В городе - Рабочий Дворец. В Рабочем Дворце ставят "Травиату". В городе говорят о "Травиате".
И поэтому, вероятно, в Губпартшколе, в перерыве между лекциями, Скурихин спрашивает Вишнякова:
- Вишняков, ты знаешь, как по-русски "Травиата"?
Вишняков прислушивается к далекому жужжанию невидимого аэроплана. Смотрит на белые крыши домов. Думает о себе и Зине. Вишнякову хочется взять Зину под руку и идти с ней по длинным кривым улицам города, чувствовать теплоту ее тела, слушать бодряще неумолкаемое жужжание аэроплана. Вишняков отвечает рассеянно:
- Нет, не знаю.
Скурихин не знает, зачем спрашивает Вишнякова. И, не зная, зачем и для чего, начинает объяснять:
- Травиата - значит, падшая...
Вишняков смотрит на Скурихина узкими, черными, ненавидящими глазами. Вишняков ревнует Скурихина к Спинек с особенной силой. Скурихин слишком близко. Скурихин всегда может встретиться со Спинек. Может быть, они и встречаются. Вишнякову тяжело жить со Скурихиным в одном доме, встречаться на службе.
В городе ставят "Травиату". В городе говорят о "Травиате". В городе насвистывают, напевают из "Травиаты".
"Травиата (падшая, заблудшая)".
Зина нашла нужным поставить скобки и перевести.
"...Когда долго протягиваешь руки в пустое пространство, то делаешь это робко или небрежно. Робко, если все-таки на что-то надеешься. Небрежно, если ничего не ждешь.
Иногда сбываются и очень маленькие надежды.
Из пустого пространства начинает светиться свет. Он всегда бывает зловещим, потому что скоро гаснет, а когда гаснет - не оставляет после себя ничего.
Этот свет дает очень кратковременную и очень зловещую радость. Радость, потому что свет всегда оставляет за собой пустое пространство.
Такова радость людей, озаренных северным сиянием.
Вот они залиты кровью, вот они пламенеют и вот уже опять ничего - льды, льды, пустыня, пустыня...
В тело женщины природой вложено очень много сил. Она тратит их на деторождение. В теле бесплодной женщины их скопляется слишком много, они не душат, они ее обременяют, они гасят ее сознание - она все время чувствует свое тело.
Бывают минуты, когда отягощенное сознание хочет погаснуть, чтобы не помнить, не знать, не стать потом светлым, ясным и легким.
Бывают минуты, когда сознание не хочет быть ни светлым, ни ясным, ни легким, ни темным, ни отягощенным, когда оно ищет только забвения пустого, темного пространства, когда оно хочет раствориться и погаснуть совсем в зловещей, кровавой, пламенеющей радости забвения.
И бывают минуты, нет, долгие дни и годы, когда оно гаснет и не возрождается и живет полумертвым.
Я хочу освобождения сознания, оно должно быть освобождено от тела, тело должно выполнять свои законы, оно должно родить.
Но сознание требует не только своего завершения, оно хочет своего продления и ему не все равно, от кого родит тело.
Мне никогда еще ни от кого не хотелось родить: не потому, чтобы я вообще хотела не этого, и не потому, чтоб я не думала об этом, и не потому, чтоб я никого не любила.
Сознание хотело своего продолжения не вниз, не по горизонтали, а вверх.
Но от вас я хочу ребенка.
Люблю ли я вас? Вы сливаетесь для меня с самым ценным - это больше. Я боюсь вас. Вы для меня перелом всей жизни. Вы сами чувствуете и говорите это. Вы та ступень, выше которой мне не ступить и на которую я еще не ступила и, может быть, не ступлю.
Да, я травиата. На этот путь меня толкнула природа, и на этот же путь я вступила сама.
Я не хочу оправдания. Но я не хочу быть травиатой. Я устала от зловещей, гнетущей радости льдов. Не нужно черно-красного. Дайте маленькое, зеленое, как обещали".