Обязалово

Глава 199

Как хорошо дома! Как у нас тут… хорошо! И все наши… такие хорошие! Даже Фанг выбитыми зубами улыбается. Даже Христодул — зыркнул, но поклонился… с душой. Уж я-то теперь в поклонах понимаю! «Его согнутая в глубоком поклоне спина выражала искреннюю душевную привязанность» — так это надо иметь навык видеть! Так я его уже имею! В смысле: навык. Или он меня? Но всё равно — приятно. Смотреть и видеть, видеть и понимать. Понимать душу и её любовь ко мне. Он, конечно, сволочь. Но… хорошо-то как!

Спокуха, Ванюха, прибери расслабуху, пока житуха не дала по уху.

Не мой случай. Я тут не дворянин и, точно — не князь. И хвастать мне… А зачем хвастать? Чем мой реал хуже?

— Ванька! Живой! А эт что?

— А это, Аким Янович, наши новые холопы. Прибарахлился я малость дорогой. Вот, три десятка семей подобрал.

— Итить…! Погодь. А поганый откуда? Ты чего, и орду побил?!

— Не. Повода не было. Для международного конфликта. Так только, одного полонянина прихватил. На вырост. Выращивать буду. Зовут — Алу, сын хана Боняка, ну, ты про него слышал. Правнук того самого Боняка, который Серый Волк, который с Тугар-ханом на Альте. (Никак не соберусь переодеть мальчишку. Он в своём половецком халате — как слива в шоколаде. А рядом с Чарджи… который «чёрный клобук» — как слива в чёрном шоколаде).

— А это что за уродище, которое на людях козу доит?! Экий… крокодил в шерсти.

У волчонка наступил обеденный час. И им с козой глубоко плевать на всех окружающих хомосапиенсов. Слюноотделение от присутствия высокопоставленных особ не изменятся.

— Зовут Курт. Щенок князь-волка. Стая отдала. Пригласили в логово, посмотрели-оценили. Моя кандидатура оказалась соответствующей их критериям, и меня кооптирована на должность волко-выкармливателя. У них там с кормами… беда случилась. Кстати, а как у нас с кормами?

Мда… Праздник кончился. Прямо в парилке, где я задал этот вопрос. Пошла проза жизни. Даже жалко. Но…

С нашим приходом с кормом в Пердуновке сразу стало напряжно. Как-то у попаданцев эта тема: «где бы жратвы взять» — слабо рассмотрена. Разве что: «я незаметно расстегнула юбку и откинулась на спинку трона».

А вот мне за последний месяц… только что не свихнулся.

Тащить по зимней дороге обоз в двести голодных, нищих ртов… — Так купи! — Ага. Хлеба. В марте. Когда на «Святой Руси» большинство крестьянских хозяйств дотягивает на своём хлебе только до Нового Года. А потом лебеда с толчёной корой. А в этот год… Из-за набегов поганых, из-за походов Изи, из-за «принуждения к миру» Магога…

Низовой хлеб в верховья не пришёл. Полреки разорено, другая половина — объедена беженцами. Палая лошадь — деликатес для всех присутствующих: хоть бульончику похлебать. Клей из костей не варили? Очень вкусная вещь. С хвойным отваром.

Был момент, когда я собрался уже и серёжки покойной тайной княгини отдать. За мешок овса. Обошлось, покойника выгодно продали. Ну что тут непонятного?! Берём свеже-умершего мужичка, бьём вопящую на хладном теле мужа-кормильца вдову по уху, чтобы не мешала…

Борзята говорил:

— Топить надо утопленников.

Расширяем область действия максимы до утверждения:

— Покойничков надо резать.

Тыкаем в покойника несколько раз ножиком. И перебрасываем через забор в крестьянский двор. Затем заходим с другой стороны, через ворота в селище, громко и нагло орём:

— Я тут, вашумать, боярский сын! Вы тут, вашумать, тати и душегубы! Дружина моя, вашумать, товсь! Сща казнить будем резать злыдней-убивальников! ВАШУМАТЬ!

Не прекращая орать и материться, расталкивая очумевших селян, дёргая и лязгая разного рода колюще-режущими предметами, топаем в запримеченный двор, заглядываем за амбар и, глядя на только что собственноручно продырявленное тело умершего прошедшей ночью бедняги, задаём риторический вопрос:

— Это что?

Теперь можно спокойно «покурить и оправиться», сесть на завалинку и подождать. Потому что Ивашко с Николаем в паре великолепно исполняют классику: злой-добрый следователь. Один — рычит, другой — уговаривает.

Аккомпанемент камерного оркестра имени Меня. Хотя мы не в камере, а пока ещё на воле. Чарджи работает роялистом. В смысле: на рояле. Рояль из одной струны: в нужные моменты тетива его лука издаёт долгий скорбный звук, к которому он отрешённо прислушивается. Ноготок скрипачом: скрипит. Точит свою секиру (ух, как противно!) и комментирует свои действия для Чимахая. «Железный дровосек», восприняв новые знания, тут же пытается их проверить. На ксилофоне. Фонит у него всё, что на глаза попадается. Правда палочки у него… острозаточенные.

А возле меня стоит Сухан в роли звукооператора. С самонаводящейся рогатиной в руках: как кто из аборигенов открывает рот — туда направляется и наконечник копья. Типа:

— Ну-ка, ну-ка. Повтори-ка. Недослышал-недопонял.

Что характерно — звучание очередного солиста сразу подымается на пару октав: из басовито-требовательного в фальцетно-просительное. А то и вовсе… звук пропадает.

Такой… бродячий джаз-бэнд.

Не-бременские музыканты. По-русски проще — банда.

Полчаса подготовки реквизита, два часа терпения сценического искусства и риторических навыков аборигенов… три мешка овса и старый тощий петух. Получить княжеского вирника в своё селение по доносу об обнаружении мёртвого тела на собственном дворе?… Или мы не русские люди, не договоримся?

Хотя причём здесь именно «русские»?

Просто для ощущения подобия в многообразии: вторая половина 19 века, викторианская Англия, всё чисто пуританское, законо-послушное и благо-намеренное. Английский классик:

Прямо по старинной еврейской мудрости: «Спасибо тебе, боже, что взял деньгами».

А из петуха мы сварили суп. Долго варили. Но Артёмия я накормил. Мужик… несколько плохо выздоравливает. Я уже говорил: всадников бьют по ногам. Вот только «Повести о настоящем человеке» мне здесь не надо! Мересьев, ползущий по зимнему лесу с раздробленными ногами… Артёмий, похоже, «настоящий». Тем более жалко мужика. Меня он… То тянется ко мне, то отшатывается. То — «убей меня, легче будет». То — «не тревожься, я тебя не выдам». А ещё ему очень любопытно, как это «княжна персиянская» в «боярского сына» превратилась. И почему он тогда на свадьбе так обманулся. И отчего люди мои, мужи добрые, тощего малолетку слушаются, и…

Короче: никак не может определиться. Эх, Артёмий, много чего ты в жизни повидал, но «эксперта по сложным системам» тебе не в жисть не опознать. Такое чудо-юдо тут на весь мир — одно, сравнивать не с чем. Кушай супчик пока горяченький.

Три мешка зерна на два ста человеческих глоток и три десятка лошадиных. Остальной скот кормить… Воруем. Как вспоминала Людмила Марковна Гурченко о своём военном детстве в Харькове:

Мы не дети — воруем не по-детски. Сено стогами. Часть стожков ещё осталась на покосах или снаружи селений. Крестьяне… некоторые сильно возражают. Были бы одни беженцы — побили. Но вид сабель действует… умиротворяще. Начинаются разговоры. Иногда платим.

Я селян понимаю: «С паршивой овцы хоть шерсти клок» — русская народная мудрость. А с паршивой, злой, голодной, оружной…? Оплачиваем украденное и, часто, уже съеденное. По своим ценам. До резни дело ни разу не дошло, но у Николая несколько раз язык бывал на плече, а у Ивашки ссадины на костяшках пальцев не проходят.

Хорошо, что у меня все бритые-стриженные. Как велю бабам платки снять — аборигены крестятся и разбегаются. Такую толпу безбородых мужиков и лысых женщин однозначно воспринимают как какую-то чертовщину. Даже спрашивали:

— Колдун, что ли идёт — мертвяков с жальника поднял?

А что? — Хорошая профессия. Всегда нужная. На Руси столько народу померло. Не по своей воле, не по душевной готовности. Толковых, работящих… Их бы поднять…

Некромант — идеал каждого серьёзного доктора. Некромантия — святое дело. Самый известный из некромантов — Иисус Христос со своим бедным пованивающим Лазарем.

Видок у всех у нас… нездоровый. Как у покойников. Но правильнее наоборот: я людей на погост не пустил. Не некромант я, к сожалению. Я — витофил. «Сам не — ам, и другому — не дам». Здесь «не ам» следует понимать в трактовке от Рабиновича: «Не дождётесь!».

Если бы не я со своим недодавленным гумнонизмом — они бы все перемёрли. Или это не гумнонизм, а «жаба»? Вона сколько холопов поднабрал! Богачество! Про «жабу» как-то спокойнее думается. Как-то… правильнее?

Из моих открытий в этом исходе… Я здесь уже год, но есть куча вещей, которых я не видел. А и видел, да не уразумел. Включая повседневные и фундаментальные.

Есть понятие: «женский труд». Не в смысле «эксплуатация женского и детского труда», а в смысле технологических операций, которые исполняют исключительно женщины.

В «Святой Руси» гендерное разделение труда — дело святое. Иногда настолько «святое», что мужчинам, а особенно — чужим, его стараются не показывать. Как-то… неприлично. Бабам — показывать, мужикам — смотреть. Любопытствовать, интересоваться, нос совать… Как в женский туалет подглядывать — ничего нового не увидишь, но… непристойно.

Здесь, на походе, деваться бабам некуда. И я увидел… Не в смысле туалета… Хотя они очень смущались… Но просто послать меня… Персонажа уровня Домны здесь нет. А после санобработки у них вообще… границы допустимого несколько поплыли.

Так вот, люди зерно не едят.

Мысль офигительно новая. Всего-то лет тысяч десять. А вот что из этого вытекает… Человечество тысячелетиями превращало зерно в два полуфабриката для приготовления нормальной еды: крупу и муку. И изобрело для этого аж три приспособления — за десять тысяч лет! Зернотёрка, ступа, мельница.

Зернотёрку можно и в 21 веке увидеть, в Африке, например. Тамошние хомосапиенки находят достаточно большой камень твёрдой породы с выемкой на верхней поверхности, насыпают в выемку зерно и катают по этой выемке другой камень, цилиндрической или шаровидной формы.

Если второй камень маленький, можно ухватить в руку, он работает курантом — растирает зёрнышки по стенкам углубления нижнего камня, либо пестиком — зёрна разбивают.

От куранта произошёл верхний жёрнов, что породило все мукомольные мельницы. От пестика… Да это не тот пестик, который с тычинками!

Зачем бабе-яге ступа? — Нет, я понимаю: для полётов. А в мирное время?

А в мирное — она там толчёт. Обращаю внимание: не «воду в ступе», а зерно. И получает крупу разных сортов. Из которой варит кашу. «Щи да каша — пища наша» — настоятельно рекомендованная древнерусская диета. Кстати, помогает и в 21 веке. Ступа и пест в «Святой Руси» — чисто женские инструменты. Поэтому бабец-ягец в русских сказках такой мерзкий: мужик, а ведёт себя как баба — пестом машет. Извращенец.

Всем известно, что идеал русской женщины, судя по Некрасову, такая… угрюмая жадюга:

А когда ей «лясы точить»? Каждый день нормальной семье из десятка едоков нужно натолочь крупы.

Ставим эту дуру, я имею в виду: колоду дубовую, вертикально посреди поварни, насыпаем горсточку зерна, и… колотим. Пестом. Дубина в полпуда весом. Руки поднять — опустить. Толчём. Можно дубину не на вытянутые руки вскидывать. Тогда надо сильнее бить самой. Или дубину выбрать потяжелее, пудовую. Можно бить с подкручиванием в нижнем положении: нижний конец песта работает при этом как тот же курант — растирает разбитое зерно. Хорошо, если нижняя часть ступы не деревянная, а каменная или железная чашка, хорошо, если подошва и самого песта обита железом.

Не зря в классификации древнерусского оружия есть отдельный вид: «боевой пест».

При таком ежедневном финтесе в доме вырастают… воительницы-предводительницы. C несколько «мебельными» формами:

Помечтали? Про грудь табуреткой? А теперь выскребаем горсточку того, что мы там на… намололи? Намолотили? — Натолкли! Высыпаем в миску. Засыпаем в ступу новую горстку зерна и мечтаем дальше.

Спина как, не отваливается? Руки ещё поднимаются? Переходим к следующей процедуре: толчёное… вот это самое — высыпаем в сито. И осторожными круговыми движениями, как золотоискатель промывает породу… Называют «обрушение зерна». Отсюда «крупорушка».

«Обрушенное зерно» либо используется целиком (гречка, пшено, рис, перловка из ячменя, овсянка), либо расплющивается (овсяные, кукурузные хлопья), либо дробится до получения крупы определённых размеров (из пшеницы — манная и пшеничная крупы, из ячменя — ячневая крупа, из кукурузы — кукурузная крупа).

В «Святой Руси» нет кукурузы. А всё остальное зависит от хозяйки. Как ударила, как подкрутила, как просеяла. Ну, и конечно, а что вообще выросло.

«Обрушение» в «Святой Руси» — сугубо женский интимный процесс. Вот только здесь, в походе, когда мои холопки прямо в санях начали толочь овёс, я это увидел. Так-то мне… я же с другой стороны прилавка! Люблю овсянку. А как это делается… Все эти танцы с шестом… Виноват — с пестом.

Нужна национальная программа: «Избавим баб от дур!». В смысле: в руках. Они, конечно, будут уже не настолько… конеостанавливающими. И пожарогулящими. Но — потерпят. Потому что двадцатитрёхлетняя, начавшая стареть (как здесь считают), туземная красавица с полупудовым «ослопом» в руках… как-то неправильно.

Как «избавлять» — известно. По учебнику.

Ещё со времён киммерийцев и скифов в здешних поселениях находят каменные жернова. И нижний, неподвижный — «лежняк», и верхний — «бегун». Этими каменюками зерно перетирают в муку. Из которой пекут хлеб.

Отношение к хлебу, к хлебопёкам во всём мире — особенное.

На Руси, вплоть до 20 века, почти всё сельское население, то есть почти всё вообще население империи, пекло хлеб дома. Рецидив случился во время Великой Отечественной, когда на оккупированных территориях и в партизанских краях централизованная выпечка хлеба прекратилась. Народ немедленно вспомнил свой исторический опыт. «Вспомнивших» ценили и в бой не посылали.

«Ценили» — всегда. В Древнем Риме, например, раба, умевшего печь хлеб, продавали за 100 тысяч сестерций, в то время как за гладиатора платили лишь 10–12 тысяч. «Ломать — не строить, душа — не болит». В смысле: не болит за гладиатора.

Марк Вергилий Эврисак, сын греческих иммигрантов, потомственных мельников и пекарей, в конце I в. до н. э. поставил себе в Риме у Эсквилинских ворот огромный памятник, настоящую трёхъярусную башню. На барельефах изображено приготовление хлеба на разных стадиях: ослы работают на двух мельницах, работники у стола просеевают муку, хозяин берет пробу муки. Машину для вымешивания теста вращает осел; погонщик следит — хорошо ли тесто вымешано. На двух больших столах тесто раскатывают и формуют; у каждого занято по четыре работника. К одному столу подошёл хозяин и даёт указания пекарям; все обернулись к нему и внимательно слушают. Около хлебной печи стоит рабочий и сажает хлебы. И, наконец: в высоких доверху наполненных плетёнках несут хлеб к весам; его взвешивают и принимают эдилы.

Просто для справки: до Генри Форда и его конвейера — две тысячи лет.

До этого римляне выпекали хлеб дома, а Эврисак запустил выпечку хлеба на продажу в товарных объёмах. Это оказалось настолько значительным событием для Рима, что Плиний-старший уделил Эврисаку несколько страниц в своих трудах.

У Эврисака мельничные жернова вращали рабы, ослы или лошади. Русская баба — не Эврисак. Она… по стародавней частушке:

Сорокалетняя, полуслепая от темноты в доме и сажи в воздухе, бабушка, с сорванной спиной и суставами пальцев, разбитыми артритом от стирки в холодной воде и непрерывной сырости — главная помощница: перебирает зерно, отделяя чёрные «угольки» спорыньи. Старшая дочка, гордая родительским доверием, осторожно покачивает решето: просеивает уже готовую муку.

А хозяйка работаем мельником… На ручной мельнице! Из скандинавских саг известно, что работа эта считалась особо тяжёлой и на неё ставили рабов. У русской крестьянки… вполне по «Вокзалу для двоих» — «сама, сама…». Факеншит! Ну нельзя же так над людьми издеваться! Даже если они — наши предки! Есть же водяные мельницы! Их же в России тысячи! — Точно. Тысячи. Но — потом.

Водяные мельницы описаны ещё Ветрувием во 2 веке от Рождества Христова. В 6 веке основатель ордена Бенедиктинцев святой преподобный Бенедикт Нурсийский предписывал каждому монастырю обзавестись водяной мельницей. В Англии при Вильгельме Завоевателе по «Книге страшного суда» 6000 водяных мельниц на миллион с четверью населения.

Ещё бывают ветряные мельницы. Их тут тоже нет.

Пресловутые семиты-шумеры ещё в 18 веке до РХ заставили царя Хаммурапи законодательно регулировать этот вид бизнеса. Понятно: инородцы-иноверцы-мутанты. Но 9 веке персы, постоянные торговые партнёры «Святой Руси», ставят ветряки с вертикальной осью. Что, этого никто не видел?!

Первая ветряная мельница с горизонтальной осью заработает во Фландрии через 20 лет — с 1180 года. А распространение по Европе получит только с 14 века.

Первые экземпляры водяных вот в этом, в 12 в., начинают работать в западных княжествах. Построенные, похоже, пленными поляками и мадьярами. Потом придёт «Погибель земли Русской», и на пару столетий навык будет утрачен. Как погибли целиком и некоторые другие отрасли экономики.

