Обыкновенная биография

БРЯНСКИЙ ЛЕС 8 глава

Брянские леса — это глушь величественная неколебимая красота.

Ноябрь 1943 года. Медленно падают крупные хлопья снега. Брянский лес — это мерно и с достоинством покачивающиеся стволы деревьев. Красавица сосна с уважением склонилась кроной к своей молодой, запорошенной снегом соседке, скрипнула стволом, чтобы привлечь её внимание, и вот теперь, тихо и не торопясь, повествует ей были-сказания брянского леса. Она, наверное, рассказывает сейчас о том, как вон на той дальней просеке лейтенант Пётр Романченко с десятком автоматчиков закупорил в лесной чаще немецкое подразделение с бронетранспортёрами. Он выдержал жестокий бой, непрерывно подбадривая своих бойцов непобедимо басовым окриком.

Пленный немецкий офицер с вытаращенными глазами, будто он впервые увидел мир, заметив у штабной машины Романченко, ткнул пальцем в его направлении и заявил начальнику разведки:

— Das ist der Held (это герой).

Вид у фрица такой, будто «Held» — это он, а не Романченко.

Только вечером мы узнали, что Пётр весь день протаскал под лопаткой большой осколок. Ранили его в самом начале боя.

Брянский лес гостеприимно принимает в своё лоно танкистов-уральцев. Но не отдых принимает он нас, а на передышку. Надо обучить пополнение, укомплектоваться, ведь танки придут вместе с приказом на выступление.

Медленно иду по широкой просеке-дороге. Слева и справа аккуратные ряды землянок. Смолистый дым клубами вырывается из труб и стелется по лесу, укрывая дальние землянки и строения. В аппарелях стоят отремонтированные танки. Видно, скучно им под заиндевелыми брезентами. Уже не прислушиваюсь к скрипу сосен. Лес полон иными звуками. Громкие окрики, фырчание нагруженных студебекеров, стук топоров и повизгивание пил. Артиллерийская команда — это тренаж у танкоистребителей.

Где-то слева отдельные выстрелы и пулемётные очереди. Полигон.

Сержант раздражённо гнусавит в микрофон:

— Муром! Муром! Я — Калуга, я — Калуга, даю настрой: раз, два, три, четыре, пять! Почему не отвечаете? Почему, говорю, не отвечаете?

А в двухстах метрах «Муром» снял наушники и хладнокровно перематывает портянки.

За его спиной всевидящий сержант «Калуга».

— Сколько раз повторять надо, — генеральским тоном вычитывает сержант, — что во время дежурства у рации…

Справа в глубине леса тревожные удары в рельсу. Батальон поднимают по учебной тревоге. Расчехливаются танки, а безмашинные экипажи выстраиваются у пустых аппарелей, но они знают, что скоро в этих аппарелях будут стоять новенькие тридцатьчетвёртки.

На опушке леса большая землянка музвзвода. Идёт репетиция. Прислушиваюсь.

Вхожу.

— Здравия желаем!

Из-за пианино мне навстречу пробирается Наум Комм и, слегка шепелявя, отчитывает меня:

— Тэдка, где ты пропадал целую неделю, я уж думал, с тобой стряслось что-нибудь.

— Что это за вещь вы сейчас разучивали?

— Как! Ты не знаешь? Это «Марш Наступление».

И пытаясь руками передать драматизм и напряжённость мелодии, он напевает:

Я очень сдружился с Наумом. Он закончил Свердловскую консерваторию и пошёл добровольцем в корпус.

Он мне рассказывал:

— Ты знаешь, Тэдка, я ходил по улицам Свердловска и мне казалось, что весь город указывает на меня пальцем — такой молодой и не на фронте.

В музвзводе специально для концертов возят пианино. Наум часто играет.

— Наум, мне мои мальчики такую землянку смастерили, загляденье. Приходи вечером, только не забудь аккордеон.

