил телефон. Судорожно схватил трубку. Чего доброго, авария. Нет, не авария. Уже четыре часа готовая плавка на второй печи ожидает изложниц. Выпустить металл по заказу не удастся, начальник смены просит переменить заказ на менее ответственный. Деваться некуда, Рудаев дал разрешение.

Неожиданно приоткрылась дверь, вошел Пискарев.

— Случилось что? — обеспокоенно спросил он.

— Нет.

— Слава богу. Слышу, как вы ворочаетесь, и у меня на душе муторно. С каждым днем петля-то все туже затягивается… Что там ни говорят, а я верю в везение. Один везучий, другой — невезучий. То все идет как по маслу, то вдруг кувырком… Скажу больше: бывают еще полосы везений и полосы невезений. Это факт, по себе знаю. Как у меня получилось? Жизнь — как жизнь. И вдруг — сынишка утонул, я с язвой в больницу попал, жена хворать крепко стала. Вот только сейчас выравниваемся. И в цехе так бывает. Иногда смотришь: ни с того ни с сего попрёт план, да так, что захочешь — не остановишь, а потом р-раз — и оборвался! Или недостача чего, или авария одна за другой. Авария — она редко когда особняком выскочит. Словно по поговорке: «Беда не ходит одна».

— На философию потянуло? Вам бы трактат написать: «Что такое „не везет“ и как с ним бороться». — Поймав себя на невзрослых, примитивных словах, Рудаев сконфузился.

Пискарев самодовольно рассмеялся. Ему польстило, что Рудаев причислил его к философам.

— Закурим, Борис Серафимович?

— Закурим, Степан Онуфриевич.

Пискареву жена курить не разрешала, папиросы безжалостно выбрасывала, и он самым бесстыдным образом «стрелял».

— Чужие для здоровья намного полезнее, — хихикнув, в который раз попытался выгородить себя Пискарев. — Свои сосешь без перерыва, а чужие — от оказии к оказии.

Закурили. Пискарев не прочь был задержаться, но Рудаеву хотелось спать. Повернули разговор туда, сюда — не складывается. Захватив про запас папироску, Пискарев ушел.

«Вот и попробуй пусти новую печь, если старые простаивают».

Рудаев перевернул подушку.

Глава 11

По-прежнему появлялись в цехе строители, крутились вокруг печи, но, потеряв всякую надежду уговорить строптивого начальника, махнули на него рукой.

Рудаев думал, что Апресян будет гнуть свою линию. Почуял, наверное, что проломил брешь в сознании начальника, можно развивать наступление. Но Апресян либо отчаялся, как все, либо оказался дипломатичнее остальных — оставил Рудаева наедине с его совестью.

Правильно рассчитал Апресян. Скверное состояние было у Рудаева. Даже невысказанную просьбу чувствует человек, а здесь столько было высказано и слезных просьб, и грубых требований, что от них так просто не отмахнешься. Если бы строители продолжали нажимать, у Рудаева крепло бы чувство сопротивления. Но они смирились, и теперь их почему-то попросту было жаль.

Однажды вечером, когда строители уже разошлись, Рудаев подошел к шестой печи. Во все семь окон был подведен по трубам коксовальный газ, огнеупорная кладка нагрелась и розово светилась. Завидев начальника, выскочил из пульта управления Ефим Катрич, недавно переведенный на эту печь. Сам попросился. На крайней работать всегда удобнее — просторно, подъезды свободные.

— Какие команды будут, товарищ начальник?

— А какие могут быть? — вяло спросил Рудаев.

— Эх, газок бы пустить да наварить подинку, — мечтательно проговорил Катрич. — А то и холод здесь собачий, и зарплата цыплёночья. Тошно. А с нового года еще тошнее будет.

— Почему?

— План на печь пойдет. Потом догони попробуй. И будешь весь год в должниках числиться. Нет ничего хуже, чем ждать и догонять. Сейчас ждем, а после догонять будем. Так уж лучше сколько-нибудь металла давать. Еще не известно, что выгоднее — простаивать, как сейчас, или работать помаленьку.

Рудаев ничего не сказал Катричу, вздохнул тоскливо и ушел. Только куда уйдешь от собственных мыслей?

На третьей печи встретился с отцом. Отношения у них последнее время потеплели. Исчезла причина для постоянных раздоров, да и уважение друг к другу выросло после выигранных сражений.

— Ну, начальник, как думаешь из омута выплывать? — участливо спросил Серафим Гаврилович.

Сын отозвался не сразу.

— Э, батя, придется еще глубже залазить. Шестую пускать надо.

— Что, мертвой хваткой взяли?

— Как раз наоборот. Отступились. Но сам понимаю, что настрял всем в зубах. От Приморска до самой до Москвы.

Отец молча глядел в печь, но Рудаев видел отражение его глаз в синих стеклах очков и по их выражению попытался догадаться, о чем он думает.

— Не ожидал, что ты такой напор выдержишь, — признался Серафим Гаврилович. — Молодец. Выйдет из тебя человек. В нашем деле твердость нужна, как у металла. Но твердость — не главное его свойство. Твердый — он хрупкий, ломается. Гибкость еще требуется.

— Не обучен гибкости. Не учил.

— Всему не научишь. Я в тебе твердость вырабатывал. Основное мужчинское свойство. А гибкость изволь самотужкой постигай. Начал бы с гибкости, так и гнулся бы то туда, то сюда. — Серафим Гаврилович взглянул на мрачное лицо сына и добавил: — Пора бы в гости заявиться, хоть мать проведать, если отец не нужен. Долго будешь по чужим людям околачиваться?

— До воскресенья.

— А с воскресенья? — спросил отец с затаенной надеждой в голосе.

— На свою квартиру перееду.

Серафим Гаврилович засопел, что было верным признаком гнева, но не стал донимать сына упреками, придержал себя.

— В новом доме? — поинтересовался он.

— В новом.

— Что ж, вольному воля…

— Не сердись, батя.

Серафим Гаврилович снова засопел, потянул носом раз, другой, сказал со спокойной грустью, покорившись обстоятельствам:

— На новоселье не забудь пригласить.

— Это уж как водится. А пока что возьми на всякий случай. — Рудаев протянул отцу ключ.

— Ты мне, Борис, скажи, почему в мартене все наоборот получается? — снова вернулся к наболевшему Серафим Гаврилович. — Когда не нужно — свод заваливается. А сейчас так бы здорово, если б хоть один заиграл… Вздохнули б немного без простоев. А металла ничуть не меньше.

Над головами заскрипел микрофон — начальника цеха искал диспетчер завода. Рудаев подошел к телефону и услышал самую радостную новость, какую только могли ему сообщить: прибыл эшелон с изложницами, второй на подходе.

Вернулся к отцу неожиданно для него веселый. Рассказал.

— Это, разумеется, капля в море. Но, похоже, дело сдвинулось с мертвой точки, — попытался обнадежить сына Серафим Гаврилович. — За перегрев плавок гоняй. Иначе мы изложницы враз угробим. Гоняй, не стесняйся. Лишь бы по справедливости.

— Вот этому я сызмалу обучен.

Рудаев положил руки на широкие плечи отца и почувствовал, как они подались к нему. Суровый старик обрадовался этому сыновнему порыву, сжался, притих, насторожился.

Не хотелось Рудаеву уходить от отца. Давно не видел его таким заботливым, таким душевным. Захотелось согреть его какими-то своими, нетрафаретными словами, но они не рождались.

— Жениться тебе, Боря, пора, — раздумчиво сказал Серафим Гаврилович. — Своя хата будет — хозяйка в хате нужна.

— Невесты нет.

— Так-таки нет? Невест хоть пруд пруди. Только свистни. Ты же у меня вон какой!

— Какой это такой?

— Не как все. Лучше.

— Не хочу я так, батя. Да и сложное дело быть женой мартеновца. И муж есть — и вроде не замужем.

— Да, наши жены — печи загружены… — с самой серьезной миной проговорил Серафим Гаврилович. — Не всякая женщина такую жизнь выдержит. Особенно с — тобой. Ты ж не привык в пристяжных ходить. Как коренная тащишь.

— Что делать, бывают жертвенные должности.

— А ты с Гребенщикова пример бери. После семи — хоть трава не расти. Это его Америка научила. Там начальник иногда километров- за семьдесят живет и по всякому поводу в цех не бегает.

— Я с тебя пример взял. Когда в оберах ходил, тоже ни дня, ни ночи не видел. Такая уж, видать, порода скаженная.

— Все было… И по трое суток домой не показывался.

— Легче других учить…

— Учить всегда легче. Учить и советовать…

— И все же посоветуй, что с шестой делать. Задумался Серафим Гаврилович. Снова пристально стал смотреть в печь, будто в переливах огненной струи искал ответа.

— Затихли, говоришь? — наконец произнес он. — Но затишье бывает перед бурей. Сорвется в республике план по строительству — представляешь, какой скандал поднимется? Как у нас иногда? Одной-единственной плавки к плану не хватает — и чего только не натерпится сталевар, который именно эту последнюю плавку не выдаст! То было бы сто процентов с десятой, а то девяносто девять и девять десятых. Ярлык срывщика обеспечен, человек сразу становится притчей во языцех. Все шишки на одного, будто этот один во всем виноват.

— А конкретнее что?

— Вот те раз! Куда еще конкретнее?

— В таком случае навари подину. Ей большое испытание придется выдержать, а твою руку я знаю.

Глаза Серафима Гавриловича загорелись.

— А что, тряхну стариной! Наверно, уже последний разок. — И заулыбался не свойственной ему молодой улыбкой. — Хотя, говорят, последняя у попа жинка…

Рудаев протянул отцу руку.

— Тогда выходи с утра.

Глава 12

Не стало легче Рудаеву после принятого решения. Строители ликовали, но ни одного слова признательности он не услышал. Некоторые даже ворчали — зачем было зря кочевряжиться столько времени? А цеховики приуныли. Не все высказывали свое неодобрение действиям Рудаева, но он чувствовал это. То брошенный исподлобья взгляд, то разговор, неожиданно прекратившийся при его появлении, выдавали настроение людей. А Пискарев по старой дружбе заявил напрямик:

— Разочаровался в вас народ. Когда за горло брали — на дыбки становились. И вдруг сели на задние ноги. И с техсоветом так. То как с писаной торбой с ним носились, одно в одно думали, то насупротив него пошли.

Рудаев попытался успокоить Пискарева. Признался, что собирается остановить печь после нескольких плавок, но другим этого сказать не может.

А у Троилина решение начальника цеха неожиданно вызвало самую отрицательную реакцию. Приехав в цех, он отвел Рудаева в укромный угол шихтового открылка, где их никто не мог слышать и откуда Рудаеву трудно было сбежать, и принялся читать мораль:

— Ты что ведешь себя, как капризная баба? То да, то нет, то хочу, то не хочу. Решил всему свету продемонстрировать, что ты пуп земли?

— Гребенщиков это два года демонстрировал, — огрызнулся Рудаев, не возразив против такого смехотворного обвинения.

— А ты до Гребенщикова еще дорасти! Ему было за что прощать. Он хоть из меня кровь пил, но и с начальства повыше ее выкачивал. И до такого положения цех никогда не доводил! Теперь я понимаю, почему он печи не разгонял. Он и вперед заглядывал, и на тылы озирался.

Долго еще изливал Троилин свое возмущение своеволием Рудаева. Тот выслушал до конца. В словах директора была немалая доля сермяжной правды.

Наведался в цех и Подобед. Прошел от печи к печи. Рудаев в сопровождающие ему не навязывался, дал возможность поговорить с рабочими без стесняющего присутствия начальника. Да и подходить было рискованно. Секретарь парткома даже Гребенщикова бесцеремонно отваживал, когда тот вертелся рядом, мешая доверительному разговору. Однако из печного пролета Рудаев не уходил, держал Подобеда в поле зрения на случай, если понадобится ему.

Встретились они на шестой печи. Здесь священнодействовал Серафим Гаврилович, считавшийся непревзойденным мастером по наварке подин. Никто не умел с таким искусством покрыть кирпичную кладку огромного рабочего пространства толстым слоем огнеупорного порошка-магнезита и сплавить его в монолит, который без ущерба принимал бы тяжелые удары холодного металлолома при завалке и противостоял чудовищным температурам, когда варится сталь, а особенно когда задерживаются готовые и, как правило, перегретые плавки.

Подины, наваренные Серафимом Гавриловичем («Рудаевские подины»), славились своей стойкостью и исправно служили многие годы. Нередко вызывали его и на другие заводы, когда пускали новую печь.

Еще совсем недавно на эту операцию уходило пять-шесть суток. Подину наваривали тонкими слоями, прогревали каждый слой восемь часов. Но уже на четвертой печи Серафим Гаврилович применил новшество — всю огнеупорную массу задал в печь сразу, грел тоже всю сразу и наварил подину за двадцать три часа.

Подобед подивился молодецкой ухватке этого грузного человека, той легкости, с какой он носился вдоль печи, заглядывая в каждое окно, покрикивая не столько для острастки, сколько для подбодрения на подручных, которые выравнивали поверхность подины, бросая в печь небольшие порции порошка.

Сюда и подошел Рудаев.

— Отчаянный ты мужик, — не то восхищаясь, не то упрекая, сказал Подобед.

— Вы о чем? — спросил Рудаев.

— Прешь, как бульдозер, напролом по чащобе и ни у кого дороги не спрашиваешь. Случись что — не отопрешься. Все придется взять на себя.

— А как бы вы на моем месте?

Секретарь парткома не задавал себе такого вопроса, пришлось подумать.

— Я бы, вероятно, на первом же этапе спасовал, — .откровенно признался он. — Но уж если бы выдержал, то на том бы и стоял.

— Вам бы столько слёз в жилетку…

— А ты думаешь, меня не обхаживали? — усмехнулся Подобед. — Тоже по-всякому подходили. И кулаком по столу, и матюком в трубку. Ну что ж, Борис Серафимович, взялся за гуж… Теперь смотри в оба.

— Вы бы насчет изложниц сообразили что-нибудь.

— Мне изложницы уже во сне снятся. Я ими с утра до ночи занимаюсь.

Позже появилась Лагутина. Вяло поздоровалась с Рудаевым, стала рядом, взглянула сквозь синее стекло в открытое окно печи, куда неистощимой лентой летел из заправочной машины магнезитовый порошок. Она была грустна и выглядела старше, чем обычно. Даже глаза у нее запали и потускнели.

— Что с вами, Дина Платоновна? Нездоровится? — < спросил Рудаев.

— Нет, нет, — встрепенулась она. — Все… Все в порядке… Все нормально…

— Не верю. Что-то произошло. Что?

— Ничего неожиданного…

— А ожиданное?

— Не надо, Борис Серафимович…

— Я не могу так… Мне хочется вам помочь, по я не знаю чем. — Рудаев коснулся ее руки. — Дина… Скажите…

— Думайте лучше о себе. Вы пошли на самоубийство, и мне жаль вас.

Рудаев терпеть не мог, когда его жалели. С самых малых лет. Даже получив ремня от отца, отталкивал мать, если пыталась приголубить.

— Не будем преждевременно служить панихиду, — сказал он и настороженно взглянул на Лагутину: не слишком ли резко для ее состояния?

Но она не обратила внимания на эти слова, продолжала свое:

— За то короткое время что я здесь, вы трижды ставили себя под удар. Когда внедряли продувку — это я понимала. Когда восстали против пуска печи — это я оценила. А вот последнего вашего шага ни понять, ни оценить не могу.

Рудаев поведал обо всем, что претерпел за эти дни.

— И все же решение неправильное, — сказала она беспощадно. — Не интересы группы людей надо класть в основу своих решений, а интересы дела. И я, знаете, чего вам не прощу?

— Не знаю.

— Почему вы со мной не поговорили? Как-никак я ваш друг.

— И что бы вы подсказали?

— Не надо было пускать печь. План ввода мощностей в металлургической промышленности сорван, и пуск этой печи показателей не улучшит. Не случайно не жал на вас Даниленко. Стране металл нужен, а не показатели. И нельзя людей в новом цехе приучать к неразберихе. Вы же сами ратовали за ритм, за создание традиций добропорядочной работы. И вдруг… В общем, от бабушки ушел, от дедушки ушел, а вот…

— Что теперь посоветуете? — тихо, хотя никого не было поблизости, спросил Рудаев.

— Сейчас это труднее, но… Остановите какую-нибудь печь на ремонт.

— Как на грех, ни одна не требует ремонта. И это никого не всполошит. Я хотел сделать иначе — остановить новую печь. Чтобы звякнуло.

Лагутина пристально посмотрела на Рудаева, и он увидел в ее глазах больше, чем ей хотелось, — заботу и нежность.

— Этого вам не дадут сделать.

— А я ни у кого спрашивать не собираюсь. — Рудаев наклонил к Лагутиной голову. — И все же поделитесь, что у вас. Не добавляйте мне нервной нагрузки.

— Право же, ничего…

— Борис, давай-ка свежим глазом на подинку, — раздался за спиной Рудаева голос отца. — Как тебе конфигурация? — спросил не без хвастовства.

Рудаев взобрался на вагонетку и участок за участком осмотрел подину. Форма ее была безупречной.

— По-моему, нигде застоя металла не будет, — сказал, спрыгнув на площадку. Взглянул туда, где оставил Лагутину, но ее уже и след простыл. Он бросился ее искать, но попробуй отыщи человека в таком цехе.

Глава 13

Первая плавка на новой печи — событие всегда значительное и радостное. О пуске нового агрегата такой мощности неизменно сообщает центральная пресса. А для завода это настоящий праздник, который не обходится без митинга и, как за это ни бранят, без банкета.

За несколько часов до выпуска плавки в цех по обыкновению стекаются люди. Строители, мартеновцы, рабочие других цехов, особенно из старой части завода. Все не раз видели, как вырывается из печи сталь, разбрасывая мириады звездчатых искр, как озаряется феерическим светом разливочный пролет, как с шумом водопада низвергается в ковш огненная лавина, торопливо наполняя его, как постепенно тускнеет поверхность металла, прикрываясь пухлой шубой шлака. Но редко кто может пропустить рождение агрегата. И тянет сюда не столько сказочное зрелище, сколько желание приобщиться к той особой атмосфере, радостной и торжественной, которая царит в этот час. А если ты еще и строил печь, ты словно осязаешь конечный результат своего труда. Затвердевая в изложницах, укрощенная огненная жидкость превращается в многотонные слитки, которым потом, в свою очередь, предстоит сложный многоступенчатый предел.

О выпуске первой плавки с шестой печи Рудаев никого не оповещал и приурочил его на ночное время, чтобы поменьше толклось на площадке посторонних. Но потом пожалел — в этом отсутствии людей было что-то зловещее.

— Словно тати в нощи, — покачав головой, буркнул Серафим Гаврилович.

Замерили прибором температуру металла. Он был достаточно хорошо нагрет, но Серафим Гаврилович заставил подручного по старинке слить пробу на плиту.

Металл с подвижностью воды растекся по чугунной плите и надежно приварился к ней.

— Поехали! — скомандовал Серафим Гаврилович.

Подручный побежал к отверстию пускать плавку.

Прошло несколько минут. За печью показалось облачко бурого дыма. Мгновенно оно разрослось, рванулось вверх и тут же рассеялось, уступив место ярчайшему свету, который словно поджег весь пролет.

Когда металл вышел из печи, отец и сын принялись осматривать подину. Она сохранила первозданную форму, была удивительно ровной, глянцевито-гладкой.

— Спасибо, батя, — прочувствованно сказал Рудаев, но руку пожал по-чужому — коротко и крепко.

— Хороший начальник за такую работенку премийку выписывает, — подначил сына Серафим Гаврилович. — Только от тебя разве дождешься? Вот выговоряку — на это ты быстрый: смотрите, люди добрые, какой я объективный, отца родного не щажу. А ты ручку сунул. Как барин. Снизошел.

— Выпишу, — пообещал сын.

* * *

Было в цехе тяжело донельзя, стало еще тяжелее. Долго простаивали печи с готовыми плавками, теперь начали простаивать еще дольше. Рудаев шел на всевозможные ухищрения. Одну за другой останавливал печи на ремонты подин — хоть восемь часов передышки, сбавил вес завалки на печах, чтобы можно было доливать их чугуном, не допуская перегруза, и запретил использовать не только кислород, но и сжатый воздух. Он искал спасения в затяжке плавок.

Троилин, казалось, совершенно забыл о Рудаеве и тем самым как бы снял с себя ответственность за его действия. Появиться и промолчать — означало бы одобрить решения начальника, а отменить их не рисковал.

Еще не было такого у Рудаева, чтобы встречал он Новый год, как в этот раз, — в цехе. Прошел по печам, поздравил сталеваров с наступающим праздником, отпустил без рапорта, а сам остался с новой сменой. Дела были настолько плохи, что ноги не несли домой, — на шестой печи готовая плавка сидела уже три часа, для новой подины это особенно опасно.

Правильнее всего было бы выпустить плавку и остановить печь. Но выпустил — и передумал. Первого января никого нигде не найдешь и никого этим не проймешь. Придется остановить завтра.

Он прошел в кабинет, лег на диван и сразу заснул. Чуть свет появился в цехе Серафим Гаврилович.

— Поехали новоселье справлять, что ли?

— Какое там новоселье… У меня даже стула нет.

— Было бы пол-литра. На подоконнике выпить можно. Традиция.

Рудаев подумал, что отцу просто хочется посмотреть его квартиру, и уступил.

Приехали, поднялись на пятый этаж. Рудаев открыл дверь. В прихожей половичок, вешалка с овальным зеркальцем, телефон на тумбочке. Решив, что попал в чужую квартиру, тотчас захлопнул дверь.

— Иди, иди, — усмехнулся Серафим Гаврилович и подтолкнул сына.

Одна комната была обставлена. Все, что принадлежало ему там, в отцовском доме, было перевезено сюда. Кровать, допотопный шкаф для одежды с колончатыми выступами по бокам, письменный стол.

— Вторую будешь по своему вкусу обставлять, — сказал Серафим Гаврилович. — Теперь все на модернах помешаны. А по мне лучше старой вещи нет.

Серафим Гаврилович повел сына на кухню. В новеньком шкафчике — посуда, ножи, вилки, ложки, всего понемногу, но все, что необходимо в доме. Даже штопор и консервный нож. Банки с солеными огурцами, с помидорами. На плите кастрюля с борщом и жаркое — традиционная еда рудаевского дома, источающая мучительно аппетитный аромат.

Серафим Гаврилович достал бутылку коньяка, да не простого, а марочного, нарезал колбасы, сыра, сала и принялся разогревать жаркое.

Сын растроганно следил за тем, как суетится отец, — не привык к такой его заботе.

— Кто всем этим занимался? — спросил.

— Женя со Степаном Онуфриевичем помогли перевезти и расставить вещи, пол я вымыл, остальное — мать. Прости, если что не так.

— Спасибо, батя.

Выпили по рюмочке, закусили, еще выпили, еще закусили, и Серафима Гавриловича потянуло на доверительный разговор.

— Женился бы ты, Боря.

— Это ты со своего голоса или с материнского поешь?

— Дуэтом.

— Дуэт в сольном исполнении, — рассмеялся Рудаев. — Невесты подходящей нет.

— Хо-хо, так я тебе и поверю. А Дина Платоновна? Чего хитрить-то с отцом?

Рудаев даже поперхнулся от неожиданности.

— С чего это ты взял?

— А я что, не вижу, как ты на нее смотришь?

— Мало ли как я смотрю. Важно, как она смотрит.

— Скажите пожалуйста! — возмутился Серафим Гаврилович. — А чем ты не вышел? Да такие парни наперечет!

— Говорит, характер у меня неважнецкий, в отца пошел.

— Характер, правда… подкачал. Только неужели из-за этого? — Серафим Гаврилович долго смотрел в пол, что-то бубнил про себя, крутил головой: — Что ж, тогда из Парижа выпишем.

— При чем тут Париж? — не понял Рудаев.

— Жаклина скоро приедет.

— Одна, что ли?

— Всем семейством возвращаются. Чем не невеста? Молода, скажешь? А я считаю самое как раз. Несерьезная? Так за два года могла и поумнеть. Два года на чужбине — все равно что десять на родине. — Серафим Гаврилович придвинул стул поближе к сыну, положил руку ему на колено. — Знаешь, Боря, мать мне про Жаклину все уши прожужжала. Такая, да сякая, да ласковая, как котенок, да подхватная — все у нее в руках горит. А я… А у меня сердце, признаться, на Лагутину настроилось. Как увижу вас рядом — ну такая подходящая пара, ей-богу.

— Так кому же мне угождать? Тебе или матери?

— Да-к… мы рады будем, ежели себе угодишь.

Не привык Рудаев к таким разговорам с отцом. О цехе, обо всем, что связано с работой, они говорили вдосталь, а вот личное, сокровенное — этот порожек они не переступали.

Чтобы развязать сыну язык, Серафим Гаврилович налил еще по рюмке. Не помогло. Налил снова — сын отказался. Праздник — праздником, но начальник должен быть всегда как стеклышко — в любую минуту может понадобиться в цехе.

Когда отец ушел, Рудаева обуял смех. Ну и ну! Чего только не придумают старики! Нет, право, к старости люди глупеют.

Глава 14

Второго января, с трудом дождавшись, когда подали состав с изложницами для шестой печи, Рудаев выпустил плавку, дал команду накрыть подину известняком, не производить больше завалку и поставить печь на «дежурный газ» — поддерживать в пустой печи невысокую температуру, чтобы не очень остывала. Позвонил директору завода.

— Приезжайте немедленно ко мне, — неожиданно спокойно потребовал Троилин.

Разговор с директором был короткий.

— Я ошибся в тебе, когда назначал начальником цеха, — со вздохом сказал Троилин. — Нет у тебя последовательности, прыгаешь, как блоха. Это же политическая акция — остановка такого агрегата, никто на это не пойдет. И давай так: сказал «а» — говори «б». Пустил — работай. Звони в цех, пусть начинают завалку.

— Не буду. Не могу, — воспротивился Рудаев.

— А о чем думал, когда пускал?

— Думал, что изложницы подвезут.

— Плохо думал.

— Но вы понимаете, что так работать нельзя?

— Понимаю.

— И все-таки настаивали на пуске печи. Даже Даниленко вызвали.

— Вызвал. Если хочешь начистоту — застраховаться. Такое откровенное признание тронуло Рудаева. «Хороший человек, — подумал он. — По крайней мере, честный, не финтит».

— Ладно, давайте и на этот раз застрахуемся, — миролюбиво сказал Рудаев. — Разрешите воспользоваться прямым телефоном?

— Звони. — Троилин показал на один из телефонов и нажал кнопку на своем коммутаторе, чтобы слышать разговор по динамику.

Рудаев набрал номер телефона Даниленко. Занят. Снова занят. Наконец дозвонился и стал подробно рассказывать о положении в цехе.

— Я в бирюльки с вами играть не собирался, — прервал его Даниленко. — Вы думаете, мне мало труда стоило убедить центральные органы, что печь пускать невозможно? Убедил. А вы пустили. И получилось, будто я ни черта не понимаю. Всех осрамили, а теперь в кусты. Зима сейчас. Листья с кустов слетели, видно, как вы в них сидите.

— Но так мы докатимся до аварии, — попробовал возразить Рудаев.

— А о чем раньше думали?

— Пустить и остановить, — сознался Рудаев.

— Это вам не игрушки! Пускать, не пускать, останавливать. Мы что, в детском саду, что ли? А допустите аварию — выгоним с треском. Смотрите, сердобольный какой нашелся — строители разжалобили!

Возражать Рудаеву было нечего. Он молчал, а Даниленко долго еще выговаривал ему. Когда бросил трубку, Рудаев беспомощно взглянул на Троилина.

— Чем же тебе помочь, крученая твоя голова? — посочувствовал ему Троилин.

Он несколько минут вышагивал по кабинету, заложив руки за спину, и все время шевелил пальцами. То разводил их, то соединял — что-то прикидывал, что-то взвешивал. Потом взял лист бумаги, написал несколько слов, протянул Рудаеву.

— Вот тебе охранная грамота.

— «Категорически запрещаю останавливать печь номер шесть. Троилин», — вслух прочитал Рудаев. Повертел листок в руках, взглянул в глаза директора. Ни иронии, ни издевки. Взял ответственность на себя.

Рудаев разорвал листок на мелкие части, бросил в пепельницу.

— Не надо, Игнатий Фомич. Моя петля — моя и шея. Снимите меня, а печь пусть стоит.

Троилин сокрушенно вздохнул.

— Снять недолго. Но кто сейчас в эту петлю полезет? Не к Гребенщикову же на поклон идти. Впрочем, пошел бы, бог с ним, с самолюбием. Но разве он согласится?

Рудаев тяжело поднялся с кресла.

— Поеду в цех начинать завалку, — сказал обреченно. — Но только умышленную.

Домой он вернулся ночью и сразу же полез в ванну. Собирался помыться, но решил немного отдохнуть. Примостил под голову резиновую губку, прикрыл глаза и тотчас заснул. Проснулся, когда вода уже остыла. Долил горячей, взял мыло, повертел его в неповинующихся руках и снова заснул.

Разбудил его телефонный звонок. Выскочил из ванны, не совсем еще соображая, где он и что с ним, и, оставляя мокрые следы на паркете, бросился к аппарату.

— Приезжайте в цех! — прозвучал в трубке испуганный голос Галагана.

— Что случилось?

— Плавка на шестой ушла в подину!

— Вся? — Только и выдавил из себя Рудаев. Вопрос был глупый, это он тотчас понял. Раз уже в подину — в речи не остается ни капли металла.

«Шестьсот тонн!.. Шестьсот тонн!.. — застучало в голове. — Не было такой аварии в металлургии. Побил все рекорды сразу! Вот она, цепа уступки!..»

Можно было не спешить — теперь уже делу не поможешь, но Рудаев одевался лихорадочно быстро. Рубашка с трудом лезла на мокрое тело, рукава не хотели пропускать руки… А потом закапризничал всегда безотказный мотор «Москвича». Не запускался ни от стартера, ни от ручки, и Рудаев безуспешно бился над ним, пока не вспомнил, что в баке нет бензина. Наверстывая время, мчался на завод, выжимая максимальную скорость.

Страшная картина явственно стояла в его воображении. Все пространство под печью, и вокруг нее. и напротив нее залито металлом. Огромный бугроватый стальной корж спаял воедино железобетонные колонны — на них, собственно, покоится печь, — стенды для ковшей, ковши для выпуска стали, шлаковозы, вагоны, стотонные вагонетки для изложниц на железнодорожных путях. И пути. Въезд в цех с этой стороны наглухо запечатан. На сколько времени? На неделю? На две? И как убирать «козла»? Резать автогеном? Не получится. Такую толщу металла тонкой огненной струйкой не пробьешь. Взорвать? В действующем цехе можно все покорежить. Остается резать. Кислородом, трубками. Но на это нужна целая армия резчиков, тысячи трубок и вагоны баллонов с кислородом…

Подъехал к цеху со стороны шестой печи. Чуть-чуть отлегло от сердца — вагоны, шлаковозы, составы с изложницами были вывезены и стояли на запасных путях. Стенды для ковшей были залиты, но ковши тоже успели убрать. Однако все пространство от печи до стены здания залито металлом. По краям этого коржа дымились шпалы, запах дыма смешивался с тонким, почти неуловимым запахом застывающего металла и горелой земли. От высокой температуры полопались и высыпались стекла, дымилась краска на колоннах здания.

Закрывшись рукой от нестерпимого жара, Рудаев прошел под рабочую площадку. И здесь металл насвоевольничал. Цепко обхватил основание колонн, залил переводные устройства и шибера, о которых он совсем забыл, когда ехал сюда. Здесь другой, дурманящий запах — запах жженой резины — горела оболочка бесчисленных кабелей и проводов.

От духоты и вони трудно дышалось. Голову распирало, раздувало, как мехи, казалось, она не выдержит, лопнет. Рудаев выскочил на свежий воздух. Медленно поднялся по лестнице на рабочую площадку и увидел группу людей, стоявших против ворот на ветерке. Подошел. Бригада подручных с шестой печи и тут же — Троилин и Подобед, которых не сразу заметил. Ожидал, что на него набросятся с бранью, с попреками, но никто не сказал ни единого слова. Даже в ответ на его «здравствуйте» кивнули молча.

— Сколько придется стоять, начальник? — после томительного молчания все же спросил Подобед.

— Трудно сейчас определить, — еле вытаскивая из себя слова, глухо отозвался Рудаев. — Все зависит от того, сколько будет резчиков.

— Максимум. Чтобы сразу по всему фронту.

— Тогда дней двенадцать. А скорее пятнадцать.

— Не больше? — усомнился Троилин. И уже с ядом: — В общем здорово отсалютовал ты министерству в первый день его существования.

Троилин все время поглядывал в сторону, кого-то ждал. И вот из-под площадки появился тот, кого он ждал, — Гребенщиков.

— Тридцать резчиков в смену, работа круглосуточная, двенадцать дней, — доложил он, совместив в этих отрывочных словах и свои предположения, и требования.

— А если шестьдесят в смену? — спросил Троилин.

— Скорее не будет — толкотня получится. Кроме того, очень трудоемкий участок — электропроводка и кабели. Еще достать все это нужно.

— Что ж, окажетесь волхвом — это вам в копилку. Троилин отозвал Гребенщикова в сторону. К ним присоединился и Подобед.

По выражению лиц, по жестам, по взглядам, словно бы случайно бросаемым в его сторону, Рудаев понял, о чем шел разговор. Решалась его участь. Гребенщиков препирался долго, и разговор тянулся долго. Когда Рудаев сделал шаг, чтобы уйти, — надо было посмотреть, что делается на других печах, — Троилин окликнул его.

— Сдашь цех Гребенщикову, а сам будешь помогать копровикам на уборке «козла». Потом я найду тебе другое применение. Поскромнее. — И, как бывало с ним, тут же смягчился. — Иди домой, отоспись. Хотя бы сутки. На кого похож стал…

— На уборке обойдутся без меня, — неожиданно для самого себя взъерошился Рудаев.

— Ах вот как! Нашкодить горазд, а убирать — дядя. В таком случае и завод обойдется без тебя! Подумаешь — цаца.

Об охранной грамоте Троилин предпочел забыть.

* * *

Чтобы ни с кем не встречаться, Рудаев спустился под рабочую площадку, еще раз взглянул на чудовищного «козла» и пошел прочь из цеха.

Ехал на первой скорости — плохо слушались руки и даже глаза плохо видели, словно висел в воздухе вязкий туман. Вернуться домой и сидеть одному в четырех стенах? Нет, от этого надо себя избавить. Остаться один на один с собой, со своим стыдом, который жег, как осколок горячего железа, было нестерпимо. Поехать к отцу — тоже мало радости. За такое известие по головке не погладит и ничего ободряющего не скажет. А ему сейчас так необходимо простое человеческое сочувствие. Дина Платоновна, вот кто его поймет. Ведь не чужие они в конце концов.

Медленно, неуверенно вел он «Москвича». Нет ничего тяжелее, чем сознание нелепости допущенной ошибки. Ему и раньше приходилось ошибаться, и он терзался даже в тех случаях, когда ошибка никем не была замечена — стыдился самого себя. А сейчас ему стыдно было смотреть в глаза людям.

Не доехав сотню метров до домика, где жила Лагутина, остановился. Было девять утра. Через полчаса она пойдет на работу. Вот тут он ее и дождется. День намечался хмурый, непроглядный. Низко над городом висели плотные облака, с ними никак не мог совладать разгулявшийся ветер. Только с густо падающими хлопьями снега он расправлялся беспощадно. Вихрил их в воздухе, бросал из стороны в сторону, дробил.

Из калитки вышли пожилые мужчина и женщина с хозяйственными сумками и быстро направились к трамвайной остановке. Только сейчас Рудаев вспомнил, что сегодня воскресенье, — давно все дни у него перепутались и были похожи один на другой. Значит, в доме она одна и можно свободно рассказать все, не сковывая себя, не опасаясь чужих ушей.

Открыл калитку, обогнул дом, поднялся на крыльцо. Легонько нажал на дверь и очутился в прихожей. «Не стану будить, если спит, — решил. — Дождусь, когда проснется».

В столовой наткнулся на свое отражение в зеркале. Ну и вид! Почерневший от усталости, от копоти, обросший, глаза воспаленные, припухшие. Но не это поразило его. Лицо стало другим. Безвольным, расползшимся, как у пьяного в парной. Помял его пальцами, стараясь вернуть обычную собранность. Но мышцы оставались чужими, одеревеневшими.

«Нет, в таком виде показываться ей нельзя». Он вышел из комнаты в коридор и вдруг сквозь застекленную дверь кухни увидел Лагутину. Стоя в одной рубашке, она сливала из кувшина воду на голову нагнувшегося над тазом мужчины. Довольно пофыркивая, мужчина смывал с иссиня-черных волос мыльную пену. Не то услышав звук шагов, не то почувствовав на себе взгляд, Лагутина резко подняла глаза и увидела Рудаева. Что было в них — негодование или испуг, Рудаев не разобрался. Да и разбираться теперь было незачем. Опустошенный, он медленно побрел к выходу. Хватило соображения тихо прикрыть за собой дверь.

Только когда отъехал от дома, вспомнил, что оставил в передней шапку. Но какая там шапка, если выскреблены остатки души!

Дороги он не видел, расстояния не ощутил. Взбежал по лестнице на свой пятый этаж, отпер тугой, еще не разработанный замок — и сразу в кухню: там в шкафчике оставался коньяк. Выпил стакан, потом прямо из горлышка остаток и плюхнулся на кровать.

Единственное желание владело сейчас им — скорее уйти в спасительное забытье, скорее заснуть, хотя он знал, каким страшным будет пробуждение, когда на отдохнувший мозг обрушится все пережитое за эти последние часы.

По сон не шел к нему. Все в нем бурлило, как в котле с варом. Нет, но надо было пить эту дрянь. Она не оглушила, не отупила, она обострила все чувства до предела. Хотелось кричать, биться головой о стену, плакать.

Если бы он мог возненавидеть Лагутину, стало бы легче. Но и намека на это не было. Одно только острое сожаление о потерянном близком человеке, потерянном по собственной непростительной вине. Только сейчас со всей остротой ощутил он, насколько дорога и желанна она ему. Никогда не найдет он такой другой, потому что она неповторима. Именно такую женщину хотел бы постоянно видеть рядом. II откуда только взялась у него уверенность, что можно безнаказанно отчуждать человека, а потом, в удобное для тебя время, вернуть его?

Встал, заметался по комнате от угла до угла, от стены до стены, как в клетке. Стучало в висках, во рту почему-то странный металлический привкус, отяжелели, налились веки. Умыться? Побриться? Принять ванну? Но разве это успокоит… Еще бы глотнуть чего-нибудь, чтобы отупеть окончательно. Но спуститься в магазин не было сил.

Вот таким и застала его мать. Беспомощно потопталась возле кровати, расстегнула на сыне рубашку.

— Давай-ка, Боренька, сначала холодный душ, а потом горячую ванну.

Холодная вода сделала свое дело, горячая довершила. К такому активному теплообмену Рудаев еще не прибегал ни разу и убедился в действенности материнского рецепта. Процесс бритья тоже немного успокоил. Мало-помалу он пришел в норму. Помотал головой из стороны в сторону, как делают мальчишки, вытряхивая из ушей после ныряния воду. Взглянул на мать виноватыми затуманенными глазами.

— Знаешь?

— Знаю, сынок. Такие вести как по радио разносятся. Мать говорила какие-то давно слышанные истины, твердила, что авария эта не первая и не последняя, что мужчина должен всегда оставаться мужчиной, что мартеновское производство — не кондитерское, что за битого двух небитых дают…

Рудаев почти не слышал ее, но мягкий спокойный говорок действовал благотворно. Она умела согреть, как согревает после ненастья диковинное преображение природы.

Но знала Анастасия Логовна, что у сына не одна рана, а если бы и знала, то не стала б ее врачевать. Очень уж болезненная эта рана и ничьего прикосновения не терпит.

Подождав, пока сын уляжется в постель, Анастасия Логовна опустила тростниковую штору на окне, постояла немного на всякий случай — может, попросит чего-нибудь — и на цыпочках вышла из комнаты.

Глава 15

В лабораторию Алла пришла как обычно к семи утра и только здесь узнала, зачем вызывали мужа ночью. Известие ее огорчило. Она уже привыкла к Рудаеву, разобралась во всех хитросплетениях его натуры, научилась предвидеть, что можно от него ожидать и чего нельзя, короче говоря, сработалась. Даже больше — испытывала к нему повышенную симпатию. Возможно, этому немало способствовали и окружающие — девушки в лаборатории называли начальника за глаза не иначе как «Рудаечка» и говорили о нем с почтительной нежностью. А вот как поведет себя с нею собственный супруг, снова получивший бразды правления, предугадать было трудно. Похоже, что станет придираться больше, чем к любому другому человеку, — надо же доказать, что сидеть дома куда приятнее, чем работать в цехе.

Дав задание утренней смене, Алла пошла на рабочую площадку. Отсюда, с высоты, взглянула на огромный бугроватый корж, распластавшийся по земле и цепко захвативший все, что попалось на пути. Размеры бедствия показались ей катастрофическими. Впечатление это усиливалось из-за множества людей, которые стеклись отовсюду, чтобы посмотреть невиданное зрелище.