Будет восстановление: с 16 века описи поместий указывают огромное количество водяных мельниц в Центральной и Северной Руси. Даже маленькие речки обзаведутся каскадами плотин не хуже «Волжской лестницы». Но — потом.

Пока — мельницы только ручные.

Жернова одной такой меленки тащат мои беженцы. Два каменных «бублика» вишнёвого цвета.

Я углядел, сунулся посмотреть — баба в крик. Грудью закрывает, орёт «не дам!». Будто они бриллиантовые. Уговоров не слушает. Позвал Ивашку…

Мда… Удар по туземному уху у русских гридней доведён до автоматизма — баллистическая траектория соблюдается полностью вне зависимости от гендерной принадлежности летающего объекта.

Вишнёвый цвет камушков от примеси железа. Но вот структура… Обычно на жернова идут камни плотных пород: базальты, граниты. Такие материалы тяжело обрабатывать, нужны мастера с навыком и инструментом. На «Святой Руси» чётко различают две специальности: каменщики и камнесеки. Первые — камни складывают. В стены церквей и крепостей, в мостовые, как замощён плитами княжий двор в Боголюбово. На строительство идёт мягкий камень — варианты известняков.

«Москва белокаменная» — потому что в Залесье использование белого камня стало фирменным стилем вот с этого, с 12 в. А в 19 в. Герцен будет описывать конфликт между его отцом и Московским Патриархатом из-за схожего белого камня: церковники ломали камень в поместье, попортили поля, но платить отказались.

Кроме нужд строительно-отделочных, камнесеки высекают камни и для других целей. Жернова домашних меленок — едва ли не самое главное. Гранитным валунам придавать нужную форму без инструмента с алмазной абразивной кромкой… А вот здесь, передо мной — плотно сцементированные остроугольные песчинки. Такие образовываются при мощном взрыве.

Вот только не надо сразу поминать пришельцев с Альдебарана! Хотя «ноги растут» из космоса: такие породы характерны для больших метеоритных кратеров — астроблем и называются зювиты.

В Ильинецком районе Винницкой области, на речке Сибок, притоке реки Соб, впадающей в Южный Буг, известен древний карьер по добыче камня для изготовления жерновов к ротационным мельницам. Крупномасштабную разработку Ильнецкого карьера начали ещё в III в. нашей эры до-славянские племена. А сам кратер образовался 430 млн. лет назад в результате падения крупного метеорита. Физические свойства зювита, лёгкость в обработке и то, что при помоле зерна он не «засаливается», делали его наиболее удобным материалом для производства жерновов.

Сейчас, в 12 в., территория Поросья. Вот оттуда «вишнёвые камушки» и попали на Черниговщину. А теперь, с моей помощью, и на Смоленщину попадут. И это ещё не самая «дальняя дорога». Жернова ценятся дорого, и уже в 21 веке такой камушек найдут в степях Призайсанья, на берегу озера Аркаул. В армии Батыя было много выходцев с Алтая — кто-то и притащил в родное становище свою добычу: мельничные жернова для любимой женушки.

Ручная мельница — женская принадлежность. Как часть нашего национального менталитета «баба с меленкой» останется надолго. Есть на Волге городок Мышкин. В нём — восстановленная мукомольня. Там, помимо основной, промышленной мельницы с паровым приводом, есть и маленькие ручные мельницы. Маленькие, с метрового, примерно, диаметра жерновами. Во второй половине 19 века дамы из местного «высшего общества» любили вечерком собраться на мукомольне и, обсуждая последние новости, покрутить ручки этих жерновов. Сам пробовал — идёт легко, вполне по силам ручкам кисейной барышни. Правда — пустая. А с зерном… Ну, наверное на Волге барышни были не «сильно кисейные».

В помоле зерна есть какая-то странность. Не только русская, но и всего человечества. Все стадии процесса производства хлеба многообразно отражены в фольклорах разных народов. «Что посеешь, то и пожнёшь», «с хлебом стол — престол»… Великое множество сказок, песен, поговорок… По каждой операции от сева до каравая на столе.

Кроме — помола.

В русском языке странное созвучие между неприятным ощущением — «мука» и продуктом — «мука». Необходимое, полезное крестьянское дело и: «Мели Емеля — твоя неделя», «Пустая мельница и без ветру мелет»… В 66 книгах Ветхого Завета мельничный жёрнов вспоминается 4 раза: как имущество, как оружие… И не разу по своему прямому назначению.

Какое-то странное негативное молчание. Стыдливое? Испуганное? Разрушение зерна — святотатство? Чертовщина? Мельников и мельницы часто связывают с нечистой силой — хоть Гоголя вспоминай.

А вот «Джон — Ячменное Зерно»:

Прямо какой-то… Хичкок.

Другая… чертовщина — мельница «сампо» в Калевале. Когда она мелет — из неё чудеса валятся. Тоже ручная, женская. Отделка — соответствующая. Цена ей — родная дочь владетельницы:

Сделать крышку «из крупиночки ячменной»… не, не потяну. А вот как бы поставить водяную мельницу в нашей местности, где перепад воды между меженем и половодьем 6-8-10 метров? В равнинной местности, где всякая плотина затопит сенокосы на большой площади… Заморочка уровня «молока коровы ялой». Надо думать.

Глава 200

Думать по прибытию стало некогда — надо было общаться.

«Когда знаешь — „как“, умеешь, но не можешь сам — ты тренер.

Когда знаешь — „как“, не умеешь, но можешь научить — ты профессор.

Когда не знаешь — „как“, не умеешь, не можешь научить, но можешь наказать когда эти суки сделают не так — ты президент».

Жванецкий, как обычно, прав. Но, как сказал программер Кардиган о законах Мерфи:

— Мерфи был большим оптимистом!

Так вот, Жванецкий — тоже очень большой оптимист.

Ребята! «Думатели» и «делатели» — не ходите в попандопулы! Виноват — в попаданцы. Потому что вам просто не дадут времени, чтобы хоть что-то думать и делать! Не исторического времени — вашего личного!

Вы будете слушать. Вы всё время будете слушать. Всё ваше время будет уходить, на то, чтобы слушать. Причём 90 % времени — слушать белибердень. Всевозможные «эта… ну» и их аналоги.

Но вы должны непрерывно слушать и проявлять. Проявлять внимание, заинтересованность, сочувствие и одобрение. Вы не можете просто выключиться, вы не можете автоматически кивать. Потому что такое отстранение ловится, и от этого обижаются. «Затаив смертельную обиду», «с камнем за пазухой»… Оно вам надо? И постоянно держите заинтересованно-доброжелательно-покровительственно-умное выражение на лице. Подстраивая дозы этой смеси под конкретного собеседника.

Причём чистого общения «фейс-ту-фейс» практически не бывает. Даже диалог идёт «на публику», постоянно кто-то рядом. И если ты выглядишь очень доброжелательным при разговоре с одним, то и другой хочет такого же. Он этого не скажет. Даже самому себе. Он этого не понимает. Но чувствует всей своей душой.

Имущественная зависть — мелочь по сравнению с завистью душевной.

«Народная любовь»… в ней можно захлебнуться насмерть. Хорошо, что я не пью. В смысле: не сильно. Но можно умереть от заворота кишок. И дело не только в том, что Домна вкусно готовит. Пироги медовые… после месяца полуголодного марша… а остановиться… и сам не могу, и её обидеть…

К «всенародной любви» добавляется такая же «всенародная ревность». Они постоянно хотят меня порвать на тысячу маленьких «зверят лютеньких»! Как те бандерлоги — старого Балу. Кусочек для себя лично. Кусочек не тела — души, внимания, заботы. И тела, кстати, тоже. Трифена… Хорошо хоть — не все.

Филька целый час, с выражениями, с театральной мимикой и попытками демонстрации наглядных пособий, судорожно подбирая слова и размахивая руками, рассказывает о том, как у него два дня телилась корова. Не столько о корове, сколько о своих переживаниях. О груднице своей бабы, крапивницы старшего сына, лихоманке старшей дочки, соплях младших…

— А тута она телится… а послать-то некого… а тута надо сено с покоса везть… а она-то му да му… и никак стал быть не лезет… а крыша-то на хлеву-то… слышь-ка… того! Провалилась! в аккурат над ею! вот те хрест святой! прям в аккурат!.. а я тут… а ети все… вот же ж беда нежданно-негаданно… Только милостью! Только божьей!.. Кабы не божий промысел! Кабы не Христос-бог сам… с серафимами и херувимами!.. придавило бы телку нахрен — вот как бог свят!

Я киваю, делаю заинтересованное лицо, ахаю и охаю, синфазно к выражаемым эмоциям. Вот только не крещусь через слово. Нет у меня такого навыка, попаданец я атеистический. Хотя и, по канону, прав: «Не поминай имя господа всуе».

Филька улавливает мою нетипичную сдержанность в части «крёстного знамения», начинает волноваться и, наконец-то, выдаёт суть:

— А я, стал быть, и прошу: дай, грю, пустое подворье. А то у меня крыша в хлеву похилилась. Мало, грю, корову не задавила. А он, слышь-ка, ну, грит, пшёл нахрен, надоел. Да где ж такое видано! Чтобы хлоп уродский однорукий такое вольному смерду говорил! Дык за таки слова — и юшку пустить! Рыло нахрен на сторону своротить…! А я, слышь-ка, я — сдержался! Вот те хрест! Я ж того, вежество-то, ну, знаю. Господу, стал быть, помолился, ярость-то свою поутишил. Не, слышь-ка, думаю себе: не дело бояричево майно портить. Вот боярич придёт — тогда, стал быть… вот.

«Хлоп уродский однорукий», очевидно, Потаня. Уезжая, я оставил двух старост: в Старой Пердуновке — Фильку, в Новой — Потаню.

У Потани людей много больше. Фильке — завидно. А тут ещё и крыша провалилась.

Филька — хитрец деревенский. Хоть издалека, но до дела договорился. А Потаня молчит. И берёт чашу с бражкой правой рукой. А по его, мельком брошенному в мою сторону взгляду, я понимаю невысказанный вопрос:

— А ты, боярич, заметил, что у меня правая рука уже держит? А коли заметил, так чего не порадовался за меня? Или я тебе не интересен? Радость моя, труды мои ежедневные, боли-мучения… тебе как?

Восхищаюсь, удивляюсь, сочувствую:

— А выше поднять? А повернуть?.. Да, пока так будет больно, не всё сразу… А я ж тебе говорил — должно получиться… Да чего меня благодарить — Пресвятую Богородицу благодари. Это она заступница.

Разбираю спор между Филькой и Потаней. Решение простое: Фильке дать новое подворье. Старую Пердуновку в качестве административной единицы упразднить, всё напрямую подчинить Потане. Филька радуется: «его взяла», корова в целом хлеву стоять будет. Потом понимает, что теперь Потаня его так нагрузит… Но уже хода назад нет.

Так — час за часом. «Говоруны»… тяжело. А «молчуны»?

— Домна, как живёшь-поживаешь? Подобру ли, поздорову ли?

— Спаси тя бог, боярич, помаленьку.

Не будет Домна за общим столом о своих заботах говорить.

Уже глубокой ночью, когда народ как-то расползся, поймал Домну в поварне.

На общий вопрос:

— Как живёшь?

Получаем в ответ слёзы.

Тихие такие. Без крика, без воплей. Просто потекли. Господи! Да что ж случилось?!

— Мой-то… к другой ушёл… молодую себе нашёл!

И — бух на колени. Мне в ноги.

— Ваня! Миленький! Помоги! Не могу без него, изменщика проклятого!

Мда…

Дополню царя Соломона: «… и обратно».

Коллеги и коллегши, попандопулы всех времён и народов! Кто-нибудь умеет решать такие задачи? Быстро, эффективно, технологично… Ударом цвайхандера в голову? — Да я согласен! В какую?! В мою лысую?!!

Видеть Домну в таком состоянии… Меня это зрелище вгоняет в тоску. А тоскующий попаданец…

Кто-нибудь прикидывал последствия деятельности попадуна-мизантропа? — «Уныние — смертный грех». Таки — «да».

Только безудержный, щенячий оптимизм! Непрерывно делай вид, что тебе радостно. «Ура!», «Всем будет хорошо!», «У нас всё получится!»… Иначе это болото — человечество — вообще… только сероводород выделяет.

Более примитивный факт: другую повариху такого класса я просто не найду. За время трёх (уже трёх!) своих путешествий по «Святой Руси» я вполне понял: дерьмо. Большая часть того, что подают на стол в дороге… Ребята, я не привередлив, я могу сожрать даже жареные гвозди. Но и отличить хорошее от плохого…

А сейчас она опечалена. И как эта печаль даст отдачу по желудкам моих людей… Какие проявятся язвы желудков, панкреатиты, диабеты, просто — аппендициты. Всё это здесь — смертельно.

Ванька-прогрессор… Какой может быть прогресс, если у обученных, организованных тобой людей — поджелудочная железа сама себя переваривает?!

— Иване, а может ты на меня заклятие наложишь? Как на свою девку, на Трифену?

— ?!!! Домнушка, это же для отвращения мужчин, а не для приворота!

— И вот! И пусть ни один! И чтоб он знал! Что я через него… что насовсем…

И снова плачет. «Торжествующий хакасец», «сводный гренадерский»… всхлипывает и заливается слезами.

Я на восемь с половиной веков старше этой женщины. Умнее, образованнее, продвинутее… И столь же беспомощен. Я — боярский сын, они — мои холопы. Могу приказать. Они будут жить под одной крышей, спать в одной постели. Могу указать необходимое минимальное количество соитий в неделю и их продолжительность, придумать технологию контроля исполнения и установить наказания за нарушения…

Попаданцы иногда описывают свои любовные приключения и переживания, возникающие при этом проблемы и способы их решения. Для них, для попадунов. И почти никто не пишет о любовных переживаниях своих людей. О необходимости находить выход вот из таких коллизий. Иначе они разорвут твою команду. И тогда… «полярный лис» всему прогрессу.

Жванецкий хорошо сказал про президента: «Наказать, когда эти суки…». Но вот: повариха взгрустнула и не доглядела, ложкомойка — закрутилась и не домыла… И как ты будешь наказывать поносящего? Ему же даже «ума в задницу» не вложишь! Всё выливается.

В дополнение — чёткое ощущение собственного аутизма. Я не понимаю полностью этих людей. Нужно с младенчества «впитать с молоком матери» их ценности, их тезаурусы… Какие сказки она слышала в детстве, какие песни пела ей мать? Какое детское воспоминание, образ, персонаж нужно напомнить, чтобы успокоить, чтобы «оптимизировать» — внушить оптимизм. Золушку? С доброй феей, хрустальными башмачками, а главное — с грядущим неизбежным принцем? — Здесь таких сказок ещё нет.

— Ладно, Домнушка, не плачь. А может ты себе другого найдёшь? Получше? А?

А что ещё посоветовать?

— Да не… да как же… Ваня! Ты только не казни его! Ты, когда нас женил, ты говорил… Ваня! Не надо! Пусть живёт. Гад ползучий… Я ж к нему… а он… к этой мокрохвостке… Чего ж мне делать-то, Ваня? Народ-то истинно говорит: насильно мил не будешь. Мила…

— Чего делать, чего делать… Взрослая женщина, умница, мастерица, красавица! А лепечешь как девка нецелованная! Быть счастливой! Не взирая ни на что, не обращая внимание на, и имея… ввиду всех! Домна, ты сама как есть — золото. На кой тебе эта лепёшка навозная вдоль бока? Да я тебя столько хочешь мужиков на выбор притащу! Из стольного города, из Смоленска. Копаться в них будешь — как курица в сору! Ножкой отбрасывать.

Ну вот, когда расквохтался, когда курицу изобразил — она хоть улыбнулась. Плакать перестала. Успокоилась, на меня платком махнула.

— Иди уж, поздно уже.

Собратья попандопулы! Кому из вас приходилось работать шутом? Не перед королями-императорами, а перед собственной холопкой? Скоморошничать и фиглярничать, чтобы ваша рабыня не плакала? Или это я один такой придурок, которому женщину просто жалко?

А насчёт мужиков — правда: надо будет бобылей в Смоленске набрать — демографическая ситуация у меня в вотчине… не выправляется. Беженцы её ещё усугубили: баб да девок у них больше.

Попадизм — это биквадратный маразм. Потому что, кроме технологии с экономикой, непрерывно по голове стучит психология с политикой. А маразм — потому что всё не так! Неправильно, по средневековому всё! А мне — разбираться, мозги корячить. Вместо «изобрести паровоз» — изобретаю аутотренинг для брошенной молодым мужем женщины. И вот за этим надо было вляпываться в 12 век? — А в какой?

Кстати, они же венчанные! Просто привести мужиков — «на, выбирай» — не получится. А развод… снова попа, денег платить… Цыкнуть на этого Хохряковича? Типа: «стерпится — слюбится»? Или там: «жена — не рукавица, с белой ручки не смахнёшь и за пояс не заткнёшь»? Может, его просто побить? — Она плакать будет… Таких заморочек, как у Фильки и Домны — через одного. Хорошо хоть Трифена… Соскучился я. По дому.

На другой день завёз Артёмия к Маре. Та тоже ко мне с делами, с наездами… Но — после. Умная баба: когда я ей ноги мечника показал только шипанула:

— Пшшшёл с отседова, не мешшшай.

Если у Артёмия газовая гангрена начнётся… лучше бы я его в Новгород-Северском прирезал.

Теперь Рябиновка, владетель наш, родный батюшка Аким Янович. Чем-то он меня порадует?

Что там говорил Вольтер о целибате? — Всех правителей надо кастрировать. Уточню Вольтера: и владетелей — тоже.

Ещё в начале ноября Аким с Яковом перебрались из столь достопамятных мне сеней возле «гаечного недостроя» в тёплую избу. Недалеко — через дверь. Я туда и сунулся. Сидит задумчивый лаоконист Яков на лавке и тачает сапоги свои. Мрачный какой-то. Он и так-то… А тут и вовсе… «тачальник-молчальник».

