Общественный строй лангобардов в VI-VII веках

II. Общественный строй лангобардов по эдикту Ротари [19]

Последствия указанных процессов отразились в первом по времени памятнике лангобардского права - эдикте короля Ротари (636-652). Этот эдикт, изданный 643 г. королем совместно с представителями знати, является выражением его стремления к упорядочению внутреннего строя лангобардского королевства и представляет собою несколько видоизмененную кодификацию обычного права лангобардов. Эдикт Ротари - важный источник для изучения общественного строя лангобардов в VI-VII вв., так как, с одной стороны, он отражает обычаи и институты, сложившиеся еще до завоевания Италии, а с другой, - явления, привнесенные этим завоеванием, образованием Лангобардского государства и ростом королевской власти.

Не подлежит сомнению, что лангобарды еще до завоевания ими Италии были земледельческим народом. Об этом свидетельствуют и приведенные выше данные Павла Диакона о стремлении лангобардов к оккупации плодородных территорий, и многочисленные указания на всевозможные отрасли сельского хозяйства, которыми пестрит эдикт Ротари; да и вся история передвижений лангобардов подтверждает это. Однако эдикт Ротари отражает уже более высокую стадию развитая земледелия у лангобардов в Италии; до этого оно было, по-видимому, весьма экстенсивным и сочеталось со значительно развитым, относительно самодовлеющим скотоводством, огромная роль которого отразилась и в эдикте Ротари с его весьма детализированными распоряжениями, касающимися крупного и мелкого скота: лошадей, свиней, пастухов, свинопасов, потрав и т.п. [20].

Важно, однако, представить себе, кто являлся субъектом владения этими земельными угодьями и стадами.

Выше было указано, что лангобарды селились родовыми объединениями. Необходимо выяснить, какова была структура этих объединений и какие изменения претерпела она в результате лангобардского завоевания.

Род выступает в эдикте Ротари как совокупность родственных связей, реальное значение которых (в смысле прав наследования) устанавливается до седьмой степени родства (или до седьмого колена); В состав "родни", в широком смысле ("parentilla") входят таким образом сородичи вплоть до семиюродных родственников. Однако наряду с этим существует и более узкое понятие "родни", включающей в первую очередь братьев и дядей по отцу [21]. Соотношение этих двух понятий уясняет принятый в эдикте Ротари порядок наследования имущества, согласно которому различаются: а) законные мужские наследники; б) дочери и сестры умершего; в) незаконные сыновья (т.е., как явствует из косвенного указания одного параграфа эдикта, сыновья, "рожденные от незаконного сожительства с чужими рабынями" [22] и г) ближайшие родные (сородичи). Наибольшими правами в смысле наследования имущества пользуются законные сыновья, вслед за ними идут законные дочери и сестры, и на последнем, месте стоят незаконные сыновья [23] и "ближайшие родные" (parentes proximi).

Если умерший оставляет законных и незаконных сыновей, то большую часть имущества наследуют первые, а вторым выделяется лишь некоторая доля в установленной пропорции [24]; приравнивать в этом смысле незаконных сыновей к законным (без согласия этих последних после достижения или совершеннолетия) [25] прямо запрещается. Но если после смерти свободного лангобарда остается одна законная дочь, один или несколько незаконных сыновей и несколько ближайших родственников, то каждая из этих категорий наследников получает одинаковую часть наследства; в случае наличия (при прочих равных условиях) нескольких законных дочерей и сестер они получают половину наследства, незаконные сыновья треть, а "законные сородичи" (parentes legitimi) шестую часть, т.е. вдвое меньше, чем незаконные сыновья.

Упрощая эту схему наследования, можно прибавить к сказанному выше, что "ближайшие родные" или сородичи в смысле прав на наследство либо приравниваются к незаконным сыновьям (§ 158), либо ставятся даже на следующее за ними место (§ 150). Если мысленно отвлечься от права незаконных сыновей на известную долю в наследстве (ибо его признание - не что иное, как уступка, по-видимому, весьма распространенным фактическим отношениям сожительства свободных с рабынями, т.е. скорее явление социального порядка, чем институт родового быта), то обнаружится, что бесспорными и первыми наследниками являются сыновья, в случае их отсутствия вступают в свои права дочери и сестры, а притязания ближайших сородичей имеют силу только в случае отсутствия прямых потомков мужского или женского пола. При этом близость родственных связей исчисляется, как было отмечено выше, до седьмой степени родства. Другими словами, совершенно очевидно, что в смысле установления прав наследования эдикт Ротари оказывает явное предпочтение членам семьи перед членами рода. Есть основания предполагать, что к тому времени из рода уже выделилась "большая семья": на то, что мы имеем дело именно с такой семьей, а не с обычной - состоящей из родителей и их детей, - указывает факт совместного ведёния хозяйства братьями, продолжающими жить в отцовском доме после смерти отца, и после их вступления в брак, а также факт подробной регулировки их имущественных отношений [26]. Любопытно, что в случае выделения из такой семьи одного из братьев оставшиеся делят между собою поровну не только имущество отца, но и матери [27].

Но это указывает не на остатки материнского рода (ибо о нем в эдикте Ротари нет никаких данных, которыми можно было бы подкрепить такое толкование приведенного текста), а на признание известных имущественных прав за наследниками по женской линии, являющееся признаком и результатом некоторого разложения патриархального рода: если дочери и сестры - в случае отсутствия сыновей имеют право на долю в наследстве, то естественно, что эта доля может передаваться и дальше по женской линии, в том числе и сыновьям той или иной женщины (наряду с ее имуществом, полученным в качестве приданого от мужа).