За что бы она ни бралась сегодня, работа у нее не клеилась. Даже колбу с реактивом умудрилась разбить. С нарастающей тревогой ждала конца смены и рапорта. Сумеет ли Андрей найти на этот раз правильный тон, установить контакт с коллективом или рассатанится как свергнутый и вновь пришедший к власти монарх, жаждущий выместить зло на взбунтовавшихся и принявших иную веру подданных? Вспоминали его недобро и всегда противопоставляли ему Рудаева. «Комплиментов» в адрес мужа она наслушалась достаточно. Даже при ней люди не стеснялись в выражениях, больше того — переносили на нее свою неистребимую неприязнь к бывшему начальнику. Ей стоило много труда, чтобы расположить к себе подчиненных, убедить в том, что между мужем и женой нельзя ставить знак равенства. Но сегодня девчонки притихли и только исподтишка поглядывали на нее, будто теряли к ней доверие, будто стали опасаться.

До самого конца смены она колебалась — идти или не идти на рапорт, и все же пошла. Надо было продемонстрировать всём-всем, и мужу в том числе, что ее положение не изменилось, — сидела на рапортах при Рудаеве, будет сидеть и впредь. Но в рапортной почему-то спасовала. Предпочла занять укромное местечко за выступом стены, где обычно отсиживались те, кто не хотел попасться на глаза начальнику.

— Ну что, доработались? Доигрались? — были первые слова Гребенщикова, когда, стремглав пролетев рапортную, он опустился в кресло за столом.

Молчали люди. Алла увидела устремленные на нее взгляды, почувствовала, как краска стыда заливает ее лицо, и сразу пожалела, что пришла сюда.

— Как же вы, прославленный сталеплавильщик, умудрились так наварить подину? — не сходя с торжествующего тона, обратился Гребенщиков к Серафиму Гавриловичу.

— В таких условиях любая не выдержит, — не утратив достоинства, ответил сталевар.

Снова затяжная томительная пауза. Алла еще с макеевских времен знала эту привычку своего супруга изводить. Не только саркастическими нравоучениями, но и молчанием.

— Ваше заявление об уходе на пенсию отныне я считаю вступившим в силу. — Гребенщиков рассчитывал одним ударом разделаться со смутьяном и навести страх на всех остальных.

— А где оно, заявление? — с детской непосредственностью спросил Серафим Гаврилович.

— Как где? В этой комнате провозгласили. К потолку прилипло.

— Вот вы и напишите на нем резолюцию. Что старое вспоминать? С тех пор много стали утекло. Решил работать, пока силы есть.

— Силы, Херувим Гаврилович, нужно иметь не только в руках, не только в глотке, но и в голове.

— Это в теории так. А на практике мы видим, что некоторых одна глотка выручает, — отпарировал сталевар.

— Вы кого имеете в виду? — Гребенщиков, казалось, нарочно вызывал старика на резкость.

— Так, вообще. Философствую, — сманеврировал Серафим Гаврилович. — Возраст такой, к размышлениям располагает.

Люди откликнулись на реплику сдержанным смешком, но наблюдательный Гребенщиков отметил, что сдержанность эта отнюдь не от страха. Больше ради приличия. Решив оставить за собой последнее слово, угрожающе произнес:

— Мы с вами доразмышляем в моем кабинете! — Если у меня будет настроение.

И снова смешок, но уже откровенный, раскованный.

Гребенщиков не стал больше прошибать лбом неподдающуюся стену, перешел к анализу работы сталеваров. Больше всех попало Сенину. И не за что-нибудь существенное, а за небрежную запись на доске у печи периодов плавки.

Алла готова была провалиться сквозь землю. Первый раз присутствовала она на рапорте, который проводил муж, и, хотя много знала за ним дурного, не могла представить себе, что он так третирует людей. Ей казалось, что она не выдержит. Выскочит в конце концов из своего укрытия и убежит. Или еще хуже: выкрикнет в лицо мужу все, что ее возмутило и что вертелось сейчас на языке. Особенно больно было оттого, что он издевательски разговаривал не только с лучшими сталеварами цеха, но как раз с теми людьми, которые подошли к ним в ресторане в тяжелую пору опалы и всеобщего злорадства и отнеслись сочувственно. Тогда она истолковала их поведение как изъявление симпатии к несправедливо пострадавшему начальнику. Они подняли в ее глазах мужа. Уже позднее до нее дошло, что это был жест великодушия к поверженному сатрапу, жест, который мог не оценить только самый заскорузлый себялюбец. А он? Что делает он? Мстит. Мелко, изуверски, неприкрыто, словно задался целью, не теряя времени, снова подмять всех, вдолбить в непокорные головы, что противникам пощады не будет. Да, правы все те, кто говорил, что он злопамятен и неразборчив в средствах. Что же делать ей? Молча наблюдать за тем, как расправляется с людьми ее благоверный? Это недостойно. Восстать? Но способна ли она оказать влияние на него, на ход событий, на судьбу неугодных ему людей?

* * *

Вернувшись домой, Гребенщиков не узнал жену. Алла встретила ею холодно, ни слова не проронила за ужином и вообще вела себя как-то отчужденно. Он не торопился с вопросами, знал: если что залегло у нее на душе, долго не выдержит, расскажет. Это он, разобидевшись или разозлившись, мог молчать неделю, даже две, и ждать, пока Алла сама не начнет доискиваться, в чем же причина мужней немилости. Он легко переносил моральную изоляцию не только в цехе, но и дома, и Алла невольно сравнивала его с многолетним устойчивым растением, которое может долгое время обходиться без влаги и без солнечного тепла.

Вечер прошел в молчании. Гребенщиков читал английский журнал, что-то выписывал в толстую тетрадь (система долгих лет), Алла сидела в гостиной на диване, поджав под себя ноги, делала вид, что читает, а сама напряженно думала. Уважение к мужу, на котором держалась их близость, пошатнулось. Для нее не было внове, что он крут, нетерпим к людям, что тактика у него одна — нападение и интонация одна — превосходство, но объясняла это внутренней силой, которая вот так проявляла себя. Иногда ей казалось, что именно такие люди, железные, несгибаемые, бескомпромиссные, и должны выходить на орбиту, что на них земля держится. И тут же она возражала себе: а злоупотребляют ли своими возможностями все сильные личности? Наоборот, как правило, они добры и снисходительны. Почему же у ее мужа столько недостойных наслоений? Она пыталась оправдать эту аномалию наследственностью, усугубленной семейным воспитанием. Очевидно, с молоком матери впитаны в него эгоцентризм, себялюбие, высокомерие. Всем этим щедро наделена Валерия Аполлинариевна. Только кому какое дело, отчего человек плох? Кто, кроме нее, будет заниматься подыскиванием оправдывающих мотивов? И являются ли они достаточными для оправдания? Она серьезно опасалась, что, ежедневно общаясь с мужем в цеховой обстановке, наблюдая его, откроет такие свойства его натуры, которые оттолкнут ее окончательно, а значит, сделают дальнейшую семейную жизнь нетерпимой. Можно избежать этого, перевестись в центральную лабораторию. Но предоставлять теперь его самому себе тоже никак не хотелось.

Очень подмывало Аллу поговорить с мужем напрямик, но что-то препятствовало этому. Возможно, малодушие, а возможно, просто не хотелось признаться в том, что, по существу, подслушивала рапорт.

II вдруг она подумала о том, как поведет себя муж, если увидит ее на рапорте. Сделает вид, что ему все нипочем, что сам черт ему не брат, пли укротит, обуздает себя? Что ж, была не была, это она установит завтра.

Сон был поверхностный. Тянулась и тянулась вереница все тех же мыслей, только уже в пластическом изображении. Она видела мужа то безумствующим, то притворно вежливым, каким не видела никогда.

Утром, сделав соответствующие наставления тете Пате, безответной старушке, с присутствием которой в доме Валерии Аполлинариевне из-за безвыходности положения пришлось смириться, Алла отправилась в цех, твердо решив побывать на семичасовом рапорте, — не терпелось проверить свои предположения. Но в цехе решимость покинула ее — заведующая лабораторией обязана присутствовать только на дневном рапорте, и появление утром выглядело бы по меньшей мере странно.

Снова мучительно долгий день, и снова Алла не сумела скрыть своего состояния. Девушки смотрели на нее ужо не настороженно, а с сочувствием. Даже повздыхали, не таясь, о Рудаеве («Где-то наш Рудаечка, куда его денут, еще под суд, чего доброго, отдадут») и потом долго расспрашивали о нем Аллу, полагая, что если она и не все знает, то уж во всяком случае больше них. Никто не поверил бы ей, что целый вечер ни словом не обмолвилась она с мужем и что вообще муж о заводских делах с ней никогда не говорит.

В середине дня не удержалась, сбегала на шестую печь. Полным ходом шла уборка «козла». Человек пятнадцать автогенщиков, вооружившись длинными, как копья, металлическими трубками, подключенными к голубым баллонам, резали его струями кислорода. Фонтаны искр вздымались вверх, создавая иллюзию нескончаемого фейерверка.

В пятнадцать часов она с бьющимся сердцем переступила порог рапортной и села там, где сидела обычно, — в торце правого стола. Один за другим собирались люди. При Рудаеве сталевары размещались поближе к начальнику, но теперь заняли самую дальнюю позицию. Перенесли плавильные журналы и стали заполнять их.

А Катрич, этот неустрашимый сердцеед и балагур, неизменный сосед Аллы на рапортах (только здесь и представлялся случай оказать ей весьма скромные знаки внимания), на сей раз боязливо забился в угол. Серафим Гаврилович не удержался, чтобы не съязвить в его адрес:

— Отойди от зла — сотворишь благо…

При Рудаеве Алла охотно ходила на рапорта. Ей доставляло удовольствие быть среди людей, по которым изголодалась за годы затворнической жизни. Она чувствовала, что нужна им. От точности работы лаборанток зависела в огромной мере судьба тысяч тонн металла — кондиция, некондиция, брак, от скорости работы — скорость доводки плавок. Иногда на рапорта приводила она своих девочек, чтобы тоже причастились к этому великому чувству ответственности перед коллективом. Она убедилась в том, что укоряющий взгляд сталевара подчас значит куда больше, чем выговор или даже лишение премии. Легче получить наказание один на один, чем, как на суде, оправдываться перед людьми, которым испортил плоды восьмичасового напряжённейшего труда, завершающего усилия многих.

Рудаев не стучал кулаком по столу, не бранился, не привешивал обидных прозвищ, а уходили от него в слезах. Не обозленные — раскаявшиеся. Он говорил спокойно, сокрушенным тоном:

— Слушайте, Тоня (он всех лаборанток знал по именам), вы отдаете себе отчет в том, что натворили? Горняки добывали уголь и руду, коксовики превращали уголь в кокс, агломератчики спекали руку, доменщики плавили чугун, школьники собирали металлолом. Вы ведь сами, наверное, в школе радовались каждому куску железа, который удавалось найти. А известняк? А заправочные материалы? Газ, кислород, мазут — все это продукт огромного коллективного труда. И вдруг вы, Тоня, из-за того, что протанцевали до утра и не выспались, все это пускаете на ветер — либо в некондицию, либо даже в переплавку Вам не стыдно?

И было так стыдно и этой девочке, и тебе за эту девочку и за себя — значит, не обучила хорошо работать, — что лучше бы любые взыскания, любая резкость.

Сегодня на работе она следила за своими лаборантками как никогда, скрупулезно перепроверяла анализы, опасаясь, что их служебные отношения с мужем начнутся с конфликта. Нервничали и лаборантки, зная тяжелую руку Гребенщикова. Но, к счастью, все обошлось благополучно, придраться было не к чему.

Гребенщиков и на этот раз поломал традицию поочередного разбора операций на печах. Едва переступив порог, принялся за Сенина, но с неожиданным вывертом.

— Вы, Есенин, ловко бросаете цветы балеринам. Такое искусство показывали бы в цехе, когда отверстие забрасываете рудой. Я наблюдал. Один бросок на подину, другой на заднюю стенку. То недолет, то перелет. — Уселся, вытащил свой «скипетр», так назвали сталевары новую большую шариковую ручку, и закруглил: — А цветы у вас летят точно по назначению. Прямо к ножкам.

Обвел взглядом собравшихся, чтобы установить реакцию на свежий номер, и вдруг наткнулся на зардевшееся лицо жены.

Сенин промолчал, и Гребенщиков оставил его в покое.

Рапорт он провел спокойно, деловито и быстро. Пожелал хорошо отдохнуть, набраться сил для завтрашнего дня. Такое с ним случалось невероятно редко и сразу было отнесено на счет Аллы. Она поймала на себе несколько лукаво-многозначительных взглядов и была счастлива и горда.

Но радость оказалась преждевременной. Гребенщиков попросил ее задержаться.

Дождавшись, когда ушел последний человек, сказал вежливо, но подчеркнуто официально:

— Алла, я освобождаю тебя от присутствия на рапортах в те дни, когда в лаборатории никаких ЧП.

— Это разрешение следует понимать как запрещение присутствовать на рапортах?

— Если хочешь, то да.

— Но почему?

— Я не всегда считаю нужным объяснять мотивы своих распоряжений.

— А тебе самому эти мотивы достаточно понятны?

— Прошу держаться в рамках субординации. Здесь ты — моя подчиненная. — Губы Гребенщикова пустились в пляс.

— А ты не обратил внимания, что твои подчиненные уже не те, какими оставил?

— Не беспокойся, это фрондерство с них быстро сойдет. Итак, договорились?

Аллу смешила и раздражала форма беседы, но, поскольку она была навязана мужем, пришлось принять ее.

— Нет, — сказала она, глядя ему прямо в глаза. — Я использую права, которые мне предоставлены.

— Тогда я использую права, которые устанавливает трудовое законодательство. Лица, связанные родственными узами, не могут работать в положении соподчинения.

— Вы немного отстали от событий, Андрей Леонидович, — все еще внешне спокойно, но уже закипая, произнесла Алла. — Экспресс-лаборатория передана в ваше отсутствие в ведение центральной химической лаборатории.

Гребенщиков задумался. Но ненадолго.

— Не беда, я заберу ее обратно.

— Андрей!..

Она ушла потрясенная. Так великолепно разыграть из себя чужого! А не чужой ли он в действительности? Что если он дома разыгрывает роль своего? И где он настоящий? А угроза вернуть себе лабораторию! Он сможет. Он все сможет, если захочет. Все, кроме одного, — научиться вести себя достойно.

Вечером Алла попыталась вернуться к разговору, начатому в цехе, но муж категорически воспротивился — он не собирается нарушать железную традицию: в цехе у него нет дома, в доме нет цеха.

И тогда она сделала то, чего никогда не делала раньше. Оделась, не сказав ни слова, вышла, села в машину и уехала. Остановилась у телефонной будки, позвонила Лагутиной — нужно немедленно переговорить.

Когда Алла подъехала к домику на Вишневой, Лагутина стояла у калитки в шубке, шапочке и ежилась от холода, хотя было чуть ниже нуля. Она извинилась, что не может принять у себя, села рядом с Аллой, и они поехали по улицам, выбирая место, где удобно было бы спокойно постоять. На главной — запрещено, боковые — узкие, могут толкнуть. Алла покружила вокруг жилого массива и приткнула машину в углу большого двора.

Только сейчас, вглядевшись в лицо Лагутиной, увидела, что с нею что-то неладно. Припухшие веки, страдальчески сжатые губы.

— Хороша? — спросила Лагутина.

И Алле, приехавшей за утешением и советом, стало стыдно перед этой по сути очень мало знакомой женщиной, у которой, очевидно, свои неприятности, свое горе. Она не подыскивала слов утешения, не зная, что случилось у Лагутиной, а расспрашивать сочла бестактным. Хотя собственные огорчения теперь показались ей не такими уж страшными в сравнении с теми, какие бывают в семьях, все же она поведала обо всем, что ее тревожило, что наводило на грустные мысли.

— Я попробую поговорить с Подобедом. И с Троилиным. Думаю, они отвратят усилия вашего мужа, — сказала Лагутина. — А что вы решили ходить на рапорта — это разумно. Только сумейте выдержать характер. Мужу нужно помогать. Даже через «не могу».

Глава 16

Поезд Москва — Приморск останавливается у рабочего поселка только на одну минуту. Этого достаточно, чтобы успеть сойти. Посадки тут нет — ну кто вздумает ехать пассажирским поездом каких-то два километра до конечной станции. Но Иронделей решили встречать именно здесь — отсюда до их дома рукой подать.

Еще год назад на этом месте вовсе не было остановки. Ирондели не подготовились к высадке, и чтобы задержать поезд, группа людей стала прямо на рельсах. Напрасно машинист грозил кулаком и бранился. Пока пассажиры из третьего вагона не выбрались на дощатый перрон, путь так и не освободили.

Встречал Иронделей весь поселок, встречали даже те, с кем они были знакомы только шапочно. Не терпелось увидеть людей, которые вновь обрели свою родину, обнять и расцеловать их.

Торжественно, как новобрачные, шествуют Анри и Елизавета Ивановна в сопровождении огромного кортежа. Кто-то где-то несет их вещи. Идет налегке и Сережка — заветную коробку с игрушками отдал дружку. Степенно, как взрослый, отвечает он на бесчисленные вопросы, которыми забрасывают мальчишки. Жаклину тоже облепили соскучившиеся по ней подружки и тоже расспрашивают наперебой.

Анри отбивается от нетерпеливых. Даже от Серафима Гавриловича.

— Подождите трошки. Придем до хаты — аккюратно расскажу.

У него и раньше был сильный иностранный акцент, а сейчас он проступает еще явственнее.

Анри не до разговоров. Сердце радостно щемит от знакомой до слез картины. Поселок Снежки, луг за ним, серебристая лента реки и город на том берегу, неузнаваемо разросшийся за эти два года. А вот и дом, где жили они до отъезда. Такой родной дом. На крылечке держится за перила и плачет от радости теща, которая любила его как родного сына. Сейчас она так разволновалась, что не может сделать и шага навстречу. К ней бросается Елизавета Ивановна. Анри тоже прилип к щеке, но его тотчас оттеснили Жаклина и Сергей.

Было бы лето, выставили бы на дворе столы и начался бы сабантуй на всю округу. Но в дом всем не втиснуться.

Потоптавшись у порога, знакомые расходятся, остаются только родственники, да еще Серафим Гаврилович с Анастасией Логовной на правах ближайших соседей.

Много занимательного рассказывает Анри, и все, что он говорит, дышит непосредственным восприятием человека, видевшего страну не из окна вагона, а окунувшегося в бездну житейских мелочей, незнакомых и непривычных. Во Франции его забрасывали вопросами о России и далеко не всегда верили. Не укладывалось в сознании рядового француза, что студентам платят деньги за то, что они учатся, что мебель не облагается налогом и ее можно иметь сколько угодно, что государство предоставляет квартиры рабочим и стоят они дешево, что завод платит зарплату людям во время болезни, что к рабочему на свадьбу может прийти даже директор и вместе со всеми запросто петь песни, что любого начальника, если заслужил, не возбраняется пробрать при всем честном народе и при этом нечего опасаться, что вылетишь за ворота и попадешь в черный список.

Впрочем, в сознании Анри тоже не укладывалось, почему, например, за вырванный в воскресенье зуб нужно платить в два раза дороже, чем в субботу или в понедельник, почему за одинаковую работу одному платят больше, другому меньше, почему квартирная плата съедает весь заработок неквалифицированного рабочего. Он так и не смог найти работу по специальности. И вообще искать работу было для Анри занятием совершенно незнакомым. Обходить заводы, фабрики, мастерские и слышать один и тот же ответ: «Не нужен».

Проходил месяц за месяцем. Можно было поступить приказчиком в лавочку или грузчиком товаров в частный магазин. Но Анри и не мыслил пойти к кому-либо и услужение. Мешало самолюбие, воспитанное годами чувство собственного достоинства. Дело осложнялось еще и тем, что приехал он из Советского Союза, и, хотя был французским подданным, в приеме на приличную работу ему отказывали. И никому не пожалуешься. Все частное, а с частника какой спрос?

В конце концов Огюст через своих знакомых устроил Анри на завод американской фирмы «Вестингауз» упаковщиком тормозов. Большое, чистое, светлое помещение, смешанный запах свежих сосновых досок и машинного масла, веселый перестук молотков и… десятичасовой рабочий день. Да к тому же час обеденный перерыв. Анри почти не виделся с семьей. Чтобы не опоздать на работу в Олни-су-Буа, вставал в половине пятого, а возвращался к семи вечера, и то если мастер отпускал на десять минут раньше, чтобы успел на поезд. И всего сто двенадцать франков в неделю. Едва-едва на еду. А квартира? Они и думать не могли о том, чтобы спять квартиру. Если бы не Огюст, приютивший всю семью, трудно представить себе, как жили бы они. А заболеет кто-нибудь? Был же у Жаклины приступ аппендицита. Повторится еще раз — нужно делать операцию. Операция не сложная, а заплатишь за нее все деньги, которые остались — т продажи дома и машины, да еще в долги залезешь.

Все упиралось в деньги, все требовало денег.

Сколько зарабатывали товарищи, Анри не знал. Каждый получал франки в конверте и не говорил, сколько получает. Как с мастером договорился — так и платят. Случалось такое, что иному платили за ту же работу в два раза больше, но он тебе об этом не скажет, чтобы не сослался на него, требуя от хозяина столько же. Да и как требовать! У хозяина один ответ: «Не нравится — уходи».

Каждый прожитый день уносил какую-то толику заветного фонда и наращивал чувство тревоги. Если первое время они не переставали любоваться пышной роскошью дворцов, какой-то таинственной привлекательностью улиц и как завороженные, подолгу простаивали у витрин нарядных магазинов, всякий раз находя в них что-нибудь диковинное, то спустя полгода все это потеряло свой смысл. Недоступное великолепие этой страны теперь их совсем не трогало, они стали взирать на окружающее, не восхищаясь. Даже зазывные витрины магазинов, у которых, казалось бы, не грех задержаться, больше не привлекали — зачем растравлять себя, если не можешь купить.

Как ни странно было признаться даже самому себе, но на своей кровной родине Анри чувствовал себя пасынком. Его не оставляло ощущение, что и он, и его семья отрезаны от остального мира, что они здесь как за стеклянной стеной. Смотрите, но не соприкасайтесь. Ни к кому не дотянешься, никого не дозовешься. Все чужие. Нет у тебя работы — это никого не трогает, нет квартиры — устраивайся как можешь. Завтра Огюст откажет в комнате — и что они будут делать? И Жаклине учиться не на что — в старших классах и в специальных училищах обучение платное, плата очень высокая. Скоро вне школы останется и Серж.

А отец? Он даже не пришел к поезду в Фрессеннвилле, и сразу отнял у Анри радость свидания со всем, что было дорогим и близким. Кристиан остался прежним. Дети от первого брака были ему чужие. К ним он не ходил и в гости к себе не звал. Встретятся случайно на улице, перебросятся несколькими словами — на том все общение и заканчивалось. Анри тоже встретил его на улице. Кристиан, с виду еще не старый, красивый мужчина с мопассановскими усами, ехал на велосипеде, весело насвистывая, и проехал бы мимо Анри, если бы тот не преградил ему дорогу. Без всяких чувств, не выказывая никаких эмоций, поцеловал он сына и после настоятельных его просьб пожаловал в дом к Мартине. Удостоив поцелуем Елизавету Ивановну и внуков, стал придирчиво рассматривать костюм Анри, платье невестки, обувь детей.

Спросил недоверчиво:

— Это все там купили? У них есть такие вещи? Анри укоризненно покачал головой.

— Эх вы, Европа, цивилизация… — и положил перед отцом альбомы с видами Москвы, Ленинграда и ВДНХ.

Кристиан просмотрел их, и все же сомнения его не развеялись.

— А эти… как их называют… что на ногах в России носят?

Анри переглянулся с женой — о чем это отец? Она повела плечами — тоже не поняла.

— Да он, наверное, о лаптях! — догадалась Жаклина. — Ты что, отец, в своем уме? — весело рассмеялся Анри. — Слышал о лаптях двадцать лет назад — так в голове и засело? Ты в своей берлоге даже от самых отсталых французов отстал.

— Так я же…

— Я же, я же… — не выдержав, рассердился Анри. — О лаптях так давно и прочно забыли, что, когда они потребовались для спектакля Большому театру, по всей стране искали, кто бы мог сплести. Людей в космос запускают, а ты…

Анри достал бутылку «Столичной», огромную, на двести пятьдесят штук, коробку папирос «Запорожцы», банку икры.

Чокнулись. Кристиан отхлебнул глоток и поперхнулся. Для него, привыкшего к сидру, водка была адским напитком, а папиросы после трубки, наоборот, казались легкими. Но коробка с разухабистыми запорожцами на крышке произвела неотразимое впечатление. Он нет-нет брал ее в руки, вертел, открывал, закрывал. От икры он отказался — лакомство непривычное и потому показалось невкусным.

Просидев не больше часа, он ушел, но вскоре возвратился снова, теперь уже со свертком под мышкой. Развернул — разделанный кролик. Во рту бумажка «2 кг 650 гр.».

— Сколько? — нерешительно спросил Анри, зная отца и в то же время боясь нанести смертельную обиду.

— Тысяча триста. Старых, конечно.

Анри достал две бумажки. Отец отсчитал сдачу и ушел, так и не пригласив сына к себе.

Анри опустился на стул и долго сидел молча. Стыд душил его. Лизина мать отдала им половину своего дома, а свой отец не пускает в дом. Три месяца Лизины родные не разрешали ему поступить на работу, чтобы набрался сил, откармливали, отрывая последнее от себя, а родной отец, не видавший сына целую вечность, берет с него, как барышник, деньги за ничтожного кролика… Облагодетельствовал…

Ехал бы Анри к отцу, плюнул бы он на все и вернулся назад. Но он ехал во Францию, на родину, которую любил так же, как дети любят мать, родившую их, даже когда не знают ее.

Делать Анри в Фрессеннвилле было нечего. Трудно жили здесь. Муж Мартины работал на фабрике сувениров, работал по десять часов да еще на дом брал работу. Все уже ложились спать, а он все постукивал своим молоточком, делая заготовки для сувениров. Что бы это ни было — брошки ли, серьги, настольные термометры, рамки для небольших фотографий — все имело форму замка. Получал он немного, и семья едва-едва сводила концы с концами. Шанталь тоже работала, делала картонные коробки для упаковки товаров и жила не лучше младшей сестры.

Анри с семьей уехал в предместье Парижа. Но и здесь ощущение, что ты лишний, ничейный, как киплинговская кошка, преследовало его. С каждым днем нарастало тягостное ощущение вины перед семьей. На что обрекает он жену, детей? Он еще куда ни шло, он у себя на родине. А они? Трое покинули свою страну ради того, чтобы он один жил в своей. Разве это справедливо? Он ощущал себя сыном двух матерей. Одна дала жизнь, вырастила, другая воспитала, поставила на ноги. Одна ему сродни по крови, другая — по духу. Какой отдать предпочтение? Чей он должник? Кому служить до конца своих дней?

Тоска, как зверь, караулящий свою жертву, подкрадывалась все чаще и чаще к нему и грызла, грызла, пока он не принял окончательного решения: надо вернуться обратно.

С этой мыслью Анри теперь засыпал и просыпался. Желание это было неизмеримо сильнее того, которое влекло его сюда. Тогда он был только во власти эмоций, сейчас осознал и продумал все сполна.

А на кухне, заставленной снедью, не уместившейся на праздничном столе, вел пресс-конференцию Сережка. Он захлебывался от восторга. Все ему нравилось во Франции. В школе особая система поощрения: ответил хорошо — получи талончик. Десять талончиков дают право на подарок: книжка, пластмассовый лимузин, картинка для вырезания. Взял билет в кино — и сиди два, три сеанса, пока не надоест. А фильмы какие! Стрельба, беготня, погоня! Если попадется двухсерийный фильм, то человек сорок ухлопают! А магазины игрушек! Все, все есть там, начиная от рогаток, тех самых рогаток, которые здесь приходилось делать самому, до ракет дальнего действия и летающих самолетиков. Жаль только — дорого, не по карману было. Впрочем, иногда игрушки приходили домой сами и даже бесплатно. Следи только, чтобы мама покупала стиральный порошок фирмы «Бонюкс», и обязательно найдешь в нем либо оловянного индейца верхом на коне, либо свисток, либо пластмассовую легковую машину.

Сережка демонстрирует свои сокровища, не все сразу, по одному, и приговаривает:

— Видишь! Видишь! У пас до этого не додумались. Порошок — так порошок, мыло — так мыло. А говорят, все для детей, все для детей…

Глава 17

Сквозь тяжелое забытье Рудаев ощутил на своей щеке чью-то руку. Мать? Он не открыл глаза, отдаляя ту минуту, когда надо будет выслушивать какие-то слова и самому говорить что-то. Но рука, мягкая, легкая, почти невесомая, никак не походила на материнскую. Неужели Дина? Сердце радостно дрогнуло, но тотчас радость пригасла. Он увидел себя ее глазами. Одетый, безвольно распластанный на кровати, уткнувшийся лицом в стенку. А где эта проклятая бутылка? Неужели валяется на полу, как у вконец опустившегося? И в комнате ералаш.

Рука прошлась по небритой щеке, по подбородку. Нет, это не Дина. Да и откуда мог взяться у нее ключ? Разве что мама дверь не закрыла. Так нет же, закрыла. Конечно, закрыла. Еще подергала, сам слышал. Резко повернулся, машинально поправив галстук, и глаза полезли на лоб.

— Жаклина!

— Вот и встретились снова, Боря…

Эти обычные слова, сказанные как-то особенно, проникновенно и радостно, вывели Рудаева из состояния столбняка. Он вскочил, обнял Жаклину, поцеловал в одну щеку, потом в другую.

— Ты понимаешь… — промычал виновато.

— Понимаю. Обуйся, не стой в носках.

Жаклина подняла штору, улыбнулась счастливой улыбкой ребенка, которому преподнесли долгожданный подарок.

Высокая, стройная, с модной прической, с чуть подведенными глазами, она лишь отдаленно напоминала ту девушку-подростка, которая запомнилась ему на перроне вокзала.

Не так просто было найти туфли. Одна оказалась далеко под кроватью, другая почему-то у порога.

Жаклина расхохоталась. Заливисто, безудержно. Он знал за ней это свойство — смеяться. Даже без видимого повода. Даже когда на душе кошки скребут. И не понял: пытается ли она сломать его дурное настроение, прячет ли за смехом чувство досады, вызванной его несвежим, помятым видом, или смеется от души, оттого что на самом деле не может сдержать себя.

— Можно подумать, что ты пробыла там пять лет, — благодушно сказал Рудаев.

— Неужели я постарела на пять лет? — Жаклина по-детски надула губы.

— Что ты, я имею в виду тот лоск, который ты приобрела.

— Женщины и дети быстро ассимилируются.

— Не скажи. Для этого нужно иметь особую восприимчивость.

— Укор?

— Комплимент.

— Вот посмотришь на Сережку. Настоящий Гаврош. Мы ведь жили в рабочем районе, в красном поясе Парижа, как называют там. — Жаклина вздохнула. — Все как сон. — Поправилась: — Не очень хороший сон… Ты не представляешь, Боря, как это ужасно, когда некуда себя деть. Тут бежала впопыхах в школу, чтобы не опоздать, сидела над головоломными задачами, дрожала за партой, когда плохо знала урок и боялась схватить двойку. Ничего этого не стало…

Жаклина развернула кресло, уселась в него, но только-только вошедшее во Франции в моду коротенькое платье, как ни натягивала его, не прикрывало колени. Испытывая неловкость, вскочила и стала придирчиво осматривать квартиру. Провела пальцем по запыленному подоконнику, сокрушенно посмотрела на стол, где вперемешку лежали книги, кусочки каких-то сплавов, ломоть хлеба, кепка, синее стекло. Потом перешла в кухню. Немытая посуда с остатками задубевшей еды, окурки, пустые бутылки.

— Почему два прибора? — ревниво спросила она и нахмурилась.

— Отец приходил.

— Полное алиби, — с наигранным облегчением выдохнула Жаклина. — Ну что ж, займусь уборкой. Нормальное разделение труда — мужчины сорят, женщины убирают. Впрочем, у французов иначе — мужчины помогают своим женам. Во всем решительно. Да, да, не делай большие глаза.

Каким-то залихватским движением Жаклина засучила рукава, обернула вокруг бедер полотенце и принялась наводить порядок. Рудаев не сводил с нее глаз. Хрупкие красивые плечи, складный, рюмочкой, торс. У нее была такая тонкая талия, что, казалось, обхвати ее пальцами — и пальцы сомкнутся. Вспомнил Жаклину голенастым галчонком, непременным участником всех мальчишечьих проделок. В отряде сорванцов, руководимых Юркой, она играла несколько ролей. Была и подносчиком боеприпасов во время схваток с городскими мальчишками, и медсестрой, которая оказывала первую помощь, — заклеивала пластырем ссадины и царапины, и рядовым бойцом. Бросать камни с вывертом она так и не научилась, делала это по-девчоночьи, через голову, но попадала очень метко и не раз обеспечивала победу своему отряду над исконными врагами.

— Вообще у французов надо поучиться жизнерадостности, — сказала Жаклина. — Бьет через край.

— Мы живем тяжелее всех на свете.

— Почему тяжелее? Почему? Откуда ты взял? — возмутилась Жаклина.

— Потому что мы за все и за всех в ответе. Погиб Лумумба — и у нас камень на сердце, линчевали негра — еще один, повернули китайцы не в ту сторону — мы грузим на себя и эту тяжесть.

— Да, французы в этом отношении совсем другие. Не очень принимают к сердцу то, что не касается их лично. И даже свои беды переносят легко.

— В том-то и дело, что там только свои, а у нас и свои и чужие. Мы за французов переживаем, если у них что не так. Разве не правда?

— А все-таки они очень славные, — возразила Жаклина совсем невпопад. — Удивительное дело. При всем различии они чем-то очень близки русским. Прежде всего внешне. Смешай в толпе на улице по сотне тех и других — и ты не отличишь, где русский, а где француз. По лицу, разумеется. Кое-что отличает. Особенно неистребимые у нас брюки шароварного вида. Ну и еще то, как они сидят на мужчинах. Почему-то обязательно пальцев на пять ниже законного места. Да и духовно они сродни русским. У них есть все: и радушие, и жалостливость, и чувство долга. Очень развито любопытство, усердие в работе.

Жаклина принялась рассказывать о Роже и Огюсте. Два года эти люди давали им приют да еще спорили друг с другом, у кого лучше жить Иронделям, хотя у обоих очень маленькие квартирки. Правда, Роже летом отправлял семью куда-то на берег Луары, где сколотил дощатый домик-лилипутик, который гордо называл дачей, и тогда становилось просторнее.

Жаклина говорила без умолку, по свое дело не забывала. С проворством опытной хозяйки она мыла посуду и ставила ее вертикально на решетчатую полочку. Рудаев дымил и был доволен, что не один в своих четырех стенах, которые успели уже опротиветь, — слишком густо пошли здесь беды.

— Вы что так задержались с выездом? — спросил он.

— Маме не выдавали паспорт на обратный проезд, поскольку брак, заключенный в советском посольстве, посчитали не действительным.

— Но во Францию впустили.

— А вот обратно отказали. Префектура полиции предложила родителям вступить в брак по французским законам. Это означало, что маме надо было принять подданство. Такой вариант ее не устраивал — она лишилась бы защиты со стороны советского правительства, если бы вдруг потребовалось. И действительно, выручило ее советское посольство. Выдали документ на девичью фамилию, и консульский отдел сразу оформил визу на обратный проезд.

— Как ты вошла сюда? — спохватился Рудаев. — Сквозь замочную скважину?

Жаклина расхохоталась.

— Скажите пожалуйста! Вот в такой манере спросил бы француз. Но разве я настолько тонка?

— А все-таки?

Она достал из карманчика платья ключ, повертела его перед носом Рудаева и тотчас спрятала.

«Вон оно что. Мамочка реализует свои планы».

— Мне тебя и угостить нечем, — подосадовал Рудаев. — Все запасы уничтожил.

— Зато у меня есть чем.

Жаклина выскочила в коридор и вернулась с огромной кожаной сумкой.

— Только сначала нужно побриться. Неудобно как-то принимать… даму в таком затрапезном виде.

Пока Рудаев скреб отросшую щетину, Жаклина нашла и принесла рубашку и как раз ту, которая ему нравилась больше других — темно-гранатовую с молнией.

Он признательно чмокнул ее в лоб, оставив на нем след мыльной пены.

Вернулся в кухню, надеясь увидеть накрытый стол, по он был пуст. Жаклина занялась другим делом — убирала комнату.

— Ну, вот теперь не стыдно, если кто зайдет из чужих, — сказала она, загребая веником мусор на разостланную на полу газету. — Совок не мешало бы приобрести. Ладно, я тебе французский подарю.

— Это очень правильно, что домашнюю работу делают женщины, — с наигранной убежденностью произнес Рудаев. — Я бы на такую уборку затратил полдня…

— …бесценного мужского времени, — Жаклина снова закатилась звенящим смехом, и в глазах ее заблестели влажные звездочки.

Рудаев знал, что и звездочки, и смех принадлежали ему — так смеются женщины от счастья, а не из вежливости, не из желания доставить приятное партнеру.

— Ты — как колокольчик, который звенит от малейшего прикосновения.

— И даже без прикосновения… Разгружай сумку и накрывай на стол. Фартука в этом беспризорном доме нет, но тряпка найдется?

К удивлению Рудаева, нашлась и тряпка, и даже ведро.

Он с вожделением стал выкладывать содержимое сумки на стол. Бутылка бордо, куски курицы, мисочка холодца. В полотенце — пирог с тыквой. «Это уже материнского приготовления, — сразу узнал он. — Значит, тоже снаряжала Жаклину в поход». Пакет с фотографиями. Принялся рассматривать их, но Жаклина отняла пакет.

— Это на десерт.

Рудаев потянулся за папиросой. Жаклина отодвинула пачку.

— Уже курил натощак.

Впервые за долгое время он рассмеялся и удивился тому, что не потерял способности смеяться.

— Вот это здорово! Слушай, Линка-Жаклинка, даже жены стараются не сразу ломать холостяцкие привычки мужей.

— Им надо применяться, а мне незачем, — отпарировала девушка и вдруг напустилась: — Ты что, свалил все в кучу и на этом закончил? Сервируй, пожалуйста, а я посмотрю, как у тебя получается, и отдохну. И откупорь бутылку.

Жаклина присела на стул, но долго не усидела, взялась помогать. И снова без устали щебетала. Рудаев мало вникал в ее слова, но звук ее голоса и даже бесцеремонно повелительный тон успокаивали, отводили навязчивые мысли. Но едва она умолкла — перед глазами снова замельтешили, громоздясь одна на другую, врезавшиеся в память картины. Огромная глыба металла, распластавшаяся в разливочном пролете, и сразу — склонившийся над тазом мужчина. Глыба под печью. Лицо Лагутиной. Глыба. Глаза Лагутиной. Троилин в гневе. Глаза Лагутиной. Он и тогда не понял выражения ее глаз, и сейчас, когда они появлялись, огромные, как на экране. Он всматривался в них и не мог разобрать, что они выражают. Удивление? Негодование? А может быть, боль.

— Боря, не оставляй меня одну, — услышал он голос Жаклины и даже вздрогнул — так прочно он забыл о ее присутствии.

— Прости.

— И, пожалуйста, выше голову. Ничего страшного не произошло. Вот если бы это там случилось… Кстати, страх потерять работу очень дисциплинирует.

Жаклина подвинула Рудаеву стакан вина, и он с удовольствием проглотил сухое, кисленькое, терпкое бордо. Проглотил и удивился. О чем шум? Мукузани не хуже.

Чувство голода оказалось мнимым. Отведав понемногу того-другого, Рудаев отставил тарелку.

— Расскажи мне о француженках. Красивые они?

— Всякие есть. У нас красивых больше. Вот если ты спросишь — изящные ли? — тут я вынуждена отдать им предпочтение. Там редко встретишь расползшуюся женщину. Даже в пожилом возрасте они умеют не распускать себя. От этого общий вид. Женщина утрачивает привлекательность, когда толстеет.

— Смотря на какой вкус.

— А я считаю, что если мужчине нравятся толстушки, то у него нет вкуса.

— В наших краях многим мужчинам правятся толстушки.

— Значит, у многих нет вкуса.

— Позволь, что же делать раздавшимся?

— Меньше есть. Здесь полнота считается чуть ли но доблестью, а еда возведена в культ. Нигде не едят так много, как у нас. Француженок еще отличает небезразличное отношение к своей внешности. Там жена не встретит с работы мужа в замызганном платье и непричесанная. Кстати, полнотелую женщину, как она ни будет стараться, мало украсит даже самый изысканный туалет. А здесь… Наденет дорогое платье и уже считает, что покорила вселенную. Я никогда не буду толстухой. Клянусь. — Жаклина подняла кверху два пальца.

— А ты кое-что усвоила. Не зря провела там два года.

Жаклина принялась показывать фотографии и каждую сопровождала пояснениями.

— Фрессеннвилль с птичьего полета. Как снят! Впрочем, он действительно прелестный. Там все маленькие города, необыкновенно уютны — Шартр, Блуа. Это вокзальчик. Через него проходят поезда от Аббевилля — это главный город департамента Сомма — до Ле-Трепора — это уже на берегу Ла-Манша. Знаешь какие у них поезда? Крохотные, в три вагончика, вот здесь видно. Тесные, конечно, не то что наши. А вот Орлеан.

— Это откуда Орлеанская дева?

— Не совсем. Она родилась в деревне, но жила в Орлеане, когда собирала войско для похода на англичан. Вот памятник ей. На коне. Орлеанцы очень чтут Жанну д'Арк. Она даже причислена у них к святым, и ежегодно восьмого мая, в день освобождения города, в ее честь устраиваются торжественные празднества. Для этого выбирают самую красивую девушку, одевают в военный костюм Жанны, и в сопровождении разряженной «свиты» следует она на лошади по улицам.

