Общественное порицание

Аврам Дэвидсон Голем

Некто с серым лицом двигался вдоль улицы, на которой проживали мистер и миссис Гумбейнер. Был полдень, и была осень, и солнце приятно согревало и ласкало их старые кости. Любой, кто посещал кинотеатры в двадцатые годы или в ранние тридцатые, видел эту улицу тысячи раз. Мимо бунгало с их наполовину раздвоенными крышами Эдмунд Лоу шагал под ручку с Леатрис Джой и мимо них пробегал Гарольд Ллойд, преследуемый китайцами, размахивающими топориками. Под чешуйчатыми пальмами Лоурел пинал Харди, а Вулеи бил Вилера треской по голове. На этих, размером с-носовой-платок, газончиках юнцы из нашей Комедийной Банды преследовали один другого, а самих их настигали жирные разъяренные толстяки в штанах для игры в гольф. На этой самой улице — или, возможно, на какой-нибудь другой из пяти сотен улиц, в точности похожих на эту.

Миссис Гумбейнер обратила внимание своего супруга на личность с серым лицом.

— Ты думаешь, может, он имеет какое дело? — спросила она. — Как по мне, так он странно ходит.

— Идет как голем, — безразлично сказал м-р Гумбейнер. Старуха была раздражена.

— Ну я не знаю, — ответила она, — я думаю, он ходит как твой двоюродный братец.

Старик сердито сжал губы и пожевал мундштук трубки.

Личность с серым лицом прошагала по бетонной дорожке, поднялась по ступенькам крыльца веранды и уселась в кресло. Старый м-р Гумбейнер ее игнорировал. Его жена уставилась на чужака.

— Человек приходит без здрасьте, без до свидания, без как поживаете, садится, как вроде он дома… Кресло удобное? — спросила она. — Так, может, еще и чашечку чая?

Она повернулась к мужу.

— Таки скажи что-нибудь, Гумбейнер! — потребовала она. — Или ты таки сделан из дерева?

Старик медленно улыбнулся, слабо, но триумфально.

— Почему это я должен что-то говорить? — спросил он в пустое пространство. — И кто я такой? Никто — вот кто!

Чужак заговорил. Его голос был хриплый и монотонный.

— Когда вы узнаете, кто, или вернее, что я есть, то от страха ваша плоть расплавится на ваших костях.

Он обнажил фарфоровые зубы.

— Не трогай мои кости! — закричала старуха. — Этот нахал набрался наглости и говорит мне о моих костях!

— Вы затрясетесь от ужаса, — сказал чужак.

Старая миссис Гумбейнер ответила, что она надеется, что ему удастся дожить до этого времени. Она снова повернулась к мужу.

— Гумбейнер, ты когда подстрижешь газоны?

— Все человечество… — начал чужак.

— Ша! Я говорю со своим мужем… Он как-то чудно говорит, Гумбейнер, нет?

— Наверно, иностранец, — согласился м-р Гумбейнер благодушно.

— Ты как думаешь? — миссис Гумбейнер окинула чужака мимолетным взглядом. — У него таки очень плохой цвет лица, неббих. Я думаю, он приехал в Калифорнию ради поправки здоровья.

— Несчастья, боль, печаль, любовь, горести — все это ничто для…

М-р Гумбейнер прервал чужака.

— Желчный пузырь, — сказал он. — Гинзбург, что живет около ди шуле, выглядел в точности так же до операции. Они пригласили для него двух профессоров и день и ночь около него была сиделка.

— Я не человек! — громко предупредил чужак.

— Гинзбург сказал мне, что его сыну это обошлось в три тысячи семьсот пятьдесят долларов. «Папочка,—говорил ему сын, — для тебя я пойду на любые расходы, только поправляйся!».

— Я — не человек!

— Вот это, я понимаю, сын! — продолжала старуха, кивая головой. — Золотое сердце, чистое золото!

Она глянула на чужестранца.

— Ну хорошо, хорошо. Я расслышала с первого раза. Гумбейнер! Я тебя спрашиваю! Когда ты подстрижешь газоны?