Чтобы все понимали: сапожник — это специальность. А ремонт сапог — регламентное занятие каждого мужчины. Ну, кроме тех, за которых этот ремонт делают слуги. Занятие чуть реже, чем в бане помыться — каждые две-три недели. «Сапог каши просит» в «Святой Руси» — не признак нищеты, а норма жизни. Причина простая — сырость. Нитки сгнивают. Хоть воском их промазывай, хоть в масле вываривай. Отчасти из-за этого на Руси такая любовь к лаптям.

Мне по молодости пришлось малость посапожничать. Был период, когда у жены туфельки просто «горели», каблуки стаями летали. Инструмент кое-какой довелось собрать: ножик сапожный, лапку, дратву… Если кто не знает: дратва — это не морда после драки, это нитка такая. Как-то коллеги-попаданцы насчёт сапожного ремесла… Босые, наверно, ходят.

По моим прикидкам, в избах с «белыми» печками, сапоги живут в разы дольше. Суше и теплее в доме. Во какой побочный обувной эффект от моей кирпичной деятельности!

— Здрав будь, Яков! А Аким где?

Посмотрел, помолчал, поднёс ко рту сапог. Типа: нитку перекусить. Говорить не хочет: не видишь что ли — рот занят. Мотнул головой в сторону следующей двери. Лаоконист! Слово ему сказать — труд великий.

Уже в сенях услышал за спиной глубокий, тяжкий вздох. Чего-то мужику нехорошо. На душе нехорошо.

Додумать не успел — ввалился в следующую избу. За столом Аким орехи колет, ядрышки в миску складывает. Рядом Ивица сидит, вышивает чего-то. Видать, в усадьбе возобновился запас рушничков.

Я, конечно, рад, но… что-то в доме не так. Как-то… неправильно.

— Здрав будь, Аким Янович.

— О, и Ванюша припожаловал. Давненько тебя ждём-поджидаем. Проходи-присаживайся. Узвару клюквенного не желаешь? Али покрепче чего?

Дед головой — мах, Ивица шитьё отложила и из избы — фыр-р…

Факеншит на мою лысую голову! Понял, что неправильно! Здесь живёт баба. То есть, я понимаю: здесь опочивальня Рябиновского владетеля Акима Яновича Рябины — вон его вещи лежат. Но повсюду чувствуется женская рука.

Какое огромное количество выдумок было сказано про «руку Москвы» или, там, «руки ЦРУ с госдепом». И так мало про «женскую руку». А она — везде. И дело не в чистоте — дело в мелочах, которые придают помещению уют.

Дать определение уюту… не рискну. Но разница сразу чувствуется. Жена так и говорила:

— У тебя вечно как в шофёрском общежитии!

Вот здесь стол накрыт белой скатертью. Я бы так не сделал: стол он и есть стол. Поверхность для размещения мисок. А тряпку эту заляпают, потом стирать её…

Карточная народная мудрость: «два главных врага преферанса — скатерть и женщина». Карт игральных здесь вообще нет — сначала надо книгопечатание спрогрессировать. А вот «враги» уже есть. Скатерть вижу, а…

— Аким Янович, ты, никак, подженился?

— Ты…! Я…! А тебе-то что?! Она на моём дворе живёт, мой хлеб жуёт! Я в Рябиновке господин! Хоть бы и твоя роба…

«Наезжалово» к концу произнесения несколько… «ослабелово». Дед, явно, встревожен и неуверен. Оттого и бородёнку свою чуть не до горизонта задирает.

«Моя роба»? Ну не Любава же!

— Так ты с Ивицей сошёлся?!

— И чего?! Я тут хозяин! Кого хочу — того и… приглашаю.

Хреново. Судя по форме окончания предложения, у деда не только «отношения», но и «чуйвства». А она чужая венчанная жена. И законный муж у неё — дебил-молотобоец.

— А ты не боись, не боись! Я и об дурне твоём подумал — бабёнку ему яловую из «паучих» подогнал. Твой-то Меньшак на ей трудился-трудился, а без толку. Придурку твоему всё едино. А? Что скажешь, Иване?

Видать крепко молодайка старика зацепила — вон как жалобно спрашивает.

— Может, Ваня, хоть третий сын нормальный будет. А то — что ты, что Плаксень… Кабы смешать бы вас да пополам поделить…

— Ты мёд с дёгтем смешивать не пробовал? А потом пополам делить… Ладно, пойду я, кузню гляну. Ольбег-то где?

Вот и поговорили. Я дорогой пытался продумать беседу. Как бы с дедом о походе моём потолковать, порассказывать не рассказывая. Подробностей кое-каких хотел вызнать. С нашими действиями на будущее определиться. А тут… «лямур» и… и факеншит.

В сенях Ивица попалась. Бежит-торопится. Аж запыхалась с кувшином в обнимку.

Дрючок мой неразлучный — торцом к горлу, под платок, в подбородок. Саму к стенке прижал, разглядываю.

Она вся вытянулась, чуть не на цыпочки встала, шевельнуться боится, только глазом косит. Бусы на ней хорошие: в три нитки, из лазурита. Раньше не было. Безрукавочка тёплая, бархатом крытая. Ткань хоть и старая, а неношеная. Может, ещё из боевых трофеев деда. Не по чину холопку так одевать. Дед наложницу балует. Я Трифене таких подарков не делаю.

— Как тебе с ним?

Опа! Опять не то спросил. У девки глаза на лоб полезли. И то правда: нашёл об чём подстилку спрашивать — об её чувствах. Гумнонизм хренов, равноправность с общечеловекнутостью…

— Он… добрый. И — не тяжёлый.

Понятно. После дебила Фофани…

— Ты с ним осторожнее. Владетель — человек немолодой. Не заезди.

— Ой, да што ты такое говоришь! Да как же сором-то такой…!

— Цыц. Ты девка молодая, горячая. А у него здоровье не очень. Утомишь деда — вдруг у него с сердцем чего… И руки его побереги — он их за меня сжёг. За всякое твоё упущение… Прозвище моё не забыла?

— З-зверь. Л-лютый.

— Молодец. Помни. И вот ещё. Нарядами да прикрасами не хвастай. Злых языков много — не дразни. И избави тебя боже становиться между мной и дедом! Цыц. Твоих слов мне не надобно — делами покажешь. Ты высоко взлетела — в боярскую постель забралась. Падать глубоко будет. Яков на тебя косится? Вон кувшин тянешь — предложи Акиму верного слугу за стол позвать. Тому же обидно: столько лет они с Акимом душа в душу. А теперь старого друга — за две двери в одиночку.

Улыбнулся испуганной девчонке, по попке хлопнул, побежала. Вот ещё мне забота. Да не одна — Ольбег тоже ревнив. Если они опять с Акимом… я их мирить не буду!

Мда… А куда я денусь?

Ещё одна забота налетела на меня на крыльце. С визгом и воплем. Потом, вспомнив вежество и отошедши на пару шагов, поклонилась в пояс и спросила дрожащим голоском:

— Поздорову ли дошли? Ясен свет боярский сын Иван Рябина…

Любава. А ведь я тебя вспоминал. Не когда от поганых бегал, и не когда, скрепя зубами, выволакивал голодный бежецкий обоз по льду разорённой реки. А в тот момент, когда лежавший после очередной дозы козьего молока у меня на груди маленький князь-волк вдруг открыл глаза. Первый раз в жизни.

И этот, мутный ещё, не сфокусированный, бессмысленный взгляд вдруг начал твердеть, наполняться вниманием, смыслом, любопытством и… любовью. Радостью от вида меня! Я ж этого ничем не заслужил! Просто оказался в этом месте в это время. Не в моё время — в ваше!

Подарок судьбы. Меня радует, когда мне радуются. И печалит: сколь же много таких подарков я пропустил, не получил, по лености своей, невнимательности, замороченности…

Я знаю, девочка, что я тебя придумываю. А ты — меня. Мы оба одеваем друг друга в одежды собственных иллюзий. И пока реальность не начнёт рваться из этих нарядов — наша радость с нами.

А девочка-то растёт — вежество вон, манеры такие…

— Здравствуй, Любава. Что-то ты далеко остановилася. Раньше-то я тебя с шеи снимал, а теперь…

О-ох… «Раньше» — продолжается. Только девочка тяжелеет и одежда на ней зимняя.

— Ванечка! Миленький! Я тебя так ждала! Так ждала! Все очи просмотрела! Я им всем рты позатыкала! Ну не может такого статься, чтобы ты ко мне не пришёл! Ну не может! Нету такой силы!

Как говорил Чарджи: у поганых клея не было, чтобы Ваньку в землю забить. А здесь, похоже, уверены, что такого клея, в природе и вовсе нет.

— Ой, Ванечка! Глянь — сейчас совсем подерутся!

Факеншит! Люди — это всегда проблема. Маленькие люди — большие проблемы. Либо — сразу, либо — когда вырастут.

Ольбег что-то высказал Алу и теперь молотит его кулаками. А тот только голову закрывает.

Всё правильно: по правилу территории — самец Ольбег на своём дворе. Разве что, двор не метил, да и сам ещё не самец. И по правилу сословий: вятший бьёт быдлёнка. Опять же — иноземца-инородца-иноверца-чужака. Ксенофобия форева!

Одна только моя «жаба» против.

Бздынь.

— Ты…! Ты чего?!

Ольбег, выкинутый за шиворот в сугроб, очень удивлён насильственным прекращением проявления его исконно-посконных прав. Любава, забравшаяся ко мне в подмышку, радостно выглядывает оттуда и хихикает при виде ошарашенной мокро-заснеженной физиономии боярского внука. Я понимаю, что при её нынешней эйфории — ей хоть палец покажи. Но… нехорошо это.

— Любава, нехорошо смеяться над глупым ребёнком. Ошибки бывают у всякого.

— Я…! Я не ребёнок! Я — боярский сын! А он… а она… они все… они холопы! Они рабы! Они должны… я…

— Не якай. Это только каша ячневая хороша. Ты — не боярский сын. Твой отец, Храбрит, был служилым человеком. Получил вотчину. Но не успел её поднять. Не успел получить боярство. Ты даже не боярский внук: у Акима вотчина есть, но дружина не выставлялась, к князю на сборы не являлась. Тоже боярства нет. Мы с тобой как-бы-полу-недо-почти-псевдо-квази-около-бояричи. Вроде него — он такой же ханыч.

— Он раб! Он приблуда от какой-то подстилки в ихней юрте…

Бздынь.

Как же с ними тяжело… Даже с маленькими.

— Я просил тебя не говорить плохо о твоей матери. Мне нужно повторять эту просьбу применительно к матери каждого человека, которого мы встретим? Алу — мой раб. Если ты в чём-то им недоволен — скажи мне. Судить и казнить моего раба — моя печаль. Когда ты бьёшь моего человека — ты оскорбляешь меня. Ты этого хочешь?

Ольбег, сопя, выбирается из сугроба. Красный от снега, от усилий, от, я очень надеюсь, стыда. Бормочет что-то под нос и выдаёт «убойный» аргумент:

— Он — поганый!

— Ты прав — Алу язычник. Но его ли вина в том, что свет веры Христовой ещё не воссиял над Диким Полем? Теперь же, при первой возможности, мы окрестим его.

— Нет! Я вере своих предков не изменю!

О-хо-хо… И этот туда же. Богословский диспут в детском саду. А когда ж мне прогрессизмом заниматься-то? Топну ножкой, вложу ума в задницу… Куда он денется!

Но из моей подмышки выглядывает Любава, тревожно всматривается мне в лицо. Ты как, Ванька, просто тупой погонщик тупого быдла? Твои люди станут такой скотиной. Пока кнутом не щёлкнул — стоят-жуют. Щёлкнул — перешли на другое место, там жевать будут. Мне это надо?

— Алу, в этом мире ребёнок наследует судьбу матери и веру отца. Ты достоин иной судьбы. Так решили серебряные волки. Значит, тебе нужна и иная вера. Никто не будет загонять тебя палкой в купель. Но если ты захочешь — я стану твоим крёстным отцом. А потом вы с Ольбегом обменяетесь крестами и станете крёстными братьями. А теперь покажите Алу усадьбу. Он никогда не бывал в таких больших строениях. И не сломайте себе шеи в недострое.

Насчёт «так решили серебряные волки»… Но ведь не съели же! Значит — не просто «мясо на ножках». Зато теперь «экскурсоводы» будут слушать половчёнка с открытыми ртами. А у меня ещё один неприятный разговор. С чудаком, подпирающим стену конюшни.

— Чарджи, почему ты позволил бить Алу?

— Ха! Мальчишки пинаются. Дитячья битва. Немножко синяков пойдёт ему на пользу.

Блин! Этот высокомерный придурок делает вид, что не понимает! Не делает — не понимает и не хочет понимать. У меня начинают дёргаться губы и скалиться зубы. Им же жить вместе! То, что их сейчас свяжет или разделит, определит отношения на всю жизнь. Я говорю всё тише, переходя всё более в горловое рычание.

— Я говорил тебе — какую цену готов заплатить за своих людей? И — взыскать. С чужих. И стократно — со своих. Своего предавшего. Ты — предал. «Мальчишки пинаются»? Это была не забава, это — избиение, унижение.

— Да ну, ерунда. Что я ему, сторож? Пусть сам учится…

— Ер-рунда?! Я отвечаю за свои слова. Всегда, всем. Я сказал, что ты ему — учитель. Ты ему — всё. Сторож, защитник, нянька, отец, мать, брат… Водишь за ручку, вытираешь ему слёзки и попку, смазываешь ссадины и поёшь колыбельные. А ты? Ты сделал меня лжецом. Ты обидел меня. Ты готов биться со мною? Насмер-рть?

Чарджи смотрит в землю, теребит темляк своей сабли. Кажется, он покраснел. Надеюсь — от стыда.

Вдох-выдох. Нельзя так заводиться — помру скоро. Лучше бы я про водяную мельницу думал.

Но, факеншит уелбантуренный! Мельницы и без меня построят. Веком раньше, веком позже… А душа у мальчишки — одна. Навечно. Если её искорёжат — её не переделать. Приучать его покорно принимать побои? «Я — начальник, ты — дурак», «помни своё место», «каждому — своё», «мясо на ножках»… Зачем я его тащил? Что такое старательный, послушный раб — он и так знает.

Нельзя объять необъятное. Но вот этот «волчонок» попал мне в руки. И не сделать хотя бы лучшее из возможного…

Я — эгоист, я люблю себя больше всех остальных. И очень хорошо знаю: всякое недоделанное барахло обязательно ударит в спину. В самый неподходящий момент. В мою любимую спину.

Не надобно приписывать мне талантов, коих у меня отродясь не было. Вот, говорят ныне: «… с малых лет приуготовлял всё к грядущему величию Святой Руси…». Глупость сиё есть! В те поры у меня и мыслей про хоть какое величие даже и вовсе не было! Я сподвижников своих ни к каким славам громким не готовил. И «мудростью неизъяснимой» какой — не поучал. Что кипчакский «серый волчонок» да торкский «инал-изверг» научилися вместе жить — то их труд душевный, не мой. Что от дел ихних через 10 лет вся Степь перевернулась — то их удача. А я лишь понять заставил, что они — люди, мои, «пердуны». А не «степные тараканы» разного колера.

Ну, и после… кое-чего по мелочи.

Ну вот, Чарджи — понял. И — обиделся. Потому что я прав, а он нет. «Более всего раздражает правда». Надо дать ему выйти из ситуации без «потери лица».

— Ладно. Пойдём-ка к Акиму — нужен твой совет. Непонятное дело есть.

О, сработало! У Акима за столом сидит Яков, они мирно потягивают бражку, даже и Ивица за стол присела. Аким радостно проповедует, остальные благостно слушают. Торжество демократии, прогресса и миролюбия.

— Аким Яныч, посоветоваться хочу. Хорошо — и Яков тут, и вот, Чарджи встретился. Нам же надо боярство получать. Вотчина у нас полная. Сотня тягловых наберётся. К осени ещё и с избытком будет. Надо дружину боярскую собирать. Я тут присмотрел пару толковых мальцов у голядин, из беженцев парочка-другая найдётся. Хочу ещё и Ольбега в это дело взять. Ты как думаешь?

Не понял. Чего я такого сказал?

Яков аж поперхнулся. Кашляет, отфыркивается. Аким кружку до рта не донёс, смеяться начал. Так заржал, что вздумал руками по столу колотить от восторга. Больными-то руками… Ну, это его быстро успокоило.

— Да уж, Ванюша, повеселил старого! Аж до слёз. Вот, Яков, живёшь себе живёшь… А тут сыночек заявится. И на полном серьёзе такую шутку удумает… Слышь, Яша, а мы в его годы такие же были? Бессмысленные, не разумеющие… А?

Яков хмыкает в кружку. Но брызги уже не летят. А мне становится очень стыдно. Я их только что жизни учил. «Старый мудрый Ивашка-попадашка». А тут — раз — и я полный дурак. Не знаю чего-то общеизвестного, очевидного.

Хорошо бы выходя, прихватить что-нибудь. Можно не тяжёлое — информацию, например.

Глава 201

Лекция от славного сотника храбрых стрелков смоленских, с дополнениями от Якова «верного» и ханыча-торка, растянулась до самого вечера. Попробую воспроизвести конспективно-систематически.

В 21 веке есть три основных формы формирования вооружённых сил.

Профессиональная армия. Наёмники. Например, армия Соединенных Штатов. Картинка: дело идёт к высадке в Нормандии, все прогрессивное человечество, напрягая последние силы, борется со звериным оскалом германского фашизма. Американский сержант обращается к новобранцам. Добровольцам, идущим ломать, ценой своей жизни, хребет фашистскому зверю:

— Вы все — дерьмо. Вы ни на что не годны. Вы не смогли найти место в жизни. Вы не умеете водить машину, не умеете печатать, не умеете крутить гайки. Вы неудачники, бездельники, дебилы. Только полный дебил может пойти в армию.

Другой вариант: срочники. Общенациональный детский сад для «пострелять за счёт казны».

8 из 10 призывников моей России не годны в солдаты. Одних надо сначала подкормить, дефицит массы. Других надо лечить. По всему спектру из «Медицинской энциклопедии». Третьих вообще нельзя подпускать к оружию и технике. Шизофрения, к примеру, на призывных пунктах устойчиво не ловится. И офицер превращается в няньку-психиатра. С автоматическим оружием в руках компании расшалившихся пациентов.