Однако родовые связи еще очень устойчивы: эдикт Ротари знает случаи кровной мести после получения вергельда и несмотря на его уплату: родичи убийцы иногда продолжают вражду и после применения этого, столь обычного в варварских обществах способа умиротворения, так что родные убитого принуждены, уже после получения вергельда, защищаться от них, и бывали даже случаи, когда они - либо в целях самозащиты, либо из мести, - в свою очередь совершали убийство, как если бы вергельд вовсе и не был уплачен [28].

И тем не менее, между членами разных кровнородственных групп и внутри этих последних наблюдается такое различие в социальном положении, что эдикт Ротари не знает даже единого вергельда за свободного лангобарда, а предписывает определять его в каждом конкретном случае сообразно "достоинству того или иного лица", его "знатности" или "родовитости" [29]. Родственные связи все более и более превращаются в соседские: при процедуре судебного поединка присутствуют родичи или соседи (parentes aut conliberti) [30], при предъявлении иска сыну по долговому обязательству его покойного отца истец имеет право назначить вместо одного из умерших соприсяжников [31], присутствовавших при заключении сделки, нового соприсяжника из ближайших родственников, потомков или соседей покойного ответчика [32]. Такое сопоставление родственников и соседей не случайно, - особенно если принять во внимание обилие указаний на отношения соседства в эдикте Ротари [33]. Очевидно, род уже не является реальной совокупностью лиц, живущих и хозяйничающие совместно; он, по-видимому, распался на несколько больших семей, в свою очередь дробящихся на малые семьи; представители разросшейся родни, т.е. члены тех родственных семей, которые раньше входили в состав одного рода, рассматриваются вне пределов семьи - как соседи. Место рода, как реального субъекта хозяйства, постепенно занимает семья.

Это предположение подтверждается и данными о формах брака и семейных отношений. Свободная женщина, правда, всегда должна находиться под покровительством (mundium) какого-либо мужчины или короля и не имеет права распоряжаться ни недвижимым, ни движимым имуществом без разрешения того лица, под чьим мундиумом она состоит [34]. "Мундиум" над нею может принадлежать не только ее отцу, брату или мужу, но и ближайшим ее родным (т.е. сородичам - proximi parentes) [35]. Однако, несмотря на эти явления, указывающие на живучесть старинных отношений родового быта, семейные связи у лангобардов начала VII в. значительно прочнее родовых. Нарушение брачных уз (похищение чужой жены или прелюбодеяние с нею, совершенное безразлично - свободным или рабом) дает право мужу убить неверную жену и ее любовника, причем эдикт Ротари косвенно даже вменяет мужу в обязанность использование этого права [36]. Убийство мужа женой карается казнью. Вступление в брак путем умыкания или похищения невесты уже уступило место регулярному заключению брака путем договора между женихом и отцом или родными невесты; родные выступают, правда, и здесь, но, по-видимому, главную роль в этой сделке играет отец невесты [36]. Будущий муж уплачивает за невесту ее покупную цену - "мету", а на следующее утро после брачной ночи приносит ей приданое (Morgengabe, faderfyo) [37], кроме того, отец или родные невесты выдавали ей еще особое приданое, которое назвалось у лангобардов faderfyo. Вдова имела право вторично выйти замуж за свободного человека, но при этом ее второй муж должен был уплатить половину меты, внесенной за нее некогда первым мужем, ближайшему наследнику первого мужа; если же он отказывался принять эту компенсацию, - очевидно, из нежелания выдать вдову вторично и тем самым потерять над нею мундиум, - то вдова получала и Morgengabe, и faderfyo и, вместе со своим имуществом, могла перейти в дом второго мужа, а цену ее мундиума второй муж уплачивал не родным ее первого мужа, отказавшимся исполнить ее волю, а родным самой вдовы [38]. Вся эта процедура вторичного замужества вдовы ярко иллюстрирует прочность патриархальной семьи; власть мужа и отца над женщиной очень сильна; родные отступают здесь на второй план и играют лишь роль своего рода передаточной инстанции. Правда, в случае незаслуженного убийства жены мужем половина уплачиваемого им вергельда идет родным (parentes) убитой, а половина королю; однако ее "Morgengabe" и "faderfyo" наследуют ее сыновья, и только в случае их отсутствия - родные [39]. Преобладание семейных связей над родовыми подтверждается также и фактом запрета женитьбы на бывшей жене отца или брата, которая отнюдь не рассматривается как общая собственность рода, переходящая от одного сородича к другому [40]. В эдикте Ротари имеется целый ряд указаний на разложение рода в результате возникновения неравенства среди родственников и пр., но их уместнее использовать при характеристике социального строя. За время, протекшее от вселения лангобардов в Италию до издания эдикта, их родовой быт, по-видимому, проделал значительную эволюцию: по эдикту род уже не является субъектом ведения хозяйства и владения землею, и его очертания выступают вообще недостаточно отчетливо - во всяком случае, более смутно, чем, например, в памятнике обычного права салических франков, - в "Салической Правде". Зато в эдикте яснее отразилось такое явление, как большая семья (в указанном выше понимании этого термина), и по нему можно лучше проследить процесс превращения бывших родичей в соседей, который тождествен с процессом замены родовых связей территориальными.

В соответствии с этой заменой следы общинного землевладения или землепользования рисуются в свете территориальной, соседской общины или общины большой семьи (в вышеуказанном смысле), но отнюдь не родовой. Намеки на общинное хозяйство в эдикте Ротари вообще довольно скудны.