— Ты не жалеешь о том, что уезжала? — перевел разговор Рудаев.

— Нисколько. Наоборот, рада. Некоторые поступки надо делать хотя бы для того, чтобы потом не жалеть, что не сделал их. Папа до конца жизни тосковал бы по Франции, а обжегся — и успокоился. — Жаклина рассмеялась. — Мама у меня оказалась великим стратегом, честное слово. Ничего, что она проиграла сражение в России.

Она с лихвой выиграла его во Франции. Я, правда, потеряла два года, но, говорят, страшно терять годы, когда их остается мало. — Заметив, что Рудаев снова невнимательно слушает ее, Жаклина сникла, потускнела. — Боря, скажи по правде, я тебе не надоела? Возможно, я болтлива, назойлива…

— Нисколько. Ты говорунья. Болтливый человек чаще всего сосредоточивает внимание на пустяках и говорит о них так длинно и нудно, уснащая всякими второстепенными деталями и подробностями, что тошно становится. От таких людей, у которых рот всегда нараспашку, обалдеть можно.

— А по-русски я правильно говорю? Не смешно? Ничего не искажаю?

— Что ты, я бы сказал, ты усовершенствовалась в русском. В Чехословакии мне встретилась женщина, кстати, наша, донецкая, — послали туда на работу, так она за три года приобрела такой иностранный акцент, что я принял ее за чешку, сносно владеющую русским.

На одной из фотографий Рудаев увидел модель пятидесятитонной нефтеналивной цистерны и возле нее Анри, что-то объясняющего группе людей.

— Что за сценка? — заинтересовался он.

— О, это исторический день! — оживилась Жаклина. — На выставке Проммашэкспорта папа увидел цистерну, сделанную на нашем заводе тяжелого машиностроения. Третья часть листов для всех таких цистерн прошла через его руки. Вот он и задается. Посмотри, какое у него выражение превосходства! Как у полпреда, по меньшей мере. Выставка его доконала. Она была последней каплей на чаше весов. Если к этому прибавить еще неусыпное движение сопротивления в собственной семье…

Рудаев с радостью поплыл в извилистом фарватере воспоминаний Жаклины, который менял свое направление в зависимости от того, какая фотография попадалась ей в руки, и перемещался вместе с ней из Фрессеннвилля в Париж, из Парижа в Сен-Дени, на улочки Монмартра, на берег Сены, в Онлису-Буа.

В конце концов он понял, что перед ним сидит не легкомысленная болтушка, которой нипочем чужое горе, а неглупая и, во всяком случае, чуткая девушка. Зная, что никакие успокаивающие слова не в силах помочь ему, она и не говорила их. Только всеми силами старалась переключить его внимание, отвлечь, развлечь.

* * *

Жаклина приходила ежедневно. Приносила еду, иногда готовила. Он ждал ее прихода и нервничал, когда ока задерживалась. Ему было легко с ней, как ни с кем. Она ничего не требовала. Он мог разговаривать, мог молчать, мог даже забыть о ее присутствии. Вечером Жаклина тащила его в кино. Изголодавшись по советским фильмам, она готова была смотреть все подряд, даже но два фильма сразу. И он не возражал — чужая жизнь заставляла забывать о своей собственной.

Стали наведываться цеховики. Они редко появлялись с пустыми руками, тащили выпивку и закуску и в меру своего умения пытались взбодрить Рудаева. Жаклина не смущалась, не уходила в тень. Она великолепно играла роль хозяйки дома. Радушно принимала, угощала и ограждала своего друга от назойливых просьб выпить еще рюмочку.

— Боре довольно. У него разладилось сердце. Перебои, — напуская на себя суровость, твердила она, когда никакие другие доводы уже не помогали, и он, человек железного здоровья, ни разу не испытывавший даже легкого покалывания в сердце, сокрушенно вздыхал и говорил:

— Да, хлопцы, что-то начало пошаливать… Перестуки, перебои…

В глубине души Рудаев был глубоко признателен этой девочке. Пить ему не хотелось. Ну случился грех, оглушил себя, когда душа рвалась на части, — и хватит. Но самому отказываться было неловко — обижаются, воспринимают чуть ли не как личную обиду.

Когда появился Ревенко и выгрузил из разбухших карманов сразу три бутылки, Жаклина коршуном налетела на него.

— Все забери обратно! Слышишь? Здесь тебе не распивочная! А не то быстро за двери вылетишь!

И странное дело: Ревенко струхнул и, хотя на лице его появилось выражение неизъяснимой муки, бутылки все же снова пришлось рассовать по карманам.

Долго не заглядывали сталевары смены «В». Рудаев был уверен, что нагрянут они в полном составе, но пришли только Катрич и Нездийминога.

Отвечая на недоуменный взгляд Рудаева, Катрич объяснил:

— Шли все, но не дошли. Сенин отговорил. По Гребенщикову, дескать, вкупе панихиду служили, когда погорел, и теперь… Аналогия неподходящая. Решили по принципу представительства от трудящихся.

Мало радостного рассказали сталевары. Ходили они к Подобеду, доказывали, требовали, просили, к Даниленко ездили — ничего не помогло. Оба как сговорились — в мартене Рудаеву больше не работать.

— А в аппарат я не пойду, — твердо сказал Рудаев, будто находился перед людьми, от которых зависела его участь.

— Значит… уедешь? — растерянно спросила Жаклина, и голос ее предательски дрогнул.

Рудаев бросил на девушку быстрый взгляд и впервые почувствовал, что она со всей глубиной, со всей остротой воспринимает его боль. Почувствовал и другое: ее детская привязанность перерастала в недетскую.

Глава 18

Дела в мартеновском цехе налаживались — министерство приняло к тому меры раньше, чем это можно было ожидать. С заводов юга стали поступать эшелоны с изложницами. Отправили их и с Урала и даже из Сибири. От каждого предприятия понемногу не в ущерб, а приморскому заводу спасение. Все лучше и лучше работал пущенный в декабре мощный пакетир-пресс. Что ни пакет — то две с половиной тонны. В мульду стало вмещаться в пять раз больше металла, чем раньше. На завалке одно удовольствие — вместо пяти мульд легковеса — одна. Три печи, работавшие с продувкой кислородом, тоже основательно выручали. Они давали возможность маневрирования. Гребенщиков вынужден был принять темп, навязанный Рудаевым, — дорога назад была заказана.

И получилось: все, что подготовил Рудаев, но не успел реализовать из-за отсутствия изложниц, сейчас досталось в наследство Гребенщикову. Он пожинал плоды деятельности опального предшественника, и о нем, о Гребенщикове, вновь пошла хорошая молва. Да, характер дрянной, а цех ведет что надо.

С Межовским Гребенщиков расстался — дал понять, что в его услугах не нуждается. Ему незачем было делить лавры с научными работниками. Потом, чего доброго, будут писать: «В содружестве с учеными цех добился…» А так все заслуги пойдут в его личную копилку.

Через одиннадцать дней после аварии вошла в строй злополучная печь, пятую остановили на плановый ремонт, и потекла нормальная цеховая жизнь с работой по графику, с выпуском металла по заказу, без простоев и прочих неприятностей.

В глубине души Гребенщиков даже был рад, что все получилось именно так, а не иначе. И при нем были бы перебои с изложницами, и при нем, возможно, произошла бы авария. Но его миновала чаша сия. Он отсиделся в резерве и вышел из переделки чистеньким. Теперь авторитет его как производственника несомненно вырастет. Все убедились, что без него не обойтись, что он был и остается незаменимым.

А вот Рудаев допрыгался. Куда теперь пойдет он, уволенный с завода за крупнейшую аварию? Вряд ли предложат ему хорошую работу в министерстве. Вернется в Макеевку? Но там директор не особенно жалует перебежчиков. Отпускали Рудаева с неохотой, уговаривали, чтобы остался, а ушел — вычеркнули из памяти. Да и здесь вычеркнули. Справедливо? Кое-что полезное, если говорить по совести, он для цеха сделал. Нет, со времен Шекспира ничто не изменилось в этом мире. По-прежнему «…грехи людей мы режем на металле, их доблести мы чертим на воде».

Неизвестно, как сложилась бы судьба Рудаева в дальнейшем, но о нем не забыл Даниленко. В очередной свой приезд на завод, разобравшись с неотложными делами, заперся в кабинете с директором и с секретарем парткома.

Троилин был непреклонен.

— На завод не возьму. Все знают, что я его уволил, уволил справедливо, и пятиться назад мне не пристало. Он мало того что напакостил, так еще убирать за собой отказался. А ему было бы полезно попотеть на ликвидации аварии. Знал бы, как их делать.

— Подумаешь, заслуга — добил подбитого, — зло буркнул Подобед.

— Но куда его девать? Куда? — беспомощно развел руками Троилин. — С Гребенщиковым ему не работать — перегрызутся. В старый цех? Там у меня все на местах. Куда? Посоветуйте, товарищ секретарь парткома, если можете. Между прочим, это и ваш кадр. Вы за него тоже ратовали.

У Даниленко погасла папироса, но он не заметил этого и усиленно гонял ее из одного угла рта в другой.

— Хорошо. Давайте разложим все по полочкам. Уступи Рудаев нашему нажиму в декабре — что произошло бы?

Троилин угадал, куда гнет секретарь обкома, и предпочел промолчать.

— Такая же авария, но только еще раньше, — ответил за него Подобед.

— Получается, что моральная ответственность за аварию легла бы на нас, — живо подхватил Даниленко. — А если бы его поддержали, когда остановил печь, — все было бы в порядке. Но не поддержали. Выходит, и наше рыльце в пушку. Так или не так?

— Так, — согласился Подобед.

— А если так, почему отдувается один? — Даниленко в упор посмотрел на Троилина. — Поспешил наказать, чтобы самого не наказали. Меры, мол, приняты, виновник получил по заслугам. Были такие мысли? Скажешь «нет» — не поверю. Это старо как мир — найти козла отпущения.

— А куда мне девать его? — Троилин готов был уступить настояниям Даниленко, но ничего подходящего предложить не мог. — Разве что в техотдел?

— Ему бы работу поживее, чтобы мог приложить свою буйную энергию.

— В отдел технического контроля?

— Наплачешься. В этом отделе нужно уметь и вашим и нашим. Такое ему чуждо.

Даниленко выбросил наконец изжеванную папиросу, взял другую, но закурить не закурил. Стоял и старательно мял ее.

— Игнатий Фомич, скажи откровенно, ты лично проектом конверторного цеха интересовался? — спросил неожиданно.

— А что им интересоваться? Типовой проект. Такой цех в Тагинске выстроили, теперь у себя строим.

Даниленко разобрала злость на Троилина. Так смиренно, не преломляя через призму своего инженерного мышления, принимать то, что исходит свыше.

— Типовой? Какой может быть типовой на новое производство! Типовой — это уже обкатанный, проверенный. А этот об… плаканный. Что, скажешь, в Тагинске хорошо цех работает?

— А мне откуда знать, как он там работает? — в спою очередь, вспыхнул Троилин. — Было время, когда мы сводку получали о работе заводов. Потом настало другое: не поедешь — не узнаешь. А поехать посмотреть — так разве вы отпустите?

— Вот тут Игнатий Фомич прав, — вступился за директора секретарь парткома.

— А потом начинаете… Кругозор, завод перерастает директора… Перерастет, когда… — Троилин нервничал, но лицо его этого не выдавало.

— Тут он тоже прав, — снова поддакнул Подобед. Даниленко метнул на него насмешливый взгляд.

— Скажите пожалуйста, какой арбитр нашел голы засчитывать! Один — ноль, два — ноль. Ты лучше предложи что-нибудь.

— Могу. Только жду, чтобы вас осенило, — принял вызов Подобед. — Начальство любит само додумываться. В крайнем случае выдавать чужие мысли за свои.

— Куда? — скептически спросил Троилин.

— Начальником строящегося конверторного цеха.

— Аварийщика? Что люди скажут? Тоже мне наказание нашли!

— Умные не поймут, а дураки нам не указ.

— Правильно, парторг, — согласился Даниленко. — Посмотрим, как он будет осваивать это дело. Надо свои кадры готовить.

— Да какой из него конверторщик! Он такой цех в глаза не видел! — упирался Троилин.

— Не боги горшки обжигают, — раззадоренный таким горячим сопротивлением директора, заметил Подобед.

— Но обжигают их мастера! — продолжал упрямиться Троилин.

Даниленко подошел к вешалке, стал одеваться. Это означало, что решение принято и оспариванию не подлежит.

— Пошлешь его в Тагинск, потом в Кривой Рог. Пусть осваивает производство. А для очистки совести и чтобы не связывать себе руки, можешь назначить не начальником, а исполняющим обязанности — и. о.

Часть третья

Глава 1

Тагинск. Новый город, новый завод, новые люди. И совершенно новый, незнакомый Рудаеву технологический процесс. Вместо огромных печей — два конвертера грушевидной формы, два металлических диффузора, выложенных огнеупорным кирпичом. Они работают попеременно. Наклонят один, зальют в него жидкий чугун, поставят вертикально и начинают продувать кислородом. Полчаса бушует над конвертером огненная буря, потом его валят на бок и выливают готовую сталь. Сто тонн стали. Споро и просто. Но простота эта кажущаяся. Процесс быстротечный, надо принимать и реализовывать решения молниеносно. Возле мартеновской печи можно походить и подумать, а здесь раздумывать некогда, иначе собьешься с ритма. А ритм связывает два конвертера воедино — пока продувают чугун в одном, другой подготавливают к продувке. Ритм в этом цехе — все. Ритм и темп.

Рудаев быстро вжился в обстановку цеха. Он намного меньше мартеновского. Не нужно мотаться из конца в конец, чтобы увидеть, узнать, что делается. Отошел от конвертера несколько шагов — и весь разливочный пролет как на ладони. И людей значительно меньше, и громоздкого оборудования нет. Если, на беду, и произойдет авария, то потеряешь не шестьсот, не девятьсот тонн стали, а всего сто. Не мало, но и не так уж много.

Об этом тоже думает Рудаев — еще саднит, ноет рана, полученная в Приморске. Он часто уходит туда мыслями. Днем эти уходы редки и кратковременны. Некогда. Множество дел, множество тонкостей, которые нужно познать, освоить и потом преподать другим. А вот ночью не просто бывает отбиться от скопища жёваных-пережёваных мыслей. Они словно ждут, притаившись, своего часа и, стоит погасить свет, наваливаются разом со всех сторон. И пробуждение у него беспокойное. Он быстро вскакивает на ноги, второпях бреется и бежит на завод, чтобы не дать волю воображению, чтобы за порогом цеха оставить своих преследователей.

Ему все время не хватает рядом Жаклины. Он привязался к ней. Как-то незаметно, но прочно вошла она в его душу и хоть немного заполнила образовавшуюся пустоту. Она не дает забывать о себе, через день шлет письма, держит его в курсе всех событий. Получили квартиру, хорошую, трехкомнатную, неподалеку от его дома. Рабочие цеха устроили новоселье, нанесли подарков. Троилин прислал радиолу, она очень кстати — пластинки у них есть. Анри работает на старом месте — режет листовой металл, а по вечерам строчит письма во Францию. Восторженные. Теперь на заводе «Вестингауз» решат, что он не иначе, как большевистский агитатор — то будоражил людей рассказами о России, теперь мутит письмами. Устроилась на работу в техотдел. Переводчицей с французского. Очень трудно — кроме языка нужно знать и технику.

Он ответил только одним письмом. Писать ему не о чем. Не о заводе же. Даже о городе он не может написать ни строчки. Как приехал — так и закопался в цехе. Кто знает, сколько времени у него в распоряжении. В любой день могут отозвать, и он должен вернуться во всеоружии.

Последнее время внимание его стало раздваиваться. Один за другим увидел он недостатки проекта. Многое можно было простить его авторам — это первый цех такой мощности, но налицо были ошибки, которые ничем не оправдаешь. Ни один мостовой кран ни с какой стороны не подходил к конвертеру. Случись что с приводом — конвертер не повернуть, не свалить на бок, не удалить с помощью крюка. Настыли металлы, которые образуются в его горловине. Приходилось прибегать к допотопной технике — ломик, кувалда. Ко всему котлы не вмещали всего потока газов, бурно вырывавшихся из конвертера. Чтобы они не захлебывались, надо было сдерживать процесс, давать меньше кислорода, иначе значительная часть дыма шла мимо них, загрязняя атмосферу в цехе.

— С вами проекты согласовывали? — спросил как-то Рудаев начальника цеха.

Тот горько усмехнулся.

— Обсуждали где-то в келейном порядке. И не было там людей, которым предстояло работать в цехе. Вообще с заводов людей для проформы пригласили, к их голосу не прислушались. И вот результат: будку, где сидит дистрибуторщик, прилепили рядом с конвертором. Человек отсюда ничего не видит, наклоняет конвертор по команде: чуть вперед, чуть назад.

— А где следовало бы ее поставить? — допытывался Рудаев.

— Вон там, у наружной стены пролета. И обзор что надо, и полная безопасность… А то при каждом выбросе металла стекла летят. Видите, сетку металлическую поставили, чтобы предохранить людей от осколков.

— Вы правы, — согласился Рудаев. — А если еще покопаться, то и шлакоуборка забыта, и очистка трубок котлов от нагара не предусмотрена.

— Да, трубки никудышные, текут, и из-за каждой приходится стоять по три часа.

Харитонов долго распространялся о вреде некритического копирования капиталистической техники, в основе которой лежит выгода предпринимателя, а не создание удобств для рабочих, о необходимости назначать начальников цехов не тогда, когда цех построен, а когда его только проектируют, говорил, что необходимо самое широкое обсуждение проектов новых цехов — строим-то на долгие годы. Смешно тратить миллионы на проект, десятки миллионов на строительство и экономить на консультации с заводскими специалистами. Вот это как раз та копеечка, которая рубль не бережет.

— Дело не только в этом, — решил поделиться и своими соображениями Рудаев. — Беда еще в том, что в проектных институтах сидят люди, не нюхавшие завода. Допустить просчеты им раз плюнуть, а исправлять — и сложно и не хочется. Одолевают кичливость, зазнайство — рудименты тех времен, когда работники институтов считались людьми первой категории, а те, кто на заводах, — второй, когда на заводах, собственно, и инженеров-то не было — одни практики.

После этого разговора Рудаев засел в техническом отделе. Недоработок, ошибок в проекте конверторного цеха оказалось множество. И самая чудовищная ошибка была допущена в расчете котлов. Технологи почему-то вдвое занизили количество отходящих газов, а энергетики рассчитали котлы на среднеарифметическое их количество, не приняв во внимание нагрузку во время пик. В чем-то можно было здесь провести аналогию с московскими станциями метро в часы пик, когда сотни людей толпятся на подходах к эскалаторам. И вот по этому проекту, не изменив его ни на йоту, строится цех в Приморске. Почему? Спешка? Дорого обходится такая спешка государству. И как это получается, что ошибки не исправляют, а множат. Видят, осознают, иногда каются — и… множат.

Надо бить тревогу, надо протестовать. Но кто прислушается к голосу профана в этой области, да еще человека с запятнанной репутацией? Ему прежде всего необходимо приобрести союзников, заручиться поддержкой. Кого? Троилина? У него хватит технической смекалки, чтобы вникнуть в недостатки проекта, но не хватит мужества поставить вопрос ребром, тем более что он находится под влиянием Гребенщикова, а тот, работая куратором по строительству конверторного цеха, ни словом не обмолвился о его недочетах и, защищая себя, не станет хаять проект. Больше того, постарается убедить директора, что Рудаев предпринял демарш, намереваясь подложить свинью руководству завода, изобличить его либо в техническом недомыслии, либо в отсутствии гражданской смелости, доказать, будто все кругом — не больше чем сторонние наблюдатели, только он один правоверный, принципиальный. Но стычка в масштабе завода, какой бы характер она ни носила, не- так уже пугает. Вот если придется схватиться со строителями, с проектным институтом, да не с одним! Моська лает на слона. Остается рассчитывать на Даниленко. Этот все поймет. Завод для него — кровное детище, он несет за него моральную ответственность. Помимо того он достаточно закален в столкновениях с противниками любой категории.

Рудаев по-прежнему ходил в цех, но уже не столько смотрел, как работают люди, сколько расспрашивал их. Учуяв его жажду пойти в бой с открытым забралом, они охотно начиняли его своими соображениями. Не каждый мог сказать, как надо переделать тот или иной узел, но почти каждому было известно, где таятся огрехи, в чем они.

Окончательно убедившись в том, что позиции его правильны, Рудаев шлет Даниленко телеграмму с просьбой направить на завод проектировщиков и специалистов-конверторщиков. Шлет, хотя и знает, что негде тому взять специалистов, раз в области только один конверторный цех, да и он старый-престарый. Об этой своей акции сообщает Троилину — тот не любит, когда нарушают иерархию.

Даниленко молчит, возможно, его нет на месте, а Троилин откликается мгновенно достаточно выразительной телеграммой: «Вашей инициативностью сыт по горло».

Чтобы не терять больше времени, Рудаев отправляет телеграммы сразу в шесть адресов, включая Комитет народного контроля. Текст тревожный: «Прошу приостановить строительство конверторного цеха на приморском заводе до устранения грубейших просчетов типового проекта. Повторение ошибки — это преступление».

Отправил — и задумался. Перехватил. Забыл о дипломатии, о субординации, о последовательности обращений в инстанции. Но если идти по ступенькам, а их много, как раз дойдешь до последней, когда цех будет закончен. Сейчас еще есть возможность воевать, и воевать нужно на широком фронте. А что телеграмма резка и неумеренно категорична, так это, пожалуй, даже к лучшему. Звучит как сигнал бедствия, как SOS, и хоть кого-нибудь встревожит.

Не было бы у него печального опыта делать уступки, возможно, он повел бы себя иначе. В самом деле: стоит ли так уж испытывать свою судьбу? Ведь не зря существует спасительная русская пословица, оправдывающая пассивность и смирение, — «Плетью обуха не перешибешь». Придерживаясь этой житейской мудрости, можно спать спокойно, особенно если считать за обух всякого, кто хоть чуть выше тебя по должности. В его положении, исходя из инстинкта самосохранения, самым правильным было бы притихнуть на некоторое время. И что ему, больше всех надо, что ли? Существует проект, разработанный и утвержденный, не суйся поперек батьки в пекло. Но разве он не перестал бы уважать себя, если бы стушевался и смолчал?

А почему молчат другие? Гребенщиков, к примеру? Не обнаружил недостатков в проекте — это одно, это можно простить, но если смотрит на них сквозь пальцы… А сами проектировщики? Им-то наверняка прожужжали уши, и «комплиментов» они нахватались достаточно, однако помалкивают.

* * *

Директор Южгипромеза Эммануил Семенович Штрах явился в Тагинск вопреки своему желанию. Он должен был выехать в санаторий, чтобы подлечить расшалившуюся печень, а пришлось отсрочить выезд и лететь сюда. Конвертерный цех он не проектировал. Его институту поручили привязать существующий типовой проект к площадке приморского завода.

Задание было срочное, выполнили его вовремя, и на этом функции института заканчивались. Теперь изволь, залезай в дебри. Анализируй, сопоставляй, давай свое заключение по проекту старших коллег, а с этими коллегами у него давно натянутые отношения. Не все их рекомендации он принимает, не всю продукцию оценивает первым сортом, и лишние передряги ему ни к чему.

А тут еще прелести путешествия. В самолете у Штраха разболелась голова, при взлете заложило одно ухо, при посадке другое. Долго пришлось ждать поезда из Свердловска, в Тагинске не достал такси, пришлось ехать в битком набитом трамвае. И вдобавок эта лестница, крутая, высокая. Испытания не для шестидесяти лет и не для его здоровья.

Рудаева он нашел в экспресс-лаборатории — там ему демонстрировали новый метод быстрого, почти мгновенного определения углерода.

Обрадовавшись, что его вопль все-таки услышан, Рудаев стремительно бросился навстречу Штраху, держа наготове пятерню, но тот сразу охладил пыл:

— Это вы, молодой человек, подняли шум на всю страну?

Приземистый и коренастый, в большой меховой шапке, из-под которой хищно выглядывали узкие колючие глаза, он был похож на рассерженного ежа, вытесненного из своего логова.

«Кренись, Борис, начинается», — придержал себя Рудаев и ответил коротко:

— Я.

— Показывайте, рассказывайте, — потребовал Штрах.

— А может, это лучше сделает начальник цеха?

— До него дойдет очередь. Шумит не он, а вы. С вас и начнем.

День для Рудаева был удачный. Оба конвертера стояли. Один на внеплановом ремонте — промывали котел, другой на аварийном — заваривали трубки, и можно было, не подвергаясь опасности, внимательно осмотреть все участки. Штрах надолго задержался на шлакоуборке. Здесь по предложению цеховиков были установлены подвижные щиты, направлявшие весь шлак и мусор в специальный вагон. Проектировщики этого не предусмотрели, шлак первое время ссыпался на пути, по которым ходила сталевозная тележка, и его приходилось убирать лопатами. С повышенным вниманием осматривал Штрах шланги для подачи кислорода и крепления. Они были гораздо надежнее предложенных институтом. Поднялся и к котлам, хотя его одолевала одышка. Даже заглянул в один из них, просунув голову в лаз.

Вот тут, на площадке, он попал в плен к цеховикам. Узнав, что приехал директор проектного института, они обрушили на него нескончаемый ворох претензий и жалоб. Штрах не стал ссылаться на то, что к этому проекту не имеет никакого касательства, вытащил блокнот и добросовестно записывал все, что ему выкладывали. Он явно нервничал. Шевелил бровями, сердито покряхтывал.

Спустились вниз.

— Ну как, Эммануил Семенович? — осведомился Рудаев.

— Никак, — отрезал Штрах. — Все это может быть учтено в следующем проекте, который будет делать наш институт для днепровского завода. А у вас проект типовой, и вы уже в том возрасте, когда пора понимать: существует незыблемость установленных сроков и экономическая целесообразность. Представляете себе, что значит переделывать проект по ходу строительства?

— Да. Надо многое начать сначала и даже больше того: демонтировать металлоконструкции, взорвать фундаменты и заложить новые, заказывать двухсоттонные заливочные краны, потому что пролет необходимо расширить.

— А ваши прокатные цехи будут по-прежнему голодать без металла?

— Будут. Но это все окупится теми выгодами, которые даст нам первоклассный цех.

— Знаете что, дорогой, такую проблему не нам с вами решать, — заключил Штрах и попросил проводить его к начальнику цеха.

Рудаеву очень хотелось присутствовать при этом разговоре, но Штрах демонстративно попрощался с ним в приемной.

На следующий день Рудаев тоже не дал покоя Штраху. Несколько раз подходил к нему в цехе, навязывался с разговором, пытался урезонить его, расшевелить, привлечь на свою сторону.

Но Штрах стоял на своем.

Так он и уехал, не сказав Рудаеву ни одного обнадеживающего слова.

Глава 2

Гребенщиков долго раздумывал над простым, казалось бы, вопросом: стоит или не стоит идти на технический совет? Он с удовольствием поломал бы это рудаевское нововведение. Оно было противопоказано всему складу его характера, его нормам поведения. Но он уступил еще вчера, когда, выслушав приглашение Сенина, не выпроводил его из кабинета. Растерялся. Не он, Гребенщиков, вызывает его, а его, Гребенщикова, приглашают. Хоть и достаточно вежливо, но так, будто не ждут от него отказа. Он даже не поинтересовался повесткой дня. Пусть обсуждают что хотят, пусть выносят любые решения. А Сенин чего стоит! Тихоня, флегматик, а сколько независимости! Тогда выкинулся осетром на берег — отказался работать на третьей печи, а теперь стал председателем техсовета, заправилой и совсем уверовал в то, что влияет на ход истории. Лучше всего было бы просто игнорировать эту «шарашкину контору», не пойти и в дальнейшем не ходить. Но партком завода одобрил начинание, даже перенес его в другие цехи, и на новом этапе не хотелось портить с ним отношения.

Скрепя сердце Гребенщиков все же пошел на совет, хотя немного поиграл на нервах людей — заставил себя ждать минут пятнадцать.

Красный уголок, к его удивлению, был полон. Его ждали, без него не начинали. Сенин многозначительно посмотрел на большие стенные часы и предоставил слово сталевару Запорожстали Корытко.

Лукавоглазый, широкий в плечах, одетый с иголочки, Корытко с указкой в руке подошел к чертежам, развешанным на стене, и стал рассказывать об изобретенной им машине для заправки порогов. У него густой начальственный басок и манеры опытного докладчика. Гребенщиков видел его впервые, по наслышан о нем достаточно. Механик по основной профессии, вернувшись с войны, Корытко освоил сталеварение и сделал несколько изобретений. Начальник цеха освободил его от работы на печи, дал возможность заниматься только разработкой и реализацией новаторских предложений. Изобретения оказались настолько значительными, что многие заводы охотно ухватились за них. Многие, только не приморский.

Гребенщиков на чертежи не смотрел. Он прыгал взглядом по лицам и видел, что люди слушают заинтересованно.

Особенно подручные сталеваров. Им при заправке порогов даже с помощью бункера приходилось немало поворочать плечами в зоне высоких температур. Машина Корытко совершенно освобождала от физического труда, да еще экономила десять минут времени.

Гребенщиков не привык держаться пассивно. И сейчас он не выдержал, спросил о стоимости машины, о ее надежности, об экономических показателях.

Корытко тоже видел Гребенщикова впервые, но о его норове был предупрежден. Он терпеливо выслушал Гребенщикова и попросил больше не прерывать — возможно, вопросы отпадут сами собой, когда закончит информацию.

Сообщение Корытко действительно было настолько обстоятельным, что, казалось, спрашивать его не о чем. Однако Гребенщиков не спасовал, не сложил оружия. Сказал однажды «нет» — надо и впредь выдерживать линию. Пусть убедятся лишний раз, что решения начальника цеха окончательны и пересмотру не подлежат.

— А у вас в цехе такие машины работают или вы только другим рекомендуете? — спросил он, в присущей ему язвительной манере.

— Работают.

— Напрасно. Экономия грошовая, вы сами сказали, а механизм требует квалифицированного ухода.

— Зато вот этот механизм не требует ухода. — Корытко размашисто похлопал себя по заплечью. — Что ж, продолжайте выезжать на человечьем паре.

— Дудки! Хватит! — раздался хрипловатый голос Пискарева, и люди заулыбались. Кто сдержанно, а кто и во весь рот.

Сенин предложил высказываться, и, к удивлению Гребенщикова, нашлось сразу несколько желающих. «Раньше не поднимали перья, если видели, что начальник настроен скептически», — с болью отметил Гребенщиков.

Ревенко сидел дальше всех, но именно ему Сенин предложил слово — был уверен, что тот задаст правильный тон, начнет с высокой ноты.

— Рабочий человек имеет хорошее свойство — никому не жаловаться на усталость. Особенно молодняк, — заговорил Ревенко. — Весь выложится, а хорохорится. Даже жене показать стыдится, чтобы не расстраивалась, не подумала, будто ты слабак. Но этим нельзя злоупотреблять. Появляется возможность облегчить труд — надо ее использовать. И не всякое мероприятие следует взвешивать рублем. Что греха таить, товарищи, перво-наперво у пас рубль. Если так подходить, то и вентиляцию в цехе на кой ляд делать. Какая от нее экономия? Только лишний расход на электроэнергию. И газированная вода в таком случае не нужна. А машина Корытко не только силы сберегает, но и рубли. Я считаю, внедрять ее надо безоговорочно.

Есть неписаный закон, свято выполняемый в рабочей аудитории: высказал один мнение, которое разделяют все, другие пересказывать то же своими словами не станут. Так получилось и на сей раз.

Сенин выжидательно посмотрел на начальника. Тот молчал. Поставил вопрос на голосование — все «за». Кто может быть против облегчения труда?

Стали намечать сроки и исполнителей. Механику цеха сделать то-то, отделу снабжения завода достать то-то, начальнику цеха издать приказ об изготовлении машин.

Гребенщиков крепился, хотя внутренне негодовал. «Распустились вконец, обнаглели. Будто нарочно испытывают терпение, подстрекают, чтобы сорвался». Бросил испепеляющий взгляд на секретаря партбюро. Окушко сидел с невозмутимым видом, принимая все как должное.

Когда утвердили решение, Сенин сказал:

— Андрей Леонидович, у нас уже заведено, что начальник цеха сразу сообщает — поддерживает он решение технического совета или нет, причем, если нет, то объясняет почему.

Наступила длительная пауза. Гребенщиков почувствовал себя загнанным в угол. Очень не хотелось сдаваться, однако надо соблюсти приличие. И он расщедрился, но только на одно слово: «Да».

— Доброе начало — половина дела, — с облегчением произнес Корытко и снова взял указку. — Горели у нас вовсю задние стены. Заправляли их огнеупорной массой, а она отлетала и сыпалась в шлак. А сейчас как воскресли.

Он рассказал о торкрет-машине, которая с такой силой бросает на заднюю стенку полужидкую массу, что пристает она крепко-накрепко и держится очень долго.

— Проблема стойкости задней стенки у нас решена, — заключил он. — Стоит от холодного ремонта до холодного ремонта. О лопате совсем забыли.

— Если это так просто, — Гребенщиков жиденько улыбнулся, — то почему на других заводах вашим методом пренебрегают?

— А действительно, почему? — переспросил Корытко, делая широкие глаза. — Почему, например, в вашем цехе этого нет? Впервые узнали? Не может быть, в печати сообщалось. Не поверили? Трудно не поверить. К тому же на Западе этот метод широко применяется. Нам не верите — капиталистам поверьте. — Повернулся к собравшимся, сказал с горечью: — Живем, словно разделенные рубежами. Кое-кому за эти рубежи мешает проникнуть лень. С некоторых заводов мы у себя в Запорожье видим людей, а с вашего почти никого. Только Рудаев заглядывал и, кстати, не напрасно — продувка кислородом от нас сюда перекочевала. Мешает и другой фактор: каждому, видите ли, хочется быть первооткрывателем. Тут тебе и лавры, и литавры, и гроши. А за перенос опыта платят меньше. Какой из этих фактов у вас превалирует — не знаю. Может, вы знаете?

— Вы, собственно, для чего сюда явились?. Задавать нам вопросы? — сманеврировал Гребенщиков.

Корытко посмотрел на него со снисходительным пренебрежением. Хотя слегка косящий взгляд его не совсем попадал в цель, тем не менее он был достаточно выразительным.

— Як вам не набивался, — сказал он. — У меня на своем заводе дел хватит. Меня пригласил сюда Рудаев.

В комнате одобрительно зашушукались, и Гребенщиков вспомнил слова жены: «Люди уже не те стали, Андрей, и это процесс необратимый».

— Я могу объяснить, почему на других заводах торкретирование не пошло. Честно, — продолжал Корытко. — Решили переделать машину по-своему, чтобы ихней считалась. Премии больше. А результат — ни машины, ни премии. Почему? Мы свою машину долго отрабатывали, днями и ночами мучились…

— Однако на замученного вы не похожи, — ядовито ввернул Гребенщиков.

— Это потому, что я не у вас работаю, — походя обронил Корытко и, как ни в чем не бывало, продолжал рассказывать об ухищрениях непрошеных соавторов.

Гребенщиков словно ждал повода, чтобы осложнить еще не сложившиеся отношения с техсоветом. Он посидел еще немного с отсутствующим видом и, провожаемый настороженными взглядами, вышел.

* * *

В девятнадцать пятнадцать он вернулся домой. Позвонил, хотя ключ от квартиры был с собой, — любил возвещать о своем прибытии продолжительным, требовательным звонком, любил, чтобы его встречали.

Против обыкновения дверь открыли дети.

— А у нас какой-то дядя, — таинственно шепнула Светочка, расценивая такое событие как чрезвычайное происшествие.

— Какой? — нахмурился Гребенщиков.

— Веселый. Что-то все рассказывал, все рассказывал, а мама все смеялась, все смеялась…

В коридоре стоял табачный дым от папирос довольно посредственного качества. Это тоже было грубым нарушением домашних устоев, и Гребенщиков отметил про себя, что Алла окончательно вышла из повиновения.

Он долго мыл руки и умывался. Поглядывал на ванну. После работы он, как правило, двадцать минут отлеживался в воде, вспененной специальным шампунем, слушал, как с легким хрустом лопаются мыльные пузырьки, и выходил бодрым, свежим. Ванна словно смывала и усталость, и раздражение, которое накапливалось к вечеру. Сегодня она была особенно нужна ему. Этот непонятный техсовет, этот Корытко. А потом еще бурный разговор с Троилиным. В который раз пытался он убедить Троилина, что пора снова вернуть экспресс-лабораторию в подчинение цеха, — это ему нужно было, собственно, для того, чтобы избавиться от Аллы, — применил все методы воздействия, даже унизился до просьб. Ничто не помогало. Ему нестерпима была мысль, что жена по-прежнему будет ходить на рапорты, и на утренний, и на дневной, и связывать его своим присутствием. Он не мог вести при ней рапорт так, как вел без нее. Она ни во что не вмешивалась, только не спускала с него глаз, но этого было достаточно, чтобы он придерживал себя. Конечно, ни для кого не было загадкой, кто обуздывает его, и, наверное, потому он с лихвой отыгрывался потом на людях в цехе. В общем — раздвоился. На рапортах — официальная часть — скрупулезный разбор, технический анализ, поучения и наставления, на рабочей площадке — художественная часть — шум, гром, брань. Главный метод воспитания — публичное воздействие — выбит у него из рук. И о Рудаеве каждый день что-нибудь напоминало. Прямо или косвенно. Из-за него приходится форсировать ход печей, он привил людям дух непокорности. А тут еще этот чертов Корытко. И надо же было напомнить, что Рудаев, не в пример другим, бывал на Запорожстали. Ему легко бывать. Попробуй, когда тебе стукнуло полсотни, поболтайся по заводам вместо отпуска. Как ты будешь себя чувствовать, как будешь тянуть одиннадцать месяцев?

Бросив еще раз сокрушенный взгляд на ванну, Гребенщиков направился в гостиную с твердым намерением выдворить нахала, который позволил себе задымливать квартиру.

К его крайнему изумлению, это был Корытко. Он сидел в непринужденной позе хорошо настроенного человека и беззастенчиво пыхтел папиросой. Пепельница с горкой окурков стояла перед ним, и зоркий глаз Гребенщикова заметил окурки с розовой каймой — от губной помады.

Но самое грустное заключалось в том, что тут же была Валерия Аполлинариевна. Даже чад не мешал ей принимать участие в общем, должно быть, довольно оживленном, разговоре. С блаженной улыбкой приглядывалась она к пришельцу.

— Чем обязан проявлению высочайшей милости? — выспренно спросил Гребенщиков, остановившись посредине комнаты.

Алла перевела растерянный взгляд с одного на другого. Она поверила Корытко, что муж обрадуется этой встрече, и сейчас силилась разгадать: обманул ее гость или сам обманулся?

— Вы извините, Андрей Леонидович, за неожиданное вторжение, — учтиво, без тени наигрыша, сказал Корытко, — но у меня не было другого выхода. Мой поезд уходит ночью, я не могу уехать, не поговорив с вами. Искал вас в цехе после техсовета, но не нашел.

Почтительный тон сталевара не убавил у Гребенщикова желания немедленно выпроводить незваного гостя, но сделать это в присутствии Аллы, а тем более матери, не решился. Пришлось пригласить его в кабинет.

Корытко забрал с собой пепельницу, удобно пристроился на диване и, мельком оглядев замысловато оформленный кабинет, чему-то улыбнулся. Гребенщиков закрыл дверь в гостиную, сел за письменный стол. Так он чувствовал себя отгороженным от своего недоброжелателя и обязывал того держаться в рамках официальности.

— Итак, что еще намерены вы возвестить мне?

В вопросе Гребенщикова проглядывало явное желание поскорее закончить еще не начатый разговор.

— А что, если мы обойдемся без выпадов по отношению друг к другу? — обезоруживающе-миролюбиво произнес Корытко.

— Попробуем. Вы по поводу своих машин?

— Из-за своих машин я не рискнул бы прийти к вам на квартиру. Кстати, мне что-то расхотелось, чтобы вы внедряли их.

— Вот как? Почему?

— Лучший способ угробить любое дело — это отдать его людям, которые настроены против него. — Папиросу из вежливости Корытко не зажигал, держал ее наготове. — У меня вопрос более общего порядка. — Он извлек из кармана диаграмму, положил на стол. Густая сеть линий испещряла ее. — Поступление рацпредложений по цехам вашего завода. Все кривые неуклонно ползут вверх. Видите? А вот эта, по вашему мартену, затухающая кривая. Потом резкий взлет вверх, а потом еще более резкий спад.

До Гребенщикова сразу же дошла убийственная доказательность необычной кривой. Подъем совпадал с его уходом из цеха, спад — с возвращением в цех. Апогей при Рудаеве. Это обстоятельство до сих пор проходило мимо его внимания.

— Простите, я могу узнать, с кем имею честь? — нашелся Гребенщиков. — Если просто со сталеваром чужого завода, то какое ему дело до этой кривой?

Корытко развернул удостоверение члена правления Общества изобретателей и рационализаторов, протянул Гребенщикову.

— Мне предстоит делать сообщение на правлении, я собираю материалы по заводам.

— И вы хотите сказать, что кривая эта зависит… — начал было Гребенщиков, но Корытко прервал его.

— Я ничего не хочу сказать. Я пришел послушать вас. Как вы объясните ее?

Гребенщиков рассмеялся ему в лицо.