Армия военного времени. «Партизаны».

Один эпизод из «Холодное лето 53»: персонаж Папанова собирается выстрелить в бандита. Встаёт из-за укрытия, получает пулю и гибнет. Почему? — Рано посадили. До войны. Нет боевого опыта. Даже элементарного.

Как-то попалось на глаза телеинтервью с маршалом Жуковым. Речь шла о битве за Москву. Маршал увлечённо, азартно рассказывает о принятых решениях, перечисляет номера участвовавших дивизий и корпусов, количество танков и самолётов, плотность артиллерийских стволов на километр фронта. С гордостью описывает использованные тактические находки разного уровня. Тут корреспондент спрашивает о московском ополчении. И маршал скисает. То есть, он, конечно, знает, что нужно говорить. Но ему это не интересно. Он — командующий. Его инструмент — соединения, состоящие из квалифицированных солдат и офицеров. Здоровых, обученных, вооружённых, обеспеченных всем необходимом. Способных качественно и в срок выполнить поставленные им, маршалом, задачи. А ополченцы…

— Геройски дрались. Мы потом, в Польше, из них нормальную дивизию сформировали…

Цвет русской интеллигенции. Люди, которые по закону военного времени не попадали под всеобщую мобилизацию. «Смазка для штыков». Или, там, для гусениц немецких танков.

Когда ищешь корни какой-нибудь интересной идеи, хоть в культуре, хоть в науке, для России очень часто появляются 20–30 годы 20 столетия. В особенностях поэтического стиля, в способах шлифовки лопаток турбин, в схеме высадки людей на Луну… И натыкаешься на обрыв линии. Или — в 37, или — в 41.

Большинство таких оригинальных подходов, решений, идей всплывают позднее. У разных людей, в разных странах. Позже. Иногда — много позже. Просто несколько миллиардов человеков прожили несколько десятилетий без чего-то полезного. Просто крутили всю жизнь какую-то дурацкую динамо-машину, вместо того, чтобы поставить «правильную» турбину.

Потому что она осталась в голове у того парня, который лёг в землю где-то «в белоснежных полях под Москвой». Богородицкое поле под Вязьмой… Там нет фамилий погибших людей — только погибшие соединения…

Господи! Прости нам их смерти! Наши отцы и деды выжили. А они — нет. И никто в мире никогда не узнает, что они могли бы сделать. И какие бы дети и внуки у них могли бы вырасти. Став нашими сверстниками, соседями, учителями и учениками… Частью наших собственных жизней…

Насколько же нас обокрали! Этого — не узнают. Никто и никогда.

Российский гимн, звучавший и в Первую, и во Вторую мировые войны, означает одно: «национальная катастрофа». Собственная национальная катастрофа.

«Война народная» — война после разгрома. Когда все, кого общество кормило и содержало на случай войны — уже не годны. Правители — доказали свою глупость, администраторы — свою непригодность, военные — погибли. Когда почти всё, что было «до» — оказалось барахлом. Лживым, глупым, неумелым… Зря кормили.

Воюют колоннами танков и эскадрилиями самолётов, стволами на километр фронта и отработанными тактическими решениями обученных командиров. Если этого нет — остаётся только воевать «кипятком», «яростью вскипающей».

Массовый героизм — следствие идиотизма. Не героев — их организаторов, предводителей и вдохновителей. Тех, кто пил и ел, но не предусмотрел. Оказался… некомпетентен.

Нельзя умирать — За Родину, за Родину — надо убивать.

Не «яростно» или «священно», а умело и эффективно. По маршалу: создав существенное численное превосходство… прорвав линию фронта на наиболее слабом участке… подавляя отдельные очаги сопротивления… нанося противнику тяжёлые потери в живой силе и технике…

«Война народная» не только наша национальная особенность. Такой же катастрофой была, например, битва при Каннах. 50 тысяч патриотов-новобранцев невозможно было построить в иной строй, чем в гигантский квадрат. Они все «горели священным огнём — спасти отечество». Не было мелочи: выучки. И полумесяц карфагенян прогнулся под «патриотическим напором». Чтобы превратился в смертельную удавку.

На «Святой Руси» маразм тотальной мобилизации понимают. От бойни на Альте, устроенной половцами, до бойни на Сити, устроенной монголами, всеобщих, всенародных ополчений не собирают, к ним относятся как к дикости. У охотников и у кочевников каждый мужчина — воин. С 12–14 лет. Старейшины выкапывают топор войны, и все боеспособное мужское население выступает в поход. Так поднимал Оцеола своих семинолов, так собирал конные толпы дакота Сидящий Бизон.

Славяне, расселяясь по Восточно-Европейской равнине, тоже созывали обще-племенные, «всенародные» ополчения. Именно такие формирования полян и северян втаптывала в землю бронированная конница хазар, вырезали Вещий Олег и Владимир Креститель у радимичей, дважды превращал в мусор Владимир Мономах у вятичей. Такое же, всенародное, четырёхтысячное ополчение карельского народа емь здесь, в 12 в., два десятилетия назад уничтожили на южном берегу Ладоги новгородские дружины.

Чем народ более продвинут — тем сильнее развивается специализация. Особенно военная. В «Святой Руси» остались только два повсеместных инструмента «двойного назначения»: топор и нож. Причём боевой топор и топор дровосека — очень разные вещи. И «нож русский» — очень не похож на боевой кинжал.

У воина куча разных, только ему свойственных, штучек. Но главное — он умеет их применять. Для убийства другого вооружённого и защищённого человека. Он этому учился и непрерывно поддерживает свою форму. Донские казаки говорили: для работы шашкой нужно два-три часа в день ей заниматься. Только шашкой. А ведь есть ещё боевой топор, кистень, копье…

Щит. Работа со щитом — отдельная наука. Римских легионеров учили нанесению нижней(!) кромкой щита удара противнику в лицо(!) и шести вариантам удара мечом-гладиусом под(!) щитом… И откуда у крестьянина такие связки? А конь? Которого тоже надо учить. И с ним надо срабатываться.

В 12 в. на «Святой Руси» осталось три формы вооружённых сил.

Наиболее близко к всенародному ополчению — ополчение городское. Именно новгородское ополчение и было тем «болотом», в котором завяз «Железный полк» — «голова свиньи», клина Тевтонских рыцарей в Ледовом побоище на Чудском озере. Новгородское ополчение — чуждое, не народное, не исконно-посконное явление. Исконное — построение греков по племенам и родам под Троей. Или емь толпой под Старой Ладогой.

В 7–8 веках славяне перешли от родовой к десятичной системе организации населения. При массовых переселениях родовая община заменятся соседской. Нужна соответствующая организационная форма. В Новгороде это особенно чётко видно.

Изначальная, «пятиконечная» система городских концов-районов-«пятин», возникшая из традиционной топографии города и основывавших его племён, всегда служила базой для местного боярства. Для потомков тех, ещё племенных, 30–40 родов, которые и составляли «цвет земли Новогородской».

А вот система организации пришлых людей, система городских десятков и сотен, вершиной которой являлся не посадник, а тысяцкий — долго использовалась Рюриковичами как противовес боярам. Пока вот в это время, во второй трети 12 века, старший из Ольговичей, стремясь оторвать Новгород от Мономашичей, не даровал Новгороду право избирать тысяцкого вечем. Как издавна избирали посадника. Первые новгородские тысяцкие не были боярами, а избирались из числа «житьих людей». Так, через тысяцких, осуществлялось участие в управлении государством и других сословий, помимо боярства.

Новгородцы радовались, благодарили, клялись в вечной верности. Младшего из Ольговичей — Свояка, приняли князем. Посадник дочку свою за него выдал. Прирезав для этого её первого мужа, что совершенно возмутило новгородского епископа Нифонта — он и венчать молодых отказался.

Потом, когда Мономашичи поймали Свояка в Смоленске и сунули в поруб, в Новгороде и жену его взяли под стражу.

Вольности… конечно хорошо. Но к ним бы ещё и транзит товаров обеспечить… И в Новгороде приняли князей из Мономашичей. Правда, уже с урезанными правами. Четверть века русской смуты. Больше всего на этой резне, на «княжеских крамолах» да на русской крови, поднялись «исконно-посконные» хранители древнерусских вольностей и обычаев — бояре новгородские.

Новгородцы интегрировали десятичную систему в старую. Должность «тысяцкий» стала ступенькой в городском самоуправлении, второй после посадника. Чуть позже это станет обязательным элементом политической карьеры: чтобы стать посадником, нужно сначала побыть тысяцким.

Как существовал обязательный «трек» — последовательность выборных должностей — в Древнем Риме. И, также как в Риме, в Новгороде высшие должности доступны только людям с боевым опытом.

«Только проливавший кровь за Родину — достоин ею управлять».

Тысяцкий — не тысячник. Не командир тысячи воинов. Как сотник и сотский, десятник и десятский. Язык различает чисто военную и административно-гражданскую функцию. Тысяцкий — командир всего городского ополчения.

Хотя водили они на «Святой Руси» и другие полки. Именно тысяцкие, рядом с князьями, чаще других упоминаются в летописях о битвах. Тысяцкий Дмитр князя Даниила Галицкого командовал обороной Киева от Батыя. Будучи раненым, попал в плен к татарам, и они сохранили ему жизнь «за ради храбрости его».

Нельзя ставить на место начальника всей городской рати человека, не имеющего успешного военного опыт. И жалко не использовать такой опыт в мирное время. И тысяцкие на «Святой Руси» получают функции полицмейстера: обеспечивают правопорядок в городе.

А где больше всего драк, воровства, хулиганства? — На торгах. И тысяцкие получают контроль над соблюдением правил торговли.

Кто лучше всего знает татей, как не тот, кто их ловит? — И тысяцкие получают права судебной власти по уголовным и экономическим делам.

Новгородский «Сместный» (совместный) суд. Именно на мусоре со двора этого суда и строятся, в значительной мере, наши представления о «Святой Руси». Тысяча берестяных грамот из Неревского раскопа — выброшенные за ненадобностью на судебном дворе записки.

Право суда принадлежит князю. Но и суд, и следствие ведёт тысяцкий. Он ищет виноватых, он проверяет достоверность свидетелей и свидетельств. Он выносит вердикт. Виноват: проект вердикта. А князь… Послушно кивает.

Сделать из гордых, постоянно рвущихся к власти, Рюриковичей — «свадебного генерала», марионетку, «куклу говорящую»… По всей Руси о новгородцах идёт слава, как об искусных плотниках. Они своими топорами и не таких «истуканов» вырезают.

Право княжеского суда и угробит Новгородскую республику. Иван III сумеет восстановить это право. И славные мужи новгородские, переругавшись между собой, спровоцируют поход московского рюриковича и собственный разгром на Шелони.

Прав был царь Соломон:

— Лучше разбирать споры между врагами, чем между друзьями. Ибо какое бы решение не принял судья, из друзей — один станет врагом. Из врагов — один станет другом.

Вслед за новгородцами тянутся тысяцкие из других городов. Всегда. Просто потому, что во всех русских городах, хоть вечевых, хоть княжеских, есть такая должность. И всегда человек, попавший на это место, должен «выражать интересы широких масс трудового народа». И соотносить их с интересами разных групп правящей элиты.

Тысяцкие втягиваются в княжескую политику и расплачиваются за это своими головами.

Уже в 14 веке, в Москве, в отсутствие Великого Князя, убивают тысяцкого по прозвищу Хвост.

Вопрос простой: платить дань Золотой Орде или нет? — Конечно, нет! Мы же вон какие! Сильные, храбрые, многочисленные! Всех побьём! Но Хвост следует приказу князя и возражает.

Его убили прямо на кремлёвском дворе:

Понятно, что тысяцкими прилагаются немалые усилия, чтобы превратить мирных горожан в подобие войска. Проводятся смотры и сборы. Расписываются места на городской стене, количество бойцов, вооружение. У лавочников нет кольчуг или шишаков — дорого. Нет, как правило, и мечей с саблями. Но топор, рогатина, «ножи булатные» — должны быть у каждого.

Древние Афины времён своего заката не могли выставить достаточное количество тяжеловооружённых пехотинцев — гоплитов, зато гоняли по полю боя толпы легковооружённых пращников-лучников — велитов. Афинская армия формировалась по такому же принципу: из свободных граждан, вооружённых стандартно, но их собственным оружием за их собственные деньги. Когда дешёвый импорт и обилие рабов превратили в нищих большую часть граждан, армия стала… очень легковооружённой.

Боевые качества городских полков невысоки. На городских стенах, защищая собственные жилища и семьи, они дерутся достаточно упорно. А вот исполнить какой-либо манёвр такой пехотой в поле… Как теми римскими патриотами, которые легли под Каннами.

Конечно, бывают исключения. В Липицкой битве пятитысячное новгородское пешее ополчение атакует владимирских пешцев бегом, вверх по склону горы. Ненависть их к отцу Александра Невского была столь велика, что сумасшедшая атака, поддержанная другими полками и княжескими дружинами, оказалась успешной.

Есть деталь, которая в это время, в сер.12 в., становится важной. По крайней мере — в больших городах. Средневековый город может получить статус, который историки называют «коллективный феодал». Тогда этот «к. феодал», подобно некоторым «ц. феодалам» (церковным иерархам), набирает себе постоянный отряд. Стражу. Городовой полк.

Профессиональные воины, которые служат за жалование. Ежедневно часть из них выступает в наряды: охрана городских ворот, поддержание порядка на торгу, силовая поддержка действий гражданской администрации. Не ополчение, а постоянная служба. В критических условиях, вроде нападения на город, городовой полк является ударной частью городского полка, ополчения. В походах — выступает, обычно, именно он, пополнившись добровольцами из горожан.

Служба постоянная, а жильё своё. Вооружение своё, но единообразное по комплектации. Жалование от города, а корм свой. Сходно, отчасти, со стрельцами Московской эпохи.

Раскопки показывают, что в дворах, где есть комплект воинской справы, почти никогда нет крестьянской утвари или инструментов ремесленников. И наоборот. Видать, служба не оставляла времени на существенные приработки.

Вооружение и выучка таких бойцов сходно с гриднями. Хотя, обычно, уступает им в разнообразии и роскоши. В других городах эту роль играют отряды княжеских гридней. Которые подчиняются и, часто, содержатся самим князем.

Княжеские дружины.

Вершина вооружённых сил «Святой Руси». Гридни. Контрактники пожизненно. Янычары.

«Янычары» потому, что большая часть гридней — потомственные.

В дружине родились, выросли, выучились. Многие не знают ни отца, ни матери. «Сын полка». Отличие своё от местных подчёркивают. Часто даже и русскими зваться не хотят: «мы — княжии, мы — варяги». Угры, свеи, даны, поморы, бодричи, ляхи, пруссы, литовцы, моравы, торки, ясы, аланы, хазары, кыпчаки, огузы…

Над местными издеваются: посельщина-деревенщина, рыло сиволапое. Шутки шутят. Часто — жестокие. Земщина отплачивает тем же. Но у княжьих — мечи. А так же власть и суд.

Княжьи гридни двух вещей очень не любят: защищать местных, и когда местный с оружием. Мономаху на своих как-то ногами топать пришлось:

— Ну побили половцы смердов, так чего за этими половцами гоняться?

Мономаху тогда пришлось доходчиво объяснять дружине. Не про «защиту Святой Руси и душ православных», а откуда денежка берётся, и что гридни кушать будут, если половцев от смердов не отвадить.

Когда местный сам с мечом, тогда… Тогда дружиннику совсем плохо.

Половцы не каждый год приходят и не на всю Русь. А местные — повсюду, и много их. Подати надо собирать каждый год и везде. Если бы на десяток «сиволапых» был бы хоть один оружный и обученный — набродь княжескую в первую же зиму вырезали.

Потом друг с другом перерезались бы. Потом выжившие сами бы князьками сели. Со своими дружинами.

Сила князя в его дружине. Но «чем больше — тем лучше» не получается. Нужен баланс, оптимум.

Большую дружину собрать можно. И вооружить. Но не прокормить — средневековье. Пути сообщения, урожайность-производительность… И за полтысячи вёрст на всякий стук-бряк не набегаешься — бездорожье.

Централизация не получается. Полная децентрализация… Будет резня. «От края и до края». И — «без краёв».

Между городским ополчением и княжеской дружиной появляется средний элемент — боярское ополчение. Это особенность именно «Святой Руси».

На Западе ни королевские наёмники, ни городские ополчения столь существенной роли, как на Руси, не играют. Главная сила европейских армий до появления английских лучников и швейцарских алебардистов — именно рыцарские ополчения. На Руси — относительный баланс.

Боярские дружины… очень противоречивое явление.

С одной стороны — ополчение, с другой — дружины.

С одной стороны конница: в поход идут конями, в отличие от пеших городских ополченцев. С другой — большинство в бою пешие. «Драгуны»?

С одной стороны — не «янычары». Связаны родством, в основе — боярская семья: сыновья, братья, племянники, зятья, бастарды… С другой — воин сидит не на своей земле, не на своём корме — владетель даёт.

С одной стороны, для пришлого рюриковича в стольном городе — местные, земство. С другой… Для смерда из деревеньки — набродь, дармоеды.

Основой феодализма является связка: «сюзерен-вассал». Князь — сюзерен, боярин — вассал. Всё просто. Но не на Руси.

В северных землях — Новгородской и Псковской — князья не имеют права раздавать земли. Лен, феод, условное владение… вся феодальная лестница, привычная для Европы и остальной Руси, отсутствует.

Северные вотчины — наследственные, с тех ещё, родоплеменных времён. Основой вооружённых сил являются «житьи люди», однодворцы, «малые бояре». Поэтому на севере нет отдельного боярского ополчения. Соответственно — налоги платят все. Потомственные бояре, древностью рода равные или превосходящие Рюриковичей, управляют такими же потомственными холопами. Поэтому крестьянских восстаний, как на юге, вроде того, под умиротворение которого я сам попал, на северах нет.

Сколько не читал всякой около-исторической литературы, всегда как-то упускают, что феодализм — это система организации общества для его выживания. Прежде всего: система ответственности феодалов перед обществом.