— В среду, оддер может быть, в четверг к соседям придет японец. Его профессия — подстригать газоны — моя профессия — быть стекольщиком — на пенсии. У меня осталось мало сил для работы — и я отдыхаю.

— Между мной и человечеством неизбежно возникнет ненависть, — продолжал чужак. — Когда я скажу вам, что я есть, плоть расплавится…

Говорил, уже говорил это, — прервал м-р Гумбейнер.

— В Чикаго, где зимы были холодные и злые, как сердце русского царя, — зудела старуха, — ты имел сил достаточно для того, чтобы таскать рамы со стеклами с утра до вечера. А в Калифорнии с ее золотым солнцем ты не имеешь сил для того, чтобы подстричь газоны, когда жена просит. Или мне позвать японца, чтоб тебе ужин готовить?

— Тридцать лет профессор Оллардайс потратил, уточняя свою теорию. Электроника, нейроника…

— Слушай, как он образованно говорит, — сказал м-р Гумбейнер с восхищением. — Может быть, он приехал в здешний университет?

— Если да, так может, он знает Бада? — предположила его супруга.

— Возможно, они учатся на одном курсе и он пришел поговорить с ним насчет домашнего задания? А?

— Ну, конечно, он должен быть на том же курсе. Сколько там курсов? Пять ин ганцен: Бад показывал мне свою зачетку.

Она стала считать на пальцах:

— Оценка Телеграмм и Критицизм, Проектирование Маленьких Лодок, Социальное Приспособление, Американский Танец… Американский Танец… ну, Гумбейнер!..

— Современная Керамика, — с наслаждением выговорил ее муж. — Отличный парень Бад. Одно удовольствие иметь такого жильца.

— После тридцати лет изысканий, — продолжал чужак, — он перешел от теории к практике. За десять лет он сделал самое титаническое изобретение в истории человечества — он сделал человечество излишним — он создал меня!

— Что Тилли писала в последнем письме? — спросил старик. Старуха пожала плечами.

— Что она может написать? Все то же. Сидней вернулся домой из армии. У Наоми новый приятель…

— Он создал меня!

— Слушайте, мистер как-вас-там, — сказала старуха, — может, откуда вы, там по-другому, но в этой стране не перебивают людей, когда они беседуют… Эй! Слушайте — что это значит «Он создал меня»? Что за глупости?

Чужак снова обнажил все свои зубы, демонстрируя чересчур розовые десны.

— В его библиотеке, в которую я получил более свободный доступ после его внезапной, но загадочной смерти, вызванной вполне естественными причинами, я обнаружил полное собрание историй про андроидов, начиная от «Франкенштейна» Шелли и «РУР» Чапека и кончая Азимовым…

— Франкенштейн? — сказал старик, заинтересованно. Я знавал одного Франкенштейна. У него был киоск, где он торговал сода-вассер на Холстедт-стрит.

— Что ты мелешь? — запротестовала миссис Гумбейнер. — Его звали Франкенталь, и киоск у него был не на Холстедт, а на Рузвельт-стрит.

— …ясно показывавших, что все человечество инстинктивно ненавидит андроидов и, значит, между ними неизбежно возникает ненависть и вражда…

— Ну конечно, конечно! — Старый м-р Гумбейнер клацнул зубами по мундштуку трубки. — Я всегда не прав, ты всегда права. И как ты прожила всю жизнь с таким дураком?

— Не знаю, — отрезала старуха. — Сама иногда удивляюсь. Наверно, терпела из-за твоих прекрасных глаз.

Она засмеялась. Старый м-р Гумбейнер нахмурился, потом не выдержал и, заулыбавшись, взял жену за руку.

— Глупая старуха, — сказал чужак. — Чему ты смеешься? Разве ты не знаешь, что я пришел уничтожить вас?

— Что?! — воскликнул м-р Гумбейнер. — Заткнись, ты!

Он вскочил с кресла и влепил чужаку пощечину. Голова пришельца стукнулась о колонну крыльца и отскочила назад.