Данные о домовой общине содержит цитированное выше распоряжение о братьях, продолжающих вести совместное хозяйство в доме отца после его смерти и делящих между собою поровну имущество отца и матери в случае выделения одного из братьев [41]. Эдикт регулирует их имущественные отношения и в других направлениях, и эта регулировка ясно указывает на те явления, которые разлагающим образом действовали на общинное хозяйство: один из братьев мог приобрести что-либо на войне или на службе у короля или какого-нибудь королевского должностного лица, мог получить от кого-либо какое-нибудь дарение, наконец, мог уплатить мету в случае женитьбы. Однако каждая из этих возможностей разлагала общность хозяйства далеко не в одинаковой степени: приобретенное на королевской службе считалось личной собственностью данного члена домовой общины, так же, как полученное им в качестве дарения; добытое одним из ее членов на войне, напротив, становилось общей собственностью; уплату меты производили все братья сообща [42]. Следовательно, в пределах такой большой семьи, наряду с общинным имуществом, у каждого взрослого имелась и своя индивидуальная собственность. Если один из братьев после своей женитьбы захочет выйти из домовой общины, остальные выделяют ему долю из общего имущества в размере стоимости уплаченной за невесту меты, а остальное отцовское и материнское наследство оставшиеся братья делят между собою поровну. Таким образом, выделение одного из братьев могло привести (хотя, вероятно и не всегда приводило) к разделу между остальными и к полному распадению большой семьи.

Наряду с данными о домовой общине или общине большой семьи имеются намеки на наличие у лангобардов территориальной или соседской общины. На это указывает уже отмеченная выше значительная роль соседей и самое понятие "соседства". Так, человек, севший на чужого коня платит штраф в 2 сот., если он совершил этот проступок "в пределах соседства" (infra vicinia), т.е. - как разъясняет эдикт, - "недалеко от своего села" [43]. По-видимому, земельные территории, расположенные возле села, связывались как-то с представлением о соседях, рисовались в виде комплекса, совокупности чьих-то владений (вероятно, - соседей), так что к этой совокупности можно было приложить обозначение "intra vicinia" (наподобие столь частого в эдикте Ротари "intra ргоvinciа"). Соседи разбирают вопросы о потраве или ущербе, нанесенном скоту, на собраниях перед церковью [44]; они же выступают в качестве оценщиков стоимости сгоревшего в результате поджога дома [45].

Значительная роль соседей в решении чисто хозяйственных вопросов, касающихся жителей села, достаточно ясно отразилась в эдикте. Село выступает в нем как реальная единица, жители которой устраивают иногда вооруженные мятежи против должностных лиц [46], а иногда сами являются объектами вооруженного нападения то рабов [47], то кого-либо из свободных, преследующих своего противника [48]. Но вывести из эдикта конкретную характеристику общинных распорядков об этих селах нельзя, так как в нем не содержатся на этот счет никаких данных.

Зато он дает немало прямых указаний на наличие индивидуального владения землей и на мобилизацию земельной собственности. Целый ряд распоряжений эдикта направлен к охране индивидуального права пользования самыми разнообразными земельными угодьями (лугом, лесом, пахотным полем, садом, виноградником), а также дровами, орудиями производства (плугом), скотом и, наконец, усадьбой и мельницей [49]. Правда, трудно установить, имеется ли при этом в виду охрана частной собственности или только охрана индивидуального пользования; но, во всяком случае, эдикт пестрит такими выражениями, как лес, принадлежащий "другому" (silva alterius § 240-241), хозяин леса (dominus silvae в §. 319) - права которого противопоставлены "естественному праву" каждого на непомеченные деревья в лесу (jus naturalle, § 319), - как "чужое поле" (campus allienus, § 354-35), "чужая земля" terra alliena, § 151), причем запрет постройки мельницы на чужой земле прямо мотивируется необходимостью "различать свое и чужое" [50]. По обилию таких (и аналогичных им) упоминаний эдикт Ротари оставляет далеко позади себя "Салическую Правду".

О мобилизации земельной собственности говорят многочисленные распоряжения относительно дарения и всякого рода сделок с недвижимостью (не говоря уже о купле-продаже земли, ср. Rothari, § 227. 235 и др.). Но так как право дарения вступило естественным образом в конфликт с правами наследования, то оно обставлено целым рядом ограничений: дарение никоим образом не должно лишать собственности законных наследников [51]; рождение у дарителя сыновей или дочерей после совершения дарения приводит к его полной или частичной недействительности; человек, переселяющийся в другое место жительства, должен вернуть дарителю подаренное имущество. В случае дарения с оговоркой о сохранении права пользования подаренными до смерти дарителя последний не имеет права расточать подаренное [52] (объектом дарения может быть не только движимость, но и "земля с рабами или без них") [53]. Самый акт дарения происходит при свидетелях (ante liberos homines) и обставлен определенной процедурой (gairethinx, thinx quo est donato) [54].

Несмотря на указанные ограничения, дарения все же пробивали брешь в прежнем порядке распоряжения земельной собственностью путем передачи ее по наследству и содействовали росту поземельного и всякого иного имущественного неравенства. В этом же направлении оказывало влияние распространение долговых обязательств и залоговых сделок (объектом последних могла быть и земля) [55], тем более что сын считался ответственным за долги своего отца [56].

Пережитки родового быта и остатки общинных распорядков разлагались таким образом изнутри и извне.