У меня просторная землянка, но в ней как всегда тесно. Приходят мои старые друзья, товарищи по батальону, знакомые из соседних частей. Шутка, споры, тихие беседы, песни, рассказы и неизменный наш спутник — отборный мат. Витиеватости умопомрачительные! Вот у где поистине проявляются индивидуальности!

Вечера в Брянских лесах длинные и тоскливые.

Возникает идея создать содружество со строгим уставом и нормами поведения, подумать о том, куда ухлопывать свободное время по вечерам и обязательно штрафовать за ругань.

— Пора… отвыкать… от выражений… Война скоро кончится… а я маме «здравствуйте» не смогу сказать без ругани, — басит Романченко, пересыпая своё заявление отборными ругательствами.

— Правильно! Предлагаю установить штраф…

— По сто рублей за выражение! — выводит дискантом Андрюша Родионов.

— Ты что…, с ума спятил, ведь это выходит… за одну фразу всю зарплату выкладывай? — возроптал Романченко.

— Предлагаю разработать детальный проект. Вот пуская Вася Лысиков и Тэд займутся, — сухо и солидно предлагает адъютант штаба Василий Курнешов, — а в субботу все соберёмся здесь в… — он зачем-то смотрит на часы — …в 15°° и обсудим.

Гвардии лейтенант Вася Лысиков начальник рации в моём взводе. Родом он из Ишимбая и прожил там всю жизнь. Учиться приехал в Москву и поступил в строительный. Фели Модатова приехала в Москву из Еревана. И вовсе нет ничего особенного в том, что они вместе ходили в кино, ели мороженое и занимались в читалке.

И вовсе нет ничего особенного в том, что он часами просиживал, помогая ей чертить, а когда у него болели глаза, она сидела рядом и читала вслух.

И вовсе нет ничего особенного в том, что они были без памяти влюблены друг в друга.

Я вместе с ним учился в училище, но там мы почти не замечали друг друга, а сейчас мы живём в одной землянке, всегда вместе, и скучаем, если не видимся один день.

Высоченный, ширококостный и немного полноватый, неторопливый, необыкновенно трудолюбивый и исполнительный. Добродушное скуластое лицо с тенью застенчивости, слегка приподнятые брови и небольшой заострённый нос, на котором часто появляется испарина.

Вася в сотый раз с увлечением рассказывает мне про свою Фели. Я делаю вид, что слушаю его, а сам думаю — как хорошо, что мы вместе. Мы в училище не были друзьями, а здесь не захотели расставаться.

Наше подразделение прочно заняло первое место по боевой и политической подготовке, организации занятий, быту и самодеятельности.

Никто больше не говорит, что «банда Вульфовича — это сборище анархистов с радио-архаровцем во главе».

Комбат мне поручает занятия с офицерами по топографии, радиосвязи, и я в день командирской учёбы провожу показательные занятия во взводе.

Приезжает генерал. Он между прочим ругает меня за небольшие неполадки и потом говорит, усаживаясь в «Виллис»:

— Ну, что ж, заниматься нужно т а к, а воевать ещё лучше.

На партсобрании рассматривают заявление о приёме гвардии лейтенанта Вульфовича Теодора Юрьевича кандидатом в члены ВКП⁄б⁄. Комбат профилактически пропесочивает вступающего и заканчивает коротко:

— Я за.

— Прошу поднять руки (голосуют члены партии).

— Кто воздержался?.. Против?… Нет.

Принят единогласно.

Трудами Васи Лысикова закончено составление проекта устава и норм поведения будущего содружества.

Начинаем постатейное обсуждение проекта. Учтены пожелания членов.

«Содружество гвардии офицеров» для краткости и благозвучия будет называться «ГОС» — «Гвардейское Офицерское Содружество».

Учтено и записано всё и составлен даже ориентировочный план субботних вечеров на ближайший месяц.

Литературные вечера, вечер песни, взаимопомощь, создание денежного фонда помощи особо нуждающимся родным и близким в тылу, безусловное уважение тех немногих женщин, которые имеются в части, и помощь им в организации быта, прогрессивная система штрафов за ругань в зависимости от числа присутствующих и наличия женщин, широкая демократия, свобода критики и борьба за честь разведбатальона.