Не: «я могу — потому что я — хочу», а: «я — должен, и поэтому — я могу».

Это понятие — «долг» — постоянно выводит из себя аристократов. Они постоянно стремятся стать альфа-самцами и рвут на части любой народ, подобно тому, как жеребцы в табуне стремятся увести подальше свой косяк.

«Долг» мешает и самым «вятшим» — королям. Они начинают, например, трахать всё что не попадя, проявляя свой инстинктивный абсолютизм. Так гибнет готское королевство под ударом мавров или сербское на Косовом поле.

Заезжий англичанин в 17 в. посмеивается над русскими дворянами: они называют себя холопами государя, имения их могут быть во всякое время отняты царём.

Пушкин как-то назвал себя представителем «третьего поколения непоротых дворян».

Для англичанина-эсквайра — дикость, бесправие, азиатчина. У британца его собственность — священна, неотъемлема. В России дворянское поместье всего лишь условное владение: условие для исполнения помещиком его долга — постоянной мобилизационной готовности.

Разница между Англией и Россией — в «серых степных тараканах».

Россия тысячу лет ведёт непрерывную войну на выживание. Не европейскую войну — спор за территории, население, колонии, привилегии, права, доходы… В России война — спор о геноциде. Не — «сколько платить будем?», а — «кто-нибудь живой есть?».

Уровень долга аристократа — вопрос существования народа. Курбский не зря столь старательно обосновывает в переписке с Иваном Грозным право вассала «отъезжать» к другому государю. На Западе такой «отъезд» — разборки высших аристократов, взаимоотношения нескольких десятков личностей, для населения ничего существенно не меняет. На Руси — угроза самому существованию народа.

При Иване Грозном воевода-изменник показывает крымчакам броды через Оку. Хан Гирей разоряет Москву и угоняет полумиллионный полон. О соотношении «посчитанного полона» и общих потерь населения я уже…

Глядя на толпы русских на невольничьих рынках Средиземноморья, люди спрашивают друг друга:

— А там, на Руси, ещё кто-нибудь остался?

В европейском средневековье маятник общественного сознания постоянно качается между «правами личности», естественно — личности только из полупроцента населения, аристократии, и общественно-необходимыми обязанностями — «рыцарским долгом». Подкрашенным кое-какой идеологией в церковно-богословском стиле. Типа помазанников божьих, защиты малых и сирых, подвигов во имя «Прекрасной дамы»… Но первооснова — долг перед народом, смердами. Остальное — оболочка.

Позже, во всевозможных рыцарских романах, описывается именно этот крашеный футляр.

Вальтер Скотт в «Квентин Дорвард» старательно замалчивает, скажем так, военно-политическую мотивировку неравного брака своего ГГ, фокусируясь в области межличностных отношений. Типа: любовь преодолела все препятствия, и сердца их соединились. Достаточно оценить юмор отношений англичан, французов, бургундцев и шотландцев в конкретном десятилетии, и становится понятным: чуть бы сдвинулась геополитическая ситуация, чуть иначе выглядел бы «долг перед Францией»…

Нет, вполне верю, что влюблённые всё равно соединились бы. Но Квентин исполнял бы арию не мужа, а альфонса-любовника.

Пётр III своим «Указом о вольности дворянства» освободил дворян от обязанности служить государству, защищать Россию. Тем самым, лишив их морального права владеть крепостными крестьянами.

Пугачёвщина — реакция народа на освобождение «лучшей» его части? Романовы во все три века их правления говорили не о своём «божественном праве» управления Россией, а о долге, обязанности «нести сей тяжкий крест». При таких традициях возможна ли нормальная «президентская гонка» в России? Ведь в основе мотивации «гонщиков» лежит получение «приза», а не «креста».

Однако вернёмся в 12 век.

Громадная колымага под названием «Святая Русь» включает в себя три уровня княжеского управления. Великий Князь в Киеве, светлые князья в землях-уделах, малые или подручные князья — в волостях. У каждого — свой двор, своя дружина. Но до «конкретной гайки», до конкретной веси, поселения — «руки не доходят».

И вот, из-за «ручонок нехожалых», появляются на Руси бояре-вотчинники. Откуда?

Со стороны посмотреть — всё благостно:

Бывало. Награждали боярством за героизм, проявленный при защите отечества. Или за героизм при вырезании других защитников отечества. Что будем именно сегодня считать нашим отечеством?

Про бой на Немиге не слышали?

Тогда киевские полоцких побили.

Вот только не надо рассуждать про первую войну Украины и Белоруссии! Нету здесь ни того, ни другого. Среднее средневековье. Многие боярские роды с того боя, с последующей раздачи земель, свою родословную ведут.

Есть и другие варианты «службы ратной, ох тяжёлой». Когда мотивировка: «вместе с княжичем по девкам бегали», как в «Отроке» — милый, бескровный вариант.

Но есть тонкость, о которой в моей России 21 в. постоянно забывают: боярская служба, как служба в гос. безопасности — с неё не уходят. Она пожизненная. И не только для тебя, но и для детей твоих. Всегда. Боярство — не награда, а поручение. Не место отдыха, а новое место службы. Награждённый «шапкой, гривной и вотчиной» (боярством) меняет службу в княжьем тереме, на всем готовом, на службу в собственном дому, на своём хлебе.

Забудьте. Такое представление о жизни святорусского аристократа — анахронизм. Боярину скучать некогда — ему нужно постоянно поддерживать боеготовность своего подразделения.

Представьте: человек служил специалистом — был воином. Вырос на княжьем дворе, на всём готовом. Обед — в поварне, конь — в княжьей конюшне, меч — на поясе, серебро — сотник раздаст. Угораздило отличиться — первым взобрался на стену вражеского города. Здоровый, смелый, по лестницам хорошо лазает.

И тут говорят:

— Вот тебе в награду — боярство.

Он — профессионал. В фехтовании, джигитовке или в стрельбе из лука. Вовсе не менеджер. А тут… Вместо умения хорошо ударить мечом — требуется умение ведения крупного сельскохозяйственного предприятия-вотчины.

Вместо сотоварищей-сослуживцев — какие-то непонятные сиволапые смерды. Их много, а ты один.

Вместо «вскочил добрый молодец на коня верного и поскакал» — заставь смердов распахать землю, вырастить на ней овёс, выкорми этим зерном жеребёнка до трёх лет, объезди-выучи… В княжеских табунах объездчики — отдельная специальность, а тут всё сам.

Закон Паркинсона:

Феодальная пирамида — яркий пример иерархии. С отягчающими обстоятельствами типа всеобщих «физкультурности» и родственности.

Картинка: князь на своём подворье принимает в гридни молодых парней-отроков. Радостные взволнованные молодые лица. Проходит вдоль строя, поздравляет, хвалит… И думает: сколько из этих юнцов дорастёт до боярства?

Во всяком народе доля людей, желающих и умеющих вести собственный бизнес — 5-15 %. А сколько из них вообще доживёт? Выслужит обычные 20–25 лет — «службу ратную»? Чтобы перейти на «службу боярскую».

По литературе кажется, что каждый попаданец стремится стать титулованной особой. Кроме «Янки» у Твена. Снова: Твен слишком много знал?

Реально: очень мало людей стремится в бояре. Ещё меньше — годится.

Глава 202

В раннем и среднем средневековье постоянный дефицит аристократов. Карл Великий принимал в свою свиту людей не только любого происхождения, но и любой веры. Сарацинов, например. И делал из них баронов. От «баро» — человек. Остальные… «орудие говорящее».

Численность французского дворянства в эту эпоху составляет 0.5 % — 1.0 % от общей численности населения. Для «Святой Руси» — 30–70 тысяч. Примерно — 5-10 тысяч мужчин.

10 тысяч. Они все друг друга знают. Лично или заочно. Они все друг другу родственники.

Такой ответ Скалозуба — в «Святой Руси» невозможен. Просто прямое оскорбление! Родню надо знать! Любое иное — странность, юродство, самоубийство. Карьерное, имущественное. Социальное — точно. А если твоё окружение, твой социум тебя не защищает — скоро будет и физическое. Верно и обратное:

Получить «выгоды по службе» кем-то? Именно что «кем-то», а не «чем-то»: храбростью, умом, стойкостью…

На «Святой Руси» бояр не хватает. Те, кто хотел бы стать боярином — часто не годны. А кто мог бы — предпочитает оставаться в «старшей дружине», служилым.

Одна из причин: постоянное пересаживание Рюриковичей по столам. Привязавшись к земле, ты можешь завтра получить в начальники полного идиота.

Настолько острая проблема, что бояре в эту эпоху несколько раз просто не отпускают своих князей на другой стол. И постоянно стремятся ограничиться князьями одной какой-то ветви дома Рюрика.

Киевляне, например, упорно требуют себе только Мономашичей. Причём — из Волынских князей, из старшей ветви. Жители Курска — когда начинается свара с Давайдовичами, принимают князя из Волынцев. Но когда в дело ввязывается Долгорукий и шлёт к ним сына — немедленно князя выгоняют:

— Из всех русских князей нам любы лишь Мономашичи. Но из всех Мономашичей милей всего Юрьевичи.

Феодальная раздробленность Руси, разрывание её на отдельные, слабо связанные земли-уделы — стремление «лучших людей русских» не только урвать, но и «беспроблемно прожевать» доставшийся кусок Русской земли с его населением.

Ну, совершенно не новая идея! Для тех, кто наблюдал распад СССР.

Остальные сословные группы: духовенство, горожане, крестьяне — предпочитают империю. Она обеспечивает относительное единообразие законов, мер и весов, управу на местных самодуров, какую-то свободу перемещения… Сами Рюриковичи, пока действует «лествица» и есть перспектива «карьерного роста» — тоже за национальное единство. Но вотчинники… им нужен их собственный «абсолютизм» в вотчине.

К этому же толкает очень высокий уровень ответственности при ограниченности ресурсов. «Долг перед Родиной» — на пределе экономических, физических, моральных возможностей человека.

За четыре вещи отвечает боярин перед князем.

Мобилизационная готовность. Ежегодный военный смотр боярского ополчения. Обязан явиться с собственной дружиной предопределённого количества и качества.

Власть судебная. Обязан судить в рамках своей вотчины и своих полномочий. Судить по «Правде», нелицеприятно и не предвзято.

Взаимодействие с местным начальством. Если в волости сидит наместник или посадник, если есть проблемы у вирника или мытаря, если попу морду набили — в вотчине ли, в округе ли «в радиусе досягаемости» — изволь порядок наводить.

Четвёртое — холопы. За разбой, за не возвращённые долги, иные шалости рабов — ответственность несёт их владелец.

И отвечает за все это боярин не только даденой вотчинкой, не только всем имуществом своим, но и головами. Своей и членов семьи. Формула зафиксирована ещё Мономахом с Гориславичем: «Князь за дела свои отвечает уделом, боярин — головой».

Не это ли чрезмерное нервное напряжение, изнурительный груз ответственности звучит в истории родителей Сергия Радонежского? Они не выдержали боярской службы, бросили свою вотчину, «дезертировали» из «Святой Руси» в «царство божье». Ощущение «служебного несоответствия» было столь велико, что, будучи венчанными супругами, они нарушили собственные клятвы, отказавшись друг от друга, удалившись в монастыри.

Кажется, и в истории ученика самого Сергия Радонежского — инока Александра-Пересвета — звучит то же внутреннее психологическое противоречие, свойственное социальной роли феодала. Противоречие между психотипами хозяйственника и воина, созидателя и разрушителя, кормильца и убийцы.

Боярский сын из Брянских земель не смог принять на себя груз ответственности за людей, стать боярином. Но и, став иноком, оставался воином в душе. Отвечать только за себя, выбрать себе — свою смерть, для определённого типа людей легче, чем отвечать за других, выбирать им — их смерти и их жизни.

Умереть самому, быстро, в конной атаке, без доспехов, чтобы не быть выбитым из седла, но насадившись на слишком длинное копьё Челубея, достать его своим — легче, чем прожить жизнь на «Святой Руси» боярином-вотчинником?

Так что, боярская грамотка — это такой подарочек, что сперва надо семь раз подумать: а принимать ли?

Но если надумал, то набирай дружину.

Очень даже может быть. Если денег хватит. Чистых портянок на стяги я наберу, а вот остальное…

При Иване III, когда появится ополчение дворянское, помещики будут приводить отряды в 3–5 человек: 1–2 конных, 2–3 пеших. Иван III находит новые средства противодействия лёгкой татарской коннице: пороховое оружие и многочисленная бронная кавалерия.

Таких формирований здесь ещё нет. И ещё лет триста не будет. Пока — рыцарское «копьё». На Руси говорят — «стяг», «хоругвь». Минимальный состав, как у рыцарей на Западе — 15 человек, «большой десяток». Здоровые, обученные, вооружённые. Конные. Кони должны быть у всех. В бой конными идёт только малая часть — 2–5 человек. У этих должно быть ещё и по боевому коню. Остальные пойдут биться пешими. Но у всех пехотинцев должно быть по два коня. Один — походный, под седлом. Ещё — вьючный. Каждому.

Конному воину положен отрок-оруженосец. Ещё должны быть слуги, конюхи, вестовой-сеунчей. Часть барахла временами грузится на телеги, соответственно — ездовые-обозники. «Барахло», в частности — доспехи. Постоянная проблема русских дружин: доспехи в обозе.

Это не значит, конечно, что дружинники едут голыми и безоружными. Мономах пишет о стычке с половцами под Переяславлем. «Оружие везли в обозе, обоз отстал». Наскочил половецкий отряд. «Но мы их побили». Из своих потерь — один сеунчей. Из вражеских — восемь воинов, а сеунчеев и слуг битых не считали. Понятно, Мономаховы гридни, хоть и без везомого в обозе железа, от половцев не газеткой отмахивались.

Теперь считаем. 15 бойцов, 5-15 «сопровождающих лиц». По хорошему — надо и лекаря брать. Для людей и для коней. И кузнеца с инструментом — коня подковать, оружие подправить. И повара-кашевара. А то половина людей до места не доедет — отстанут с кровавым поносом. Пару слуг — себе шатёр поставить, воды принести.

Коней под полсотни набирается. Строевому коню положено четыре килограмма овса в день. Походному на походе — также, обозному — меньше. Но — дай. Одним зерном кормить нельзя — не меньше 6 кг сена при стойловом содержании. Умножаем норму на количество. Люди — не лошадки, на лужку травку щипать не будут. Надо провиант с собой везти. Или гнать. За римскими легионами в походах гнали многотысячные стада овец и коз. Кыпчаки гонят за собой табуны лошадей, которых и едят. Консервной банки хоть с перловкой, хоть с тушёнкой — здесь никто не принесёт. Из консервов — сало. Мясо — только гнать живьём, рефрижераторов нет.

Да всё с собой надо! То же самое шильце-брильце взять будет неоткуда. Римляне, со времен Мария, свалили проблемы снабжения на маркитантов — на «Святой Руси» такого нет. Всё — сам. «Ванька-маркитантка»? Ладно, назовём это логистикой.

В середине 20 века на одного человека на фронте работало 15–17 в тылу. Сделанное ими непрерывно подвозилось к передовой. А здесь такие пути сообщения… Поэтому везут не товар, а людей. Соотношение численности строевых и обслуги… Нестроевых в 3-5-10 раз больше. Причём все одинаково непрерывно жрут и гадят! Почему-то…

«А теперь наш лайнер попытается со всем этим взлететь»…

Но прежде чем «взлететь» — это всё надо иметь. И постоянно поддерживать в исправном, боеготовом состоянии. И людей, и коней, и телеги. Поэтому есть норматив: 1:7. Отношение количества выставляемых бойцов к количеству тягловых дворов в вотчине. Если нет смердов — хоть бы ты и выставил сегодня дружину, а через год будет пшик. А на тебя надеялись, рассчитывали.

И не только на ежегодном сборе нужна дружина. Вдруг, откуда ни возьмись, приходит ватажок. Лихие люди вдруг приплыли. Смердов режут-грабят, майно их дымом пускают. Если твоих — твой прямой долг смердов защитить, лиходеев истребить. Это не «доброе дело», не «милость», не «право» — «хочу — не хочу». Это — «святая обязанность». До такой степени, что владетеля, бросившего людей, спрятавшегося в своём замке при набеге, выжившие местные жители сами придут резать. С подобных эпизодов начиналась, например, Жакерия во Франции.

Защитить? Чем? Крестьянами? Полуголодными людьми на тощих клячах?

А ещё есть местный начальник. Прискакивает гонец:

— Тама… эта… княжих смердов режут. Посадник велел идти и… ну… наказать.

Не пошёл — небрежение о княжьем имуществе, о земле Русской. К службе негоден, пусть подати платит.

А то просто люди добрые, христиане православные взбунтовались. А чего взбунтовались? А вот бортные деревья не поделили. Морды — в мыле, бороды — в пене, головы — уже в крови. Наводи порядок, господин боярин. Cуд суди, виновных казни, князю виру отдай. И себя не забудь.

Вопрос постоянной боеготовности твоих людей — не щебет девчушки на танцах:

— Ах, какие у вас интересные значки! Вы, наверное, отличник боевой и политической?

Это вопрос — кому в земле лежать, а кому на коне домой ехать. Чью жену — насиловать будут, чьих детей-сирот — на торг выведут, чей дом — дымом пойдёт.

Наполеон точно сказал: «Для войны нужны три вещи: деньги, деньги, и ещё раз, деньги». «Деньги», они же ресурсы, они же «прибавочная стоимость» — у смердов. Выдавливай. Их должно быть достаточно. Примани, посели, удержи. Испоместь. Нужное количество и качество. Не можешь — не боярин.

Дружинник, становясь боярином, вынужден полностью изменить свой образ жизни. Почти всё, что он знает и умеет — не нужно. А нужно то, чего он не знает и не умеет. И, часто, не хочет. Боярство дают уже состоявшимся, немолодым людям. Им снова оказываться в роли ученика, бестолочи, неумехи — противно и обидно.

«Вася — лучший токарь 6 разряда. Поставим Васю директором завода!».

А отказаться от такой чести…

Паркинсон рассматривает различные коллизии, которые возникают в подобных ситуациях. Включая оплату счёта стоматолога за зуб, выбитый сыном «отказника» однокласснику, неудачно пошутившему на тему «отказа».