Росту имущественного неравенства соответствовало усиление неравенства социального. Расслоение в среде свободных, рост альдионата, рабства и разных форм зависимости, возникновение новой, военно-должностной знати, - вот основные проявления этого процесса.

Если уже во времена Тацита можно наблюдать появление неравенства внутри основной массы свободных членов германского племени, то у лангобардов времен Ротари расслоение в среде некогда равноправных свободных соплеменников зашло уже довольно далеко. Правда, свободные еще составляют значительную часть племени: все распоряжения эдикта, в которых особо не подчеркнута социальная квалификация затрагиваемых ими лиц, относятся к свободным, понятая "лангобард" и "свободный" - в известного мере еще синонимы. Свободные являются носителями лангобардского права и резко противопоставляются рабам, - независимо от каких бы то ни было различий внутри самого стоя свободных [57]. Они обозначаются в эдикте при помощи различных терминов, - чаще всего как “liberi”, иногда как "exetcitates", изредка как "ingenui" [58], причем эта терминологическая разница не соответствует различным подразделениям в среде свободных, которые еще не приобрели (за некоторыми исключениями) сословно-юридического оформления.

Противопоставление свободных рабам (независимо от разницы социального положения отдельных групп свободных) ярко сказывается в запрещении рабу жениться на свободной: за этот проступок раб отвечает жизнью, а свободную женщину, решившуюся на брак с рабом, ждет либо смерть от руки ее родных, либо продажа ее ими же foris provincia, либо, наконец, превращение в королевскую рабыню [59]. Однако, хотя между рабом и свободным проведена такая резкая грань, самое понятие свободы в эдикте Ротари отнюдь не однозначно. Эдикт различает свободу двух родов: а) свободу, предполагавшую наличие или сохранение известной личной или материальной зависимости свободного от другого лица, - его патрона или "благодетеля" (benefactor) и б) полную независимость от какого бы то ни было другого частного лица. Тех, которые являются свободными в первом смысле, эдикт называет не совсем подходящим термином "fulcfree" (что, в сущности, значит: "Vollfrei", т.е. "вполне свободный", или "Volkfrei, Gemeinfrei", т.е. "равноправный свободный" и, таким образом, в обоих значениях не соответствует истинному положению характеризуемого этим термином лица); свободных во втором смысле он обозначает словом "haamund", которое поясняется тут же соответствующим латинским термином "a se extraneus", что значит в данном контексте "независимый от патрона" [60]. Так как термин "fulcfree" встречается в эдикте Ротари сравнительно редко [61], то трудно установить, являются ли обычные "liberi" "свободные" этого эдикта всегда обладателями свободы в обоих ее смыслах или иногда только в первом. Во всяком случае, наличие таких выражений, как "libera id est fulcfrea" [62] (свободная, т.е. fulcfrea") [63] или "mulier libera fulcfrea" ("женщина свободная - fulcfrea") [64] наряду с противопоставлением понятий "fulcfrea" и "haamund", свидетельствует о том, что самое понятие "fulcfree" проделало известную эволюцию: вначале оно, по-видимому, обозначало полную свободу без всякой зависимости от кого бы то ни было что и соответствует смыслу слова fulcfree, а потом стало обозначать "свободу" в первом из разобранных ныне смыслов. Несмотря на такое изменение содержания понятия "fulcfree", оно продолжает иногда фигурировать и в эдикте Ротари в старом своем значении. Эта двойственность понятия fulcfrea в эдикте - результат и в то же время показатель того, что отмеченная эволюция произошла под влиянием притока в состав нижнего слоя свободных лангобардов, выходцев из рядов отпускаемых на волю альдиев и рабов. Раньше не только всякий свободный был "fulcfree", но и всякий "fulcfree" был свободен (без каких бы то ни было ограничений). Но усиление роли промежуточных и зависимых социальных групп (альдиев) и рост рабства в результате завоевания Италии привели к различию тех, кто получил свободу в силу акта отпуска на волю и сохранил некоторую независимость от своего патрона, и тех, кто имел эту свободу искони или (в более редких случаях) приобрел путем отпуска на волю полную независимость. Это различение перенесено было и на понятие "свободы" вообще, независимо от происхождения свободы того или иного лица.

Наличие двух пониманий свободы в эдикте Ротари и двойственность самого понятия "fulcfree", - первые признаки намечающегося оформления правовых сословных разграничений внутри некогда однородной массы равноправных свободных лангобардов. Но если эти разграничения только еще намечаются, то их предпосылка - социально-экономическое неравенство в среде свободных - уже совершившийся факт. В этом отношении расслоение уже довольно глубоко, и процесс его дальнейшего углубления, по-видимому, быстро идет вперед.

Уже в прологе к своему эдикту "сиятельнейший муж" Ротари - "король лангобардов" заявляет, что он озабочен благом своих подданных и в особенности теми несправедливостями, которые чинят сильные люди по отношению к бедным [65], наличие которых констатировано таким образом в самом начале эдикта. Как эдикт борется с этими насилиями на деле, видно хотя бы из того, что задолжавшему бедняку (из числа свободных лангобардов) не только не предоставляется никаких льгот в смысле выплаты долга, но, наоборот, агенту королевской власти - скульдахию - вменяется в обязанность конфисковать у него последнюю лошадь и корову (если у него, как прямо сказано в эдикте, ничего нет кроме домашних лошадей, волов или коров) и отдать их кредитору [66]. Наличие фактического неравенства в среде свободных подтверждается не только этими данными и не одной лишь упомянутой выше разницей вергельда свободного в зависимости от его "ценности", "родовитости" или "знатности" [67]. В эдикте Ротари встречаются намеки на то, что низший, т.е. имущественно наименее обеспеченный, слой свободных по своему экономическому положению уже начал приближаться к рабам. Такое впечатление производят упоминания о совместных выступлениях рабов и свободных, и особенно - о всякого рода проступках, совершаемых рабами вместе со свободными или даже по прямому приказанию последних. Так, мы узнаем, что свободный человек посылает своего раба на кражу, или что несколько человек (рабов и свободных) совершают кражу сообща [68].