— Ах, вот в чем причина вашего экстраординарного визита! Решили оказать давление громким титулом, чтобы… протолкнуть свои машины.

У Корытко резко закосили глаза, и Гребенщиков решил, что добился своего. Сейчас пришелец поднимется, уйдет, и ему не придется давать ответ на этот каверзный вопрос. Но выдержка у Корытко оказалась железная.

— Отложим психологические изыскания на потом, — хладнокровно произнес он. — А пока… разъясните все же характер загадочной кривой.

— Существует старая истина, — снова беззастенчиво вильнул в сторону Гребенщиков. — Один простак может потребовать больше разъяснений, чем это в состоянии сделать десять мудрецов.

Корытко молчал. Рассматривал Гребенщикова с любопытством. Как диковинку.

— А все-таки? — спросил он после длительной паузы.

— По-видимому, здесь действует закон приливов и отливов, — буркнул Гребенщиков.

— Странно, какое тут влияние может оказывать луна. Во всех других цехах вашего завода, нашего завода, всех заводов нарастающий прилив, а вот в вверенном вам… четыре месяца подряд прилив, потом…

— Ничем не могу помочь. — Гребенщиков крутанул вертящееся кресло, встал. Но гость не последовал его примеру. Раскурил папиросу и сидел молча, поглядывая то на оранжево светившийся пепел, то на хозяина.

Гребенщикову до скрежета зубовного захотелось втоптать Корытко в грязь, изничтожить.

— Изучаете? — процедил он. — А я уж вас изучил. Вы из той скользкой породы, которая перед своим барином пластом, а перед чужим — хлюстом!

Корытко густо покраснел, и косина вдруг исчезла. Оба глаза смотрели одинаково, и в них разгорался злой огонек. Сделав глубокую затяжку, он встал, прошел мимо Гребенщикова, как мимо пустого места, и вышел в гостиную.

По встревоженному лицу хозяйки дома догадался, что она слышала разговор.

Заперев за гостем дверь, Алла вошла к мужу. Он попытался сделать веселое лицо.

— Мне никогда не было так стыдно, как сегодня, — вымученно заговорила Алла. — О техсовете мне еще в цехе рассказали. Ведешь себя, как фельдфебель. А самое трагическое — что всюду бит. Вокруг тебя вакуум. Мало тебе, что со своими перегрызся, так еще с чужими загрызаешься! И еще делаешь хорошую мину…

— Я тебя сколько раз просил не пускать в дом случайных людей, — невпопад огрызнулся Гребенщиков.

— Вот, вот. Тебе одно — ты другое. Логика — точь-в-точь, как у твоей маман, — черт в ступе не поймает.

— Я прошу тебя не трогать маму! — уцепился Гребенщиков за боковую ветвь, которая могла изменить направление разговора.

— Может быть, и тебя не трогать? Предоставить самому себе?

— Вот это было бы самое лучшее. Прожил до седых волос без твоих советов, проживу… и до лысины.

— Плохо прожил, Андрей, — в глазах Аллы заблестели слезы. — Очень плохо. И сейчас живешь плохо. Не знаю, как ты можешь так! Я задыхаюсь в этой атмосфере вражды и неприязни. Ты как-то сказал: «Все мы актеры житейские, только роли различны у нас». Так играй роль нормального человека, а не сатрапа. Это же самая гадкая, самая низкая черта — постоянно находить повод для придирок. Цепляешься по пустякам. Почему ты без конца третируешь Сенина? Его нетрудно ранить, он человек тонкой душевной организации. Да, любит балет, да, влюблен в балерину. Ну и что из этого? Мне кажется, что даже чистоту в цехе ты возвел в фетиш не ради чистоты, а чтобы долго не искать, к чему прицепиться.

Алла как могла сдерживалась, хотя какая-то внутренняя сила понуждала ее кричать, плакать, чтобы пронять мужа, который держал себя так, будто ни одно ее слово не проникало ни в сознание, ни в сердце. Когда она смолкла, он не воспользовался паузой, не стал возражать, опровергать ее утверждения. Молчал, решил дать ей высказаться до конца, хотя и боялся, что она переступит порог дозволенного, скажет такие слова, которые потом не изгладишь, не возьмешь назад, после которых начинается необратимый процесс отчуждения. А что такие слова существуют, он убедился на опыте первого супружества.

— Ты всех подвергаешь беспощадному анализу, — отдышавшись, уже спокойнее заговорила Алла. — А когда-нибудь ты задумывался над собой, анализировал себя? Какая черта определяет весь твой характер, все твои действия? Какая? — Пренебрежительное спокойствие, с каким расхаживал Гребенщиков, снова обожгло Аллу, довело до исступления. — Эгоизм! Махровый, неприкрытый эгоизм, культ своего «я»! Все остальное прикладывается к этой черте. Задумайся над собой. Ты идешь по пути облегчения своей жизни. Легче орать — и ты орешь, легче держать людей на расстоянии — и ты держишь. По крайней мере, не досаждают просьбами. Обращаются к кому угодно, только не к тебе. Ведь у тебя в приемные часы пусто.

— А ты откуда знаешь? Поменьше собирай сплетен, — прорвался Гребенщиков.

— Не сплетни это, Андрей. Это то, что называют общественным мнением. А неприязнь к тебе распространяется и на меня. Сколько труда стоило мне расположить к себе лаборанток. Дичились, боялись, даже пакостили. Норовили выжить, пока не пришли к выводу, что я не твое зеркальное отображение. Ты вот всем цепляешь оскорбительные прозвища. А знаешь, как тебя называют за глаза?

— Не знаю и знать не хочу. Пусть посмеют сказать в глаза.

— В глаза скажу я. «Волкодав». «Цербер». Красиво? И еще — «Бешеный барин».

— Хватит! — загремел Гребенщиков и даже кулак поднял, чтобы стукнуть по столу. Но спохватился — стол был покрыт стеклом.

— Видишь, умеешь сдерживаться, когда надо. Бьешь стекла на рапорте. Там не свои, заменят.

— Опять наслушалась? Ты же не видела!

Лицо у Гребенщикова побагровело. Никто никогда не раздевал его донага, не выставлял на собственное обозрение. Поначалу он не узнал себя в том изображении, которое нарисовала Алла. Упреки и обвинения скользили мимо него, не задевая и не царапая. Он не принимал их, не воспринимал всерьез, истолковывал вспышку как типично женскую истерику. Но постепенно кое-что из сказанного стало проникать в душу.

— Я никак не доберусь до главного, все ухожу в сторону, — потирая лоб, вымученно проговорила Алла.

— Это вполне естественно для людей широко мыслящих? — благодушно вставил Гребенщиков, рассчитывая на то, что эти миролюбивые слова обезоружат Аллу и утихомирят.

Но она предпочла не заметить выброшенного им белого флага.

— Я во всем тебе уступала. Всегда. Считала — так лучше. Имей в виду, с этим покончено. Из цеха я не уйду и по-прежнему буду сидеть на рапортах. Во всяком случае, в моем присутствии браниться ты не посмеешь. И спровадить меня из лаборатории тебе не удастся. И не пытайся.

— Союзников нашла?

— Нашла! — с вызовом ответила Алла и вдруг по-хорошему, по-человечески: — Андрей, я понимаю, такой натуре трудно себя переломить. Я надеялась, что, вернувшись в цех, ты поведешь себя иначе — проявишь благородство победителя. Такая возможность была. Но ты ею не воспользовался, снова закрутил гайки. Жив, мол, курилка, знайте! Каким был — таким остался. Даже хуже стал — обуяла жажда реванша. А ломать себя все-таки придется. Не внешне, нет. Кое-какие черты выкорчевывать надо, вырывать с мясом. Вот так посмотреть на тебя — интеллектуальная внешность, благородство, даже какая-то притягательность. Но ведь это только вывеска, маска. А снять маску — что за ней? Мстительность, мелкая, ничтожная мстительность, даже нечистоплотность.

Алла пересолила, перебрала. Обронила те самые слова, которые, как искра, взорвали накопившуюся гремучую смесь.

Гребенщиков выскочил из комнаты, толкнул изо всех сил дверь, быстро оделся и вышел.

Первый раз в жизни он ночевал на диване в своем цеховом кабинете, первый раз курил оставленные кем-то папиросы. Разойтись, уехать. Иного он не мыслил.

А утром, придя в себя, задумался над тем, как вернуть уважение жены.

Глава 3

Беспокойство у Рудаева нарастало с каждым днем. Что доложил Штрах? Как доложил? Союзник он или противник? И что думает Даниленко? Ввяжется в эту историю или займет выжидательную позицию — случай-то беспрецедентный и сулит много неприятностей.

Вдогонку телеграммам Рудаев отправил подробнейшие объяснительные записки с перечислением всех дефектов проекта и своими соображениями. Но ответов не было ниоткуда. Пытался звонить Даниленко — тоже напрасно. В отчаянии позвонил директору и услышал:

— Перестаньте мутить воду! Вас послали осваивать производство, какое оно есть, а не фантазировать о том, каким оно должно быть. Тоже мне нашелся специалист-конверторщик!

Что делать? Сложить руки? Притихнуть? Или добраться до Москвы и там поднять шум? Но, возможно, Даниленко что-то предпринимает — послал же он Штраха. II вправе ли он требовать максимальной оперативности в таком сложном и спорном вопросе. А как не требовать? В Приморске в форсированном порядке монтируются железные конструкции здания, в Таганроге делают или скоро начнут делать такие же порочные котлы, как эти, где-то изготовляют оборудование, и с каждым днем все труднее будет добиться изменения проекта, если вообще этого можно добиться.

Рудаев потерял сон. Как ни уставал он на заводе, сколько ни читал по вечерам, ничто не помогало — засыпал только под утро. Несколько раз пытался поспать подольше. Может ведь он позволить себе прийти в цех позже — ему номерок не вешать. Но безотказно действовала проклятая привычка — в половине седьмого глаза открывались сами собой, и тут уж хоть тресни — больше не заснешь.

В конце концов, проверив в очередной раз почту и ничего для себя не найдя, Рудаев поехал на городскую станцию, взял билет на поезд до Свердловска, на самолет от Свердловска и вдруг испытал облегчение. Завтра он будет в Донецке у Даниленко. Если тот на каком-нибудь заводе, поедет вслед за ним, но обязательно поговорит с глазу на глаз. Не удастся убедить в своей правоте — махнет в Киев, там не добьется — тогда в Москву. Не теряя ни дня. Выгонят с завода за самовольство — тем лучше. Появится время для хождения по инстанциям. Где-то в глубине сознания копошилась мысль, что мнение человека, находящегося не у дел, не будет иметь никакого веса, но он глушил ее.

Поезд уходил в пять вечера, впереди целый день. Идти в цех не хотелось, голова была занята предстоящими событиями. Он рисовал себе разговор с Даниленко, с Троилиным. В возбужденном мозгу возникали неисчислимые возражения против их доводов, контрвозражения, весь сложный и острый диалог, один, другой, третий, которые неизбежно возникнут.

На миг проснулось гаденькое намерение — вернуться в кассу, сдать билет и… сдаться. Свое дело он сделал. Тревогу поднял, кому надо сообщил. И пусть там думают. Но тотчас возразил себе: «Нет уж, Борис Серафимович. Один раз ты уже сделал уступку, и ни к чему хорошему это не привело. Больше такого не случится».

На первой попавшейся остановке Рудаев сел в трамвай и приехал в центр старого города.

День выдался типично уральский — солнечный, безветренный, хотя и морозный. Под ногами сахаристо похрустывал снег, надсадную песню тянули заиндевевшие провода, и все звуки, пробираясь сквозь искристый, оледенелый воздух, обретали какую-то упругую, пронзительную звонкость.

Миновав плотину, неизменную принадлежность старых уральских заводов, стал взбираться на гору. На самом верху, у обветшалой, накренившейся набок сторожевой башенки стояли люди. Сюда приходят и старожилы и приезжие, чтобы полюбоваться редкой панорамой. Тропинка была хорошо утоптана, но Рудаев запыхался — не привык к таким быстрым и крутым подъемам.

Слева раскинулся новый современный город. Весело бежали по улицам разноцветные трамваи, и дома были выкрашены в яркие, довольно-таки неожиданные цвета — густо-зеленый, оранжевый, даже фиолетовый. Мрачноватые деревянные строения оттеснены к самому берегу пруда, загнаны в лощинки и низинки. А на другом берегу пруда — засилие таких же стародавних, почерневших от времени домиков.

Под горой прижался к откосу старый демидовский завод. Приплюснутые коробочки цехов, две доменки, похожие на самоварчики, четыре, всего четыре странно тонких и низких трубы, из которых нехотя струился жиденький дымок.

А за городским массивом — махина нового металлургического комбината. Башни доменных печей, увенчанные ажурными коронами колошников, цепь громоздких зданий и трубы, трубы. Устремлённые в небо, нацелившиеся в небо. Над коксотушилкой огромное облако пара сверкает в лучах солнца, как первозданная снежная вершина. А чуть правее, сквозь призрачную дымку расстояния, проступают корпуса знаменитой «Вагонки».

Нигде не видел Рудаев такой насыщенной, такой равновременной панорамы. Кузнецк и Магнитка строились на новом месте, в необжитой степи, там все было новым. А здесь старое переплеталось с новым, отступало перед новым и убогостью своей подчеркивало величие нового. «Социальный пейзаж, — подумал Рудаев. — Где же художники для такой емкой картины?»

Спустившись с горы и изрядно промерзнув, Рудаев равнодушно прошел мимо бывшего дома Демидовых, где теперь размещался краеведческий музей. Сел в трамвай и поехал на завод. Надо было отметить командировку и попрощаться с цеховиками.

На первом конвертере шла продувка. Рудаев достал стекло и стал смотреть на шальное, мятущееся в дикой пляске пламя. Оно с трудом врывалось в отверстие котла. Порой котел захлебывался, и огонь выхлестывало наружу. Рудаев почувствовал ноющую боль в сердце. Зашлось. От бешенства. Здесь мучаются, и им придется мучиться. Сдерживать процесс, вместо того чтобы форсировать его, убирать мусор лопатами с путей, очищать горловину ломами от настылей, поворачивать конвертор вручную по принципу русской дубинушки, если закапризничает мотор. Во имя чего? Ради чего? Лишь потому, что люди, допустившие просчеты, не хотят сознаться в этом, не хотят исправить их? Нет, он доберется до тех, кто решает такие вопросы, и они выслушают все, если до сих пор не слышали, и согласятся, если до сих пор не соглашались.

Зашагал по площадке, чтобы дать выход своему раздражению, и неожиданно увидел в отдалении Лагутину. Его словно жаром обдало. Бешено заколотилось сердце, так бешено, что толчки его, казалось, можно было различить через одежду. Остановился, почему-то решив, что Лагутина свернет в сторону, ускользнет, как делала это там. Но она подошла к нему, протянула руку, посмотрела в глаза. Не то выжидательно, не то настороженно. «Уж нет ли предзнаменования в этой встрече?» — подумалось ему.

Он пожал ее пальцы неожиданно для себя горячо и почему-то смутился своего порыва.

— Я очень рада, что увидела вас, — бесхитростно сказала Лагутина и, заметив, как просияло его лицо, тотчас приземлила: — Вы мне все покажете, все расскажете — не правда ли? Чтобы не пришлось задавать детские вопросы цеховикам.

«Только потому и рада», — огорчился Рудаев и спросил, когда она приехала.

— Уже три дня здесь. Бегло осмотрела цех и засела в техническом отделе.

«А меня не удосужилась поискать», — мысленно упрекнул он Лагутину. Произнес, не спрятав досады:

— Вот видите, ходили где-то рядом, по одним дорожкам, а не встречались…

— Самый большой недостаток — котлы? — поинтересовалась Лагутина, направляя разговор в деловое русло.

— Вы читали мою докладную директору?

— Это на глаз видно, что слаба тяга. Записку вашу не читала. Знаю только о телеграмме.

— Как думает Троилин?

— Считает, что напрасно назначил вас начальником конверторного цеха.

— А Даниленко?

— Чего не знаю — того не знаю. Меня уговорил поехать Роберт Арнольдович. Вот кто ваш сторонник. Преданный и бескомпромиссный.

— И нужно было уговаривать?

— Я в газете уже не работаю. С первого января в заводоуправлении.

— Кем? — удивился Рудаев.

— Собираю материал по истории завода. Выехала в Москву, а сюда завернула по настоянию Филипаса.

«Так, так. Полное юридическое обоснование своего появления, чтобы, упаси бог, не истолковал как-нибудь иначе, не отнес за счет своей особы», — отметил Рудаев и небрежно сказал:

— Пошли.

Лагутина вслушивалась в каждое его слово так, будто все было для нее открытием, переспрашивала, уточняла, брала кое-что под сомнение, возмущалась. Беспокойный огонек в ее глазах, который так нравился Рудаеву, разгорался, и он ничего не видел, кроме этого огонька. Было очень радостно говорить с человеком, который не только понимал его, но и всячески давал это почувствовать. Вот Штрах безусловно разобрался во всем до тонкостей, это факт, но упорно делал вид, будто все доводы отскакивают от него, как мячик от стены.

Вскоре Рудаев убедился, что Лагутина во многое вникла сама, а допрос с пристрастием учинила для сопоставления его мнения со своим. И позавидовал ей. Он первые дни ходил восхищенный и цехом, и новым процессом, а она сразу подметила недостатки.

— Как дела на заводе? — спросил Рудаев, когда, окончив осмотр, спустились в разливочный пролет.

Лагутина принялась рассказывать о последних событиях. Мартеновский цех набрал обороты и уже прогремел. Начали монтировать новую кислородную установку, значит, дело пойдет еще лучше. Наконец-то наметили генеральный план развития завода. Предусмотрены еще одна сверхмощная доменная печь, вторая очередь агломерационной фабрики, новые прокатные цехи. В самом недалеком будущем завод оставит позади Кузнецк и станет третьим по мощности в стране.

— Я ведь оказалась права, — не скрывая своего торжества, заключила Лагутина.

— В чем?

— Помните нашу встречу в старом мартене?

— Я все помню… Все… — многозначительно произнес Рудаев.

— Я говорила тогда, что старые печи нужно сносить, — и что же? В прошлую субботу остановили навечно две ночи. Но это только начало. Чтобы рос новый завод, придется убрать старые цехи. Получается довольно любопытно: старый завод породил новый, теперь новый поглотит старый.

Увлекшись разговором, они не заметили, как вышли из цеха, и спохватились, только когда Лагутина поскользнулась на асфальте.

— Куда это мы забрались? — спросила она, озираясь вокруг.

Рудаев взял ее за руку.

— Проводите меня, Дина. Сегодня я уезжаю. — И рассказал, куда и зачем едет.

— Снова решили на таран?

— Я чувствую, вам непонятны мотивы моих действий.

— На этот раз понимаю, разделяю и потому отговаривать не стану. Но очень беспокоюсь. А лично меня ваш отъезд устраивает.

— Почему? — Рудаев повернулся всем корпусом к Лагутиной. — А-а, опасаетесь досужих языков… и это в наше время…

— Мое положение сложнее вашего, — грустно произнесла Лагутина. — Особенно после затяжного визита мужа, который, кстати, сделал все, чтобы возвестить о своем существовании. Ходил за мной всюду, прочитал несколько лекций о счетно-решающих машинах, напечатал статью в газете, а в довершение ко всему угодил в вытрезвитель и попал на доску «Не проходите мимо».

Рудаеву хотелось выругать себя последними словами. Так опростоволоситься, такого дурака свалять! И почему получилось, что он не привязал к себе эту женщину, не оградил от власти прошлого. Потерял столько времени и, возможно, потерял ее.

— Непонятный цех, — неожиданно сказала Лагутина, увидев непомерно длинное заводское здание.

— Цех термической обработки рельсов по методу тагинчан, — глухо ответил Рудаев.

— Удивительный у нас народ. На какой завод ни приедешь, в каком цехе ни очутишься — словно в лабораторию попадаешь. Всюду ищут, изобретают, творческий поиск стал повальным увлечением.

— А сколько на пути поисков ставят препон! — пессимистически заметил Рудаев. — А сколько людей бьется над реализацией своих изобретений по десять — пятнадцать лет! Вспомните хотя бы автора кислородного дутья Мозгового. Отвергали, опрокидывали, шельмовали. Потом государственную премию дали. А умер знаете как? Узнал из газеты, что наши неосведомленные представители собираются купить за рубежом лицензию на его процесс. Представляете такое? И… не перенес.

— У меня к вам просьба. Слышите? — Лагутина взяла Рудаева за руку, и он сквозь перчатку почувствовал тепло ее пальцев. — Как только вернетесь, зайдите к Роберту Арнольдовичу и расскажите обо всем, с чем столкнулись здесь. Он должен быть в курсе всех дел.

В гостинице Лагутина осталась в вестибюле, а Рудаев пошел укладываться. Когда, побросав свои нехитрые вещички в чемодан, он спустился вниз, до отправления поезда оставались считанные минуты. К счастью, такси уже ждало у входа. Рудаев попросил водителя гнать во весь дух и всю дорогу торопил его.

Приехали на вокзал, когда светофор уже светил зеленым глазком.

Рудаева жгли невысказанные слова, но он никак не мог облечь их в достойную форму. А тут еще навязчивая проводница трещала, как сорока, требуя, чтобы он зашел в вагон.

Ни с того ни с сего он спросил Лагутину:

— Вы долго будете в Москве?

— Сколько потребуется. Месяц, полтора.

— А муж?

— Он вернулся в Магнитку.

— Надолго?

— На этот раз насовсем.

Несколько секунд Рудаев стоял, как в столбняке. И вдруг бросил чемодан, схватил Лагутину за плечи.

— Это — правда?

— Да расстаньтесь вы наконец! — завопила чуждая всяких сантиментов проводница, когда поезд тронулся.

Лагутина потянула Рудаева к вагону, но он вырвал руку.

— Правда?

— Да, да, да! — твердила Лагутина, торопя его.

Он не двинулся с места. Даже не взглянул на уходящий поезд.

— Вы с ума сошли!

— Сошел, — безмятежно поддакнул Рудаев и повел сбитую с толку Лагутину на стоянку машин.

Таксист вытаращил глаза от изумления, увидев своих пассажиров, как ни в чем не бывало возвращающихся к машине.

— Билеты потеряли, — сказал Рудаев. Небрежный тон его заставил таксиста осклабиться, но, наученный предусмотрительности, он тут же подыграл пассажиру:

— Бывает… Еще не такое бывает… Куда вас?

— В пространство, — весело ответил Рудаев. — Впрочем, слово за дамой.

Рудаев на самом деле не знал, куда ехать. В заводской гостинице его номер тотчас сдали очереднику, а просить пристанища до ночи у Лагутиной не посмел.

Шофер помчался по главной улице, потом свернул налево, еще раз налево и покатил по гладко накатанному шоссе в сторону Уралвагонзавода. Мелькнули какие-то незнакомые Рудаеву строения, поползла мимо заснеженная пустошь, стал вырисовываться вдали большой жилой массив.

— Что-то далеко мы заехали, — спохватилась Лагутина.

— Катайтесь на здоровье, — безмятежно проронил шофер. — Хотите — на гору Высокую повезу.

— Да нет, пожалуй, хватит. Поворачивайте в город, к центральной гостинице.

— В город — так в город.

Шофер был настроен добродушно. Он проучил чудаковатых пассажиров. И на счетчике накрутилась порядочная сумма.

Номера для Рудаева, как и следовало ожидать, не оказалось. Он сдал чемодан в камеру хранения и хотел было подняться за Лагутиной, но она остановила его.

— Через час — пожалуйста. Внезапное вторжение для женщины…

— Куда же мне?… — по-детски беспомощно спросил Рудаев.

— Зайдите в музей. Тут рукой подать. Мой номер тридцать четвертый.

Пришлось подчиниться, хотя Рудаеву было совсем не до музея. Его тряс нервный озноб. Сама судьба шла ему навстречу, содействовала примирению, помогала распутать сложный клубок, смотанный из разорванных нитей из недомолвок, недоразумений и обид. Теперь важно найти правильный подход. Излишняя горячность, как и излишняя сдержанность одинаково опасны, могут только напортить. Он сделает все, чтобы просветить тот туман, в котором заплутался.

Застоявшаяся тишина музея подействовала успокаивающе. И все же он бродил по залам, не задерживая внимания на чем-либо, даже равнодушно прошел мимо первого в России паровоза, сделанного отцом и сыном Черепановыми, и встряхнулся, только когда увидел изделия из прославленного уральского железа, пластичного, как медь: прутья толщиной в руку, каким-то непонятным способом завязанные в сложнейший двойной узел, который даже из пенькового каната затянуть не просто, кубки, вазы, самовары без каких бы то ни было следов шва, выкованные из цельных кусков железа.

Теперь он начал останавливаться у наиболее любопытных экспонатов. Потоптался вокруг овального, во всю комнату, медного стола, несколько раз перечитал выгравированную на нем надпись, испытывая странное удовольствие от забавной орфографии.

«Сiя первая в Pocciи медь от искана в Сибире бывшим комиссаром Никитою Демидовичем Демидовым по граматам Великого Государя Императора Петра Первого в 1702–1705—1709 годах из сей первой выплавленной Россiйской меди сделан оной стол в 1717 году».

С благоговением постоял у модели первого в мире двухколесного велосипеда, который придумал холоп Ефимка, сын Артамонов, в 1800 году. Сложной была судьба Ефимки. В июле того же года он ездил по улицам Екатеринбурга, пугая встречных лошадей, которые «увечья пешеходам чинили немалые, за что был бит розгами», а в следующем году совершил поездку длиной в три тысячи верст, побывал в Перми, Казани, Петербурге и Москве. В Москве получил двадцать пять рублей и вольную, а по возвращении домой «за порчу хозяйского железа и побег от своего господина» был бит кнутом.

«Били, а он все-таки делал свое, — подумал Рудаев, невольно перебрасывая мост от Ефимки к себе. — Может, и правильно, что за битого двух небитых дают…»

И снова установившееся душевное равновесие нарушилось, снова мысли потекли по проторенному руслу. Оставалось еще пятнадцать минут до назначенного времени, но нетерпение было настолько сильно, что вытолкнуло его на улицу.

Дежурная третьего этажа окликнула Рудаева, когда он постучал в тридцать четвертый номер, и подала записку.

Заподозрив недоброе, Рудаев с опаской развернул ее.


«Борис Серафимович, переехала к знакомым. Зайдите к администратору, он передаст вам мой номер. Электричка на Свердловск уходит в 5 часов 10 минут утра. Дежурная но этажу вас разбудит.


Д. Л.»

Глава 4

В мартене бушевали страсти. Гребенщиков не издавал приказа о реализации решений технического совета и, когда его спрашивали о причинах такой задержки, отвечал с удивительной вежливостью:

— Я принимаю меры.

А спрашивали его ежедневно по нескольку раз. Сталевары уговорились между собой не давать покоя начальнику и выполняли этот уговор добросовестно, испытывая его терпение. Но получилось так, что у Гребенщикова терпения хватило, а у сталеваров оно иссякло. Они утвердились во мнении, что начальник решил саботировать решение техсовета, тем более что инициатива и создания совета и вызова Корытко принадлежала Рудаеву.

Миновала неделя после техсовета, и к Гребенщикову для решительного разговора пришел Сенин.

Выслушав претензии, Гребенщиков ответил так же вежливо и уклончиво, как делал это до сих пор.

— Тогда мы вынуждены обратиться в партийный комитет завода, — предупредил его Сенин.

Гребенщиков высокомерно посмотрел на сталевара, уперся в лицо цепким взглядом.

— В любые инстанции. Не забудьте, есть еще и профсоюзные организации, их тоже не следует игнорировать.

Подобеду долго объяснять не пришлось. Он сразу учуял, как остро стоит вопрос. Дело заключалось не только в предложении Корытко. Решалась судьба технического совета. Сможет ли он работать дальше? При Рудаеве в цехе оживилась общественная жизнь, и каждый, как мог, старался вложить свою лепту в общую копилку. Если Гребенщикова не одернуть, не поставить на место, все вернется к исходной точке.

На внеочередное заседание бюро партийного комитета, которое созвал Подобед, явились все начальники цехов, не явился только Гребенщиков. Он, как оказалось, еще с утра выехал в Донецк добывать лекарство для матери.

Пока слушали сообщения председателей советов, второй секретарь парткома Черемных связался с клиникой. Да, Гребенщиков приезжал, ответили ему, лекарство получил, пусть партком не беспокоится — препарат действенный и безусловно поможет старой женщине.

Когда Черемных слово в слово передал все, что ему сказали, на губах у Подобеда появилась кислая усмешка — и на этот раз Гребенщиков выйдет сухим из воды. Дальнейшие сообщения Подобед слушал рассеянно. Рухнул хорошо продуманный план воздействия на Гребенщикова. Услышал бы, что во всех цехах, кроме мартеновского, дело обстоит вполне благополучно, что никаких трений между начальниками цехов и техсоветами нет, сопоставил с положением у себя в цехе и волей-неволей, хотя бы из самолюбия, мог перекантоваться. Второй раз такое заседание не проведешь, внеочередное бюро по одному мартену собирать неудобно. Придется отложить разбирательство до очередного бюро, а ему смерть как не хотелось заниматься накануне своего отпуска этим кляузным делом. Заслушивать же мартеновцев в отсутствие Гребенщикова счел бессмысленным и быстренько свернул заседание, к удивлению членов партийного бюро, так и не понявших, для чего их так экстренно собирали.

Однако мартеновцы ушли не сразу, и Подобед успел наслушаться нелицеприятных слов. А Серафим Гаврилович сказал, как всегда, без дипломатических ухищрений:

— Дожили. Уже и партийный комитет не может взнуздать Гребенщикова.

Подобед проглотил эту пилюлю. Он предпочитал отвечать на критику действиями, а что он мог предпринять сегодня? Даже взыскания на Гребенщикова не наложишь — для этого необходимо его присутствие.

Тем временем Корытко не дремал. И в Киеве и в Москве он доложил о положении с изобретательством в мартеновском цехе приморского завода, и теперь из обеих столиц то и дело звонили директору, в завком профсоюза, в партийный комитет, требуя наведения порядка.

Подобед с нетерпением ждал очередного заседания партийного комитета. Он сгорал от желания поговорить с Гребенщиковым на высоких нотах, предупредить, что полоса безнаказанности для него кончилась, вдолбить в его упрямую башку, что разносный и уничижительный стили руководства устарели, вышли из моды, но, когда этот день настал, был не рад, что выпустил духа из бутылки.

Поначалу все шло как по-писаному. Первым выступил Сенин. Он не только доложил о факте неприятия ценных предложений, но и обобщил этот факт, сделал неоспоримые выводы, поставил вопрос ребром: быть или не быть техническому совету, воспитывать людей в цехе в коммунистическом духе или отдать воспитание на откуп начальнику, который формирует молчальников и приспособленцев? Он умел говорить самые острые слова самым спокойным тоном и потому в роли обвинителя больше походил на беспристрастного судью. Выдали Гребенщикову полной мерой и члены парткома. Их возмутило его отношение к техническому совету. На общем благополучном фоне оно выглядело нелепо. Не остался в тени и Серафим Гаврилович. Выступать он не выступал, только все время подпускал колючие реплики и в конце концов бросил словцо, простое, казалось бы, но емкое, и прозвучало оно, как ругательство, — «гребенщиковщина».

Гребенщиков все это время сохранял благодушный, даже торжествующий вид, будто слышал сплошные похвалы в свой адрес. Когда ему предоставили возможность высказаться, он живо покинул свое место, подошел к столу и, не сбиваясь на обычную скороговорку, сразу принялся поучать, причем располагающе-домашним тоном, никак не соответствовавшим смыслу его слов.

— Я тщетно пытался, набравшись терпения, ухватить хоть какой-нибудь смысл в псевдоглубокомысленной речи нашего новоиспеченного Цицерона товарища Сенина. Не погнушался уподобиться петуху, который в навозной куче ищет жемчужное зерно. — Остановился, притворно вздохнул. — Думать глупости никому не возбраняется. Но нести околесицу и засорять мозги людям умным — занятие мало похвальное. Кстати, обошлось это нам в восемьдесят человеко-часов.

— Не прошибло!… — досадливо простонал Нездийминога. Довел-таки начальник цеха и этого «не тронь меня» человека до состояния каления.

— Восемьдесят человеко-часов на ветер, — повторил Гребенщиков. — Это я сейчас вам продемонстрирую. Какой срок наметил «мозговой трест» для начала испытаний? — спросил он ни к кому не обращаясь.

— Срок вполне реальный — три месяца, — ответил Сенин.

— А три дня вас не устроит?

— Но, Андрей Леонидович, позвольте… — запинаясь, произнес Подобед. На лице его появилось недоумение и даже растерянность.

— Не устроит?

— Каких три дня, — провизжал Серафим Гаврилович, — если еще распоряжение не подписано!

— Вы слишком фетишируете роль бумажки, дорогой мой, — приторно-вежливо сказал Гребенщиков. В этот момент он был прямо-таки олицетворением благородства. — К сожалению, это не только ваша беда. Любое распоряжение, любой приказ сами по себе ничего не значат. Они могут остаться на бумаге — и только. Заметьте: ни приказов, ни распоряжений у нас никто не отменяет. О них просто забывают. Поднимите папку приказов по заводу — половина не выполнена. Отменяли? Нет. Забыли. И те, кто приказывал, и те, кто должен выполнять, и те, кто призван следить за выполнением.

— Вы отвлекаетесь от основной темы, — недовольно буркнул задетый за живое Подобед. Начальник цеха походя лягнул и его.

И на этот раз Гребенщиков не полез в карман за словом.

— Те, кто умеет отвлекаться, похожи на длинноруких — они больше захватывают. — И улыбнулся сдержанно, одними глазами — экспромт самому понравился.

— Я хотел бы понять, как приступите вы к испытаниям, если нечего испытывать? — докапывался до сути Подобед.

— Существует безотказный способ связи, изобретенный еще в начале века, — телефон. Чего проще — набрать номер и позвонить. Потеряв одну минуту, вы избавили бы их, — Гребенщиков широким жестом показал на присутствующих, — от никчемной траты времени.

— Кому позвонить? Вам? И что бы вы ответили?

— Машины изготовлены, приступаем к освоению.

— Где? Кем? Когда? — посыпались вопросы.

— Какая разница? Вам что, обязательно нужны машины собственного производства? Местный патриотизм одолевает? Дорого нам обходится патриотизм подобного рода. Дорого. Вместо того чтобы взять доведенный до ума, опробованный, испытанный временем агрегат, мы зачастую начинаем изобретать свое. Приоритет в расчете на пиетет. Вообще, надо вам сказать, приоритет — понятие вредное. Оно придумано для самоутешения, на тот случай, когда изобретем мы, а используют за границей. И все потому, что у нас мучительно долго согласовывают. Эти согласования и обсуждения приобретают опасную, хроническую форму. Легче обсуждать, чем делать. И кто в конечном счете в выигрыше? Тот, у кого слава первооткрывателя, или тот, кто впервые применил открытие? И кто пожинает материальные плоды?

— Может быть, вы оставите общие рассуждения и дадите нам конкретный ответ? — уныло пробасил Подобед, потерявший надежду на то, что Гребенщиков иссякнет, что прекратится это не относящееся к делу словоизвержение.

— Извольте. Вагон номер девять миллионов шестьсот семьдесят три тысячи четыреста пятьдесят восемь с машинами для заправки порогов и торкретирования прибыл на сортировочную станцию и завтра будет доставлен в цех. Люди для передачи опыта прибудут по первому нашему требованию.

— Откуда? — еле слышно выдохнул Сенин. Ему не хватило голоса, так он был сражен этой сногсшибательной новостью.

У Подобеда не осталось сомнения, что и он, и все, кто здесь находится, стали жертвами злонамеренного и беспощадного розыгрыша.

— Из Запорожстали, — невинным тоном ответил Гребенщиков. — Нам не пристало игнорировать ценные технические мероприятия. Чтобы ускорить дело, я позвонил директору, и вот видите…

— Но почему вы не уведомили нас об этом? — с раздражением спросил Сенин. Он сидел красный, как после хорошей бани.

— Я в молчанку не играл. Что я отвечал вам, когда приставали? Принимаю меры. И действительно принимал. Было такое, чтобы я не выполнил свое слово? Был такой случай? Ответьте мне хотя бы вы, Сенин. Обещал дать выговор — и вы его получили.

— В выполнении обещаний такого рода никакой заслуги нет, — язвительно заметил Подобед.

— Простите, я выполняю обещания и другого рода (пользуясь вашей терминологией, товарищ Подобед). Примеры? Пожалуйста. Печи пускаем в срок. Снижаем себестоимость. А план? Я когда-нибудь обманул? Говорил «будет» — и он был.

Дальнейшие пререкания становились бесполезными, это было ясно всем. Но Гребенщикова не так-то легко остановить.

— Человеческий индивидуум — штука очень сложная, — пи к кому конкретно не обращаясь, менторски говорил он. — Существуют две основные разнополюсные категории людей. Одни обещают, но не делают, — распространённая и, к сожалению, процветающая категория, потому что ненаказуемая, другие не обещают, но делают, — не очень поощряемая категория. Так что нам больше нужно: обещания или дела?

Подобеду надоело это назойливое философствование, он закрыл заседание, но Гребенщиков и тогда не смолк.

— Товарищ секретарь парткома, — официально обратился он к Подобеду, — вы меня вызывали сюда, очевидно, имея в виду наложить взыскание за торможение новой техники. Так? Не просто же для задушевного разговора. Ну, а если техника внедряется досрочно, какие-нибудь меры поощрения у вас имеются? Скажем, объявить благодарность с занесением в личное дело. Не имеются? Почему? Чем я в вашей картотеке буду отличаться, к примеру, от начальника доменного цеха, который знаменит одними обещаниями? У него в личном деле ничего не записано и у меня тоже. Как разобрать, кто из нас какой?

— Хорошо, когда личное дело коммуниста чистое. Не стоит требовать большего, — с оттенком назидания сказал Подобед и вышел из-за стола.

— Чистое бывает и у бездельников. — Гребенщиков старался оставить последнее слово за собой.

Сенин знал, что ему все равно придется выслушать от Подобеда горькие слова в свой адрес и предпочел выслушать их сегодня, испить сразу свою чашу до дна, нежели иметь это удовольствие в перспективе. Он задержался. Остался и Серафим Гаврилович, чтобы в случае чего взять под защиту попавшего впросак юнца.

Но Подобед был настроен миролюбиво.

— Думаете, ругать буду? — метнув из-под бровей лукавый взгляд, спросил он. — Нет. Не за что. Этого гуся голыми руками не возьмешь. Он хитер и в совершенстве владеет искусством лавирования. Не будем у него учиться этому искусству, оно дипломатам больше нужно. Но учитывать способности и особенности противника никогда не мешает.

— А кровушки нашей он сегодня попил, — чувствуя себя виноватым, горестно протянул Сенин.

— Без крови ни одно стоящее дело не делается. — Подобед помолчал и вдруг заливисто расхохотался. — А разыграл он нас здорово! Еще и мораль прочитал напоследок. И все же что-то в нем стронулось с места. Чего доброго, удастся хоть немного причесать.

Глава 5

В Донецке, как и предполагал Рудаев, Даниленко не оказалось, и был он вне пределов досягаемости — уехал в Москву. Волей-неволей пришлось возвратиться домой.

Директор долго выдерживал Рудаева в приемной. Вызывал то одного сотрудника заводоуправления, то другого, и по сочувствующим взглядам всезнающей и всепонимающей секретарши можно было догадаться, что это неспроста.

Появился Гребенщиков. Благодушно кивнул Рудаеву и прошел в директорский кабинет. Разговор был долгий, в приемную доносились голоса, но разобрать, о чем шла речь, было невозможно. Почему-то Рудаеву казалось, что говорили о нем. Но при чем тут Гребенщиков? Может быть, директор давал ему на экспертизу объяснительную записку? Только какой из него эксперт, если в свое время он не возражал против проекта?

Гребенщиков ушел, однако директор и тогда не пригласил Рудаева.

«Согласовывает насчет меня с кем-нибудь», — мелькнуло в голове у Рудаева, и он пожалел, что явился сюда, не обеспечив тыла. Надо было поговорить хотя бы с секретарем партийного комитета. На самом деле:,не безрассудство ли переться со своими запутанными делами прямо к Троилину, отношение которого к себе прекрасно знает?

Решил уйти. Конечно, такое исчезновение из приемной будет воспринято, как демонстрация, и все же из двух зол надо выбирать меньшее. Рудаев поднялся, но прозвучал звонок, и секретарша попросила его войти в кабинет.

Всегда казалось Рудаеву, что у директора даже в гневе лицо сохраняет мягкие очертания добряка и никакие эмоции его особенно не преображают. А вот сейчас он увидел другое. Губы решительно сжаты, небольшие, глубоко посаженные глаза поблескивают неприязненно зло.

— Я вас не вызывал, — было первое, что он произнес.

— Игнатий Фомич, я не мог иначе, поймите меня. — Рудаев призвал на помощь всю свою выдержку, чтобы ослабить директорский гнев.

— Вопрос решен не нами, и не нам его перерешать.

— Но поднимать его нам.

— Я с вами в долю идти не собираюсь.

— Игнатий Фомич, я знаю, вы любите завод, вы отдали ему все. Так отдайте еще каплю, — взмолился Рудаев. — Не берите греха на душу. Если бы вы не были уведомлены, что проект изобилует дефектами, — тогда другое дело. Просмотрели, с кем не бывает. Но сейчас… Решитесь на мужественный шаг. Иначе всю жизнь корить себя будете…

Троилин молчал. Нашкодивший мальчишка читает нравоучение человеку, который в два раза старше него. Выгнать из кабинета, чтобы духу не осталось! Возможно, он и крикнул бы крамольное слово — «вон», но «мальчишке» вдруг надоело стоять, он сел в кресло, сел основательно, и, как ни странно, это не взорвало, а охладило Троилина. Он заговорил удивительно мирно:

— По-вашему, выходит, что все дубы, только вы один умница. Но такого не бывает, чтобы один был прав, а все кругом неправы.