Три раздела устава озаглавливаются тремя лозунгами, они же пароль:

׀. Мщение и смерть немецким захватчикам.

׀׀. «Смелость, смелость и ещё раз смелость».

׀׀׀. «Никогда, никогда не унывай».

В субботу после обеда начинают сходиться будущие члены содружества. Первым приходит адъютант штаба Василий Курнешов. Директор подмосковного детдома, худой, строгий, всегда подтянутый и опрятный, он заученным срезающим движением приглаживает реденький пробор, здоровается церемонно и смотрит на часы:

— 15.00 ровно, а между тем… Как вы на это смотрите? — обращается он ко мне. Он всем говорит «Вы».

Врывается командир танкового взвода Иван Белоус и плюхается на кровать. Техник МТС из Белоруссии, он самый обыкновенный. Очень любит рассказы «из художественной литературы» и с чувством поёт протяжные белорусские песни.

— Разрешите? — Спрашивает парторг батальона.

Это Валентин Хангени. Нанаец с Камчатки, директор средней школы. Маленький, юркий, стремительный, всегда с шапкой на затылке и папкой, набитой бумагами. Он воюет с 1941 года и весь увешан медалями «За боевые заслуги». Мы всегда шутим над ним:

— Ну как же, правительство учитывает национальные особенности. Знает, что без серебряного перезвона нанаец не нанаец.

— Валя, через год все фрицы оглохнут на нашем участке фронта.

Он смеётся заразительно щедро, показывая ряд белоснежных зубов.

Шутки шутками, а три медали за боевые заслуги в 1941 и 42 годах — это не шутка.

В шуме и хохоте незаметно вошёл Зайдаль Лейбович — инженер автомобилист из Минска. Его красивое умное лицо почти всегда серьёзно. Он редко смеётся, чаще улыбается. Он подолгу останавливает свой взгляд на лицах, и его глубокие тёмные глаза с постоянной поволокой грусти, обрамлённые непрерывной чёрной линией бровей, кажется, проникают в самые сокровенные тайны твоей души. К нему всегда приходят за серьёзным советом. Все родные Зайдаля погибли в Минске. Осталась только жена. Она латышка из Риги и сейчас живёт в Москве. Ему 32 года, а влюблён он в свою «маленькую девочку» как пылкий юноша. Когда мы остаёмся вдвоём, он только о ней и говорит…

— доносится песня.

С шумом и хохотом залетают ростовчане — командиры броневзводов Борис Токачиров и Андрюша Родионов. В прошлом заядлые джаз-болельщики и завсегдатаи танцплощадок, они до сих пор всё ещё не остепенились и млеют у радиоприёмника, как только услышат джазовую мелодию.

— Что вы визжите, как недорезанные? — урезонивают ростовчан.

Курносое и лукавое лицо Андрюшки с трудом принимает серьёзное выражение, он изрекает:

— Бурух Мурдухович! — так он зовёт своего земляка — нет, ты скажи этому иезуиту, что мы сейчас слышали! Нет, ты скажи! Это же сказка … шихиризадницы!

И Бурух Мурдухович, захлёбываясь, начинает:

— Тэд, понимаешь… включаем рацию, и такой фокстрот, ты себе представить не можешь, что-то неописуемое, ну, шедевр музыкальной мировой культуры…

— Идите к дьяволу! Кто вам позволил открывать рацию, на ней же пломба?

— Товарищ начальник! — рапортует Андрей, и нос его поднимается ещё выше — мы не осмелились вас потревожить, а пломба, будьте покойны, висит как на Госбанке… Разрешите закурить?

Молча вкатывается разгорячённый Пётр Романченко и вместо «здравствуйте» ставит на стол две литровых бутыли самогона. Громовое «ура» потрясает своды землянки, и промасленная бумага вместо стёкол звенит как богемское стекло.