Эдикт не только карает совместные преступления рабов и свободных, налагая за это большой штраф, на и мотивирует свою строгость следующим сентенциозным соображением: "ибо позорно и ни с чем не сообразно, чтобы свободный человек вмешивался в кражу или давал на нее свое согласие" [69]. Сентенция и строгость законодателя столь же показательны, как и самый факт: видимо, находились такие свободные, которых суровая необходимость заставляла забывать несообразность и позорность мелкой кражи, в то время как "сиятельнейший" король презрительно считал ее уделом жалкого раба, деянием, несовместимым с достоинством свободного; в данном тексте подразумевается такое понимание этого достоинства, которое характерно для тех времен, когда большая часть племени состояла из равноправных свободных и о котором королю приходится особо напоминать в эпоху крушения этого равноправия и бурно идущего процесса расслоения внутри свободных. Может быть, в рядах этих беднейших свободных мы могли бы встретить того несостоятельного должника, у которого немилосердный скульдахий, блюститель интересов истца (и своих собственных), увел последнюю корову, но у которого мог остаться раб, пригодный для того, чтобы помочь разорившемуся свободному промыслить себе пропитание грабежом. Но могло быть и иначе: обедневший свободный, лишившийся и скота и рабов, мог вступить в своеобразную сделку с чужими рабами; недаром эдикт отмечает такие случаи, когда несколько человек - свободных и рабов - совместно совершают кражу [70]. Не из этих ли разоряющихся свободных выходят люди, которые становятся во главе целой толпы рабов, предпринимающих вооруженные нападения на обитателей - лангобардских сел [71]? Во всяком случае, штраф, налагаемый на свободного за организацию подобных нападений или участие в них, близок к штрафу за совместную кражу (только он еще больше и квалифицируется как выкуп жизни виновника), а нападающие, так же как и обитатели села, названы особенным термином: "homines rusticani" ("деревенские жители", "крестьяне"), определяющим их хозяйственное, а не правовое положение. Термин "свободный" перестал обозначать определенную социальную группу с тех пор, как наряду со свободными крестьянами (rusiici) появились свободные дружинники (gasindi), а с другой стороны, часть свободных rulstici по своему социально-экономическому положению сильно приблизилась к несвободным сервам и полусвободным альдиям. Сопоставление социального положения альдиев и рабов можно сделать на основании данных о разных способах освобождения рабов. Эдикт насчитывает четыре таких способа [72]: а) отпуск на волю в силу определенной процедуры последовательной передачи отпускаемого из рук в руки четырьмя свободными людьми, из коих четвертый ведет освобождаемого (в присутствии особых понятых) на перекресток и говорит ему: можешь идти на все четыре стороны; б) эта процедура, однако, сама по себе еще не дает полной свободы и независимости; чтобы предоставить освобождаемому такую свободу, господин раба должен указать, что он хочет сделать раба не просто "свободным" (fulcfree), но и "независимым от себя" (haamund ad se, id esse extraneum); в противном случае указанная процедура дает лишь частичную свободу, в отпущенный на волю продолжает оставаться под властью своего патрона [74]; в) освобождение по распоряжению короля (по-видимому, через денарий) давало полную свободу и независимость, как и при объявлении раба "haamund" [75]; г) если господин хочет сделать своего раба не свободным, а альдием, то он не должен применить процедуру, в силу которой отпускаемый раб получает право идти "на все четыре стороны" [76]. Таким образом, порядок отпуска рабов на волю по эдикту Ротари различает и предусматривает не только различные виды свободы, о которых уже была речь выше, но и промежуточное состояние полусвободы, в котором оставались рабы, отпущенные на условиях превращения их в альдиев. В чем же собственно выражается конкретно полусвободное состояние альдия? В каком смысле он несвободен и в каком свободен?

Несвобода альдия сказывается прежде всего в том, что он не имеет права без разрешения патрона продавать свой земельный участок или сидящих на нем рабов [77], другими словами, не может распоряжаться своим держанием и, очевидно, прикреплен к нему. В этом смысле он не отличается от раба; за проступки по отношению к альдиям штраф идет "господину" альдия, так же, как за проступки по отношению к рабам - хозяину раба [78] (рабы и альдии в соответствующих статьях эдикта прямо сопоставлены) [79], причем патрон альдия назван его господином; за кражу, учиненную альдионкой или рабыней, отвечает господин [80]. Таким образом, альдий находится в поземельной и в личной зависимости от своего патрона, в сущности мало чем отличающейся от зависимости раба. Однако альдию все же были свойственны какие-то элементы личной свободы. В то время как браки между свободными и рабами запрещены [81] и ведут к обращению в рабство свободной женщины, вышедшей за раба, женитьба альдия на свободной еще не делает эту последнюю рабыней, она может после смерти мужа - при соблюдении известных условий вернуться к своим родным в качестве свободной женщины [82], более того, эдикт прямо указывает на то, что альдионка, вышедшая замуж за - раба, теряет свою свободу. В другом параграфе альдионка определяется как женщина, рожденная свободной матерью [83]. Некоторые вольноотпущенные, как показано выше, попадали в результате освобождения в положение альдиев, и эдикт иногда прямо сопоставляет альдиев и вольноотпущенных [84], но само собою разумеется, отнюдь не всякий альдий был вольноотпущенным и что даже большей частью альдии не были таковыми. Однако упомянутая "личная свобода" альдиев во время издания эдикта Ротари уже стала призрачною. Единственным реальным отличием альдия от раба является в то время его имущественное положение: альдий имел в своем пользовании не только участок земли, но и рабов [85], в то время как далеко не всякий раб сидел на земле, и в качестве имущества раба указан только скот. Соответственно и стоимость личности альдиев несколько выше стоимости раба (за убийство альдия полагается 60 солидов, за убийство раба - министериала - 50 солидов [86], за убийство рабов других низших разрядов - 16-25 солидов). Правда, за увечья, причиненные альдию, штраф иногда уплачивается сообразно индивидуальной оценке личносги данного альдия; но эти колебания здесь не так значительны, как внутри слоя свободных. Итак, альдии - зависимые земельные держатели, "полусвобода" которых ближе к "несвободе", чем к свободе.