Отдельная тема: стартовый капитал. Без денег вотчину не поднять. Речь идёт о сотнях гривен. Да, князь даёт десять лет налоговых каникул. Да, скорость оборота капитала в здешнем сельском хозяйстве 3–5 лет. Но эти «стартовые» сотни — должны быть. Ты их где-то взял, прямо скажем — награбил. Кровь свою проливая. А теперь своё кровное… вложиться в каких-то чужих, косорылых, сиволапых… Без каких-либо гарантий.

Странно: нигде в литературе не читал про «тяжёлую боярскую долю». Про постоянное балансирование на грани нищеты. Не крестьянской, когда есть нечего, и люди просят милостыню, умирая от голода и болезней, а боярской, когда некого в дружину выставить. После чего следуют позор, конфискация, изгнание. А уж потом и нормальная, «крестьянская», голодная смерть всего семейства в придорожной канаве — за ненадлежащие исполнение сословных обязанностей. Тобой лично.

В литературе не видел, а вот русские судебники и челобитные дают массу материала. Включая законодательный запрет детям дворянским продаваться в холопы. Видать, невесело было помещикам на Руси, если они сами в рабство просились.

А вы говорите: «Евгений скучал»… Мне с этим… «святорусским боярством» совсем не до скуки.

Если первое условие боярства — населённую вотчину мы как-то… Нет, тут ещё куча дел: нужно выдать десятка два вдов и девок замуж, нужно раскорчевать и распахать полтыщи гектаров леса, нужно «Паучью весь» полностью перестроить под «белые избы», нужно… но это в рамках моего понимания и запущенных уже процессов. А вот формирование дружины…

Я-то думал: соберу мальчишек моего возраста, погоняю их в части физкультуры. Аким научит из лука стрелять, Ивашко — саблей махать, Чарджи — на конях ездить…

Ошибка. Ошибка изначальная. Есть стандарт: боярская дружина. И состоит она из взрослых мужей. По здешним понятиям — 20–40 лет. После — старик, раньше — унот (юноша).

Меня, в моём нынешнем тельце, могут взять… мальчиком на посылках. Для знаменосца, хоругвью махать — ещё молод. Для бойца — тем более.

В боярских дружинах есть небольшое количество людей постарше. Командиры-наставники. Ивашко — ещё годится. Яков — муж крепкий, сухощавый… пройдёт. Сам Аким — нет. Руки сожжены. Небоеспособен. Из обоза командовать — пожалуйста. А вот на поле людей выводить…

Чимахай, к примеру, проходит и по возрасту, и по росту. Но… навыка гридня у него нет. Работать со щитом и копьём, в сомкнутом строю, или в седле от восхода до заката… Да по нему просто видно — не гридень!

Получается грандиозный облом: у меня нет людей для формирования боярской дружины! И нет времени для выращивания гридней из тех людей, которые у меня есть. Потому что крайний срок — осень. Смотры боярских дружин идут весной — после сева, и осенью — после жатвы. Дальше тянуть нам не дадут. И — хоть застрелись.

Мда… не из чего.

А из расчётов и прикидок вылезает всё та же проблема — деньги. Полста добрых коней — под сотню кунских гривен, пять кило серебра. А упряжь? А сёдла? А железо? Я не про какие-то хитрые булатные клинки или крупнопластинчатые максимилиановские доспехи — просто на боярском дружиннике десяток килограммов металла.

Здешнее железо по качеству можно разделить на три категории: кричное, ещё говорят — «сырое»; обычное, говорят — «крестьянское»; и оружейное — «мечное». Самое дорогое, естественно — оружейное. Мечи, кинжалы, шишаки, оплечья… Соотношение по цене с серебром 5:1. Правда, в отличие от галльских мечей времён Цезаря, здешние не приходится выправлять ногой после каждого удара.

Понятно, что подковы для коней или стремена делают из обычного железа. Или, там, рукоять к щиту гвоздями прибить… Такое железо — вчетверо дешевле, криничное — ещё вчетверо — 80:1. Только сделать из него ничего нельзя — в нём шлака от четверти до трети. Экономные новгородцы иногда делают из этого железа наконечники для стрел. Такие… одноразовые. А, к примеру, наконечники для копий — никогда.

Кроме железа, на гридня ещё много чего надо надеть. А прежде — купить. Полная выкладка российского солдата в начале Первой Мировой — 32 кг, в Отечественную войну 1812 года — 44 кг. Так у них — ни броней, ни щитов, ни мечей! То-то в летописях: «а доспехи везли в обозе» — постоянно. Пехотинец 19–20 веков перед боем снимает большую часть амуниции, средневековый — одевает.

Где на всё это денег взять?

Я — богатый человек. Хохряковская захоронка, клад волхвов, кое-что от «цапли» осталось, от попа Геннадия, Прокуево «приданое», мордовская соль… Но нормальная экипировка дружины потянет на 5–8 сотен кунских гривен.

К примеру, одна типовая кольчуга стоит в этом 12 веке в Англии — 100 шиллингов. 1800 граммов серебра. Корова у них стоит 6 шиллингов. Что даёт «в здешних коровах» — 8-12 кунских гривен, 400–600 граммов того же металла. Только за один, хоть бы и важный, элемент снаряжения!

В средневековье очень сильный разброс цен. Впрочем, и в 19 веке многие массовые вещи в Англии и в России различались по ценам втрое.

«За морем телушка — полушка, да рубль — перевоз» — русская народная мудрость по поводу экспортно-импортных операций.

Особенно резко видна разница в ценах именно во второй трети 12 века.

В 1133 в Англии вблизи Карлейла были открыты залежи серебра. Там началась настоящая «серебряная лихорадка». Полукруг серебряных рудников в Камберленде, Дареме, Нортумбленде производил 3–4 тонны металла в год — на порядок больше, чем вся остальная Европа. К этому времени в Иране истощаются известные серебряные рудники, халифатский дирхем, три века бывший основной монетой на «Святой Руси», становится пустышкой.

Кажется, именно эта «серебряная катастрофа халифата» заставила «Святую Русь» объявить «национальный дефолт» — вчетверо уменьшить основную денежную единицу, гривну. «Гривна серебра» и «гривна кун» — стали разными понятиями.

Вот, говорят иные: Воевода Всеволжский — Русь обустроил, богатой сделал. А я всю жизнь, как баран безрогий, в трёх осинах мечусь да головой об них стукаю! А имена тем деревам такие: люди, хлеб, железо. Без людей — никакое дело не делается. Без хлеба — людей не собрать. Без железа — хлеба не взять. И опять по кругу: без людей — железа не добыть… Говорят в народе: «голову вытянешь — хвост увязнет». А у меня хвостов не один, а три. И все вверх держать надобно. Соблюдая меж ними постоянное равновесие, оптимум. Вот в этом круге и кручусь всю жизнь.

А серебро… А на что нам серебро? Может потому и живём богато, что всё русское серебро у меня в погребах кучами сваленное лежит?

Конечно, если бы было время… Тех же коней можно было бы и самому разводить… Доспехи самим поделать… Железо взять дешёвое и самим… Времени нет — всё придётся покупать.

Это разовые расходы. А дружину нужно ещё содержать. Полста коней… десяток пудов овса каждый день… Я могу задурить головы княжьим, но себе-то… вотчина ещё не развёрнута. Хлеб придётся снова покупать. И, блин! Придётся покупать железо. Много железа. Потому что «белые печки» требуют его куда больше «чёрных». А ещё косы-литовки, штыковые лопаты…

Я вкладываю и вкладываю. На уровень самоокупаемости мы не вышли. А всё ненужное железо, которое в усадьбе было, Прокуй уже использовал. Николай, с моего согласия, каждый раз — «нужно», потихоньку тратит моё серебро. Дали взятку елнинскому «росомаху». Зря дали. Но — назад не вернуть. Всё, что брали с собой в Деснянский поход… В Елно летом хорошо сыпанули. И так — по мелочам.

А ещё мне надо новую кольчужку покупать — расту я. К осени, поди, будет по… Ну, «вам по пояс». Неприлично как-то.

Пойду-ка я бухгалтерских книг почитаю. Может чего и соптимизирую. Николая наскипидарю. Насчёт продаж нашего… скипидара. И прикину — как с рязанскими купцами разговаривать. По высокой воде они должны хлеб привезти за прошлогоднее полотно от «пауков». И с «насильниками» из Коробца надо что-то делать. Поскольку отдать долги по «покаянным грамоткам»… у них никак.

Мечта подростка — «Капитан Сорви-голова» — разбилась об государственные нормативы для призывников. Что не ново.

Эх, Буссенар, Буссенар. И бесчисленные «буссенарики»… Не скакать мне с пацанами по саванне на пони, постреливая из полуавтоматического и крупнокалиберного во всё шевелящееся и нехорошее…

Да и фиг с ним, не такой уж я любитель верховой езды. Но полтора десятка здоровых, оружных, обученных, чужих мужиков в моей Пердуновке… Ключевое слово здесь — «чужих»… Будут проблемы. Их надо заблаговременно минимизировать. До полного… минимума. Как? — «ХЗ» — «хрен знает»…

Моё, несколько мальчишеское (все мужчины до старости мальчишки), желание обучиться всяким военным хитростям, типа скакать по-джигитски, рубиться по-батырски и стрелы пускать по-робингудски, захлебнулось в первой же оттепели. Едва стало теплее и мокрее, как начало «гореть» зерно, гнить и вонять мусор, прежде прикрытый снегом, и течь, все, что не попадя. Включая носы моих людей.

Потом начал сходить снег в лесу, на недавних лесосеках. И началась корчёвка. А людей у меня нет. Потому что я — кретин 21-вековый! Все технологические цепочки строил по индустриальному: «сегодня мы так, как вчера, а завтра гораздо ещё» — повторение изо дня в день.

«Повторение — мать учения».

А здесь — все неуки! Потому что — всё сезонное! И если в лесу оттаяла полянка, то нужно всё бросать — и строительство изб, и лепку кирпичей, и срочно бежать, дёргать пни из земли.

Как первый пригорок согревшийся увидел… Я, конечно, сразу побежал, оповестил, организовал, обеспечил… Ну там… кони-телеги, топоры-лопаты, мужики-начальники… Сам с топориком полез корни рубить. Тут Потаня засопел, засмущался сильно и так это, на ушко, намекнул:

— А пошёл бы ты, боярич, отсюдова на… к своим боярским делам.

Нет, выразился он более витиевато. Полностью до меня только к вечеру дошло. Но смысл именно такой: не боярское это дело — на пупок брать. Иди отсюда, мешаешь.

Скучно. Все в лесу делом занимаются, а я тут по подворью круги нарезаю. Ладно, будем справлять боярскую… справу. Если не я, то — кто? Сбегал на заимку: Артёмия проведать и, заодно, перепроверить достоверность услышанного от «аксакалов с б. опытом». Увы мне — таки «да». Артёмий и ещё одну «плюшку» добавил. Специфически-местно-эпохальную. В смысле: «здесь и сейчас».

При становлении новых вотчин и, особенно, при формировании новых боярских дружин, князья навязывают владетелям «своих людей». Невелика новизна — так строится моя Россия в ВВПешном варианте: в руководстве каждой приличной компании человек из соответствующих органов. Он, конечно, отставник, но связей не теряет. Такое… «государево ухо». На финансовых потоках.

Дальше по фольку: «в одно ухо влетает…». Или по Ломоносову: «И ежели где чего и убудет, то в другом месте столько же…». За вычетом, естественно, накладных расходов и комиссионных.

Впрочем, «князь навязывает» — громко сказано. Принцип хорошо знаком по РФ: сам себе ошейник попросишь, накормишь, украсишь… И будешь радоваться — не сильно «трёт шею».

Артёмий объяснил внятно:

— Князь с тобой и говорить не будет. Ну, если только у Акима о здоровье спросит. А вот конюший, или помощник его, ясельничий, посоветует: возьми вон того старшим десятником.

— А на кой он мне? Неизвестного человека да в командиры…

— А куда ты денешься? Эх, Ваня… Девкой тебе лучше было. Ладно, пошутил я. Неужто ты думаешь, что можно выставить 15 гридней, чтобы никакого огреха не было? У одного — нож не наточен, у другого — подмётка отваливается, у третьего морду скосоротило — зуб болит… Что тебе будет в укор поставлено — один господь знает. Но что-то будет обязательно. А вот далее… Ежели у тебя старший десятник из княжих — он пойдёт, поговорит, скажет, что исправит, ему поверят, да отпустят вас с миром. А вот если Аким с разговорами сунется… Ну, дадут день на исправление. А на другой раз снова упущение найдут…

— Погоди. Так ведь Аким и сам из дружины.

— Аким… Ты знаешь — как его из дружины уходили? Вот и я об том. Тут вопрос в доверии. А Акиму… Да и вообще: боярин, просидев в глухомани 10 лет… а тут ещё и князь поменялся — в Смоленске теперь Роман Ростиславович, Благочестник. Так что наперёд надо будет с боярами ближними потолковать, разнюхать… А то — по шапке дадут, вотчину отберут да другому и отдадут. По закону.

Как это?! Мою вотчину?!! Пердуновку с Рябиновкой и «Паучьей весью»?!!! Я здесь столько сил…! Я тут всякого чего…! И это всё моё — какому-то… кое-какеру?! С печками, с хоромами… А люди мои?!!!

— Коли будет новый боярин — ему и люди служить будут. И вы тоже — земля-то его станет. Ну, или на княжьи земли переберётесь. Будешь под княжьим тиуном ходить, подати в княжью казну платить.

Мда… Вполне по Окуджаве:

Очень типично: если ты что-то имеешь, то и тебя за это… имеют. Мне здесь хоть какое «государево ухо»… или — глаз… или — нос… или ещё какой государев член… Но с этой… феодальной системой бодаться… Если не на укус-хапок — «украл-убежал», то нужна другая система. Наверно, тоже феодальная — средневековье же! Но — своя. И чего делать?

Как любит приговаривать Аким Янович: «Индо ладно. Поглядим».

Странный я какой-то попаданец. Первый раз вижу, чтобы прогрессор мудрых слов — у аборигенов поднабрался…

Глава 203

Выхожу я весь такой «обзабоченный думами тяжкими» от Артёмия и попадаю к Маране в руки.

С Артёмием, по её словам, всё нормально будет: через месячишко, пожалуй, и спляшет. Ещё там у неё всякие дела по хозяйству: спирта ей ещё надо, щипцы зубодёрные сделать, а то у нас тут зубы ниткой дёргают.

Ну, известное дело: нитку — на зуб и другой конец к дереву. А потом — резко огнём в лицо. Человек с перепугу дёргается, отскакивает, а зуб — на месте остаётся. В смысле: на ниточке.

Я киваю, и тут она мне выдаёт:

— А ещё должен ты три дня держать полный пост. Только на воде, на хлебе и без баб. А на третий день — помойся весь начисто и, как стемнеет, приходи один сюда.

И чтобы это значило? Нормальный глаз у неё прикрыт, на лице — умильная улыбка. В её исполнении похоже на оскал крокодила. Второй зрачок смотрит дулом крупнокалиберным, а одной из своих нижних конечностей она землю смущённо ковыряет.

— Зачем?

— Ты что? Ты струсил?!

— Кто?! Я?!!! Конечно. Ты же — смерть ходячая. Как же мне тебя не боятся? Тем более — помывшись… Так зачем я тебе нужен?

— Эх, лягушонок… Колдовать буду. Тебе же интересно?

Как говорил Шурик в «Кавказской пленнице»:

— Принять участие в каком-нибудь древнем обряде — моя мечта.

Потом, правда, ему не понравилось.

Мара видит всю глубину моих сомнений и успокаивает:

— Не боись. Тебе вреда не будет.

Потом, подумав, честно добавляет:

— Вроде бы. Точно не скажу — прежде такого не делала. Но, волчонок, без тебя — никак. Придёшь?

Я… Лезть как Шурик в какой-то неизвестный средневековый обряд… Очень не факт, что там будут «кунаки влюблённого джигита». А оно мне надо? Да нафиг мне все эти мракобесные экзерцисы! Я тут самый умный, самый продвинутый, самый прогрессивный! Самый-самый… Пока. Пока меня здесь уважают.

Если Мара потеряет ко мне уважение — потеряет и интерес. Тогда… можно шкурку самому снимать и на заборе развешивать. Или нужно Мару сразу резать. Вот прямо сейчас, потому что она меня уже знает, и всякие мои «задние мысли»… не дословно, без привязки к местности/времени, но… Если я решу её убить, то приму решение только так, чтобы она этого не видела и не слышала. Иначе я умру первым. А пока…

— Приду. Чего-то с собой взять? Ну, тогда до встречи.

Хорошо, хоть верёвку свою приносить не надо.

Через три дня голодный, чистый и злой… Почему злой? — А какой?!

Тут и так бабы в селище балабонят без остановки:

— Ну ладно, гречанка бояричу надоела. Так вон же скока молодок! Всяких разных! Ой, бабоньки, он же ж и есть перестал! Видать тоска-кручина приключилася. Ой что будет! Кто к бояричу кормить-ублажать пойдёт? Пока он зубами щёлкать не начал?

Начали ко мне выборных подсылать. То одна прижмётся, то другая прислонится. А уж ворковать-то — все начали!

Ну ладно — бабы. Так ведь и эти… Два дурака сели скипидар пить. Вот те крест святой — не вру!

— Дык… эта… мы стал быть подумали… ты-то огненную воду пьёшь… ну… и эта… оно ж горит…

Мать вашу! Где моя клизма?! В медицинском смысле — она бесполезна. А вот в воспитательном… чтобы надолго от таких глупостей…

Пока мозги… и прочие части тела… промывал, к Маране заявился уже затемно.

— Пришёл-таки. Смелый. Ну, коли так — раздевайся.

— Мара, ты меня, часом, ни с кем не спутала? Сухан во дворе сидит — может, его позвать?

— Не спутала. Не боись, мартышок, я маленьких не люблю.

Во блин! Опять фольк пошёл.

— Так у нас с тобой, Марана, маленьких и не будет. Я умею.