— Еще как бывает! За примерами ходить недалеко. Разве Даниленко не был один, когда задумал этот завод? Все возражали, а в результате он один оказался прав. А в науке? Да любое открытие, если хотите, с того начинается, что сталкиваются со сложившимся застарелым представлением множества людей. В данном случае дело обстоит значительно проще. Я ничего не открываю. Я опираюсь на мнение большой группы людей; больше того, на опыт целого заводского коллектива.

Не особенно силен Троилин в полемике. Отчасти еще и потому, что к недозволенным приемам не прибегает. Ему нужно время, чтобы собраться с мыслями. Последний довод Рудаева его особенно озадачил. — Что решил Штрах после ознакомления с цехом? — спросил Рудаев.

— Он мне не докладывал.

— И вы не поинтересовались? Ведь вы несете моральную ответственность за этот цех.

— Где была твоя ответственность, когда ты мне печь угробил! — вдруг бросился в атаку Троилин. — Смотрите, какой ответственный ферт нашелся морали читать!

Директор смолк. И не потому, что выкричался. Схватило сердце. Он хотел скрыть свое состояние, крепился. Но боль усиливалась, он достал нитроглицерин, сунул таблетку под язык.

Рудаеву стало жаль его. Не виноват он в конце концов, что несет непосильную ношу. Виноваты другие, те, кто заставляет нести ее. Продолжать разговор в такой ситуации было бы жестоко, уйти, ничего не решив, — значит проявить слабость. Он сидел и молчал, не представляя себе, что делать дальше.

Одной таблетки оказалось мало, Троилин достал другую. Лицо его странно обмякло, и весь он как-то осел.

— Я уйду. — Рудаев не на шутку встревожился.

— Сидите.

Троилину хотелось закончить этот разговор сегодня, сейчас. Отдышавшись, он сказал присмиревшему Рудаеву:

— Самое лучшее, что вы можете сделать, — это вообще уйти по собственному желанию.

Рудаев долго смотрел директору в глаза и, когда тот отвел их в сторону, тихо произнес:

— Я так просто из боя не выйду.

— Напрасно. Вам гораздо спокойнее было бы на другом заводе. Здесь вы стали фигурой одиозной, поймите это. При одном упоминании вашего имени кое-кто теряет душевное равновесие. И дружески советую: выбирайте должность поменьше, такую, чтобы тормозила вашу буйную инициативность, держала в узде. Все ваши начинания кончаются крахом. Вы не задумывались над этим?

Рудаев пригнул голову. Он почувствовал себя беззащитным. Когда на него орут, он словно надевает на себя непроницаемую броню. А если вот так, по-человечески, становится податливым, даже уязвимым.

Ему показалось, что директор прав. Он прекрасно работал сталеваром. Легко и споро. И времени у него оставалось много свободного, и со всеми в ладу жил. Завидовали ему, правда, «старички» — вот, дескать, без году неделя сталевар, а печь ведет, как бог. Но это была хорошая, нормальная зависть рабочего человека, которого превзошли в мастерстве, зависть полезная, заставляющая подтягиваться. А стал подниматься — и отношения с людьми осложнились.

— Право же, я вам зла не желаю, — миролюбиво продолжал Троилин. — Поработайте на другом заводе. Везде своя специфика. Столкнетесь со множеством нового. Это расширит кругозор, обогатит. Пройдет время — и переоцените ценности, остепенитесь. — Он улыбнулся, посмотрел на Рудаева снисходительно-отеческим взглядом. — У. меня хлопот и забот невпроворот. И если каждый подчиненный будет доставлять мне столько беспокойств и неприятностей, сколько доставляете вы… Вам не нравлюсь я, не нравится Гребенщиков, не нравится новый цех. Ну какой из этого напрашивается вывод?

— А вы сами себе нравитесь, Игнатий Фомич? — вырвалось у Рудаева, и даже рот остался у него открытым, настолько неожиданной была эта реплика для него самого.

Лицо директора стало наливаться кровью. Опять удар в больное место. Он-то хорошо знал все свои слабости, но тешил себя мыслью, что другие их не видят. Во всяком случае, немногие видят. И не этому зарвавшемуся инженеру разбирать его на составные части.

Нажал кнопку звонка, вызвал секретаршу.

— Ольга Митрофановна, напишите приказ, — глухо произнес он, — об увольнении Рудаева Б. С. — не спутайте инициалы — за… Ну, в общем, не выполнил задания по освоению конверторного производства, самовольно оставил работу в Тагинске. Дайте мне на подпись и немедленно разошлите по заводу.

Троилин явно спешил отрезать себе пути к отступлению.

— Что ж, спасибо, Игнатий Фомич, — сказал Рудаев с досадой в голосе, которую не смог, да и не хотел скрыть.

— На здоровье, — безмятежно отозвался директор. На улице бушевала ранняя весна. Торопясь, бежали ручьи, растревоженно кричали галки, и солнце, вырвавшись из зимнего плена, неистовым свечением торжествовало свою победу. Даже легкая примесь заводских дымов не смогла заглушить пьянящих весенних запахов талой земли, снеговой воды и озона.

Рудаев остановился на ступеньках подъезда, вгляделся в сверкающий радостный мир и как никогда почувствовал себя слабым, изломанным и одиноким.

«А все-таки я паршивец, — мысленно упрекнул он себя. — Одиночество ощущаю лишь тогда, когда скопом наваливаются неприятности и когда позарез нужна моральная поддержка». Но тут же понял, что это не от эгоизма. Просто у него одиночество — неизбежный спутник досуга, а досуг шагает рядом со злоключениями.

Не хотелось Рудаеву идти в партком после всего того, что случилось в директорском кабинете, но сделать это было необходимо. Подобед должен узнать, как расправился директор с человеком, который попробовал восстать против рабского копирования явно неудачного объекта и заявил об этом во весь голос. На отмену приказа Рудаев не рассчитывал, но у него теплилась надежда, что в вопросе строительства Подобед не станет в позу стороннего наблюдателя.

Не спеша Рудаев прошелся несколько раз по улице, обдумывая свой разговор с Подобедом. С чего начать? Конечно, с проекта. Чего просить? Пусть поставит его сообщение на парткоме. Интересно, чем будет козырять там директор, что скажет и по проекту, и о мотивах его увольнения.

Это будет первый этап борьбы. Потом он поедет в обком — не на месяц же исчез Даниленко. Хотя секретарю обкома тоже несподручно требовать перестройки цеха по ходу строительства, по сути признаться в том, что многое недосмотрел в свое время, проморгал. Проще продолжать строить. Проект утвержден всеми инстанциями, ответственность на них. Да и может ли секретарь обкома по промышленности разобраться в тонкостях каждого проекта? Не может, разумеется — сотни объектов строятся в области. И все же идти вспять ему неудобно.

Рудаев решительно вошел в здание, где помещался заводской партийный комитет, и, к своему глубокому сожалению, узнал, что Подобед уехал в отпуск в Кисловодск.

Стала понятна необычайная торопливость, какую проявил директор с приказом. Спешил отделаться от неугодного ему работника, воспользовавшись отсутствием людей, которые могли за него вступиться.

Глава 6

На другой день утром, когда Рудаев еще валялся в постели, тщательно обдумывая стратегию и тактику дальнейших действий, раздался надсадный телефонный звонок. Не понимая, кому это он мог понадобиться, убежденный в том, что звонят по ошибке, Рудаев неохотно снял трубку и услышал неожиданную новость: сегодня в двенадцать часов будут разбирать его персональное дело на парткоме.

Положение сразу осложнилось. Он готовился к роли обвинителя, а выходило так, что попал в обвиняемые; он собирался поставить вопрос о недостатках проекта конверторного цеха, а его опередили, ставят вопрос о нем самом. Как докладчика его выслушали бы внимательно и непредвзято, он мог подробно изложить свои технические соображения, а вот как обвиняемому ему очень распространяться не дадут, будут поджимать, направлять, обрывать, и безусловно далеко не все уяснят себе истинные мотивы его поведения.

Когда Рудаев вошел в кабинет, разговоры мгновенно стихли. Он сразу почувствовал, что говорили о нем. Впрочем, это было видно и по выражению лиц. На одних — чрезмерное любопытство, на других — подозрительное равнодушие. Только Троилин и Гребенщиков, сидевшие рядом, у самого начала приставного стола, как ни в чем не бывало продолжали тихую беседу и даже не взглянули на вошедшего.

Вел бюро второй секретарь парткома Черемных.

Рудаев ни разу не сталкивался с ним, но слышал о нем много. Уравновешенный, осторожный. Давно ушел с производства и с тех пор занимал различные посты то на профсоюзной, то на партийной работе. На первые роли он так и не вышел, всюду пребывал на вторых и со всеми ладил. А вот как так получилось, что со всеми ладил, разгадать было трудно. Возможно, немало помогала ему врожденная тактичность, а скорее всего причину тому следовало искать в чрезмерной покладистости. Ведь не могло быть такого, что в течение десятков лет все первые секретари, все председатели завкомов и директора принимали только правильные решения. Несомненно, случались и заскоки, и ошибки, и необдуманные действия. Но Черемных ни разу не ударил в набат, ни разу ни с кем не повздорил. Он был великолепным исполнителем чужой воли и как исполнитель проявлял железное упорство и недюжинную изобретательность.

На него можно было положиться. Любое решение, чего бы это ему ни стоило, проведет спокойно, не прибегая ко всякого рода ухищрениям. Возьмет не мытьем, так катаньем. Оставляли его первые вместо себя без опасений — дров не наломает, рискованных решений не примет, на эксперимент не пойдет. Когда перед ним ставили неотложные и сложные вопросы, он неизменно отодвигал их, используя элементарный, но безотказно действующий аргумент: «Это надо обмозговать». И «обмозговывал» ровно столько времени, сколько отсутствовали первые. Мнение свое он все же составлял, только никому его не высказывал и никаких предварительных шагов не делал.

Приезжали первые и получали самую точную информацию. Это обстоит так-то, вот здесь надо бы то-то. А решение принимайте сами. И за Черемных закрепилась слава безоплошного, беспровинного. К тому же он обладал способностью одаривать людей вниманием, ободрять их. Умел наставить на путь истинный загулявшего мужа и зарезвившуюся жену, потушить разгорающуюся склоку, урезонить неумеренных критиканов. И не удивительно, что на выборах он получал наибольшее количество голосов, — вычеркивают из списков, как правило, обиженные, а он никого не обижал.

Рудаев не ожидал со стороны Черемных агрессивных действий. Был уверен, что никакого решения он не примет, отложит до возвращения Подобеда. Единственное, что его настораживало, — это старая прочная дружба Черемных с Троилиным. Их роднила и общая концепция в отношении кадров. Оба считали, что местные работники, связанные с заводом кровными узами, надежнее. Вросли в эту землю корнями и крепко за нее держатся. Пришельцы, варяги более склонны к перемене мест, и на них смотрели как на временщиков. Троилин не благоволил к чужакам еще и потому, что те часто становились к нему в оппозицию, а Черемных видел в них помеху для роста местных кадров. Ему, прокатчику в прошлом, казалось, что нет ничего легче, чем перейти из старого мартеновского цеха с пятидесятитонными печами в новый, с девятисоттонными, и он до глубины души возмущался, когда приглашали специалистов, имеющих опыт работы на большегрузных печах. «Надо выращивать своих, — твердил Черемных. — Патриотизм начинается с любви к своему городу». Рудаев в категорию «своих» не входил. Без колебаний уехал на другой завод, десять лет проработал на другом заводе. За такого нечего и незачем держаться.

Разбор персонального дела начался с выступления директора. Он говорил с грустным видом человека, выполняющего крайне неприятную для себя миссию. Напомнил о рухнувшем своде, об уходе плавки в подину, даже форсирование печей поставил в вину Рудаеву. Каждое его деяние Троилин объяснял мотивами сугубо личными и далеко не приглядными. Так постепенно, не переусердствуя, без азарта, с подкупающим спокойствием и кажущейся доброжелательностью изобразил он Рудаева как человека, который поступился своими принципами, сбился с пути и ради собственного престижа готов унизить, подсидеть, доказать несостоятельность тех, кто находится у кормила. Упомянул и о черной неблагодарности, которую проявил ученик по отношению к своему учителю, долгие годы его пестовавшему.

Рудаев слушал Троилина с едва уловимой усмешкой, вспомнив, от кого и откуда позаимствовал тот метод психологического объяснения технологических ошибок. Все это из не напечатанной статьи Лагутиной о Гребенщикове, только то, что приписывалось одному, теперь вылито на голову другому. Поначалу Рудаеву казалось, что члены бюро тоже скептически относятся к словам директора, но вскоре, к своему огорчению, он убедился в обратном: большинство принимало их за чистую монету. И на самом деле факты, которые излагал Троилин, были общеизвестными и неопровержимыми, но толковать их можно как угодно. Авария есть авария, и причиной ее, как правило, является либо халатность, либо ошибка. Может ли думать иначе, например, старейший вальцовщик завода Надий? Он слушает директора с благоговением. Еще бы! Вместе с Троилиным начинал свой жизненный путь, но так и остался вальцовщиком, а его сверстник давным-давно директорствует. Надий верит своему однокашнику безоговорочно, верит каждому его слову. А секретарь парторганизации цеха Окушко? Человек он не вредный, но бесцветный и безгласный и вряд ли вступится за бунтаря. Помощник начальника доменного цеха Шевляков, резкий, прямой, не боится ни бога, ни черта. Этот не постеснялся бы врезать правду, но в сталеварении он мало смыслит и не станет вторгаться в столь специфическое разбирательство. Остальных Рудаев не знает — не приходилось сталкиваться. Первый раз он на заводском партийном бюро, и ему начинает казаться, что и последний.

Неважно выглядит он в глазах людей. Авария, еще авария, бессмысленные рекорды, подсиживание руководства и в довершение ко всему — бунт против строительства нового прогрессивного цеха, сроки окончания которого установлены правительством. Вот как можно истолковывать, казалось бы, бесспорные факты. Борьба против заумной гребенщиковской печи — консерватизм: в Череповце построили такую печь — и прекрасно работает. А кто из членов бюро знает, что череповецкая печь лишена тех недостатков, которых не избежал при проектировании Гребенщиков? И кто поймет, что эксперименты со сжатым воздухом — это не отрицание кислорода, а временная мера, попытка ускорить процесс, и вреда она не принесет, наоборот, поможет сталеварам подготовиться к работе с кислородом. И все же дурная слава за ним закрепилась. Хорошее не понято или не запомнилось, дурное выпирает, как риф из пучины моря, и всем бросается в глаза. Нет, благополучно из этого сложного положения ему не выбраться. Вот он, разрыв между правдой воображаемой и правдой, существующей в действительности.

А Троилин продолжал бить в одну точку:

— На первых порах мишенью для стрельбы Рудаев избрал Гребенщикова — вот, дескать, полюбуйтесь, каков он и каков я! Теперь поднял пальбу не только по руководству завода, но и по проектному институту. Никто ничего не стоит, он один видит, один во всем разобрался. Такое противоестественно, товарищ Рудаев! Человек, который посмел выступить против коллектива, рано или поздно сломит себе шею.

— Безнаказанно идти против коллектива могут только руководящие работники, — не выдержал, чтобы не огрызнуться, Рудаев. — А шею, да будет вам известно, ломают и за правое дело.

Троилин сокрушенно обвел взглядом членов бюро, показал рукой на Рудаева.

— Вот попробуйте хлебать с ним щи из одного котла. После директора никто слово не берет. Молчит и Гребенщиков. Рудаев невольно отдает дань дипломатичности своего бывшего начальника. Даже отуманенный ненавистью, он не делает опрометчивого шага-, чтобы не подумали, будто сводит счеты. Но отмолчаться Гребенщикову не дает, к удивлению многих, не кто иной, как Окушко.

— Каково ваше отношение к проекту конверторного цеха, Андрей Леонидович? — спрашивает он, не поднимая глаз.

— Недостатки безусловно есть, но Рудаев увидел их слишком поздно.

И опять Окушко:

— А вы имели возможность увидеть их раньше, когда контролировали строительство?

Слова эти были произнесены почему-то тихо, и Гребенщиков предпочел сделать вид, будто не услышал их. Но люди ждут от него ответа, волей-неволей он вынужден что-то сказать.

— Простите, кого мы сейчас обсуждаем — Рудаева или меня? — с ядовитой вежливостью осведомляется он.

Хотя вопрос Окушко не нравится Черемных, он не может допустить, чтобы нарушались нормы поведения на бюро. Появилась неясность — надо разъяснить. И он напоминает об этом Гребенщикову.

— Некоторые увидел, — небрежно отвечает тот.

— Какие?

— Ну знаете, товарищи! — возмущается Гребенщиков. — Это что, экзамен по техминимуму?

Такой неожиданный срыв кое-кого сразу настораживает — чего это он так взъерепенился? Насторожился и Шевляков. Он терпеть не может Гребенщикова за истерические скандалы, которые тот, заслуженно и незаслуженно, устраивает доменщикам, за вскрытие их ошибок и промахов и рад случаю насолить ему. И он использует эту возможность, тем более что в глубине души настроен за Рудаева.

— Я попрошу товарища Гребенщикова не забывать, что он находится на парткоме, а не у себя на оперативке, — сурово говорит Шевляков. — Нам небезынтересно, какие недостатки проекта вы увидели?

Гребенщиков сидит поджав губы и с ответом не торопится. Бросает требовательный взгляд на директора, на Черемных, но в создавшейся обстановке они не- могут прийти ему на помощь. Как быть? Положение у него довольно-таки щекотливое. Признаться, что не увидел того, что увидел Рудаев, мешает гонор, а сказать — увидел — значит, изобличить себя в примиренчестве.

— Размещение конверторов мне не совсем нравится, — с трудом выдавливает из себя Гребенщиков. — Их лучше вынести из подкрановых балок.

— И все? — пытается расшевелить его подложивший петарду Шевляков.

— Котлы меня не устраивают, лучше бы их увеличить.

— Лучше или необходимо? — вторгается в перепалку Рудаев.

Гребенщиков смотрит на него с явным замешательством, потом переводит вопрошающий взгляд на Черемных — что, мол, происходит? Его допрашивают — и кто?

— Лучше или необходимо? — повторяет вопрос Шевляков, ставя Гребенщикова в безвыходное положение. Рудаеву еще можно не ответить, но члену бюро…

— Пожалуй, необходимо.

— Пожалуй или безусловно? — выматывает душу Шевляков.

— Безусловно.

Гребенщиков расслабленно откидывается на спинку стула, решив, что вопросы исчерпаны, но не тут-то было. Снова звучит приглушенный голос Окушко:

— Расположение пульта управления впритык к конвертеру допустимо?

— С этим можно мириться.

— А сына своего вы послали бы работать на этот пульт? — устремляется в образовавшийся прорыв Рудаев.

— Мне еще рано выбирать ему специальность. Ответ ничего не разъясняет, но по тону он вполне благопристойный.

Черемных использует паузу, чтобы избавить Гребенщикова от дальнейшего допроса. Он и сам недолюбливает этого зарвавшегося человека, но поражение Гребенщикова будет означать поражение директора.

— Мы немного отвлеклись, — говорит он уже совсем миролюбиво. — Давайте по существу.

— Я хотел бы услышать мнение товарища Троилина о проекте, — снова напоминает о себе Рудаев.

— Я прокатчик! — бросает Троилин.

— Простите, вы не только прокатчик, вы еще директор завода, — поправляет его Рудаев.

Троилин многозначительно взглянул на. Черемных, словно требовал: «Да выручай же в конце концов». Не дождавшись поддержки, пошел в обход, начал с конца, чтобы уйти от начала:

— Проект утвержден всеми инстанциями, мое дело реализовать его в срок, намеченный правительством. Вас же, как я убедился, сроки ни к чему не обязывают.

— В общем, пусть начальство думает, оно толстые папиросы курит… Мы люди темни, нам абы гроши…

Эти едкие по смыслу и по тону слова, брошенные Рудаевым в запале и некстати, слова, которые даже в устах отсталого рабочего прозвучали бы как демагогия, настраивают кое-кого против него. Нужно ли так? Уж слишком сильно проступает озлобление. А это чувство можно скорее объяснить личной ущемлённостью, чем заинтересованностью в деле. Обижен за директора и Надий.

— Давайте кончать эту бессмыслицу! — гневно выкрикивает он, рванувшись с места. — Рудаева я помню совсем шкетом. Задира, драчун. В папаню своего пошел. Яблочко от яблони… Слышал, работать с ним трудно, неровный. Ну и самое главное — над собой никого не признает. Рубит наотмашь, не глядя на седины.

Черемных надоедает этот маловразумительный, уводящий от цели разговор, он просит Надия высказать свое предложение.

— Всучить ему выговоряку и отпустить с завода, — . отвечает тот.

— Другие мнения будут? — спрашивает Черемных и, не дожидаясь ответа, ставит предложение Надия на голосование — должно быть, оно вполне устраивает его.

— А что же по существу проекта? — спохватывается Шевляков.

— У нас тут не экспертное бюро, такими специальными вопросами мы заниматься не можем, — с сознанием своей правоты произносит Черемных, и Троилин одобрительно кивает головой.

Окушко воздерживается — ни «за», ни «против». «За» мешает голосовать совесть, «против» — смелость, вернее отсутствие смелости. Он первым уходит с бюро, бросив на Рудаева укоризненный взгляд: из-за тебя-де отношения с начальством испортил, а ты так глупо себя вел.

Этот безмолвный укор окончательно отрезвляет Рудаева. Действительно, он и поступал и вел себя глупо. Даже не послал своей записки в партийный комитет. Директору послал, секретарю обкома послал, а о людях, которые должны были раньше всех заняться ею, забыл. За эту ошибку он и расплатился сегодня. Пытаясь достать до потолка, оторвался от пола.

Глава 7

Каждый день звонил Рудаев в обком, спрашивал о Даниленко и слышал один и тот же ответ:

— Еще не вернулся, ждем со дня на день. Ожидание для натур горячих всегда мучительно, а усугубленное непривычной бездеятельностью — просто непереносимо.

Несколько раз он порывался пойти на завод, потереться среди людей, но его отпугивала перспектива возможной встречи с Гребенщиковым. Еще, чего доброго, попросит удалиться как постороннего.

Вечерние часы скрашивала Жаклина. Она приходила прямо с работы и сразу вносила струю веселья. Безмятежного, как казалось ему, и безыскусственного, как казалось ей. У нее в запасе всегда был либо свежий анекдотик, либо занятная историйка, которую она старалась передать в юмористическом ключе.

Да и о заводе ей было что порассказать. В техническом отделе, сотрудники которого связаны со всеми цехами, сосредоточивались заводские новости. И Жаклина, обычно многое пропускавшая мимо ушей, теперь тщательно аккумулировала их, преисполненная желаний держать руку друга на пульсе заводской жизни. Один раз даже умудрилась унести месячный отчет и была счастлива, увидев, с какой жадностью погрузился Рудаев в пучину цифр, для нее непонятных и далеких.

В десять она исчезала, предоставляя времени право тянуться с такой скоростью, как ему вздумается.

Наконец-то Рудаев узнал, что Даниленко завтра возвращается восвояси.

— Тогда утром в Донецк. Хочешь со мной? — предложил он Жаклине.

Девушка долго не раздумывала. Позвонила своему начальнику, что-то легко и потому убедительно соврала насчет заболевшей тети и получила на день отпуск.

Выехали, как и договорились, ровно в семь. Ночной морозец сковал лужицы на асфальте — неожиданно ворвавшаяся весна за последние дни отступила, — и тонкий, как стекло, ледок разбрасывало из-под колес далеко в стороны. Снег на полях уже умирал, редкие островки его выглядели латками на теле земли, серыми от дымов, которые еще доставали сюда. Лениво пульсировал вдали подмороженный воздух, и солнце светило безвольно и сонно, будто снова отступило в зимнюю даль.

Рудаеву нравится езда, быстрая до самозабвения, бешеная. Чтоб голова от нее кружилась, чтобы все мысли летели врассыпную. Он даже болтать не любит в это время — болтовня отвлекает.

Притихла и Жаклина. Вжалась в сиденье — ей все кажется, что они вот-вот свалятся в кювет, либо столкнутся со встречной машиной — у Рудаева еще неукротимая страсть обгонять. Замаячит впереди автомашина — и он словно пришпоривает своего коня и не успокаивается до тех пор, пока машина не отстанет.

Жаклина изредка бросает косые взгляды на своего отчаянного соседа. Все мускулы на его лице поджаты, ни единого движения. Сросшиеся в одну линию брови изогнулись в азарте. Право же, можно подумать, что от скорости езды зависит вся его судьба.

Из-за поворота вынырнул Донецк, окольцованный цепью терриконов, огромных и, подобно египетским пирамидам, остроконечных. Кое-где они торчат в одиночку, в других местах группируются семьями — три, четыре, — а чаще всего сдвоены, как Эльбрус. Терриконы Жаклину не трогают. С ними ничего не произошло за это время, их не прибавилось и не убавилось. А вот больших домов появилось несметное количество, и они преобразили город до неузнаваемости. Не узнает Жаклина и центральной части города. Она окончательно сформировалась. На том месте, где стояли сбившиеся в кучу невзрачные домики старой Юзовки, родилась новая площадь, просторная, красивая, со сквером и фонтаном. И все дома, обрамляющие ее, большие и не повторяющие друг друга, выглядят теперь по-новому. Некоторые из них оделись в другой наряд — их покрыли светлой кафельной, плиткой.

— Не правда ли, чудо-город? — слышит она наконец голос Рудаева. — Вот увидишь его летом. Зелени и цветов — точно в ботаническом саду. Иностранцы просто млеют от восторга. Говорят, и представить себе не могли ничего подобного в шахтерском крае. Право же, мне начинает казаться, что нет города лучше нашего Донецка.

Жаклина с удовольствием выслушала это объяснение в любви к городу. Появилась надежда, что Рудаев осядет здесь, и та тонкая ниточка, которая связывает их сейчас, не порвется. Донецк не Тагинск и не Череповец. Она больше всего боялась, что настанет день, когда Рудаев огорошит ее сообщением об отъезде в какую-нибудь несусветную даль, так и не поняв чувств, которые владеют ею, не услышав слов, которые она никак не решалась сказать.

— Ты хотел бы здесь жить? — спросила Жаклина не без тайного умысла.

— Нет, — ни чуточки не помедлив, ответил Рудаев. — Не нравится мне здешний цех. К тому же я существо земноводное, тоскую по большой воде.

Идти в обком было рано, и Рудаев повез Жаклину по улицам.

— А где тебе нравится цех? — продолжала допытываться девушка.

— Больше всего у нас в Приморске.

— И только с цехом жаль тебе расстаться?

— Нет, не только. Я же сказал — еще с морем.

— И еще с Лагутиной… — Голос Жаклины предательски дрогнул.

Машина вильнула в сторону, шаркнула шинами по бордюру тротуара. Жаклина потускнела — ее опасения подтверждались.

Рудаев промолчал. Какое, собственно, право имеет эта Девчонка вторгаться в его святая святых? Кто она ему: жена, невеста? Впрочем, кое-какие права он ей дал. Многое доверял, многими мыслями откровенно делился.

На площади, которая называлась в просторечии «Ветка», потому что отсюда шло ответвление трамвайного пути на шахту, Рудаев остановил машину, и они с Жаклиной вышли на асфальт.

Высокий постамент поднимал над землей фигуру шахтера. Исполненный достоинства, устремленный вперед, он протягивает людям кусок угля. Возьмите! Разве это не то, что помогает жить, что прибавляет лишнюю толику к счастью?

Во Франции Жаклина повидала немало памятников и скульптур и судила о зодчестве довольно своеобразно — с точки зрения эмоционального восприятия. Ее не впечатляла напыщенная статичная парадность. Больше всего привлекало ее сочетание естественной простоты с символикой. Шахтер тоже был естественный и символичный. Она ясно представила себе молодого, крепкого, красивого парня, который вот таким щедрым жестом преподносит в подарок какой-нибудь конференции кусок антрацита из последней миллионной тонны, выработанной его бригадой.

— Ну как? — не без гордости, словно был автором скульптуры, спросил Рудаев и вместо ожидаемой оценки услышал:

— Боря, а что у вас с Лагутиной произошло?

— Слушай, Лина, люди расходятся не только потому, что между ними что-то произошло. Чаще как раз потому, что ничего не произошло. По-твоему, если мы завтра перестанем с тобой… — Он ушел от слова «встречаться», в него обычно вкладывается другой смысл, — перестанем видеться, то дадим повод для кривотолков?

— Мы и так даем повод… Соседи остаются соседями, у них есть глаза и уши. Даже сегодня Анна Сергеевна, это та, что на первом этаже, лукаво подмигнула мне, когда я садилась в машину.

Кто такая Анна Сергеевна, Рудаев не знал, как не знал и всех прочих соседей, но что такое человеческая молва, представлял себе и потому невольно насторожился.

— Выходит, я тебе порчу репутацию.

— Репутация девушки с точки зрения современной морали…

— Французской? — прервал ее Рудаев.

— Нашей… зависит не от того, встречается она или не встречается. Если человек стоящий — и тебе цена выше. Это одинаково касается и мужчин. Кстати, твоя репутация не подмочена. Лагутина очень интересная и умная женщина. Только…

— Что только?

— Старовата.

Рудаев насмешливо хохотнул, но простил этот выпад Жаклине, понимая, чем он вызван.

— Ты-то откуда ее знаешь?

— Я с ней даже разговаривала…

— Ты? О чем?

Встревоженность Рудаева задела Жаклину.

— Ты считаешь, что мне и поговорить не о чем? — с вызовом сказала она. — Конечно, я не так много лет прожила, как она, однако и я кое-что видела в жизни и постигла.

— А все-таки о чем вы говорили? — продолжал допытываться Рудаев.

Жаклина не ответила. Изучающе посматривала на Рудаева. Кроме простого любопытства, заметила еще и раздражение.

— Сядем в машину, — предложила она, огорошенная результатом своей разведки.

— О чем? — снова спросил Рудаев, когда, обогнув площадь, они поехали обратно.

— Мало ли о чем могут говорить две женщины… — загадочно произнесла Жаклина.

Рудаев досадовал на себя за то, что попался, проявив слишком большой интерес к этой встрече, и молчал. Удосужится — расскажет.

Молчала и Жаклина. Она поняла, что чувство к Лагутиной у Рудаева не прошло, рана не зажила, идет большая внутренняя борьба, исход которой далеко не ясен.

Остановив машину у обкома, Рудаев попросил Жаклину не проявлять нетерпения, если он задержится, и направился к подъезду.

Однако ждать долго не пришлось.

— Еще не приехал, — сообщил он, вернувшись. — Говорят, завтра. Но без особой уверенности. — Вздохнул. — Вот так каждый день: завтра, завтра… Поедем в Макеевку. Пора подумать и о себе,

* * *

Трудно сказать, что больше волнует человека, — свидание с домом, где ты рос и вырос, где по складам учился читать, делал ошибки, казавшиеся тебе роковыми и непоправимыми, или встреча с цехом, в который вошел, не умея отличить сталь от шлака, учился с азов тонкому искусству сталеварения, овладевал высотами мастерства, испытывал приливы неизбывного счастья от первых небольших удач и приступы безысходного отчаяния от промахов, где по-прежнему трудятся люди, которые учили тебя, как родного сына, не только мастерству, но и особой рабочей этике, прививали рабочую честность, рабочую гордость, воспитали окрыляющее чувство — чувство коллектива.

Рудаев спокойно миновал проходную — она была новая, незнакомая и никаких ассоциаций не вызвала, спокойно поднялся на мостик, ведущий в цех через подъездные пути, — его в ту пору тоже не было, но, когда шагнул в ворота и увидел печной пролет, знакомый до каждой мелочи, воспоминания шквалом нахлынули на него. Вот вторая печь. Здесь начался его трудовой путь, здесь он бросил первую лопату доломита на заднюю стенку и не добросил его, здесь доставал ложкой первую пробу стали и не достал ее, здесь впервые закрыл выпускное отверстие и потом всю ночь дрожал, опасаясь, что уйдет плавка, здесь его распекали за то, что чрезмерно утрамбовал массу, пришлось прожигать отверстие кислородом, здесь варил первую плавку самостоятельно и, к своему большому удивлению, сварил безупречно.

В этой смене не было людей, которые его учили, ругали и хвалили, но встречались люди, которых он учил впоследствии, бранил и одобрял, которым старался передать все то, чему выучили его, что воспитали в нем. Они подходили к нему, как к соратнику и другу, тепло жали руку, осведомлялись о здоровье и успехах, спрашивали о Гребенщикове — по-прежнему ли свирепствует или наконец притих и, самое главное, — как работает новый цех, как он выглядит.

И он вынужден был признаться, что этот цех, казавшийся ему когда-то совершенным, не идет ни в какое сравнение с их новым цехом. Достаточно того, что здесь тесно, а где тесно, — и работать труднее, и грязи больше, и дышится тяжело.

Нет-нет поглядывал он в сторону прославленной первой печи и фиксировал время, затрачиваемое на операции. Завалка двумя машинами. Это похоже на дуэт двух музыкантов, играющих на разных инструментах. Двадцать минут вместо двух часов. Ого! Заправка порогов молниеносная. Чугун заливается ковш за ковшом. Он не видел еще такого высокого темпа, такого безупречно налаженного ритма, такого соответствия между классом обслуживания печей и классом сталеварского мастерства. И, что особенно поразило его, все шло без крика, без выматывающей из тебя все соки нервотрепки, без суетни. Такое возможно при одном непременном условии: весь коллектив должен быть заинтересован в работе печи, а не только ее бригада.

Когда Рудаев спросил сталевара второй печи, не завидует ли он успехам первой, тот даже возмутился:

— Что вы, Борис Серафимович! Первая печь — гордость всего цеха. Нас, макеевчан, уже было ни во что не ставили. А вот на ней мы доказали, на какие дела способны. Лучшие в мире. Это обязывает, и ради этого каждый своим поступиться рад. И у начальника цеха голос окреп. Ему сейчас требовать легче — дайте кислородную установку, дайте металлолом.

Начальник цеха, очень молодой для этого поста парень, горячий и юркий, смотрел на вещи пошире.

— Смысл нашего эксперимента очень многозначен, — сказал он. — Мы снова приковали внимание к металлургии, доказав, что мартеновский процесс до сих пор мало изучен и таит огромные возможности. Вдобавок лупим по одному левацкому загибу. Может, попадалась статья, в которой один угодливый деятель убеждал, будто мартеновские печи безнадежно устарели, их нужно все немедленно сносить и заменять конвертерами? Мы дали мартеновскому процессу второе дыхание, если не сказать больше — вторую молодость. Как-никак мартены выплавляют семьдесят процентов всей стали в стране. Можно их сбрасывать со счета?

К начальнику подошел рабочий, предупредил, что в цехе директор.

— Такой же, как был? — спросил Рудаев.

— Такой же.

На заводе к Жукову отношение особое — и любят, и побаиваются. Большой, медвежеватый, добродушный, он покорял, как все истинно сильные люди, своей работоспособностью, бьющей через край энергией, конкретностью указаний и всегда хорошим расположением духа. Однако христианской незлобивостью он не отличался и мог распушить так, что потом костей не соберешь. Случалось это с ним раз в году, но опасались его гнева целый год.

Жуков широко улыбнулся, увидев Рудаева, мощно тряхнул ему руку, хотя расстались они не совсем дружелюбно. Обиделся на него Жуков за уход с завода — не хотелось терять хорошего, перспективного работника. Но потом смирился. Цех, какой строили в Приморске, для истинного мартеновца соблазн непреодолимый.

— Что, лавры первой печи не дают покоя? — Жуков хитровато прищурил большие светлые глаза.

— Не то. Вот стою и думаю: что вы будете дальше делать? Ну дадите полмиллиона тонн, ну еще дадите. А потом?

— Потом пусть министерство думает. Либо все печи так снабжать и цехи перекраивать, либо, если такой возможности не предвидится, работать меньшим числом агрегатов. И в том и в другом случае производительность труда возрастет. Но в первом варианте будет еще и металла больше, а во втором металла останется столько же. Что нам выгоднее?

— Металла больше.

— Хорошо, что понял. А ведь многие не понимают. Я думаю, когда Ленин говорил, что производительность труда — самое главное, он подразумевал под этим и рост производительности агрегатов. А у нас некоторые деятели как рассчитывают рост производительности труда? Посокращают несчастных уборщиц, посыльных, лаборанток — выплавка на каждого работающего увеличивается, производительность труда вроде возрастает, а количество тонн как было, так и осталось. Это тоже полезно — высвободить рабочую силу, которой у нас не хватает. Но генеральный, истинный путь — увеличение производства. И еще есть одно немаловажное соображение. Эта печь дает на триста тысяч тонн больше, чем любая другая такой же мощности. Вот завести десять подобных печей в Союзе — и дополнительно три миллиона стали в карман государства.

— Убавьте наполовину, — поправил Рудаев.

— Почему?

— Потому что на остальных печах, которые обездолите за счет этой, вы недополучите. К тому же такой распорядок развращает морально. И тех, кто в передовых ходит, и тех, кто в отстающих числится. Вот и попробуйте взвесить плюсы и минусы.

— В общем, не наше с тобой дело решать эту проблему, — заключил Жуков. — С нас достаточно, что поставили ее. А если всерьез — чего приехал?

— Если всерьез — на работу устраиваться.

— Что, уже и из конверторного попёрли? Ух ты, резвый какой!

Жуков рассмеялся. У него и так приятное лицо, но улыбка делает его эдаким рубахой-парнем.

— Даже с завода.

— Вообще назад перебежчиков не принимаю. Но тебя возьму. На какую роль — это подумать надо. Свалился как снег на голову. Для начала ткну куда-нибудь, не взыщи, а месяца через два у меня ожидается перестановка.

— Вот к этому времени я и подъеду.

Жуков дружески хлопнул Рудаева по плечу и пошел по пролету.

К первой печи Рудаев не торопился. Ее сталеварам надоели любопытствующие паломники. Они отвлекали всевозможными вопросами, большей частью несуразными, даже глупыми. Кроме того, Рудаев вообще настороженно относился к прославившимся рекордами. Видел таких, которые забывали, что всем обязаны коллективу, и платили ему черной неблагодарностью — зазнавались. Видел других: вспыхнут, как метеоры, и, как метеоры, погаснут.

Вот почему, наблюдая за ходом операций, Рудаев все время поглядывал на Холявко — как теперь ведет себя с людьми. Он помнил Холявко уже достаточно известным сталеваром. Парень располагал к себе спокойным нравом, неторопливой оперативностью в решениях и действиях, чувством внутреннего достоинства, которое, однако, не переходило в спесь, и было бы очень обидно увидеть его другим, уже испорченным славой.

Нет, вроде все по-прежнему. А что касается дисциплины в бригаде, так он всегда поддерживал строгую дисциплину. Сказал — выполни. И даже не обязательно говорил. Научил понимать взгляд и жест. У него уже в ту пору был налажен с подручными безмолвный контакт.

Холявко сам подошел к Рудаеву. Подал руку ладонью кверху (говорят, этот жест характерен для очень откровенных людей), сказал с укором.

— Недавно знакомы были.

— Вроде.

— А что так кисло? Наговорили небось что-нибудь?

— Пока нет.

— У нас могут. Удивительные есть люди. Не в цехе. За забором. В глаза человека не видели, а сболтнуть — хлебом не корми. Вот недавно в завком вызвали. Сигнал, оказывается, пришел, будто я в поликлинике свою мать хотел вне очереди к врачу протолкнуть. И, самое смешное, что я и сам в поликлинике ни разу не показывался, и мать у меня уже два года не была — к пей езжу.

— К этому надо относиться спокойнее. Клевета — спутник славы, — философски заметил Рудаев.

— Лучше, пожалуй, — «хвалу и клевету приемли равнодушно».

— Если вас больше устраивает, пусть будет так.

— Только вот равнодушие подобного рода приходит со временем и не ко всякому.

— Как учеба?

— Спешу. За два года хочу три курса одолеть. Скорее бы до спецдисциплин добраться. Интегралы мне мало помогают. Простите.

Холявко заметил, что пламя стало слишком сильно выбивать из окон, и пошел к пульту управления.

Рудаев заглянул в печь. Пламя было острое, стремительное, вокруг погруженных в металл кислородных фурм вздымались буруны, но брызги, сколько ни смотрел, на свод не попадали.

«Хорошие фурмы, — мысленно отметил он, — надо их к нам перетащить». На душе у него защемило: «Куда это к нам? Но все равно заберу чертежи и пошлю Сенину. Пусть через техсовет проведет».

— Что пригорюнились? — вывел его из оцепенения Холявко. — В общем, любопытно получилось. Раньше узким местом считали у нас печи — слишком тихоходным был процесс. Теперь все повернулось наоборот, что, кстати, нередко в нашей металлургической практике. Отстают тылы — шихтоподача и разливка. Вот на них должно быть обращено самое серьезное, я бы сказал, всесоюзное внимание. — Холявко вынул из кармана новую технологическую инструкцию, отдал Рудаеву. — Возьмите, пригодится.

* * *

— Где перекусим? — спросил Рудаев Жаклину, забираясь в «Москвича».