— Говори почтительно, когда разговариваешь с моей женой!

Старая миссис Гумбейнер с порозовевшими щеками затащила своего супруга назад в кресло. Затем она повернулась и осмотрела голову чужака. Она прикусила язык от удивления, когда оттянула в сторону лоскут серого, под кожу, материала.

— Гумбейнер, смотри! Там внутри провода, катушки!

— А кто тебе говорил, что он голем, так нет же, никогда не послушает! — сказал старик.

— Ты говорил, что он ходит, как голем.

— А как бы он мог еще ходить, если бы он им не был?

— Ну хорошо, хорошо… Ты сломал его, так теперь чини.

— Мой дедушка, да будет земля ему пухом, рассказывал мне, что когда МоГаРаЛ — Морейну Га-Рав Лев — светлая ему память — создал в Праге голема, три сотни или четыре сотни лет тому назад, то он написал на его лбу Священное Имя.

Вспоминая, старуха продолжала с улыбкой:

— И голем рубил для рабби дрова, приносил ему еду и охранял гетто.

— И однажды, когда он не подчинился Рабби Льву, то Рабби Лев соскоблил Шем Га-Мефораш со лба голема, и голем упал как мертвый. И его отнесли на чердак ди шуле, и он все еще там и находится, если, конечно, коммунисты не отослали его в Москву… Но это не то, что нам нужно, — сказал он.

— Авадда, нет, — ответила старуха.

— Я своими глазами видел и ди шуле и могилу рабби. — сказал ее муж с гордостью.

— Но я думаю, Гумбейнер, этот голем другого гида. Смотри-ка, у него на лбу ничего не написано.

— Ну и что? Кто запрещает-таки взять и написать там что-нибудь? Где те цветные мелки, что Бад принес из университета?

Старик вымыл руки, поправил на голове маленькую черную ермолку и медленно и осторожно вывел на сером лбу четыре буквы из алфавита иврита.

— Эзра-Писец не сделал бы лучше. — воскликнула старуха с восхищением.

— Ничего не случилось, — добавила она чуть позже, глядя на безжизненную фигуру, развалившуюся в кресле.

— Что я тебе — Рабби Лев, в конце концов? — спросил ее муж. — Так ведь нет.

Он нагнулся и стал осматривать внутреннее устройство андроида.

— Эта пружина соединяется с этой штукой… Этот провод идет к тому… Катушка…

Фигура шевельнулась

— А этот куда? И вот этот?

— Оставь, — сказала его жена.

Фигура медленно выпрямилась в кресле, вращая глазами.

— Слушай, Реб Голем, — сказал старик, грозя пальнем. — И слушай внимательно, понял?

— Понял…

— Если хочешь остаться тут, то делай, как тебе говорит м-р Гумбейнер.

— … как тебе говорит м-р Гумбейнер…

— Мне нравится, когда голем разговаривает так. Малка, дай мне зеркальце из записной книжки. Гляди, видишь свое лицо? Видишь, что написано на лбу? Если не будешь поступать, как велит м-р Гумбейнер, то он сотрет эту надпись, и ты станешь неживым.

— … станешь-неживым…

— Верно. Теперь послушай. Под крыльцом найдешь сенокосилку. Возьмешь ее. И подстрижешь газоны. Затем вернешься. Ступай…

— Ступаю… — фигура заковыляла вниз по ступеням. Вскоре стрекотание косилки нарушило тишину улицы, в точности такой же, как улица, на которой Джеки Купер проливала горючие слезы на рубашку Уоллеса Бири, а Честер Конклин выпучивал глаза на Мэри Дресслер.

— Так что ты напишешь Тилли? — спросил старый м-р Гумбейнер.

— А о чем мне ей писать? — пожала плечами старая миссис Гумбейнер. — Напишу, что погода стоит чудесная и что мы оба, слава богу, живы и здоровы.

Старик медленно кивнул, и они продолжали сидеть в своих креслах на веранде с крылечком и греться в лучах полуденного солнца.