Наряду с альдиями существует частично совпадающий с ними по личному составу слой вольноотпущенных, обозначаемых в эдикте римским термином "liberti" и обязанных оставаться под покровительством их общих господ [87]. Однако понятие "вольноотпущенный", как было показано выше, не совпадает с понятием "альдий". В соответствии с этим судьба отдельных вольноотпущенных могла быть весьма различна: одни из них становилась альдиями, в то время как другие поступали на службу к герцогам или частным лицам. Это различие судеб объясняется, конечно, разницей в имущественном положении данных лиц и в степени полноты приобретенной ими свободы. Но была еще и третья возможность: некоторые вольноотпущенные, не имевшие земельных участков, стремились тем или иным способом приобрести их. Может быть, именно этих безземельных вольноотпущенных имеет в виду та статья эдикта Ротари, которая говорит о предоставлении на известный срок одним лицом в пользование другому земли с домом и рабами и заключении между контрагентами этой сделки письменного договора об ее условиях, получившего название "libellus" [88].

Эта статья эдикта является указанием на возникновение слоя зависимых арендаторов "либелляриев", упоминаемых в грамотах VIII - Х вв. и в законодательстве VIII в. Как видно из более поздних данных, либеллярии были не просто арендаторами по римскому образцу, но находились и в личной зависимости от владельца земли, который был обязан был отвечать за убийство, совершенное либеллярием, несмотря на то, что последний считался свободным человеком [89]. Таким образом, все эти промежуточные группы (альдии, низший слой вольноотпущенных, лабеллярии) имеют явную тенденцию к слиянию в одну массу зависимых держателей, - тенденцию, которая, однако, ко времени эдикта Ротари скорее наметилась, чем завершалась.

Ниже этих промежуточных групп стоят рабы. Они распадаются на несколько разрядов сообразно их функции и роли в хозяйстве господина: а) рабов-министериалов, б) рабов, обрабатывающих земельные участки и живущих вместе со своими семьями в отдельных дворах (massae), откуда и название servi massarii, в) домашних рабов (к которым относились также пастухи и некоторые категории ремесленников). Внутри каждого из этих разрядов различался начальствующий персонал (magistri) и подчиненные [90]. Значительная роль рабства и альдионата во времена эдикта Ротари объясняется не только ходом внутренней эволюции лангобардского общества, но и его соприкосновением с населением бывшей римской Италии. Известно, что в число альдиев вошли бывшие римские колоны и что ряды лангобардских рабов пополнялись римскими рабами. Эдикт не проводит различия между римскими и лангобардскими рабами (за исключением одного случая, который, впрочем, поддается и иному истолкованию). И те, и другие по своему фактическому положению весьма приблизились к крепостным держателям и стояли одинаково далеко как от римских рабов времен империи, так и от слабо эксплуатируемых германских рабов эпохи Тацита.

В то время как происходит это сближение фактического состояния различных групп зависимого населения, расслоение в среде свободных приводит не только к разорению и принижению одной их части, но и к возвышению другой. Наряду со старой родовой знатью, наличие которой засвидетельствовано колебаниями вергельда свободных в зависимости от их родовитости и знатности, начинает складываться новая, военно-должностная знать, выделяющаяся из массы свободных лангобардов. Многие свободные и даже некоторые вольноотпущенные вступают в дружины герцогов или частных лиц [91] и получают от них подарки [92]; женщины, которых их опекун вовлек в прелюбодеяние, коммендируются королю, становясь в прямую зависимость от главы лангобардского государства [93]. Перед нами отношения, являющиеся зародышами коммендации и бенефиция. Правда, бенефиций пока еще носит срочный характер: объекты дарения, сделанные патронами вольноотпущенного, после смерти последнего возвращаются к дарителю, точно так же, как и подарки герцога или частного лица его дружинникам или подзащитным [94]; та же участь постигает полученное в качестве дарения свободным человеком в том случае, если он захочет переселиться в другое место [95]. Срочность бенефиция по эдикту Ротари явствует из самого применения этого термина: в "бенефиций или в пользование" предоставляется нередко и движимость, например, скот [96]. Однако самое обилие дарений, наличие дружин не только у королей, но и у герцогств, а может быть, и у частных лиц [97] - все это свидетельствует о кристаллизации на противоположном полюсе лангобардского общества высшего слоя, представителей которого Ротари называет красноречивым термином "barones nostri" [98]. Эволюция социального строя лангобардов в эпоху Ротари привела к созданию предпосылок для распадения общества на два класса - зависимых держателей и эксплуатирующих их землевладельцев. И хотя пока сложились лишь предпосылки образования этих классов, тем не менее этапы пути, пройденного лангобардским обществом в этом направлении, ярко отразились и в политической структуре этого общества. Более того: здесь они выступают с особенной ясностью.