— Я предпочла бы «Максима». Или хотя бы «Мулен-Руж», — тоном великосветской дамы ответила девушка.

— Это потому, что ты ни разу там не была?

— Именно. Цены… У нас везде одинаковые, а там в зависимости от разряда и популярности.

— «Уголек» тебя не устроит? В нем ты тоже не была.

— Меня устроит любой бублик, Боря. Даже позавчерашний.

За столиком в ресторане, огромном, светлом, отделанном просто, но с модернистскими неожиданностями, они сидели довольно долго в ожидании еды. Жаклина нервничала и возмущалась:

— Мне как-то довелось разговаривать с одним французом, который побывал в Советском Союзе. Он восторженно говорил о нашей стране, о русском прекраснодушии и гостеприимстве, о Москве, которая его потрясла, и разругал… Что бы ты думал? Рестораны. Не за еду. За обслуживание. «У меня два ресторана, — сказал он, — и за два месяца я разорился бы в пух и прах при таком сервисе». Во Франции стоит только появиться в ресторане посетителю, как возле него тотчас вырастает гарсон. Верх вежливости и предупредительности.

— Как это ты не говоришь «у нас во Франции»? — поддел ее Рудаев.

— И не сказала бы так никогда.

— А признайся по совести: эта внешняя культура подкупает? И в чем она особенно проявляется?

— И подкупает, и избаловывает, и облагораживает. А в чем проявляется? Видишь ли, она многолика.

— И все же?

— Ну, например, разве не похвально, когда с тобой всюду вежливы, предупредительны, когда на тебя не смотрят волком, если ты, перемеряв десять пар туфель, ни одной не купила, или когда перед твоим носом водитель останавливает машину, давая возможность пройти, пусть даже ты стоишь одна-одинешенька? — И вдруг без всякого перехода: — А меня несколько раз рисовал один художник на Монмартре.

— В мастерской? — с внезапно проснувшейся ревностью спросил Рудаев.

— Какая там мастерская! Сорок тысяч художников в Париже! На улицах рисуют, на улицах продают. Но Монмартр — это уголок в своем роде изысканный, художники не выглядят там жалкими. Вот когда они на тротуаре рисуют, да к тому же хорошо… Ох-ох! Благородный вид попрошайничества.

— А почему несколько раз?

— У него этот портрет очень раскупали. И знаешь, как он его назвал? «Парижанка».

Это было сказано не без горделивого кокетства. Жаклина снова вошла в роль друга, легкого, развлекающего.

Появилась официантка с едой и сухим вином в графинчике для Жаклины — Рудаев, когда был за рулем, не пил даже пива. Салат из свежих огурцов восхитил Жаклину, а цыпленок табака, которого она ела впервые, привел в восторг. От вина Жаклина раскраснелась, еще больше оживилась, и Рудаев вдруг увидел, что она обаятельна. Впрочем, увидел не сам. Помогли другие. Молодые парни без всякого дела сновали мимо их столика, украдкой бросая восхищенные взгляды.

— А ты нравишься, — заметил Рудаев. — Видишь, как беспокойно ведут себя мальчишки?

— Знаешь, Боря, мне наши ребята больше по сердцу, — не обратив внимания на реплику Рудаева, сказала Жаклина. — Они теплее, глубже, занятнее. Те изысканны, вежливы, но…

— До постели? — грубо вклинился Рудаев.

— Этого я не знаю, — как бы мимоходом бросила Жаклина. — А вот торопливы — это верно. Не любят терять время на бессмысленные ухаживания, сразу стараются определить степень податливости.

— Положим, и у нас таких хватает.

— Но держатся те ребята с внутренним достоинством и внешний вид у них вполне пристойный. А посмотри, как ходит вот этот парень. Никакой дисциплины тела, брюки неизвестно когда гладились, галстук — будто на нем вешался. Как из захолустья. Зато ресторан, сигареты и уйма воображения.

— Небось уверен, что подражает лучшим представителям западной золотой молодежи. Но ты чересчур взыскательный критик. Девушки смотрят сейчас на парней проще.

— Конечно, пройтись по улице я предпочла бы с парижанином, но, если говорить о серьезных отношениях…

А вообще от серьезных отношений меня спасал ты. — Жаклина спохватилась, но изворачиваться не стала, наоборот, сказала твердо: — Да, да, ты. Я всех мерила по тебе.

— Скажите, какой эталон!

— Не эталон, а просто ты… Ну, хороший ты, Боря, вот и все…

Рудаев почему-то смутился.

— Родители очень довольны, что вернулись? — спросил он, намереваясь вывести Жаклину, как ему показалось, из затруднительного положения.

— Очень. Особенно папа. Он на седьмом небе. Опять режет листы и чувствует себя персоной грата. И квартира такая, о которой там и мечтать не могли. Мама тоже рада, но иногда ворчит — здесь покупки делать тяжелее. Не всегда есть, что тебе надо. Ты бы зашел к нам. Папа о тебе спрашивал.

В роль развлекающего друга Жаклина больше так и не вошла. Сквозь легкий хмель снова прорвалась тщательно скрываемая тревога.

— Тебе удалось договориться в Макеевке? — спросила она.

— Как сказать… Если ждать два месяца, то да. Но это на крайний случай.

— Один ты никуда не поедешь. Ведь тебе со мной легче, правда? Если появится кто-то, разумеется, я… — Жаклина сделала паузу — подбирала подходящее слово, — я отступлю…

Это было сказано так по-детски трогательно и по-взрослому серьезно, что Рудаев ощутил теплую волну, родившуюся где-то у сердца.

— Поверь, я без всяких притязаний, без всяких на тебя посягательств, — добавила Жаклина.

Он посмотрел на нее с пытливой суровостью, но, когда глаза оттаяли, чтобы спрятать их, наклонился над столом и поцеловал маленькую, тонкую, как у девочки, руку признательно и нежно.

Глава 8

Беседа Даниленко со Збандутом затянулась далеко за полночь. Давно пробили за окном кремлевские куранты, затихли городские шумы. Москва постепенно уходила в сон, а они все дымили в оккупированном чужом кабинете. Вначале им казалось, что они нашли общий язык и одинаковое понимание проблем, стоящих перед заводом. Троилин с его школой управления потерпел фиаско. Люди не чувствуют в нем руководителя твердого, непреклонного, проводящего определенную линию. Последнее время нервничает. Пытается поднять свой авторитет разными крутыми решениями, но, как все слабохарактерные люди, порой перегибает. Только не это главное. Выдыхается. Его все время нужно подкачивать, как изношенную камеру. Вышел воздух — шина села. Не так давно просился, чтобы освободили с этого поста, а сейчас всеми силами цепляется за него. Но отпустить надо с почетом. Заслужил. Много хорошего за ним числится. Правда, вопросы быта… Средств, скажет, не давали. Средства дают, когда их требуют. Дитя не плачет — мать не разумеет. Сколько возможностей упустил он! Приезжает на завод крупный руководитель — чем не великолепный случай насесть на него? Голос с места подчас больше значит, чем переписка по обычным каналам. И волокиты никакой.

Зато по ряду технических вопросов разгорелась серьезная полемика. Какие доменные печи строить в дальнейшем — однотипные, такие, как последняя, чтобы было взаимозаменяемое оборудование, или увеличенного объема? Перестраивать печи в мартене на девятисоттонные или добавить одну «грушу» в конверторном? И на какую руду держать курс? Это тоже проблема первостепенной важности. Даниленко убеждал, что на местную, — геологи открыли неподалеку от города богатое месторождение руды и уточняют ее запасы, Збандут относился к этому скептически — геологи не раз обманывались сами и обманывали других.

В споре Даниленко горячился, прибегал даже к недозволенным приемам — нет-нет и подденет собеседника под ребро. Збандут внешне спокоен, но держит себя начеку, следит, как разворачивается Даниленко, — с ним работать, под ним ходить. Если он такой задира, может, не стоит вступать с ним в альянс? У них есть возможность расстаться полюбовно, не сойдясь. Долго сватались, но не всякое сватовство благополучно заканчивается. А все же приморский завод притягивает. Есть во что вложить силы. И город хорош. И море под боком. Это вечное. А секретарь обкома — сегодня он существует, а завтра… Кто знает, где он будет завтра. Либо не выберут, либо куда-нибудь заберут. Видал он всяких. Одного даже «директором обкома» прозвали, до того человек заадминистрировался. И результат? Сняли — и даже не вспоминают. Ни добром, ни лихом.

— Своих много тянуть думаете? — спросил Даниленко, зная, что зачастую новый директор волочит за собой хвост сработавшихся с ним людей, причем не всегда руководствуется деловыми качествами, чаще соображениями преданности.

— Одного человека.

— Кого? — насторожился Даниленко, решив, что это какой-нибудь крупный специалист.

— Шофера.

Даниленко рассмеялся, недоверчиво посмотрел на собеседника.

— Шутите.

— Нет, почему. В его руках моя жизнь.

— Еще какие будут просьбы?

— Просьбы? Я не привык просить. Привык требовать. «Ого, закручивает крепко, — подумал Даниленко. — Давай, давай, посмотрим, что будет дальше. Еще не поздно переиграть».

— Для начала мне нужны две новые штатные единицы — главный доменщик и главный сталеплавильщик, — продолжал Збандут. — С персональным окладом.

— Вы их наметили?

— Главным доменщиком — Николенко из Запорожья.

Даниленко откровенно поморщился.

— Это тот, которого директор с завода выгнал?

— Который директора из цеха выгнал.

— Ну что, хорошо, скажете? А если он завтра вас попрёт?

— Такое исключено.

— Почему?

— Я, минуя начальника, в технологию не лезу, указаний сменному персоналу не даю, шихту не меняю, дутье тоже. И не хватаю людей на каждом шагу за пятки.

— Только общее руководство? — будто невзначай осведомился Даниленко.

— Не только. Но обязательно через начальника.

— А главный сталеплавильщик?

Збандут ответил не сразу, посмотрел на Даниленко, склонив голову сначала на одну сторону, потом на другую, как пингвин, слушающий музыку.

— Рудаев.

— Что-о? Управлять тремя цехами сразу? К тому же в конверторном деле он смыслит ровно столько, сколько я.

Такое откровенное признание рассмешило Збандута. Рассмеялся и Даниленко, и вдруг невидимая преграда, которая на какое-то время возникла между ними, рухнула.

— Смыслит он, во всяком случае, больше, чем мы с вами. А главное его достоинство — бойцовский характер. На этом фронте предстоит как следует повоевать.

— Вы думаете?

— Безусловно. Придется останавливать строительство, переделывать проект и… взрывать фундаменты.

— Все?! — ужаснулся Даниленко.

— Нет. По ряду «А». Чтобы расширить этот пролет.

Даниленко заерзал в кресле. В глубине души он сознавал, что Рудаев не погрешил против истины в своей докладной записке. Прав и Збандут. Но поверить в то, что такое разрешат, не мог.

Записка Рудаева его насторожила. Но не больше. Каждый настоящий цеховик хочет, чтобы его цех был совершенным, и не очень соблюдает меру в своих требованиях к проектировщикам. Интересы, как правило, расходятся. Одним дай площадь пошире, высоту побольше, мощности покрупнее, другие все помыслы сводят к тому, чтобы сделать проект подешевле. Наилучший вариант всегда находится где-то посредине. Даниленко послал Штраха в Тагинск, уверенный, что Рудаев выдвигает требования с запросом, и заранее стал на сторону проектировщика, как более опытного и сведущего. Заключение Штраха обескуражило Даниленко, но не настолько, чтобы он изменил свои позиции. Цех строится не так, как нужно. Но заявить об этом вслух, признаться, что проглядел, — в таком поступке он не видел смысла. Получалось в общем довольно глупо: ошибка не его, Даниленко, — проектантов, а вся вина падет на него: почему только теперь спохватился? Промолчи — все будет тихо. На проекте десятки виз не только отдельных специалистов, но и крупных организаций, и, когда цех будет построен, виновных не сыщешь. Коллективная ответственность очень часто позволяет не отвечать никому. Примененная хитро, она превращается в мощную стену круговой обороны, и плохо приходится тому, что вздумает пробить в ней брешь. Рудаев стал жертвой такой попытки еще на подступах к стене. Была бы хоть надежда проломить ее, тогда и раны нипочем. Но раны поражения заживают не скоро. И все-таки определить свою позицию нужно сейчас, сегодня. Легче всего, удобнее всего продолжать строить, выполняя сроки, утвержденные свыше, и замять этот вопрос. Ничего не стоит сейчас и обезоружить Збандута. Скажет, что ему не нужен директор, который замышляет начать свою деятельность с разрушения построенного, — и назревающий мятеж будет погашен. Ведь на вопли Рудаева до сих пор решительно никакого отзвука.

— Не хочется? — спросил Збандут.

Даниленко даже вздрогнул от неожиданности. Он физически ощутил на себе плотность и остроту испытующего взгляда Збандута. «Вот дьявольщина. Надеялся его прощупать, а попал под микроскоп сам. Нет, надо его отвести. С ним узнаешь, почем фунт лиха. Ишь уставился, как следователь. Это сейчас. Что же потом будет? А может, показывает характер, пока чувствует себя независимым? Хотя должен понимать, не маленький, что сейчас решается его судьба. Запротестует обком — не утвердят».

Збандут не стал разъяснять своего вопроса, а Даниленко не переспросил его. Они, кажется, достаточно поняли друг друга и сейчас размышляли об одном и том же: работать им вместе или не работать? Они не испытывали особой радости, представляя перспективу этого содружества.

И единственное, что заставляло Даниленко мириться со Збандутом, так это необходимость иметь на приморском заводе крепкого хозяина. Повозиться с ним придется немало, но если заполучишь в союзники, о, тогда можно дробить скалы и воротить горы.

— Учтите одну ситуацию. — Глаза Даниленко посерели от внутреннего холода. — Местные организации очень болезненно реагируют на ввоз кадров со стороны. Появилось даже такое понятие: «Истребление местных кадров».

— Я знаю про эти настроения, — Збандут понимающе кивнул, — но принимать, их во внимание не собираюсь. Для меня люди и впредь будут делиться не на местных и приезжих, а на стоящих и не стоящих. Я не впустую использовал две разведывательные поездки и наперед вам скажу, кого придется приглашать. Агломератчиков, поскольку это новая для завода специальность, конверторщиков по той же причине.

— Но можно научить и своих! — Даниленко все суровел и суровел. — Тут два пути. Легкий — переманивать готовеньких и потруднее — использовать местные человеческие резервы.

— Давайте расстанемся, — неожиданно произнес Збандут и, заметив недоумение в глазах Даниленко, уточнил: — Не насовсем. До завтра. Подумаем еще.

— Подумаем, — согласился Даниленко и встал с кресла, раскинув руки, с удовольствием выпрямляя уставшее тело.

— Только и вы учтите. — Збандут лукаво прищурился. — Меня вы не знаете и, как говорят, покупаете кота в мешке. Буду откровенным. Покупаете не кота, а черта. Самого настоящего, колючего и неприрученного. А черти, да будет вам известно, — загляните в Брема, в раздел парнокопытных — в зрелом возрасте ни приручению, ни дрессировке совершенно не поддаются.

Глава 9

При разных обстоятельствах и по-разному читали статью Лагутиной в «Известиях» — «Повторение ошибки — преступление».

Даниленко — в самолете, когда летел из Москвы в Донецк. Сначала пробежал статью глазами, выругался — вот прыткая стервоза — никаких препон. Не побоялась даже заголовок взять из рудаевской телеграммы. Потом прочитал строчку за строчкой. Что ж, логично, обоснованно, подкреплено фактами, цифрами, мнением людей. Хочешь не хочешь — отмалчиваться теперь нельзя. Надо обсуждать на бюро обкома и статью, и все, что за ней стоит.

В глубине души Даниленко был рад появлению статьи. Она пробивала ту самую стену, которая казалась ему непрошибаемой, и понуждала к действию его лично. От общественного мнения никуда не денешься, а оно будет на стороне Рудаева.

Троилин наткнулся на знакомую фразу, вынесенную в заголовок, когда перебирал газеты во время общезаводского рапорта по селектору. Не прерывая своего занятия, просмотрел статью и взбеленился. Тезисы те же, что и в докладной Рудаева. Будто вместе писали. Он стал невпопад спрашивать, невпопад отвечать и кончил тем, что поручил вести оперативку главному инженеру.

Проштудировав статью основательнее, он вдруг совсем другими глазами увидел и себя и Рудаева. Один прячется от бури, другой ищет ее. И такой смешной, надуманной, притянутой показалась ему формулировка приказа:«…не выполнил задание по освоению конверторного производства». А его телеграмма? «Изучайте то, что есть».

Как он дошел до этого? Самолюбие? Или просто старость, перспектива скорого ухода на пенсию? Так и уходить нужно с незапятнанной репутацией, с чистой совестью и перед теми, кто работает сейчас, и перед теми, кто будет работать после него.

Дорого дал бы он, чтобы не было ни этого приказа, ни телеграммы, ни разговора с Рудаевым, ни бюро. Но события вспять не повернешь.

Подобед прочитал броско поданный трехколонник на скамеечке возле Красных камней. Он был поставлен в известность о рудаевской телеграмме, и она его тоже покоробила. Тогда он согласился с Троилиным, что Рудаев взял на себя слишком много, влез в дело, которое выше его компетенции, — амбиция без амуниции. А оказывается, тревога Рудаева была обоснованной. И даже тон.

У Штраха представленный Лагутиной на всеобщее обсуждение материал нашел живой отклик. Он мог бы спокойно подписаться под ним, добавив, пожалуй, еще несколько пунктов. Лагутина не увидела всего того, что увидел он, и не предложила того, что может предложить он. Конструктивное решение ряда узлов пришло к нему еще по дороге из Тагинска. Остальное дорабатывают проектировщики первой руки. Теперь можно смело идти в наступление против типового проекта, кардинально переделывать его если не для приморского завода, то для следующего.

Гребенщиков увидел злополучный номер газеты в руках у жены. Она не просто читала статью, она изучала ее. Многие строчки были подчеркнуты, на полях стояли вопросительные и восклицательные знаки. Не говоря ни слова, отдала газету мужу и продолжала сидеть молча, пытаясь пробить взглядом маску бесстрастия, которую он сразу же надел. Ни его, ни Троилина Лагутина ни в чем не попрекнула, но их вина прямо вытекала из всего содержания статьи.

— Как твое мнение? — спросила Алла, когда Гребенщиков, тщательно скрывая раздражение, аккуратно сложил газету.

— Влюбленная бабенка выгораживает своего обоже, — пренебрежительно брякнул он.

— Ну, это из области твоих предположений. А по существу?

— Надо проверить, что здесь соответствует действительности, а что — плод досужей фантазии.

— Тебе пора бы иметь ясное представление. Ты с проектом хорошо знаком.

Гребенщиков взглянул на жену исподлобья. Штришки допроса явно не пришлись ему по вкусу.

— И объясни мне, пожалуйста, как это могло получиться? — продолжала Алла. — Журналистка ставит вопрос, который приличествовало бы поставить тебе.

— Потому что не знает, когда можно его ставить и где. Машет кулаками после драки. Самая выгодная позиция — предупреждать. Окажется не права — забудут, а если вдруг выяснится, что смотрела в корень, — можно ходить гоголем. Как же — предупреждала, сигнализировала…

— Разве она не рискует, выступая так?

— Рискует, — нехотя выдавил Гребенщиков. — Шельмование института, демобилизация строителей…

— Выходит, она человек смелый?

— Это погоня за сенсацией. Журналистов хлебом не корми — подай сенсацию. И самолюбование — вот, мол, я какая, никого не боюсь, иду напролом.

Алла поднялась, подошла к трюмо, стала поправлять волосы. Гребенщиков тоже поднялся, с облегчением, решив, что допрос закончен. Но не тут-то было. Жена не дала ему даже передышки.

— Андрей, почему ты всегда выискиваешь в людях дурные побуждения? — спросила она. — Ну скажи: почему?

— Я не выискиваю. Я просто сразу распознаю те мотивы, которые ими руководят. Большей частью человек действует под влиянием сугубо личных побуждений, поверь мне. Далеко не всегда они благие и не всегда совпадают с общественными.

— В данном случае как раз совпадают. А вот у тебя… — будто ненароком бросила Алла.

Гребенщиков подошел к жене, заискивающе заглянул в глаза.

— Ты сегодня опять не в духе.

— Я не выхожу из этого состояния. Мне не нравится твое предвзятое отношение к людям.

— К людям относятся так, как они того заслуживают.

— Тогда почему к тебе плохо относятся?

И вот тут Гребенщикова выручила дочь. Прибежала плача и затараторила:

— Посмотри, что Вова делает! Он меня не слушает. Он обои перекрашивает над кроватью. Я ему говорю, что нельзя, что мама накажет, а он…

Гребенщиков в раздоры детей, как правило, не вмешивался, но сейчас с превеликой охотой поспешил урезонивать расшалившегося сына.

— А что, если мы пообедаем, — миролюбиво предложил он, вернувшись.

Алла пошла накрывать на стол, а Гребенщиков, воспользовавшись затишьем, принялся переодеваться. Выдержка стоила ему дорого. Внутри все клокотало. Что он сделал этой писаке? За что она последовательно истребляет его? Снаряд выпущен как будто по институту, а осколки летят в него. И этот змееныш, которого он отогрел на своей груди, опять торжествует. Победитель…

Черемных заглянул в газету, по своему обыкновению, на сон грядущий. И сон не пришел к нему. Он и без того подозревал, что совершает не совсем правое дело, помогая Троилину избавиться от Рудаева, а теперь вынужден был признаться себе, что действия его выглядят просто-таки безобразно. Покарали человека за то, что честно изложил свое мнение по весьма принципиальному вопросу. Если бы даже оно было ошибочным, все равно за такое не наказывают. Вот когда уступчивость сыграла роковую роль. Что же предпринять? Неужели придется собрать бюро и отменить решение? А почему бы и нет? На последнем бюро он слова не произнес в осуждение Рудаева, даже свое отношение к нему искусно скрывал, чтобы не давить на людей. Они сами слушали, думали и решали. И пусть сами перерешают, если найдут нужным. Разве не было таких прецедентов?

Збандуту статья Лагутиной показалась крупным козырем в той замысловатой игре, над которой он раздумывал. Строить на приморском заводе цех, подобный тагинскому, ему смертельно не хотелось, но он никак не мог выработать тактику наступления. Сейчас кое-что начало проясняться, хотя многое еще оставалось в тумане. Обычный путь протестов, совещаний, согласований, обсуждений на сей раз отрезан. Извилист, тернист и, главное, долог. Нужно найти такой ускоритель, который заставит все шестерни сложного, еще не смонтированного окончательно министерского механизма закрутиться с максимальной скоростью. Но и это еще не определит успеха. При решении столь сложной дилеммы столкнутся различные интересы различных организаций. Естественно, они сплетутся в узел неразрешимых противоречий, и такой узел нужно будет не развязывать, а рубить.

Смелая мысль рождается у Збандута. Начинающего директора, как правило, некоторое время щадят. Пока еще ни один директор не получал взыскания в первые месяцы своей работы даже за явно ошибочные действия. Так вот, как молодой, вернее, новый директор, он и использует эту возможность.

И лишь главный виновник переполоха узнал о статье позже всех. Чтобы как-то убить время в ожидании возвращения Даниленко, Рудаев уехал на шахту «Пролетарская-глубокая», где работал его школьный товарищ, давно приглашавший в гости.

У Рудаева, как вообще у многих профессионалов, выработалось устойчивое представление, будто труд металлургов — самый тяжкий, самый значительный, самый необходимый. Только опустившись в шахту, он проникся безграничным уважением к горнякам. Лишенные дневного света и возможности удовлетворить элементарную человеческую потребность — двигаться в полный рост, они дают людям свет и тепловую энергию, которая лежит в основе всякого движения.

Пласт угля был тонкий, всего семьдесят сантиметров. В эту щель Рудаев забирался ползком и по часу, по два пролеживал на боку, наблюдая за слаженной работой шахтеров, слушая скрежет комбайнов и шорох ползущего по конвейеру угля.

И вот здесь, на шахте, когда Рудаев проходил мимо газетной витрины, ему бросились в глаза заключительные слова его телеграммы, напечатанные крупным шрифтом. Он приблизился к витрине и лихорадочно побежал глазами по строчкам.

Глава 10

Назначение нового директора — событие, немало тревожащее коллектив, особенно инженерно-технический персонал. Рабочие в таких случаях чувствуют себя гораздо спокойнее. Их личные судьбы от директора почти не зависят, так как сталкиваться с ним приходится крайне редко.

Новый директор — всегда загадка. Какого он склада? Трудно или не трудно будет к нему приноровиться, подобрать ключи? Станет ли он, как это водится, перетасовывать людей. Не потащит ли за собой новые кадры, которые, по сути, являются старыми его кадрами и как будут вживаться в коллектив эти кадры, пользующиеся у директора наибольшим доверием, находящиеся на привилегированном положении? Так уж складывалось, что руководители тащили за собой себе подобных подчиненных. Хорошие — хороших, плохие — плохих, и это в значительной мере сказывалось на работе.

Збандута представлял руководящему составу завода не кто иной, как Даниленко, и его присутствие подчеркивало значимость происходящего.

Даниленко был краток. Сказал, что принято решение удовлетворить просьбу Троилина, отпустить на пенсию, а на этот пост назначить Збандута. Поблагодарил Троилина за многолетнюю честную работу и коротко рассказал о новом директоре. Работал там-то и там-то, поставил на ноги такие-то заводы, награжден такими-то орденами и, в отличие от многих, имеет ученую степень кандидата технических наук.

Люди пытливо рассматривали нового директора. Суроватый, неприступный, непроницаемые глаза. Столкнешься взглядом — не ты в них смотришь, а они смотрят в твои и давят своей внутренней силой. А вот шевелюра ухарская. У чиновников такую не встретишь. Плечища с размахом, и весь он большой, глыбистый. В общем, есть на что посмотреть.

Что касается нрава Збандута, то он оставался загадкой недолго. Когда Черемных, удобно рассевшийся в кресле у директорского стола, закурил, Збандут мигом проявил характер:

— Простите, товарищ Черемных, в этом кабинете курить не будем.

Черемных вспыхнул, покраснел, налилась даже шея. Но ослушаться Збандута он не рискнул, только раздраженно припечатал папиросу к пепельнице.

И все вдруг почувствовали, что с новым директором шутки плохи, что с ним надо держать ухо востро.

Збандут тоже был краток. Сказал, что перестановкой кадров злоупотреблять не намерен, что будет уделять особое внимание культуре производства и вплотную займется вопросами быта, чем подкупил многих, но ошарашил сообщением, что им введены две новые должности главных специалистов. Назначение Николенко встретили без особого удивления, а когда Збандут объявил, что главным сталеплавильщиком будет Рудаев, общее внимание тотчас сконцентрировалось на Гребенщикове — как воспримет такую новость? Рудаев становился ею непосредственным начальником.

Собственно, для многих не было внове, что Рудаев стал жертвой обстоятельств, но никто не ожидал, что новый директор разберется в этих хитросплетениях.

Збандут не спешил, дал людям подумать, прийти в себя и потом сделал заявление, которое не всем понравилось, ибо ломало установившиеся привычки:

— Начальников цехов прошу не вторгаться ко мне, когда вздумается, чтобы решить тот или иной вопрос, а предварительно созваниваться по телефону. Время всем дорого, и бесполезное просиживание в приемной недопустимо. Американская поговорка «Время — деньги» устарела. Время — не деньги, потеряешь — не найдешь.

Слово попросил Гребенщиков, но Збандут не дал ему высказаться, аргументировав свой отказ довольно убедительно:

— Андрей Леонидович, вы однажды в этом кабинете сгоряча приняли опрометчивое решение. С удовольствием уделю вам время, но один на один и не раньше, чем через три дня.

Только сейчас люди убедились в том, как тонко разобрался Збандут в сложившихся на заводе взаимоотношениях и какую глубокую разведку провел он, когда приезжал якобы для обмена опытом.

Даниленко посмотрел на часы, сверил их с часами Троилина и поднялся.

— Извините, товарищи, мне нужно уехать. Через два часа у меня заседание бюро, я и так опаздываю. Вообще я сегодня выполнял несвойственные мне функции, но вы знаете мое пристрастное отношение к этому заводу.

Пожелав успеха Збандуту, он удалился. Воспользовавшись оказией, вслед за ним вышел и Троилин.

— Здесь почему-то заведено так, — продолжал Збандут. — Начальник цеха, который выполнил план за сутки, в полный голос предъявляет на селекторе свои требования к заводоуправлению. А тот, кто сорвался, — и не заикается. Действует исходя из своеобразной морали: если ты по шею в дерьме, то и не чирикай. Так?

— Та-ак! — ответили ему несколько голосов.

— Очень часто срыв происходит именно от того, что цеху что-то недодали. И если начальник молчит, он еще более осложняет положение. Поломаем эту традицию. Чирикайте, пожалуйста, в полный голос, в любой ситуации.

Это понравилось. «Новый» был прав. Не просили помощи именно тогда, когда она больше всего была нужна, чтобы не получить лишнего упрека в плохой работе.

Збандут сообщил каждому руководителю цеха день и час, когда он будет знакомиться с положением в цехах. Обычная очередность — доменный, мартеновский, прокатные цехи — соблюдена не была. Первой шла кислородная станция, потом листоотделка — узкие места завода.

Но самое главное и самое неожиданное было впереди. Збандут наклонился к Черемных и шепотом, который навостренное ухо могло уловить совершенно отчетливо, попросил его уйти.

— Это еще почему? — опешил Черемных.

— Я должен дать одно довольно рискованное распоряжение и не хочу брать вас ни в свидетели, ни в соучастники. Узнаете о нем позже.

Если бы этого никто не слышал, Черемных, возможно, и внял бы просьбе. Но на него выжидательно смотрели десятки лиц, и он заартачился.

Збандут поискал кого-то глазами и не нашел.

— Кстати, — сказал он, — заведем такой порядок: каждый должен сидеть на определенном месте. Мне так удобнее. Сразу видно, кого нет. Вот и сейчас я не вижу начальника отдела капитального строительства.

— Его на время отпуска замещаю я. Коссэ Павел Клементьевич, — сказал сидевший у стены смуглый молодой человек с классическим греческим профилем.

— Простите, Павел Клементьевич, но я привык, чтобы с директором разговаривали стоя, — тут же сделал ему замечание Збандут.

— Простите, Валентин Саввич, вы не могли привыкнуть к этому, потому что только час как стали директором, — в тон ему, вежливо и придирчиво, ответил Коссэ.

Ожидали, что Збандут попросит гонористого инженера выйти вон. Шел процесс становления нового директора, и он может никого не пощадить во имя этого становления. Осадил Черемных, что ему какой-то инженеришка, потенциальных возможностей которого он не знает.

Но взрыва не произошло. Збандут склонил набок голову и смотрел на бросившего ему вызов человека со снисходительной усмешкой на губах.

И Коссэ не выдержал, встал.

— Ну вот. Не будем портить отношения по пустякам, — примирительно сказал Збандут. — Приберегите свой темперамент на тот случай, когда я буду неправ и вам придется убеждать меня в этом. Так вот, Павел Клементьевич, вы привыкли получать распоряжения в письменном виде или достаточно устного?

— В зависимости от того, какое распоряжение.

— Ответственное. Прекратите подачу электроэнергии и сжатого воздуха на строительство конверторного цеха. Закройте железнодорожный путь, перегородите шоссе бракованными стальными слитками. Шестнадцатитонными. Все понятно?

— Не совсем.

— С сегодняшнего дня строительство конверторного цеха прекращается.

— По чьему указанию?

— По моему. Теперь, надеюсь, понятно?

— Мне непонятно, — вмешался Черемных. — С кем вы согласовали ваше распоряжение?

— Я реализую право директора на самостоятельные действия, о которых у нас очень много говорят и еще больше пишут.

— Вы слишком торопитесь.

— Пока я тороплю других. Всех тех, кто получил объяснительные записки Рудаева и до сих пор не соизволил на них ответить. Да и после статьи в газете прошла уже неделя. А вот сейчас они будут вынуждены принимать в экстренном порядке решения. Если паче чаяния эти решения меня не устроят, мне здесь делать нечего.

* * *

Разошлись начальники цехов и отделов, но Черемных не тронулся с места. Даже уселся поплотнее и ненадежнее, как гонщик, готовящийся к старту.

— У вас ко мне есть вопросы? — холодно спросил его Збандут.

— Есть советы, — так же холодно ответил Черемных. — Вы напрасно начинаете свою деятельность не только не контактуясь с партийной организацией завода, но даже противопоставляя себя ей. Уверяю вас, ничего похвального в этом нет.

— Партийный комитет — это еще не партийная организация. К тому же вы уже должны были понять, что последнее ваше решение ошибочно. Если не поняли, помогу это сделать, а если поняли и все же настаиваете на своем, — тогда я бессилен.

Збандут открыл ящик стола, достал блокнот, перелистал его, сунул обратно, достал другой. То, что он не желал продолжать разговор, было очевидно, но Черемных не уходил.

— Почему вы, новый человек на заводе…

— …да еще привозной, импортный… — полушутя, полусерьезно вставил Збандут. — Ну, ну, слушаю.

— …новый человек на заводе, — продолжал Черемных, подогревая себя, — полагаете, что судите обо всех и вся более правильно, чем мы, действительно знающие людей и завод?

— Вы знаете один завод, а я многие, — вышел из положения Збандут. — Что касается людей, то над вами довлеют субъективные привязанности и личные антипатии. А я от них свободен.

— Но почему такое ответственное распоряжение не согласовали с нами?

— У вас было достаточно времени действовать. А вы? Вы почему-то решили, что это вопрос не вашей компетенции, и предпочли, чтобы его провернули другие. Вот я и сделал это за вас. Что еще?

— Еще не советую вам вести себя так дальше.

— Дальше будет видно.

— Скажите, вы абсолютно уверены в правильности своих действий? — прищурился Черемных.

— Пока да. Возникнут сомнения — приду посоветуюсь.

Черемных не оставалось ничего иного как подняться и выйти.

Збандут вызвал секретаршу и попросил немедленно найти Рудаева.

Тот был дома и примчался довольно быстро.

Увидев Збандута в директорском кресле, Рудаев не скрыл радостного удивления, но, когда прочитал проект приказа о своем назначении на должность главного сталеплавильщика, нахмурился.

— Не первая ли это ошибка нового директора? — без обиняков спросил он и настороженно взглянул на Збандута — может быть, слишком неуважительно и резко?

— Да, дипломат из вас, по всей видимости, не получится, — усмехнулся Збандут. — Ну что ж, мне не дипломаты нужны, а солдаты. Ошибка это или не ошибка — обнаружится очень скоро. Все в ваших руках. Как поведете себя. Я полагаю, что вы выше того, чтобы сводить личные счеты с Гребенщиковым, и достаточно напористы, чтобы проводить свою линию.

И Збандут стал наставлять главного сталеплавильщика, как вести себя в дальнейшем.

Нет, не научился еще Рудаев подавлять свои эмоции. И горевал и радовался в полную меру. Сегодня радость была так сильна, что он чувствовал себя опьяненным и испытывал непреодолимую потребность разделить ее с кем-нибудь. Была бы поблизости Лагутина, бросился бы к ней и расцеловал. Горечь обиды от последней встречи в Тагинске притупилась, всплеск радости растопил последние ее остатки, и теперь ему исступленно захотелось увидеть ее. Куда себя деть? Смотаться к родителям, что ли? Но вспомнил, что отец должен быть сейчас в цехе. Порадовать Жаклину? Пожалуй, она уже обо всем осведомлена. Такие новости распространяются с быстротой звука. Закатиться бы в ресторан с ребятами, которые поднимали в нем дух в тяжкое время. Но снова вступил в силу неписаный закон, которого свято придерживался, — в злачных местах с подчиненными не показываться.

Потолкавшись как неприкаянный у заводоуправления, Рудаев постепенно пришел в норму и почувствовал себя в силах идти принимать свои владения, включаться в работу. Он решительно направился к проходной и не без гордости показал вахтерше свой пропуск, снова возымевший силу.

На командной высоте, образованной из земляных отвалов при рытье котлована, скрестив на груди руки, как Наполеон, наблюдавший пожар Москвы, стоял Апресян. Завидев Рудаева, тотчас повернулся к нему спиной и стал смотреть в другую сторону, куда и смотреть было незачем. Рудаев подошел к нему, но Апресян снова отвернулся.

— Я-то при чем? — смиренно спросил Рудаев.

— Нет, вы посмотрите на него! Он еще девочку невинную из себя строит! — всплеснул руками Апресян. — Горе ты моей жизни! Вот я при чем, что такого бузотера мама выродила! Один раз срывает план, другой раз срывает план! В мартене нашебаршил, теперь сюда перекочевал. Чтоб тебе перец в нос попал! Полюбуйся! — Он через плечо ткнул пальцем в сторону строительной площадки.

На ней царило непривычное затишье. Ни пулеметной дроби отбойных молотков, ни грохота бетономешалок, ни урчания моторов. Замер экскаватор с разверзнутой пастью ковша, на шоссе у баррикады из стальных слитков цугом стояли самосвалы. И нигде ни одного строителя.

— Не кипятись, радуйся, — по-дружески, успокаивающе произнес Рудаев. — Пройдут годы, и люди, которые будут работать в первоклассном цехе…

— …вспомнят добрым словом, хочешь сказать… — подхватил его мысль Апресян. — Враки, не вспомнят. Даже через полгода не вспомнят.

— И этим будь доволен. Хорошее принимается как должное. Плохое вспоминают больше и чаще.

Рудаев не преодолел искушения зайти в мартеновский цех, хотя сегодня это было не обязательно. И не для того, чтобы торжествовать победу… Соскучился. Как его примет Гребенщиков, ему было почти безразлично. Хотелось повстречаться со своими хлопцами, с побратимами по нелегкому труду, вновь ощутить радость причастности к большому делу.

С чувством хозяина вошел в печной пролет, окинул его взглядом. Невольно вспомнил, как уходил отсюда в злополучную ночь аварии, — спустился по лестнице у шестой печи и воровато юркнул в темноту, чтобы ни с кем не встретиться. Три месяца жгла его мысль, что ему уже никогда сюда не вернуться.

Едва Рудаев подошел к первой печи и заговорил с Нездийминогой, как подбежал Сенин и с силой, неожиданной для этого жиденькой комплекции паренька, стал трясти Рудаеву руку. Появился и Серафим Гаврилович, улыбаясь во все лицо.

— Горжусь я тобой, Борис. Молодец. Выстоял, — растроганно сказал он и обнял сына.

Вдалеке показался мчавшийся на всех парах Гребенщиков, но, заметив Рудаева, резко остановился, словно наткнулся на неожиданно выросшую перед ним преграду, и свернул в шихтовой открылок.

Пришел и Пискарёв, но по скромности стал в сторонке. Добрые, преданные глаза его лучились радостью. Рудаев подмигнул ему.

— Здоров, старина.

— Правда — она рано или поздно придет, — расплылся в беззубой улыбке Пискарев.

Завидев поспешавшего сюда Катрича, Рудаев укоризненно покачал головой.

— А ну марш на места! — приказал грозно. — Подумаешь, митинг устроили! — И, чтобы поскорее развести сталеваров по печам, пошел по площадке, на ходу завернув и Катрича.

На первой, второй и третьей печах по-прежнему продували металл кислородом, и Рудаев испытал то особое, ни с чем не сравнимое чувство удовлетворения, которое охватывает человека, созерцающего плоды трудов своих, — продувка в этом цехе началась с него. На четвертой его ожидал сюрприз. На путях перед печью стояла незнакомая ему машина с большим бункером и бросала широкую струю доломита на порог завалочного окна. В нижней части машины вращался барабан, и доломит ложился за простенки именно туда, куда раньше подручные отгребали вручную. За направляющие поручни машины держался Корытко. Только заправив последний порог, он подошел к Рудаеву.

— Дело идет полным ходом. Пойдемте торкрет-машину покажу, — торжественно сказал он и повел Рудаева на шестую печь.

Тонкой дальнобойной струйкой, словно вода из брандспойта, летела полужидкая масса через все рабочее пространство, преодолевая струю пламени, на заднюю стенку, прилипала к раскаленной поверхности, грелась и, постепенно сама раскаляясь, становилась незаметной. Так, слой за слоем, наращивалась исстеганная буйным пламенем стена печи.

Снова радость обожгла Рудаева. И эти машины начались с него. Сколько же можно сделать полезного в цехе, если вот так, кропотливо и последовательно, собирать по крупицам новшества.

— Грызусь с «Цербером» денно и нощно, — пожаловался Корытко. — Я настаиваю, чтобы была специальная бригада по торкретированию, а он — ни в какую — пусть подручные этим занимаются. Я за специализацию, он — за совмещение профессий.

— А как у вас в Запорожье?

— Постоянная бригада. Машина несложная, но за ней уход нужен. А так она пойдет по рукам, как гулящая девка.

— Будет бригада, — заверил Рудаев и вернулся на вторую печь к Сенину.

— Женя, на ближайшем техсовете поставьте вопрос о специальной бригаде по торкретированию. Мне пока неудобно лично наседать на Гребенщикова, пусть немного обвыкнется. А я вас поддержу.

— Сделаем, — с готовностью произнес Сенин. — За макеевские фурмы огромное спасибо. Совершенно хлопот не знаем. Удивили вы меня, Борис Серафимович. С вами так обошлись, а вы о цехе не забывали.

Заглянул Рудаев и в разливочный пролет. В ожидании плавок стояли составы с изложницами. Много составов.