Романченко без спиртного шагу шагнуть не может, и он пошёл на большую жертву, отдав все свои запасы. Комбат говорит, что Романченко пьёт как верблюд перед переходом через безводочную пустыню.

Любители выпить готовы расцеловать новоявленного пожертвователя, а он только утирается и басит себе под нос:

— Во! Едрёна вошь.

Приезжает Зорька Нерославский. Его мы давно решили принять в содружество как «болельщика нашего батальона». Среди гостей Наум Комм с аккордеоном, так сказать, представитель музыкальной общественности.

Согнувшись в три погибели, входит в землянку мотоциклист Владимир Кожин — студент-геолог из Ташкента. Это правофланговый офицерского строя. Красивый и уравновешенный, он всегда спокоен и разговаривает очень тихо, будто с камнями беседует. За его спиной кто-то стоит.

— А, Тосенька! Заходи! Милости просим. Усаживайтесь.

Андрюша и Борис уступают место вошедшим, а сами усаживаются на дровах.

Тося Прожерина — медсестра Свердловской больницы, добровольно пошла в корпус. Некрасивая, веснушчатая. Гладкие прямые, зачёсанные назад волосы. Казалось бы, ничего примечательного. Глаза у неё особенные — большие, лучистые, откровенные и доверчивые. Сама того не примечая, она держится с достоинством и, видимо, чувствуя откровенность своего взгляда, она почти всё время смотрит вниз.

Мы знаем, кончится война, Тося и Виктор поженятся. Не надо их спрашивать об этом, они всё равно не ответят, а взгляд, которым они изредка обмениваются, понятен без слов. Я их не представляю себе порознь.

Зайдаль и Курнешов тихо беседуют в углу. Василий получил письмо их детдома.

— С учёбой очень плохо. Ребята целыми днями работают на подсобном хозяйстве.

Самый последний. Как всегда с большим опозданием, является батальонный врач капитан медслужбы Саша Идельчик.

— Я опоздал немного — неимоверно фальшиво пытается запеть Саша.

Андрейка чинно отвешивает поклон:

— Саше, Шолом Алейхем.

— О! Саша! — строго командует адъютант штаба, — прошу вас пару свежих анекдотов.

— Вот это могу! Сгорел склад боеприпасов. В суд вызывают Абрамовича и просят рассказать о том, что он видел.

— Саша, — предусмотрительно перебивает его Вася Лысиков, — учти, что за спиной Кожина скрывается твоя подопечная.

— Прожерина! В этом богоугодном заведении? Нет, тогда как назло, все приличные анекдоты вылетели из головы.

И благородное собрание приступает к утверждению статута и норм поведения содружества. Председателем избирают меня. Мне это очень приятно, тем более, что я самый молодой член содружества. Я искренне благодарю товарищей. Документы зачитаны. Оба документа торжественно скрепляются двенадцатью подписями (Наум Комм и Тося гости). Наум исполняет туш.

Высокое собрание освящает торжественный акт самогоном. Романченко получает двойную порцию, пьёт, ругается, спохватившись, глотает последние буквы и под общий хохот платит первый колоссальный штраф, так как присутствует 14 человек, да ещё среди них девушка.

Собираемся часто. Вечер — «Поэзия Маяковского».

Раздобываем два сборника Избранных стихов. Это для тех, кто не знает наизусть, но почти все читают по памяти.

Вася Лысиков нажимает на лирику, Андрюша удивил нас стихами для детей, Иван Белоус читает что-то из переведенного на белорусский. Мы почти ничего не понимаем, но всё равно считается, и всё равно здорово.

Требуем от Хангени переводов на нанайский, но он, искренне огорчённый, заявляет, разводя руками:

— Честное слово, ребята, на нанайский ещё не перевели. — И потом сокрушённо добавляет. — Понимаете, война помешала, а то бы уже было, честно. У нас совсем другое — едет нанаец, что видит, про то и поёт…

Романченко долго упирается и вдруг, махнув рукой, встаёт:

— Я вам наизусть. Сейчас. — И изрядно спотыкаясь на строчках и непрерывно подглядывая в книжку, он двигает «Левый марш». Без ошибок и подглядываний он читает только повторяющееся

Я читал главным образом из поэм — «В. И. Ленин», «Облако в штанах», «Хорошо», «Во весь голос».