— Дур-р-рак плешивый! Тряпьё долой! Живо! Время уходит.

Судя по всему, «божественный» секс не предусмотрен. Да и не устроимся мы вдвоём на такой узенькой лавке, куда она мне указала. А жаль… С голодухи и от воздержания я бы… и покушать…

Марана вытащила из водяной бани невеликий горшочек и начала, бормоча, фыркая и ругаясь, намазывать меня какой-то… сине-зелёной гадостью. По запаху — что-то болотное. По произносимым словам… Ну, если считать это колдовским заклятием, то все самцы в округе, начиная с майских жуков, должны сдохнуть не родившись.

А вообще-то приятно. Так это… и холодит, и будоражит… интересно — а где она массажу училась? Вот не поверю, чтобы наши предки, а особенно — предкини, в этом ремесле ничего не понимали! В летописях не написано, но мне не верится.

Под руками Мараны моё тело постепенно менялось. Куда-то отступило чувство голода, суета и раздражение, отодвинулись всякие дневные заботы. Казалось, на коже постепенно нарастает холод. Но не проникает глубоко в мышцы, потому что внутри возникло чувство тепла. Такое мягкое, уютное, весёлое тепло. Оно пробивалось к поверхности тела подобно пузырькам в шампанском. Становилось всё… веселее. Мир вокруг выглядел всё… забавнее. Хотелось смеяться, хотелось ущипнуть Мару, попрыгать, подурачиться. Хохотать под коркой льда.

Мара стащила с меня бандану, и начала смазывать лысую кожу моей головы. Я балдел: больше года никто не касался моей головы. Никто не разминал её двумя руками с редкими почёсываниями. Как я понимаю шимпанзей! И прочих… приматов.

«Основной инстинкт» — это «почешите мне тыковку», а не то, что вы подумали.

Я, конечно, высокотехнологичный попадун, но правильно размять затылок… и ниже… сам — не могу. Как-то коллеги упускают зависимость попаданца от умений аборигенов в части «спинку почесать». Можно, конечно, скребницу какую-нибудь спрогрессировать, но…

Проще надо быть, ближе к народу! Поймать народ, научить и пусть почёсывает.

— Перевернись. Осторожно!

Я чуть не слетел с лавки. К этому моменту всё вокруг приобрело… мерцающую контрастность. В этой ведьминой избушке темновато. Но сейчас разные предметы утвари вдруг стали ясно видными. Как-то… гравюрно. Очень чёткие, до болезненности, контуры. Больно не от света — всё серое. А именно от резкости очертаний. Постоянно плыла перспектива: кружка на столе вдруг стала очень большой и близкой. Но стоило взглянуть в сторону и снова вернуть взгляд — маленькая, неясная, далёкая.

Кстати о кружке. Мара, поразглядывав меня, лежащего на спине, поставила взятую, было, кружку обратно.

— Жадная ты, Марана. Бедной ящерке и воды бережёшь.

— У тя и так вон. Торчит колокольней. Мало что не звенит. Тебе этого зелья дать… неделю до ветру только с молитвой ходить будешь.

— Чегой-то?

— Тогой-то! Так зажмёт… отливать будешь только с божьего соизволения.

На Аничковом мосту как-то попалась на глаза табличка: «Барон Клодт — изваял. И — отлил». Тоже, похоже, были проблемы. С отлитием.

Она прошлась основанием ладоней по груди и животу, очень осторожно размяла шею. К этому моменту у меня внутри из мягкого и весёлого тепла стал формироваться какой-то раскалённый стержень. От головы через позвоночник до… головки. Это был совсем другой жар — очень горячий, злой. Шестигранный стальной прут прямо из кузнечного горна. У меня, видимо, изменился взгляд. Марана отодвинулась и с угрозой произнесла:

— Только попробуй. Пришибу.

— Думаешшшь? Успееешшшь?

Она отшатнулась.

В голове нарастал звон и жар. Кованый стержень внутри меня начал раздуваться. Как воздушный шарик в куче пенопластовых крошек. Неровно, коряво, со скрипом.

Всё-таки ведьма меня чем-то… Что я ей такого сделал? Причины — потом… Какой-то яд контактного действия… Не яд — наркотик… Рецепт — потом. Сейчас — выбраться. Во дворе — Сухан. Велю — он убьёт ведьму. Меня — в реку. На прополаскивание.

Следующий момент я поймал уже стоя. Что-то возилось на полу, у меня в ногах. Вру — не у меня. Ноги были волчьи. В меху, с когтями. Рядом характерно торчали в разные стороны ноги Мараны. А мои где? Опять фольк? «Це — жинкины ноги, це — мои. А це — чьи?».

Конфликт принадлежности конечностей решается уходом дознавателя на сеновал. Пробую. Не получилось. Ноги двинулись все. И Маранины с их избыточной стреловидностью — тоже. Странно. Лицо и поверхность тела как-то… одеревенели. Губы и щёки стали очень тяжёлыми, неподвижными. Язык тоже заплетается, задевает за зубы и щёки изнутри. Как-то… зависает на некоторых звуках.

Мара хрипела. Сперва я не понял, но, сфокусировав взгляд, обнаружил её распахнутую пасть. Аж до гланд. Потом — свои руки у неё на шее. Точнее: на её платке, который сбился ей на шею. Я затягивал его своими руками. Тоже… одеревеневшими. Она вцепилась своими руками в мои, кажется, даже царапалась. Но чувствительности не было.

Я наклонился ближе к её лицу и с любопытством рассматривал — у неё вылезают из орбит глаза. Это было… забавно: глаза разные, а вылупляются синхронно. Если пренебречь различиями в топологии внешних оболочек, то сущность у них одна: гляделки. Соответственно, и выскочат они одинаково.

Радость от проявляемой мною способности логически мыслить, от гордости за свою молотилку, вызвала желание придумать ещё какой-нибудь… силлогизм. С предикатом заключения. Или лучше — парадокс. Типа: «болтовня повешенного». Он же болтается!

Есть такое явление: ассоциативный кретинизм. Мне оно вполне свойственно. Мысль о «болтающемся повешенном» заставила меня инстинктивно перевести взгляд на низ своего живота. Не висит. Совсем не болтается. Торчит. Как колокольня. Найду колокол и позвоню.

Цвет странный. И на ощупь… не моё. Мало того, что не чувствую, но и фактура поверхности… Странно. А где эта дура?

Мара сумела оторвать мою вторую руку от своего горла, завалилась на бок и надрывно кашляла, с воем заглатывая воздух. Рывком опрокинув её на спину, я подсунул ей под нос свою «колокольню» и поинтересовался:

— Это что?

— Я же не для себя! Ты же ей должен! Кроме тебя — некому! Это твоя обязанность!

Обязанность? Кому я ещё в этом мире чего должен? И какая связь? Мара сунула мне в руки какую-то шкуру, и принялась нервно уговаривать:

— Одень это. Рубаху эту мехом наружу и голову. И пойдём. Ждёт она.

— «Она» — кто?

— Волчица. Елица. Она же… ей же… Я её опоила, в волчью шкуру одела, на цепь посадила. В баньке на полке — раком стоит, рыком — рычит. Она теперь — не она, а волчица лесная. И ты одевай. Ты — тоже волк.

— Не понял. Маскарад? Зачем?

— Она — не она и ты — не ты. Она — не девка, ты — не боярич. Волк с волчицой… свадьбу играют.

Несколько мгновений я пытался переварить услышанное и совместить с известным. Шарики в моей молотилке упорно не цеплялись за ролики. Попытки мыслить обламывались на первом же шаге. Как это часто бывает — помогло знакомое.

«Я — не я, и корова не моя» — русская народная мудрость.

Из фолька, но более новейших времён:

«Подходят ко мне двое и говорят:

— А! Фёдя! — и давай бить-молотить.

— А ты?!

— А мне пофиг — я же Вася».

Как такой метод по-научному называется? Имперсонализация? Перенос личности? Замена самоидентификации? Маленькие дети часто выдумывают себе «карлсонов» с пропеллером и сваливают на них ответственность за съеденное варенье. Это годится для городских детей. А здесь одушевляют всё — выбор больше.

Бедный Винни…

Мара надумала излечить девку от её психа. По народной методе: «клин — клином». А страх — волком? Не знаю переживёт ли пациентка лечение. И у меня внутри этот раскалённый стержень… Как бы не зажариться.

Рубаха представляла собой подобие детской распашонки с пришитыми варежками из волчьих лап с когтями. Когти были специально сточены. А снизу на мне были штаны, тоже из волчьих шкур. Светлый густой длинный мех, покрывающий ляжки волков с внутренней стороны, выглядел на моих ногах… смешно и глупо. Особенно из-за прорези в паховой области. Откуда торчала моя «колокольня».

— Мара, ты чего, штаны без прорехи найти не могла?

— Сейчас-сейчас, миленький. Вот шапку тебе оденем. Чтобы и не узнал никто.

Что, там ещё и зрители будут? С аплодисментами и вызовами на бис…

Она попыталась нахлобучить на меня чучельную голову крупного волка. Тяжёлое, несуразное… изделие. С кусочками прусского янтаря, вставленными в глазницы. Я перехватил её руки, взял эту лохматую голову и надел на свою лысую.

Отвратительно. Какой-то сложный запах: гниль и что-то пряное. Ничего не видно и не слышно. Меня потянуло за руку, и я сделал шаг. Один, другой… Очень мешали когти на ногах — цеплялись за всё. И сильно раздражала «колокольня». «Болтовня свободного эректуса». Частично свободного: с одного конца.

Фольк снова прав: «Нет правды в ногах. Но нет её и выше».

Медленно, в раскорячку, в полной темноте волчьей маски, я, наполненный внутренним жаром и холодом, шаг за шагом, двигался куда-то, влекомый твёрдой рукой прыгающей богини смерти.

Данте Овидий так отвёл в ад. А меня куда?

В какой-то момент воздух вокруг обжёг мои ноздри. Запах в маске усилился до невыносимого. Я попытался сдёрнуть этот… «гермошлем», освободить голову и вздохнуть нормально. Но меня что-то стукнуло под коленки. Падая, выставив вперёд руки, попал ими на что-то… живоё.

Оно дёрнулось, я инстинктивно попытался ухватиться за него. Но в этих… варежках с когтями. С тупыми, как я сам… Сжал между ладонями. Оно рвалось из моих рук. Автоматически прижал крепче, дёрнул вырывающееся на себя.

Оно пыталось вывернуться, убежать. А я терял равновесие, заваливался вперёд. Снова рывком вернул это, в моих руках-лапах, назад. И понял, что я… что моя «колокольня»… куда-то… попала. Чем-то направленная. Кем-то… Но чувствительность у меня… как у бревна. Судя по очередному рывку… этого, которое в руках… по смутно донёсшимся до меня звукам не то — визга, не то — воя… кому-то больно. А мне? — А… деревянно мне всё! «Я — не Федя, я — Вася».

Три дня голодовки с воздержанием несколько сместили… мою адекватность. В сторону раздражительности. А снадобье Мараны качнуло маятник в ещё дальше. Тактильные ощущения пропали ещё в избе. «Ничего — не вижу, ничего — не слышу»… И не нюхаю — тоже. Только лапаю. Лапами.

Волчья шкура и маска вообще отсекали меня от внешнего мира. Это раздражало и тревожило. Избавиться от них не получалось: руки были заняты: что-то живое, гибкое, нервное пыталось вырваться из моих лап. Дёргалось, изгибалось… Стоило чуть ослабить хватку и оно куда-то уползало.

Такая… непослушность бесила, вызывало ярость, стремление наказать… Я резко рванул это… чересчур самодеятельное… на себя. До удара. В низ живота. Чуть отпустил и, когда оно снова попыталось вырваться — повторил ещё резче. И — ещё. И, уже сам, отталкивая зажатое между ладонями-лапами, вернул в удобное для меня положение. В удобное — чтобы рвануть. Чтобы воткнуть. Насадить. Вонзить. Насквозь. До упора.

Я таскал это… дрожащее, изгибающееся, вырывающееся… мясо вперёд и назад. Всё резче, всё сильнее. Всё чётче, «рубленнее», фиксируя каждую фазу, каждое движение. В мгновения замирания, ладонями, даже через подушечки волчьих лап чувствовал содрогание этого… живого существа. Попытки вырваться, как-то уползти или увернуться ослабели, потом прекратились. Но я не верил: затаилось, обманет, прыгнет. Ещё раз ударить, ещё жёстче, ещё сильнее. «Вложить ума», «научить жизни», «где пнул, там и завалится», «чтоб и мысли не было»…

В моменты пауз я чувствовал, что оно уже не пытается что-то сделать само, что оно покорно, обессилено, остаётся, «зависает» в том положение, где я его остановил. Только дрожит меленько. И это — тоже раздражало. Злило. Вызывало ярость. Стремление повторить, сделать ещё раз, ещё больнее. Рвануть на себя и насадить ещё глубже. Чтобы пробрало. Чтобы дошло.

«Дошло» — что? Что от меня не вырваться? Или что крик боли, стон слабого — созывает хищников со всего леса? Не знаю… Молотилку клинило на каждом обороте. С хрустом, будто во всей зубчатке — песок.

Где-то на краю сознания проскочила мысль, что волки так не делают. Манера таскать самку за бёдра появляется у приматов с их человеческими руками. «Развитие человеческой руки открыло путь к развитию человеческого мозга». И не только.

Кажется, это было последняя связная мысль. Я продолжал дёргаться, ощущая, как во мне нарастает бешенство, как мне становится совсем нечем дышать в этом… идиотском колпаке. Как всё сильнее стучит кровь в голове, всё резче запах гнили и пряности. Прежнее ощущение холодка на коже исчезло, но чувствительность не восстановилось.

Снаружи я был похож на дерево. На сухое, до пыльности, до трещинности — берёзовое полено. А внутри с каждым моим толчком рос раскалённый стальной стержень. Он рос и раскалялся. Это было… очень тревожно. Нервенно. Кажется, я что-то рычал под маской. Подвывал в такт моим движениям, в такт пульсации огня внутри.

«Дерево» нагревалось. Потом вдруг… полыхнуло. Как сухое полено — сперва в одном месте и, мгновенно — по всей поверхности. Меня аж выгнуло, изнутри рванулся рычащий вой. Это не было больно. Скорее — страшно. И — восторженно. И сразу — мокро. Меня прошибло потом. По всему телу вплоть до щиколоток. Кажется. Отпустило. Губы, сведённые до этого судорогой в волчьем оскале, обмякли.

Вообще — тело осело, стало… пустым. Сила, раскалённый стальной стержень, державший его, исчез, испарился, улетучился. Я устало выдохнул и повалился куда-то вперёд, вяло пытаясь остановить своё падение дрожащими от слабости и мокрыми от пота руками.

Разбудило меня… Женские стоны страсти всегда вызывали во мне припадок активности. Какой может быть сон, если в паре метров Марана исполняет свою «песню любви»! Тут даже обморок не поможет. Только могила. Да и то, с учётом амплуа исполнительницы… Она ж и мёртвого поднимет!

Некоторое время я лежал с закрытыми глазами. Не то, чтобы смущать их не хотел… Слушал. Себя. Во всём теле… усталость, пустота. Чуть ломит левый висок. Какие-то обрывки из недавних картинок. Какой же я, всё-таки, дурак! Так довериться этой… ведьме! Она вполне могла меня ухайдокать. Стоило её только захотеть. Или просто… передозировка, аллергия, нестандартная реакция…

Ванька-покойник… очень близко. А ещё… унизительно как-то. Меня… употребили. Согласно перечню каких-то моих обязанностей. Как вибратор в лечебных целях. С сакрально-ритуальным антуражем.

Исконно-посконные языческие суеверия — инструментарий психиатра-любителя. И я в роли молоточка. Которым по коленке стукают — дёрнётся ножка или нет?

Внутренняя проверка собственного тела давала надежду на относительную «самоходность». Осторожненько поднялся и сел. Чуть кружилась голова, подташнивало. Лёгкий звон в пальцах и в дёснах. А так… «Будем жить». Как и с кем — сам решу.

В избе, на широкой лежанке у противоположной стены, Мара старательно «объезжала» Сухана в позе «родео». Моё шевеление привлекло её внимание, но никак не отразилось на процессе. Впрочем, сосредоточенное и целеустремлённое выражение «богиньского» лица сменилось улыбкой. Насколько я понимаю её физиономистику — дружелюбная, заботливая, несколько покровительственная улыбочка. Но когда зубы видны до коренных — можно и ошибиться.

— Ну что, волчонок? Понравилось? Лихо ты ей. Будто и вправду — бирюк на волчьей свадьбе. Теперь она дня три-четыре отлёживаться будет. А встанет — шёлковой. Ты ей такой страх вбил… все другие вылетели. Могуч, могуч! Надо будет и самой как-нибудь. Этот-то хорош. Но иногда и новенького чего хочется попробовать. Молоденького. Хи-хи-хи…

Она не прекращала своих ритмических движений, просто лучась самодовольством и само-удовольствием, а я, несколько нетвёрдо стоя на ногах, оглядел избу в поисках своей одежды, и, сделав пару неуверенных шагов к сексодрому, уцепился за её плечо.

Тоже улыбнулся ей в ответ. И изо всех сил, проворачиваясь на месте, теряя равновесие и падая, сдёрнул её на пол.

— Ах! Ты… Ты что?! Ох…ел?!!!

— С-сухан. Бей её.

Мара, несколько ошеломлённая своим падением, пропустила пару секунд. Потом, перевернувшись, резво устремилась к двери на четвереньках. Мне хватило сил подняться. На двух ногах двигаться быстрее, чем на четырёх да ещё с такой вывертностью. Я упал ей на спину и, вцепившись в платок, замотанный на шее, попытался душить.

То, что вчера получилось вполне естественно, без контролируемого напряжения сил, сейчас оказалось невозможным — Марана просто дёрнула плечами, и я улетел в угол.

— И-ех!

Плохо. Ещё один боксёр-заочник. Надо учить Сухана правильному удару. Обычная для русских гридней оплеуха в такой позиции не срабатывает, а удар мягкой нижней частью кулака между лопаток — малоэффективен. Надо показать удар торцевой частью.

Хотя, может, он и прав: бил бы «правильно» — убил бы.