У варварских германских народов, стоящих на ступени развития, близкой к развитию лангобардов времен Ротари, часто можно наблюдать как бы две конкурирующие друг с другом силы: старинные родоплеменные учреждения и королевскую власть. У лангобардов эпохи Ротари первая значительно слабее второй, но зато и вторая расщеплена в свою очередь на две различные силы - власть короля и власть герцогов.

В то время как по "Салической Правде" судебное собрание свободных жителей сотни или округа - "mallus publicus" - играет огромную роль и является едва ли не основой политической жизни племени, над которой только начинает надстраиваться сильная королевская власть с ее должностными лицами (графами, сацебаронами) и дружинниками, - в эдикте Ротари собрание, соответствующее mallus, совершенно отсутствует, а собрания односельчан происходят лишь в некоторых специфических случаях: по поводу потравы или ущерба, причиненного чьим-либо конем; при разборе дела об ответственности сына за долги отца [99]; в остальных случаях в качестве судей фигурируют должностные лица короля, - если оставить в стороне уже разобранный выше факт участия родичей в заключении целого ряда сделок. В эдикте Ротари отсутствует и подробное изложение самой судебной процедуры, занимающее так много места в статьях "Салической Правды", касающихся франкского mallus. В эдикте фигурируют только соприсяжники да оценщики имущества - заслуживающие доверия люди из числа соседей ("vicini boni fidei homines") [100], слегка напоминающие франкских рахинбургов, но выполняющие лишь одну из их многообразных функций. Отсутствует и народное собрание всего племени; как показывают данные о конкретных случаях избрания лангобардских королей, вместо него происходят собрания представителей знати [101].

Зато сфера королевской и герцогской власти обрисована в высшей степени подробно. Королю бесспорно принадлежат все права верховной власти, как она понималась в варварском государстве: высшая военная и судебная власть, право распоряжаться жизнью и смертью своих подданных, верховный мундиум, который выражается, между прочим, в многочисленных статьях о королевской опеке над женщинами (лишившимися по какой-либо причине мундиума родных), над переселенцами, людьми бедными и беззащитными и т.д. [102]. Все члены лангобардского племени рассматриваются в эдикте как подданные короля, которому они обязаны беспрекословно повиноваться. Убийство по приказанию короля считается вполне законным деянием, и наследники убитого не имеют права предъявлять к убийце какие бы то ни было претензии [103], в то время как всякое иное убийство рассматривается как преступление и карается уплатой вергельда [104]. Мотивировка законности убийства по королевскому повелению тоже свидетельствует о понимании власти короля в качестве верховной власти: "так как мы полагаем, что сердца королей в руце божией, то немыслимо, чтобы какой-либо человек мог очистить (т.е. оправдать на суде) того, кого король приказал убить" [104]. И целый ряд других деяний (избиение и связывание свободных) тоже квалифицируется как преступление, если только они совершены не по королевскому приказанию[105].

Столь значительная сила королевской власти была возможна лишь при наличии у короля достаточной материальной базы, военной опоры и административного персонала. Однако во всех этих сферах власгь лангобардского короля пересекалась с властью герцогов, и в этом пересечении и отчасти взаимном переплетении обеих властей и заключается уже отмеченное выше своеобразие политической структуры лангобардского государства. Уступка половины земельных владений, сделанная герцогами в пользу короля при избрании Аутари, заложила, правда, основы упомянутой материальной базы королевской власти однако далеко не во всех герцогствах эта уступка была проведена в жизнь в полной пере, а в некоторых (как Сполето и Беневент) она и вовсе не была осуществлена, и в основном раздел герцогских и королевских владений ограничился главным образом пределами северо-западной Италии. Поэтому короли, начиная с Аутари, стремились к увеличению своих личных владений путем завоевания, а во вновь завоеванных областях (в Пьяченце, Парне, Реджио, в городах Тусции и Лигурийского побережья) они либо совершенно не назначали герцогов, либо использовали всякое их восстание как повод для их смещения и назначения своих ставленников. Во всяком случае уже выделение половины герцогских земель дало в руки короля значительные территории из числа бывших частных владений герцогов, бывшего императорского земельного фонда и, наконец, обширные рекультивированные пространства. Завоевания еще более укрепили эту материальную базу королевской власти. Рука об руку с этим укреплением шло и стремление королей присвоить себе право назначения герцогов, которое отразилось и в статье эдикта Ротари, карающей смертной казнью "всякого, кто поднимет в войске мятеж против своего герцога или против того, кто назначен королем для командования войском" [106].