Прекрасно читает стихи о загранице Саша Идельчик, а Зайдаль — отрывки из пьес поэта.

Расходимся во втором часу ночи, утомлённые и довольные. Иду провожать.

Пропуск — «Планка».

Товарищи расходятся по землянкам, и со всех сторон несутся сдержанные окрики часовых:

— Стой, кто идёт! — И совсем тихо. — Пропуск?

Окончился первый вечер нашего содружества — вечер «Поэзия Маяковского».

По просьбе редакции газеты «Доброволец» проводим обсуждение рядового номера газеты и коллективно пишем статью в газету.

Вечер «Письма родных и близких». Каждый читает одно, два письма, полученных за последнее время от родных и от девушек. Это вечер большой теплоты и откровения.

Высылаем крупные суммы денег матери Ивана Белоуса и старикам Андрюши Родионова.

Вечер стихов Ильи Эренбурга. Оказывается, почти никто не знает, что Эренбург пишет стихи. Я рассказываю о встрече с писателем и поэтом в школе весной 1940 года и читаю несколько стихотворений, последним — «Разведка боем».

С первой строчки все насторожились, почуяв что-то родное.

Адъютант Василий Курнешов приглаживает пробор и слегка выпрямляется.

Андрюша и Борис переглянулись, Зайдаль сидит, закинув голову, а Романченко сопит и ковыряет каблуком пол.

Тишина. Зорька Нерославский осторожно берёт у меня маленькую синюю книжицу. Переворачивает несколько страниц и читает, читает вдохновенно, почти не останавливаясь на знаках препинания. Он ворошит и без того всклокоченную шевелюру, на высоком лбу выступили капельки пота. Совсем ребячьи карие глаза вдруг заблестели сталью, слегка шевелятся кончики ноздрей.

У Зорьки книгу стихов берёт Виктор Кожин. В этой землянке он читает стихи впервые.

Белоус тяжело вздыхает:

— Э-эх! Вот ведь как пишут!

Наконец Зайдаль закрывает книгу.

— Я думаю, председатель, пора по берлогам.

— Пора.

Зайдаль вместо прощания произносит своим бархатистым баритоном:

— Разведка боем — два коротких слова.

И уже на пороге:

— Разведка боем, молодость моя!

О нас уже знают в корпусе. Замполит батальона узнал о предстоящем вечере «Любимая песня» и настаивает, чтобы мы его провели «в батальонном масштабе». Мы уступаем и не жалеем потом об этом. Собрался весь батальон. Я дирижирую огромным хором. Стараются петь тихо и задушевно. Хорошо получается пока «Из-за острова на стрежень», «Дубинушка» и «Вечер на рейде». Так создаётся самодеятельность мотоциклетного батальона. В ней принимают участие 55 человек, из них 12 офицеров. На всеармейском смотре наша самодеятельность занимает первое место, и так как денег на премию в политотделе не оказалось, мне дают 10-дневный отпуск в Москву.

Содружество устраивает мне проводы.

Была и водка, и закуска, и музыка, и все в сборе были, но что-то не веселилось. Все смотрят угрюминами. Я гляжу на Андрейку и не узнаю его. Он серьёзный и совсем взрослый и даже нос его мне кажется сегодня не такой курносый.

— Да! — глубокомысленно заключает Курнешов и запевает нашу любимую:

Припев подхватывает всё содружество, и столько грусти и подлинного чувства вкладывается в эту простую песню, что понимаешь — так поётся в жизни считанные разы, так могут петь только настоящие… нет, не певцы… фронтовые друзья.

И никто из нас не полагал в эту ночь, что мы все вместе пели в последний раз.