— За руки держи.

Я подобрал в углу дрючок, всунул под узел платка у неё на шее и начал крутить.

Какой у меня многофунциональный дрючок! Некоторые мои коллеги по попадизму без ручного пулемёта с запасными барабанными магазинами — даже спать не ложатся. А вы пробовали душить человека с помощью РПК? Вот я и говорю: берёзовая палка хоть и не стреляет, но очень смертельна.

Сухан вывернул ошеломлённой женщине руки за спину, уселся сверху, а я, прижимая её лицо к полу, монотонно затягивал удавку.

Марана начала судорожно биться под нами, но сил ей надолго не хватило. Я довернул палку, придержал, потом отвернул на пол-оборота. Позволил заглотнуть воздуха. Потом — снова довернул.

Мне не нравится, когда меня используют. Даже в медицинских целях. Возможно, она хотела чего-то хорошего. Господь ей судья — «благими намерениями вымощена дорога в ад». Вот по этой дороге она и отправится. Я — не русский народ, она — не Рылеев с Пестелем. «Для народа, но без народа» — у меня не пройдёт.

Никогда не думал, что мои, несколько хихикающие размышления насчёт роли зоофилии в истории человечества, получат столь идиотское выражение в моём личном жизненном опыте. В форме «волчьей свадьбы» с моим персональным участием.

Когда-то в садике я играл волка постановке «Трёх поросят»:

— Я злой и страшный серый волк! Я в поросятах знаю толк!

Потом вырос, стал «знать толк» и в женщинах. Был в пионерах, где и усвоил главный принцип юного ленинца — «всегда готов!». Но применять меня «в тёмную», кого-то мною… трахать… Без моего согласия, мимо моей воли…

Воли своей я не отдам никому.

У меня… наблюдались остаточные явления. Вялость, замедленность. Сухость во рту. Молотилка никак не хотела выходить на нормальные обороты. Я тупо затягивал петлю, не сильно задумываясь о том, зачем я это делаю, что из этого получится… Вот сейчас правильно вот такое действие. Почему? — Ну, наверное, у меня были причины принять такое решение.

Тут Марана издала мощную трель. Чем-чем… Ну не ротом же!

Этот звук, громкий, долгий и многоголосый, привлёк моё внимание. Пробился сквозь общую тупость и замедленность.

Как-то на предсмертную речь… Наверное, надо дать ей право на последнее слово. По теме: она сама до этого додумалась или ей кто-нибудь подсказал?

Ослабил закрутку на её шее, терпеливо подождал, пока она закончит кашлять и заглатывать воздух.

— Расскажи мне что-нибудь интересное, Марана. Чтобы я не пожалел воздуха, который ты глотаешь.

— Ты, кха… ты сдохнешь! И попадёшь ко мне! В моё царство мёртвых! И тогда я…

— Ты дура, Марана. Ты радуешься тому, чего должно бояться. Да, я умру и попаду к тебе. Ты жаждешь провести вечность во вражде со мной, со Зверем Лютым? Тебе даже убежать будет некуда — твоё царство станет моим. Ничего не остановит мою волю. Мою волю над тобой.

Что-то я совсем плохо соображаю. Возможен ли переворот, силовой захват власти в «царстве мёртвых»? Кажется, по греческой мифологии такие прецеденты были. Насчёт славян — не знаю. По христианству Сатана сумел поднять мятеж среди ангелов в царстве божьем.

Так что вопрос чисто технический: удача и название.

— Ты оказалась… глупой. Ты попыталась управлять мною. Подмять мою волю. Дуры мне не интересны. Так и быть, я не буду обижать тебя на том свете. Но на этом… ты лишняя.

— Стой! Погоди! Акха-а!

Я начал снова закручивать удавку на её шее. Но остановился.

— Не проси у меня милосердия. Его нет у меня. Что ещё ты мне можешь сказать, Мара?

Кажется, она и правда собиралась просить пощады. Всё-таки, мирная жизнь, защищённая, обеспеченная, обустроенная… Опять же, я сдёрнул её с Сухана в фазе, близкой к приятному завершению… Слишком контрастный переход. Умирать хорошо, когда ты к этому готов, когда есть время собраться с духом, смириться с неизбежностью.

Но баба крепкая — быстро «затоптала» в себе всякую надежду на мою жалость. Собралась, сосредоточилась. И выдала:

— Постой! Я знаю тайну! Твою главную тайну!

Что?! Моя главная тайна — что я попаданец. Мирный обыватель из 21 века. «Эксперт по сложным системам» среднего уровня полёта. Она этого знать не может. Этого никто знать не может! Или я чего-то не понимаю?

— Говори.

— Акха… Воды дай.

Ага. Водички тебе…

Я просто провернул палку на оборот. Посмотрел, как она синеет, отвернул.

— Акха! Ах-ха. Кхр. Я тебе… перед тем как на случку вести… на уд чехол кожаный надела. Ну, чтобы она… от тебя не понесла. А то… после моих снадобий… такое выродить можно… Погоди! Не дави! А потом семя твоё посмотрела. Не глазами — есть способы. Мёртвое оно у тебя! Вот.

Марана смотрела сперва тревожно, потом, когда поняла, что я уловил смысл произнесённых слов, выражение её лица сменилось на более самоуверенное.

— И чего?

— Так известно чего — детишек у тебя не будет. Пустоцветная ты мартышка.

Её самоуверенность достигла высокого градуса злобной радости и полного превосходства. Торжество с петлёй на шее. С немалой примесью демонстративного, несколько брезгливого сочувствия. И чему эта уродина радуется?

— Ты, обезьянчик, Марану слушай. Может, и помогу чем. А без меня ты так и останешься… На берёзе лишаем.

Не понял. Туповат я нынче.

А! Факеншит! 12 век, средневековье! «Детей даёт бог», «плодитесь и размножайтесь»…

Здесь бесплодие — полная катастрофа. В идеологии — гнев божий. Естественно, не просто так, а за свершённые грехи. Ты не знаешь, где ты согрешил? Неважно, Он — всевидящий, молись и, может быть, он простит тебе твою неизвестную вину. Или вину твоих предков.

Полная катастрофа в экономике. Без детей нет нормального семейного хозяйства, нет обеспеченной, хотя бы — приличной старости. Впереди смерть в холоде, голоде, одиночестве.

Катастрофа социальная: к тебе относятся как к больному, ущербному, неправильному, «не нашему».

Полная катастрофа в политическом плане.

Здесь политика — борьба династий.

«Почитать в отца место» — формула вассальной присяги на «Святой Руси».

На боярском уровне отсутствие детей, отсутствие возможности установить надёжные, семейные связи путём браков в этой среде… Ты даже не второй сорт — просто неуместен. Как негру проситься в Палату лордов в викторианской Англии.

Кому ты передашь вотчину? Некому? — Так зачем тебе быть вотчинником? У тебя уже что-то есть, но нет прямого наследника? — Вокруг появляется масса кандидатов. Которые стараются поторопить процесс передачи собственности. Власти понимают предстоящие… коллизии. Решение: отдать твоё имение тому, кто и сам, и сыновья, и внуки его… верой и правдой…

Как у волков: основой стаи является семья. Остальные волки — прибылые и приблудные.

Бездетный выталкивается на обочину жизни, превращается в «приблудного».

В феодализме вопрос не в — «где же сердце?», а в освящённой «законом божьим» дырке, из которой выскакивают на свет наследники. Кровные, законные, мужского пола, в достаточном количестве. Замена не допускается: всякие приёмные, внебрачные, племянники… второй сорт, некондиция.

Здешний мир в очередной раз щёлкнул меня по носу. Я не просто чужой здесь — я никогда не смогу стать здесь своим, «здесь-сейчас-нормальным».

Вот я как-то преодолел один здешний барьер — свою безродность. Выкручивался, выёживался, головой рисковал… Более-менее признали — Ванька-ублюдок, Иван Рябина.

Кажется, перелезу на брюхе и второе препятствие — сословность. Тоже… голова на ниточке, но боярство уже светит. Как-то где-то… А на кой оно мне? Если главная ценность родовой аристократии — род, семья, потомки… не для меня.

И ещё один… аспект.

Раньше я думал, что мне здесь жены не найти — по душе. Ну, просто души очень разные. Базовые ценности, архетипические стереотипы, «впитано с молоком матери»…

Ещё понимал, что если вдруг и найдётся что-то дорогое сердцу, то втягивать… на минное поле… в «ураган по имени Ванька»… глупо и больно.

Теперь к этому добавляется моя неспособность дать своей женщине то, что ей необходимо, то, что могло бы быть ей радостью и смыслом жизни. Пусть бы и при моей отдалённости, отстранённости, занятости, невнимании и равнодушии. При здешней традиции взваливать вину за бесплодие на женщин… Превратить её жизнь в муку, в бесконечное покаяние, самоедство и самоунижение. И не только «само». И получить соответствующую отдачу. Себе в спину, в самый неподходящий момент…

Мда… Костюмчик для моей семиграммовой души оказался… с изъянчиком. Полный факеншит в части персональной абсорбции и ассимиляции. «Святая Русь» по-прежнему пытается меня, если не пришибить, так хоть бы вышибить.

«Пустоцвет», «греться у чужого огня»…? Как она сказала: «Лишай на берёзе»? К кому-то прислонился, пристроился, присосался… К какому-то роду.

Можно, конечно, и так жизнь прожить. Шутом, как Меркуцио в «Ромео и Джульетте». С неизбежной эпитафией:

А что говорит по этому поводу принцип Беллмана? — «Не знаю, как ты вляпался в это дерьмо, но если дальше ты пойдёшь наилучшим путём…» Оптимизируем. В смысле: ищем повод для оптимизма. Ищем, ищем… Да полно их!

О-ох… при моём таком подходе к превратностям жизни — придётся сплясать и на собственных похоронах.

Я радостно и уверенно улыбнулся в самодовольный оскал Мараны. И ударил её наотмашь по лицу.

— Ты — дура. Ты вздумала меня пугать. А надо — радоваться.

Она отшатнулась, но Сухан довольно резко вернул её в прежнее положение.

— Мясо, что из Марьяны летело, и кровь что лилась — не мои. Грех с души долой. Порадовала.

И снова наотмашь, уже другой рукой.

— И вообще — развеселила. Я ж теперь — идеальный любовник. Стоит-то как! Колокольня! Ну, ты видела. А всяких последствий… можно не опасаться. Теперь всё, что шевелится — моё. Спасибо тебе, Маранушка!

Она безвольно болталась в руках Сухана. Совершенно ошеломлённая. Совершенно неготовая к такой, абсолютно невозможной здесь, в «Святой Руси» точке зрения. Глупая богиня смерти! Сделать из недостатка — преимущество, из поражения — победу… «Смерть» против «мыши белой», выросшей в лабиринте… всегда выигрывает. Но — сильно потом.

В дверь внезапно заскочила девчушка. Одна из новых учениц Мары. Глянула на картинку: два голых мужика сидят на полу и мордуют голую хозяйку, взвыла и выскочила наружу. Жизнь продолжается. И мы — продолжим.

Первый вопрос: как поступить с этим женским вариантом Плутона?

— Сухан, отпусти её.

Мара отскочила в угол, начала судорожно поправлять платок, набрасывать платье, вытащила из закрутки на шее мой дрючок и, чуть было в сердцах, не запулила в стенку. Но одумалась. Мы с Суханом тоже занялись своей одеждой.

Мне было интересно: побежит она или нет? Похоже, было у неё такое желание. Но — превозмогла.

Дождавшись завершения моего туалета, она замедлено кувыркнулась на свои искорёженные растопыренные колени, и, чуть ли не прижимаясь к полу животом, выдала взвешенную, продуманную тираду:

— Господине! Зверь Лютый! Моя вина! Заигралась-недодумала! По древнему обычаю делала, как деды наши прадеды! А что ты — не тот, не такой — из ума вон. Прости вину мою! Не со злобы иль с небрежения — лишь по скудоумию да неразумению! Не отнимай имения моего! Оставь на веки вечные. Не держи на меня зла. Господине!

Плохо — я не вижу её лица. Но текст содержит кучу характерных деталей: нет обращения по имени, нет уменьшительных прозвищ типа «волчонок», нет светского титулования. Только «Господин» и «Зверь Лютый». Уровень «припадания» существенно выше обычного.

Я никогда прежде не видел, чтобы Марана стояла на коленях. Она никого и ничего на земле не боится. Она не боится смерти, потому что сама себя считает богиней смерти. Она не боится боли, потому что то, что она пережила — вряд ли можно превзойти. Чем же я её так достал?

Насколько ей можно верить? Если она затаила злобу… я буду умирать мучительно. Убить немедленно? Но… какая феерическая смесь!

Она уловила реал — мою особенность, необычность. Далеко выходящую за пределы «необычности обыкновенной». Увидела совершенно новое и сумела воспринять, перестроиться. А не следовать привычному, относя всё иное на счёт «ошибки эксперимента» или глюка.

И при таком удивительном, редком в человечестве, уровне восприятия реальности, она более всего озабочена потенциальными проблемами в собственной виртуальности: тем, что «Зверь Лютый» отнимет у «Мараны» власть в «царстве мёртвых»!

Как-то при таком уровне убеждённости здравомыслящего, в общем-то, человека возникает вопрос: а не дурак ли я? Может, я чего-то не знаю?

Тем более, что я-то по этой теме… не очень. Ну, помер один раз. Ну, разок возродился. Не — феникс. Единичный феномен… Да ну, фигня!

— Вот что, Марана. Уговор у нас такой: я не трону твоё царство. Но здесь, на земле, ты будешь в моей воле. И не только — по слову моему. Но и по суждению твоему. По суждению, к моей пользе направленному. И мне… обсказанному. Цена, Мара, вечность. Не играйся.

— Господине, дозволь спросить. Радость твоя… ну… насчёт пустого семени… чудно мне это…

— Э-эх… Мара-Марана. То ты — умница да умелица, а то… полена берёзового тупее. Сама посуди: что может родиться от Зверя Лютого? Только зверята. Пока маленькие — мне от них ни на шаг. Иных-то кормильцев они… загрызут. А дела-то когда делать? А в силу войдут — начнут силой меряться. «Святую Русь» в клочки порвут. Сладить-то с ними никто не сможет. Тут-то для Руси и одного меня… по самые ноздри, а был бы выводок… Поняла?

Она снова смотрела на меня совершенно ошеломлённо. А ведь это следствие очевидно с точки зрения логики туземца.

А с точки зрения попаданца? Ребёнок попаданца — человечек «с расколотой душой»?

Поведенческие реакции человека задаются тремя основными источниками: влиянием семьи, социума и генетикой. Причём влияние семьи, обычно — наименьшее. А с учётом того, что у аристократов воспитанием детей занимаются слуги, а не родители, что попаданец постоянно занят своим попадизмом… Превалировать будут нормы средневекового социума.

Те немногочисленные попаданские истории, которые доведены до описания взрослых детей несколько… недостоверны.

Поразительно: конфликт «отцы и дети» — общеизвестное явление в психологии, в русской литературе. Просто — по жизни. Этот конфликт многократно усиливается в среде эмигрантов: дети растут в другой среде и не воспринимают стереотипы и ценности родителей.

Лимонов, высланный из СССР, как-то сказал: «Никогда не прощу того, что мы с дочерью видим сны на разных языках».

Сходная картинка в ситуациях социальных катаклизмов: «восстал сын на отца».

А попаданец и есть источник таких общественных изменений! Если только он не полностью адаптировался:

— Сыночек, а чем вас вчера в гостях угощали?

— Вымоченным в пальмовом вине католическим миссионером. Очень нежное мясо.

— Надеюсь, оно было хорошо прожарено. Как у тебя с желудком?

Ну, значит вы спопадировали в племя «кай-кай». И так полюбили местного вождя… или он вас… что на остальное уже нет никаких слабых попаданских сил. У вас полная адаптация, и идеал, который вы хотите видеть в своём сыне — людоед-гурман.

В душу ребёнка закладывают конфликтующие системы ценностей. Каким он вырастет? Мне — врагом? Как Ярослав Мудрый — Владимиру Крестителю, царевич Алексей — Петру Великому, царь Павел — Екатерине Великой… И что дальше? «Иван Грозный убивает своего сына»?

Судьба реформаторов на Руси — вражда с собственными детьми?

Взял свой дрын, пристукнул её по спине. Не сильно — чисто символически. Демонстрация «права суда и казни». «Казни» «богини смерти»?! И она это покорно приняла!

Искренность, не наигранность моей реакции, что Мара уловила, и противоестественность для «Святой Руси», по базовой для туземцев — «все ж это знают», «с дедов-прадедов заведено есть»… теме — её потрясла. Заставила резко расширить границы допустимых идей. Включая идею потери «царства мёртвых». Которое оно считала своей неотъемлемой, «вечной» собственностью.

Иллюзорная опасность потерять привычную иллюзию. Риск утратить виртуальное пространство — «царство смерти» — в виртуальном времени — вечности, заставил её подчиняться мне в реальности.

Ничего нового — все религии на этом построены.

Уже за дверями услыхал, как она выдохнула. И сам выдохнул: опять живой остался. И, вроде бы, «с прибылью». Но чего делать с этой моей тайной? Как теперь жизнь строить? Боярство это…

Что-то мне всё Акимовы словечки в голову лезут: «Индо ладно. Поглядим». И пожевать чего-нибудь хочется. Хоть бы рушничок какой.

Свойство сиё, обнаруженное Мараной, немало потрясло меня. Однако же было лишь ещё одним добавочным качеством, что отделяли меня от сего мира, от людей в нём живущих. Зная, что обычная, главная здесь цель — продолжить и приумножить род свой — мне недостижима, принуждён я был к достижению целей иных.

Знание сиё по временам защищало меня ото лжи разной. Немало женщин, побывавших в моей постели, приносили мне младенцев со словами: «Вот господине! Младенец от тебя народился!», ожидая от этого наград да подарков дорогих. Ну я и награждал. За обман — полной мерой.

Не имея детей своих, кровных, не имел я и повода отделять чужих от своих. Не от кого. Посему и почитают многие меня «в отца место». А через это, через множество да учёность «иванычей» — «сирот всеволжских» — и Русь держится.