Шевельнулась зависть. «Эх, так бы раньше — не было бы аварии, не было бы этих мучительных месяцев неопределенности. Работал бы преспокойно в цехе, не зная никаких мытарств. И Межовский развернулся бы здесь. Кстати, надо возобновить с ним договор».

Зашел в пульт управления, позвонил Жаклине.

— Лина, ты там жива? Чего не заходишь?

— Поздравляю, Боря! Сегодня как раз собиралась навестить. Будешь вечером дома?

— Не буду.

— Узнаю друга. Горести пополам, радость — порознь.

— Я не дома, но мы вместе, — выкрутился из положения Рудаев, осознав справедливость упрека. — В пять встречу.

Когда Рудаев подъехал к проходной, Жаклина уже стояла на улице.

— Проветримся? — спросила она, проворно садясь в машину.

— Нет, безделье кончилось. Началась работа. И какая! Снова водоворот. Все мартены мои, цех подготовки составов с изложницами мой. И конверторный. Кругом идет голова.

— Надеюсь, ты не в цех меня везешь?

— Нет. В один дом, где я сам еще не был.

— Но я одета не совсем…

— Для делового визита это не имеет никакого значения.

Межовский обрадовался и удивился, увидев Рудаева.

— Знакомьтесь, Жаклина Ирондель, ласточка, вернувшаяся на родину, — торжественно представил девушку Рудаев.

— Такая ласточка украсит любую весну, — приветливо сказал Межовский и покосился на Рудаева.

Усадив Жаклину на полукруглый диванчик, Межовский положил перед ней кипу журналов, и она, чувствуя себя лишней, сделала вид, будто очень заинтересовалась последним номером «Огонька».

Судя по всему, Межовскому еще никто не сообщил о событиях на заводе, и, решив, что Рудаев пришел проситься на работу, он стал вводить его в курс своих дел.

— У меня не все так плохо, как можно было бы ожидать, и не все так хорошо, как хотелось бы, — говорил он. — Опыты по продувке металла воздухом перенес в Караганду. Там пока нет кислорода, и цеховики охотно приняли на вооружение сжатый воздух. Много времени уделяем новым маркам стали. Заполярью очень нужна сталь, которая надежно служила бы при самых низких температурах. С обычным металлом зачастую происходят неприятности — лопается, даже не подвергаясь нагрузке. А для приморского завода, как, впрочем, и для других заводов, изготовляющих автомобильный лист, необходимо решить очень щекотливую проблему. Наш лист быстро стареет. Уже через месяц после изготовления при глубокой штамповке кузовов дает трещины. На Западе от этого бедствия спасаются просто: его штампуют «свежеиспеченным». Для нас это почти недоступно — большие расстояния, длительные перевозки. Вот и приходится создавать принципиально новую сталь — нестареющую.

— Но я бы не сказал, что наши кузова служат плохо. Вон мой «Москвич»… — попробовал возразить Рудаев.

— Старение сказывается только при штамповке. В готовых изделиях металл не старится.

Лишь теперь Рудаев рассказал Межовскому о внезапном повороте в своей судьбе и предложил возобновить договор с заводом.

Межовского такая перспектива мало обрадовала.

— Даже при вашей поддержке мне будет невероятно трудно. — Он поглаживал ладонь о ладонь свои руки, сплошь покрытые черными волосками. — Никакой нажим повелителей не поможет без содействия исполнителей. Кроме того, импульс лучше всего передается непосредственно. В этом я убедился, когда работал с вами. А если он поступает через звено, да еще такое, как Гребенщиков, — коэффициент полезного действия резко снижается.

Жаклина вслушивалась в горячий разговор, и постепенно Рудаев открывался ей в новом качестве. Первый день на работе — и уже весь в делах. Разве нельзя было провести сегодняшний вечер иначе, пожить еще немного в атмосфере радости? Он заслужил право на веселый, бездумный вечер. И она тоже. Немало сил потребовалось от нее в это смутное время. Не легко было ей все эти месяцы играть роль беспечной резвушки-хохотушки. Он мог превратно истолковать ее поведение, принять ее за пустышку, которой чужие беды нипочем. Но она шла на это, лишь бы приободрить его, и, возможно, напрасно шла. Чего доброго, у него и сложилось о ней превратное мнение. Даже сегодняшний вечер он не намеревался уделить ей. Что будет потом, когда он войдет в свою колею, станет дневать и ночевать в цехе?

Рудаев принялся уговаривать Межовского продолжать исследовательские работы по продувке металла.

— Мне кажется, Борис Серафимович, вы преждевременно затеяли этот разговор, — придержал его Межовский. — Посмотрим, чем кончится история с остановкой строительства цеха.

Когда вышли на улицу, Жаклина не без ехидства спросила:

— А теперь на какое совещание ты повезешь меня?

— Поедем к моим старикам.

Это предложение девушка приняла с радостью.

Глава 11

Строители сделали свое дело, на что и рассчитывал Збандут. Не было инстанции в стране, куда бы они не сообщили о чрезвычайном происшествии — остановлена ударная стройка. На эти сигналы инстанции отвечали шквалом гневных звонков, телеграмм и писем. Збандут буквально не выпускал из рук телефонных трубок. Кончался один разговор — начинался другой. Он целыми днями не покидал кабинета, и цеховики, не зная истинной причины его затворничества, поспешили вынести свое суждение: кабинетный директор.

На все предложения немедленно созвать совещание на заводе Збандут отвечал:

— Пожалуйста. В любой день, в любом составе, но только в Тагинске.

Сначала такое условие казалось нелепым, даже смехотворным, — совещание по одному заводу проводить на другом. Но хитроумный замысел директора скоро был разгадан — обсуждать не проект, а цех, по нему построенный. Против Тагинска яростно возражали авторы проекта. Они хорошо понимали, что их, как напрокудивших котят, хотят ткнуть носом в свои изделия. Проектировщики вообще предпочитают не появляться на объекте, который не удался. Приедешь, наслушаешься «комплиментов», и тогда уже не отвертеться от досадной и к тому же бесплатной работы по исправлению ошибок. Лучше заочно покаяться и заверить, что учтешь их в дальнейшем.

В конце концов Збандут вызвал секретаршу и попросил по возможности ограждать его от междугородних вызовов.

Многих и разных руководителей перевидала за двадцать лет секретарской работы Ольга Митрофановна. И больше всех боялась людей, очень уж пекущихся о своем авторитете. Она узнавала их с первого взгляда по напыщенной манере держаться, по хорошо поставленному голосу, даже по одежде — их отличала франтоватость. Такие начинали свою деятельность с переустройства кабинета. Заменяли мебель, часто совершенно новую и добротную, расширяли площадь за счет других комнат заводоуправления, убежденные в том, что новая техническая политика на заводе, — а каждый мнил себя ее носителем, — начинается с изменения облика кабинета. Эти люди много внимания уделяли себе. Они следили за тем, как воспринимаются, какое впечатление производят их слова, интонации, жесты. К счастью, таких было немного, и постепенно они уходили в прошлое.

Ольга Митрофановна была человеком привязчивым. Больше всех любила она своей особой секретарской любовью Даниленко. Его авторитет зиждился на прочной основе, и он ничего не предпринимал, чтобы его приумножить. Он всегда был естественным и потому разным. И оживленным, и приглушенным, и чутким, и жестоким. Но к нему легче было приноровиться, чем к тем, кто не снимал с себя личину бесстрастия. Троилина она жалела. Работал он много, честно, задерживался до глубокой ночи, по она видела, что он часто тратит время вхолостую. Его добротой злоупотребляли все, кому не лень, даже личный шофер, который взял себе в привычку отпрашиваться раза два, а то и три в неделю. Збандута она сразу приняла всерьез. Он показался ей человеком сложным, непрощупываемым, хотя бы потому, что она никак не могла понять, насколько органично его беспримерное спокойствие. Очень спокойных она тоже недолюбливала — не разберешь, следствие ли это выдержки или просто хладнодушие.

Полной неожиданностью явился для нее приказ об остановке строительства конверторного цеха. На всякий случай она рискнула спросить, нужно ли выпускать такой приказ. Всегда лучше устное распоряжение — отменить удобнее.

Збандут взглянул на нее, но не сердито, как она ожидала (секретарь есть секретарь, надо знать свое место), а благодарно. Спросил:

— Какой я на вашем счету директор?

— Седьмой, — настороженно ответила Ольга Митрофановна, ожидая подвоха.

— И последний.

Она по-своему истолковала эти слова — чего доброго заменит ее другой.

— Почему последний?

— Я долго собираюсь сидеть в этом кресле. — Подумав, Збандут добавил: — А впрочем, может, и вовсе не придется.

Ольга Митрофановна осмелела.

— Боюсь, что долго не усидите.

— Это еще почему? — в свою очередь удивился Збандут.

Она показала на его приказ.

— Людей с таким размахом либо быстренько убирают, чтобы не усложняли жизнь вышестоящим, либо назначают на более высокий пост, чтобы…

— …осложняли жизнь нижестоящим.

— Именно.

— Я постараюсь, чтобы не произошло ни того, ни другого. А вас попрошу, даже вменяю в обязанность: будут какие-либо соображения по поводу моих приказов — высказывайте без стеснения. Я ведь не бог, могу и перестараться. Так что повышаю вас в ранге — действительный тайный советник. Договорились?

Ольга Митрофановна вернулась в приемную согретая и подкупленная вниманием Збандута. Впрочем, все директора относились к ней хорошо. Она умела работать. Множество бумаг, которые проходили через нее, регистрировались не только в журналах входящих и исходящих, но и в ее памяти. Она молниеносно отыскивала любую бумажку. И не всю почту валила на стол директора, многое отсылала по своему усмотрению исполнителям. А то, что попадало к директору, тоже было рассортировано на безотлагательное и второстепенное — не страшно, если полежит день-другой. Она безошибочно угадывала, какого посетителя можно перенаправить, знала, кому что подсказать. В общем, совсем не походила на ту многочисленную армию незадачливых секретарей, которые полагают, будто главная их обязанность — ретиво ограждать начальника от докучливых посетителей. Однако никто до Збандута не оценил так ее радения, не разобрался в ее качествах.

Начальник технического отдела явился к директору, чтобы согласовать ряд намеченных мероприятий, но неожиданно попал в подследственные.

— Как у нас в перспективе сбалансированы чугун и сталь? — с места в карьер спросил его Збандут.

— Тютелька в тютельку.

— А если доменная печь станет на ремонт или, еще хуже, аварийно остановится? А если сталеплавильные цехи увеличат выплавку, что, кстати, неизбежно, — как тогда?

— Ну, так нельзя планировать — на «а если», — возразил начальник отдела, уже зная понаслышке, что новый директор с большей симпатией относится к тем, кто ему толково перечит.

— Я думаю иначе. На заводе всегда должен быть избыток чугуна. Не потребуется цехам — реализуем как товарную продукцию. Тютелька меня не устраивает. Это значит постоянно быть на привязи у доменного цеха.

— Но так у нас не принято. — Инженер решительно чиркнул ладонью по воздуху.

Збандут остановил на нем замороженный взгляд.

— Кем не принято? Когда не принято? Надо все-таки смотреть вперед, а не под ноги. Перестраивайте, дорогой мой, свой образ мышления. Ни один руководитель не может все предусмотреть. А вот каждый его помощник должен все видеть на своем участке и помогать ему, вооружать его. Даже воевать с ним, отстаивая свои убеждения.

И Збандут подверг начальника отдела настоящему допросу. Где учился? Кем работал? С кем работал? У кого воспринял эту удобную формулу— «не принято»? Что читает по специальности? Ах, мало времени. Есть способ найти время — перейти на менее ответственную должность. А разве работа с Даниленко ничему не научила? И не технический ли отдел должен быть самым инициативным? Ведь он — мыслящий центр завода, ему полагалось бы снабжать в избытке серым веществом всех остальных.

Пробирал, пробирал, а под конец успокоил:

— Не подумайте, что этот разговор — подготовка к вашей отставке. Менять людей я не собираюсь.

Ошеломленный начальник отдела ушел, забыв даже, зачем явился.

В приемной, вытерев пот с большого за счет пролысины лба, он спросил Ольгу Митрофановну:

— Что, не в настроении?

— Был бы не в настроении, посоветовала бы зайти в другой раз. Наоборот, он сегодня в хорошем расположении духа. Даже весел.

— Бог мой! — удрученно вздохнул инженер, приостановившись у двери. — И это называется «весел»! Что же будет, если он загрустит!

На столе секретарши зажужжал зуммер.

— Он очень был расстроен? — спросил Збандут, когда Ольга Митрофановна вошла в кабинет.

Впервые за долгую секретарскую жизнь директор завода спрашивал у нее подобное, и у Ольги Митрофановны на минуту парализовалась речь.

— Мне кажется, он перепуган насмерть.

— Вызовите его ко мне на пятнадцать пятнадцать. Совсем упустил из виду спросить, зачем приходил. Эх, некрасиво…

Следующий посетитель удивил Ольгу Митрофановну несказанно. В приемную вошла Вера Федоровна Сенина, сказала, что ей назначен прием.

— А ну-ка честно: когда вы предполагали явиться пред мои ясные очи и потребовать, чтобы те теплые слова, которые я когда-то предпослал, получили материальное воплощение? — притворно сердито спросил Збандут.

— Если по-честному — то не скоро.

— А почему? Вы же знаете, что я меценат, так сказать, покровитель искусств…

— Балет — не первоочередная ваша забота. И потом… Многие говорили нам теплые слова…

— По-вашему получается, и я не должен ни у кого ничего требовать, понимая, что у министра, например, дел больше, чем у меня. Короче говоря, вот что. Принесите подробную смету расходов на первое необходимое. И не обкрадывайте себя. Из большого малое сделаешь — этим искусством у нас бухгалтеры владеют в совершенстве, а вот из малого большое — зубами не вытянешь. Так что давайте завтра же, пока я еще директор.

Збандут достал из стола толстый альбом, довольно потрепанный с виду, протянул Сениной.

— Мой первый вклад.

Вера Федоровна открыла альбом. Эскизы театральных костюмов. Не удержалась, стала перелистывать толстые страницы. Нашла костюмы к «Баядерке» и увидела, что они и близко не походили на те бурнусы, в какие одела она своих подопечных.

— Что впереди? — поинтересовался Збандут отнюдь не из вежливости.

— «Лилея».

— Это уже вторая ступень трудности. А как ваша очаровательная прима?

— Только-только вернулась со своим партнером из турне по Дании.

— О, вот они какие у вас!

На губах Веры Федоровны заиграла улыбка.

— Сенсационный успех! Сначала, правда, принимали с недоверием, решив, что им вместо любителей Советы подсунули профессионалов. Приходилось Хорунжему спускаться в зал и показывать свои натруженные руки, руки рабочего человека, имеющего дело с металлом и машинным маслом, не отмывающиеся добела.

— Интересно. Я обязательно приду на первый же спектакль с их участием.

Вера Федоровна вдруг заторопилась. Пробормотала какие-то слова извинения, коротким рывком пожала руку Збандуту и быстро вышла.

Тотчас же в кабинете появилась Ольга Митрофановна.

— Чем вы так доняли эту стоическую женщину?

— Я?.. — Збандут и впрямь, казалось, чувствовал себя виноватым. — Вот те на.

— Прошмыгнула мимо меня в слезах.

— Странно…

Збандут рассказал о разговоре, и Ольга Митрофановна успокоилась.

В середине дня появился Рудаев. Вид как у именинника. Еще бы! Воскрес из мертвых. Такая радость не скоро проходит.

Директор поднялся ему навстречу.

— Вижу, повеселел. Что, крепко пережил, когда с завода выперли?

— Уже образовался иммунитет. Второй раз в этом году, — попробовал отшутиться Рудаев.

— Дурная привычка, — не приняв шутки, укоризненно заметил Збандут. — Тем более что первый раз по заслугам. Убежден в своей правоте — стой насмерть.

— Я и стоял насмерть. А финал один — снова выгнали. В общем, направо пойдешь, налево пойдешь…

Збандут рассмеялся, и Рудаев неожиданно для себя увидел не только обаятельного, но и жизнерадостного человека.

— Второе увольнение почетное, дорогой мой. Вот если меня погонят за остановку строительства, право же, гордиться буду.

— Сейчас не погонят, но при случае припомнят, — на правах равного сказал Рудаев.

— Кстати, учтите, вскоре и третий раз может такое случиться.

— За что же в третий? — Рудаев недоуменно покосился на директора, решив, что тот шутит.

— А мы, Борис Серафимович, одной веревочкой связаны. Если меня уберут, то и вас не задержат. Ну как, не появились дополнительные соображения к тагинской декларации?

— Все, что знал… — смутился Рудаев.

— Создал песню, подобную стону… — нараспев протянул Збандут и посмотрел на Рудаева, пригнув голову к плечу. — В Кривом Роге не были?

— Не успел.

— Завтра выезжайте. Там рвут и мечут — тоже должны строить цех, подобный нашему. Присмотрите людей, которых полезно пригласить на совещание. И заодно — начальника для нашего цеха. Только обязательно из молодых. Не забудьте позвонить по телефону, где вас искать, — совещание состоится со дня на день. Что на стройплощадке? Тишь?

— Нет, работают.

— Ка-ак! Кто позволил!

Для Рудаева было открытием, что уравновешенный Збандут способен так прорываться. Значит, нутро у него горячее, как у притихшего вулкана. В любую минуту можно ждать извержения.

— Воспользовались паузой и приводят в порядок площадку, на что в обычные дни времени не находится. Расчищают завалы, — объяснил Рудаев.

Збандуту стало неловко за свою вспышку. Он их себе не позволял. Помолчал, закурил папиросу, набив предварительно мундштук ватой, сказал своим обычным размеренным тоном:

— Это они правильно. — Протянул руку. — Итак, не задерживаясь, в Кривой Рог.

Пожелав Рудаеву успеха, Збандут забрал почту и отправился в диспетчерскую. Из этой небольшой комнаты, сплошь затянутой драпировкой, осуществлялось непрерывное централизованное управление производством.

Поздоровавшись с диспетчером, обратился к старшему:

— Я вам советовал закрепить диспетчеров за сменами, чтобы каждый отвечал за свою.

— Так то был совет.

— А разве совет директора…

— Понято, — коротко ответил диспетчер.

Збандут уселся за стол и занялся почтой. Ее скопилось изрядное количество даже в папке, помеченной «Безотлагательно».

Диспетчер предупредительно выключил динамик, чтобы громкий разговор не мешал директору работать, а более для того, чтобы он не услышал тех крепких выражений, которые беззазорно применяют цеховики, особенно когда их начинают прижимать. Но директор, не отрываясь от почты, жестом попросил включить его.

Збандут не мог сосредоточиться, посматривал по сторонам. Начал ставить карандаш на торец, но карандаш валился набок, и внезапно резким движением он смахнул его на пол. Поморщился. Прорывались иногда сквозь защитную личину спокойствия эти замашки неуравновешенной, горячей юности. Много неприятностей в жизни доставила ему необузданность темперамента, много усилий потребовалось, чтобы приучить себя к размеренной походке, к спокойным жестам. И каждый раз, когда над выдержкой брал верх его естественный врожденный темперамент, Збандут корил себя, а иногда и наказывал. Вот и сейчас пошел, поднял карандаш и положил его на место.

Вскоре произошло то, чего больше всего опасался диспетчер. На его вопрос, почему холодает доменная печь, начальник смены с места в карьер загрохотал:

— Если бы я знал отчего, она не холодела бы! И с каких это пор диспетчер стал лезть в технологию! Ты знай свое — давай агломерат!

Збандут подтянул микрофон к себе.

— С каких это пор вы с диспетчером на «ты»?

— А это еще кто суется в разговор?! — По инерции у начальника смены снова вырвался выкрик.

— Директор.

В микрофоне что-то крякнуло, потом раздался глухой кашель.

— Простите, товарищ Збандут, — уже совсем иначе, елейно и почтительно, проговорил начальник смены и объяснил причину похолодания печи.

— Вот так и в дальнейшем вести все разговоры с диспетчером. Я переселился в его помещение и все слышу. Передайте по смене.

Грубее всех разговаривали с диспетчером начальники цехов. Они считали ниже своего достоинства давать подробные объяснения. Привыкли требовать с диспетчера оперативного обеспечения цехов всем необходимым — от сырья до порожних вагонов — и взвивались до небес, когда диспетчеры требовали от них. Такова была традиция, освященная годами, и Збандут принялся ломать ее.

Начальника смены блюминга, который пытался отделаться от диспетчера невразумительными ответами, директор тоже взял в оборот. Ему важно было установить, почему тот темнит, — принимает диспетчера за тупицу или сам туп? Но разобраться в этом с ходу не удалось, и Збандут попросил его после смены наведаться в диспетчерскую.

— Познакомитесь с диспетчером, получите точное представление друг о друге — будет легче работать, — отечески внушал ему Збандут. — И я вас поближе рассмотрю.

— Посидели бы вы здесь месяцок, — с просительной интонацией сказал диспетчер, — был бы другой компот. Важно приучить к нормальному тону. А там пойдет.

Збандут облизал пересохшие губы, посмотрел на диспетчера с добродушной усмешкой.

— Месяцок? Вы много захотели. Хватит и недели. Потом достаточно заглянуть к вам раз в три дня для поддержания легенды, будто директор здесь днюет и ночует. — И добавил с укором: — Нужно зарабатывать личный авторитет, а не светить отраженным светом.

В молодости Збандуту пришлось посидеть в диспетчерском кресле, познать всю сложность и значимость этой незаметной, неблагодарной, но крайне необходимой работы, и на каждом заводе он добивался, чтобы диспетчер из простого информатора вырастал в подлинного организатора производства.

* * *

В час ночи, предупредив главного инженера, что завтрашний день проведет в Донецке, Збандут сел в машину и укатил в Днепропетровск. В девять утра он был уже у Штраха. Он понимал, что на совещание, которым все время были заняты мысли, надо являться во всеоружии, заполучив приверженцев. Личные контакты в таких случаях играют немаловажную роль.

Новое здание проектного института стояло на самом берегу Днепра. Из окон кабинета Штраха была видна могучая река и противоположный берег, застроенный до самого горизонта и дымивший трубами бесчисленных заводов.

Эти два человека впервые встретились лицом к лицу и поначалу вели разговор осторожно, прощупывая друг друга. Но очень скоро пристрелялись и, отбросив всякую дипломатию, углубились в существо дела. К удивлению Збандута, у Штраха уже был готов новый эскизный проект цеха, дорогой, щедрый, но подкупающий размахом и смелыми решениями. Ни одного дефекта, которыми изобиловал пресловутый типовой проект, Збандут не обнаружил.

Положение прояснилось. Теперь на совещании можно предложить взамен существующего новый, более совершенный вариант. Есть с чем сравнить, есть что выбирать.

— Кто вам финансировал эту работу? — поинтересовался он.

— Никто.

— А как же вы сведете концы с концами?

— Отстоим — ваш завод оплатит, погорим — понесем, как водится, убытки. Не все в нашей жизни определяется рублем. Есть еще другое мерило человеческих деяний — совесть. Ради нее приходится не только на материальные убытки идти, но подчас и на Голгофу. За все лучшие проекты у нас, как правило, лупят. Совершенствуем, ищем оптимальные решения и, естественно, вылезаем из сроков. А сроки — основное в нашей деятельности. Неважно, что хуже, лишь бы в срок. И все благоденствуют, все довольны.

У Штраха глаза усталые, но мудрые, многое повидавшие. Голова седая, без единой чернинки, но держит он ее гордо.

— Надеюсь, что встречу в вас не только единомышленника, но и активного союзника, — не то вопросительно, не то утвердительно сказал Збандут.

— Это разумеется само собой. Слушайте, кто такая Лагутина? Я заочно в нее влюбился.

— В нее еще легче влюбиться очно. — Збандут охотно улыбнулся. — Это самая интересная женщина, какую я видел. Бывают красивые и неумные, бывают умные и некрасивые. В этой сочетается все.

— У нее что, умение репродуцировать или она живет своим умом?

— И то и другое, опять-таки в редком сочетании. И еще неоценимая черта, которую так нужно развивать в людях, — принципиальность, независимость мышления.

— Эх, батенька, — протяжно вздохнул Штрах, опускаясь в кресло, — с этими качествами жить не так просто, и таких людей не больно много.

— И все же именно такими людьми должен окружать себя руководитель, не боясь, что кто-то окажется умнее его. А у нас… Попадет иногда в руководящее кресло пентюх — и подбирает кадры себе по плечу, а чаще и пониже, чтобы на их фоне казаться светочем. Смотришь, через какое-то время уже образовался целый очаг бездарей. А бездари страшны тем, что обладают свойством коагулировать, сплачиваться, кустоваться.

— Попробуй подбери умных, — проворчал Штрах. — Вот хоть бы у меня в институте… Какие стимулы для удержания умных людей? Зарплата у всех одинаковая, возможности получить степень нет — институту не дано право присваивать ученые степени. А если человек защитит диссертацию на стороне, он и уйдет на сторону, поскольку в проектном институте никакими привилегиями пользоваться не будет. Вы вот на проектировщиков нападаете. А хоть когда-нибудь об этой стороне дела подумали?

— У меня есть о чем думать на своем месте, — вяло отозвался Збандут. — У нас на заводах тоже ни один кандидат наук не задержится, не говоря уже о докторе. Не та зарплата, не те условия работы. Завод отдачи требует, быстрого решения вопросов, потому что их тьма-тьмущая и потому, что один на другой набегает. К примеру, проблема качества. Дело в том, что качество продукции из количества не растет, и не каждому ведомо, что лучше один хороший рельс, чем два плохих, лучше один лист из нестареющей стали, чем два из обычной, лучше…

— …один умный, чем десять глупцов, — подхватил Штрах.

— Посмотрите, что получается, — продолжал Збандут. — Вызовут тебя, предложат… ну, скажем, освоить в кратчайший срок новый мудреный профиль проката. Подумаешь, прикинешь и откровенно признаешься, что не можешь этого сделать. А твой коллега пообещает, легко пообещает, будто это пара пустяков. Смотришь — его акции сразу повысились. Придет время, коллега засыпался, ничего у него не вышло. И все равно акции его котируются выше твоих. Он пытался, а ты не хотел и даже не пытался.

— Я давно пришел к выводу, что принципиальность дорого обходится, — мрачно отозвался Штрах.

— А вот отсутствие ее воспитывает нигилизм. Моя хата с краю, своя рубашка к телу ближе, поперед батьки… — и — так далее. У своерубашечников очень удобная позиция — беспринципность, возведенная в принцип. Клеймо на них надо ставить, чтобы каждый сразу видел, с кем имеет дело.

— Воспитывать их надо, — возразил Штрах. — Бить по самолюбию и притом нещадно. Вы заметили, что, как правило, нигилисты — люди никчемные. Они ничего не знают, ничего не умеют и низвергают авторитеты только лишь для самооправдания, для самовозвышения. Кстати, есть только два способа проникнуться уважением к собственной персоне — либо сделать из себя что-то значимое, общественно полезное, чтобы стать вровень с другими, а то и приподняться над ними, либо шельмовать всех подряд, втаптывать в грязь. Первый способ трудноват — надо расти самому, а второй… второй совсем прост. Косить все, что растет кругом — и будешь торчать, как штырь. В своем воображении, разумеется.

— У вас молодежи много? — Збандут потер тыльной стороной ладони отросшую за ночь щетину, устало прикрыл глаза.

— Почти весь институт молодежный. А за счет кого еще расти?

— И как, уживаетесь? Штрах задумался.

— Молодежь никогда не бывает похожа на своих отцов, — раздумчиво произнес он. Заметив, что собеседник ищет сигареты, протянул свою пачку. — Она или лучше их или хуже их, но их не повторяет.

— А все-таки — хуже или лучше? — нетерпеливо спросил Збандут.

— Ну вот вы как хотите. Да или нет. Тут односложным ответом не отделаешься.

— Лавируете?

Штрах усмехнулся. Лукаво и в то же время снисходительно.

— В общей массе она умнее, чем были мы, тоньше, проницательнее и… критичнее. Нам достаточно было лозунгов и призывов, чтобы жить впроголодь, не спать сутками, работать до седьмого пота. Им одних лозунгов мало. И вот в этом роль руководителя, наставника огромна. Его не столько слушают, сколько смотрят на него и поступают сообразно тому, как поступает он. Точнее говоря, следует делам и почти никогда словам. PI еще одно качество отличает их от нас. Мы были жертвенным поколением. Шли на любую жертву, какую от нас ни требовали, подчас даже на неразумную. Это ведь факт, что каждый из нас готов был погибнуть, чтобы спасти, ну, допустим, уплывающее бревно. Нынешние парни и девчата тоже идут на жертвы. В пожар, чтобы вынести попавшего в беду ребенка, каждый, пожалуй, ринется, но из-за бревна… Непременно взвесит, что стоит бревно в сравнении с человеческой жизнью.

— Я как-то ехал в поезде с девушками, которые бежали с целины, — совхоз попался крайне неудачный, — припомнил Збандут соответствующий их разговору случай. — Упрекнул в отсутствии стойкости, и знаете, что мне ответили? «Мы ехали бороться с трудностями, а не с идиотизмом». Оказывается, они много и долго терпели лишения, пока не разобрались, что директор просто скопидомничает. Всю зиму морил голодом, а продукты берег. И не на посевную, нет, что можно было бы оправдать, — распутица, не подвезут, — а так, на всякий случай. Из любви к запасам, что ли. И доберёгся до того, что посевную не с кем было проводить.

— Я еще об одной особенности не упомянул, — боясь, что потеряет нить мысли и не выложится до конца, поспешно вставил Штрах. — Мы все отдавали во имя грядущего, порой ничего не получая взамен. А нынешняя молодежь прежде всего думает о сегодняшнем дне. Журавль журавлем, а синицу подай.

Долго еще говорили они о себе в прошлом, о себе в настоящем и, словно по взаимному уговору, не трогали своего будущего. У Штраха его почти не было. Оставались считанные годы до пенсии, и он не совсем представлял себе, каким перешагнет он этот грустный возрастной порог. Мысль о бездействии ему претила. Да и Збандуту под пятьдесят — возраст, когда начинаешь задумываться о подступающей старости.

А потом неожиданно разгорелась острая дискуссия о том, кому из них труднее живется на белом свете.

— Вам что? — говорил Збандут. — Вы отвечаете только за план. Выполните задание — в королях ходите.

— Королями мы никогда не ходим. Задания нам подваливают такие срочные и сверхсрочные и особо срочные, что, поверите, никаких сил. Хронически идем вне графика со всеми вытекающими отсюда последствиями. Никто не учитывает наших возможностей. У вас на заводах почему-то принято считаться с мощностью агрегата и с его пропускной способностью. А у нас главный агрегат — человек, и вот с ним-то никто не считается, будто возможности его беспредельны.

— Зато у вас нет тысяч неприятностей, которые подстерегают директора. Хотя бы аварии. Их не так много, но вероятность их висит над тобой, как дамоклов меч. Уходы плавок в мартене, прорыв горна в доменном, когда расплавленный чугун попадает в воду и все от взрывов летит к чертям собачьим. А когда взрывает амбразуру и тысячи тонн раскаленных материалов вываливаются из домны, как икра из вспоротой белуги!

— А-а! — Лицо Штраха передернула пренебрежительная гримаса. — Авария гнетет до тех пор, пока не ликвидирована. Вошел в строй агрегат — и о ней забыли…

— Когда план нагонишь…

— Вот если цех неудачно спроектируешь. А если завод? Попробуйте тащить эту тяжесть до гробовой доски.

— Так уж до гробовой…

— А как бы вы думали?

— Однако вас не очень гнетет эта тяжесть, если без особого сопротивления взваливаете ее на плечи.

— Не понял, — схитрил Штрах, хотя для него не было загадкой, что имел в виду Збандут.

— Чего здесь не понять! Знали, что в Приморске получится неважнецкий цех, однако трупом не легли. Привязывали типовой проект, да еще и торопились.

Штрах посмотрел на Збандута исподлобья глазами-буравчиками, шевельнул густыми бровями и сразу обрел хищноватый облик.

Збандут схватил карандаш и скупыми, но точными линиями мгновенно набросал на листе бумаги дружеский шарж. Штрах вспыхнул, когда увидел свое изображение, — шарж показался ему чрезмерно злым, но быстро остыл и забрал рисунок себе на память.

— Зарываете талант в землю, — проворчал добродушно.

— Представьте себе, не один, — не без хвастовства отозвался Збандут. — И пел в юности, и музицировал. Только исподволь. В мои годы для комсомольца это считалось зазорным. Частушки давай, хорошо, на гармошке — изволь. А «Смейся, паяц» — ни-ни. Это уже моральное разложение. А рояль — отрыжка буржуазной идеологии. Хуже, чем галстук или шляпа. Было?

— Было. Все было, — уходя мыслями в прошлое, грустно проговорил Штрах.

— У нас на заводах знаете кто галстуки научил носить? Не знаете? Серго Орджоникидзе. Как вздрючил инженерно-технический персонал за замусоленную одежду и рубашки с воротом нараспашку…

И когда Штрах снова вернулся к наболевшему — чья должность все же тяжелее и беспокойнее, Збандут поспешил закруглить разговор.

— Мне кажется, наш спор — кому из нас живется вольготней на Руси — решится на совещании.

Глава 12

Совещание было намечено не в Приморске, чего больше всего опасался Збандут, не в Тагинске, чего добивался, а в Москве, чего он никак не ожидал. И не в министерстве, не в Центральном проектном институте, а в Совете Министров. Особенно настораживало его, что сроки совещания несколько раз переносились. Это означало, что подготовка к нему шла серьезная и тучи сгущались.

В Совете Министров Збандут появился заблаговременно — хотел прощупать, какие ветры носятся в воздухе, и был несказанно удивлен, увидев в коридоре множество людей. Они стояли кучками, спорили, что-то горячо доказывали друг другу, и в этом обычно чинном, спокойном, благопристойном коридоре стоял шум, подобный шуму морского прибоя.

Збандут подошел к группе, окружившей плотным кольцом Штраха. Здесь был и Рудаев. Он молчал и только внимательно прислушивался к обвинениям, бросаемым в адрес проектировщиков. Молчал и Штрах. Нападки сыпались на него ворохом, и защищаться в такой ситуации было бессмысленно.

Взяв Рудаева за локоть, Збандут отвел его в сторону.

— Что тут происходит?

— Терзают Штраха за..< чужие грехи, — пояснил Рудаев и поправился: — Вернее, за непротивление злу. Намерены драться за нас, как тигры. Но за вашу судьбу побаиваются. Директор ЦПИ Воскобойников, говорят, дока, всюду вхож, поддержкой пользуется. Он тут уже всех обработал, даже референтов настроил. Нас, заводчан, очень холодно встретили, а меня так разглядывали, будто я из кунсткамеры.

— А что, экземпляр редкостный, — грустно усмехнулся Збандут. — Такие иглошёрстные особи почти что сведены на нет. Одного только опасаюсь я: перегорят здесь, в коридоре, а когда до дела дойдет, не хватит горючего. Да и обстановка будет охлаждающая.

Воскобойников появился за пять минут до начала совещания, прошелся взглядом по головам, кое-кому кивнул в ответ на приветствие с высоты своего поста и роста и пошел в кабинет зампредсовмина. «Проскользнул, дабы избежать столкновения в кулуарах и заручиться солидным союзником», — невольно мелькнуло в сознании Збандута.

Такое свойское вторжение в кабинет Прокофьева всех насторожило. Рудаев недвусмысленно посмотрел на Збандута — что я говорил?

Когда большие напольные часы зашипели, готовясь к бою, референт открыл дверь и попросил заходить.

Рудаев впервые участвовал в совещании, проводимом на таком высоком уровне, и с волнением переступил порог большой комнаты с длинным столом, протянувшимся вдоль окон, сквозь которые в неожиданном ракурсе открывался двор Кремля.

Во главе стола сидел Прокофьев, самый молодой из заместителей, широкий в кости, крупнотелый человек, и, слушая склонившегося к нему Воскобойникова, добродушно улыбался. Разговор носил явно не относящийся к делу характер — может, об охоте, а может, о случае на рыбалке. Воскобойников азартно жестикулировал и всем своим видом давал понять, что с Прокофьевым у него отношения короткие, если не приятельские. Да и Прокофьев характера их отношений не скрывал. Когда все расселись, он запросто положил свою руку на руку Воскобойникова — ладно, дескать, доскажешь потом.

— Начнем, товарищи, — по-домашнему радушно предложил Прокофьев, пригладив волосы, и предоставил слово Воскобойникову.

— Я полагаю, что надо начинать с виновника торжества, — тотчас возразил Воскобойников тоном человека, привыкшего командовать.

Прокофьев сразу разгадал маневр директора института.

— А я полагаю, что первым разумнее заслушать вас, — сказал он твердо.

Воскобойников неохотно встал, но быстро овладел собой и с экспрессией, характерной для тех случаев, когда обвинение диктуется целями самозащиты, набросился на Збандута. Какие только ярлыки не были приклеены ему! Партизанщина, самоуправство, вымогательство, феодальные замашки, антиправительственный акт. Даже давно вышедшее из обихода слово «саботаж» тоже вытащил из архива.

Прокофьев слушал терпеливо, никак не проявляя своего отношения ни к терминологии, ни к темпераменту, с каким все это преподносилось, но, когда Воскобойников стал требовать строжайших мер взыскания, резко остановил его.

— Всеволод Константинович, квалифицировать действия директора и обсуждать степень его вины во всей этой истории — не ваша забота. Начнем лучше с другого конца. Вернее, с начала. Все мы хотим, — Прокофьев посмотрел на окружающих, как бы испрашивая их мнения, — хотим услышать из ваших уст оценку проекта, сделанного вверенным вам институтом. Мне кажется, так мы сэкономим время.

Воскобойников напустил на себя мину обиженного.

— Пусть это сделают они.

— Я попросил бы все-таки вас.

Рудаев не выдержал, заерзал на стуле, испытывая злорадное чувство удовлетворения — попав в непредвиденную ловушку, противник неуклюже хорохорится и тем самым только усугубляет свое положение.

— Хорошо, я вам помогу, — тоном доброжелательного экзаменатора, который приходит на помощь оторопевшему студенту, произнес Прокофьев. — Расположение конверторов вам нравится?

— Проект сделан в соответствии с лучшими образцами западных фирм, — вильнул от прямого ответа Воскобойников. — Западная техника…

— Минуточку, — прервал его Прокофьев. — Получается, ваш творческий вклад выразился в том, что вы перенесли западный цех на советскую землю.

— Это не совсем так. Мы внесли кардинальные изменения применительно к нашим условиям…

— Какие?

А вот какие — Воскобойников ответить не мог по той простой причине, что не было их, кардинальных изменений. Проект делали в спешке и ничего существенного внести не успели. Кое-какие мелочи он упомянул, но и для самого неискушенного в вопросах производства человека было очевидно, что проку от них немного, что к разряду инженерных находок они не относятся.

Наступило неловкое молчание. Прокофьев не пришел больше на помощь Воскобойникову, перелистывал содержимое какой-то папки, и, присмотревшись, Рудаев узнал свою объяснительную, посланную из Тагинска.

Воскобойников неуверенно опустился на свое место, но Прокофьев тотчас поднял его снова.

— Значит, вы утверждаете, что проект соответствует лучшим образцам западной техники… вчерашнего дня.

— Сегодняшнего, — возразил Воскобойников, придав своему лицу как можно больше внушительности.

— Вчерашнего. Пока там построили, пока вы проектировали, пока строители воздвигали — это уже вчерашний день капиталистической техники. А нам нужен завтрашний день техники социалистической.

— Я не могу, когда меня прерывают. — Воскобойников уже не скрывал своего раздражения.

— Извините, молчу. — Прокофьев сцепил пальцы рук, оперся на них подбородком. — Но только вы не молчите. Перечислите пункт за пунктом недостатки вашего проекта. И не скупитесь на откровенность, не перекладывайте свою работу на других.

— Жесткие сроки, которые установили нам для проектирования нового цеха, я бы сказал, волюнтаристские, — зашел Воскобойников с другой стороны, — во многом определили…

Прокофьев вздохнул, стал смотреть в окно, и это совсем сбило Воскобойникова. На шее у него выперли жилы, судорожно заходил острый кадык. Он держал сегодня экзамен не только на осведомленность и эрудицию, но и на честность.

— Основным мерилом качества проекта являются удельные затраты на единицу продукции, — все же собрался с силами Воскобойников.

— Расположение конверторов удачно или нет? — окончательно потеряв терпение, без всяких, церемоний прервал его Прокофьев.

— Видите ли…

— Удачно или нет?

— Не совсем.

— Так. Слава всевышнему. Один конкретный ответ выудили. Всеволод Константинович, думаете, мы с вами будем сидеть тут до утра? Котлы удачны или нет?

— В данное время принимаются меры к их улучшению.

— Выходит, тоже не совсем удачны. Хорошо. Дальше. Да почему я должен вытаскивать из вас по слову? Раскачайтесь в конце концов.

— Вы из меня делаете унтер-офицерскую вдову, которая сама себя сечет! — Голос Воскобойникова задребезжал струной, и сам он затрясся от гнева.

— На нашем языке это называется иначе — самокритика, — резанул Прокофьев. — Вам предоставляется редкая возможность для искреннего самокритичного выступления. И не отвлекайтесь, пожалуйста, на экскурсы в область литературы.

Рудаев был готов обнять Прокофьева. Шел он сюда, не ожидая ничего хорошего. Успели ему нажужжать, что Прокофьев молод, в металлургии разбирается слабо, беспощаден к нарушителям установленных сроков строительства, дружен с Воскобойниковым, всегда находит с ним общий язык.