Однако наряду с такими герцогами, которые и в самом деле постепенно превращались в должностных лиц короля, существовали герцоги, объем власти которых приближался к королевской. Не говоря уже о фактически самостоятельных герцогах Сполето и Беневента, которые именовали себя соответствующим образом (summus dox gentis Langobardorum), и многие другие герцоги вовсе не были командирами королевских войск и судебно-политическими агентами короля, а обладали и сами целым рядом прав, присущих королевской власти: правом созывать военное ополчение в пределах своего герцогства (Heerbann) правда, по поручению короля, - высшей судебной и политической властью (но не законодательной), ограниченной лишь правом всякого свободного лангобарда апеллировать к королевскому суду. У герцогов, так же как и у королей, были свои дружины, и они (как и короли) делали земельные пожалования своим дружинникам и слугам; они взимали в свою пользу часть судебных штрафов, хотя в этом отношении их доходы уступали королевским, так как поступления в пользу короля как верховного судьи, политического властителя и высшего носителя мундиума были крайне многообразны (сюда входила значительная часть вергельдов и штрафов, выморочное наследство, или его доли, конфискованное имущество, рабы и рабыни, обращенные в рабство за какие-либо проступки, и пр.) [107]. Право чеканки монеты тоже принадлежало одному только королю [108], так же как и право объявления войны и заключения мира; его на деле некоторые герцоги - в особенности Сполетский и Беневентский (но и не только они) вели иногда и самостоятельную внешнюю политику: недаром папа Григорий I обращался к королю Агилульфу, чтобы тот приказал своим герцогам соблюдать условия перемирия.

То же пересечение королевских и герцогских прав можно наблюдать и в порядке функционирования административного аппарата короля. Главные представители этого аппарата - гастальды - выступают в двойной роли управителей королевских имений и судебно-политических агентов короля. Там, где королевские владения расположены были в пределах герцогств, гастальд был конкурирующей герцогом, но низшей судебной инстанцией. Эдикт Ротари, отражающий именно этот этап во взаимоотношении герцогов и гастальдов, - характерный для раннего периода истории лангобардского государства, - подчеркивает, что свободный лангобард (exercitalis) может жаловаться на несправедливость гастальда герцогу и на несправедливость герцога - гастальду; однако разбор жалобы на гастальда герцог производит сам, в то время как жалобу на герцога гастальд не имеет нрава разобрать самолично, а должен довести дело до сведения заинтересованного герцога или короля [109]. В ходе исторического процесса такие гастальды, в пределах герцогства все больше и больше отступали на задний план перед герцогами. Зато там, где герцоги совершенно отсутствовали (что имело место в более позднее время, когда короли стремились в некоторых областях совсем не назначать герцогов), гастальды, собственно, заняли постепенно место герцогов, и их власть стала распространяться на всю территорию бывших римских городских округов, которым в территориальном отношении) и соответствовали лангобардские герцогства. В самостоятельных герцогствах - Сполето и Беневент - гастальды являлись должностными лицами герцогов, а не короля. Компетенция герцогов, которые превратились в должностных лиц короля, очень близка к компетенции гастальдов. И герцогов этого типа, и гастальдов лангобардское законодательство часто обозначает одним и теми же термином - judices [110] - по одной из их основных функций - судебной. Гастальды были, однако, одновременно и управителями королевских имений. В какой мере их судебная власть пропитана частноправовыми представлениями, - вернее, неотделима от ее частнохозяйственной основы, - видно из того, что и герцог, и гастальд, и его помощник скульдахий (непосредственный управляющий отдельным королевским поместьем, наделенный судебной властью в сельской территории в отличие от гастальдов и герцогов, творящих суд в городах) несут личную ответственность перед потерпевшими или истцом в случае несправедливого решения тяжбы или нерадивого исполнения своих обязанностей, небрежного ведения дела [111]. За все это перечисленные должностные лица уплачивают штраф в пользу потерпевшей стороны. Должность гастальдов не пожизненна, их назначение и смещение зависит от короля. Король стремится всячески ограничить хозяйственную самостоятельность гастальда, задержать процесс его обогащения и пресечь возможные злоупотребления с его стороны, вызванные пристрастностью; с этой целью он запрещает гастальду, после того как тот вступил в управление королевскими имениями, принимать от кого бы то ни было дарения без подтверждения их особой королевской грамотой [112]. Остальные помощники гастальда - сотники (centenarii, locopsiti), объединяемые общим термином actores regis, составляли вместе с скульдахием низший административный персонал короля в отличие от высшего - герцогов и гастальдов. Однако и их жизнь защищена очень высоким вергельдом - в 800 солидов. Любопытно, что числовое выражение вергельда в эдикте Ротари дано именно применительно к королевским должностным лицам. Сумма вергельда скульдахия, во всяком случае, не ниже вергельда простого свободного, хотя скульдахий не принадлежит к числу высших должностных лиц короля. Эти последние в социальном отношении все больше и больше сливались с дружинниками - газиндами, складываясь в будущий господствующий класс. Герцоги давно потеряли былую связь с родовыми объединениями, находившимися под их властью, и превратились либо в самостоятельных политических властителей, либо в должностных лиц короля, входя в качестве составного элемента в формирующийся слой должностной знати.

Так, характер политической структуры лангобардского государства времен Ротари подтверждает вышеприведенные данные об успехах процесса социального расслоения лангобардского общества. Разложение родового быта и общинных распорядков; расслоение в среде свободных; мобилизация земельной собственности и рост отношений поземельной и личной зависимости; значительная роль промежуточных зависимых слоев населения (альдиев, либелляриев) и посаженных на землю рабов, а также тенденция к их слиянию в один класс; предпосылки образования господствующего класса из смешения остатков старой родовой знати с новой должностной путем возникновения патроната и земельных пожалований бенефициального типа: наконец, роль этой знати в политической структуре лангобардского государства, также постановка королевской и герцогской власти, - всё это, вместе взятое, свидетельствует о там, что общественный строй лангобардов времен Ротари находится на стадии эволюции от родоплеменного общества к классово-феодальному.