В любом аппарате есть свои пифии. Они не упускают случая щегольнуть информированностью, особенно перед людьми, не искушенными в тонкостях внутриаппаратных взаимоотношений, они ответят на любой вопрос, дадут любой совет. Незадачливый провинциал для таких — приятная находка. Он слушает с открытым ртом и, главное, многое воспринимает как откровение. Вопреки ожиданиям, Рудаев убедился, что Прокофьев отметает всякие личные симпатии и упрекнуть его можно разве лишь в том, что делает он это излишне демонстративно.

— Проект утвержден Советом Министров как типовой, — вытащил Воскобойников последний козырь из колоды неудачно перетасованных карт.

Прокофьев позеленел от злости и долго не мог произнести ни слова. Не потому, что не находил их. Сдерживался. И сдержался, спросил самым спокойным тоном:

— Кто представлял его на утверждение?

— Наш институт.

— Значит, вы талантливо ввели в заблуждение Совет Министров? Вам поверили, а вы подвели, — заключил Прокофьев и объявил перерыв.

Воскобойников сделал было попытку остаться с ним один на один, но маневр не удался.

Прокофьев сослался на какой-то сверхсрочный и сверхважный разговор по телефону и попросил оставить его одного. Пришлось выйти в коридор.

На Воскобойникова не только не набросились всей оравой, как того можно было ожидать, к нему даже никто не подошел. Ни по делу, ни без дела. Он стоял в одиночестве, прислонившись к стене, и курил папиросу за папиросой, полагая, что сохраняет независимый вид. Изредка бросал он косые взгляды на тех, кто представлял оппозицию, и довольные физиономии их возбуждали в нем глухую ярость. Особенно противно было лицезреть Рудаева, с торжествующим видом расхаживавшего по коридору. «Ничего, это не последняя инстанция, — метался в мыслях Воскобойников, — есть еще Центральный Комитет партии. Там никого не погладят по головке за срыв сроков строительства. Там…» Но поразмыслил хладнокровно и пришел к выводу, что в сложившейся обстановке лучше туда не жаловаться, скорее надо опасаться, чтобы сами не вызвали. Бросил испепеляющий взгляд на проходившего мимо Збандута. «Вот старый авантюрист. Чует же, что ничего не добьется, но сконцентрировал на себе внимание, нарядившись в тогу прогрессиста. Шел бы обычными путями — захлебнулся бы в потоке бумаг и череде совещаний. А тем временем главный корпус цеха закончили бы — и дискуссии конец. Ничего, будут продолжать строить как миленькие, — убеждал он себя. — Но в грязи выкупают. Эту свору только спусти с цепи. Разорвут в клочья».

В тот момент, когда он представил себе, какие страсти разгорятся после перерыва, референт объявил, что Прокофьева вызвали в президиум ЦК КПСС и совещание откладывается до завтра.

Они возвратились в гостиницу втроем — Збандут, Рудаев и Штрах. Хотелось есть, но принялись анализировать ситуацию и о еде забыли.

— Ушел Прокофьев от решения. Ловко ушел, не придерешься, — сказал Штрах.

Рудаева эта фраза насторожила.

— Вы полагаете, что это не совпадение, а уловка?

— Во всяком случае, оттяжка нам не на пользу, — < вмешался Збандут. — Мы не знаем всех подводных течений, которые могут нам встретиться, всех рифов, на которые можем натолкнуться. Разве предугадаешь, какие силы мобилизует Воскобойников? Против нас и сроки строительства, и удорожание его.

Он лениво прохаживался из одной комнаты в другую, разглядывая незадачливые картины на стенах. Тревога, которая разъедала ему душу, никак не проявлялась внешне. Само спокойствие. Развалился в просторном мягком кресле Штрах. А Рудаев как присел на краешек стула, так и сидел, словно с минуты на минуту собирался уйти.

— Вам что? Вам подай хороший цех — и хоть трава не расти, — вдался в рассуждения Штрах. — А представляете, каково мне? Весь институт фактически нужно сажать за рабочие чертежи. А на моем горбу еще крупнейшая домна. Для вас же. И вторая очередь, аглофабрики, самой большой в Европе, на двенадцать лент, да каких! Тоже для вас, кстати. И еще домна для Кривого Рога, и новый стан для Азовстали, и реконструкция чуть не всех аглофабрик страны. Что прикажете отодвинуть? А в общем… Нет, тут одним выговором не пахнет. Пачка.

— И много вы их набрали? — беззаботно осведомился Збандут.

— У-у! Явный перебор. Я даже журнал завел входящих и исходящих. Случается, кое-какие снимают. Нет, куда лучше быть эксплуатационником.

— Еще бы! Райская жизнь!.. — не сдержался от иронической реплики Збандут. — Все требуют вразнобой и все учат невпопад. А инстанций сколько, которым надо подчиняться! А инструкторов и контролеров всех мастей и оттенков! А пожарная охрана чего стоит! Вы думаете, пожарная охрана мало крови пьет? Да я пожарников боюсь больше всего на свете. У меня на них даже условный рефлекс появился — потеть начинаю. Черт знает что! В Совете Министров сухой сижу, а войдет пожарник — и сразу потек.

— Дипломатом быть нужно, — поучающе заметил Рудаев. — Когда директорствовал Даниленко…

— Самый искушенный в дипломатии у нас Рудаев, — не преминул поддеть и его Збандут. — За три месяца два раза с одного и того же завода выставляли.

Реплика рассмешила Рудаева, он отхохотался и только собрался заговорить снова, как дверь приоткрылась, и на пороге появился Даниленко.

— О-о, Николай Александрович, — не особенно дружелюбно протянул Збандут. — А вы легки на помине…

— Перемалывали косточки, ругали…

— Прикидывали, в какой тихой заводи отсиживаетесь.

Даниленко недоверчиво улыбнулся, сказал сокрушенно:

— Эх, жаль опоздал к началу. Но, кажется, не опоздал к концу.

— Как ни старались…

Ему рассказали о ходе совещания.

— Что ж, пока все идет закономерно, — удовлетворенно отметил Даниленко. — Одержите победу — пресса сделает из вас героев. Завидую я сталеварам, горновым и директорам, — сказал шутливо. — О них пишут, их хвалят. Ни одной хорошей статьи не видел о секретаре обкома.

— Зато у вас дурная привилегия — о вас и плохо не пишут, — ввернул Збандут.

— Я знаете, о чем думаю? — с грустью в голосе произнес Штрах. — Вот сдадим мы сейчас как лучшие друзья, сплоченные одной целью, и, кажется, нас водой не разольешь. А разъедемся… Я, конечно, зашьюсь с проектированием, и, когда начнут искать виновного, все вы будете показывать на меня пальцами — распни его. Воображаю, какой заголовок для своей статьи придумает тогда товарищ Лагутина! У нее есть такой дар. «Повторение ошибки — это преступление». Здорово! Громко, емко! Хочешь не хочешь — прочитаешь.

— Это не ее заголовок. Рудаевский, — уточнил Даниленко. Наткнувшись на удивленный взгляд Штраха, достал из туго набитого портфеля телеграмму Рудаева.

Штрах прочитал телеграмму, вздохнул.

— Тем хуже для меня, если и у него публицистический дар. Иное название больше целой статьи стоит. А в данном случае и название и статья — гром.

— Погром, — поправил его Рудаев. — Крепче, чем тогда по Гребенщикову.

— Этому вепрю ни гром, ни погром не страшны, — Даниленко стрельнул быстрым взглядом в Збандута. — Кое-кто даже поставить его главным инженером замыслил.

— Гребенщикова?! — У Рудаева даже голос перехватило от одной мысли, что, чего доброго, снова придется работать под его началом. Этот церемониться с ним не будет.

Збандут молчал. У него и в самом деле были соображения на этот счет. Гребенщиков — человек с широким техническим кругозором, с солидным багажом знаний. Да, груб, да, часто бывает несправедлив. Но не оттого ли в нем столько яда, что используется он ниже своих возможностей? А вот нагрузи его работой по плечу, удовлетвори органическую потребность проявить себя на другом поприще, более широком, более соответствующем его размаху — и все шипы на нем сотрутся. От рабочих он волей-неволей отойдет, а инженеры — те за себя постоят. К тому же Гребенщиков, пожалуй, не захочет слишком резко контрастировать с ним, Збандутом, у которого другая школа управления. И по специальностям тогда руководители завода составят полноценный комплекс. Директор — доменщик, главный инженер — сталеплавильщик, заместитель главного — прокатчик. Классическое распределение, лучше не придумаешь. Но пока еще рано на этом настаивать.

— Недавно приснился мне очень любопытный сон, — почему-то уставившись на Штраха и напустив на себя загадочный вид, доверительно заговорил Даниленко. — Будто умер Гребенщиков. Похоронили мы его честь честью, с речами, не особенно трогательными, с музыкой, не особенно грустной. А вскоре умираю я. Дурацкое какое-то состояние. Лежу, все вижу, все слышу, а не могу ни пальцем пошевелить, ни звука произнести. Похоронили и меня. С помпой, как по должности подобает. В общем, по первому разряду. И вознесся я на небеси. Огляделся. Направо от меня врата в рай, налево — в ад. Ну, думаю, в ад я всегда угожу, вот как бы в рай пробраться. Напустил на себя смиренный вид, подошел к вратам рая. Звонок электрический. Нажал кнопку. Из калиточки выходит апостол Петр. «Чего тебе?» — «Как чего? Вот умер, сюда прошусь». Петр другую кнопочку нажал, которую я поначалу не приметил. Появился апостол Павел — он у него вроде начальника отдела кадров. «Анкету товарищу», — приказал Петр. Заполнил. Подал. Петр взглянул, да как заорет: «Секретарь обкома? Безбожник? В ад!» И хлопнул калиткой. Отошел я в сторону, не тороплюсь, как вы понимаете. Смотрю — подходит к вратам Синельников, сталевар старого мартена. Врата автоматически открываются, будто в них фотоэлемент пристроен, и наш Синельников дует напрямик. «Слава богу, сталеваров пускают», — решил я и опять позвонил.

Только физиономию скривил на правую сторону, чтобы не узнали. Снова анкету заполнил. Прочитал ее Петр, спрашивает, с какого я мартена. И вот тут черт меня попутал, тщеславие, видите ли, взыграло. Подумал про себя: мужик я как будто подхватной, неловко как-то сказать, что до нового цеха не докарабкался. Говорю — с нового. «В ад, — отвечает Петр. — В рай только из старых цехов пускаем. Там люди при жизни геенну огненную прошли, от всех грехов очистились. А в новом что? Охлаждение, вентиляция, механизация, автоматизация. Вода газированная— пупырышки такие от нее поднимаются». Ну, думаю, все. Вопрос решен окончательно и ни в какую инстанцию обжалованию не подлежит. Но прежде чем в ад направиться, решил посмотреть, что же в раю делается. Забор вокруг такой старенький, доски рассохлись, щели в палец. Взглянул одним глазом в щель — раюшники ходят. В белых хитонах, руки на груди скрестили, и у некоторых сквозь лысину уже лучики пробиваются. Пригляделся — Гребенщиков! Я опять к вратам, опять рожу перекосил, теперь на левую сторону, позвонил, заполнил анкету. И опять меня Петр адресует в ад — начальник, матерщинник. Ну, тут я уже не выдержал. Выправил рожу — все равно один конец, да ка-ак рявкну: «Так что, гражданин апостол, оказывается, и здесь блат?!» Нахмурился Петр: «Это еще почему?» — «А на каком таком основании у вас вон тот человек в раю?» — и показал на Гребенщикова. «Тот? — переспросил Петр. — Человек? Так это же цербер. Мы его запустили, чтобы создавал праведникам подобие человеческой жизни, поднимал кровяное давление. А заодно чертей отпугивал, когда к отроковицам пробираются».

Финал этой веселой импровизации был настолько неожиданным, что все покатились со смеху. Однако тайное намерение Збандута никому не пришлось по вкусу, и в группе сообщников сразу же наметился явный раскол.

Глава 13

Рудаев на себе испытал, что такое московская телефонная связь. Чтобы отозвался 09, нужно набрать его, по крайней мере, два десятка раз. Дозвониться до администраторов гостиниц тоже оказалось не так просто. Обзвонил все большие гостиницы, принялся за маленькие. И вдруг — о, радость! — «Балчуг», номер 47.

Однако удача снова изменила ему. На все вызовы — молчание и молчание. Тогда он решил пойти в гостиницу, засесть в вестибюле и не двигаться до тех пор, пока не вернется Лагутина.

Он появился у гостиницы как раз в ту минуту, когда Лагутина выходила из нее. Не дав опомниться, схватил ее, приподнял, крутнул несколько раз и поцеловал куда пришлось — где-то между глазом и носом.

— Принимаю как гонорар за статью, — сказала она охлаждающе, но тут же рассмеялась, взяла Рудаева под руку и медленно повела по улице.

Рудаев принялся взахлеб рассказывать о совещании.

Значения своего выступления Лагутина не переоценивала. К острым статьям в печати уже начали привыкать, и, чем больше их появлялось, тем слабее был результат. Если бы не отчаянный шаг Збандута, возможно, вообще никаких последствий статья не имела бы. Что-что, а отмалчиваться учреждения научились.

Прошли Москворецкий мост, обогнули собор Василия Блаженного. Красная площадь предстала перед ними во всем своем весеннем блеске. Ярко пылали на солнце купола соборов, весело играли окна дворцовых зданий, и даже древняя Кремлевская стена в орнаменте из серебристых елей выглядела свежо и молодо. На брусчатой мостовой озерками стояла вода, в ней азартно плескались голуби.

— Я бы оставила вас здесь, — извиняющимся тоном сказала Лагутина. — Мне нужно обежать ГУМ. Завтра знакомые уезжают в Магнитку, надо кое-что передать.

— Мужу? — ревниво спросил Рудаев.

— Его матери. У меня чудесная свекровь.

— Возьмите меня с собой.

— Что ж, идемте, — нехотя согласилась Лагутина. — Только учтите, хожу я быстро, а у вас размеренная начальственная походка. Перестраивайтесь.

Осчастливленный разрешением быть рядом, он ходил за ней как на привязи, толкался в бесцеремонной толпе, терпеливо ожидал, пока она делала покупки, и носил постепенно заполнявшуюся сумку. Иногда она ставила его в очередь, и он, совершенно не выносивший этого занятия («Не буду стоять, если бы даже давали год жизни», — как-то сказал он матери), безропотно подчинялся ей и даже не одергивал тех, кто пытался словчить, оплатить чек раньше, чем следовало.

Понемногу он поддавался гипнозу своей роли, роли человека близкого, разделяющего тяготы бытовых забот.

— Для ГУМа характерна одна особенность, — вынесла свое заключение Лагутина, когда они наконец выбрались из человеческого муравейника. — В нем есть все, кроме того, что тебе сейчас наиболее нужно.

Он охотно согласился, что это так, хотя понятия не имел, права она или необоснованно придирается.

— А как вам нравится участь вырвавшегося в столицу мужа? — лукаво спросила Лагутина.

«Ну скажи, скажи прямо, что такая участь тебе очень нравится, что подвиг этот грошовый, а ты согласен на любую жертву, каждодневную, ежечасную. Ведь предоставляется случай ответить всерьез на шутливый вопрос, и это легче и проще, чем начинать объяснение самому, говорить какие-то традиционные слова, которых ты никогда не умел говорить». Как ни понуждал себя Рудаев сделать это, он все же не пошел на такой шаг, спасовал.

Вернулись в гостиницу, но Лагутина не поднялась в свою комнату. Оставила покупки внизу, в камере хранения, и снова увела Рудаева.

— Погуляем по Москве, Борис Серафимович. Я ведь ее почти не вижу. С утра до вечера в библиотеке за архивами.

Ему не оставалось ничего иного как согласиться. «Все равно выслушаешь, — упрямо подумал он. — Сегодня тебе не отвертеться. Впрочем, нет никакой гарантии, что не выбросит какой-нибудь неожиданный номер. Подойдет, допустим, к подъезду любого жилого дома и распрощается под предлогом, что у нее тут знакомые, надо проведать. Потом попробуй опять лови ее».

Снова захотелось сразу же, вот сейчас, сказать все, буквально все, что неудержимо просилось наружу, но обстановка улицы сковывала его. Показалось кощунством говорить на ходу, да еще под взглядами встречных, горячие, нежные, сокровенные слова, предназначенные одному-единственному человеку.

— Как там поживает наш верный друг Гребенщиков? — разряжая напряженность затянувшегося молчания, спросила Лагутина.

Рудаев хлопнул себя по лбу.

— Совсем забыл! Збандут собирается ставить его главным инженером! Вы представляете?

— Лю-бо-пытно! — неопределенно протянула Лагутина, узко щуря глаза, — не то соображала что-то, не то от солнца. — Но, пожалуй, в этом есть некоторый резон. В цехе Гребенщиков полновластный хозяин, а рядом со Збандутом, под его амортизирующим влиянием власть нашего босса будет ограничена. Во всяком случае…

— Вы что, всерьез? От кого-кого, а от вас я такой примиренческой позиции никак не ожидал. Даже Даниленко ощетинился, когда узнал.

— Если хотите, то и на вас тем самым Збандут накинет узду. Промежуточный контроль. Придется держать ушки на макушке.

— Но ведь этим он создаст мне невыносимую обстановку!

— Дорогой Рудаечка, для тех, кто не живет в мире с самим собой, кто сам является источником собственного беспокойства, не страшна никакая окружающая обстановка. Да, вам предстоят новые испытания. Испытание на удар вы выдержали. Теперь попробуйте выдержать на истирание. А все-таки молодец он.

— Кто?

— Збандут, конечно.

— Хорошо, давайте проведем линию дальше, — озабоченно проговорил Рудаев. — Збандут уходит, Гребенщиков поднимается на следующую ступеньку — директор.

— Вот этого никогда не случится.

— Какая тому гарантия?

— Новая атмосфера. Таких сейчас к кормилу не подпускают.

Поравнялись с кинотеатром. Лагутина предложила посмотреть новый фильм.

Рудаев отрицательно покачал головой.

— В Москве тратить время на кино! Это можно и у себя в Приморске.

— Как раз в Приморске-то и нельзя. Сразу всполошим всех кумушек. Вот, скажут, на чем зиждется их деловой альянс!

И Рудаев вдруг нашел зацепку для решающего разговора. Не такую блестящую, не такую удачную, как хотелось бы, но она позволяла перейти тот психологический барьер, который никак не мог преодолеть.

— Дина, у нас есть простой способ заткнуть всем рты. Давайте поженимся. — Он даже задохнулся от этих слов, таких неожиданных для него самого.

Лагутина бросила на своего спутника молниеносный взгляд, не то удивленный, не то растроганный, и тотчас отвела глаза в сторону. Рука ее, которую Рудаев держал в своей, вздрогнула, сжалась.

— Это что, официальное предложение?

— Да.

— Прозаически как-то звучит — поженимся.

Рудаев смущенно переминался с ноги на ногу. Язык его одеревенел, перестал повиноваться. Сделал отчаянный жест свободной рукой, словно хотел схватить что-то в воздухе.

— Ну не умею я говорить изысканных слов. Все мне кажется, что… прозвучат они фальшиво.

— Знаете, в каком случае слова звучат фальшиво? Если сам не веришь тому, что говоришь.

— Это не совсем так, — возразил он сдавленным голосом. — Слова все какие-то замусоленные, истертые, не те, что нужны позарез… Мне бы такие, чтобы сотворили чудо…

— Нет слов истертых вообще, — задумчиво сказала Лагутина, — есть истертые для каждого в отдельности. И потом… Истертые слова нельзя произносить только истертым людям. У остальных они звучат заново. А чудо… Оно само по себе не сотворится.

Ни он, ни она не замечали, куда идут. Спохватились только у подъезда гостиницы. Лагутина попыталась было пойти обратно, но он не выпустил сопротивлявшейся руки и не грубо, хотя достаточно настойчиво, ввел упрямицу в вестибюль гостиницы. О покупках, сданных в камеру хранения, она забыла, он счел это хорошим признаком и не стал напоминать. Дежурной за столиком не было. Лагутина взяла ключ из ящика, подошли к номеру.

Вот сейчас скажет: «До свидания, Борис Серафимович…» — подумалось Рудаеву, и он даже не сразу перешагнул порог, когда Лагутина, открыв дверь, посторонилась, чтобы пропустить его.

Рудаев повесил на вешалку пальто, огляделся. Лагутина уже сидела в кресле в блаженной позе отдыхающего после трудов человека. А ему хотелось быть близко, приткнуться где-то рядом. Чтобы осуществить это свое желание, он опустился на пол, положил голову ей на колени.

Она провела рукой по жестким, как прутья, волосам.

— А вы злой…

— Злые не бывают беспомощными…

Он вскинул голову, и она увидела в его взгляде раскаяние и мольбу.

…Они проснулись в одно мгновение, словно кто-то окликнул их. Голова ее покоилась у него на плече, волосы рассыпались по подушке, касались его шеи. В комнату сквозь темную штору с трудом пробирался пепельный свет, проявляя расплывчатые очертания предметов и восстанавливая вокруг реальный мир. Кровать стояла у самого радиатора, было жарко, и Рудаеву казалось, что лежит он на горячем песке под сожженным зноем небом. Он потянулся к Лагутиной, нежно поцеловал ее в щеку, сказал мечтательно:

— Я хотел бы просыпаться с тобой каждое утро… Она отодвинулась, прикрыла рукой грудь.

— Ну скажи, что ты счастлива… — взмолился Рудаев. — Скажи, прошу тебя.

— Счастлива. Но я не посягаю на твою свободу.

— Посягают на то, чего не хотят отдать. А я прошу: возьми ее. Возьми. Я люблю тебя. Вот эти глаза, губы. Всю тебя. Всю… — Он запнулся. — Неужели я ни чуточки не дорог тебе?

— Любовь подразумевает заботу. И помощь, — горестно проговорила Лагутина. — А я ни заботы, ни помощи, увы, не ощутила.

Рудаев попытался привлечь Лагутину к себе, но она отстранилась и подтянула повыше одеяло.

— Мне надо перешагнуть через полосу духовного отчуждения, которое неуклонно разрасталось и ширилось. Это не просто. Что такое любить? Любить — значит желать все время быть вместе, ты сам только что об этом сказал. А до сих пор ты прекрасно обходился без меня, и я не уверена, что не сможешь обойтись в дальнейшем.

— Дина, зачем так!…

Она не дала ему говорить, зажала рукой рот, и он только смог поцеловать горячую ладонь.

— Вот ты сказал — поженимся, — продолжала она. — А ты уверен, что тебе нужна именно такая жена? На Западе один социолог подверг обследованию сотни женщин и знаешь, к какому выводу пришел? Большинство женщин с запросами несчастны в личной жизни. У них повышенные требования к тем, кого они избирают, ну… в спутники жизни, что ли. Видишь, как трудно обойтись без истертых слов. А мужчины ищут себе пожиже, попроще. С такими легче. И мужское самолюбие удовлетворено, чувствуют себя «над». Да и многие женщины предпочитают, чтобы к ним относились покровительственно.

— Мне сейчас не до социологических исследований, — не удержался от резкости Рудаев и чертыхнулся про себя — дернуло его за язык.

— Многое в жизни бывает в первый раз… Лагутина запнулась под его взглядом, а он не стал просить ее, чтобы договорила, боялся, как бы снова не увела в сторону.

— Я ни на какое «над» не претендую. Ей-богу, я лучше, чем ты обо мне думаешь, и давай сейчас все решим.

Она задумчиво покачала головой.

— Ни сегодня, ни завтра мы не решим. Решит время. Вот когда каждый час одинокого досуга и мне и тебе будет казаться вечностью…

У Рудаева омрачилось лицо, он стал похож на обиженного ребенка.

— Пойми меня, Боря. Не могу я так, закрыв глаза… Боюсь еще раз обжечься… Знаешь, как это больно, когда по ожогу ожог. Давай подождем, повременим немного.

Глава 14

Людей в кабинете Прокофьева сегодня так много, что все они не разместились за столом, пришлось вносить стулья. Появился и Апресян со строителями и еще какие-то деятели, о которых всесведущие сказали, будто это работники Госплана.

Кто подтягивал силы, Збандут определить не мог, ясно было лишь, что без согласия Прокофьева ни один лишний человек не появился бы в этих стенах. А уж разобраться в соотношении сил и вовсе невозможно. Вот строители всех рангов наверняка станут на сторону Воскобойникова — техническая документация готова, металлоконструкции сложены на площадке, оборудование поступит в срок. Работай, выполняй задание и получай награды и премии. А что скажут сотрудники Госплана? Они ведь тоже заинтересованы в реализации своих планов. И спрашивают с них строго и часто, благо всегда под рукой.

Вопреки ожиданиям, Прокофьев оставил Воскобойникова в покое и начал с сотрудника Госплана. Избежав традиционной велеречивой преамбулы, тот сразу обрушил на собравшихся ворох цифр. Каждый день задержки строительства обходится во столько-то тысяч, столько-то тысяч тонн будет недодано стали, столько-то тысяч рублей поглотят простои прокатных цехов, столько-то тысяч автомобилей не выпустят заводы из-за отсутствия автомобильного листа, столько-то тысяч золотых рублей недополучит страна из-за срыва заказов на экспорт, в таких-то странах будет подорвано доверие к договорам, заключенным на поставку металла с Советским Союзом.

От этого человека узнал Рудаев, что в глубинных пунктах Центральной Африки есть селения, где с нетерпением ждут стальной лист, упакованный по двести килограммов в пачке, потому что верблюд, — а там другого транспорта нет — не может поднять более двух таких пачек. Привыкший считать металл тысячами тонн, Рудаев впервые в жизни почувствовал значимость каждой тонны. Впервые оценил и всю сложность работы сотрудников Госплана, которые решают уравнения со множеством неизвестных, поскольку никогда нельзя предугадать, на каком участке этой сложной цепи, состоящей из пятидесяти тысяч предприятий, порвется какое-либо звено или несколько звеньев кряду. И такой простой показалась ему работа в цехе, который можно объять взглядом, где все ясно, хотя далеко не всегда просто, что ему стало стыдно за себя. Поддавшись общему настроению, он неприязненно относился к госплановцам.

Но вскоре чувство раскаяния улетучилось бесследно, его вытеснило отчаяние. Весь смысл выступления работника Госплана сводился к одному: откажитесь от своих требований. Подумайте, во что обойдется переделка цеха стране, прикиньте, что важнее: улучшить условия работы людей и получить больше металла в будущем, но с опозданием, или выиграть во времени и выдать сотни тысяч тонн остродефицитного металла в ближайшее полугодие — ведь каждые сутки задержки — это многие тысячи тонн; взвесьте, выдержите ли тот огромный груз ответственности, который взваливаете на себя.

Рудаев с тревогой посматривал на Збандута, стараясь определить, какое впечатление произвели на него этот шквал тяжеловесных цифр и ворох убийственных доводов, но тот сидел, как мумия, уставившись прямо перед собой в стену.

Затем Прокофьев перечислил недостатки проекта, перечислил по памяти, не заглядывая в бумаги, и попросил заводчан напомнить, если что упустил. Но все основное было упомянуто, а мелочиться никто не стал.

Прокофьев кивнул Штраху, тот поднялся, подошел к небольшому столику, стоявшему неподалеку, сдернул с него покрывало, и взору присутствующих предстал макет нового цеха.

До сих пор Рудаев только слышал об объемном методе проектирования. Макет складывался из отдельных пластмассовых элементов, как составляют дети модели машин и зданий из готовых элементов «конструктора».

На этой объемной модели даже не умеющий читать чертежи мог прекрасно разобраться в расположении оборудования и агрегатов, подъездных путей и линий коммуникаций. Проектировщикам при таком методе трудно было ошибиться и что-либо перепутать, а строители, ясно видя, что к чему, без обычных затруднений могли составить план своих работ.

Предупреждая лишние вопросы, Штрах объяснил, что все конструкции, которые надо делать заново, окрашены красной краской. К общему удивлению, их оказалось меньше, чем предполагали. Заново перепланировав цех, проектировщики умудрились сохранить многое из того, что уже было изготовлено.

— Давно так проектируете? — живо заинтересовался Прокофьев.

— Года полтора, — ответил Штрах.

Прокофьев пристально посмотрел на Воскобойникова, и тот прочитал в его взгляде осуждение.

Рассмотрев макет, заводчане сразу активизировались. Посыпались предложения — вот сюда бы еще один стенд для ремонта ковшей, вот здесь нужен дополнительный заезд в разливочный пролет, вот тут хорошо бы удлинить площадку.

Директор Южгипромеза слушал, думал, кое с чем соглашался, иногда возражал. Чувствовалось, что не один день просидел он над макетом и многое отработал сам.

Потом Штрах несколькими точными движениями сузил пролеты цеха, загнал груши конверторов в пространство, ограниченное колоннами и подкрановыми балками, убрал приспособления для шлакоуборки, и глазам присутствующих предстал таганский цех.

Зрелище было настолько убедительным, контраст между проектами двух институтов таким разительным, что чаша весов сразу склонилась на сторону нового проекта.

Но торжество испортил Воскобойников. Штрах, оказывается, умолчал о том, что для расширенного пролета нужны особые мостовые краны для заливки чугуна грузоподъемностью в двести тонн, а на проектирование, заказ оборудования и изготовление таких кранов уйдет минимум два года — в природе пока таких кранов не существует. Вот об этом и сказал Воскобойников.

Штрах стал излагать свои соображения насчет переделки старых кранов, но названные им сроки показались сомнительными. Ему на помощь пришел Даниленко.

— В природе вообще никаких кранов не существует, — сказал он, бросив взгляд на Воскобойникова. — И все же они есть. Готовенькие, целехонькие, именно такие. В ГДР.

— Это точно? — требовательно спросил Прокофьев.

— Да. Сделаны на экспорт, но застряли.

— У нас всегда крайности, — зло бросил Воскобойников. — То строили дворцы для свиней…

— Но это не значит, что нужно впадать в другую крайность, — строить хлева для людей, — резко оборвал его Прокофьев. — У меня осталась только одна неясность: на сколько все это задержит строительство?

Вот тут и разгорелся спор. Горячий, непримиримый. Воскобойников утверждал, что на год, строители требовали дополнительно полгода, Штрах назвал три месяца и упорно стоял на своем. Воскобойникова поддерживал работник Госплана — ему лучше чем кому другому известно, как долго проектируют и как долго строят. На него набросились строители — разве он не слышал о темпах приморского «Металлургстроя», разве не знает, что этот трест построил слябинг длиной в километр за год, а мощную домну за одиннадцать месяцев? За Штраха вступились представители заводов — строительство-де такого цеха расчистит дорогу для остальных ему подобных.

Прокофьев не вмешивался. Даже не сделал попытки утихомирить Апресяна, когда тот со свойственным ему южным темпераментом попытался перекричать заводчан. Было похоже, что Прокофьев пришел к определенному решению и потерял всякий интерес к тому, что происходит сейчас у него в кабинете.

Особенно шумно стало, когда Штрах заявил, что новый цех обойдется всего на двадцать процентов дороже тагинского.

— От вашего расчета пахнет липой! — вознегодовал Воскобойников. — Вы намеренно занизили стоимость, чтобы обмануть Совет Министров, вы…

Штрах долго выслушивал длинную и бурную тираду, крепился, но в конце концов не выдержал:

— Это у вас ни одно строительство не укладывается в смету! Как правило, перерасход раза в полтора! Так извольте ответить: вы делаете это нечаянно, по неграмотности? Но нечаянно можно сделать раз-два, а у вас так каждая смета. Почему вы об этом молчите? И еще меня распекаете?

— Это наш страшный грех, — вмешался в перепалку Прокофьев. — Планируем, распределяем финансы, а потом оказывается, что все нужно перераспределять заново. И прав Штрах. У Воскобойникова это система. Премии за удешевление проекта его институт получить успевает, а потом нам приходится выкручиваться из ахового положения, изыскивать дополнительные средства, латать тришкин кафтан.

На смену затихшим строителям пришли проектировщики, и поднялся такой тарарам, что встревоженный референт заглянул в кабинет, да так и застыл, силясь разобраться, что там происходит.

Дискуссия закончилась неожиданно. Прокофьев постучал карандашом по столу, выждал, пока угомонились спорщики, и заговорил безапелляционным тоном судьи, оглашающего решение:

— Мы тщательно изучили объяснительную записку товарища Рудаева и все материалы, касающиеся типового проекта. Совет Министров не настаивает на его реализации. Таким образом, открывается дорога другим, более совершенным проектам. Ясно?

— Вполне, — удовлетворенно произнес Збандут.

— Проект Южгипромеза нам представляется удачным, но, очевидно, и он не будет типовым. Слишком размахнулся Эммануил Семенович Штрах. Типовое решение находится где-то посредине. Но возражений против осуществления этого проекта в ближайшее время нет.

Озабоченные складки на лице Штраха разгладила скупая улыбка.

— Спасибо, — проникновенно сказал он.

— А вот какой цех строить в Приморске — будет решать Украина. На ее территории — и пусть сами выбирают. Незыблемыми остаются сроки окончания строительства. Их никто изменить не может — автомобильный лист позарез нужен.

— Это как же так? Объем работ больше, документации нет, а сроки… — попробовал возобновить дискуссию Апресян.

— Все, товарищи, — решительно заключил Прокофьев. — Условия вам ясны. Теперь пусть республиканские органы сделают выбор. Что же касается самоуправства товарища Збандута, то мера его ответственности определится, когда будет решено, какой цех строить. Если штраховский — его действия окажутся оправданными, если тот, что начат, он ответит за задержку строительства.

Оставив Штраха на растерзание строителей, Збандут, Рудаев и Даниленко выскользнули в коридор.

Но выйти им не удалось. Шел дождь. Неожиданный для апреля щедрый весенний ливень. Густой пеленой закрыл кремлевские здания и хлестал по мостовой, будто задался целью отмыть ее до зеркального блеска.

Збандут стоял нахохлившийся. Сквозь открытую дверь он следил за каплями дождя, разбивавшимися в водную пыль о мрамор ступеней, и думал о канительных боях с неизвестным исходом, которые еще предстояло ему выдержать.

— И сегодня Прокофьев ушел от окончательного решения, — с досадой в голосе сказал он.

— Ничего подобного, — возразил Даниленко. — Проявил политическую мудрость, передал вопрос на решение тем, кому и следует решать.

— Ни победы, ни поражения, — буркнул Рудаев. Даниленко положил руку ему на плечо.

— Победа, дорогой. Есть неоценимое чувство, которое творит чудеса, если им руководствоваться правильно, — национальная гордость. Кто на Украине не захочет построить самый совершенный цех! И я, — он бросил взгляд в сторону Збандута, — не в тихой заводи отсиживался, как вы заподозрили, а в Киеве. Обеспечивал тылы. И обеспечил.

* * *

В конференц-зале заводоуправления не протиснуться. Все двери открыты, и даже в коридоре сидят люди. И новость — повсюду репродукторы. На всех этажах слышно, что происходит на техническом совете при директоре завода. И сам техсовет новость. С легкой руки Рудаева техсовет появился в каждом цехе, а вот при директоре он организован впервые и впервые заседает.

В президиуме Збандут, Подобед, Черемных и, к общему удивлению, старый директор Троилин. Много труда стоило упросить его прийти на заседание. Упирался, отказывался, но, когда позвонил Збандут, отказать не смог.

— У нас как часто бывает? — продолжает свою тронную речь Збандут. Сегодня он оживлен и совсем не похож на ту несокрушимую гранитную глыбу, какой предстал в этих стенах впервые. Держится располагающе просто, говорит тепло. — Новый директор в первые же дни выступает на заводской конференции. Он еще мало знает завод и людей и сам не определился, а речуху толкает. Получается очередная декларация и взаимное поверхностное ознакомление. Мне не хотелось так начинать. И вот у нас первое деловое совещание. Давайте сообща рассмотрим кардинальный вопрос — каким быть нашему заводу. Тогда мне можно выходить и на конференцию. Пожалуйста, выкладывайте все свои соображения. Не согласны с чем-либо — возражайте. И всегда помните: все наши помыслы должны быть устремлены вперед. Прошлое не будем перетряхивать. Что было, как было — это все вы знаете. Нет второго завода в стране, который рождался бы в больших муках, чем наш. По сути он незаконнорожденный, никакими планами не предусмотренный. Появился на свет только лишь благодаря смелой инициативе, и честь и хвала тем людям, которые его породили, пеленали, искусственно вскармливали и ставили на ноги. Наша с вами задача — достойно продолжать начатое.

Как ни старался Троилин сохранить спокойное выражение лица, это ему не удалось. Глаза выдали — заблестели. Он шел сюда как на казнь, опасаясь любителей лягнуть старое руководство в расчете выслужиться перед новым, и появился более для того, чтобы своим присутствием придержать их, — даже поверженных предпочитают хулить за глаза.

Но Збандут сразу отбил охоту перетряхивать старое белье.

— Знаю, какие ходят разговоры, — заявил он, — и не потому, что к ним прислушиваюсь. Просто имею некоторый опыт. Вот, говорят, новый директор добился в Москве средств на строительство микрорайона, гостиницы, яхт-клуба и так далее. Поймите, друзья мои, такой щедрый дар правительства не связан с моим назначением. Это простое совпадение.

Лукавил Збандут. Но люди простили ему эту маленькую неправду — она была продиктована простыми этическими соображениями.

— Пользуясь случаем, что здесь присутствует Игнатий Фомич, — Збандут повернулся к Троилину, — прошу вас: отдохните сколько нужно будет, подберите себе работу по вкусу и вернитесь на завод. Вы еще очень нужны ему.

В зале щедро захлопали, что на таких серьезных собраниях почти не случалось. Троилин был симпатичен людям, и такой жест нового директора встретили не только одобрительно, но и с энтузиазмом. Редко когда новый директор оставлял на заводе старого.

Збандут подошел к развешенному на стене плану завода.

Это был не обычный план с тысячами тусклых пересекающихся линий, в которых и специалист запутается, а объемный, расцвеченный, понятный даже ребенку.

Салатной краской выкрашены старые корпуса, обреченные на снос, синей — новые, существующие, красной — те, что еще нужно было строить. А в ряде мест виднелись пунктирные контуры, заполненные разведенной голубой тушью. Збандут обвел их указкой.

— Это те цехи, за которые придется повоевать, — пока они не предусмотрены генеральным планом развития завода. Еще одна домна, еще один конверторный цех, еще прокатные, включая цех оцинкованного железа. Последний вот так нужен стране, — он провел ребром ладони по горлу. — Каверзное и хлопотное это производство, но в перспективе прибыльное. А прибыль, экономика предприятия, хозрасчет, поверьте мне, в скором времени будут решать все.

В ближайшую к трибуне дверь, с трудом раздвигая столпившихся людей и тяжело отдуваясь, протиснулся Штрах. Збандут заметил его и пригласил в президиум. Штрах смущенно замахал руками, но, увидев, что в зале нет ни одного свободного места, неохотно поднялся на сцену и сел поодаль.

— Обратите внимание, — продолжал Збандут, — с каким талантом выбрали площадку для нового завода проектировщики и бывший директор завода, духовный его отец Даниленко. Застроим мы эти голубые квадраты — и сколько еще свободного места! Можно расширяться безгранично. Воздвигай что хочешь, тесно не будет. А с теснотой в старой части завода мы тоже справимся. Устаревшие цехи совсем снесем — пора уже разделаться с этим проклятым наследием, — остальные расширим, реконструируем, так что и потомки наши бранить нас не будут. Им при коммунизме жить и работать, и нам не к лицу оставлять тесные цехи, а тем более строить такие.

Душно в конференц-зале. Збандут достал платок, вытер повлажневший лоб. Опытным взглядом оратора окинул собравшихся — не скучают ли. Нет. Слушают внимательно. Заметил Лагутину. Она примостилась у окна поближе к свежему воздуху и что-то торопливо записывала. «Ну, если ей интересно, то другим и подавно», — успокоил себя Збандут.

В этот миг взрыв сотряс воздух. Потом второй, третий. Еще несколько, почти слившихся в один. Здание дрогнуло. Жалобно задребезжала люстра. Люди повернулись к окнам и стали всматриваться в побуревшее от пыли небо.

Збандут поднял руку.

— Простите, не предупредил. Взрывают фундаменты конверторного цеха. Кстати о нем. Мне хочется выразить глубочайшую признательность двум людям — инженеру Рудаеву и журналистке Лагутиной. Они первые смело подняли голос протеста против повторения ошибки, и благодаря им мы будем иметь первоклассный цех. История эта очень поучительная и выходит далеко за рамки нашего завода. Надо, товарищи, со всей внимательностью прислушиваться к мнению отдельных людей. Даже в наш век торжества коллективного разума иногда отдельный человек видит то, чего не видит целый коллектив. И если эта прозорливость сочетается с принципиальностью, то такому человеку цены нет. Да, да, товарищ Черемных, — повторил Збандут, заметив скептическую гримасу на его лице. — Договоримся впредь так: ни один проект не будет утвержден мною, пока технический совет не рассмотрит все замечания отдельных лиц. И будем считать самым наказуемым деянием не упрямство, не защиту своих взглядов, пусть даже они окажутся вредными техническими заблуждениями, а соглашательство. Раз уж мы признаем за человеком право на ошибку, то предоставим ему и право на исправление ошибки. Поверьте, исправление технической ошибки, как правило, экономически целесообразно на любой стадии.

Снова загремели за окном взрывы, теперь уже сливаясь в сплошной тяжеловесный гул.


1968 год.

«Художественная литература»

Москва, 1974

Попов Владимир Фёдорович

Собрание сочинений в трёх томах

Р2 П58

Художник Л. Чернышев п 0732-180

028(01)-74 Подписное издание

Загрузка...